Другую сложность представляло то, что у нас было несколько иностранных гостей, среди них Алан, граф Британии, и человек, которого звали Хервей де Лионе. Этот последний был настолько надменен, что никогда не снисходил до того, чтобы заметить меня, и его губы кривились, а ноздри раздувались каждый раз, когда Стефан клал руку мне на плечо или просил о какой-либо услуге со словом «пожалуйста» Я не знаю, почему Стефан так старался угодить лорду Хервею; он не был человеком, чье общество король обычно приветствовал Оглядываясь назад и учитывая тот факт что на следующий год король Луи Французский обручил свою сестру Констанс со старшим сыном Стефана Юстасом, я пришел к выводу: этот Хервей мог быть секретным посланником, прибывшим, чтобы определить, подходит ли для Констанс английский граф. Так это было или нет, но он был настолько привередлив, что Роберт де Вир и я решили поселить его в отдельном доме, расположенном не в общей усадьбе, но не очень близко к входу в королевские покои.

Сорок два дома в Оксфорде были собственностью Короны и четыре из них на южной стороне дороги, ведущей к подъемному мосту, были очень хорошими. Мы с сэром Робертом велели освободить их от тех, кто проживал там, и приказали своим слугам навести в них порядок. Как раз напротив церкви Святого Петра я нашел один дом, который, казалось, идеально подходил для лорда Хервея и лорда Алана. В нем была роскошная комната на втором этаже для лорда Хервея, чья небольшая свита могла занять нижний этаж с примыкающим к нему большим залом и двор с множеством конюшен. Я спросил сэра Роберта, не отгородить ли заднюю часть зала для лорда Алана таким образом, чтобы его люди – Бог знает почему, но он привел с собой тридцать вооруженных всадников, а также слуг, – могли удобно разместиться в ней. По мнению сэра Роберта зал действительно был слишком велик и мог бы служить для свиты четырех или пяти вельмож. Тут мы посмотрели друг на друга и разразились хохотом над выражением наших лиц, и он одобрил мой план-День за днем мысленно следя за тем, как королевский кортеж и с ним моя Мелюзина все ближе подвигались к Оксфорду, я все меньше и меньше думал о тех невзгодах, которые могли свалиться на нас. Моя занятость и обеспокоенность, как бы не наделать ошибок и не вызвать обид королевских вельможных вассалов, постепенно отступали на второй план. Я не был официальным представителем, специально посланным для обустройства прибывающих. И Глимптон мог рассчитывать на более сведущего в этих делах помощника, чем королевский рыцарь, желающий получше расположиться со своею женой. Это обстоятельство делало меня с одной стороны удобным козлом отпущения за все просчеты в расселении приближенных короля и его гостей, но с другой стороны можно было рассчитывать на снисхождение с их стороны из-за моей неопытности. Иногда, вспоминая о возможном противоборстве между Солсбери и Стефаном я чувствовал, как холодок пробегает по моему телу, но здесь, в Оксфорде, было легко отвлечься. Стоило мне только заглянуть на рынок и купить маленькую, хорошенькую медную вазу с чеканкой, чтобы поставить цветы для Мелюзины, или любую другую игрушку, на мой взгляд приятную для нее, и я был счастлив.

У меня никогда не было сомнений относительно того, что почувствовала бы Мелюзина, если бы встретила среди людей короля Дэвида кого-нибудь, кто был бы более во вкусе ее отца и поэтому безупречен в ее глазах. Когда я выехал верхом вместе с королевской свитой встретить королеву и ее людей – честь, которую, как я полагаю, немногие короли оказывали своим женам, – и отметил нетерпение Стефана видеть Мод, я неожиданно вспомнил, какими холодными и безразличными могли показаться Мелюзине мои письма. Поняла ли она, что я не мог описать все, что было у меня на сердце, так как предполагал: королева тоже читает их? Верила ли она моим разъяснениям на этот счет? Теперь вспомнилось, что даже в том, неофициальном письме я не упомянул о своем желании быть с ней, так как был в то время слишком рассержен и зол. И конечно, это письмо не было для нее приятным. Послушалась ли она меня? Она не ответила ни с королевской почтой, ни частным образом.

Когда передние всадники стали различимы, Барбе заплясал подо мной, почувствовав, что я ослабил поводья и сразу послышались проклятья в наш адрес. Но в этот момент Стефан двинулся вдоль дороги, позволяющей расположиться в ряд только трем всадникам. Мне казалось, прошли годы, прежде чем я смог тронуться с места, пропустив вперед более знатных персон, занятых взаимными проявлениями вежливости. Добравшись до Мелюзины мне нужно было повернуть Барбе, но не успел я это сделать, как ее проклятая Кусачка вцепилась в меня. Резко отдернув левую ногу, я осадил Барбе и тот, отпрыгнув в сторону, таранил лошадь справа от меня. Та ткнулась мордой в переднюю лошадь, которая тоже рванула вперед, врезавшись в лошадь дворянина, следовавшего за дамой на один рад дальше Мелюзины.

Я не труслив: видел смерть в лицо, был ранен и без дрожи встречал гнев старших по званию, по крайней мере внешне, но здесь произошли вещи, для которых моего мужества оказалось недостаточно. На меня можно было возложить всю ответственность за растущий хаос впереди – рвущиеся лошади, визжащие женщины и крики с проклятиями разъяренных всадников. Не думаю, что признание вины за содеянное принесло бы мне пользу, будь я изобличен кем-либо. Поэтому мне оставалось только побыстрее осуществить свой маневр. Дама, ехавшая сразу за Мелюзиной, от удивления и страха остановила свою кобылу и обернулась, пытаясь определить причину беспорядка. Теперь впереди меня образовалось достаточно свободного места, чтобы повернуть Барбе. Я немедленно сделал это и отвел своего жеребца за Кусачку, которая остановилась как вкопанная, нисколько не обращая внимания на шум и волнение позади себя. Как я сдержался, не вытащив меч и не отрубив этой кобыле голову, я до сих пор не знаю.

Шум позади меня постепенно умолкал, и Мелюзина произнесла низким и дрожащим голосом:

– Мне очень жаль.

– Видно пришло время купить для тебя другую лошадь, – сказал я.

Ответом было затрудненное дыхание Мелюзины и я отвел свой взгляд от головы Кусачки, где мне представлялась большая-большая дыра. По щекам Мелюзины текли слезы и она дрожала, произнося между всхлипываниями:

– Она любит тебя. Она кусается гораздо сильнее, когда не любит.

– Что ты плачешь? – заворчал я на нее. – Ты же знаешь, я не причиню вреда твоей проклятой кобыле.

Мелюзина шмыгнула носом и еще раз всхлипнула, закусив губу.

– Я не плачу.

Ее голос был пристыженным и кротким.

– Я смеюсь. Мне очень жаль, но… – возле нас хаос уже затихал, в то время как дальше вниз вдоль дороги он возрастал, – это слишком сильные последствия для одного маленького ласкового укуса.

Я сделал глубокий вдох, теперь уже обдумывая, не будет ли голова Мелюзины смотреться лучше, украшенная дырами. Не знаю, что было написано на моем лице, но она опустила голову и искоса посмотрела на меня. Было видно: она борется с приступом смеха, сменившим слезы. Я и сам балансировал на лезвии меча между яростью и смехом, когда дама сзади спросила: «Что происходит в этом мире?», а затем, не ожидая ответа, двинулась вперед.

Это было последней каплей. Лицо Мелюзины стало пунцовым от усилий сдержать смех, и я сдался, разразившись хохотом, крепко целуя свою жену в щеку.

– Видит Бог. Не так я собирался встретить тебя, – наконец удалось вымолвить мне. – Я собирался рассказать, как не хватало мне твоего общества и как рад быть снова вместе, но не думал, что наша встреча станет причиной общего беспорядка.

Мелюзина засмеялась вместе со мной, а затем остановилась и спросила:

– Мы будем вместе? Королева Мод сказала, что двору в этот раз будет уделяться так же много внимания, как и на Рождество, а Оксфорд меньше, чем Вестминстер, и если сосчитать квартиры в Лондоне, то здесь будет меньше возможностей для устройства.

В ее голосе звучало стремление ко мне, но она не смотрела мне в глаза, и, когда я рассказал ей о комнате, которую снял для нас, мне показалось, что ее улыбка была натянутой, – это позднее она поддразнивала меня относительно слабости наших хозяек к моим мужчинам. Она напомнила мне, что не сможет прийти, пока не закончится ее работа у королевы, и будет уже поздно, ведь Мод и Стефан собираются жить в пышности, а значит все самые богатые платья королевы, каждая драпировка, ковер и украшение должны будут быть распакованы и разложены отдельно. Я сжал ее руку и заверил, что неважно, насколько поздно она придет: все равно буду ожидать ее возле ступенек, ведущих на женскую половину. Но на случай если вдруг король захочет отправить меня с каким-либо поручением – хоть мне это представлялось мало вероятным, ведь он будет с королевой – ее будет ждать Мервин.

Это счастье, что я предпринял такие меры. Проведя впустую несколько часов после вечернего приема пищи, я был послан в королевские личные апартаменты. Как и ожидал, Мод была со Стефаном, но тут же с удивлением заметил: телохранители были отпущены. Подойдя к двум креслам, на которых восседали супруги, и поклонившись, я был озадачен вопросом Мод:

– Ты знаешь, что Мелюзина была любимицей короля Дэвида?

У меня упало сердце: я надеялся, что больше не услышу ничего о чувствах Мелюзины к шотландцам и связях ее с ними. Этот вопрос привел меня в смятение, так как я предположил, что жена проигнорировала мои указания и обратилась к королю Дэвиду с просьбой о возвращении Улля.

– Мне известно, что она была представлена ему, – осторожно ответил я. – Но не могу понять, когда она смогла стать любимицей. Король Дэвид недостаточно хорошо знал ее. Я не верю также, что ее отец служил Дэвиду. Ее брат – да, но в то время Мелюзину не посылали ко двору: она была еще слишком юной.

– Ты очень горячо ее защищаешь, – резко прервала Мод.

В этом замечании звучала скорее обида, и я почувствовал себя лучше. Если бы у Мод были настоящие причины для недовольства, она бы их высказала. Эта нападка больше объяснялась усталостью и озабоченностью Мод, чем настоящим гневом на меня или на Мелюзину. Улыбка короля подтвердила мою догадку, а небольшой жест извинения, сделанный им за спиной Мод, примирил с ее словами. Тогда я понял: он, должно быть, рассказал Мод – возможно, как мелкую, веселую деталь в занятной болтовне для разрядки среди многих беспокойных дел – о моем желании поехать вперед и снять комнату. Это напомнило королеве о том, что я больше не безразличен к своей жене, а значит, по ее мнению, не способен контролировать ее.

– Виноват, мадам, – запротестовал я, улыбаясь, – но это не защита, а только изложение известных мне фактов. Что же. Мелюзина сделала плохого?

– Она сказала Дэвиду, что ее незаконно лишили права владения имуществом.

– Она только что ездила к королю Дэвиду и говорила с ним об этом? – спросил я недоверчиво. – Прямо у вас на глазах? Или она виделась с ним тайно?

Мод выглядела немного сконфуженно, и Стефан засмеявшись похлопал ее по плечу.

– Я думаю, моя дорогая женушка раздражена из-за того, что однажды я разобрался в человеке лучше, чем она.

Он наклонился и чмокнул ее в щеку, затем снова заговорил со мной.

– Мелюзина вовсе не ездила к Дэвиду. Он подошел к ней и пригласил танцевать. Остальное вытекает из этого. Я же говорил, что она неиспорченная, милая девушка.

– Я в этом пока не уверена, – настаивала Мод. – Даже Бруно подтверждает: она желает вернуть Улль назад. Видно решила, что Дэвид обязан чернуть ей долг… Точно ли ты уверен, Бруно, что она не спрашивала принца Генри об этих землях? Было соглашение или нет, но они не принадлежат ему, и он не вправе их раздавать.

– А почему бы нам не отдать Улль Бруно? – предложил Стефан, снова рассмеявшись, но мне показалось, что это лишь наполовину шутка. – Земли никудышные. Ни на пенни больше, чем на проживание управляющего, выжать из них невозможно. Тогда ты сможешь перестать беспокоиться об этом.

– Не сейчас!

Отрезала Мод. И улыбка, адресованная мною королю, частично признательная, частично понимающая, потому что он лишь поддразнивал свою жену, застыла на моем лице, когда я повернулся, чтобы взглянуть на нее.

Заметив ее, Мод рассмеялась и с легкостью произнесла:

– Сейчас Мелюзина мне тоже полезна. Я не могу обходиться без нее, так же как вы, милорд, не можете обойтись без Бруно.

Можно было бы пообещать, что и Мелюзина, и я служили бы их величествам с тем же рвением и после возвращения Улля, но знал: Мод этому не поверит, и не был уверен, что верю в это сам. Вместо этого я поклонился и сказал с такой же легкостью:

– Пока я не очень голоден, довольно и обещания кусочка.

– Надежды, но не обещания, – ответила Мод, опередив Стефана. Потом она посмотрела вниз на свою руку, вложенную в руку мужа, и мягко добавила: – Я никогда не обещаю того, что, возможно, не смогу выполнить.

Она повернула свою руку в руке Стефана и крепко пожала ее.

– Уже поздно, милорд, и я устала.

Король обнял ее за плечи и кивнул, отпуская меня, чуть слышно он произнес несколько извинений за то, что не увел ее в комнату раньше. Я оказался за дверью прежде, чемони поднялись. Но стоило мне взглянуть на противоположную сторону ближайшего пустого зала и я увидел Мелюзину сходившую с последней ступеньки лестницы. Это означало, что она покинула апартаменты королевы и пойдет с Мервином в нашу квартиру. Я поспешил спуститься с лестницы в пристройке, но во внутреннем дворе их не было, поэтому умерил шаг, полагая, что не смогу уже ее догнать.

Тихонько войдя в верхнюю комнату, я застал Мелюзину за переодеванием. Она была в одной в сорочке. Волнение, с которым она вскрикнула и схватилась за свою блузку, привело меня в полный восторг.

– Я обожаю тебя, – пробормотал я, шагнув через узкую комнату и прижав ее к груди.

Ее руки, державшие блузку, оказались прижатыми к моей груди, и на какое-то мгновение мне показалось, что она оттолкнет меня, но затем она бросила блузку на пол и положила голову мне на плечо.

– Любимая, прости, что мои письма были так холодны, но королева…

– Я понимаю, – хрипло прошептала она.

Я запнулся, но она не сказала мне, в свою очередь, что по той же причине и она вынуждена была писать мне только как близкий друг. Мелюзина никогда не говорила, что она испытывает ко мне. Я хотел услышать от нее хоть несколько слов любви, которых никогда не слышал ни от одной женщины, за исключением моей сестры Одрис, – ведь желать от путаны признаний в любви было глупо, – но не стал их добиваться. Если бы она отказалась, даже из застенчивости, радость этого момента была бы потеряна, а момент был счастливым, так как ее руки обвились вокруг меня. Одной рукой она поглаживала мне спину, а другая лежала у меня на талии. Я наклонился к ее лицу и поцеловал полные яркие губы; Мелюзина закрыла глаза.

– Тебе не холодно, сердце мое? – мягко спросил я через минуту. – Не хочешь ли лечь в постель?

Мне следовало перестать целовать ее, так как я был переполнен желанием и ощущением ее рта – это было уже слишком.

– Нет, я помогу тебе раздеться, – прошептала она.

Я был рад этому. Она могла поручить Эдне помочь мне, и ее желание было мне очень дорого. Пока мы говорили, мои объятия ослабли и она соскользнула вниз по моему телу. Ощущение ее рук, все еще обнимавших меня, и ее тела, прижатого к моему, чуть не вызвало у меня преждевременного семяизвержения. Однако я не был уверен, что она намеревалась вызвать во мне желание. Небольшая тревога, шевельнувшаяся во мне, омрачала наши отношения с Мелюзиной. Даже когда она отдавалась мне, казалось, что существует две Мелюзины: одна теплая и страстная, а другая – делающая все с неохотой и сомнением. Но в этот момент потребовалось бы значительно более сильное охлаждение, чем легкое, как касание крыльев бабочки, сомнение, которое я почувствовал. Меч и пояс, блуза и сорочка были куда-то отброшены прежде, чем Мелюзина расстегнула мои перекрещенные подтяжки. Спустя секунду были развязаны узлы моих башмаков и одним стремительным рывком я уже сам смог избавиться от всей нижней части моего костюма.

Затем я наклонился и поднял Мелюзину с пола, снял с нее блузку, ощутил своим ртом свежесть ее тела и вдохнул ее сильный женский запах. А когда мой рот не был занят поцелуями, я всячески восхвалял ее. Не помню всего, что я говорил, все это было безмерно глупо. Я называл ее моим солнцем и моей луной, но это была правда. Я излил всю потребность в любви, скрытую во мне все те годы, пока я был в разлуке с Одрис. Но эта любовь была гораздо сильнее, гораздо неистовее, а потребность в ней настолько велика, что радость была похожа на пытку. В любви к Одрис были сердечное тепло и безыскусная нежность. К Мелюзине я тоже испытывал нежность, но это было как мед, который связывает обжигающий имбирный экстракт страсти в теле и в душе.

Позднее, после того, как мы любили, – а это было лучше, чем когда-либо: сильные ноги Мелюзины заставляли меня войти глубже, а ее тело поднималось навстречу мне; она делала это с охотой, и я безошибочно принимал ее; ее радостные вскрики были прелестны, как щебет птицы, – позднее, когда нежные слова сменяли тихие усталые поцелуи насыщения и она спокойно лежала напротив меня, мне показалось, что она выглядит грустной. И тогда я задумался, был ли тут момент сопротивления, когда я поднял ее и стал ласкать, прежде чем наши тела слились. Если это и было, я знаю, оно расплавилось вместе с моими первыми прикосновениями и ласковыми словами.

Снова шевельнулось легкое, как прикосновение крыльев бабочки, сомнение, и я попытался смахнуть его, как отмахиваются от бабочки. Но оно осталось, и, вероятно, чтобы избежать гораздо более сильного сомнения во влиянии Мелюзины на меня, я завел разговор относительно ее склонности к королю Дэвиду и упомянутого королевой замечания, что она его любимица. Жена откинулась на подушки и насупила брови, но я сразу увидел, что она была больше обеспокоена, чем сердита.

– Я не думаю, что могла бы избежать встречи, – сказала она, – У Мод было бы еще больше подозрений, если бы я отказалась пойти в зал с остальными. И я не надеялась, что он сможет узнать меня, – ведь прошло более четырех лет.

Она поколебалась и затем медленно продолжала:

– Мод – очень странная женщина. Я могла бы поклясться, что она все обдумала и верит, что я ей сказала правду. Королева была так мила со мной во время путешествия сюда, иногда даже шутила, и я думала, что успокоила ее… однако, у нее похоже остались сомнения…

– Не уверен в этом, – прервал я ее. Мне, конечно, не хотелось, чтобы Мелюзина считала, что королева вводит ее в заблуждение. – Я не думаю, что королева действительно подозревает тебя в сговоре с королем Дэвидом в Дареме. Я думаю, что Мод была сердита и напугана чем-то еще, и, чтобы отвлечь ее, король рассказал ей, как я просился поехать в Оксфорд раньше его, чтобы обеспечить место, где мы сможем побыть вместе. Стефану представлялось это очень смешным и он подсмеивался в течение нескольких дней над тем, как я был против нашей женитьбы и как сильно переменился. Тогда из-за своего страха Мод вспомнила, что она настаивала на нашем браке потому, что считала меня неприступным для женщин, а оказалось это не так. И она набросилась на тебя и меня только потому, что боится. Я почти уверен теперь, что в конце концов мы получим Улль, хотя…. Нет, позволь мне сразу закончить мысль. Король сказал: «А почему бы нам не отдать Улль Бруно?» только наполовину в шутку, и Мод не сказала «нет», она сказала «не сейчас».

– Не сейчас? – отозвалась Мелюзина, а затем с присущей ей сообразительностью повторила: – Королева боится? – И, соединив оба вопроса вместе, спросила: – Что случилось?

– Пока ничего, – сказал я ей, – но король опасается измены со стороны епископа Солсберийского и я полагаю, что епископа и его племянников попросят сдать их посты и крепости, которыми они владеют.

– Так вот почему Мод однажды сказала, что она не рискует сердить Солсбери по поводу непорядочности одного из его кузенов и почему Лестер скорее, чем Солсбери пришел к Дарему с нами.

Мелюзина оживленно кивала, как если бы вещи, которые озадачивали ее, теперь стали наконец ясными. Затем она снова нахмурилась.

– Но почему королеве следует бояться? Если Солсбери планирует какое-то вероломство, не лучше ли остановить его, прежде, чем он сможет осуществить задуманное?

Тогда я рассказал ей о силе епископа и его партии, как они могут сопротивляться и кричать, что их неправильно используют, поскольку нет доказательств в их неверности, как это может снова разжечь восстание и даже сделать его более опасным с прибытием Глостера и императрицы Матильды в Англию.

Мелюзина слушала с закрытыми глазами. Когда я закончил, она снова скользнула вниз ко мне, пожав плечами.

– Я думаю, представится случай, чтобы отобрать их посты и крепости.

– Но они слишком опытны и умны для того, чтобы король поймал их на каком-нибудь настоящем преступлении, – сказал я, привлекая ее ближе и тихонько смеясь про себя, потому что был так счастлив теперь, а ведь еще две недели назад подобные мысли превратили бы для меня ясный летний день в пасмурный.

– Я не сказала, что будет раскрыто какое-нибудь преступление. – засыпая, бормотала Мелюзина. – Не будь глупым. Я сказала, что представится случай – или, может быть, его устроят. Гмм! Может быть, вот почему королева боится: она опасается, что случая, который устроит король, будет недостаточно. Она очень умна, очень …

Эта женщина была по мне. Голос Мелюзины все угасал, и она заснула прямо посередине своего замечания. То, что она сказала, ужаснуло меня, и я хотел поспорить с ней, потому что это звучало слишком правдиво. Вспомнился заговор о вероломном убийстве Глостера в Нормандии, и мне стало холодно, несмотря на тепло от тела Мелюзины, уютно устроившейся рядом со мной. Нет, это было невозможно. Мод была способна не только волноваться, а если бы существовал заговор и напасть на епископа. Я не хотел в это верить и не верил. Однако это застряло в моем подсознании на всю следующую неделю, а тем временем все больше и больше вельмож прибывало в Оксфорд.

Ко дню, на который король назначил сбор, я мог поклясться, что были сняты даже хлева и собачьи конуры, несмотря на то, что стояло лето и вполне можно было разбить палатку в поле возле города. Впрочем, те кто победней так и сделал, например рыцари и бароны, пришедшие на суд, чтобы представить доказательства или просить какой-нибудь небольшой милости от короля. Я полагаю, что более важные особы считали это для себя унизительным. Стояло дождливое лето. За вполне хорошими июньскими днями последовала жаркая погода, чередующаяся с ужасными грозами. Дожди и грозы были так часты, что Мелюзина перенесла свои самые лучшие платья в королевские апартаменты и переодевала там свою грубую одежду, которую не боялась намочить и испачкать. Независимо от погоды, каждый вечер мы оба проделывали наш путь назад в домик вдовы. За день до того, как король должен был официально приветствовать свой суд, прибыл епископ Солсберийский. Я не могу не задаваться вопросом, открыл ли он, что против него плетется заговор. Скорее он ни о чем не знал достоверно, но чувствовал холодное отношение короля к себе – я сам видел тому примеры, а Солсбери был не дурак. Думаю, одно порождало другое, то есть вначале, когда Стефан был коронован, Солсбери действительно намеревался быть ему верным слугой, и именно подозрения Стефана заставили епископа начать склоняться к Матильде.

В любом случае, Солсбери прибыл как раз вовремя, к королевскому приветствию. Когда епископ вошел в зал, я стоял ниже помоста возле короля, готовый выполнить любое поручение, и мое сердце сжалось, когда я увидел, как все уступают ему дорогу и низко кланяются, в отличие от Валерана и его партии, которые выразили только неловкую и неглубокую признательность. Понятно, что это был момент, не подходящий для обвинений, но, признаться, не был готов и к сверхсердечному приветствию Стефана. Был ли Солсбери введен в заблуждение этим, я не знаю. Он поблагодарил короля за его любезность, сказал несколько слов о собрании внешнего совета и затем отошел от короля, чтобы поприветствовать остальных.

Я не вздохнул с облегчением: хороший слуга короля не даст выхода таким проявлениям чувств. И кроме того, я не был уверен, что мне стало легче. Беда была на пороге. Даже если Стефан начал сомневаться в том, что Солсбери так черен, как его обрисовали, или если Мод вынудит его подождать, пока епископ не проявит признака своей предполагаемой измены, во мне крепла уверенность, что Валеран будет подстрекать короля к действию новыми обвинениями. Поэтому, если разрыв неминуем, то я хотел бы, чтобы он произошел скорее. По крайней мере, мне не придется видеть, как мой господин позорит себя притворством.

Во всяком случае, в этот день больше ничего не произошло. Солсбери был старым человеком и мог сослаться на усталось из-за долгого путешествия и на необходимость отдыха в уединении. Для него, так же как для Линкольна, для Илли и Роджера де Пуа, председателя королевского суда, – жилье не было проблемой. Однако для их охраны, секретарей и слуг, которых было огромное количество – вероятно, из-за своих опасений они пришли с достаточно большими силами, чтобы защищаться – это было не так легко. Лишь некоторые были допущены на территорию крепости. Большинство же были предоставлены самим себе, и так как ничего лучшего нельзя было сделать, то многие устроились в сараях и внешних строениях двора церкви Святого Петра.

Церковь Святого Петра была ближайшей к Оксфордской крепости – за исключением церкви Святого Георгия, которая была внутри земель, – и от нее людям легче всего было получить доступ к своему господину. Эти неудобства, плохая погода да еще огромная спесь Хервея де Лионса, которая передавалась и его вассалам, навлекли беду. Я уверен в этом, хотя повсюду говорилось, что это по приказу Стефана люди Алана Британского спровоцировали на себя нападение с оскорблением.

Я не могу представить доказательств, хотя сам был случайно вовлечен в это нападение. Два дня прошли тихо, во всяком случае насколько это касалось Солсбери. Король разобрал в эти дни большинство дел мелких рыцарей и баронов. Он был образцом любезности и внимательности, что всегда позволяло мне не обращать внимания на многие ошибки Стефана. Он знал, как трудно и дорого для бедного человека прийти на суд, и никогда не заставлял мелких просителей долго ждать, чтобы увидеть его. Их дела были рассмотрены первыми, и каждый получил разрешение отправляться назад, когда ему заблагорассудится. Их приглашали остаться и насладиться празднествами, зрелищами и охотой, но только по их желанию; от них не требовали так поступать. Король всегда стремился устроить большой праздник или бракосочетание в тот самый день, когда заканчивались мелкие судебные дела, так чтобы те, кто собирался уехать пораньше, не пропустили всех развлечений.

Оба дня я был на дежурстве с рассвета – еще один знак сердечности Стефана по отношению к своим мелким подданным. Король думал, что мой внешний вид и одежда, которые были проще, чем у многих его высокородных слуг, позволят просителям почувствовать себя свободнее. Вероятно, король заметил, что я слишком много занимался серьезным делом, и поэтому велел мне остаться после праздника и участвовать в бракосочетании вместе с некоторыми другими молодыми людьми, которых я хорошо знал. Мне вовсе не было неприятно сделать это. Я обожал Мелюзину и наслаждался каждым моментом, проведенным в ее обществе. Но в сильном опьянении есть и свое удовольствие, – я неожиданно осознал, что не был в такой компании со времен своей женитьбы.

Я с нетерпением ожидал ночи, но остался на празднике дольше, чем предполагал сначала. Мне не хотелось ссорится с Мелюзиной из-за своего пьяного вида и поэтому я был лишь немного навеселе. Но, дойдя до внешней двери, обнаружил, что в разгаре неистовая гроза и вернулся к своим товарищам, надеясь переждать дурную погоду. К тому времени, когда я, пошатываясь, побрел к домику вдовы, на проясневшем небе потускнели звезды.

Естественно, что после моей первой попытки уйти меня хорошо подогрели тем, что я подкаблучный муж, и надавали множество советов, как обуздать жену, если она не одобрит моего состояния, но я не нуждался в этом. Хотя я разбудил Мелюзину запнувшись за что-то, вероятно за свои собственные ноги, и упав на нее, она приняла меня с добрым юмором. Действительно, мой вид должен был представлять для нее значительное развлечение, поскольку я помню, как сильно она смеялась, когда мой нос почти коснулся коленей и ей пришлось ловить меня, чтобы я не упал пытаясь расстегнуть подтяжки.

Больше я ничего не помню – Мелюзине пришлось раздеть меня и уложить в постель. Позднее она целый час или дольше расталкивала меня, так как уже наступил рассвет. Она вновь рассмеялась, когда я жалобно застонал, и, если бы у меня были силы, то не преминул бы воспользоваться одним из данных мне советов, чтобы обуздать жену, и крепко побил бы ее. Однако я знал, что это ранило бы меня больше, чем ее, поэтому только сказал ей, что освобожден от дежурства у короля и просил оставить меня в покое. Она еще смеялась, когда уходила, и я шепотом проклинал ее и клялся, что заставлю пожалеть об этом, но, когда проснулся через несколько часов, то уже простил ее. Я нашел ночной горшок приготовленный для меня на небольшой скамейке за кроватью, так что мне не пришлось наклоняться и искать его, а вслед за ним – бокал вина, сильно пахнущего специями.

Это так хорошо подействовало на меня, что я, проснувшийся с мыслью, что никогда больше не стану есть, насладился горячим пирожком, купленным на рынке, а затем и другим с кружечкой пива, так что смог избежать сидения на дворцовом обеде. На рынках всегда шумно, и сначала, двигаясь по дороге к крепости, я думал, что до меня доносится эхо криков мелких торговцев. Однако звук становился все громче, и стало ясно: крики разгневанных людей и лязг оружия где-то впереди меня. Я побежал, потом заколебался; шум раздавался из зала, в котором размещался граф Алан. Мне пришлось наполовину обнажить меч, но если это была ссора между людьми графа Алана и лорда Хервея, то не стоило участвовать в ней.

Вдруг на пороге зала появился мужчина с хлещущей из раны на голове кровью и закричал по-французски:

– Солсбери, на помощь! Помогите!

И масса разгневанных людей вывалилась из дворика церкви Святого Петра. Я прыгнул между ними, выхватив свой меч, и потребовал именем короля соблюдать спокойствие. Но не решился ударить кого-нибудь из людей епископа, и меня оттолкнули в сторону так резко, что я ударился о стену рядом стоящего дома. Затем из зала выскочили люди графа Алана и завязалась серьезная битва – не ногами и кулаками, которых обычно достаточно, когда мужчины дерутся в одной толпе с чужаками, а ножами и даже мечами.