-Ладно, - улыбнулась шахбану. - Кого же ты призвал из шамлинцев и устаджлинцев?
      -Семерых. Вели-Халифа, Алигулу-хан, Горхмаз-хан, Али-бей... Солтан Гусейн-хан, Мохаммед-хан, Мурад-хан...
      -Хорошо. А кто "свататься" придет?
      -Как вы изволили пожелать, от них придут пятеро. Отец девушки (при этих словах шахбану и Салман усмехнулись). Деде-Будаг, из близких им Эмир-хан, Сулейман-хан и Гейдар-Солтан.
      -А с нашей стороны?
      -Если позволите, пусть с нашей стороны никого не будет...
      Брови шахбану, недавно искусно подправленные косметичкой, нахмурились, напоминая скрещенные клинки.
      -Почему же, господин визирь? - иронически спросила шахбану, и этот тон всполошил визиря пуще нахмуренных бровей.
      -Как-никак, ... мы с вами... я ведь... без пяти минут шесть шахзаде...
      Губы шахбану тронула улыбка.
      -А-а... Я-то запамятовала...
      "Так я тебе и поверил..." - подумал визирь.
      Она продолжала:
      -Оповести срочно градоначальника Мовлану Газвини, - мол, здесь у нас никаких таких переговоров о примирении не будет.
      -Но он пожаловал сюда сам...
      Шахбану повеселела.
      -Да? Ну так пусть они сойдутся и сцепятся... Песий клык да хрюшкин бок... Гальку с речки в дичь без осечки... - Рассмеявшись, добавила: Между нами говоря, я хоть и не жалую тюрок, а пословицы у них хлёсткие. А?.. Верно говорю? Пока ишачонок отца не увидит, возомнит себя ханским сыном... Зарвались они... Будь шамлинцы, будь устаджлинцы, туркманы или текели... Ни к одному из тюркских эмиров не лежит душа моя... У всех, кажется, одно на уме - дорваться до власти, до казны... Так ведь оно и есть. Друг другу глотку грызут. Стоит кому-то на шаг обогнать другого рвут и мечут. Этот грешит на того, тот - на этого. Поди, разберись, кто прав. По сути, никто.
      Последние фразы шахбану произнесла про себя. Ее откровенность с Мирзой Салманом тоже имела свои пределы.
      Мирза Салман же думал: "Вроде сама не тюркских кровей... Вот и ладно... Нам, фарсам, Аллах ниспослал тебя такую..."
      -Мирза, как говорится, байки телку выдадут волку... Пора. Ступай встречать-привечать гостей.
      Мирза Салман встал, поклонился и направляясь к дверям, осторожно спросил:
      -Простите... А будет ли участвовать в разговоре сам шахиншах?
      Брови-клинки скрестились.
      -Что за вопрос, визирь? Как может шахиншах не участвовать в разговоре со сватами? Последнее слово - за ним.
      "Пронеси, Аллах!" - подумал визирь и поспешил ретироваться.
      Прием был пышный.
      В тронный зал, возле престола было поставлено сиденье, зачехленное атласом с золотым шитьем. Пониже на ковре были разложены обшитые бархатом подушечки для визирей и советников. По левую руку от шаха уселись шамлинцы и устаджлинцы, по правую - приготовили места для туркман. Вскоре явились и они во главе с Деде-Будагом. Все гости сидели на коленях.
      Представители обеих племен (чуть было не написала "партий", прости, читатель!), сражавшиеся в битвах под единым стягом, но закосневшие в междоусобной ревности и гордыне, всматриваясь в друг друга, не понимали толком причину столь неожиданного приглашения к венценосцу в столь несовместимом сообществе и составе.
      Занавеска перед резной дверью была раздвинута слугами, и явился шахиншах Мохаммед Худабенда в торжественном облачении. Гости встали с мест и изъявили почтение в меру своего усердия и положения - кто опустился ниц и приложил уста к стопам шаха, кто, положа руку на сердце, поклонился в пояс.
      Следом показалась шахбану, прикрывшая лицо тонким шелковым нигабом. Медленно прошествовав за шахом, дождалась, пока он займет место на престоле и лишь затем опустилась на сиденье, обшитое атласом.
      Обвела взором гостей, все еще застывших в поклоне. Что-то шепнула шаху и тот, щуря подслеповатые глаза, сказал:
      -Садитесь, господа, садитесь! Честь вам и место!
      "Вот это он сказал напрасно... Но такой уж он церемонный... обходительный... А с этими людьми нечего цацкаться. Я ж ему после вечернего намаза растолковала, зачем я созвала этих людей... Пусть здесь они сшибутся лбами... раскроются во всей красе..."
      Меджлис безмолвствовал.
      Шах обратил взоры к Мирзе Салману, который все еще стоял на ногах.
      -Мирза, вели подать эмирам чай, а кто пожелает - кофе и кальян.
      Повеление исполнили. Подали и сладости. "Про сладости-то я забыла сказать, - подумала шахбану. - Хотя какие там сладости получат1... Впрочем, пусть тешатся надеждой. Сладость отравой тебе обернется, Деде-Будаг... Уйдешь не солоно хлебавши! Еще и освистают вас... - мстительно радовалась шахбану. - Вам, видите ли, не по нутру пришлось, что я казнила Мурад-хана убийцу отца моего... Как, по-вашему, я должна была поступить? Смириться? Простить? Кровь отчую, безвинно пролитую? Не-ет... Во веки веков... Гнев не остынет в сердце моем. Глаза бы вас не видели! А теперь вздумали подластиться, подмазаться, дочерью своей ублажить сына моего и набиться в родственнички шаху?.. Не-ет! Не-ет! Весь век буду мстить за отца. И вы, и шамлинцы - одного поля ягоды. И их видеть не могу. Так грызитесь, передеритесь, сукины сыны! Избавьте нас от себя!.."
      Она снова что-то подсказала шаху, которому Аллах взамен ущербного зрения дал отменный слух.
      -Господа любезные! Я пригласил вас сюда по поводу воспитания благонравия и благочестия у детей наших... В особенности это касается девушек. До меня доходят разговоры, что иные из наших девиц не проявляют послушания родительским наказам... Более того, встречаясь с молодыми людьми под предлогом охоты или прогулки на природе, таковые подают дурной пример неискушенным сверстницам...
      Некоторые из присутствующих знали понаслышке об ашурной истории шахзаде и дочери туркманского эмира. Они поняли, в чей огород камушек. Несведущие всполошились: "Упаси, Аллах. Что-то стряслось?" Шамлинцы и устаджлинцы, заранее посвященные визирем в подоплеку собрания, злорадствовали: "Поделом тебе, туркманская собака..."
      У бедного Деде-Будага сердце захолонуло...
      Шах продолжал:
      -Разумеется, не пристало девушке без позволения родителей выезжать на охоту, красоваться на миру, на пиру, а уж тем паче совершать поступки, роняющие ее честь... пытаться вскружить голову молодому человеку, чья родословная известна всей стране...
      Шах говорил как по писанному...
      Намек был довольно прозрачный. Стрела метила в Деде-Будага. Это стало ясно всем, в том числе и именитым туркманам, присутствующим здесь. Деде-Будаг побелел лицом.
      -С вашего позволения, мой шах...
      -Какое еще позволение! - грубо осадила его шахбану. - Неужели неясно? И зачем только ты носишь папаху?
      -Как вы можете... - Деде-Будага душила смертная обида.
      Шамлинцыи устаджлинцы стали подобострастно подпевать шахбану.
      -Не перечь шахской воле!
      Сам шах хранил молчание. Он уже был бессилен обуздать разбушевавшиеся страсти.
      -Так он еще посмел к шаху явиться...
      -И не один, а с целой оравой...
      У тех и других руки потянулись к кинжалам.
      -Бесстыжие...
      -Они-то и подзавили девушку...
      -Может, и без колдуньи не обошлось.
      -Разве можно давать такую волю собственной дочери!
      -Не управляются...
      -Не хотят...
      -Выгода есть, потому...
      -Ну да, стать тестем шахзаде - недурно.
      -Ничего себе затея...
      Почтенный туркманский эмир, известный своей доблестью и отвагой Мохаммед-хан поднялся с места без разрешения:
      -Мой шах! Прошу вас пресечь эту хулу! Вам хорошо известно, что ни Деде-Будаг, ни мы не заслуживаем этой непотребной брани и не опустимся до той низости, в коем нас здесь подозревают! Все это позорище подстроено шамлинцами, чтобы уронить нас в твоих глазах...
      -Честь по заслугам! - язвительно заметила шахбану.
      -Малейка!..
      Шахбану не унималась:
      -Это же ни в какие ворота не лезет! Нам говорят: туркманы пришли сватать шахзаде... Где это видано - присылать сватов в дом жениха?! Приструните вашу красну девицу! Остальное - не ваша забота. Не пристало мужчинам таким способом добиваться милостей... Шахиншах устал. Довольно.
      Шах почувствовал облегчение - его тяготила эта безобразная перебранка. Он поднялся, давая понять, что аудиенция окончена.
      -Не смею вас задерживать, господа.
      Люди Деде-Будага ушли первыми, вымученно откланявшись. Погодя покинули шахские покои шамлинцы и устаджлинцы.
      Шах с шахбану удалился еще раньше, не дождавшись прощальных поклонов.
      В зале остался один Мирза Салман. Лукавый царедворец ликовал...
      Вдогонку гостям неслись ехидные подначки.
      Одна из бойких служанок, высунув голову из каморки, звонко пропела:
      Борода-то, борода...
      Отворяйте ворота!
      Но от самых от ворот
      Получили поворот!
      Туркманы были так посрамлены, так унижены, что не могли и глаз поднять.
      Как еще ноги держали бедного Деде-Будага, как у него сердце не разорвалось...
      Они смекнули, кто затеял этот унизительный балаган.
      Свита, челядь дивились крутости шахбану.
      Она смотрела из-за занавески, слышала улюлюканье и шептала: "Скатертью дорожка!"
      Мать
      Ужасная весть с быстротой молнии разнеслась по Казвину.
      Скорбь, негодование, отчаянье, страх, тревога... всяк переживал трагедию по-своему.
      Убийцей был брадобрей Рзагулу. Убитый - шахзаде.
      Кто направлял руку убийцы? Кто так люто мог ненавидеть достойного, доброго, благородного шахзаде? Кому мешал нас ледник престола?
      Многие надеялись, что, придя к власти, Гамза Мирза собьет спесь с иных зарвавшихся, строптивых эмиров, которым и шах был не указ.
      ... Убийца был схвачен. Предстояла казнь. Народ стекался на дворцовую площадь, где возвели виселицу. Поодаль соорудили помост, на котором установили трон. Отсюда отец убитого шахзаде - шах Мохаммед и Хейраниса-бейим будут взирать на казнь.
      Гамза Мирза был первенцем, старшим из четырех братьев. Ему и полагалось стать наследником престола. Но судьба распорядилась иначе, и этот жребий выпадет другому сыну, Аббасу Мирзе, Шах Аббас Первый, чье имя овеяно легендами...
      Злодейство совершилось накануне. Шахзаде, выехавший на охоту, пострелял дичь, затем позабавился игрой "човкан"1 и сделал привал в близлежащем селе, чтобы помыться в бане и побриться... Во время бритья брадобрей Рзагулу, по велению Амир-хана, исполнил черную роль Азраила...
      Убийца был схвачен и пешком приведен в столицу...
      ... На площадь валом валили простолюдины, торговцы, по закрывавшие лавки, зеваки, ребятня, женщины.
      Пока не появилась придворная знать, именитые ханы, аксакалы.
      Взрослые сердито прогоняли расшумевшихся детей, иным шалунам доставались и подзатыльники.
      На площади уже лились слезы.
      Но великая скорбь царила во дворце. В покоях шахбану голосили плакальщицы, служанки, горничные, окружившие ее, царапали себе лицо, били себя в грудь и выли.
      Хейраниса-бейим среди этих рыдающих, убивающихся женщин казалась окаменевшей. "Мехти-Улия" - так назвал ее муж. - "Святая колыбель". В лоне сей колыбели взращенный, взлелеянный любимый сын пал от руки убийцы.
      Глаза у нее оставались сухими.
      Непосвященный мог поразиться.
      Но знающие ее нрав не удивлялись, что шахбану не рвет на себе волосы, не терзает себе лицо, как все тюркские матери, которых постигло горе.
      Хейраниса-бейим была наделена Создателем мужским, мужеским характером и твердостью, непримиримая к врагам, не прощающая обид и в мести своей готовая идти до конца.
      Враги не должны видеть ее слез. Только когда отомстится кровь сына, когда убийца будет вздернут на виселице... нет... распят... она сможет удалиться к себе, уединиться, и ночью, в постели, почувствовав свербящую боль в сосцах, вскормивших маленького Гамзу, дать волю слезам...
      А сейчас, на миру, - нет, упаси Аллах.
      Не могла Мехти-Улия заплакать на виду у тех, кто зарился на трон, жаждал власти! Мехти-Улия, взлелеявшая чадо в лоне своем, не дававшая нянькам колыхать колыбельку... Мехти-Улия, с мечом в руках встречавшая неприятелей, нападавших на Ширван, изумлявшая решительностью гызылбашских воителей!
      Не заплачет Мехти-Улия!
      Скорбь и смута терзали душу кроткого и богобоязненного Мохаммеда, отца, потерявшего сына, шаха, потерявшего наследника. Он понимал, что это убийство - месть. Мстили не только шахбану, нанеся ей удар в самое сердце. Мстили и ему, шаху... За что? Не ясно ли? Ведь ему не раз давали понять эмиры, предводители соперничающих кланов, - не хотим плясать под дудку твоей самовластной супруги. Тридцать семь вотчин в одном царстве-государстве!.. Часть из них, внешне выказывая послушание перед шахбану, в душе ненавидели ее.
      Шаха мучила эта распря. В молитвах он призывал Всевышнего водворить мир среди подданных. Господи, я не в силах примирить и сплотить эти тридцать вотчин... Да, я уступчив, я терпим, предпочитаю миловать, а не казнить... Но ведь и Мехти-Улия не может найти управу ан них... Держава трещит по швам... Вразуми, Господи, неразумных раскольников, братьев, восстающих на братьев...
      Но, видимо, честолюбивые устремления "удельных князей" были неистребимы, и даже крутая и скорая на расправу шахбану не могла укротить страсти. Впрочем, она, может, считала, что принцип "разделяй и властвуй" надежнее...
      Площадь шумела.
      Всяк толковал случившееся на свой лад. Никто не верил, что убогий брадобрей мог сам решиться на такое душегубство.
      Кто-то из появившихся городских сановников пытался утихомирить толпу. Деревья вокруг площади, казалось, "обросли" людьми - ребятня, подростки взобрались на них.
      Взоры всех устремились к столбовой дороге - там, за городскими воротами заклубилась пыль.
      -Едут! - взвился крик.
      Вскоре показался гонец на взмыленном коне.
      Соскочив с седла, он передал уздечку слуге и устремился к воротам дворца, где его ждал "эшик-агасы" - министр двора.
      Конь был загнан, с губ стекала желтоватая пена вперемешку с кровью...
      Дворецкий предостерег слугу:
      -Парень, смотри, не вздумай напоить коня - погубишь. Выгуливай, пусть поостынет, мошонку облегчит... А уж после дай воду.
      На площади воцарилась тишина. Ворота дворца открылись. Показался шах в пурпурной мантии, справа от него - сын Аббас Мирза, слева Хейраниса-бейим.
      Прошествовав к помосту, заняли свои места - шах на троне, шахзаде и шахбану - на сиденьях, крытых алым бархатом.
      И вот на площадь вступили стражники, ведущие связанного по рукам Рзагулу. Толпа взорвалась криками.
      -Будь ты проклят!
      -Повесить его!
      -Душегуб!
      Тщедушный, ледащий Рзагулу, избитый по дороге и сейчас доставаемый плевками и тумаками, являл жалкое зрелище.
      Капли крови, сочившиеся с всклокоченной бороды, забрызгали изодранную рубашку.
      -Пусть признается, кто его подучил!
      Преступника привели к пятачку перед троном и заставили опуститься на колени. Он и без того еле держался на ногах. Пал ниц и на четвереньках подполз к изножию помоста.
      И раскрыл рот, из которого торчал окровавленный мясистый обрубок.
      Все содрогнулись от увиденного Рзагулу.
      Он что-то промычал.
      Один из стражников, перехватив взгляд Аббаса Мирзы, влепил брадобрею затрещину:
      -Закрой пасть!
      В словах не было нужды: удар сделал все за них.
      Толпа ревела. Разъяренные люди были готовы растерзать убийцу.
      Шахбану услышала негромкий страдальческий голос мужа:
      -Довольно... Вешайте уж...
      Шахбану, не помня себя, нисколько не думая о державных уставах, о том, что значит оспаривать волю самодержца, вскричала:
      -Нет! Четвертовать! Четвертовать!
      Шах подал знак. Принялись за приготовления к казни по новой.
      Брадобрей рыдал, но его вопль тонул в диком, неистовом шуме.
      Шахбану по движению шаха догадалась, что он намеревается покинуть сцену экзекуции: близилось время полуденного намаза. Она незаметно сжала ему руку. Венценосный супруг понял: надо усидеть до конца. Шахбану наверняка знала, какое племя замешано в убийстве. Уход шахской четы с места казни мог бы привести к непредсказуемым эксцессам.
      Четыре битюга, рванувшись в разные стороны разодрали тело обреченного на куски.
      Шахская семья отправилась восвояси.
      На площади воцарилась гробовая тишина.
      Расторгнутое обручение
      Только что вышли сороковины со дня гибели шахзаде.
      Большинство во дворце все еще носили траур. Все семейные торжества были отложены на год. И чтившие память шахзаде, и те, кто не питал симпатий к шахбану, придерживались обычая.
      Далеко от столицы, в имении Деде-Будага шли разговоры о замужестве дочери.
      Глава семьи говорил жене:
      -Скажи дочери, что я дал слово Садаю Солтану - выдам ее за его сына. А ты займись приготовлениями. С приданым, если чего не хватает, дай знать мне, или моим братьям. Что надо - купим. Позови своих тетушек, насчет постельных вещей...
      Аиша удивленно уставилась на мужа.
      -Приданое-то у нас давно готово... Ведь недаром отцы говорили: дочь пеленай - приданое справляй. По-моему, всего хватает...
      -Я не о том, что по-твоему. Перебери заново, погляди еще раз. Делай, что говорят!
      Видно, муж был не в духе. А то не стал с ней говорить в таком тоне. Все же Аиша рискнула заметить:
      -Киши1... но ведь год еще не вышел...
      -Вот еще! Сороковины прошли - и ладно. С какой стати годовщины ждать? Им-то на нас наплевать. Пока Садай Солтан не раздумал, после того позорища, надо спровадить нашу охальницу...
      -Грех так говорить. Ты же отец. Что она такого совершила?
      -Что? Я ей не отец. Унизила меня перед шахбану. Не только меня - весь наш род, все племя... Чтоб света белого ей не видеть...
      Мать не выдержала:
      -Ради Аллаха, не кляни ее... Мать клянет - любя, отец - губя...
      Аиша зашлась плачем. Да так, что Деде-Будаг не выдержал, вышел вон.
      Наплакавшись, облегчив душу, мать поднялась, вытерла слезы, проведя ладонями по лицу. Кликнула служанку. Та и не заметила, что госпожа расстроена.
      -Где Эсьма?
      -У себя в комнате.
      -Чем занимается?
      -Читает... Кажется, Коран. Я толком не разбираюсь...
      -Балда! Коран не можешь от других книг отличить...
      -Простите, ханум. Ваша дочь не позволяет прикасаться к книгам. Говорит, повредишь... Да я лучше ослепну, чем...
      -Ладно, не болтай. Позови ее.
      -Сию минуту.
      Аиша не знала, с чего начать трудный разговор. С тех пор, как погиб шахзаде, у дочери глаза не просыхали. Мать не могла корить, виноватить ее. "Что тут поделаешь? Все тюркские девушки такие... Подумаешь, - охота... Мы ведь и в походы ходили с мужьями, лелеяли-кормили дитя в седле...Сызмала мы приучались ездить верхом... Как все, так и моя... Откуда ж молва худая пошла? Кому наш род не угодил? Эх, на всякий роток не накинешь платок..."
      Дочь вошла. Заныло материнское сердце: глаза опухшие, ресницы слипшиеся... щеки поблекшие. "Аллах, помилуй..." Как сообщить ей о воле отца? Мать онемела перед этим изваянием скорби.
      Дочь подошла, и вдруг, порывисто припав к материнским коленьям, дала волю слезам.
      Похоже, она знала о решении родителей. Кто-то из служанок, видно, посвятил ее.
      Она сердцем чувствовала настроение родителей. Знала, что им пришлось пережить, каково было отцу там, во дворце.
      Тогда вернулся сам не свой, сел на коня, умчался куда глаза глядят, чтобы остудить свой гнев, но еще пуще растравил себя. Потом, едва переступив порог, накинулся на дочь, и мать с няней не могли разжать отцовскую руку, таскавшую бедную девушку за волосы... Благо, еще за кинжал не ухватился.
      Несколько дней Эсьма пролежала в постели - в синяках и ссадинах.
      Отец переживал. Может, и жалел. Но выдерживал характер. Аиша же боялась даже заикнуться о дочери.
      -Скажи этой бедолаге, что я коня ее спровадил в табун. Впредь пусть не вздумает садиться в седло. Пусть выкинет из головы всякую мысль об охоте, говорил отец. - Пока кто-нибудь не станет ее законным господином - пусть не смеет показываться на миру, на пиру.
      Однажды он снова начал:
      -Скажи ей - не видать ей света белого до гробовой доски!
      -Ай киши, побойся Аллаха! - не выдержала Аиша. Ты не Аллах, не Создатель. Всевышний сотворил ее, ему и знать, когда призвать к себе... Виновата ли она, горемычная, что вы эмиры, готовы друг у друга кровь испить... Власти жаждете, власти! А Шахбану воспользовалась предлогом, чтобы вас лбами столкнуть. Она же терпеть всех вас не может. Ни шамлинцев, ни устаджлинцев, ни рода гаджаров, ни рода баятцев. Даром что тюрчанка пригрела инородцев и вершит дела.
      Деде-Будаг знал это все не хуже жены. Что против правды скажешь? Был он человек правдивый, да век был неправедный. (Если читатель слышал про такие времена, мой поклон живших в них).
      Мать продолжала:
      -Ну, наказал, ну, покарал бедолагу, хватит. Ты ведь отец. Не враг же собственной дочери! Не Азраил!
      -Азраила на нее и не хватает...
      -Думаешь, тогда все образуется? Будет тишь до гладь до божья благодать? Нет же? Шахбану со свету сживет всех суннитов. То-то шииты разгуляются!..
      Деде-Будаг, чувствуя отрезвляющий резон в словах жены, не спорил, отмалчивался и прекращал разговор.
      Теперь это долгое мучительное противостояние ожесточившемуся, вероломно униженному мужу, вынужденное согласие с его волей и выбором жениха и, с другой стороны, жалость и сострадание к любимой дочери, тающей на глазах, теряющей свою молодую красу, разрывали материнское сердце.
      Мать ласково гладила трясущиеся девичьи плечи, спутавшиеся космы пышных волос. Волшебные, целительные материнские руки!.. Понемногу всхлипы стали затихать.
      Дочь повернула голову, покоившуюся у матери на коленях, попыталась улыбнуться:
      -Я тебе всю юбку прослезила...
      -Да шут с ней, с юбкой... Было бы у тебя все ладно... хорошо...
      -Куда уж лучше... Отец коня отнял у меня, велел сиднем сидеть, ни с кем не знаться... Что зазорного я совершила? Ведь и сама шахбану ездит верхом, и за меч берется, и в походы ходит... Шахиншаха на поле брани и не видать, а она...
      -Знаю... То-то и пошли слухи о ее шашнях с молодым Гиреем... Но ты не равняй себя с шахбану. Ты дочь обыкновенного эмира. Тем, кто судачил о шахбану, быстро заткнули рты...
      Помолчали... Видя, что дочь чуть успокоилась. Аиша-ханум решилась сказать самое главное:
      -Доченька... сороковины уже прошли. Пора подумать о своем будущем... Семью Садая Солтана ты знаешь... Нам кажется, что сын его был бы...
      -Что? Что еще вы надумали? - Дочь взвилась, как ужаленная.
      -Ты выслушай... Отец считает...
      -А меня вы спросили?..
      -Отец дал слово Садаю Солтану, что ...
      -Как такое могло вам придти в голову! Пока Гамза был жив - я принадлежала ему! Умру - земля сырая возьмет меня. Не доводите меня, чтоб руки на себя наложила! Как здесь мне ад, так и там - в аду буду. Этого вы хотите?
      -Доченька... умоляю... не перечь воле отца... Не согласишься - опять злые языки пустят слух, мол, видно, был порок какой за ней, если уж сватам такого славного рода отказала. Ну, чем плох сын Садая Солтана? Достойны человек из достойной семьи. И тебе у них заживется легче... Избавишься от отцовских упреков, от досужей молвы...
      -Упреки, молва! Что ж... Воля ваша... Но знайте - не войду я невестой в их дом. Не войду! Ни в чей дом!..
      С этими словами Эсьма покинула комнату.
      * * *
      ... Вечерело. Близилось время намаза. Аиша омыла ноги и, вступила в молельню с упованием на милость Всевышнего к дочери. Тем временем во дворце совершала намаз шахбану. Едва закончила молитву, как вошла служанка:
      -Малейка, тебя хочет видеть одна женщина...
      -Кто она?
      -Не знаю... Она наглухо прикрыла лицо платком.
      -А может, это мужчина?.. Недруг?
      -Не-ет. Не мужчина. Раз хаджа1 впустил... Да я и сама прощупала поверх чадры...
      -Хаджа, значит впустил?
      -Да. Ему поручили какое-то дело от имени благословенного Аббаса Мирзы, паду у ног его... Хаджа перепоручил гостью мне и ушел...
      -Ну, женщина женщиной... а может, при оружии?
      -Что ты госпожа! Говорю же: проверила.
      -Что же угодно ей?
      -Не сказала... Все плачет и плачет...
      -Ладно. Впусти. И не отлучайся. Можешь понадобиться.
      "Слукавила служанка, - подумала шахбану. - Знает пришелицу. Судя по излишнему усердию".
      Занавеска откинулась.
      Ей предстала женщина в черной чадре, с лицом, прикрытым черным платком-рубендом; сквозь покров угадывалась ладная стройная фигура.
      -Кто ты, что тебе угодно? Не дадите и помолиться, - недовольно проговорила шахбану. - Если милостыню просишь - могла бы обратиться к служителю горема.
      Незнакомка опустилась на колени и откинула рубенд с лица. Это была Эсьма. С опухшими и воспаленными от слез глазами. В свете лампад она выглядела бледной.
      -Ты...
      Шахбану узнала. И взъярилась:
      -Ты... губительница сына моего! Зачем явилась? Как посмела? Убирайся с глаз моих!
      Эсьма, простирая руки к грозной малейке, давясь слезами, подползла к ней на коленях.
      -Малейка!..
      -Ты порушила мой очаг!
      -Выслушай меня...
      -Ты отравила жизнь мою... Ты, твой отец, твой род... Как Эсьма, отравившая имама нашего...
      -Помилуй... пощади...
      -Еще не приговорили тебя к казни... Рано просить пощады...
      -Я... сама приговорила себя, малейка! Я пришла... чтобы стать рабой твоей, служанкой твоей. Пытай меня, но не гони. Я пришла принять твой таригат. Если есть грех за мной - прости великодушно...
      Она произнесла молитву шиитов. И пала ниц перед шахбану, рыдая.
      Шахбану смешалась перед таким искренним изъявлением горя и смирения.
      Услышав последнюю фразу "кялмеи шехадет", с упоминанием имама Али (как полагается у шиитов), Хейраниса-бейим дрогнула и сменила гнев на милость. Подняла девушку и прижала ее голову к своей груди...
      Казалось, шахбану в этом прикосновении чает уловить дух убиенного сына. Как если бы она обнимала любимую невестку, хранящую тепло ласк и дыхания Гамза Мирзы...
      Шахбану забыла обо всем, повинуясь этому неизъяснимому чувству сострадания. И, не доставая платка, стала совсем по-простецки, как селянки в ее мазандарских краях, краем косынки утирать слезы девушке. Крикнула, повернувшись к занавеске.
      -Где вы запропастились!
      Служанки, горничные, затаившиеся за занавеской, все слышали. И были растроганы до слез.
      Они тут же прибежали.
      -Воды... гюлаб принесите...
      Конец Мехти-Улии
      В доме у Мусеиб-хана собрался совет старейшин, предводителей племен. Все были потрясены и разгневаны недавней вероломной расправой. Шахбану, обещавшая не карать оклеветанного мазандарского правителя правоверного шиита Мирза-хана, ни в чем не повинного, изменила своему слову. По ее приказу молодой хан был тайком удавлен в крепости. Эта весть вывела из себя гызылбашских старейшин.
      -Это неслыханно! Нас, аксакалов, в грош не ставят!
      -Как ей после этого верить?
      -Зарвалась!
      -Надо идти к шаху...
      -Верно.
      -Но и шах под ее дудку пляшет...
      -Пора и своим умом жить.
      -Мы, гызылбаши, возвели его на престол.
      -Пусть вспомним, как правили его отец... его дед...
      -Ладно, - хозяин дома, доводившийся близкой родней шаху, подвел итог.
      -Я пойду к шахиншаху и сообщу о желании эмиров увидеться с ним.
      Добронравному Мусеиб-ханеу все доверяли. Раньше он не вмешивался в свары между двором и вотчинами. Но и его возмутило самоуправство и бесчинство шахбану. До него дошли слухи и о том, что между Хейраниса-бейим и недавно убитым Адилем Гиреем якобы существовали амурные отношения. Мусеиб=хан, как человек обстоятельный и рассудительный, не был склонен верить подобным сплетням, хотя и не питал особой приязни к шахбану. Знал, что она отважна, честолюбива, крута, но чтобы пасть до измены... Однако последние ее деяния, явное желание взять бразды правления в свои руки, подковерные игры и закулисные наущения, жертвой которых пали безвинные люди, переполнили чашу терпения. Итак, гызылбашские эмиры пришли к единому мнению. Быть может, впервые. И решили действовать сообща.
      В их намерения входило и отстранение от дворца суннитов, инородцев. Свои счеты они могли отложить на потом. Надо было сперва убрать с дороги Мехти-Улия и ее приспешника Мирзу Салмана. Это означало борьбу насмерть.
      Мусеиб-хан добился приема у шаха.
      В вечер перед святой пятницей шах принял эмиров, предводителей общин и племен.
      Шахбану пришлось выслушать немало горьких и нелицеприятных речей и обвинений. Крепилась, но на душе накипевшему гневу.
      -Да славится шах! В державе Иранской один властелин. Но ваша благоверная супруга малейка Хейраниса-бейим, похоже, забыла об этом...
      -Она ставит себя выше гызылбашских военачальников...
      -Заодно с нею - и мать...
      -И таджики...
      -И персы...
      -Мирза Салман и иже с ним...
      -Вы и на меня точите зубы...
      -Мой шах! Ты слышишь какую напраслину возводит на нас малейка?!
      Шахбану не сдавалась:
      --Ваш умысел ясен. Хотите свергнуть шахиншаха. И посадить на престол угодного вам человека.
      -Не верь, мой шах! Мы присягали тебе и покуда волей и милостью Аллаха ты правишь страной - мы будем верны тебе.
      -Грош цена! - вашим уверениям, - выпалила шахбану. - Как только выйдете за ворота дворца - так и клятвам конец. Насквозь вас вижу!
      "У них своя правда, - думал шах. Мехти-Улия перегибает палку. Но, видит Аллах, у меня нет повода усомниться в ее благих намерениях... в ревностной заботе о троне... о династии..."
      -Сколько можно мстить? - возмущались эмиры. - Перебила всех кровников. Мало ей. В каждом из гызылбашских предводителей ей мерещится враг. Прости мой властелин, но если ты хочешь мира и согласия в державе, не позволяй шахбану вмешиваться в державные дела.