— Нет, хотя я рад это услышать. Мой отец будет ждать меня в любой день. Я не хотел бы, чтобы он волновался. А пришел я для того, чтобы вернуть часть денег, которые вы мне дали за ассигнации. Предприятие процветает. — Роджер от души рассмеялся. — Правда, поживи я здесь подольше, я стал бы к концу жизни богачом.

Фуше ни за что не хотел брать деньги. Он в деньгах не нуждался и знал, что семье Роджера они пригодятся больше. Если ему придется бежать в Англию… В конце концов, он предложил стать банкиром Роджера и вернуть деньги в любое время.

— Действительно, это очень хорошо, — сказал он. — Не понимаю, почему мне не стать вашим партнером по бизнесу? Естественно обратиться ко мне, поскольку мы уже сотрудничали раньше. У вас будет повод приходить сюда.

Роджер с благодарностью согласился, именно через Фуше они теперь узнавали последние новости. Первые вести оказались добрыми. Чарльз Франк Дюмореж был назначен главнокомандующим армии, сражавшейся против пруссаков. Республиканец, он отлично понимал настроения в армии. Она представляла собой смесь из добровольцев, солдат Национальной Гвардии, старой регулярной армии, вряд ли все они подчинялись приказам и порядкам, царившим в прошлой армии. Он изменил не только тактику, но и стиль командования. Двадцатого сентября его армия встретила пруссаков у Вальми и отбросила их назад.

Город ликовал. По счастливому совпадению вновь избранный Государственный Конвент начал свою работу с опубликования известия о победе в полдень двадцать первого сентября.

— Поскольку самые ярые радикалы и даже этот безумный монстр Марат выбраны в Конвент, я не думаю, что это поможет обуздать коммуну. Она будет так же действовать, только с новым названием.

Правдивость его слов вскоре подтвердилась. Шестнадцатого октября рассматривался вопрос о судьбе короля, и Бурбот, депутат из Ойксери, призвал казнить королевскую семью. Большинство депутатов заняли выжидательную позицию, но шестого ноября Валазье сделал доклад на основе документов, найденных в секретном сейфе в Тюильри, и обвинил короля в государственной измене. Он требовал суда над свергнутым монархом. Несколько депутатов протестовали, но доклад Валазье воспламенил многих, и якобинцы не упустили свой шанс. Жирондисты, расколотые на непримиримые группировки, еще не решили, на какую сторону переметнуться и кому подыграть. Они пошли на компромисс, предложив назначить сроки для слушания дела.

Пятнадцатого ноября дело было вынесено на обсуждение. Якобинцы хотели без суда, выступления адвокатов и публичного обсуждения вынести смертный приговор, но не могли заставить Конвент зайти так далеко. Многие высказались за помилование. Томас Пэйн, покинувший Соединенные Штаты, считая страну недостаточно республиканской, взволнованно высказался за изгнание, но не за смерть, и был многими поддержан. В конце концов, Якобинской фракции пришлось согласиться на судебный процесс.

Леония с большим вниманием следила за ходом этой дискуссии и была счастлива, когда узнала о решении. Она была удивлена, потом обижена, но Роджер и ухом не повел на все ее попытки поговорить на эту тему, а только поглощал свой обед, не отрывая глаз от тарелки.

— Наверное, тебе не очень интересно, ты ведь англичанин, — сказала она довольно резко.

Казалось, Роджер не обратил на эту колкость никакого внимания. Он знал, как переживает Леония, и не хотел говорить ей то, в чем был уверен. Он понимал, что якобинцы все равно добьются своего. Конец будет один, даже если якобинцы будут действовать по-своему, агония будет короче, и никто не будет обманываться ложными надеждами и уповать на справедливость. Роджер поднял глаза. Обида, которую Леония почувствовала из-за его равнодушия, не уменьшила полного надежд ожидания. Роджер знал на собственном опыте, что надежда — скорее величайшее зло, чем добро в ящике Пандоры, выпущенное на волю.

— Какое это имеет значение, что я англичанин, — сказал он. — Англичане такие же люди, как и все остальные. Дело в том, Леония, и мне очень жаль, что суд может иметь только одно завершение. Возможно, я вижу это яснее, потому что я англичанин.

— Что ты имеешь в виду?

— Свергнутого короля казнят.

— Почему? — заплакала Леония. — Видит бог, я не очень люблю Луи. Он глуп и расточителен, это погубило страну. Он не принял ни одной разумной реформы. Никто, кроме безумца, не подумает, что он может управлять государством. Но нельзя уничтожать его.

— Вот ты и сказала это, — перебил Роджер. — Конституция, которую помогал разрабатывать отец, была разумным компромиссом. Если бы было больше времени… Какой смысл говорить об упущенных возможностях. Как только Луи был свергнут, тут же был подписан его смертный приговор.

— Невозможно поверить в это! Они не приговорили его. Должен быть суд. Ты ведь знаешь, Роджер, что не король виновен во всех этих безумствах. Говорят, он проливал кровь французов. Но это же нелепо! Если бы он не хотел избежать кровопролития, то не был бы там, где сейчас. Если бы он приказал швейцарцам и преданным ему взводам стрелять в толпу, возможно, они бы убежали.

— Да. И это еще одна причина, по которой он должен умереть. — Роджер вздохнул. — Подумай, Леония. Если король невиновен, то свергнувшие его — преступники. Разве признает республика, что не было права свергать и заключать в тюрьму Луи, виновен он или нет?

— Но депутаты согласились на суд. Большинство в Конвенте голосовало за это. Многие выступают против казни и предлагают изгнание. Они могут говорить, что он виновен в заговоре с политическими эмигрантами, чтобы вернуть абсолютную монархию.

— А это государственная измена, — отметил Роджер.

— Глупости, — протестовала Леония. — Если кто-то забирает у меня то, что я всегда считала своим, разве неправильно пытаться это вернуть?

— По закону, да. Даже из нравственных соображений, если объяснить, что это было не твое и почему не твое… — Роджер покачал головой. — Нет, это не имеет значения. Даже если бы он не вступал в заговор и всегда старался поступать по конституции, это бы ничего не изменило. Как только его свергли, оставалось одно — либо вернуть трон, либо казнить.

Леония не была ни слабой, ни глупой, но много раз убеждалась в том, что Роджер всегда знает, о чем говорит. Слезы подступили к глазам. Она не допускала мысли о возвращении монархии, после всего сделанного и сказанного об этом не могло быть и речи. Луи был добрый и милосердный король, но он не смог бы смотреть сквозь пальцы на оскорбления и неуважение, с которым к нему относились. К тому же, ни один член правительства и мысли не допустит о реставрации монархии.

— Но почему смерть? — спросила Леония. — Ведь многие высказались за ссылку. Если бы он был выслан и поклялся, что не вернется…

— Ты, должно быть, знаешь характер Луи и понимаешь, что такой клятвы он никогда бы не дал. Он бы скорее умер, чем…

— Он сам позволил отобрать трон, — перебила Леония. — Моя дорогая, он ничего не мог сделать, чтобы предотвратить это. Кроме того, о нем мы уже говорили, он был и слишком слаб и нерешителен, но на изгнание он бы не согласился. В любом случае, говорю я тебе, это не имеет значения. Даже те, кто голосует за изгнание, проголосуют за смерть. Леония, я, наверное, сам бы проголосовал за смерть, если бы имел хоть чуточку здравого смысла, но боюсь, что его у меня нет.

Он оттолкнул кресло и стал шагать по маленькой комнате. Леония наблюдала за ним. Ужас, который она ощутила, когда он сказал, что сам проголосовал бы за казнь, отступил, когда она увидела, как он возбужден, и вспомнила его последние слова.

— Я ничего не могу сделать! — воскликнул он.

— Нет, конечно, нет! — воскликнула Леония, вскакивая на ноги.

— И даже если бы мог, я знаю, что это не нужно, — продолжал он, как будто не слыша ее. — Это же один человек, только одна жизнь. Разве правильно пытаться сохранить ее ценой тысяч жизней? Я не знаю.

— О чем ты говоришь? — Леония схватила Роджера за руку.

— Свергнутый король не должен жить, — повторил Роджер. — Чарльз I был казнен — это неправильно, несправедливо, хотя он и был глуп, но его смерть положила конец гражданской войне в Англии, и в стране воцарился мир. Возможно, это был не тот мир, которого многие ждали, но кровопролитие закончилось. Потом Джеймс II сбежал из страны и был свергнут. Это сохранило нации одного человека и вместо этого принесло потоки крови — Бойни и Куллоден, резня в Гленкоу, не говоря о многих восстаниях и головах убитых на воротах изменников. Пока живет свергнутый король или его наследники, всегда найдутся желающие восстановить его в правах.

Леония поднесла руку ко рту.

— Подумай об этом, — убеждал Роджер, — и не спеши называть «монстрами» всех, кто проголосует за смерть.

Есть настоящие монстры: Марат, Дантон, возможно, и этот «неподкупный» блок холодного Робеспьера, но большинство — просто люди, разрываемые на части между тем, что они считают справедливым, страхом за себя и свои семьи, и тем, что хорошо для страны. Когда два последних довода отвечают этому решению и перекрывают первый с таким перевесом, делает ли это человека, принявшего решение, чудовищем?

Задрожав, Леония прижалась к Роджеру, он обнял и поцеловал ее.

— Мне так жаль убивать твою надежду, — прошептал он, дотрагиваясь губами до ее волос. — Но когда ты поймешь, будет не так больно.

Все так и случилось. Шли недели, и Леония наблюдала за событиями, напоминавшими стилизованный танец смерти, и все больше соглашалась с тем, что говорил ей Роджер. Одиннадцатого декабря Луи был привлечен к суду, девятнадцатого он и его адвокаты закончили проверять документы, свидетельствующие против него. Однажды он сказал Ломойгнону де Малешербе, старому другу и бывшему министру, который умолял о милосердии к Луи: «Они приговорят меня к смерти: я в этом уверен. Выступим на суде так, как будто я уже выиграл. Я и в самом деле выиграю, потому что справедливость восторжествует в памяти потомков».

Это и другие высказывания Луи, таинственным образом вышедшие за стены хорошо охраняемой тюрьмы, вызывали к нему сочувствие. Тем не менее, Леония больше не обольщалась надеждой, и двадцать шестого декабря состоялся суд. Некоторые, тронутые логикой защиты и спокойным достоинством короля, забыли об осторожности. Депутат Ландюне даже выступил с речью, что трибунал, нагло сам себя провозгласивший, виновник событий десятого августа, когда был свергнут Луи, не может быть, по сути, его «беспристрастным» судьей, и воскликнул, что он скорее умрет, чем приговорит к смерти в нарушение всех правовых корм даже самого отвратительного тирана. Однако подобные голоса затерялись в радикальных излияниях Сан Гюста и Робеспьера. Сан Гюст страстно кричал: «Простить тирана — значит простить тиранию». Но именно холодный спокойный голос Робеспьера на самом деле сломил сопротивление тех, кто молил о пощаде.

— Что касается меня, — сказал он, — то я чувствую отвращение к наказанию смертью, чем так изобилуют ваши законы, и буду просить их отмены… У меня нет к Луи ни любви, ни ненависти. Я только ненавижу его преступления и поэтому с прискорбием произношу неизбежную истину: «Луи должен умереть, потому что страна должна жить».

Голосование по вердикту началось шестнадцатого января, а семнадцатого был вынесен смертный приговор. Прошение об отсрочке было проголосовано и отклонено девятнадцатого января гораздо большим числом голосов, чем в первом голосовании.

Когда они узнали об этом, Леония сказала Роджеру:

— Ты был прав, хотя, я думаю, ты благороден в своих оценках. Да, чем больше они рассуждают, тем сильнее склоняются к мысли, что королю нельзя позволить жить. Я считаю, что это страх за собственную шкуру, а не за государство так изменил их оценки. — Она дрожала. — Роджер, мы можем уехать отсюда? Я хочу в Англию.

— Англия не намного лучше, — вздохнул он и, желая успокоить, прижал ее к себе. — Мы поступали так тоже, правда, это было очень давно. Не похоже, что это может повториться. Бедный старый Джордж почти так же глуп, как Луи, но все знают, что он просто не в себе, а Принни очень умен, но слишком труслив, чтобы принести настоящие беды.

Тем не менее, Роджер на следующий день пошел к Фуше. Он был согласен с Леонией, что пришло время покидать Францию.

Были такие моменты в создавшемся положении, о которых он не говорил Леонии, боясь ее напугать. Роджер был уверен, что казнь Луи вызовет отклик в других странах, что приведет к войне. Успех пока сопутствовал Франции. Французы одержали еще одну великолепную победу у Жемарье, изгнав полностью пруссаков. Роджер считал, что появилась хорошая возможность для отъезда из Франции. Военной лихорадки не было, и так как он находился в городе уже четыре месяца, то вполне мог навестить родных. Он надеялся, что перед казнью короля должно быть временное затишье, удобное, чтобы добыть паспорт. Надежда эта не оправдалась.

— Время ушло, — сказал Фуше. — Джозеф рассказал прошлым вечером, что казнь, вернее убийство, состоится завтра. Вы обязательно увидите бюллетени по дороге домой.

— Они умнее, чем я предполагал, — с горечью сказал Роджер. — Готов поставить на что угодно, что Робеспьер знает Маккиавелли на память. Если хочешь сделать несколько плохих дел, делай их сразу, так быстро, как можешь. Я удивлен, что он не судил Марию Антуанетту одновременно с Луи.

Фуше изменился в лице, Роджер задыхался.

— Невозможно представить, что он задумает. Это ведь может случиться?

— Ее никогда не любили, — ответил Фуше, — и, по правде, она больше Луи виновата в том, в чем его обвинили. Она имела сильное, в основном плохое влияние на него. Эти мотивы не были вынесены на рассмотрение Конвента. Было что-то, высказанное мимоходом, чтобы посмотреть, будет ли эта идея принята. Будем надеяться, что этого никогда не случится. Она сейчас бессильна. Что касается вашего вопроса, то я не знаю, что ответить.

— Как вы думаете, уехать будет просто? Заставы не так тщательно сейчас охраняются. С тех пор как пруссаков погнали, патриотический пыл стал понемногу остывать. Времена тяжелые, хотя, видит бог, не для меня, и если бы я нашел золотой ключик, то уж замок открыл бы легко.

— Да, вы могли бы уехать из Парижа, — сказал Фуше. — Сейчас многие презирают власти. Но повсюду на дорогах и в городах зорко выслеживают политических эмигрантов. К тому же, как вы думаете выбраться из страны?

— У меня есть друг в Бретани, у него корабль и он хорошо знает английское побережье, — ответил Роджер.

— Ах, да, — вздохнул Фуше. — Помню. В таком случае приходите завтра. — Внезапно Фуше вздрогнул. — Нет, не завтра. Возвращайтесь в начале следующей недели. Я буду просить Джозефа… Но, вы знаете, мой дорогой Сэнт Эйр, не очень понятно, когда человек бросает процветающий бизнес и проделывает огромный путь глухой зимой, чтобы нанести визит родственникам.

Роджер вздохнул:

— Да, похоже, мы задержимся из-за погоды, чтобы при пересечении Канала не подвергать моего друга опасности. Я сейчас, уверен, вне подозрений. Леди, которую я должен сопровождать домой, я представляю как жену и она тоже в безопасности. Вы понимаете, глупо притягивать к себе внимание. Ну что ж, передайте мои наилучшие пожелания вашему кузену и скажите, что я буду рад помочь ему в любое время.

Последнее было данью вежливости. Роджер мог думать только о событиях завтрашнего дня. Он нашел бюллетени, как и предупреждал Фуше, и прочел их с ужасом. Луи будет казнен на Площади Революции недалеко от их дома, расположенного в тени Св. Роха. Что он мог сделать для Леонии? Немного, только предупредить, и когда начнут бить барабаны, чтобы заглушить крики в поддержку короля, просьбы о пощаде или сигналы к спасению, обнять ее крепко, целовать и успокаивать.

Барабанная дробь прекратилась. Роджер узнал позже, что король хотел сказать несколько слов, но его сразу же остановили, боясь, что его речи воспламенят толпу. Леония содрогнулась, думая, что все окончено, как вдруг, прежде чем Роджер выпустил ее руки, отвратительный грохот барабанов послышался снова. Когда они остановились во второй раз, раздались оглушительные оружейные залпы. Леония заплакала.

— Это просто глупо, — всхлипывала она. — Я не знала его. Но это так несправедливо. Он не был злым. У него были добрые намерения. Он не заслуживал смерти.

На следующий день Леония понемногу пришла в себя, но Роджеру казалось, что звуки барабанной дроби заполнили весь дом и так в нем и остались. Прошло три дня, Роджер занимался тем, что вставлял нужную деталь на место, загоняя ее короткими и быстрыми ударами молотка, от чего другой кусок железа, лежащий в оловянном блюде, ритмично постукивал. Когда он остановился, то услышал, что Леония плачет на кухне. Когда он в испуге прибежал, чтобы узнать, что случилось, Леония извинилась, но все еще дрожала, и Роджер понял, что она тоже слышит грохот барабанов.

Через день после этого зашел незнакомец и справился о портном, который был осужден из-за того, что состоял в заговоре с роялистской партией. Роджер сказал самым безразличным тоном, что не знает такого человека. Это не смутило посетителя, и он пустился в объяснения. Роджер повторил, что ничего не знает о судьбе портного.

— Я оставлю свою карточку, — сказал незнакомец.

— Это еще зачем? — зло спросил Роджер.

— О-о, на случай, если кто-нибудь спросит о Джанине. Вы скажете, что я тоже спрашивал о нем.

— Я не посыльный, — проворчал Роджер и посетитель повернулся, чтобы уйти.

Позже, однако, Роджер нашел карточку, которая говорила о принадлежности ее хозяина к аристократическим или высшим буржуазным кругам, она была выполнена очень изящно. Роджер показал карточку Леонии.

— Самое время уезжать, — сказал он. — Не знаю, проверяют ли меня мои «друзья» — республиканцы или роялисты, хотя я почти в этом уверен, но это небезопасно в любом случае. '

— Да, — согласилась Леония с видимым облегчением. — О, да, Роджер. Правда, мне так хотелось бы уехать отсюда. Им было нужно найти разумный предлог и к концу недели они его нашли, правда Роджер хотел бы, чтобы он не был таким мучительным. Времена, как сказал Роджер Фуше, действительно ужасные. Работы нет, цены очень высокие, трудящиеся по-настоящему страдают. Более того, казнь короля не изменила настроения толпы, даже не понравилась людям. Многие сочувствовали Луи и доказывали это разными способами, например, прославляя каждый королевский сентимент в пьесах. Конвент тут же закрыл театры, которые к тому же мало кому были нужны.

Неудовлетворенность отличала даже тех, кто одобрял казнь Луи. Они надеялись на какой-то необычный исход, на решение всех экономических и социальных проблем нации. И теперь неуправляемая чернь, не такая многочисленная, как та, которая врывалась, чтобы свергнуть короля десятого августа или учинить бойню двенадцатого сентября, но такая же агрессивная, несколько раз вторгалась в Конвент с требованиями и протестами. Осуществляя свои «гражданские права» собственным манером, они не совсем по-граждански оскорбляли и грабили всех, кто подворачивался под руку, и совершали набеги на магазины. Одной из первых пострадала улица, где находилась мастерская Роджера. Чернь ворвалась в булочную на углу и жестоко избила беднягу хозяина за то, что цены на хлеб были очень высоки. Роджер слышал шум, но не придал ему большего значения, так как был очень занят своим ремонтом и не отрывал глаз от работы. Леония вышла из кухни и выглянула за дверь, когда толпа вломилась в булочную. Она издала резкий крик, от чего Роджер вскочил с проклятиями.

— Черт побери, Леония…

— Санкюлоты, — она задыхалась, — они ворвались в булочную.

Роджер выругался, к счастью, на английском, надеясь, что Леония не поняла. Он понял, что запирать мастерскую уже поздно и потянул Леонию обратно, туда, где хранился товар на продажу и законченная работа.

— Заряжай! — приказал он. — Заряжай все ружья, которые сможешь. Я с удовольствием прикончил бы их, видит бог, но…

Он бросился к бакалейщику, чей магазин был рядом с булочной. Хозяин выбегал с женой, сыном и новорожденной дочерью на руках. Движение привлекло внимание тех в хвосте толпы, что не поместились в булочной. Некоторые с криками бросились вдогонку за бакалейщиком. Роджер выстрелил из револьвера поверх их голов. Это вызвало замешательство, затем толпа двинулась к нему. Он хорошо прицелился и свалил бандита, бежавшего за бакалейщиком.

Из дверей мастерской грянул выстрел еще из одного револьвера. Второй попал в толпу. Будь Роджер не так напуган, он бы смеялся, зная, что успех Леонии — чистая случайность. Бакалейщик с семьей уже подбирался к ним. Роджер подталкивал их к мастерской, когда выстрелил второй револьвер Леонии. Ружья лежали в ряд на прилавке у двери. Роджер рывком подхватил два. Бакалейщик отдал малышку матери и выхватил еще два. Леония заряжала ружья.. Будь толпа побольше, никто в доме Роджера не остался бы в живых. Их вытеснили с улицы в мастерскую. Там перевес был на их стороне, потому что больше двух одновременно в дверь войти не могли. Трое убитых и пятеро раненых лежали в дверях. Толпа убедилась, что их улица слишком «твердый орешек». Исторгая проклятия и угрозы, чернь удалилась в поисках легкой добычи.

Роджер и бакалейщик побежали помочь булочнику. Леония стояла с револьвером в руке, наблюдая за мужчинами, лежавшими в дверях. Они еще могли быть опасны. Жена бакалейщика пыталась успокоить орущих детей. Через несколько минут Роджер вернулся с потемневшим от гнева лицом. Вышли и остальные лавочники, запирая помещения на случай, если толпа вернется. Все хотели оказать посильную помощь.

Они отделили раненых от мертвых. Леония вместе с другими женщинами перевязывала раненых, тем временем Роджер с мужчинами уносили трупы. Что они сделали с ними, Леония никогда не спрашивала, и Роджер не рассказывал. Раненых, наконец, погрузили в телегу бакалейщика и отвезли в ближайшую больницу. Потом все пошли помогать булочнику и бакалейщику спасать то, что осталось после грабежа. Вечером к Роджеру пришла делегация мужчин выразить благодарность.

— Вы очень добры, — ответил он, — но я не заслуживаю особой благодарности. Я спасал себя. Рад, что принес и вам пользу, но, должен заметить, вы сейчас в большей опасности. Если кто-нибудь из этой банды пожалуется Конвенту, нас могут обвинить в нарушении гражданских прав, и вы знаете, чем это грозит.

— Гильотиной!

— Именно.

— Что же делать?

— Я не уверен, — ответил Роджер напуганным делегатам, — но мне кажется, что самое безопасное для нас жаловаться самим, завтра же. Так они хотя бы услышат и нашу сторону, а граждане Диллок и Шуар могут требовать, чтобы их магазины исследовали как свидетельство жестокости. Иначе могут сказать, что мы стреляли в мирных граждан, ратующих за восстановление справедливости.

После короткого обсуждения никто не смог ничего предложить, остановились на том, что советовал Роджер. Когда они ушли, Роджер сказал:

— Это лучшее, что можно сделать, даже если я использую это в своих личных целях.

Леония сидела, положив руки на колени, и смотрела в окно. Жестокость толпы каждый раз воскрешала ужасы и утраты, которые ей пришлось пережить. Она повернулась, чтобы посмотреть в глаза Роджера, и улыбнулась ему.

— Конечно, это лучшее, что можно сделать. Даже если ни один из этой стаи зверей не пожалуется, все на улице знают, что санкюлоты выброшены отсюда. Начнутся разговоры и одному Богу известно, к чему это приведет. Раньше или позже кто-то обвинит нас по личным соображениям.

Возможно… — Леония вздрогнула. — Женщины сказали, когда я покупала провизию, что к нам так часто приходят люди. Возможно, это просто любопытство, но времена тяжелые. Любопытство может обернуться завистью.

— Все хорошо. Не беспокойся. Фуше подыщет нам новое место. Мы уедем отсюда на следующей неделе или позже. Квартал заканчивается в феврале, и я могу предупредить о выезде в начале месяца. Я скажу, что ты боишься жить близко к площади Конвента, боишься толпы, что тебя мучают кошмары по ночам.

— Так и было бы, — сказала она, подходя к нему, — если бы тебя не было рядом. Ты такой надежный, Роджер. Когда мы вместе, я ничего не боюсь.

Роджер надеялся, что она не заметила, как исказилось от боли его лицо. Было бы жестоко заставлять ее чувствовать себя виновной за это простодушное замечание. Возможно, он ей приятен, но теперь ясно, что она не любит его. Он заблуждался, думая, что она больше не боится и принимает его любовь только ради нее самой. Да, он безумец, мечтающий о солнце. По крайней мере, пока они во Франции, она будет с ним.