Утром к ней в спальню ворвался мальчик и, округлив глаза, сообщил, что всё исчезло — и мясо, и фрукты, и корзины с сыром, и столики, и кубки, и сосуды с вином и маслом. Ариадна похвалила его за прыть и отослала назад, велев передать, что сегодня в святилище не придет. Потом натянула на голову одеяло и попыталась снова уснуть, размышляя, откуда ей взять сил для вечернего танца.

Вообще-то у нее в запасе был целый день — танец начнется, только когда площадку пересекут лучи заходящего солнца. Она будет танцевать в густеющих сумерках и снова — когда взойдет луна. Если, конечно, сможет. Сомнения росли с каждым часом: даже одеяла и грелки не могли унять леденящий ее изнутри холод. Она слишком устала, чтобы вылезти из постели, и слишком ослабла, чтобы есть — хотя Федра и принесла ей завтрак.

После полудня Ариадна наконец поднялась, хоть и неохотно потому что знала, сколько времени занимает одевание. Причесать и уложить волосы уже стало для нее пыткой, и девушке пришлось прислониться к стене, чтобы дать отдохнуть ногам, после того как на нее надели юбку для танца, тридцать алых оборок которой были расписаны черным и золотым цветом. Корсаж почти не добавил тяжести, зато золототканый передник заставил Ариадну склониться, став почти что последней каплей.

Ей позволили сесть, чтобы наложить грим. Бронзовое зеркальце отразило лицо столь изможденное, что оно выглядело чересчур взрослым и без той краски, которую накладывали на него служанки. Ариадну удивило, что никто не заметил ее мрачного молчания. Танец во славу Матери всегда заранее радовал и возбуждал ее. Пасифаю хватит удар, подумала Ариадна, но усталость не дала ей улыбнуться даже этому, когда же Пасифая пришла, то спросила лишь:

— Ты готова?

Она вообще едва замечала дочь. Ничего удивительного тут не было, Пасифаю никогда особо не заботило, что думает или чувствует Ариадна, но обычно мать оказывалась куда внимательнее ко всему, что могло испортить обряд, в котором она представляла Богиню. Нынче же Пасифаю, казалось, вовсе не интересовали ни сама Ариадна, ни ее танец — но при этом ни озабоченной, ни больной она не выглядела. Напротив — вид у нее был сияющий, даже цветущий, хотя занимало царицу явно что-то свое.

— Идем, пора, — добавила Пасифая.

Ариадна заставила себя подняться, безразлично спрашивая себя, знал ли Дионис, что так будет, и не было ли это его желанием — чтобы она не смогла танцевать и стала бы потому неугодной Матери. Слезы застилали ее взор, пока она шла за Пасифаей к главной лестнице, где ждали Минос и знатные юноши и девушки — плясуны и участники хора. Ариадна заняла свое место — позади отца и матери, впереди танцоров. Когда девушка взглянула вниз, у нее закружилась голова; она пошатнулась. Чья-то рука подхватила ее и удержала.

«Я люблю Диониса, — подумала она, — но и Мать я тоже люблю — так могу ли я не выразить эту любовь?» Смесь гнева и раздражения (почему ей нельзя следовать желаниям своей души?) придала ей сил — и Ариадна начала спускаться. «Не дождетесь, — думала она, — я не сдамся. Я докажу, что моей души хватит на обоих». И, движимая упрямой жаждой служить Дионису — и при этом все же почтить Мать, она спокойно прошла за Пасифаей через бычий двор, по переходу и насыпи — и по ступеням вниз, на площадку для танца.

И лестница, и склон вокруг площадки были переполнены людьми; народ был всюду — кроме священной арены, где будут танцевать Ариадна и другие танцоры. Зрители повскакивали с мест и приветствовали идущих «бога», «богиню» и тех, кто сопровождал их. Ариадна замешкалась, представив, как почтительность сменится на этих радостных сейчас лицах удивлением и презрением, стоит ей запнуться или упасть. Если бы смогла — она убежала бы; но танцоры стояли за ней стеной. С глазами, устремленными в пустоту, ослепнув от стыда и страха, девушка сделала шаг вперед, потом еще и еще...

Заходящее солнце позолотило верхушки деревьев. Дионис тряхнул головой и знаком велел рабу с блюдом фруктов убираться прочь. Мальчишка вылетел из покоя быстрее ветра. Дионис застывшим взором смотрел на блестящую поверхность стола. Он безумен, и все, кто с ним рядом, также становятся безумны. Когда придет гнев, он не сможет... Но прежде, чем пришло отчаяние, предвестник гнева, он вспомнил, что Ариадне дано утишать его ярость. Только вот именно из-за Ариадны он сейчас и злился.

На слове «злость» он запнулся и призадумался — и даже чуть успокоился. Да, он зол — но не безумен. У него нет желания рвать и метать, и его настроение не обернется бедой. Он злился по вполне понятной причине, ибо хотел увидеть танец Ариадны — и знал, что не должен этого хотеть.

Отчего он не может думать о ней, как обо всех остальных — как о просто хорошей жрице, охотно передавшей ему все приношения? Гермес забрал из святилища мясо и все остальное — и это дало ему, Дионису, возможность ответить кое-кому добром на добро. Не то чтобы ему не хватало разменной монеты. Вино любят все маги, а его он получал из всех своих храмов — и этими сокровищами, не отмеченными печатью его Дара, он делился так же бескорыстно, как получил их.

Ну, не совсем бескорыстно, хмыкнул он про себя. Золотой кратер с камнями привел к нему в постель Афродиту. Он не ждал этого и ни на что не надеялся, преподнося ей чашу. Это было просто способом сказать ей «спасибо» за ее доброту. Из всех великих магов одна только Афродита не боялась его, не спрашивала, едва он появлялся, что ему надо, чтобы поскорее от него отделаться. Потому, возможно, что в ней не было неистовства, которое он мог бы разбудить, — или потому, что она понимала, что и как он делает, — если даже не понимала, зачем. В конце концов, она, как и он, пользовалась для наказания и управления людьми тем, что жило в них самих.

Дионис вздохнул. Даже Афродита, столь похожая на него в способности использовать чувства других, как кнут и пряник, не понимала — зачем. Только Ариадна чувствовала то же, что и он, и умела смягчать его. Афродита... Ариадна... Нет, Ариадна всего лишь дитя. Но и Афродита выглядела немногим старше ребенка. Он улыбнулся, позабыв на миг свои сомнения и страхи.

Та ночь была откровением — полная тепла, смеха и радости, столь не похожая на оргии, когда его ревнители совокуплялись с ним и друг с другом, как распаленные звери. И все же Дионису не хотелось повторять игр с Афродитой. Даже смеясь с ней и любя ее, он чувствовал раздражение. Пусть легкое, но все же...

Дионис был ревнив; он жаждал возлюбленной, которая принадлежала бы только ему — Афродита же, хоть и была изумительна, просто не смогла бы взять в толк, о чем идет речь. Она принадлежала всем... И Дионис, как ни старался, не мог выбросить из головы Ариадну. Он спал с Афродитой — и страшно хотел увидеть танец Ариадны.

И почему нет? — подумал Дионис. Это не повредит никому... кроме, быть может, его самого. Но это уже его дело. На сей раз он поступит не как всегда. Не станет наводнять леса, города и долы смятенными мужчинами и женщинами, в диком экстазе стремящимися развеять печаль своего бога. Теперь он понимал, что вакханалиями делу не поможешь. И вообще — долгие, долгие годы пройдут, прежде чем его Ариадна умрет.

Дионис резко встал и вышел из трапезной в мегарон, а оттуда — в сияющий мраморный портик. Там он остановился, глядя вдоль мощенной камнем улицы на площадь, над которой возвышался дом его отца — самый большой из всех. Почему нет? Дионис рассмеялся и зашагал туда.

По пути он вернулся мыслями к своему первому появлению на Олимпе. Его привела и представила Зевсу Геката. Как она узнала — или догадалась, — что он сын Зевса, Дионис понятия не имел. Он подозревал, что его мать, Семела, сама рассказала ей, когда обнаружила, что в тягости. Если она искала у Гекаты защиты, то либо эта защита не помогла, либо Геката отказала ей. Семела была погребена под грудой золота через несколько дней после рождения Диониса; ее принесли в жертву Гадесу, богу Подземного мира. Чувствовала ли Геката свою вину за то, что такая судьба постигла Семелу, или ей просто было любопытно — но она все время присматривала за Дионисом; он знал об этом и был ей благодарен. Когда он достиг зрелости и к нему начали приходить Видения, он сошел бы с ума, если бы она не поддерживала его, успокаивая и объясняя, что происходит. Она не умела толковать его Видения, не могла и избавить его от них, как могла Ариадна, — но ей удалось убедить его, что он не сошел с ума, и научить разделять грезы и явь. Потом она бежала от гнева собственного отца, и Дионису пришлось самому противостоять своей все возрастающей Силе, пока наконец Геката не появилась снова — чтобы протянуть ему руку помощи и сказать, что она отыскала его отца и тот зовет Диониса в новый дом.

Дионис усмехнулся, поднимаясь к кованым бронзовым дверям Зевсова дворца. Зевс наверняка не раз горько жалел о посланном с Гекатой приглашении — ведь явно сглупил тогда, поступая назло жене: надо было лучше проверять, что за сына ты породил, прежде чем призывать его. Но теперь уже поздно.

Двойные двери были распахнуты — как почти всегда в дневное время, — и Дионис вошел. К нему тут же метнулся слуга с вопросом — что прикажет господин.

— Я желаю видеть отца, — сказал Дионис.

— Разумеется, — отвечал слуга. — Я провожу. Идем.

Вот так с ним всегда и говорили: отвечали «разумеется», давали то, о чем он просил, и ждали, чтобы он убрался. Диониса обдало жаром. Слуга съежился.

— Передай ему, где я, — процедил Дионис, входя в первый пустой чертог.

Через несколько мгновений появился Зевс.

— Что стряслось, Дионис? — осведомился он.

— Ничего особенного, — отозвался Дионис. — Я хочу на пару часов стать критянином.

— Преображение? — Плечи Зевса опустились, мышцы на руках расслабились. — На один раз или этот облик понадобится тебе снова?

Дионис отвел взгляд.

— Мне бы не стоило им пользоваться второй раз, — сказал он. — Но, возможно, я снова этого захочу.

Зевс облегченно рассмеялся.

— Женщина, — определил он, и в улыбке его были и понимание, и радость. Он подошел к дверям, крикнул: — Жертвенную чашу мне! — и, когда слуга вбежал с сосудом, передал ее Дионису. — Покажи, как ты хочешь выглядеть, — сказал он, — и дай образу имя.

На священной площадке шествие остановилось. Толпа радостно вопила, приветствуя божеств в их земных воплощениях. Минос и Пасифая, повернувшись к зрителям, запели в ответ. За спинами отца и матери Ариадна пошатывалась, пытаясь устоять на ногах, она понимала, что колени ее вот-вот подогнутся, — и наконец сдалась. Она попыталась крикнуть, сказать, что не сможет танцевать, — но гром ритуальных песнопений, подхваченных толпой, заглушал все. Танцоры повернулись — и вытолкнули ее вперед.

И — свершилось! Едва ноги Ариадны коснулись гладких плиток священной площадки, как тепло затопило ее — ноги девушки мгновенно окрепли, мышцы сделались упругими, тело подтянулось, руки стали сильны и гибки. Изумление и радость оживили ее: Ариадна готова была спрыгнуть с лестницы и начать кружиться и хохотать, но для пришедших почтить Мать это стало бы таким же потрясением, как если бы Ариадна споткнулась или упала. Она изо всех сил сжимала зубы и кусала губы, стараясь удержаться от смешков.

Привычка удержала ее в рамках обряда. Она встала у подножия лестницы, лицом к священной площадке, остальные танцоры — за ней. Прижав кулак ко лбу в приветственном жесте, она ждала, когда Минос и Пасифая займут свои места меж священных рогов — символа одновременно и растущей луны, и Матери, и, как бычьи рога, мужской силы бога воинов.

Царь и царица — «бог» и «богиня» — сидели бок о бок, освещенные лучами заходящего солнца. По углам танцевальной площадки четыре жрицы — черные сборчатые юбки расшиты алым и золотым, груди гордо приподняты, высокие прически убраны в золотые сетки — одна за другой подняли свои систры. Звонко раскатились в воздухе удары, сливаясь в захватывающем дух ритме, — и наступила полная тишина. По краям площадки, меж углов, стояли жрецы. Они поднесли к губам флейты — и полилась переливчатая мелодия, вплетаясь в звон систр.

Ариадна с улыбкой опустила руку. Медленным, скользящим шагом, стараясь не поддаваться завораживающему ритму музыки, вышла она в центр площадки. Рано, твердила она себе, еще рано. В центре девушка остановилась, давая время танцорам сплести узор по обе стороны от нее. Когда все заняли свои места, она — снова впереди всех — повернулась к священному возвышению и медленно, ладонями вверх, подняла руки к «богу» и «богине».

Не прошло и мига — и в руках ее будто оказались невесомые ленты. Ариадна всегда ощущала их, но сегодня она их еще и видела — тонкие, как паутинка, нити золотистого света. Она подбросила их и шагнула вперед — под их ливень. И лишь теперь позволила музыке захватить себя. Богиня коснулась ее волос. Ариадна кружилась и прыгала — радуясь, приветствуя, узнавая, — и ленты вились и сплетались вкруг ее тела. Вот она замерла — и кругом нее пришел в движение хор: в их танце были мольба и покорность. Потом танцоры вернулись на свои места и застыли, и звучала одна только музыка — а затем Ариадна начала Танец Жизни. В плотном мареве золотого закатного света она вилась, склонялась, порхала и прыгала, изображая рождение и взрастание, работу и отдых.

Золото дня сменялось вечерней тенью — и систры стали бить реже, а флейты умерили звук. Движения Ариадны замедлились, изгибы лент стали мягче, но горели они все ярче и ярче, пока она кружилась в танце любви и смерти, прославляя эти дары Матери, и медленно, следом за темнотой, опускались на плиты площадки, сворачиваясь клубком.

Ленты опутали ее, накрыли с головой, но их прикосновение было мягким и теплым и совсем не сковывало ее. Ариадна не противилась ласке Матери; она просто лежала, дожидаясь, пока взойдет луна. Вокруг нее полумесяцем встали певцы: один рог — мужской, другой — женский. Полилась песнь. Мужские голоса пропели первую молитву обряда. Им ответила Пасифая. Потом запели женщины. Минос, играя роль юного «бога», ответил им, заигрывая с «богиней». Она приняла ухаживания. Вслед за этим хор завел древнюю песнь о том, как медленно сменяются времена года и как быстро умирает и возрождается луна.

Ариадна лежала в золотистом коконе — и улыбалась. Ей радостно было дожидаться восхода луны, чтобы с наступлением нового дня приветствовать Мать и чувствовать, как путы лент становятся частью ее самой. Цветок вокруг ее сердца раскрылся, и каждый лепесток был обрамлен золотистой каймой. Дионис? — мысленно окликнула она — и услышала очень тихий, словно он боялся отвлечь, шепот: это время Матери, Ариадна должна думать о ней. Новая радость добавилась к прежней. Лежа на спине, Ариадна чувствовала, что пожелай она только — и полетит.

Когда луна залила серебристым, трепетно-сияющим светом пустую площадку, Ариадна развернулась, поднялась на колени — ее вытянутые руки и пальцы говорили об удивлении, надежде, стремлении к вечному возрождению. Она творила танец встречи, танец радости, легконогая, беззаботная, разом избавленная от всех сомнений и страхов. А потом, когда обряд завершился и она снова стояла в центре площадки, приветствуя жестом фигуры на священном возвышении, Ариадна отважилась поискать глазами Диониса.

Она не смогла найти его. Все собравшиеся на празднестве были критянами — смуглыми, темноволосыми, иные даже красивыми, — но ни один не сиял золотистым пламенем солнца. Впрочем, Ариадну это не расстроило. Напомнив ей, что это день Матери, он дал понять, что не явит себя. Такого благородства она не ожидала и теперь могла только радоваться, хоть он и отказался предстать пред ней. Но он был здесь; он видел ее танец и одобрил его; в этом Ариадна ничуть не сомневалась.

На вершине лестницы Ариадна снова отсалютовала «богу» и «богине». Теперь она свободна. Большинство танцоров, окруженных родней и друзьями, поглотала толпа. Ариадне удалось ускользнуть. У нее не было ни малейшего желания праздновать со всеми. Она уже отпраздновала — и от всей души. Окутанная теплом, хранимая полученной от Матери Силой, спокойная и довольная она вернулась к себе.

Назавтра Ариадна проснулась рано, но — ведь обязанностей в храме у нее было немного, да и те легкие — не стала вставать и снова погрузилась в сон. Однако желудок — он как будто прилип к позвоночнику и настоятельно требовал, чтобы его наполнили — в конце концов вынудил девушку подняться. Одежный ларь вызывал у нее теперь одни только вздохи. Юбка для занятий танцами измялась, в нескольких местах ее пятнала кровь — один раз Ариадна промедлила с наложением на жертву стазиса. Девушка бросила ее на крышку сундука: рабы заберут и почистят. Оставалась еще юбка для посвящения, чистая и аккуратно сложенная; но только сумасшедший стал бы носить кипенно-белую вещь в будни.

Подстегиваемая голодом, Ариадна пожала плечами и облачилась в килт. Может, он и не особенно подходил для ее нового положения, но ничего другого у нее не было. Ладно. Сегодня у нее должно найтись время сходить к отцу и попросить у него женскую одежду. Замужем ей все равно не быть, но приданое сгодится и для жрицы. Размышляя, просить ли ей одежду прямо с порога или после небольшой беседы — и если разговаривать сначала, то о чем, — Ариадна дошла до туалетной комнаты, умылась, причесалась и отправилась в трапезную — которая была уже почти пуста.

Однако, к ее удивлению, там оказалась Федра. Обычно, если только с ними не занимались наставники, Пасифая всегда находила дочерям дела — приглядеть за домашними рабами, отнести записку в мастерские или что-нибудь еще в этом же роде. Ариадна подозревала, что теперь, когда она занята храмовыми делами, Федру совсем загоняли. Ей так и не удалось выкроить время позаниматься с сестрой танцами, но теперь в этом не было нужды. Хотя — кто знает? В жизни ни в чем нельзя быть уверенным.

Ариадна взяла свой завтрак, решив устроиться рядом с сестрой. Подойдя, она заметила, как Федра подавлена; глаза ее покраснели, а губы покусаны. Ариадна ощутила укол совести. Как бы занята она ни была, как бы ни уставала, работа приносила ей только радость. Федра же трудилась за двоих на неблагодарную и безжалостную хозяйку.

— Ох, сестренка, — вздохнула Ариадна, садясь рядом, — прости, что бросила на тебя все эти дела по дворцу. Клянусь, я совсем замоталась, исполняя волю моего бога, ни минутки свободной не было. Но сейчас дела в храме закончены, и я с радостью помогу тебе.

— Я ничем не занята, — угрюмо произнесла Федра. Ариадна, готовая выслушать длинный перечень забот, чуть не подавилась куском сыра.

— Ничем? — переспросила она, откашлявшись. — Тогда почему ты плачешь? Я подумала — от усталости.

— Мне страшно, — прошептала Федра.

— Страшно!.. — так же шепотом повторила Ариадна, хотя подслушивать их было некому. — Что случилось?

— Ничего, — очень тихо ответила Федра и содрогнулась. — Но непременно случится... и скоро... нечто ужасное...

— Ох, Федра. — Ариадна перевела дух и тряхнула головой. — Опять ты пугаешь себя страшилками. И меня сейчас перепугала чуть не до смерти. Ну что тебе за радость во всем этом роке и мраке?.. И почему ты думаешь, что случится что-то ужасное?

— Потому что Дедал злится так, что готов разнести дворец. Потому что мама — а она ненавидит Дедала — просидела всю декаду в его мастерской, уговаривая его сделать что-то, чего он делать не хочет. Потому что Дедал ходил к отцу и просил его приструнить маму, но отец, хоть и выглядел так, словно ему оторвали яйца, велел Дедалу исполнить то, о чем она его просит. И в мастерскую не пускают никого, кроме Дедала и мамы — даже Икара выгнали.

В ответ на первую фразу Федры Ариадна пожала плечами и продолжала спокойно есть. Дедал всегда злится. Он пришел к Миносу просить защиты, потому что на родине ему грозили кровной местью — несправедливой, по его словам. Минос согласился защитить его, но с условием — что Дедал будет создавать, просто ли мастерством, колдовством ли, не важно, все, что ни попросит у него царь. Возможно, Дедал считал, что с ним должны обращаться, как с особой царственной крови, и ему не нужно будет делать ничего, кроме как лелеять свое брюхо и получать удовольствия. Вместо этого он обнаружил, что место его немногим выше места обычного дворцового мастерового, — и требования Миноса злили его несказанно. Единственным, что, как помнила Ариадна, он сделал без принуждения, была танцевальная площадка.

Вторая фраза Федры встревожила Ариадну немногим сильнее первой. Она пробормотала что-то невнятно-успокоительное, обсосала маслину и запила ее вином. Мать и Дедал не любили друг друга, но оба хорошо знали, с какой стороны хлеб сыром намазан. Если понадобится — они будут работать вместе. Однако когда Федра сказала, как вел себя Минос, Ариадна отложила сыр, в который совсем уж было вгрызлась и нахмурилась. А слова об Икаре заставили ее удивленно вскрикнуть. Икар, сын Дедала, сам по себе был неплохим мастером и весьма охотно перенимал у отца любые, особенно магические, приемы.

— Говорю тебе, мама собирается сотворить что-то страшное, а отец не намерен останавливать ее. — Федра снова содрогнулась и всхлипнула. — Когда я спросила, кто должен выплатить недоимки, прежде чем получить зерно для посева, она засмеялась и сказала: «Пусть выдадут всем. Скоро я обрету кнут покрепче, чем раздача зерна, — и пусть только попробуют тогда не повиноваться». И лицо у нее...

— Боги всемилостивые... — прошептала Ариадна. — Она, наверное, пыталась Призвать бога, кого-нибудь из великих, Зевса, Геру, а может быть, и саму Мать — она говорила мне об этом. Думаю, бот не услышал ее, и теперь она заставляет Дедала создавать нечто, по ее мнению, способное помочь ей докричаться до бога и получить ответ. — Она взяла ладошки Федры в свои и задумалась. Потом продолжила: — Но что сможет сделать Дедал, чтобы принудить бога? Если он владеет такой силой — отец наверняка велел бы ему призвать сюда Диониса, когда виноградники стали гибнуть, а вино потеряло сладость.

— Я не знаю, — выдохнула Федра, — но мне страшно.

— А где Андрогей с Главком? Может, если они поговорят с отцом...

— Он отослал их. Два дня назад — послал их на запад поймать быка.

— Быка! Тогда это должно быть связано с тем проклятым белым быком. — Ариадна прикусила губу. — Отец никогда не позволит матери сделать что-нибудь по-настоящему дурное или опасное, и он так же честен и справедлив, как сам Гадес — то есть был таким... пока не вышел на берег этот бык. — Теперь уже и она вздрогнула. — Помню, я пришла из храма и хотела передать им слова Диониса, что бык должен умереть, но Пасифая перебила меня и обратила предостережение в знак божественной милости. А все, что связано с быком, указывает на Посейдона. Дионис говорил, что с Посейдоном лучше не связываться.

— Можно мне укрыться с тобой в храме? — спросила Федра.

Это так удивило Ариадну, что она даже рассмеялась.

— Глупышка, — сказала она. — Как может храм защитить нас?

Потом смысл собственных слов дошел до нее — и ее затрясло.

— Если Посейдон разгневается на мать и станет колебать землю — возможно, храм и будет спасением. Он вырублен в толще горы... Нет, Федра, подумай обо всех, кто будет при этом покалечен, убит или лишится дома и достояния. Нам надо постараться выяснить, что задумала мать, и...

— И что? — горько спросила Федра. — Если отец не вмешивается — так куда уж нам? — Она снова заплакала. — Может, твой бог защитит тебя?

— Вряд ли, — призналась Ариадна. — Он предупредил, чтобы я не звала его, когда это нужно мне самой, — и особо остерег впутываться в дела Посейдона. Но меня любит Дедал.

— Ну и что с того? Икара он любит еще больше — но и ему не открыл, чем занят.

— Все так, но если он понимает, что его занятие может вызвать гнев божества, то отошлет Икара, чтобы спасти его. А обо мне ему зачем печься? Мне он, возможно, и расскажет о матери. Попробую. Самое большее — он меня выгонит.

Есть ей больше не хотелось — хоть и немного, но кое-что Ариадна проглотила, а после разговора с Федрой аппетит у нее вообще пропал — а потому, без лишнего шума встав из-за стола и сойдя по ближайшей лестнице на тенистую веранду, где в короткие часы отдыха коротали время ремесленники, она прошла коротким переходом к еще одной лестнице и по ней спустилась в нижний этаж дворца.

Здесь царили прохлада и полутьма. Несколько световых колодцев были слишком глубоки и света давали мало. Двери близ внешней стены вели в личные покои Дедала и Икара — Ариадну они не интересовали. Она двинулась дальше — и вскоре последний луч из тех, что падал с лестницы, остался позади; лишь пара ламп освещала теперь коридор и две двери в его конце. Тихо, но уверенно Ариадна приоткрыла правую дверь — и быстро захлопнула ее, постаравшись избежать стука. В этой комнате было темно и тихо; там никто не работал. Сглотнув комок в горле, Ариадна повернулась к двери слева.

Эту дверь она без всяких предосторожностей распахнула настежь и уверенно шагнула внутрь. Света тут было море — в основном от ламп, подвешенных на цепях к потолку; от них исходило странное белое сияние, куда более яркое, чем золотистое пламя горящего масла, и совершенно бездымное. Но Ариадна видела эти лампы и прежде, так что, едва бросив на них взгляд, она перевела его на большую загроможденную комнату. Первым ее чувством было облегчение: матери она не увидела. Потом девушка заметила какое-то движение. В дальнем конце помещения, в левом его углу, над большим столом склонился Дедал. Он быстро поднял голову — и встретился взглядом с Ариадной.

Перед ним — успела заметить Ариадна — на столе под снежно-белым покровом лежало нечто, но Дедал сразу же рявкнул:

— Ты что тут делаешь? Убирайся!

— Но, Дедал... — начала Ариадна.

Покров исчез, словно свалившись с остова, на котором держался; остов показался Ариадне смутно знакомым, но и он пропал так же быстро, как покров — может, бесшумно упал на пол? — и девушка не сумела толком его разглядеть. А его место — выпрямляясь, точно до того склонялась над столом — заняла Пасифая.

— Вон! — проревел Дедал, обходя стол и явно намереваясь вытолкать Ариадну из мастерской, если она не уйдет сама.

— И чтоб я тебя здесь не видела! — добавила Пасифая. Губы ее приоткрылись, обнажая зубы в гримасе то ли ярости, то ли боли. Глаза с красными прожилками были выпучены так, что, казалось, стали почти круглыми. Прическа ее походила на крысиное гнездо. По лицу ее — в ярком свете Ариадне отлично было видно — бежали морщины. — Клянусь, — прошипела Пасифая, — я уничтожу тебя, уничтожу твой храм, навек изгоню с Крита твоего божка — посмей только помешать мне!

— Вон!..

Ариадна попятилась за порог и захлопнула за собой дверь. Задыхаясь — однако не потому, что испугалась угроз, — она прислонилась к грубо обработанному камню простенка. Пасифая явно обезумела. Девушка зажала ладонями рот и закрыла глаза. Федра права. Мать замыслила что-то ужасное — и непоправимое. Но что?..

Взяв себя в руки, она двинулась по коридору назад к лестнице. Поднималась она медленно, ее все еще трясло от случившегося в мастерской. «Что же я видела, — спрашивала она себя. — Белый покров, остов — из дерева? Или металла?» И вдруг Ариадна поняла, почему остов показался ей знакомым. Он походил на скелет лошади или коровы... а может — быка? Белый покров и бычий скелет...

Добравшись до веранды мастеровых, Ариадна опустилась на скамью одной из высеченных в стене ниш и задумалась. Поддельный бык? Дедал создает поддельного белого быка? Но зачем? Пасифая собралась заменить им настоящего Посейдонова быка, а того, как и велел Посейдон, принести в жертву и тем привлечь к себе внимание бога? Если цель ее такова, Ариадна ей не помеха; чтобы заручиться ее молчанием, не было нужды угрожать. Она с радостью согласилась бы, чтобы бык из моря умер, и не важно, что это разгневало бы Миноса.

Нет, сказала себе Ариадна, не принести в жертву быка Посейдона замыслила ее мать. Минос, узнав, чего хочет Пасифая, повелел Дедалу подчиниться. Да, но Федра сказала, выглядел он так, будто ему оторвали яйца... Чепуха какая-то! Если его убедили принести быка из моря в жертву — он сделал бы это сам, не доверяясь Пасифае, и не нужно было бы заменять настоящего быка поддельным.

Подделка? Блаженные поля смерти, уж не вознамерились ли они пожертвовать Посейдону фальшивого быка? Но бог получил уже трех белых быков и ничуть не обижен. Поддельный бык из прутьев и старой шкуры не обманет его. Если только... Дедал — колдун. Не может ли он, взяв у быка несколько волосков, по капельке слюны и пота и кусочек плоти, так зачаровать подделку, что у нее будет аура истинности, что бык фальшивый и бык настоящий будут ощущаться одинаково? Нет, это тоже чепуха. Зачем создавать быка, если вокруг полным-полно живых, которых Дедал может точно так же зачаровать?.. Ариадна склонила голову набок. Не потому ли Андрогея и Главка послали ловить быка, что на дворцовые стада нельзя бросать тень? Ариадна смотрела на Гипсовую Гору — но едва ли понимала, куда именно смотрит, и вид не дарил ей успокоения. В этих ее рассуждениях оказывалось не больше смысла, чем в прежних. Главным во всем этом было безумное стремление Пасифаи достичь своей цели. Будь то жертвоприношение быка из моря или любого его подобия — Ариадна не видела выгоды, которая могла бы свести с ума Пасифаю и заставить Дедала так ревностно хранить тайну. И что самое неприятное — из цветка вокруг ее сердца исходило ощущение чего-то мерзкого, неправильного, что было в той комнате и чего Ариадна, много раз навещавшая Дедала прежде, никогда там не чувствовала.

Ариадне оставалось только одно. Воспользоваться как предлогом необходимостью поговорить об одежде и навестить отца. Она прошла через веранду и пересекла открытую площадку с колоннами по тбокам. В том ее конце, что выводил на южную веранду личных покоев Миноса, ей с улыбкой кивнул стражник — и пропустил. Ариадна сразу же поняла почему. Веранда была пуста. Минос часто выходил туда, чтобы позавтракать, а порой и занимался там делами. Это было красивое местечко, уютное и тенистое. А двери оказались закрыты. Ариадна почуяла недоброе. В такой ясный день, как сегодня, двери во внутренние покои обычно распахивались настежь.