Мамед-Али. Вероятно, кто-нибудь из родственников Балаша.
      Абдул-Али - б е к. Совершенно верно. И я так думаю.
      Эдиля. Да нет же. Я говорю о пастухе. Ну, о подлинном чабане.
      Абдул-Али - б е к. Правильно. Так оно и есть.
      Мамед-Али. Очень возможно, что он не выйдет к нам.
      Эдиля. Этого не может быть. Раз я приказала, значит выйдет.
      Открывается дверь, и Атакиши, словно получив удар в спину, влетает в комнату и растерянно озирается вокруг. В другую дверь входит Гюлюш.
      Гюлюш (оглядев гостей и увидев отца, бросается к нему). Отец, что с тобой? Кто выставил тебя на посмешище?
      Атакиши не решается говорить и делает знаки, что он немой.
      Да что с тобой?
      Атакиши (забыв о своей немоте, в отчаянии кричит). Ах, дочка, дочка! Я не знаю, что со мной делают!
      Все растерянно переглядываются.
      Гюлюш (первая овладевает собой). Ну, довольно, хватит! У меня мать такая была. Чуть что - в слезы. (Смотрит на Эдилю холодным взглядом и встречает такой же взгляд Эдили). Простите, мадам, я вас не заметила. Рада вас видеть! Вы еще не знакомы? Отец, сними свою феску. Стоять при дорогих гостях в феске невежливо. И вообще ты ее не удержишь на голове. Тебе нужна другая шапка. (Показывает свою кепку). Вот такая. Причем, ее надо пригвоздить к голове.
      Атакиши (испуганно). Как пригвоздить?
      Гюлюш (смело). Да, именно пригвоздить, иначе она держаться не будет. Только не эту. Эта стара и тебе не годится. Надо новую. Ты не бойся, отец. Жизнь сама приколотит ее к голове, ты и не почувствуешь. Ну, а пока сними эту. Вот так. (Снимает с отца феску).
      Появляется Балаш, подходит к Гюлюш и пытается сказать ей что-то, остановить ее, но она уклоняется от разговора.
      Гюлюш. Постой, Балаш. Я представлю его гостям. Отец, знакомься с гостями. Этого ты знаешь. Он твой сын. Неплохой маляр. Только не знает, что без грунтовки краска не держится. А это - одна из интеллигентных дам нашего общества. Насколько я знаю, окончила в Париже курсы маникюра, а здесь хочет заняться скотоводством. Зовут ее Дильбер, для нежности же - Эдиля. Мадам! Вы знаете светские правила. Протяните отцу руку так, чтобы он мог ее поцеловать. Ну, отец, целуй. Когда вдова подает руку, то ее целуют. Ну, целуй же!
      Атакиши (растерянно). Как - целовать?
      Гюлюш. Целуй! Целуй! Говорю тебе, не бойся, целуй!
      Атакиши тянется к Эдиле, чтобы поцеловать ее.
      (Останавливает его). Нет, нет, не в лицо, а в руку, не то Балаш обидится... (Подводит Атакиши к Абдул-Али-беку). Этот господин имел когда-то ювелирный магазин, потом стал маклером, а теперь собирается издавать газету. Зовет его Абдул-Али-бек, но за глаза часто называют Надул-Али-беком.
      Атакиши хочет поцеловать руку Абдул-Али-беку.
      Нет, нет, руку ему целовать не надо. (Указывает на Мамед-Али.) А этот господин был раньше газетным репортером, потом заделался поэтом, а сейчас философ. Что будет с ним дальше, трудно предвидеть. Чтобы показаться оригинальным, он все отрицает. Я не рискую назвать его имя - как бы он не стал отрицать и это. По-настоящему звать его Мамед-Али.
      Мамед-Али. Ничего подобного. Имя - вещь условная. При определенных условиях можно назвать как угодно, хотя бы корыто-бек. И термин "настоящее имя" в корне неверен.
      Гюлюш. Прекрасно. Пускай будет господин Корыто. Теперь же, отец, ты садись, а я займусь гостями. Сегодня я прекрасно сдала экзамен, а сейчас прямо со стадиона. Бодра и весела. Сама буду вам прислуживать. Одну минуту. (Снимает пальто и, бросив его в угол, выходит).
      Все растерянно переглядываются, не решаясь нарушить молчание.
      Эдиля. Не плохо будет, Балаш, после спорта дать вашей сестрице немного брома или валерианки.
      Балаш. Умоляю вас, Эдиля, не обращайте внимания. Она вечно такая, не знает, что болтает.
      Эдиля (тихо). У вас дома кто-нибудь знает о наших отношениях?
      Балаш. Клянусь, никто.
      Эдиля. А почему вы говорили, что отец ваш немой?
      Балаш. Да он и на самом деле немой. Едва выговаривает пару слов.
      Эдиля. Вот оно что!
      Входит Гюлюш с посудой.
      Балаш (идет ей навстречу; резко). Гюлюш!
      Гюлюш. Уйди с дороги, Балаш. Чуть посуду не выронила. (Проходит мимо и начинает расставлять посуду.) Ну, как вам понравился наш дом? Вероятно, вы нашли его несколько старомодным, не так ли?
      Эдиля (раздраженно). Я ничего не говорила.
      Маме д-Али. И мы ничего не думали.
      Гюлюш. Что дом...? Неодушевленный предмет! В один час можно убрать по своему вкусу. Сегодня он убран так, завтра будет Эдиля и уберет его иначе. Каждый по-своему. Я же думаю, что его нужно вообще разрушить и построить на его месте новый. Здесь жизнь живых людей переделывают. Что дом?
      Абдул-Али-бек. Совершенно верно. И я об этом думал.
      Эдиля. Не очень ли у вас остер язык, Гюлюш?
      Гюлюш. Я только что его отточила.
      Эдиля. Но берегитесь, как бы о камень не задели.
      Гюлюш. Ничего, не страшно. Я уже испытывала его. Камень пробивает, только через бычью шкуру не проходит. Как ни вонзаю - не лезет. Но это меня не пугает. Я вообще не из трусливого десятка. Говорят же, смелость города берет... Ну, прошу начинать. Бокалы ждут вас. Это ваш бокал, мадам, а это мой. Балаш, ты займись Эдилей, а с этими я сама справлюсь.
      Балаш. Мне заняться Эдилей? Могу ли я иначе?
      Эдиля. Где мой бокал? Буду нарочно пить сегодня и много. Балаш меня не оставит одну.
      Гюлюш. О, еще бы, он не привык оставлять человека в одиночестве.
      Эдиля. А вас, Гюлюш, я теперь великолепно понимаю. Я тоже не из пугливых и большая драчунья. Голова крепка и рога остры. Вам же еще рано смеяться. Как бы потом не разучились. Ведь смеется тот, кто смеется последний.
      Гюлюш. Пью за ваше здоровье, мадам Эдиля. Сейчас я только смеюсь, а когда вырасту, хохотать буду. Будем здоровы! (Пьет).
      Абдул-Али-бек. Правильно! И я об этом думал. Будьте здоровы!
      Балаш. Разрешите мне несколько слов, господа. Теперь стало истиной, что женщина - украшение общества. Общество без женщины точно гнилое дерево. Но не отрицаю - в чадре тоже есть прелесть. Бывает, глядишь, плывет по улице закутанная в шелк таинственная фигура. Словно тайна существования человечества! И никто не угадает, кто она, откуда и куда идет. Представители других наций, идя на вечер, в гости или в театр, берут и своих жен, а мы бываем всюду одни. И невольно скучаем. А между тем женщина, эта прекрасная кукла, призвана развлекать своего мужа и рассеивать его горе. Ходить без чадры вовсе не значит: гуляй с кем хочется. Женщина всегда должна подчиняться воле мужа. Здесь находится мадам Эдиля, которая свободно сидит среди нас и пьет с нами, доказывая этим, как далеко пошло наше общество в своем культурном развитии. Выпьем же за нее!...
      Гюлюш. Ура! Музыканты!
      Абдул-Али - бек. Правильно, я тоже как раз об этом думал.
      Мамед-Али. А мне кажется, что вы подходите к женской эмансипации с обратной стороны.
      Гюлюш. Вот что, господа! Если общество гниет без женщин, то и женщина без общества чахнет. Почему же здесь нет жены моего брата?
      Балаш (сердито) Гюлюш!...
      Гюлюш (не обращая на него внимания). Вам должно быть известно, мадам, что у Балаша есть жена, не правда ли? Мне думается, что никто не станет возражать против ее присутствия здесь.
      Эдиля. Пусть придет.
      Балаш. Господа, я бы просил...
      Гюлюш. Я сейчас ее позову.
      Мамед-Али. Есть один возражающий...
      Гюлюш. Кто он?
      Мамед-Али. Я.
      Гюлюш. Что же вы предлагаете?
      Ма мед-Ал и. Я предлагаю просить ее, если она не захочет прийти.
      Гюлюш направляется к двери.
      Балаш (догоняет ее и резко останавливает). Гюлюш! Не выводи меня из себя! Иначе я вырву твой острый язык!
      Гюлюш. Держать слабую женщину в заточении, словно арестантку, и подвергать ее насмешкам соперницы? Моего отца вырядить в одежду покойника, лишить его языка и, превратив в глупую обезьяну, в уродливую марионетку, выставить на посмешище этим людям? Довольно! Я больше тебе не сумасшедшая Гюлюш2. Мой смех превратится для тебя в хохот черного ворона, и этот хохот всю жизнь будет раздаваться в твоих длинных ушах. (Уходит).
      Балаш возвращается к столу.
      Абдул-Али-бек. Господа! Разрешите и мне несколько слов. Что касается культуры, то мы, конечно, убегать от нее не станем. Собственно говоря, иностранцы переняли науку от нас. Пророк повелевает искать науку, хотя бы она была в Китае. Пусть и женщина учится. Чадра ведь не отнимает у нее головы. Пускай учится по корану. В нем написано обо всем, что под землей и что над землей. Если мы будем точно придерживаться предписаний корана, то победим всех иностранцев. Ведь сотрясли же исламские дружины в былые времена Испанию и всю Европу! Что же касается женщины, то она ведь не садовница, чтобы по садам ходить, и не каменщица, чтобы по горам бродить... Сам бог изволил создать ее слабой, и потому выпьем, так сказать... (Путается и беспомощно озирается вокруг).
      Мамед-Али. Ну, за бога, что ли?
      Абдул-Али-бек. Да... Я говорил о женщине. До сих пор она сидела дома, теперь пускай выходит и во двор. Но, если женщина будет вечно перед глазами мужчины, она потеряет свою девственную прелесть. Если женщины и мужчины смешаются в одну массу, то с течением времени или мужчины превратятся в женщин, или женщины в мужчин. Не так ли?
      Маме д-Али. И вовсе не так. Говорят, что есть солнце. Неправда! Говорят, что есть луна, есть мир. Неправда! Говорят, что у ислама есть культура. И это неправда! У него есть молитвенный коврик да намаз. Говорят, что культура у европейцев. Тоже неправда! И у них всего две вещи: пушки да деньги. Все остальное - ложь. Все мы - рабочие скоты и дойные овцы. И ты скотина, и я скотина, и он скотина. И мы овцы, и вы овцы, и они овцы. Я утверждаю, что имеется лишь один-единственный символ культуры. Это - водка! Вот это - культура! Европейцы пьют из рюмок, а мы, люди Востока, будем пить из чашек. Все остальное - ложь и обман. Кроме водки, ничего нет на свете. И меня нет, и тебя нет, и его нет. Ну ничего нет. Есть только водка... Будьте здоровы!
      Входит Гюлюш, ведя за собой Севиль.
      Гюлюш. Вот жена Балаша. Никакой режиссер над ней не работал. Человек, как он есть, естественный.
      Балаш. (загораживая ей дорогу). Гюлюш!
      Гюлюш. Уйди с дороги, Балаш, не путайся в ногах! Возьми лучше эту чадру, брось в сундук и крепко запри. (Снимает с Севиль чадру и бросает Балашу. Ведет Севиль за руку к столу). Иди, Севиль! Общество иногда кружит голову, но ты не бойся, уверенно ступай! Знакомься. Это Эдиля, целуйтесь. В светском обществе принято целоваться с гостями. Так! Это Абдул-Али-бек. Постой-постой, его целовать не надо, еще жена драться начнет. Целовать можно только вдовцов, и то тайком. А это, как он сам говорит, или господин Корыто, или господин Поднос. Кому как нравится, а ему все равно.
      Мамед-Али. Ничего подобного, меня звать господин Кувшин.
      Гюлюш. Очень приятно. Одним словом, господин Инвентарь. Ну, это мой отец. Он одет в платье покойника, но ты не бойся-это временно.
      Балаш. Гюлюш...
      Гюлюш (не обращая внимания). Теперь садись рядом со мной.
      Эдиля. Но у Севиль нет бокала...
      Гюлюш. Она и без того пьяна.
      Мамед-Али. Дайте ей чашку.
      Эдиля. Шах и мат, Гюлюш. Если она не будет пить, и я не буду. Балаш, слово за вами.
      Балаш. Нет, нет, она пить не будет.
      Севиль. Я в жизни не пила... Я не умею...
      Эдиля наливает ей водку.
      Гюлюш. Ты подожди, я принесу твоего ребенка - как бы он не заплакал там (быстро уходит).
      Атакиши. Слушай, Севиль, что у тебя там в стакане?
      Севиль. Клянусь, я сама не знаю.
      Мамед-Али. Это водка. Голова болит - пей водку. Глаза болят - пей водку, и из чашки.
      Абдул-Али-бек. Совершенно верно. И я сейчас об этом думал.
      Входит Гюлюш с ребенком на руках.
      Эдиля (идет ей навстречу и холодно останавливает ее; тихо). Гюлюш!
      Гюлюш. Вам, мадам, стало жарко? У нас есть холодная вода.
      Эдиля. Гюлюш, бросьте колкости. Скажите, чего вы от меня хотите?
      Гюлюш. Сострадания к этому ребенку.
      Эдиля. Я вас не понимаю.
      Гюлюш. От кого это письмо?
      Эдиля. Я его люблю.
      Гюлюш. Вы его положение любите.
      Эдиля. Разрешите мне это знать. Вы знаете, что жизнь - борьба.
      Гюлюш. А вы видите, как ваша соперница слаба.
      Эдиля. Это не моя вина и не ваше дело.
      Гюлюш. Не ваша вина, но мое дело. Поднять ее, твердо поставить на ноги и помочь ей, чтобы она могла бороться с вами. - это мое дело и мой долг.
      Эдиля. Вы этого не сумеете. Вы еще ребенок.
      Гюлюш. Это покажет будущее...
      Балаш (подходя к ним). Что вы секретничаете?
      Гюлюш (избегая разговора с ним). Мы кончили. (Проходит мимо и подает ребенка Севиль).
      Эдиля. Балаш, я этого не ожидала!
      Балаш. Умоляю, Эдиля, простите меня.
      Эдиля. Если вы не сделаете сегодня всего того, что я скажу, между нами все будет кончено.
      Балаш. Вы только прикажите, Эдиля. Моя жизнь принадлежит вам.
      Эдиля (подходит к столу). Вы что, господа, молчите? Уж не пост ли объявили на разговоры?
      Абдул-Али - бек. Правильно. И я сейчас думал об этом.
      Мамед-Али. Ничего подобного. Я уже разговелся целой чашей, а теперь составляю тезисы к экономической программе нашей партии.
      Гюлюш (шутливо). Какая это ваша партия?
      Мамед-Али. Наша партия? Это партия, ожидающая второго пришествия.
      Атакиши (благоговейно встает). А скоро явится святой имам, наследник пророка?
      Маме д-Али. Ничего подобного. Он не явится. Я сам явлюсь к нему, и мы встретимся на том свете.
      Эдиля. Выпьем!
      Гюлюш. Я готова.
      Эдиля. Пусть Севиль также пьет!
      Севиль. Я ведь никогда не пила.
      Балаш. Эдиля, неужели вы считаете ее человеком? Она же не сумеет.
      Гюлюш. Она сумеет. Она многое может делать лучше, чем другие. Отсекать предрассудки Востока болезнями Запада - и то дело. Пусть средство негодное, но цель хороша. Пей, Севиль! Кто бежит, не должен бояться падения.
      Севиль пьет.
      Гюлюш (пьет). Ура! Музыканты!
      Эдиля. Вальс!
      Входит Бабакиши с мешками за плечами. Все с недоумением разглядывают его. Севиль делает движение к нему.
      Балаш (сурово). Это еще кто?
      Бабакиши (радостно улыбаясь). Да это же я, Балаш. Неужели, как говорится, не узнаешь? Угли возил продавать...
      Севиль (в волнении, перебивает его). Отец!
      Атакиши (узнав друга, радостно бросается к нему). Да ты ли это, Бабакиши, черт тебя возьми! Откуда бог несет? Здорово, дружище, здорово! Дай-ка, я обниму тебя. Целый век не видались.
      Обнимаются.
      Эдиля. Что это значит?
      Балаш. Сегодня, как назло, нищие и странники со всего света собираются около меня.
      Бабакиши. Послушай, Атакиши, что это, как говорится, за физиономия у тебя? (Смеется). С каких пор ты таким эфенди заделался? Вот взвалить бы на тебя в этаком наряде мешок в восемь пудиков да поглядеть, как по всем швам ты с треском лопнешь.
      Балаш (неожиданно громко). Ладно, ладно! Нечего шута разыгрывать! Проходи в другую комнату! Ну!
      Бабакиши (с удивлением). Как ты сказал?
      Атакиши (с ужасом). Сын!...
      Балаш. Выходи, говорят тебе! (Грозно наступает на Бабакиши).
      Перепуганная Севиль с трепетом смотрит на отца и мужа. Гюлюш приготовилась к борьбе.
      Атакиши (в сильном волнении). Стой! Не тронь! Для тебя, подлеца, я урывал от себя последний кусок хлеба, чтобы ты учился. Мои двери всегда были открыты для всех! А ты гонишь теперь моего гостя? Довольно! На тебе! Бери! (Срывает с себя сюртук, феску, воротник и бросает Балашу в лицо). На! Не хочу! Дай мне мой тулуп! Гюлюш!...
      Гюлюш (возбужденно хохочет). На, вот твоя шуба! Вот твоя папаха! (Бросает старую одежду Атакиши в камин). И это, и это! (Туда же бросает сюртук и феску). Жизненный путь проходит по узенькому мостику над бездной. Назад нет дороги. Надо идти вперед. Всегда вперед!...
      Атакиши. Гюлюш! Меня, раздетым, в такую стужу?...
      Гюлюш (перебивая). Да, раздетым! Ты оказался голым перед лицом жизни! Лето проспал, теперь зима. Тебя не он раздел, жизнь раздела, она и оденет. Тебе не к лицу эта одежда покойника. Тебе нужна иная одежда.
      Атакиши уходит, уводя с собой Бабакиши.
      Балаш. Против меня поднялся сегодня весь мир...
      Гюлюш. Ха-ха-ха! Говорила же я, что надо гвоздями прибить! Да крепко! (Уходит с Севиль).
      Мамед-Али (уходя). Ни солнца нет... Ни луны нет... Ни мира нет... И все... И больше ничего!
      Абдул-Али - б е к (следуя за ним). Послушай, а что же есть?
      Мамед-Али. Ничего, ровно ничего. (Уходит).
      Эдиля (после долгого молчания). Я ухожу.
      Балаш. Эдиля, будь великодушна ко мне! Ты видишь, как я мучаюсь! Даже в собственной семье никто меня не понимает.
      Эдиля. Вижу, Балаш! Твой немой отец оказался великолепным оратором.
      Балаш. Эдиля!...
      Эдиля (небрежно). Балаш последнее мое слово: в этом доме никого не должно быть, кроме меня с тобой.
      Балаш. Эдиля, пусть Севиль сидит себе в уголочке. Она никогда не посмеет пискнуть. Я буду только с тобой.
      Эдиля. Невозможно, Балаш. Я говорю решительно. Не захочешь разойдемся навсегда, а захочешь - вот мои руки и вот мои губы. Выбирай!
      Балаш. Я на все готов! (Обнимает и долго целует ее).
      Входит Севиль со стаканом воды. Видя целующихся, она застывает на месте. Рука ее дрожит, разливая воду.
      Севиль. Балаш!
      Балаш. Кто тебя звал?
      Севиль. Ей-богу, Балаш, меня Гюлюш послала... воды вам принести.
      Гюлюш (входя). Я ее послала. Все, что в этом доме, чуждо друг другу. Этот гардероб и эта полка. (Дергает за полку, и она со всей посудой падает на пол). И это тоже. (Показывает на пианино и на нишу с восточным инвентарем). И эти муж с женой! Все они - чужие друг другу! Вот, несчастная, землетрясение, о котором я говорила тебе. Рано или поздно этот дом должен был развалиться, и, чем раньше, тем лучше.
      Эдиля. Да что она, с ума сошла, что ли?
      Гюлюш (взглянув на Балаша, который все еще обнимает Эдилю). Вы хотите продолжать начатый вальс, мадам? Музыканты, вальс! (Берет Севиль за талию и возбужденно кружит по комнате). Не стой же как вкопанная. Двигайся! Жизнь борьба! В бараньем бою надо-иметь крепкие рога3. (Напевает вальс и продолжает кружить Севиль).
      Севиль (ослабевая). Отпусти меня, голова кружится.
      Гюлюш. (кружа Севиль еще быстрее). Кружись! В зловещем вальсе жизни, когда кружится голова, никто не остановит танца. Ты много раз будешь падать, пока научишься держаться на ногах.
      Севиль. Пусти, я не могу больше...
      Гюлюш. Я бросаю тебя в головокружительную игру жизни... Не можешь стоять - упади, а хочешь жить - встань, не то задавят тебя под ногами... (Отпускает ее)
      Севиль, сделав по инерции несколько шагов, падает у ног Балаша и Эдили.
      Эдиля (смеется). Ах, Гюлюш, все-таки ты одна осталась!
      Гюлюш (продолжая кружиться, подходит к тахте и берет ребенка). Я - не одна. И смеется тот, кто смеется-последний!
      Занавес
      ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
      Спальня Эдили, убранная в европейском стиле. Балаш один.
      Балаш (угрюмо и тихо напевает заунывную песню).
      Кличет розу соловей, ищет между скал ее,
      Но она лежит в пыли - ветер смерти смял ее!
      Ах, - садовник, не задень этих нежных лепестков,
      Осторожнее ходи, видишь - ты сломал ее!
      И влюбленного душа, как цветы, нежна, мой друг!
      Как стекло, она хрупка, как мечты, нежна, мой друг!
      Неумелою рукой можно хрупкую разбить.
      Ах, не тронь ее! Она, знаешь ты, нежна, мой друг!
      Прочь, неверная! Душа опустошена, мой друг!
      (Зовет прислугу). Тафта, а Тафта!
      Входит Тафта
      Тафта. Что прикажешь, барин?
      Балаш. Где Гюндюз?
      Тафта. В другой комнате.
      Балаш. Приведи его ко мне.
      Тафта. Барыня не велела пускать его в спальню.
      Балаш. А где барыня?
      Тафта. Почем я знаю? Целый день только и делает, что болтает по телефону. Утром я слышала, как она кому-то говорила, что пойдет к парикмахеру.
      Балаш. А где она была утром?
      Тафта. Да кто ее знает? Кажись, ходила ногти себе делать. Будто дома у нас ножниц нет. Такие ножницы, что хоть ветки стриги. Ни минуты дома не сидит. Все ходит, все мажется...
      Балаш. Сегодня я раз пять домой звонил.
      Тафта. Да, горничная позвала ее, а она не захотела идти: занята была.
      Балаш. А эта чертовка мне сказала, что никого нет дома.
      Тафта. Это барыня так ей велела сказать. Девка не виновата.
      Балаш. А в чем дело?
      Тафта. Да я не знаю. С одним господином там в карты дулась. Из-за двери я слышала, как она говорила ему, что, если она уйдет к телефону, он в ее карты посмотрит.
      Балаш. А тебе когда велела не пускать сюда Гюндюза?
      Тафта. Не пускай, говорит, сюда Гюндюза, он мои вещи перепутает. Уж если хочешь знать правду, так она никого сюда не пускает, кроме своей горничной.
      Балаш. Ладно! Ладно! Приведи сюда мальчика.
      Тафта нерешительно уходит. Балаш подходит к окну и задумчиво напевает. Тафта приводит Гюндюза, мальчика двух-трех лет.
      Балаш. Поди ко мне, Гюндюз. Где ты был?
      Тафта. Скажи - там, в другой комнате.
      Ребенок показывает рукой, но не говорит.
      Балаш. Где твоя мама, Гюндюз? А? Где мама?
      Мальчик не отвечает.
      А ты знаешь, Тафта, где Севиль?
      Тафта. Не знаю, барин. Где ей быть? И врагу своему не пожелаю быть в ее положении. Как-то я видела ее - сердце от жалости защемило.
      Балаш. Когда ты ее видела?
      Тафта. Да давно, несколько месяцев тому назад. После того как ушла отсюда, она служила у Гаджи-Самеда; Гюлюш учила ее. И скромная же она женщина! Как-то Гюлюш пристала к ней: брось, дескать, эту чадру, а она все - "нет" и "нет". Последний раз встретила меня на улице, обняла, расцеловала и давай просить. Ради бога, говорит, смотри за моим ребенком. Потом спросила о тебе, а слезы так и льются, так и льются...
      Балаш. Бедная Севиль! Кто знает, в каком она теперь положении.
      Тафта. О, не дай бог. В ужасном. Словно из могилы убежала. Глаза ввалились, щеки поблекли, вся высохла...
      Балаш (перебивая ее). Ладно, Тафта, уведи ребенка. Если бы ты могла позвать к нам Гюлюш...
      Тафта. Не идет. Мне, говорит, нечего делать в вашем доме. После Севиль она ни разу здесь не была. Собрала с полсотни ребят и возится с ними: направо да налево. А сама с открытым лицом да в юбке до колен. Детский сад, что ли, устроила. Аж смотреть любо, как дети поют и прыгают. Иногда я и Гюндюза беру к ней.
      Балаш. Ну, ладно, Тафта. Я пока немного посплю. Когда-вернется Эдиля, ты разбуди меня. (Уходит).
      Тафта уводит ребенка. Немного погодя входит Эдиля, Абдул-Али-бек и Мамед-Али.
      Эдиля. Ой, устала, еле на ногах держусь.
      Абдул-Али-бек. Еще бы! Столько пешком прошли.
      Мамед-Ал и. А сколько пешком прошли? Подумаешь! Каких-нибудь пять с половиной шагов...
      Эдиля. Я всегда в фаэтоне езжу. Только вот сегодня пришлось пешком идти. Когда Балаш в банке служил, целый день банковский фаэтон меня катал, а теперь он ушел из банка. Не могу пешком, хоть убей, ни шагу не могу.
      Абдул-Али - бек. Правильно! Можно ли утруждать такие нежные ножки! Женщина создана слабой и изящной. В древности женщин носили в паланкинах. Им так удобнее. Где бы женщина ни была, она должна поскорее возвращаться домой. Где уж тут ей пешком ходить!
      Маме д-Али. Ничего подобного. А я вот видел женщину. Одного ребенка привязала чадрой себе на спину, другого - взяла на руки, а на голове огромная связка белья. В море стирала и теперь домой шла. Да еще в такой холод и босая.
      Эдиля. Ну, это уж не человек, а животное какое-то,
      Мамед-Али. Вовсе нет. Настоящий человек, с душой и сердцем. Личико кругленькое, глазки черные, маленький носик и нежные губки.
      Эдиля. Ну перестаньте, ради бога! Для вас нет никакой разницы между прачкой и дочерью генерала. Глупости какие.
      Абдул-Али - бек. Истинная правда. Как раз и я сейчас об этом думал.
      Мамед-Али. Ну говори же, о чем ты думал?
      Абдул-Али - бек. Я хотел, изволите ли видеть, сказать, что всему свое время, всему свое место. Сахар из Мазандарана и сахар из Индостана одинаково сладок. Но то - одно, а это - другое. Мясо одних птиц едят, а других птиц мясом кормят. Прачка - одно, а госпожа Эдиля - другое. Однажды Шах-Аббас, царство ему небесное, проходя по опушке леса, видел, как отставшая от каравана женщина родила, закутала ребенка в тряпочку, взяла на руки и пошла догонять караван...
      Мамед-Али. Постой-ка, Абдул-Али-бек! С вечера я немного выпил, и теперь голова трещит. Останови тут своего Шах-Аббаса, пока я сбегаю в соседнюю аптеку и заправлю себя несколькими чашками. После того я готов слушать тебя целый день. И болтай о своем Шах-Аббасе сколько хочешь...
      Эдиля. Ну перестаньте. Вам бы только спорить. Возьмите лучше это письмо и по дороге опустите в ящик. Если встретите Алика, скажите, что мы пошли в назначенное место. Не в театр, понимаете? Вы скажите - в назначенное место, он сам знает.
      Мамед-Али. Ладно. Пойдем посмотрим, что будет. Или я уложу Шах-Аббаса, или он меня. (Уходит).
      Абдул-Али - бек. Скажите, Эдиля, почему Балаша уволили из банка?
      Эдиля. Право, не знаю. Я не вмешиваюсь в его дела Удивительно бездарный человек. У дяди была какая-то бумажка, я дала ему подписать... Вы же знаете! Теперь, говорит, будто из-за этого вышли какие-то неприятности... я его и слушать не пожелала...
      Абдул-Али - бек. Недавно Алик говорил, что имеет к вам какое-то дело.
      Эдиля. Знаю. Он мне уже говорил, но это к Балашу не относится. Я обещала ему устроить его дело. Дайте только завести знакомство с несколькими влиятельными людьми, тогда устрою любое дело.
      Абдул-Али-бек. Разумеется, иметь знакомства среди власть имущих столь же приятно, сколь и полезно.
      Эдиля. А Алик положительно мне нравится. Это воспитанный, деликатный человек. Вчера он провожал меня домой. Как он красочно говорит! Я, говорит, преклоняюсь перед вами, Эдиля. Будь вы, говорит, моей, я бы играл с вами, как с куклой. Имей я, говорит, талант художника, только и делал бы, что рисовал бы ваши глаза. И правда, глаза мои очень ему нравятся. Как посмотрю на него, он сразу теряется и начинает умолять, чтобы я отвела глаза. Если бы, говорит, ваши кудри обвили мне шею, я бы на всю жизнь застыл без движения.
      Абдул-Али - бек. Правильно! Женские косы крепче всякой цепи.
      Эдиля. Сегодня и парикмахер говорил, что таких мягких волос, как у меня, он никогда не завивал. Расчесываются, как шелк. Ну-ка, закройте глаза, чулки менять буду. Только не смотреть!
      Абдул-Али - б е к (прищуривает глаза). Смотреть на эти, изволите ли вы видеть, прекрасные ножки--большое счастье. А вы лишаете меня этого счастья.
      Эдиля. Ну, теперь откройте глаза. Скажите правду, не смотрели?
      Абдул-Али - бек. Как же я мог, изволите видеть, смотреть, когда вы приказали закрыть глаза?
      Эдиля. Ну, если в вас нет смелости и тонкости чувств, то пеняйте на себя. Я не завязывала вам глаза. Алик ни за что не закрыл бы глаза на такое приятное зрелище. Женщины не терпят тех, кто закрывает глаза на их красоту.
      Абдул-Али - бек. Правильно! Я и сам так думал. И, если повторится такой случай, я ни за что не закрою глаза. Надо быть ловким.
      Эдиля. Как, то есть, не закроете? Вы призываете людей к шариату, а разве, по шариату, можно смотреть на чужих жен?
      Абдул-Али - бек (оглядываясь, подходит к ней). Это-то правильно! Но шариат - для простонародья, для черни, для массы. Какой может быть шариат для людей чутких, понимающих? Ну к чему нам с вами шариат?
      Эдиля. То-то! Ну, теперь подставьте колено... Да не так... Ох, какой неуклюжий! Вот так! Я хочу застегнуть туфлю... Поняли?
      Абдул-Али - бек. А теперь, изволите ли видеть, понял! Пожалуйста. (Подставляет колено). Только, изволите ли видеть, глаза закрывать не стану.
      Эдиля ставит ногу ему на колено, а Абдул-Али-бек застегивает пуговицу, возбужденно декламируя стих из корана:
      "Ниспошли нам, боже, в этом мире, А также и в мире загробном Благ твоих! Спаси нас, боже, от огня Ада и прости нам наши прегрешенья".
      Абдул-Али-бек обнимает ногу Эдили. Эдиля вскрикивает. В дверях, показывается Балаш.
      Балаш. Разрешите войти?
      Эдиля. Это еще что такое? Тысячу раз говорила, что надо стучаться.
      Балаш. Прости, Эдиля, я все забываю.
      Эдиля. А может быть, кто-нибудь раздет здесь?
      Балаш. Как то есть раздет? Я слышал мужской голос и знал, что ты не можешь быть раздетой.
      Эдиля. Недаром сказано: горбатого могила исправит. Какое ты имеешь право подслушивать за дверью?
      Балаш. Как - подслушивать? Я и не думал подслушивать. Голоса...
      Эдиля. Это же невоспитанность! В благородном обществе это нетерпимо. Фи, как противно!
      Балаш. Да клянусь тебе, Эдиля, что я не подслушивал! Из твоей комнаты доносился мужской голос, и я заключил, что ты не можешь быть раздета.
      Эдиля. Из чего же ты заключил это? А может быть, и была раздета.
      Балаш. Ну, в таком случае представь, что и я один из тех мужчин, которые находятся у тебя.
      Эдиля. Балаш, прошу взвешивать свои слова. Такое обращение с дамой-варварство. Что значит-один из тех мужчин? Какая дикость!
      Абдул-Али-бек. Правильно! Я тоже сейчас об этом думал.
      Эдиля. Я больше не стану терпеть такое варварство!
      Балаш. О господи! Эдиля! Да я же не про него это сказал... Я только к слову...
      Абдул-Али - бек. Балаш! Срок вашего векселя вчера истек. Я ручался за вас, и...
      Эдиля. Такие вещи можно говорить в кругу ваших угольщиков, а не в высшем обществе...
      Балаш. Да ведь, Эдиля, черт возьми... Говорю же, что вовсе не про него. Хочешь извинюсь? (Подходит к Абдул-Али-беку). Господин Абдул-Али-бек! Прошу меня извинить. Я очень благодарен, что вы развлекаете мою жену...
      Эдиля. "Жену"! "Жену"! Можно бы, кажется, поделикатнее...
      Балаш. Это все ты меня путаешь. Пусть будет супруга, пусть будет что хочешь, черт побери. Сто раз я сам видел, как Абдул-Али-бек без предупреждения заходил к тебе, а ты говоришь, что он такой воспитанный и все такое...