Я была права в том, что мое отсутствие при дворе позволит избавиться от проблем в общении с другими фрейлинами королевы. Большинство тех, кто прислуживал ей до моего выезда на север, уже были отпущены домой или это должно было произойти через несколько дней. Группа, находившаяся нынче при королеве, вообще не знала меня или помнила лишь смутно. Если кто-либо и замечал мою медлительность и молчаливость, он, несомненно, относил это за счет моего страха и неопределенности в прошлом.

И мне понравилось быть частью стайки весело болтающих и сплетничающих женщин – ведь прошло уже так много времени с тех пор, как папа брал меня с собой на совет в Карлайле или для визита в Ричмонд, где собиралось много женщин. Вчера это отвлекло от моих тревог по поводу невозможности поговорить с королевой. Но этим утром я не хотела, чтобы меня отвлекали. Замечание Бруно потрясло меня, пробудив страх окончательно потерять предмет моей привязанности. Все же что он сделал не так? Бруно пообещал, что попытается вернуть мне Улль, и каждое его действие было безусловно направлено на это. Разве весь разговор с королевой не был построен так, чтобы успокоить ее? И разве один-два маленьких знака пренебрежения по отношению ко мне не стоят того, чтобы заслужить ее прощение и еще раз ей напомнить, что он желал бы получить Улль в качестве награды? И даже то, что он за# мной шпионил – возможно, это королеву и не убедило, но, по крайней мере, поколебало ее убеждение в том, что я желаю успеха королю Дэвиду и императрице Матильде.

Похоже, то стечение обстоятельств, по которому мне не пришлось лгать королеве надо считать удачей. Она никогда больше не поверила бы мне, и это заставило бы ее сомневаться в правде, сказанной Бруно. Он знал, как нужно обращаться с королевой. Я забывала, что Бруно не такой, как папа, который часто говорил прежде, чем подумать, и говорил то, что было на сердце. Бруно был умнее – и разве мое согласие с этим было изменой Уллю? И если Улль вернется в руки кровной наследницы моего отца – важно ли, как это произошло?

Следует ли посылать Эдну искать ночлег? Мэри одна вполне управится мне помочь…

Были ли все эти размышления о том, насколько умен Бруно и как я была не права, когда сердилась, лишь отговоркой, позволяющей мне возлечь рядом с ним снова? Тем не менее, королеву удалось умиротворить. Неожиданно я почувствовала, как пылают мои щеки, несмотря на холод в той части зала, где я сидела. Мне пришло в голову, что мое отрицание лишь убедило Мод в том, что я хочу своего мужа. Ладно, пусть она думает, будто он может мной управлять. Если Эдна найдет для нас ночлег, я смогу отказать ему. Это покажет, каково мне было и стоило ли предавать меня королеве.

Впрочем, все мои тревоги оказались напрасны. Эдна считала, что вряд ли удастся найти что-либо приличное не слишком далеко от дворца. С людьми Бруно никаких проблем не возникло. Она хихикала, рассказывая, как расквартировала их в конюшне борделя, в котором сама когда-то служила. Наших парней хорошо приняли из-за их способности удерживать на расстоянии других людей с оружием, поскольку женщины этого заведения предпочитали одаривать своими милостями лишь белую кость, и возникали неприятности, когда они не открывали двери простым солдатам. Ну а нашим людям было дано понять, что если им взбредет в голову утолить свою жажду, то женщины постарше, пользующиеся меньшим спросом или уже опустившиеся до уровня слуг, конечно же, смогут им помочь. А вот разместить меня и Бруно – другое дело. Эдна согласилась пойти и поспрашивать, но была уверена, что найти место до того, как уедут приехавшие ко двору ранее, будет невозможно.

Я дала себя убедить в этом со всем безразличием, которое мне только удалось на себя напустить. Но, к моему стыду, я все-таки почувствовала разочарование. Однако, прежде чем я смогла решить, отослать ли куда-нибудь Эдну или сказать, чтобы она обо всем забыла, пришла служанка королевы и тронула меня за рукав, пригласив прийти к ее госпоже. Я решила, что Мод будет опять допрашивать меня.

Сердце мое упало: ведь я одинаково боялась и лгать, и говорить правду. Надеясь, что суд надо мной закончен, я была жестоко разочарована.

Но эти дурные предчувствия не оправдались.

– Я слышала, что ты умеешь читать и писать, – отрывисто сказала Мод, как только я сделала свой реверанс. – Так ли это?

– Да, Ваше величество. – Я изумленно смотрела на нее, ничего не понимая. Наверняка у королевы достаточно клерков, и мои секретарские способности несущественны.

Она пристально посмотрела на меня, ее бровь с сомнением дернулась, и я решила добавить что-нибудь к своему ответу, чтобы не показаться неподатливой или сердитой:

– Я научилась этому от своего брата Эндрю. Он был священником скорее по недоразумению, чем из-за каких-либо других причин. Но мое умение оказалось полезным, когда я вела учет как помощник отца по поместью. Впрочем, я не такой уж грамотей, знаю только простой язык, латыни не знаю.

– В грамотеях я не нуждаюсь, – отрезала Мод. – Мне нужен кто-нибудь, кто может вести счета и кто не будет заделывать моим девицам детей, считая белье в моей собственной спальне, как тот священничек, что служил секретарем у раздающего милостыню и управляющего двором.

– Обещаю не заделывать вашим девицам детей, – я прыснула со смеху. – Но надо бы проверить мои способности по ведению счетов. Ваше величество, боюсь, что отслеживать количество бушелей зерна и корзин рыбы в таком бедном имении как Улль, – это совсем не то, что иметь дело с поместьем королевы.

– Разница не столь существенна, как ты думаешь, – ответила Мод и подозвала не замеченных мной двух джентльменов, к которым обратилась как к раздающему милостыню и управляющему двором. Они стояли у стенки на порядочном расстоянии от ее кресла. Когда эти двое вышли вперед, вид их мне довольно-таки не понравился. Они начали что-то негромко говорить королеве, и можно было разобрать, что они сомневаются в способности неопытной леди вести счета и что они могли бы найти секретаря постарше, такого, который не поддастся соблазну.

– Вы имеете в виду какого-нибудь старого маразматика? Какой же мужчина, не близкий к смертному одру и стремящийся послужить при дворе, упустит возможность заняться хорошенькой молодой женщиной? – Гнев и язвительность королевы, хотя и выраженные мягким тоном, заставили мужчин отступить, и мне пришлось прикусить губу. Еще вчера я слыхала какой-то разговор о раздающем милостыню, тоже священнике, который я тогда не поняла. Теперь до меня дошло.

Никакого ответа не последовало, и королева продолжила: – Мне нужен деятельный секретарь, такой, чтобы мог проскакать столько, сколько и я, и чтобы мог быть всегда поблизости. Именно такой, как эта – молодая и умная леди. Ее можно обучить работе, и это ничего не будет мне стоить. И мне не придется столкнуться с такой ситуацией, когда дочери лиц благородного звания, доверенные мне, чтобы быть в безопасности и учиться целомудрию, будут осквернены теми, кто должен бы ими руководить. Кто возместит отцу такую потерю, как свадебный приз, предмет желаний? Винить будут меня, и платить придется мне. Вот вам выбранный мной секретарь – леди Мелюзина. Если вы не сможете с ней сработаться, вам придется оставить службу!

Управляющий двором лишь презрительно поднял брови, а раздающий милостыню выглядел просто взбешенным. Да, мне несладко придется работать под руководством тех, кто этого не хочет, но о моем желании меня спрашивали не более, чем этих двоих. Так я стала статс-дамой личных покоев королевы, и остальную часть утра провела за сосредоточенным изучением счетов уволенного священника под ухмылки чиновников королевы.

Сначала я испугалась и решила сказать королеве, что не подхожу для этого поста. Почерк священника был малоразборчив, к тому же священник использовал множество сокращений и обозначений, которые я не понимала. И лишь боязнь, что королева сочтет это скорее за нежелание, чем за неспособность работать, заставила меня продолжить борьбу. Потом управляющий двором ушел, сказав, что у него дело, которое не может ждать глупой женщины, читающей не лучше свиньи. Его отсутствие означало, что я могу пока отложить счета по покупкам, сделанным для хозяйства королевы, которые были гораздо более разнообразны, а значит, и более сложны для учета, чем записи раздающего милостыню.

Раздающий милостыню оказался еще менее любезен. Он почти не давал мне времени взглянуть на листок, выхватывая его прежде, чем я могла что-либо разобрать, а когда я держала листок крепко, он указывал пункт за пунктом, спрашивая:

– Что это? А это? А это? А это? Дура! Женщина не может ни читать, ни вести счета. Все, чем вы хороши, у вас между ног.

Чем больше раздающий милостыню наседал на меня, тем сильнее во мне нарастал гнев. И наконец я ответила ему напрямик, что не глупее их и гораздо меньше интересуюсь тем, что у меня между ног, чем тот священник, который спутался с одной из девиц королевы. Более того, я заявила, крепко ухватившись за листок, который он особенно рьяно хотел выхватить, что поставлена не играть в отгадки, а учиться и, если он не будет меня учить, то пожалуюсь госпоже, что он подстрекает меня не выполнять ее приказы.

После этого дела пошли лучше в одном, но хуже в другом. Раздающий милостыню нехотя стал мне объяснять, что мог, или, по крайней мере, я думала, что он так объясняет. В то время я полагала, что он почти такой же несведущий, как я, и подчинилась неизбежности мало-помалу выяснить, что означают все эти сокращения – ведь я решилась посрамить этих двух и угодить королеве. Однако в раздающем милостыню я получила серьезного врага.

Когда после обеда король объявил танцы и Бруно пригласил меня, это обстоятельство, которое могло оказаться чрезвычайно важным, тут же отодвинулось для меня на задний план. Как только я увидела Бруно, все, кроме того, что этой ночью мне снова придется спать без него, просто вылетело из моей головы! И все, что я в конце концов сказала, – это то, что, пока двор не разъедется, мы не сможем найти квартиру.

Бруно сильнее сжал мою руку.

– Я должен поговорить с тобой наедине, – сказал он, – и мне не удастся улучить момент, пока король не отойдет ко сну. Поэтому мы не можем ждать, пока двор разъедется. Боюсь, что король уедет в тот же день, как отпустит своих подданных.

– Уедет? – повторила я. Мою стыдливость, вызванную стремлением скрыть желание, пересилило удивление и тревога. – Но разве королева не будет сопровождать короля?

– Нет. – Бруно посмотрел на меня предупреждающе, поскольку мы присоединились к ряду танцующих, и я поняла, что он не может сказать больше, чем следует слышать другим.

– Может, нам удастся встретиться… – начала я, но не смогла вспомнить никакого уединенного места, а затем нас разделили фигурой танца.

К тому времени, когда тур окончился, я опять была вне себя из-за Бруно. Ах вот как, он просил разрешения квартироваться вдали от двора не потому, что хотел меня, а потому, что нуждался в уединенном месте, чтобы дать мне наставления! Но в конце концов, не полная же я дура! Как бы ни была разгневана, я поняла, что, должно быть, есть такие чрезвычайно важные вещи, которые он хотел мне сообщить. Кроме того, я обязательно должна была рассказать о странном отношении ко мне королевы. Даже будучи озабоченной истинностью записей в счетах и презрительным отношением управляющего двором и раздающего милостыню, я не считала, что королева поступила осторожно. Наоборот, я знала, что все это выглядит просто странно.

У меня не было возможности ни выразить ему, как задеты мои чувства, ни намекнуть о моих тревогах. При последних звуках музыки мою руку для следующего танца готовился принять Ричард де Комвиль. Я собиралась отказать ему, но Бруно отрицательно покачал головой, поклонился мне и сказал, что должен удалиться, посмотрев по направлению личных покоев короля. Поэтому я танцевала с Ком-вилем, а потом и с другим джентльменом. Уверена, что для них мое общество было приятным: у меня был достаточный опыт отвечать моим братьям, когда мои мысли были заняты совсем другим. И поскольку я решила больше не думать о безразличии ко мне Бруно, в то время как моя слабость по отношению к нему очевидна, я начала размышлять о тревоге раздающего милостыню.

Когда слово «тревога» пришло мне в голову, оно зазвенело как колокольчик. Чувствовалась заметная разница в отношении ко мне управляющего двором и раздающего милостыню. Управляющий был лишь раздражен и высокомерен; ему, казалось, все равно, сколько я буду изучать любую запись, разве что жаль своего времени. Раздающий же вообще не хотел, чтобы я просматривала что-либо медленно и тщательно. Да, тревога – это подходящее слово.

Как только мне удалось, я сослалась на усталость и вернулась в зал королевы, где нашла ларец с бухгалтерскими книгами, вытащила те, которые относились к последнему месяцу и начала просматривать их пункт за пунктом. Через какое-то время, несмотря на то что я не понимала смысла всех записей, я начала находить повторения тех или других обозначений, которые приняла за названия определенных религиозных заведений. Каждая из сумм в отдельности была невелика, но, сложенные вместе, они составляли уже кругленькую сумму. Однако я не думала, что именно это вызвало тревогу раздающего. То, что для меня «кругленькая сумма», для него, должно быть, почти ничто.

Ночью я проснулась с пониманием того, что открытие прошедшего дня можно использовать и по-другому. Конечно, необычный способ дарения имел получателя, которого королева должна была запомнить. Если это так, у меня будет несколько имен, соответствующих обозначениям в книге регистрации, и я, возможно, смогла бы использовать их, чтобы разобраться со смыслом других обозначений.

Я пришла в спальню королевы и попросила принять меня до того, как она будет одета и окружена важными дамами двора.

Королева Мод сидела в постели, опершись на большие подушки. С ней были только две старейшие и самые доверенные служанки. Она удивилась, когда я упомянула о своих трудностях с пониманием того, что записано предыдущим секретарем, и о намерении расшифровать некоторые из обозначений. Королева заявила мне только, что я не отвечаю за записи, сделанные до начала моего вступления в должность, и могу вести записи так, как мне это удобно, не обращая внимания на то, как это делалось в прошлом, а затем жестом отослала меня. Я была слегка разочарована, но затем решила, что за этими регулярно выдаваемыми маленькими суммами скрывается какой-то частный интерес, и приняла все сказанное с поклоном. Я уже почти вышла, когда меня окликнули и позвали назад. Королева приказала принести ларец, в котором держали бухгалтерские книги, и попросила меня найти и указать те записи, о которых мы говорили. Некоторое время она над ними молча раздумывала, потом покачала головой и пробормотала:

– Не по моему приказу. Я еще разузнаю обо всем, но мне кажется, что эти суммы шли прямо в его карман.

– Раздающего милостыню? – От удивления я вытаращила глаза. Я не могла этому поверить.

– Нет, – сказал Мод, – попик, – Но почему же раздающий милостыню так волновался? Я чувствовала это, ибо злилась на его оскорбления и была очень внимательна.

– Просто попик – его протеже, возможно, даже сын. О его проделках раздающий милостыню знал, однако закрыл на это глаза. И я тут практически бессильна, так как только церковь может судить своих преступников.

– Но вы, конечно, в силах отстранить раздающего милостыню от службы. Зачем вам терпеть…

– Хватит! – Королева почти кричала. Она словно только что поняла, что сказала больше, чем намеривалась. Некоторое время Мод сидела не двигаясь, руки ее покоились на пергаментах, глаза смотрели прямо перед собой, но королева, казалось, меня не видела. Затем она медленно сказала:

– Королева не так свободна, как обыкновенный барон. Раздающий милостыню приходится двоюродным братом епископу Солсберийскому, королевскому канцлеру, и был рекомендован мне им. Обидеть епископа Солсбери таким пустяком, как заявить о нечестности кузена, было бы очень глупо.

После многозначительной паузы Мод добавила:

– Поэтому ты ничего никому не скажешь.

– Слушаюсь, мадам, – выдохнула я, досадуя, что мое стремление разрушить подозрения о моей неспособности вести дела, привело меня к получению сведений, о которых я вовсе не хотела знать.

– Я не сержусь, Мелюзина, – успокоила меня королева. Суровая линия ее рта постепенно смягчилась. – Хорошо, что ты заметила эту странность, и очень правильно, что пришла поговорить со мной наедине. Если когда-либо встретишь еще какую-нибудь странность, заходи снова. Сейчас ты свободна.

Я потянулась к бумагам, но королева покачала головой. Она улыбнулась, когда я присела в реверансе – видимо, чтобы ободрить меня, – но, по-моему, я попала между молотом и наковальней. Я одинаково не люблю ни сплетников, ни обманщиков, но приходится наушничать, если не можешь стерпеть обмана. Еще хуже было то, что кажущийся пустяк – священник взял несколько шиллингов – обнаружил глубокие корни, ведущие к высоким особам.

Словно специально для того, чтобы сделать этот неважно начавшийся день еще более гнусным, сразу после завтрака, который я съела без аппетита, Эдна принесла мне записку от Бруно с извещением, что его не будет в Вестминстере. Бруно оставил Фечина на случай, если мне понадобится сопровождение, и рассчитывал вернуться в канун Крещения. Хотя и не был в этом уверен. И наконец, в довершение моих бед, из рук той же Эдны я получила вызов к казначею.

В спальне королевы казначей бросил пригоршню расчетных бирок на стол и поручил мне заняться их регистрацией. Конечно, это была дополнительная работа, но я не обиделась и даже получила небольшое удовольствие, не нажив себе еще одного врага, когда один из его молоденьких секретарей принес еще несколько бирок. (Я как раз заостряла перо. Старое было сломано, когда я отделяла чертой прежние записи от новых, над которыми красовалось мое имя.) Он, казалось, был очень удивлен, узрев в роли писца женщину, – скорее позабавлен, чем растерян, – и начал объяснять значение рубок на этих бирках ради удовольствия увидеть меня пишущей. Я думаю, с таким же удовольствием он смотрел бы на собаку, пляшущую на задних лапах. Позднее, когда казначей вернулся, чтобы удостовериться в моей некомпетентности, он увидел чистую, аккуратную работу и был достаточно порядочен, чтобы похвалить меня. Правда, прощаясь, он все еще качал головой, считая мой успех чудом. Эта маленькая победа подняла настроение, и я заметила, что некоторые придворные дамы, да и сама королева были явно не в духе. Обычно королева была доброй госпожой, достаточно умной или, может быть (я еще не знала хорошо), достаточно добродушной, чтобы не обращаться плохо со слугами. Но в тот день я слышала не одну жалобу шепотом о чрезмерных требованиях и резких словах, и Эдна рассказала, когда одевала меня для банкета, будто одна из молодых горничных, обслуживающих умывание вчера вечером, после того, как король уехал, подсмотрела, что королева кричала на старшую служанку и даже дала ей пощечину. Этот факт заставил меня снова задуматься, только ли работа, за которую я так нехотя взялась является единственной причиной моего беспокойства и страха, или же на меня действовали и флюиды, излучаемые от окружающего общества.

Ответ на этот вопрос я получила в ночь, последовавшую, как всегда, за вечером. Королева удалилась в свою спальню, а я с грустью разрешила Эдне уложить обратно в сундук роскошную красную ночную сорочку, сшитую мною для Бруно. Ткань на нее, а также серебряные и золотые нитки дала мне Одрис. Хотя большая часть работы была выполнена в Джернейве, мне все-таки нужно было еще немного ее дошить и вышить узоры. Для этого мне пришлось использовать каждую свободную минуту, которую я могла урвать и в Улле, и в дороге.

И вот, подходил к концу канун Крещения и я уже потеряла всякую надежду, что Бруно вернется, когда в дверь внизу постучали. Через минуту вышел брюзгливый привратник и предложил мне следовать за ним к ожидавшему меня мужу.

Я не помню, поблагодарила ли его. Я даже забыла о сорочке, которую Эдна до сих пор держала в руках. Просто чудом следует считать то, что я догадалась схватить с сундука плащ, прежде чем бросилась к выходу. Я даже не остановилась у дверей, чтобы спросить Бруно, хочет ли он войти, а просто упала в его объятия не заботясь о возможной неприглядности своего поведения. Бруно горячо поцеловал меня, но затем поднял голову и рассмеялся:

– Чувствую, мне не придется просить прощение за то, что я все приготовил. – Он еще крепче прижал меня к себе, будто не замечая, как я начала отстраняться.

– Какое прощение? Что ты сделал? – Я не узнала свой голос, таким тонким он стал от ревности, сковавшей мне горло.

Бруно, казалось, не заметил и этого и засмеялся снова:

– Я нашел комнату на ночь для нас, но она находится в том самом публичном доме, где спят наши люди.

Один из слуг держал рядом факел. Я смотрела на веселое лицо Бруно и знала, что он, в свою очередь, видит мое, которое, конечно, не было таким веселым. Я даже не уверена, понял ли он, что я рассердилась; может он вообразил, будто я потрясена радостью, ибо продолжал так же весело:

– Ну-ну, Мелюзина никто и не думает, что ты хочешь женщину. Да и я не буду жаловаться, если ты соединишься с мужчиной, который приведет тебя туда.

– Ты считаешь, что это подходящее для меня место? – закричала я, вырываясь из его рук.

Наступило недолгое молчание, потом Бруно сказал:

– Это неподходящее место для любой женщины, но у некоторых нет и такого выбора. – Он больше не смеялся. – Я позабочусь о том, чтобы дорога была свободна, и нам никто не встретился.

Я совсем забыла, что его мать была путаной, а когда категоричность в голосе Бруно напомнила мне об этом, была так охвачена ужасом и раскаянием, что не могла ни двигаться, ни говорить.

– Извини, если обидел тебя, – продолжал он ничего не выражающим тоном, – но я думал… нет, не надо. Вовсе не обязательно вести тебя туда. Сейчас в двух словах расскажу то, что должен. Я был в Ноттингеме с приказом капитану королевских наемников подготовиться к выступлению на север. Послезавтра. Король будет…

– Ты идешь на войну? – выдохнула я. – Завтра?

– Да. – Тень кривой улыбки набежала на его лицо. – Если ты все еще желаешь избавиться от меня, можешь помолиться об этом.

Он ждал ответа, но я не могла выдавить из себя ни звука. Бруно нахмурился:

– Я постучу, чтобы привратник открыл тебе дверь.

Все еще не в силах говорить, я встала у него на пути и загородила дверь. Я почувствовала как он склонил голову, но, слава Богу, не мог видеть моего пылающего лица. Потом Бруно сказал неуверенно:

– Мы не можем больше оставаться здесь на холоде, Мелюзина. Нам некуда идти. Для нас нет ни одной свободной лачуги, ни одной кровати. Некоторые люди спят в конюшнях, под ногами у лошадей, я…

– Пойдем туда… туда, где ты нашел комнату, – проговорила я дрожа.

Бруно стоял не двигаясь, и тогда я оторвалась от него, взяла за руку и потянула в темноту.

– Ты не туда идешь, – сказал он ласково и привлек меня к себе, подняв мой капюшон и укрывая полой своего плаща.

Я дрожала от страха, а не от холода, но боялась что-либо сказать, чтобы не расплакаться. По приказу Бруно стражник открыл небольшую калитку в дворцовой стене. Корми освещал факелом наш путь. Мы молча миновали несколько улиц. У двери дома, как две капли воды похожего на остальные, Бруно остановился и распорядился было, чтоб Корми вошел и послал какую-нибудь женщину на кухню, но я закричала:

– Нет, не надо! Мне не нужны женщины. Ты меня не понял…

Мы вошли, и я ничего не увидела – только большую комнату, тускло освещенную живым огоньком из очага в противоположном конце. Кажется, вблизи него на полу качались чьи-то тени, но я была слишком погружена в свои страдания, чтобы что-нибудь замечать. Однако первый приступ страха начал проходить, едва я подумала, что могу потерять Бруно завтра, хотя, конечно, сражения и не начнутся в тот же день.

Если бы мы задержались здесь на несколько минут, я осмотрелась бы повнимательнее, но Бруно подтолкнул меня к лестнице. Это была не приставная лестница, а нормальный деревянный лестничный марш, и выводил он на чердак. Поднявшись наверх, я очень удивилась, увидев несколько маленьких комнаток вместо большого открытого пространства, как ожидала. Наверняка в комнатах были люди, но Бруно быстро повел меня по узкому проходу к дальней двери. Зайдя в комнату, я снова удивилась: четыре восковые ароматические свечи в прикрепленных к стене подсвечниках ярко освещали низкую кровать, заполнявшую все пространство от внешней стены чердака до толстых досок, которые отгораживали эту комнату от центрального прохода. В углу, на достаточном удалении от кровати виднелась большая жаровня с ярко пылавшим углем.

– Скоро ты согреешься, – сказал Бруно. – Иди, садись на кровать. Не бойся, она чистая. Перед тем как зайти к тебе, я был здесь и заставил их поменять белье.

– Это не от комнаты и не от холода, – прошептала я, позволяя ему усадить меня рядом с собой. – Я боюсь.

– Чего?

Я повернулась и посмотрела на Бруно, но он выглядел действительно удивленным.

– Того, что я окажусь вдовой, глупый! – воскликнула я довольно раздраженно. – Разве ты не говорил мне, что завтра уходишь ша войну?

Он захохотал, затем откинул капюшон с моей головы приподнял мое лицо за подбородок и крепко поцеловал. И опять засмеялся, когда я его оттолкнула.

– Но, Мелюзина, – он взял мои руки в свои, – я участвовал во многих сражениях. Тебе не надо за меня беспокоиться. Извини, что я дразнил тебя, когда говорил, что ты хочешь от меня избавиться. Серьезно, здесь столько же риска, сколько в том, что ты поранила бы меня вот этой маленькой игрушкой.

Выпустив мои руки, Бруно сбросил плащ, покопался в своем кошельке и положил мне на ладонь маленький ножик, украшенный драгоценными камнями.

– Это подарок на память, чтобы ты помнила, как трудно было нам вначале. А вот это… – он положил на мои колени небольшой предмет, обернутый тканью, – это скромный знак моей благодарности за ту радость, которую ты мне подарила.

Я раскрыла сверток и коснулась сережек и ожерелья, таких красивых и изящных.

– Ой, а я забыла свой подарок для тебя! – вскрикнула я негромко. – Хотя все равно ты не сможешь сейчас им пользоваться, раз должен идти на войну.

– Достаточно знать, что ты помнила обо мне. – Бруно погладил меня по голове.

– Я все-таки должна была взять его с собой! – я опять расплакалась. Почему-то я не ощущала себя изменницей отцовским заветам, сокрушаясь о том, что забыла подарок для Бруно. Да и расстраиваться из-за опасности, грозившей ему, при том, что я давно уже не проливала слез по своим ушедшим навсегда родным, – была ли в этом какая-нибудь несправедливость?

– Это ночная сорочка. – Я всхлипнула. – Я видела у тебя нет ни одной. В первый же день после нашего венчания, когда я должна была думать только о том, где бы достать кинжал, заметила, что у тебя нет ночной сорочки и решила сшить.

– Не плачь Мелюзина. Я не могу вынести этого.

Он поцеловал, а потом нежно промокнул губами мои слезы на одной щеке и на второй. Я снова задрожала, но не от холода или страха. Губами поймала его губы и слилась с ним в поцелуе. В это время Бруно вытащил булавку, скрепляющую мой плащ и сбросил его с моих плеч. Я не помню, как он освободил меня от остальной одежды, как успел снять свою. Я ему в этом не помогала и даже чуть-чуть мешала, не желая ни на миг выпустить его из объятий. Мне было стыдно, но я не могла совладать с собой. Я нуждалась в том, чтобы чувствовать его тело на себе и внутри себя. Теперь, когда он, такой сильный и нежный, был рядом, мне больше не нужно было бояться одиночества.

Усиливается ли вожделение страхом? Страхом не перед болью или насилием – это убивает всякие желания, – а страхом потери удовольствия, которое получаешь от совокупления? Нынешняя ночь дала мне положительный ответ.

Я попыталась подавлять волны наслаждения, которые поднимались все выше с каждым толчком, но не могла. Финальная конвульсия, по своей интенсивности соответствующая боли, охватила меня досрочно против моей воли. Бруно тоже этого не хотел, я думаю, потому что прекратил движение и попытался удержать меня спокойной, постанывая, когда я выгибалась навстречу ему в своем неистовом желании.

Мы оба были уже спокойны, когда я вздохнула и сказала:

– Я думаю, ты выбрал очень хорошую квартиру.

– Я не выбирал ее. Это было все, что мог получить. Я считал более важным то, что мы вместе, чем то, где именно мы вдвоем.

Я почувствовала как Бруно застыл, когда говорил это. Он начал отодвигаться от меня, но я прижала его покрепче.

– Я тоже так думаю, – прошептала я ему на ухо. – Я только имела в виду, что я ненамного лучше любой другой женщины здесь. Я как похотливая…

Бруно крепко прижал меня, потом приподнялся на локтях так, чтобы видеть мое лицо, и рассмеялся.

– Глупая девочка! Путана не бывает похотливой. В большинстве они ненавидят мужчин. Некоторые безразличны. Некоторые ухитряются иметь какое-то чувство для одного или двух мужчин, но даже в этом случае трудно пробудить в них какой-то настоящий ответ.

Он нагнул голову и поцеловал меня в лоб, нос, губы, потом прижал свою щеку к моей.

– Мелюзина, я не испытываю большого удовольствия от совокупления с путаной, не более чем когда писаю в горшок. С тобой – это совсем другое. Ты доставила мне радость разными путями, но сейчас я говорю об удовольствии моего тела, которое никакая путана со всеми своими профессиональными трюками не в состоянии мне дать. Трюк есть трюк, но ты даешь мне свое наслаждение, которое удваивает и утраивает мое.

А его наслаждение удваивало и утраивало мое. Мы оба оказались в ловушке. Я вспомнила, как королева обвинила его в том, что на этот раз он дал себя околдовать. Она думала, что опыт с продажными женщинами настроит его против меня – кажется, произошло совсем наоборот Итак, у меня было настоящее оружие, как я догадалась в Улле, но какое это имело сейчас значение? Завтра Бруно уедет…