— Даже у бога хватит здравого смысла сбежать! — возгласил он под конец.

Ариадна все еще смеялась, когда он исчез. Она была совершенно уверена: он вернется, как только сможет.

На следующее утро, однако, ее разбудило бешеное звяканье колокольчика у врат святилища. Тусклый свет сочился сквозь нишу окна. Было утро — но слишком раннее даже для Ариадны. Однако она сразу проснулась. Колокольчик зазвенел вновь. Ариадна не была целительницей и представить себе не могла, какое срочное дело может найтись для жриц Диониса в середине зимы, но все же она поднялась и торопливо набросила теплое платье. В этом трезвоне было что-то, от чего ее сердце едва не выпрыгнуло из груди.

Высокий, истерически дрожащий голос выкрикивал ее имя — и принадлежал этот голос Федре. Какое-то несчастье поразило Кносс. Несчастье. Ариадне вспомнились собственные вчерашние размышления — о том, что Пасифае пора освободиться от бремени. Она побежала навстречу Федре.

— Я не могу, не могу!.. — Федра с воплем кинулась в объятия Ариадны. — Это кошмар!.. Я не могу этого делать. Ты должна мне помочь!

— Разумеется, помогу, — успокаивающе проговорила Ариадна. — Только сначала скажи, чего ты не можешь.

— Не могу заботиться об этом. Мать не имела никакого права рожать чудовище — и перекладывать на меня заботу о нем!

Ариадна похолодела. Губы ее стыли, но она заставила их двигаться.

— Дитя родилось?

— Дитя?.. — эхом откликнулась Федра и содрогнулась. — Я не знаю, что это. Идем. Ты должна пойти. Она уже страшно злится на меня, потому что оно кричит, а я не могу прикоснуться к нему. Не могу! А служанки сбежали. Идем. Ты должна пойти!

Никому она ничего не должна. Ариадна предупреждала Пасифаю, что нужно вытравить плод; за последствия царицынова отказа она не в ответе. Она отреклась от семьи и могла с чистой совестью сказать, что кровные узы более не связывают ее. Однако все не так просто. Царица родила то, что вложил в ее утробу бог. А Ариадна всю свою жизнь — за исключением последних девяти месяцев — заботилась о Федре. И кроме всего — Федра не забывала о ней. Она приходила в храм, рассказывала новости, сплетничала, шутила. Если Пасифая зла на Федру — девочка обречена на страдания. Ариадна не могла предать Федру ярости матери.

— Идем. Ты должна пойти, — все повторяла Федра. Ариадна сдалась и, выйдя вместе с Федрой за ворота, спустилась с горы. Она так устала от неприязни к матери, что в горле у нее застрял ком и она не могла заставить себя задать хоть один вопрос. Федра тоже молчала, только один раз пробормотав себе под нос:

— Ну почему бы ему не умереть тихо? — И Ариадна вспомнила, как сестра сказала: «Оно кричит».

Тонкий плач был слышен уже на лестнице, что вела на второй этаж. У Ариадны дрогнуло сердце. Крик был надрывный, дитя пищало из последних сил — словно его долго не обихаживали. Федра выпустила ее руку — и Ариадна помчалась бегом.

На пороге она застыла. В комнате воняло. Колыбель качнулась, и усталый плач, затихший было, начался вновь. Ариадна, сжав зубы, сделала несколько быстрых шагов и заглянула колыбель. Дитя было голеньким, лежало на животе, и на первый взгляд в нем — если не считать вони — не было ничего такого уж страшного. Правда, головку и плечи его — до лопаток — покрывала густая черная грива, но у него было две руки и две ноги и по пять пальчиков на каждой из них.

Колыбель выглядела куда страшнее, чем эта спутанная гривка, да и слишком холодно было, чтобы оставлять младенца не только мокрым, но еще и голым. Ариадна вытянула пеленку из кучи на стенной полке, набросила ее на спину младенцу, подняла его — и перевернула. И едва не подавилась сдавленным вскриком, судорожно сжав руки, чтобы не уронить ребенка.

Вся нижняя часть лица была черной, из нее выдавалось широкое рыло, в котором в такт дыханию малыша трепетали две дырки — ноздри, а под ним в крике раскрылась щель безгубого рта. Подбородок почти отсутствовал. Глаза были большие, чуть навыкате и расставлены слишком широко, зато их обрамляли длинные густые изогнутые ресницы — и эта красота выглядела куда большим кошмаром, чем все остальное уродство. Лоб в палец шириной отделял глаза от густой черной поросли, что сбегала дальше по спинке младенца, а над самым лбом под волосами выступали два бугорка.

Ариадна смотрела, не в силах отвести глаз, — и с удивлением думала, что ужасное личико знакомо ей, что она уже видела его прежде, и тогда оно вовсе не пугало ее. А потом она вспомнила, где видела его, — и пошатнулась, придя в смятение. Ариадна поняла, что сделал Посейдон, — и внутренне взмолилась о помощи, и слезы жалости и отвращения покатились по ее щекам.

— Переверни его! Переверни! — крикнула от дверей Федра. — Как ты вообще можешь смотреть на него?

Ариадна и не могла — но оказавшись у нее на руках, малыш затих. Услышав крик Федры, он заворочался и тоненько всхлипнул. Помимо воли Ариадна качнула его, и он икнул. Она набросила на голову младенца угол пеленки.

Она, лишь она одна виновата, что бедный малыш отвергнут. Она не пророчица. Она не поняла смысла Видения Диониса и была слишком уверена, что проклятие Посейдона падет на весь Кносс, а может — и на весь Крит. Она произнесла это вслух, и пророчество услышали многие. Она убедила всех, что плод Пасифаи — величайшее зло. Да, дитя было проклятием — жесточайшей местью Посейдона, но если оно и несло зло, то лишь самому себе. Миносу никогда не забыть, что он пытался обмануть бога. Каждый раз при взгляде на младшего сына он будет видеть голову быка.

Уколы совести жалили больно; Ариадна сердито обернулась к Федре.

— Иди сюда и забери из колыбели всю эту гадость, — рявкнула она. — Что с тобой такое? Малыш не виноват, что родился уродом. Это вы чудовища, а не он. Как ты могла бросить беспомощное дитя валяться некормленым в собственной грязи? Убери и немедля пришли сюда этих дур-девок.

— Они не придут, — мрачно предрекла Федра.

— Придут или будут разорваны в клочья. — В черных глазах Ариадны полыхнули алые искры, и Федра попятилась. — Попробуй сбеги — я найду тебя и выпорю собственноручно, а уж что сделает с тобой мать — лучше не думать. Нет уж, делай, как я велю. Можешь сказать этим дурам, что им не придется нянчить ребенка, но пусть принесут мне чистый тюфячок в колыбель, теплую воду для купания и масло, чтобы смазать дитя. И мне нужна кормилица.

— Вот уж этого тебе точно не получить, — заявила Федра. — Грози, не грози — не выйдет. Эта тварь едва не откусила соски тем женщинам, что пытались его покормить. Мы пробовали дважды — третью я искать не возьмусь.

Ариадна уже готова была сказать Федре, чтобы она не несла чепухи — дитя должно есть, — но вдруг осеклась. Ей подумалось, что если этим ртом и можно что-то сосать, то только длинный коровий сосок.

— Тогда принеси бутылку с длинным горлышком, только маленькую и горшочки с теплым молоком — коровьим, овечьим и козьим. Шевелись! Ну что ты за дура? Он урод, бедный малыш, но он всего лишь дитя.

— Это проклятие для всех нас!

— Нет, — Глаза Ариадны снова наполнились слезами. — Только для себя самого, и до последних дней жизни — горькое напоминание царю Миносу о том, как он пытался обмануть Посейдона.

Служанок Федра сумела пригнать обратно — пообещав, если они не пойдут, пожаловаться царице Пасифае. Девушки осторожно вошли в детскую. Страхи их немного унялись, когда они увидели, что Ариадна с младенцем на руках бродит по комнате, укачивает его и агукает, словно это обычный ребенок. Одна, держась сторонкой, внесла бутылочку и горшочки с молоком. Другая на вопрос Ариадны ответила, что овечье молоко считается самым полезным и лучше всего заменять материнское именно им. Ариадна велела ей перелить овечье молоко в бутылочку. Потом уложила младенца на колени, чуть приподняла, чтобы он не задохнулся, и капнула в открывшийся для крика рот пару капель молока.

Крик сразу же оборвался. Рот закрылся... — глоток... — и жадно распахнулся вновь. Молоко убывало с потрясающей быстротой, малыш оторвался от него всего дважды — когда попытался добраться до горлышка побыстрее и пролил молоко и когда чуть не выбил бутылочку из руки Ариадны. Когда дитя насытилось и срыгнуло, Ариадна выкупала его, обсушила и запеленала — однако пеленки почти мгновенно вновь распахнулись от взмахов младенческих ног и рук.

Только тогда она пригляделась к нему внимательнее. Он был едва ли не вполовину больше, чем любой новорожденный, и ей вспомнилось, как он, отрываясь от ее руки почти всем телом, тянулся за молоком. Ариадна снова сморгнула слезы. Малыш был очень силен. Посейдон сделал все, чтобы природа не помешала ему отомстить. Если младенец и получил какой-нибудь Дар, то Дар этот — сила. Ариадна попробовала перепеленать его, но он не терпел ограничений в движении и поэтому вопил и лягался — причем весьма ощутимо, — пока она не сдалась.

Она гладила его по мохнатой головке — и он постепенно затих; тогда она уложила его на живот, повернув черную мордочку так, чтобы она не упиралась в тюфяк, и прикрыла одеяльцем. Ариадна продолжала гладить его — и постепенно большие глаза закрылись, а черные ноздри затрепетали от тихого храпа. Он заснул.

Ариадна сжала зубы, чтобы они не стучали. Больше всего ей хотелось сейчас убежать назад в святилище, укрыться там и позабыть обо всем. Вина терзала ее. Она понимала: стоит только Федре и служанкам сообразить, что она не вернется, как они тут же сбегут. Ариадна повернулась к сестре.

— Ну, видишь теперь: это только младенец, а не мировое зло...

— Зачем ты с ним нянчилась? — прошипела Федра. — Мы думали — ты его удавишь...

— Федра! — поразилась Ариадна. — Он — несчастное беспомощное дитя. Как ты могла подумать, что я причиню ему вред? И что это вообще за глупости? Нет никаких сомнений, что он — сын Колебателя Земли. Можешь ты представить себе, что сделает он с Кноссом, со всем Критом, если его сыну будет причинен серьезный вред?

Федра подошла вплотную и прошептала Ариадне в самое ухо:

— А что, если его убьет человек, которого охраняет другой бог? Может, тогда...

— НЕТ! — выдохнула Ариадна, отталкивая Федру. — Это все куда более серьезно, чем принимать на себя положенные тебе розги, как я когда-то делала. Не думаю, чтобы Посейдон утруждал себя различиями между смертными. Он обвинит нас всех, причини мы его семени хоть какой-нибудь вред. Его семени... Младенцу дали имя?

— Дали, — поморщилась Федра, и рот ее плаксиво кривился.

— Это единственное, что мать сделала. Его зовут Астерион.

При упоминании о матери Ариадна бросила взгляд на младенца. Эти роды вряд ли были легкими, хотя Пасифая и родила до того восьмерых.

— Как царица? — спросила она. — Роды, должно быть, были трудными?

— Детей у нее больше не будет, — опустила глаза федра, — Но она выжила.

Холодок пробежал по спине Ариадны. Могла ли Федра желать матери смерти?.. Но когда сестра подняла взгляд, в нем не было злобы. Ариадна вздохнула с облегчением.

Федра разразилась слезами.

— Это нечестно. Если с мамой все в порядке — пусть сама и возится со своим «божонком». А я не могу!

— Не говори ерунды. Судя по тому, что говорили наши старшие сестры, царица никогда не смотрит за своими детьми. Пока она не вышла замуж, делом Эвриалы было надзирать за служанками, ходившими за младшими детьми, потом за младшими смотрела Прокрис. Я теперь — жрица Диониса, так что пришел твой черед.

— Я не могу. — Федра обхватила себя руками и содрогнулась.

Ариадна крепко обняла сестру.

— Ну, успокойся же, успокойся. Я знаю: месячные уже пришли к тебе. Ты теперь женщина. Это всего лишь очень уродливый младенец. Ты же видела, он ничего мне не сделал. Он ведет себя, как любой ребенок. Подумай, что сотворит Посейдон, если его сын не выживет. Ты рискнешь причинить вред Астериону, зная, что тогда Посейдон разорвет Крит на куски?

— Я не женщина, есть у меня месячные или нет, — рыдала Федра. — Я всего только маленькая девочка. Служанки меня совершенно не слушаются. Ты же сама видела, как они сбежали.

Ариадна бросила взгляд на съежившихся женщин.

— Если не сбежишь ты — не сбегут и они. А если все же сбегут — пожалуешься царице, и она с ними разберется. Когда двух-трех запорют до смерти, другие начнут слушаться. — Слова ее были совершеннейшей правдой. Но кое-кто из этих женщин прислуживал еще ей — и Ариадне вовсе не хотелось, чтобы их забивали до смерти. Она вздохнула.

— Я хочу помочь вам нянчить Астериона, но сперва мне надо дать наставления жрецам и жрицам — что делать с дарами и насчет еще кое-каких храмовых дел. Я вернусь, как только смогу. Пока пусть Астерион спит. Когда проснется — покормите его, как кормила я, и если понадобится — вымойте.

Она быстро вышла, провожаемая довольным посапыванием ребенка и неприязненными взглядами женщин. Ариадна надеялась, что, называя его по имени, она сделала младенца в их глазах более подобным человеку. Страшно подумать — Федра прибежала к ней в надежде, что она убьет беспомощное дитя! Спускаясь по лестницам и проходя коридорами, что выводили из дворца, Ариадна еще раз все обдумала — и, поднимаясь на Гипсовую Гору, уже почти улыбалась.

«А я ведь не умнее их», — думала Ариадна. Теперь, когда не нужно было убегать от собственного страха, она шла медленнее. Как и сказала Федра, несмотря на месячные, сестра все еще оставалась почти ребенком, в основном потому, что была самой младшей и очень мало за что отвечала. Скорее всего Астерион для нее что-то вроде куклы.

В те дни, когда Ариадна еще не знала, что ей никогда не сидеть меж священных рогов и не толковать бычьих танцев, в далеком детстве, она играла в жрицу Змеиной Богини. Ей вспомнилось, как она пронзала куклу игрушечными рогами, изображая ужас и восторг гибели в танце. Без малейшего колебания она приносила куклу в жертву. Вырастая на попечении Федры, Астерион будет становиться для нее все более настоящим, и она научится любить его.

— Его никто не научится любить, — услышала она.

Ариадна вскинула голову, на миг перестав дышать от потрясения, споткнулась и едва не расшибла плечо о дверной проем: она как раз входила в свои покои. Дионис стоял прямо за дверью, и Ариадна подумала, что никогда не видела его в худшем состоянии. Лицо его избороздили морщины, оно было бледным и все покрыто мелкими бурыми пятнышками; туника была замарана и местами влажна, и Ариадна поняла, что это — кровь. Еще больше крови было на его руках, ногти почернели от нее, засохшие потеки змеились по плечам и ногам.

Делая вид, что не замечает этого, Ариадна воскликнула:

— Ты долго ждал, господин? Мне так жаль...

— Я вообще не ждал, — усмехнулся Дионис. — Я был с тобой с первого твоего вскрика о помощи. Когда ты только увидела быкоголового. Ты позвала — я пришел.

Он был совершенно бесстрастен, синие глаза смотрели на нее — но как будто бы мимо.

— Я звала на помощь?.. — прошептала Ариадна — но тут же вспомнила ужасающее потрясение и едва осознаваемую мольбу, что заняла ее мысли в тот миг, прогнав прочь все другие... — Как это — ты пришел, а я не увидела? — добавила она.

— Я могу быть невидим, если захочу. Тебе это известно. Почему ты меня не увидела — не важно. Важно то, Ариадна, что ты ошибаешься. Этот ребенок принесет смерть и скорбь твоей семье, бесчестие и позор — твоему народу. И еще — Посейдону наплевать на него. Он о нем не знает и не хочет знать. Если он умрет — Посейдон решит, что заклинание не сработало, и удовлетворится наставлением рогов Миносу и тем, что по его воле царица произвела на свет чудище. А потом, если его снова не оскорбят, забудет об этом. Но если не забудет — обвинения падут на меня.

До этих последних его слов Ариадна молчала — но тут не выдержала.

— Что значит — обвинения падут на тебя? — побледнев от страха, спросила она.

— Дитя должно умереть, и ты сможешь объяснить это моим пророчеством.

— Нет! — вскрикнула Ариадна, и слезы вновь покатились по ее щекам. — Он же маленький и беспомощный. Он так боролся за жизнь, все кричал и кричал, когда никто не желал помочь ему, — любой другой ребенок давно бы сдался. Почему ты говоришь, что он принесет смерть и скорбь? Он сильный, да — но как может младенец учинить столько бед?

Дионис взглянул на нее в упор.

— Избранница, ты рассуждаешь, как дура. Младенец не остается младенцем навек. Он растет. А этот вырастет в такую чудовищную тварь...

— Нет, нет! Во всем виновата я. Я не пророчица. Я просто хотела удержать тебя рядом, вот и рассказала историю про быка с человеческой головой. А это — не бык с человеческой головой. Это младенец, маленькое беспомощное создание. Он уродлив, но вреда от него никакого.

Дионис покачал головой.

— Хочешь ты того или нет, но ты — истинная пророчица. Я уверен в этом потому, что боль от Видений покинула меня, когда ты истолковала их.

— Это не так. Я знаю, что сделала. Я свалила на маленького мальчика, и без того уродливого, весь ужас, который почувствовала, когда поняла, что мать собирается предать отца и переспать с Посейдоном — только лишь потому, что ты пришел на мой Призыв. Я не причиню больше вреда малышу Астериону, я и так навредила ему — когда вынудила всех чураться его, как проклятия.

— В чем больше вреда — убить его сразу, без боли и страха, или позволить ему жить и понимать, что он такое?

Жить — и видеть в глазах всех лишь ужас и отвращение... Я покажу тебе, как прикоснуться к телу, чтобы оборвать жизнь. Младенец ничего не почувствует. Он будет спокоен.

— Нет! Я баюкала его. Я носила его на руках. Я купала и кормила его. Я?.. Я оборву младенческую жизнь?.. Никогда!

— Послушай меня. Этот... эта тварь должна умереть, как должен был умереть бык из моря. Если не хочешь сделать этого ради самого ребенка — сделай ради блага своего народа. Сейчас он еще не чудовище — лишь, как ты говоришь, урод, — но чудовищем он станет. Царь Минос и царица Пасифая не смирятся со своим позором. Они нарекут его богом и используют, чтобы изгнать тех, кого они зовут младшими богами, — и тем навлекут позор и несчастья на себя и народ Крита.

Глаза Ариадны расширились, а лицо побледнело так, что казалось серым.

— Ты сделаешь меня убийцей невинного ребенка для того лишь, чтобы народ продолжал поклоняться тебе? — Она отшатнулась. — Мне все равно, станут ли приносить дары в твой храм, все равно, будут ли плодоносить виноградники Крита, — если для этого я должна запятнать себя братоубийством. Как стану я жить после этого, Дионис? Как смогу я жить, убив беспомощное дитя?

Губы Диониса сжались.

— Смертная дура! Что такое одна жизнь для ваших копошащихся ульев? — Он сурово, в упор взглянул на Ариадну и взревел: — Взгляни на меня! Я едва не утонул в крови во время кормления земли в дни поворота года. Неужто ты всегда обманывалась, почитая меня не за то, что я есть? Неужто не понимала, как становятся плодоносными большинство виноградников?.. Зверь должен умереть — раньше или позже. Я только пытался избавить тебя — и Астериона — от боли. — Он в сердцах махнул рукой, и на лице его проступили неприязнь и презрение. — Ладно. Я все сделаю сам. Каплей крови больше — подумаешь!

— Нет! — Ариадна со вскинутыми руками преградила ему путь, хоть и знала, что он может отшвырнуть ее простым щелчком. — Я не стану поклоняться богу, который убивает младенцев, дабы упрочить собственную власть! Лиши меня разума! Обрати мою руку против меня самой! Призови моих слуг, жриц и жрецов. Сделай безумными их — и пускай они разорвут меня! Все лучше, чем жить, зная, что бог мой предал меня, что тот, кого я любила, взял беспомощную, невинную жизнь ради собственной выгоды. Бог, что льет детскую кровь, не дождется от меня ни почитания, ни уважения.

Долгий миг Дионис молча смотрел на нее — а потом исчез.