Ариадна чувствовала себя совершенно разбитой, у нее кружилась голова и было трудно дышать; вот-вот, казалось ей, с небес ударит молния и поразит ее за такое неуважение к богу. Но ничего не происходило, и постепенно девушка успокоилась. Глаза ее невидяще смотрели на стол с посудой и остатками еды, и — хоть и медленно — она начала понимать, что видит. Осталось очень мало. Хоть он и бог, Дионис отдал должное черствому хлебу и даже почти допил это кошмарное вино. Ариадна вздрогнула при мысли, что предлагала такой напиток богу вина, а потом слабо улыбнулась, вспомнив, как весело он смеялся, как просто предложил ей разделить с ним трапезу, как с усмешкой шаловливого мальчишки заявил, что богу пристало все, что он пожелает.

Воспоминания о доброте Диониса уняли охвативший ее трепет, и Ариадна, хоть и с трудом, поднялась — чтобы тут же рухнуть в кресло, где раньше сидел бог. Тут все еще пахло им — пряно и сладко. Запах вновь пробудил воспоминания, и первое же из них оказалось тревожным. Да, он был ласков с ней — но ласковым богом его не назовешь. Ариадна вспомнила холодные глаза, обращенные на почитателей, а после — на ее мать: глаза жесткие, как камешки, полные мгновенной, безумной ярости — ярости, которую он то ли не мог, то ли не желал сдерживать.

Ариадна медленно покачала головой. Почему она не поддалась ужасу? Не закричала, не убежала от него? Откуда знала, что говорить? Ей вспомнился цветок вокруг сердца, серебристые туманные нити, что принесли ей понимание истоков его ярости, о которых он и сам знал — теперь, когда он ушел, ей не верилось, что нити эти действительно были.

Если она все это выдумала — не могла ли она выдумать также и Диониса? Тревога на миг всколыхнулась в ней — и тут же истаяла. Нет, Диониса видели жрецы и жрицы, ее мать и отец и вся остальная паства. Легкая улыбка тронула губы Ариадны. Она, седьмое, совсем ненужное дитя, Призвала бога, беседовала с ним, заручилась его обещанием благословить лозы и вино — и снова прийти на ее Призыв. Она позволила радости поплескаться в ее душе — но не дольше, чем до того — панике.

Боги, вспомнились ей горькие слова отца, обычно ставят в известность о своих желаниях, а после исчезают и оставляют людей надрываться, исполняя их волю. Дионис просил немного — просто сделать покои жрицы поуютнее. Тут Ариадна прикусила губу: Дионис сам не ведал, какие сложности породило его появление. Она видела лицо матери — и когда он только явился, и когда повелел всем уйти. Ариадна вздрогнула и обхватила себя руками.

Пыталась ли мать занять ее место, потому что увидела явление бога? Зубы Ариадны впились в губу: она вспомнила, как Пасифая протягивала к нему руку, как улыбалась. Она почти готова была заявить, что жрицей быть должно ей. Слезы подступили к глазам Ариадны. Пасифая так прекрасна, и уж она-то не незрелый плод! Но тут же Ариадна фыркнула: Дионис смотрел на царицу в упор и не только жестом велел ей уйти, но, когда она попыталась возражать, разгневался до того, что едва не убил ее. Я его жрица, сказала себе Ариадна, я посвящена ему, он принял меня, и никому не занять моего места.

Радость, однако, быстро сменилась дурными предчувствиями. Пасифае вряд ли пришлось по нраву происходящее, а она способна отравить жизнь любому, кто, по ее мнению, перешел ей дорогу. Ариадну снова затрясло, она сжала зубы. Но тут же вскочила с кресла. Что ей мать? Ей сейчас не до этого. Она служит Дионису, а он изъявил желание видеть ее покои более уютными.

Ариадна вызвала жриц и жрецов; они пришли сразу же и приветствовали ее как госпожу — и она немного успокоилась. Но, напомнила она себе, они все старые и привыкли к порядку, заведенному старой царицей. Может, они считают, что покои верховной жрицы и должны выглядеть, как лавка старьевщика. «Лучше мне начать командовать сейчас же, — подумала Ариадна, — пока аура Диониса еще окружает меня — и пока они не вспомнили, что мне всего-навсего тринадцать лет».

— Наш бог, — проговорила она, — повелел мне очистить покои от всего, что было неправедно собрано прежней жрицей. Он был недоволен ею и показал это, отвернувшись от нас, хотя никто, кажется, этого не понял. Но, явившись ныне на мой Призыв, он не намерен больше терпеть, чтобы его обирали. Отсюда и из спальни нужно отобрать лучшее — и отложить для него, дабы по первому его требованию возложить на алтарь. Остальное нужно продать, а деньги я собираюсь использовать для восстановления храма и покупки одежд, более приличествующих его служителям. К тому же нам нужна хорошая еда. И еще — пора вам поискать учеников.

Один из жрецов отвел кулак ото лба и взглянул Ариадне в глаза.

— Прежде служить здесь не хотел никто, — сказал он, — ведь бог не приходил и не удостаивал нас хоть каким-то ответом, а лозы сохли и вино прокисало. Теперь же... — Он глубоко вздохнул, лицо его сияло. — Теперь нам придется отбиваться от желающих стать здесь учениками, лозы нужно будет подпирать рогатками, а вино будет ароматным и сладким, словно амброзия.

А что, если ничего этого не случится? — подумала Ариадна, более привыкшая к тому, что мечты ее обращаются в прах — а не исполняются.

— Бог Дионис явился перед своим изображением на алтаре, — сказала она. — Он назвал меня своей жрицей. Он пообещал прийти на мой Призыв и благословить лозы и вино. Об амброзии речи не было.

Четверо служителей сбились в кучку: ее тон, должно быть, напомнил им, что Дионис — не самый милосердный бог.

— Как мы узнаем, что счел бы лучшим наш бог? — дрожащим голосом спросила одна из жриц.

— Узнаю я, — отрезала Ариадна. — Я выберу за него. И вина, если я ошибусь, будет на мне. Я также отберу то, что надо будет оставить в покоях, и укажу, как все расставить — чтобы здесь стало уютно.

Ариадна спокойно обвела взглядом жрецов; никто не возразил ей, и она кивнула.

— Начнем.

Один из жрецов поклонился и вышел — привести храмовых рабов. Ариадна медленно пробиралась через завалы, выбирая вещицы здесь и там и помечая мебель, которую собиралась оставить в своих покоях, ленточками, принесенными жрицей. Чашечку, из которой она пила и в которой увидела Диониса, Ариадна взяла себе. Судя по весу, подумалось ей, это чистое золото. Все остальное — кроме нескольких изукрашенных каменьями золотых и серебряных сосудов и пары столиков из слоновой кости, выбранных для бога — отправилось в кладовку позади стены с фреской.

Оставались еще сундуки. Некоторые из них были набиты одеждой. Ариадна велела жрицам разобрать их и взять оттуда новые одеяния для себя и жрецов и не забыть о рабах — разумеется, в зависимости от положения каждого. И напомнила им, что если они отыщут что-нибудь ценное — расшитое золотом или украшенное камнями, например, — таковое одеяние следует отложить для приношения богу. В других сундуках лежали свитки и зажатые между дощечками папирусные и пергаментные листы. Еще два Ариадна приоткрыла и торопливо захлопнула: в одном были драгоценные украшения, в другом — серебро и золото. Их так же, как сундуки с манускриптами, Ариадна велела оставить на месте. Пусть бог сам решит, что делать с их содержимым. Она понадеялась, что никто не заметил сокровищ — впрочем, решила девушка, даже рабы поостерегутся красть у божества столь неистового.

После этого дел у Ариадны почти не осталось. Пора домой, с дрожью подумала она, сжавшись и озираясь в полном отчаянии. К облегчению своему, она заметила, что солнце уже почти в зените; если она поест со жрецами и жрицами, то возвращение во дворец отложится. Потом, после трапезы, по-прежнему оттягивая неприятный момент, она задержалась еще немного, отдавая распоряжения насчет спальни. Однако больше обманывать себя было нельзя: как ни крутись, а ей не избежать столкновения с матерью — отказываться от своего бога из-за Пасифаи она не собирается.

Жрицы и жрецы проводили Ариадну от святилища вниз. На тракте все уступали ей дорогу, и это было приятно — но лишь усилило ее тревогу, как и то откровенное почтение, которое выказывали ей все, кто работал в полях и винокурнях. Вот разъярится мать, если узнает об этом — но вряд ли тогда рискнет сотворить что-нибудь с признанной верховной жрицей Диониса.

Спускаясь к Царской Дороге, Ариадна размышляла, стоит ли ей оставить сопровождающих при себе. Ей понадобилось немного времени, чтобы сообразить: четверо пожилых оборванцев из храма не произведут на ее мать впечатления и не заставят ее изменить себе. К тому же лучше не позволять помощникам видеть их верховную жрицу униженной — а может быть, и наказанной.

Возможно, если она войдет через западные ворота — ей удастся взбежать по ступеням и пробраться к себе в комнату незамеченной. Ариадна поморщилась. Это бесполезно. Раньше или позже встретиться с Пасифаей ей придется; так лучше покончить с этим побыстрее и сразу все выяснить. Решено — она войдет через парадный северный вход, как и пристало верховной жрице, коей коснулся бог.

У начала спуска к северному портику Ариадна поблагодарила своих провожатых, сказала, что скоро возвратится в святилище, и отпустила их. Повернувшись, она с изумлением увидела, что оба стража ворот застыли, опустив оружие и прижав кулаки ко лбу: ее приветствовали жестом почтения и поклонения. На миг Ариадне захотелось обернуться, взглянуть, здесь ли Дионис, но она знала, что его нет: приди он — она бы почувствовала.

Официальное приветствие заставило ее осознать, что она совершенно одна, — и пожалеть об этом. Надо было оставить жрецов. По правилам у нее должна бы быть целая свита.

Свита есть даже у быков, которых ведут на ритуальные танцы, с легким раздражением подумала Ариадна, сглотнув комок в горле. Быков приносят в жертву — но до этого они переживают мгновение славы. Жаль, что это не пришло ей в голову раньше. Да, сказала она себе, размечталась — откуда же взяться свите, если Дионис сам разогнал своих прихожан. Вспомнив обещание бога защитить ее, Ариадна глубоко, хоть и с некоторой дрожью, вздохнула — и пошла по насыпи к воротам.

Проходя меж приветствующих ее стражей, Ариадна негромко произнесла:

— Вижу вас, — ритуальный ответ жриц и жрецов на обращение верующих.

Стражи опустили ладони. Один просто улыбался, а другой, тоже с улыбкой, сообщил, что отец ожидает ее в царской зале.

Страх, что сжимал ее сердце, развеялся. Отец доволен ею, уж в этом-то Ариадна была уверена, и она с облегченной душой почти побежала через многоколонную залу, по коридору и через Двор Танцев. На площадке широкой лестницы девушка приостановилась, сообразив, что рядом с отцом может быть и мать, но все же пошла дальше — и совершенно успокоилась, услышав доносящиеся из залы голоса. Минос и Пасифая не одни, а отец никогда не позволит Пасифае унижать и мучить дочь перед придворными. Кое-кто из них видел Диониса и слышал, как он признал ее.

Ариадна остановилась в дверях — и поняла, что обе ее догадки верны. Справа от нее через световой колодец падал сноп солнечного света — винно-красные колонны пылали в нем, озаряя переливчатые юбки дам и добавляя блеска браслетам и ожерельям мужчин. У дальней стены, под яркой мозаикой с изображением человека в короне, что шел, опустив руки на гривы двух львов, на помосте рядом с восседавшим на царском престоле Миносом сидела на маленьком троне Пасифая.

Большей части мозаики Ариадна не разглядела: в зале было полно народу, куда больше, чем она ожидала. От удивления она даже вскрикнула негромко. Повернул голову один придворный, другой... Вскоре по залу волной прокатился звук ее имени. И как волна, следом поднимались правые руки, а левые кулаки прижимались ко лбам. Ариадна бросила быстрый взгляд на мать. Пасифая сидела очень прямо, полные ее губы сжались в тонкую линию. Придворные ждали — обратив к Ариадне лица, они застыли в позе почтения.

Ариадна затаила дыхание, страшась принять это общее поклонение — и в то же время боясь отвергнуть его. Дионис обидится, если она не примет этого, ведь она его жрица, и в ее лице поклоняются ему. С другой стороны — мать скорее всего решит, что дочь собирает лавры для себя, и обозлится вконец. Но Дионис был для Ариадны важнее, чем Пасифая.

— Вижу вас, — звонко произнесла Ариадна, с достоинством склонила голову и двинулась меж собравшимися.

Придворные опустили руки, но отступали, освобождая проход, и поворачивались, стараясь встретить ее взгляд. Дойдя до родителей, она поклонилась им — и понадеялась, что Дионис либо не узнает об этом, либо согласится, что царю и царице должна кланяться даже верховная жрица.

Губы Пасифаи дрогнули, но Минос так сжал ее руку, что у него побелели пальцы, — и она промолчала.

— Где ты была все это время? — мягко спросил он.

— Сначала — и долго — с моим богом; а после — выполняла его повеления.

— Какие повеления? — на сей раз резче осведомился Минос.

— Ему не понравилось, во что превратили покои жрицы, и он разгневался, что верховная жрица не отдавала ему ценные приношения, а утаивала для себя.

— Они возлагались на алтарь, — быстро проговорил Минос, — но бог не принял их, вот моя мать и взяла их — чтобы сохранить для него.

Однако в глаза Ариадне он не смотрел, и она заподозрила, что богу пришлось бы проявлять чудеса прыткости, чтобы выхватывать то, что ему нравится, из цепких рук старой царицы. Но отец не мог — да и не должен был — следить за действиями своей матери, так что винить его в ее проступках Ариадна не могла.

— Возможно, он просто не слышал ее Призыв, — ровно заметила она, а потом — чтобы быть уверенной, что отец не просто принял к сведению то, что произошло в святилище, напомнила ему: — Меня мой бог слышит. Он видел то, что утаивалось от него. Теперь он возьмет свое.

Это, казалось, ничуть не обеспокоило Миноса, и Ариадна подумала, что заподозрила его несправедливо. Ей и в голову не пришло бы подозревать его — если бы не этот проклятый бык. Возможно, ей стоило бы рассказать ему о Дионисовом Видении. Возможно, узнав о том, что другой бог подтверждает требование жреца Посейдона, Минос внемлет. Но Минос заговорил прежде, чем Ариадна собралась с духом.

— Чего еще потребовал бог?

— Ничего, — ответила Ариадна.

— Потратить столько времени — и ничего не потребовать? — злобно прошипела Пасифая.

— Нет. — Ариадна вновь ощутила потребность передать предостережение Диониса. — Он поведал мне о своем Видении — про белого быка, что вышел из моря и...

— Принес удачу нам всем, — перебила Ариадну Пасифая, метнув быстрый взгляд на Миноса, который побелел как полотно и тщетно пытался вздохнуть. — Уверена, бог пожелал бы сохранить то, что доверил тебе, в тайне — недаром же он окружил вас завесой молчания. Ты не должна повторять нам то, чем делится с тобой божество.

Ариадна могла бы сказать правду — что Дионис велел ей передать им свои слова и отменил свое требование только потому, что она побоялась быть наказанной. Но в глазах матери читался прямой запрет, а лицо отца стало подобно камню — у девушки не хватило смелости возразить.

— Воистину благословен наш край, ибо два бога выказали милость к нам, — медоточивым голосом продолжала Пасифая. — Но твоя юбка измялась, дитя мое, а краска на глазах потекла. Пойдем в твои покои, я помогу тебе привести себя в порядок.

Ариадна бросила на отца молящий о помощи взгляд, но отец смотрел поверх ее головы: глаза его были устремлены через толпу придворных на четыре пары двойных дверей, что отделяли внутренние покои от приемного зала. Створки одной из дверей были открыты, и сквозь них лился свет; Ариадна знала, что и вторые двери, отделявшие зал от южного и восточного портиков, тоже должны быть открыты, — но и представить не могла, что хочет увидеть там отец. Цветок вокруг ее сердца закрылся — Ариадна была уверена, что раскрывается он лишь встречь Дионису. А Пасифая уже поднялась. Ариадна молча склонила голову, признавая правоту матери, и шагнула к дверям.

— Постой! — Пасифая схватила ее за руку. Голос ее был так тих, что придворные ничего не слышали, но резал, как нож. — Ты взлетела еще не так высоко, чтобы шествовать впереди меня.

Ариадна посторонилась и пропустила мать. Они миновали склонившихся придворных (Ариадна благодарила судьбу, что сейчас нельзя было понять, кому именно они кланяются) и вышли в коридор. Ариадна перевела дух и чуть успокоилась; но мать не останавливалась и не оборачивалась к ней, пока они не обогнули покоев царицы и не поднялись по маленькой деревянной лесенке. Отсюда до комнат Ариадны и Федры была всего пара шагов.

Пасифая вплыла в комнату — и повернулась так резко, что едва не захлопнула двери перед самым носом Ариадны.

Царица снова распахнула их, рывком втянула Ариадну внутрь и опять захлопнула створки.

— Говори, что ты сделала? — прорычала она, бешено тряся дочь.

— Только то, чему меня учил Дедал, — выкрикнула Ариадна. — Он сказал, что нашел слова и описание обряда в каком-то древнем свитке, и научил меня, что делать — и что говорить. Я делала все так, как он объяснял. Ты видела все. И слышала.

— Тогда почему Дионис пришел к тебе, хотя никогда не приходил к царице Европе?

— Откуда мне знать? — ощетинилась Ариадна. Хватка Пасифаи немного ослабла, Ариадна вывернулась и отскочила в сторону. Мать уставилась на нее — но не пыталась снова схватить. Чувствуя себя в безопасности — мать стояла в паре шагов от нее, — девушка добавила: — Возможно, бабушка не совсем точно исполняла обряд — но Дионис сказал, что просто некоторым жрицам дано Призывать его, а некоторым нет.

Пасифая с сомнением фыркнула и пожала плечами.

— Меня он услышал бы, — заявила она.

— Матушка... — тоненько вскрикнула Ариадна, и голос ее сорвался.

Царица рассмеялась.

— О, не тревожься. Мне твой божок не нужен. Ариадна покачала головой, но не стала переубеждать мать.

Хоть она и перепугалась до полусмерти, когда Пасифая сказала, что Дионис непременно бы услышал ее, это не было боязнью того, что он предпочтет ее мать. Он сделал свой выбор, и Ариадна знала уже, насколько опасно противостоять его воле или пытаться убедить его в том, что он ошибся. Мать может считать себя неприкосновенной, и в большинстве случаев так оно и есть, но Ариадне припомнился жесткий взгляд Диониса, искорки безумия в его глазах — безумия, смертельного для того, кто пробудил его, — когда Пасифая, нарушая приказ бога удалиться, попыталась привлечь его внимание. Как это странно — бояться за мать, вместо того чтобы бояться ее.

— Можешь оставить себе своего божка, — продолжала Пасифая, свысока глядя на Ариадну. — Когда Призову я — явится кто-нибудь поважней покровителя лоз.

Ариадна, хоть и продолжала молчать и опустила глаза, чтобы скрыть, о чем она думает, с трудом сдерживала смех. Если Дионис придет, как обещал, и благословит лозы и вино, если вернется тот сладкий, крепкий, ароматный напиток, которым всегда славился Крит, — золото хлынет сюда потоком. Тогда благословлять ее имя станут не только крестьяне и виноделы, но и та знать, в чьих имениях они трудятся. Ей не будет нужды завидовать никаким жрицам, сколь могущественны ни были бы их бог или богиня. Не спрашивая у матери позволения, Ариадна направилась к двери.

— Куда собралась? — спросила Пасифая. — Сними эту юбку. По полу ты в ней каталась, что ли?

Но и эта стрела не попала в цель. Ариадна не поняла, куда метит мать, потому что измазала юбку во время уборки в покоях жрицы; своим замечанием Пасифая вызвала у нее приятные воспоминания — с каким удовольствием подчинились ее помощники, когда девушка велела им разобрать и переставить вещи старой жрицы. Но когда Ариадна развязала юбку и бросила ее на кровать, царица расхохоталась.

— Да он даже не сделал тебя женщиной! — воскликнула она.

Ариадна застыла. Она забыла, что на ее бедрах нет крови, по которой можно было бы судить, что ее девственность принесена в жертву, — и мать, разумеется, заметила, что они чисты.

— Неужто ты никогда не слышала о купании, матушка? — Ариадна резко отвернулась и принялась искать новую юбку, как если бы была смущена и пыталась прикрыть смущение грубостью.

С одной стороны, ей претила ложь; с другой — если Пасифая поймет, что она не довела до конца обряд посвящения, ей снова может прийти в голову заменить собой дочь в роли главной жрицы. Дионис убьет ее, подумала Ариадна, и попыталась скрыть дрожь, затягивая юбку. Этого допустить нельзя. Может, она и не любит свою мать — но Дионис не должен пятнать руки ее кровью. Тогда их разделит эта кровь, которой не смыть никогда. Что-то терзало ее сердце — те самые серебристые лепестки, подумала Ариадна и поняла, что если Дионис убьет ее мать, цветок не распустится никогда.

— Я слышала о купании, — отозвалась Пасифая, и в ее голосе Ариадна уловила насмешливое сомнение. — Не думаю, однако, что твои бедра чисты только поэтому. Впрочем, сейчас у меня на крючке крупная рыба — куда крупней, чем я надеялась. Именно поэтому мне необходимо знать, что ты делала — точно знать, что и как.

Ариадна ощутила облегчение — и новую тревогу. Если бог, которого Призывает Пасифая, не придет, подумала она, мать обвинит в этом ее.

— Я все расскажу и покажу тебе, матушка, — медленно проговорила Ариадна. — Но не считаешь ли ты, что лучше учить слова и обряд прямо с Дедалова свитка — как учила я? А вдруг я чуть-чуть изменяю жесты или немного не так произношу слова — ты ведь потом возведешь на меня вину за то, что обряд не удался. Дионис, возможно, прощает то, чего не простит бог повыше.

Пасифая смерила ее ледяным взглядом.

— Возможно, а возможно — именно твои мелкие ошибки и сделали обряд действенным — обряд, который задолго до твоего рождения перестал действовать даже на твоего божка. Покажи мне все.

Ну что ж, Ариадна — ведь она извинилась заранее — тщательно повторила перед Пасифаей все, что говорила и делала утром, и проследила, чтобы мать точно заучила слова и движения обряда. Сейчас у девушки, разумеется, не было чаши с вином, и, дойдя до этого места в своем рассказе, она посетовала:

— Тут тебе надо назвать имя божества, которое ты хочешь Призвать, и постараться мысленно увидеть его или ее — быть может, в этом тебе поможет фреска или мозаика в храме, — а потом от всей души пожелать, чтобы оно явилось, и произнести: «Приди ко мне». Но помни: Дионис говорил, что не всякой жрице дано Призывать, так что...

Губы Пасифаи сжались. Жестом она приказала дочери замолчать.

— Если можешь Призывать ты, — ответила царица, — не может быть, чтобы этого не могла я. — Она направилась к двери, распахнула ее, но, не переступая порога, обернулась. — Вот еще что. Надеюсь, ты понимаешь: я по-прежнему жду, что ты будешь танцевать для Матери в Ее день.

— Но, матушка...

— Никаких «но». Больше танцевать некому, к тому же этот обряд не требует девственности. Мое место — на троне, я танцевать не могу; твоя старшая сестра, Эвриала, танцует в собственном храме; Прокрис в тягости, а Федра — слишком юна и к тому же ужасно неуклюжа. Так что остаешься только ты.

— Матушка, я люблю танцевать...

— Ну, еще бы, — с ядовитой усмешкой оборвала Ариадну Пасифая. — Повсюду только и разговоров, что в Кноссе площадку для танцев сотворил Дедал — и специально для легконогой Ариадны. Как будто у нас нет других танцоров. — И она вышла, хлопнув на прощание дверью.

Ариадна стояла, смотрела на расписное дерево — и ей казалось, что она попала меж двух жерновов. Верхним жерновом было то истинное наслаждение, которое она испытывала, танцуя для Матери. И вовсе не потому, что, как утверждала Пасифая, это приносило ей славу. Сознавая, что истинные ее чувства открыты слишком живому, слишком осязаемому божеству, она вдруг подумала, что ее любовь к танцам порождена не только восторгом. Слегка мучаясь от уколов совести, девушка призналась себе, что влюблена в танцы еще и из-за того тепла, что окутывает ее, ощущения, что сильная, но ласковая рука ерошит ее волосы, заставляя их лететь и струиться кругом нее — и ноги ее в этом кружении становятся легкими, как перышки, а движения — изящными и плавными. И она любила Мать, которая всегда связывалась для нее с этим обволакивающим теплом — теплом, которого она никогда не получала от собственной матери.

Она жаждала танцевать — но нижний жернов мог сокрушить ее. Позволит ли ей Дионис почтить другое божество? Конечно, большинство людей воздают должное многим богам, принося жертвы Посейдону, чтобы даровал добрый улов, Афродите — чтобы помогла в утехах любви, иным — чтобы повезло в чем-то другом... но то обычные люди. Ариадна же — верховная жрица Диониса, а он бог ревнивый и скорый на гнев.

Цветок вокруг ее сердца был закрыт. Наверное, когда Дионис далеко, лепестки не могут помочь ей понять его. Но разве не может она просто спросить его самого? Она могла бы пойти в храм, наполнить вином золотую чашу и Позвать... Уголки ее губ опустились, веки прикрыли глаза. Он сказал, что придет на ее Призыв... а потом как-то робко улыбнулся — и пропал. Он пообещал, что придет, — но предупредил, чтобы она не Призывала его для собственных нужд.

Было ли ее желание танцевать для Матери себялюбивым? Не сочтет ли Дионис приказ Пасифаи незначащим пустяком? Что ж, возможно, для него это и правда пустяк — но как Ариадна могла отказаться? Ведь не одна только ее мать ожидает прославляющего танца: танец — часть большого обряда, который будет без него неполным — а значит, незавершенным.

Охваченная сомнениями, Ариадна стояла у самой двери — так что та, вдруг распахнувшись, едва не ударила ее. Девушка отскочила... и с облегчением перевела дух, когда в комнату ворвалась Федра.

— Ну, как ты? — округлив глаза, жадно спросила она. — Все только о тебе и говорят, я сама слышала! А что, бог, правда приходил? Что он сказал? И что с тобой сделал?..

— Все прекрасно, — улыбнулась сестре Ариадна. — Да, бог действительно приходил. Но ничего плохого мне не сделал. Он был нежен со мной и пообещал прийти и благословить лозы и вино. — Девушка окинула Федру пристальным взглядом. — Мать вернулась в тронный зал?

— Ага. Я удрала оттуда, едва она приплыла. — Федра поколебалась и подозрительно осведомилась: — Чего это ты на меня так уставилась?

— Ты очень похожа на меня — какой я была два года назад. Тогда, когда матушка и Прокрис обучили меня танцу во славу Матери.

— О нет! — вскрикнула Федра и попятилась к двери. — До танца всего только четверть луны! У тебя-то было полным-полно времени, чтобы научиться!

Ариадна все-таки успела перехватить сестру, прежде чем та выскользнула за дверь.

— Никто не говорит, что ты должна танцевать в этот раз, но если мой бог узнает, что я воздаю почести другому божеству, и запретит мне танцевать, делать это придется тебе. Идем, я поучу тебя.

— У меня еще даже месячных нет, — уперлась Федра. — Я не женщина. Как я могу танцевать для Матери?

— Тебе уже одиннадцать лет, и месячные могут прийти к тебе в любой день. Ко мне пришли, когда мне еще не было двенадцати. А ты ведь сама говоришь, чтобы разучить танец, надобно время — так что дурного, если начать сейчас?

— Не хочу учиться. — Федра отвернулась. — Если матушка сделает меня своей помощницей — а какое еще место могу я занять? — мне никогда отсюда не выбраться. Так и проживу всю жизнь в Кноссе и умру под ее присмотром.