Джафар Джабарлы
      СЕВИЛЬ
      ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
      С е в и л ь
      Б а л а ш - ее муж
      Г ю л ю ш - сестра Балаша
      Э д и л я (Дильбер)
      А т а к и ш и - отец Балаша
      Б а б а к и ш и - отец Севиль
      А б д у л - А л и-бек - приятель Эдили
      М а м е д - А л и - приятель Эдили
      Т а ф т а - прислуга
      Г ю н д ю з - сын Севиль и Балаша
      ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
      Последние лучи солнца уходят за далекие горы, и город постепенна погружается в темноту.
      Комната в старом доме. Старинные полки, карнизы, ниши с расставленной посудой. Тут же пианино, гардероб, европейская мебель.
      Севиль (сидит у пианино и, ударяя одним пальцем по клавишам, уныло поет).
      Мой жестокий, милый друг!
      Память горше яда мне.
      Ах, друзья, судьба на миг
      Не была отрадой мне.
      Мой жестокий, милый друг!
      Что с тобою, милый друг?
      Ты такой унылый, друг!
      Кто-то подучил тебя.
      Был другим ты с милой, друг!
      Что с тобою, Милый друг?
      Входит Гюлюш с лампой руках и повторяет последнюю строку песни.
      Гюлюш. Что ты, Севиль, такая скучная? Не больна ли?
      Севиль. Нет, Гюлюш, я здорова.
      Гюлюш. Как - здорова? У тебя и глаза красные. Опять плакала?
      Севиль. Мне грустно, Гюлюш. Сегодня Балаша нет так долго.
      Гюлюш. И ты сидишь голодная, ждешь его?
      Севиль. А как же, Гюлюш? Хуже отравы хлеб, что мы едим. Бедный Балаш работает дни и ночи, из сил выбивается. Даже покушать ему некогда. Вот уже второй день он домой не заходит.
      Гюлюш. Ну и что же, Севиль?
      Се в иль. Как - что? Раньше мы были бедны. День трудились, вечером ели свой кусок хлеба с радостью. Жили не тужили. А теперь, слава богу, имеем достаток. Да что толку? Друг друга не видим. Он работает голодным. Да и мне кусок в горло не идет.
      Гюлюш. Ах, Севиль, какая же ты наивная! Откуда ты знаешь, что он работает дни и ночи и ничего не ест. Севиль. Как же мне не знать? Гюлюш. Ведь ты же с ним не бываешь?
      Севиль. Сам он говорит. Где же он бывает, если не на работе? Забежит домой, выпьет впопыхах стаканчик чаю - и опять на работу. Черт бы побрал такую работу, что и дни отнимает и ночи. И несчастны же наши женщины! Русским и армянкам куда легче. Вот, вот хотя бы жена Ивана. Жалованье у нее больше, чем у мужа. А мы сидим себе и ждем, что муж принесет. Ах, если бы я умела что-нибудь делать! Как бы я помогала Балашу!
      Гюлюш. Бедная ты моя, Севиль. Если бы ты знала, что творится на свете! (Берет с этажерки письмо.) Что это за письмо?
      Севиль. Не знаю. Оно было в книге Балаша. Утром я подняла с полу.
      Гюлюш (пробежав письмо). Опять от нее... (Сердито комкает письмо.)
      Севиль. От кого, Гюлюш? Ты осторожнее, Гюлюш. Порвешь. Там карточка. Погляди, какая хорошенькая барышня, с гребешком на голове да с цветком на груди...
      Гюлюш. Ах, какая ты жалкая, Севиль! Над тобой издеваются, а ты целый день сидишь голодная и ждешь Балаша.
      Севиль. А как же быть, Гюлюш? Ну скажи, что делать? Он, бедняга, трудится, а мне... до еды ли?
      Гюлюш. А ты знаешь эту женщину?
      Севиль. Где мне! Я только карточку ее видела. А вот другую он к стене прибил. Вместе, говорит, служим. Как-то я сказала ему: пойдем и мы снимемся вместе и карточку прибьем к стенке. Да он не согласился... Как ты думаешь, Гюлюш, я выйду на карточке? Ах, боже мой, как мне хочется иметь свою карточку, поглядеть, как я выйду.
      Гюлюш. Пойдем, Севиль, со мной. Тебя снимут.
      Севиль. Нет-нет. Разве Балаш позволит? Без него я шагу не могу сделать. Ах, Гюлюш, если бы я была такая, как ты. Я бы училась и помогала ему.
      Гюлюш. Бедная Севиль! Жалкая!
      Севиль. Гюлюш, милая, скажи, почему ты последнее время меня все бедной да жалкой называешь?
      Гюлюш. Ах, Севиль, ты и впрямь бедная, жалкая. На все смотришь глазами Балаша. Тебе хочется, чтобы весь мир служил только его счастью. А для себя тебе ничего не надо.
      Севиль. Ну да! Что я без него? Да будет благословенна его тень над моей головой!
      Гюлюш. Его тень - вот эта черная чадра. Пока -она на тебе, ты не перестанешь быть жалкой.
      Севиль. А что же делать?
      Гюлюш. Сними и брось.
      Севиль. А Балаш? Разве согласится? Он против того, чтобы и ты ходила открыто.
      Гюлюш. Но я все же хожу...
      Севиль. Ну, ты уже прослыла безумной. Что он может сказать тебе? Он тебя и сестрой не считает. Помешанная, говорит. А я ему - жена. Как могу не слушаться его? Муж-то ведь - тень аллаха.
      Гюлюш. Глупости. Ни аллаха нет, ни его тени.
      Севиль. Господи, прости!... Не говори так, Гюлюш! Нехорошо!
      Гюлюш. Бедная Севиль! Ты слепо веришь в людей. У тебя перед глазами черное покрывало. Я хотела бы сорвать его, но боюсь, выдержишь ли ты весь ужас, который предстанет перед твоим взором.
      Севиль. Как ты сказала, Гюлюш? Покрывало порвешь?
      Гюлюш. Какое покрывало?
      Севиль. Не знаю... Ты же сказала, покрывало порвешь?
      Гюлюш смеется.
      Да не смейся, Гюлюш. Объясни лучше, что ты хочешь сделать?
      Гюлюш. Эх, Севиль! Земля соскочила со своей оси. Мир переживает землетрясение...
      Севиль. Что ты говоришь? Будет землетрясение? Да не смейся же. Скажи, а почему ты порвешь покрывало?
      Гюлюш. Эх, Севиль! Теперь уже игра подходит к концу. Еще немного - и ты сама прозреешь...
      Входит Атакиши с маленьким сыном Севиль.
      А т а к и ш и (поет).
      И сжатое желтое просо
      Руками старух безголосых,
      Кистями богатое просо,
      Все в жертву тебе, о дитя!
      Гюлюш. У кого ты этим словам научился, папа?
      Атакиши. Эти слова еще матушка твоя певала.
      Севиль. И ты так хорошо их запомнил?
      Атакиши. Много я их знал, да перезабыл. (Лаская ребенка, продолжает напевать ему.)
      И кони, что топчут посевы
      (Эй, сони табунщики, где вы?)
      И вдовы, и старые девы,
      Все в жертву тебе, о дитя!
      Гюлюш (смеясь). Вот это хорошо! Почему же только девы, и то старые? А мужчины?
      Севиль. Мужчина - опора дома. А женщина что? Приткнется в угол, точно мешок с золой. Ни богу свечка, ни черту кочерга... Только знаешь, дядя, такие песни Балашу не нравятся. Говорит, это мужицкие песни... Надо, говорит, "баюшки" петь...
      Атакиши. Что из того, что мужицкие? Видать, переучился, да ума решился. Это что же такое - "баюшки"?
      Севиль. Не знаю. Я просила его научить меня, но ему все некогда.
      Гюлюш. Требовать он время найдет, а учить - некогда.
      Атакиши. Ну, да ладно. Раз не нравится, не будем петь. Уж стемнело. Возьми-ка ребенка, а я за водой схожу.
      Севиль. Не надо, дядя. У тебя рука больная. Уж лучше я кого-нибудь пошлю...
      Атакиши. Что ты, дочка! Экая мудрость - воду таскать. Скучно мне без дела. Я в жизни без работы не сидел. А теперь ничего не поделаешь. Искалечила мне руку проклятая машина, домоседом сделала. Не то бы я...
      Севиль. И зачем это, дядя? Слава богу, нужды не имеем.
      Атакиши. Не в нужде, дочка, дело. Уж таков закон: коли человек в доме без заработка, его ни во что не ставят. На что мать, и та больше любит того сына, который больше зарабатывает. Да разве я такой был? Помню, в молодости с твоим отцом, с Бабакиши... Хороший мужик... Давно не видел шельму...
      Севиль. И я шестой год не видела...
      Атакиши. Тогда он был словно откормленный осленок. Да... Мы с ним в лес по дрова ходили. Видишь вот эту руку? Вот какие деревья с корнями вырывал из земли. А дубинка моя! Скалы дробила. Как-то, помню, хватил Гасана по мягкому месту, да так, что ровно два месяца ему сырое тесто прикладывали. Еле выжил. Да, дочка. Были времена... А теперь проклятая машина сгубила меня... У сына приживальщиком, дармоедом стал. Каждый кусок горечью пропитан.
      Севиль. Ради бога, дядя, перестань... Аж сердце сжалось. Услышит Балаш такие речи - осерчает. От кого же человеку и помощи ждать, как не от сына?
      Атакиши. Это-то верно, дочка. Плохо ли, хороша ли - все-таки сын. Только я с детства привык к самостоятельности. Я и у бога рабом не был. Следы от копыт моей лошади небось и по сей день с гор и долин не стерлись. Ах, если бы рука моя работала! Теперь одно у меня осталось утешение - ведро воды да вязанка дров. Хоть этого меня не лишайте.
      Севиль. Ради бога, дядя! Что ты говоришь! Для кого же бедный Балаш зарабатывает?
      Гюлюш (надевая пальто). Ты верно говоришь, отец. Твоя искалеченная рука беспомощна в водовороте нынешней жизни. (Пристально смотрит на него.) В таком виде ты ни на что не годен.
      Атакиши. Ты это зря, дочка. Это добрый тулуп. От деда - отцу, а от отца мне достался.
      Гюлюш. Дед и отец... Все это прошло. Забудь о них. Тебе надо стать человеком сегодняшнего дня, облачиться в новую одежду, надеть новую шапку...
      Атакиши. Что же это за новая шапка?
      Гюлюш (снимая свою кепку). Вот она, новая шапка!
      Севиль. Да что ты, Гюлюш, с ума сошла?
      Гюлюш. А в этом виде ты обречен на смерть.
      Севиль. Как, то есть, на смерть?
      Гюлюш. Да, на смерть. А ведь ты еще не стар и крепок, как железо. Балаш же тебя не понимает. Он скрывает тебя от жизни, он усыпляет тебя, подавляет твою волю. Перед лицом нарастающей бури он хочет оставить тебя бессильным. Но ты не робей, отец. Слушайся меня, и я дам тебе жизнь.
      Атакиши. Потому-то я и молю бога о смерти. Что бы ни говорили, лучше умереть, чем полагаться на милость женщины.
      Гюлюш. Нет, отец, у меня не найдешь милости. Я отведу тебя к врачу. Он вылечит тебе руку. Я буду беспощадна к тебе. В знойные летние дни, когда губы будут трескаться от жажды, ты будешь таскать воду, а в морозные зимние ночи носить дрова, топить печь. И мы с тобой будем вместе греться. Я буду безжалостна с тобой: жалость оскорбила бы твою благородную натуру.
      Севиль. Ты ее не слушай, дядя. Балаш всегда говорит, что она не в своем уме. Чего нам беспокоиться? Слава, богу, у нас теперь и дом, и деньги, и хозяйство. Можем жить без нужды. Поди-ка лучше за водой. Я сейчас ведра приготовлю.
      Гюлюш. Хочешь, отец, я определю тебя на курсы машинистов?
      Атакиши. Нет-нет, дочка! Подальше от машин! Это дьявольское дело. Мне страшно и подумать.
      Гюлюш. Нет, отец, теперь век машины. От нее никуда не убежишь. В один прекрасный день ураган культуры разнесет эти старинные полки, развалит этот дом, и ты, беспомощный, очутишься лицом к лицу с новой техникой, с машиной. Не забывай одного - машина что пулемет: станешь за нее - она тебе раба, окажешься перед нею - она тебе смерть.
      Севиль. Постой, постой, Гюлюш! Ты все твердишь о землетрясении, об урагане. Ты говоришь, что разнесет полки. Но почему же, почему? Объясни толком... Когда будет это землетрясение?
      Гюлюш. Для тебя, Севиль, скоро, очень скоро. (Ухоит)
      Севиль (вслед Гюлюш). Ради бога, Гюлюш, возвращайся скорее и объясни мне, не то сердце разорвется... Да, кстати, Балаш говорил, что сегодня у него будут гости. Непременно приходи. Я же совсем одна.
      Гюлюш (за дверью). Ладно, ладно!...
      Атакиши. Ну, дочка, дай мне ведра, я пойду.
      Севиль и Атакиши уходят. Через минуту Севиль возвращается, берет ребенка и начинает укладывать его. Стучат в дверь.
      Севиль. Эй, кто там? (Выходит открыть дверь).
      В комнате бьют часы. Севиль возвращается с отцом - Бабакиши. У него дыня в руках и через плечо перекинуты мешки...
      Севиль. Заходи, отец. Шестой ведь год не виделись. Откуда бог несет?
      Бабакиши. В этом году, как говорится, была засуха, и я влез в долги. Повез немного углей продать, и то, как говорится, пошло туго. Вот и пришел в город, авось работу какую найду. Перебьюсь пока, а там посмотрим, что бог пошлет.
      Севиль. Ты очень кстати пришел. Как раз я искала кого-нибудь в помощь Атакиши.
      Бабакиши. Нет, дочка, это не дело. Если я у тебя останусь, как говорится, неладно выйдет, тебе же будет плохо...
      Севиль. Почему, отец? Слава богу, у нас теперь дела хороши. Правда, все эти годы нам туговато приходилось, но, как царя свалили, Балаш стал повышаться по службе и теперь совсем большим человеком стал. Даже племянник Тагиева его к себе в гости зовет. Переводчик следователя с ним за ручку здоровается. Родственник бывшего пристава вытягивается перед ним. Да уж что говорить? Оказывается, нам все дело портил этот мошенник царь.
      Бабакиши. Значит, дочка, как говорится, он из начальников?
      Сев и ль. Да, да! Самый большой начальник. Вся казна старого царя при разделе ему досталась...
      Б а б а к и ш и. То есть, как говорится, ему самому, что ли?
      С е в и л ь. Ну да, ему самому. Он всем в долг дает, а потом собирает. Давеча я поглядела в щелочку, как к нему какой-то господин пришел, при золотых часах, с колечком на пальце. Брюхастый такой, важный, а к нему с просьбой приходил. Наш-то подписал какую-то бумагу, и тот раскланялся и ушел. (Показывает деньги в шкафу). Вот видишь, все это наше. Эти деньги тоже. Он говорил, что будет еще больше и он сядет на место того, кто заменяет теперь царя.
      Бабакиши. На что ему это? Пускай лучше крепче, как говорится, за деньги держится.
      Севиль. Деньги уж наши, ты не бойся. Слава богу, теперь нам хорошо.
      Бабакиши. Слава богу, дочка. Как говорится, ты порадовала старика.
      Севиль. Кто только не кормится у нас! Нет, уж я тебя не отпущу.
      Бабакиши. Ну, ладно. Пусть будет по-твоему. Теперь мне некогда. Дай-ка мне кусок хлеба, я пойду поищу, как говорится, не едет ли кто в деревню. Мешки послать надо.
      Севиль. Да садись, покушай, а там и пойдешь.
      Бабакиши. Нет уж, детка! Лучше дай мне, как говорится, хлеба, я по дороге есть буду.
      С ее и ль. Ну ладно, возьми (дает хлеб). Только скорее возвращайся. А я к тому времени чего-нибудь наварю.
      Взяв хлеб, Бабакиши уходит. Севиль с ребенком переходит в другую комнату, откуда слышится ее пение. Входит Балаш.
      Б а л а ш (подходит к двери, зовет). Севиль!...
      Севиль (поспешно входит). Это ты, Балаш? Как ты прошел, что я не заметила? Ведь весь день у окна сторожила. Раздевайся же скорее. Проголодался? Небось со вчерашнего дня ничего не ел? Снимай вот это. (Хочет снять пиджак).
      Балаш. Постои, постои. Мне некогда. Я говорил тебе что у меня гости будут.
      Севиль. Да ты пока садись. Ведь голоден. И я не ела. Вместе покушаем, а там и гости подойдут. Я мяса купила. Только скажи - мигом приготовлю.
      Балаш. Вот тебе и на! Когда я говорю, что жизнь моя отравлена, люди не верят. Скоро полночь, а у нее ничего еще не готово. "Только скажи, говорит, мигом приготовлю".
      Севиль. Да я же не знала, Балаш, что гости непременно будут.
      Балаш. Ладно, ладно! Какой из тебя человек? Поторапливайся. Теперь не до разговоров. Скорее убери комнату и разводи огонь. Не знаю, право, даже, кто будет подавать гостям.
      Севиль. А я бы не могла, Балаш? У меня новый платок. Покроюсь и сама буду подавать ужин.
      Балаш. Нет уж, уволь. Лучше садись в другой комнате и никому не показывайся, а отцу постели в задней комнате, пускай себе спит. Еще выйдет к гостям в своей допотопной одежде, опозорит меня.
      Севиль. Ну ладно. Ты сам и посиди с гостями.
      Балаш. И это неудобно. Если бы были только мужчины, еще ничего. Но будет и женщина. Надо, чтобы и от нас какая-нибудь женщина за столом сидела.
      Севиль. Скажи, Балаш, эта женщина, что на карточке, тоже придет?
      Балаш. Она-то и придет... А что из того?
      Севиль. Да ничего, я просто так. Она с мужчинами будет сидеть?
      Балаш. А то нет! Придет с тобой суп варить.
      Севиль. Почему же ты никогда меня к людям не пускаешь, никуда с собой не берешь? Разве я хуже других женщин, хотя бы даже той самой, что на карточке?'
      Балаш. Не твое дело рассуждать. Я теперь человек большого общества, вращаюсь в кругу врачей, писателей, философов. Куда я выведу тебя в таком платье, в этих башмаках и чулках?
      С е в и л ь. А ты купи мне хорошие платья, и я оденусь иначе...
      Б а л а ш (перебивает). Да разве дело только в платье? Ты даже ходить как следует не умеешь, говорить не умеешь, на стол накрыть не можешь, апельсин почистить и то ты не можешь. Куда я тебя такую выведу? Словно верблюд в магазине хрусталя, всю посуду перебьешь.
      Севиль. А что мудреного апельсин почистить или на стол накрыть? В одну минуту я на сто гостей обед приготовлю. Дыни и арбузы нарежу.
      Балаш. Да что с тобой толковать, все равно ты не поймешь. Для наших баб и мужиков ты все можешь приготовить. Но для этого общества, где я теперь вращаюсь, ты не годишься. Там апельсины подаются иначе. Салфеточку иначе складывают. Ну как я тебя введу в это общество? Люди скажут: что за медведь и кто его из лесу да прямо к людям привел? Или отца в его попонах. Куда я его выведу? Не станут ли смеяться надо мной: каков, дескать, сын и каков родитель.
      Севиль. Балаш! С тринадцати лет я живу в этом доме, и все время мы жили в нужде, впроголодь. Теперь бог послал нам кусок хлеба, но ты по-прежнему меня никуда не выводишь. Чего боишься? Вначале будет трудно, а потом я всему научусь. Откуда эта женщина все знает? Ведь не из утробы же матери вышла такая умная?
      Балаш. Она ученая, из богатой семьи. Отец ее был полковник. Она все знает: и что под землей и что над землей. Бывала в Париже, окончила курсы маникюра, по-французски знает лучше француза, по-русски - лучше русского. А философию как свои пять пальцев знает. А ты что знаешь? Да знаешь ли ты, что такое философия?
      Севиль. Фильсафет... Фильсафет...
      Балаш. Да ты и выговорить правильно не можешь.
      Севиль. Почему - не могу? Меня жена Ивана учила, как салфетки складывать.
      Балаш. Боже мой, боже мой! Жить в этой отравленной невежеством среде хуже адских мучений.
      Севиль. Постой, постой! Может быть, ты не о салфетке, а о чем-нибудь другом говоришь?
      Балаш. Вот именно, я говорю о том, как лепешку печь...
      Севиль. Ты только объясни мне, Балаш, толком. Скажи, что это такое фильсафет? Едят ли его, пьют ли, одевают ли? Только бы разок увидеть, как это делают, а там, если я не сумею сделать лучше всех, то руку себе отрежу.
      Б а л а ш. Ну уж ладно, не открывай теперь дискуссии. Говорю тебе, садись в другой комнате, запрись и не выходи на эту сторону. Поняла?
      Се аи ль. Поняла, Балаш. Раз ты так хочешь, я не выйду! (Плачет).
      Балаш. Ну уж довольно. Нечего панихиду устраивать. Есть у нас стаканы?
      Севиль (подавляя слезы). Почему нет? На пятьдесят человек хватит.
      Балаш. Да не такие! Маленькие, для водки.
      Севиль. Разве и водку будут пить?
      Б а л а ш. А ты думала - придут к тебе тут молебствие совершать?
      Севиль. Эта женщина тоже пить будет?
      Стучат в дверь.
      Балаш (вскакивает с места). Пришли! Пришли! Скорей уходи в другую комнату. Запри за собой дверь. Сюда не показывайся!
      Севиль. Хорошо, Балаш. Не покажусь... Ну, а если она сама зайдет?
      Балаш. Не зайдет, не зайдет. Отцу приготовь постель, пусть ляжет. Если Гюлюш придет, смотри, чтобы не заходила в эту комнату. Она ведь сумасшедшая, еще ляпнет что-нибудь. Для меня это хуже смерти. Слышала?
      Севиль. Ну, Балаш, ей-богу, я боюсь с ней говорить. Она и без того угрожала, что все полки переломает...
      Балаш. Какие полки?
      Севиль. Говорила, что покрывало порвет.
      Балаш. Как, то есть, покрывало порвет?
      Севиль. Не знаю. Говорила, что будет землетрясение, все эти полки поломает, и дом развалится.
      Балаш. Как, то есть, дом развалится?
      Севиль. Не знаю, это она так говорила.
      Балаш. Ну ладно, проваливай. Я сам выйду и скажу ей. Тут каждый по-своему с ума сходит. Когда бог избавит меня от этого сумасшедшего дома?
      Стук повторяется. Балаш выходит. Из другой комнаты появляется Атакиши в надетой набекрень мохнатой папахе, в белых кальсонах и в накинутом на плечи тулупе. В зубах у нею длинная трубка.
      Атакиши (кричит). Эй, кто там стучится?
      Севиль (подбегает к нему и в ужасе оттаскивает в другую комнату). Дядя, дядя, не ходи туда! Идем в эту комнату, скорей, скорей! У Балаша гости. Сказал, чтобы ты никуда не выходил.
      Атакиши (растерянно). Чтобы никуда не выходил? И в эту комнату?
      Севиль. Да-да, и в эту! Скорее же идем сюда!
      Атакиши (невольно подчиняясь приказу, растерянно проходит в другую комнату). Ладно, ладно! Если так надо, пойдем!
      Входят Балаш, Эдиля, Абдул-Али - бек и Мамед-Али.
      Балаш. Пожалуйста, господа! Прошу! Прошу вас, Эдиля! О, если бы вы знали, как я рад вам!
      Эдиля. А я немного удивлена. Неужели в целом доме нет, кроме вас, никого, кто бы мог встретить гостей?
      Балаш. Говоря правду, я бы не хотел делить ни с кем счастье служить вам.
      Эдиля. Это разумеется. Но вас я и так каждый день вижу у себя. Вы же знаете, зачем я к вам пришла. Я хочу видеть вашу семью.
      Балаш. Эдиля...
      Эдиля. В культурной семье это по меньшей мере неуважение к гостю.
      Балаш. Эдиля, я бы считал недостойным...
      Эдиля. Если ваша жена недостойна того, чтобы ее представляли гостям, то, кажется, у вас есть сестра. Наконец, дядя мой говорил, что тоже собирается к вам. Значит, и отец ваш должен будет присутствовать.
      Балаш. Эдиля, сестра у меня немного не в себе... А отец...
      Эдиля. Я вам заявляю решительно, не то сейчас же уйду. Этого не может быть, чтобы пришел дядя и не увидел вашего отца. Квартира у вас ничего, но фи, как безКУСНО она убрана! Пианино, гардероб и тут же старинные полки. По-моему, этот гардероб и все такое надо убрать отсюда и поставить ширму, диван и так далее. Получилась бы недурная восточная комната. Прямо дворец Тамерлана. Не правда ли, Абдул-Али-бек?
      Абдул-Али-бек. Совершенная правда. Как раз я об этом думал.
      Балаш. Это лишний раз доказывает, что в доме нужна нежная женская рука.
      Абдул-Али-бек. Совершенно верно. Как раз я об этом думал.
      Мамед-Али. О чем это вы?
      Абдул-Али-бек. Ничего особенного. Мы говорили о том, что этот восточный инвентарь не подходит к европейской обстановке.
      Маме д-Али. Кто это говорит?
      Абдул-Али-бек. Говорит Дильбер-ханум, и мы тоже так думаем.
      Мамед-Али. Ничего подобного, а мы так не думаем. Так гораздо лучше. Отсутствие стиля тоже своего рода стиль.
      Абдул-Али-бек. И это правильно! Как раз и я об этом думал.
      Эдиля. Раз вы начали спорить, значит всему конец.
      Мамед-Али. Нет, я вам докажу.
      Эдиля. Не надо, не надо. Это не так уж важно, чтобы затевать спор.
      Абдул-Али-бек. Совершенно верно. Как раз и я только что об этом думал.
      Маме д-Али. Нет, я не согласен. Это очень важно. Это основной вопрос нашего культурного развития. По этому мы можем определить отношение Востока к западноевропейской цивилизации.
      Абдул-Али-бек. И это правильно: как раз я тоже об этом думал. Ведь культуру свою иностранцы у нас переняли. Мы не сумели использовать культуру ислама, ее покрыла ржавчина. Нам надо только оживить ее и кое-что перенять у европейцев. В этом не будет большого греха. До сих пор мы совершали намаз на полу, а теперь будем молиться на столе. До сих пор мы коврами покрывали пол, а теперь будем прибивать их к стене.
      Мамед-Али. Ничего подобного, вы понимаете культуру с обратной стороны.
      Абдул-Али-бек. Ну, а как вы изволите понимать?
      Ма мед-Ал и. Мы изволим понимать так, что до сих пор мы курили опиум, а теперь будем пить водку! И не рюмками, а чашками.
      Балаш. Разрешите и мне высказать несколько слов.
      Эдиля. Не надо, не надо. Чем спорить попусту, давайте посмотрим другие комнаты.
      Абдул-Али - бек. Правильно! Как раз и я об этом думал.
      Мамед-Али. И вовсе неправильно! (Сам первый направляется в другую комнату).
      Абдул-Али-бек (берет его за руку). Что неправильно?
      Мамед-Али (как бы очнувшись). А?... Не знаю. О чем вы говорили?
      Абдул-Али - б е к. Я ни о чем.
      Мамед-Али. Ну, и я ни о чем.
      Абдул-Али-бек (тихо, Эдиле). Вы не забыли о бумаге дяди? (Уходит с Мамедом-Али).
      Эдиля. Да! Хорошо, что напомнили. (Ищет в сумке. Задерживает Балаша за руку). Куда эта бумажка делась? Вот она. Возьми, подпиши.
      Балаш (посмотрев бумагу). Эдиля, это кляузное дело на двенадцать тысяч рублей.
      Эдиля. Ну-ну, дурака не валяй, подпиши и все.
      Балаш. Эдиля!
      Эдиля. В этом деле заинтересован и мой дядя, понимаешь?
      Балаш. Эдиля, да ведь это же народные деньги!...
      Эдиля. Ах, оставь свои демократические глупости. Сейчас каждый о себе думает. Ну, хватит! Я обещала - и кончено.
      Б а л а ш. Хорошо, Эдиля, я не могу отказать тебе, но, если это дело откроется, будет много неприятностей. Ведь это похоже на воровство.
      Эдиля. Подумаешь - воровство!... Люди сотни таких делишек проводят... Подписал? Ну, давай сюда, а теперь иди. (Берет бумагу и направляется в другую комнату)
      Балаш. Эдиля, я бы просил тебя, если можно... Совсем неуместно...Один болен, а другая...
      Эдиля. Ты все о том же? Ну ладно, жены не надо. Пуская сестра придет, и отец - обязательно. Иначе я не останусь, уйду, и больше никогда не увидимся. (Проходит в другую комнату)
      Балаш (в отчаянии ходит по комнате. Нерешительно подходит к другой двери, зовет). Севиль!... Севиль!...
      Севиль (выглядывает в щель). Ты меня зовешь, Балаш?
      Балаш. Где отец?
      Севиль. Я постелила ему, и он давно спит.
      Балаш. Не знаю, как быть. Гости хотят его видеть.
      Севиль. Хочешь, пойду разбужу?
      Балаш. Сам не знаю, что делать. Ну-ка, разбуди его. Посмотрим, что будет.
      Севиль уходит.
      (Приоткрыв дверь, в которую ушли гости). Я сейчас приду, господа. Прошу меня извинить...
      Входит Атакиши в одном белье, в накинутом на плечи тулупе, и а недоумении смотрит на сына.
      Не знаю, что делать. Гости хотят тебя видеть.
      Атакиши. Меня? Ну что же, если хотят, пускай видят.
      Балаш. Но нельзя же так, в этом платье. Надо бы немного посолиднее.
      Атакиши. Это все, что есть. Решай сам.
      Балаш. Подожди-ка, я поищу, не найдется ли что-нибудь более подходящее (выходит).
      Атакиши закуривает трубку. В это время из одной двери показывается Эдиля, ищущая Балаша, а из другой - Севиль. Увидев старика в одном белье, Эдиля с криком бросается обратно. Севиль тоже скрывается в своей комнате. Атакиши бежит в третью дверь и сталкивается с Балашем.
      Балаш. Ну-ка, сними свой тулуп.
      Атакиши (насторожившись). Что ты хочешь делать, Балаш?
      Балаш. Сбрось, говорю, эту самую попону. (Снимает с Атакиши тулуп, натягивает на него сюртук брюки и феску).
      Атакиши. Балаш, сын мой. Дай мне уйти куда-нибудь подальше и одному горевать свое горе. Я человек грубый, деревенский. Все это по всем швам разойдется на мне.
      Балаш. Да это же не на всю жизнь! Одень на часок, а там опять снимешь. Ведь нельзя же тебе выходить к гостям в этом тулупе.
      Атакиши. Прошу тебя, сынок! Уж лучше убей меня. Я ни звука не издам. Но это же платье покойника. Человек только вчера умер, и труп его, верно, не успел остыть...
      Бала ш. Что мне делать? В моем собственном семействе никто меня не хочет понимать. Никто не считается ни с моим положением, ни с моей карьерой. Если вы считаетесь со мной, то поступайте так, как я говорю.
      Атакиши. Ну ладно, не сердись. Пусть будет по-твоему.
      Балаш. Я не сержусь, но надо, чтобы все было чинно. (Снимает с Атакиши тулуп, натягивает на него сюртук и брюки, надевает крахмальный воротник и феску). Немного тесновато, но ничего. Старайся говорить помягче, выговаривай слова с достоинством, избегай деревенских слов. Надо, чтобы было интеллигентно. Скажешь так: я рад вас приветствовать, мадемаузель. Ну-ка, скажи - мадемуазель...
      Атакиши. Мамдазил...
      Балаш. Да нет же, не так. Черт возьми, как быть, а? А впрочем, лучше ты вовсе не говори, даже рта не раскрывай, я скажу, что ты немой.
      Атакиши. Как-немой?
      Балаш. Да, да, так лучше.
      Голос Эдили: "Куда же вы пропали, Балаш?..."
      Балаш. Иду, иду! (Тихо, Атакиши). Ты подожди меня, я сейчас. (Уходит в другую комнату).
      Оставшись один, Атакиши растерянно озирается вокруг. Ему кажется, что он упадет. Осторожно передвигая ноги, он пробует ходить. Вдруг взгляд его останавливается на зеркале. Он видит себя в одежде покойника и в ужасе бежит из комнаты, но на пороге спотыкается и падает.Вбегает Севиль и вскрикивает от страха. Из другой комнаты выбегает на крик Балаш.
      Балаш. Тише! Что ты орешь?
      Севиль (дрожа от страха, показывает на дверь). Покойник, покойник пришел!
      Занавес
      ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
      В том же доме.
      Балаш. Простите, Эдиля, что я оставил вас одну.
      Эдиля. Наша будущая жизнь, Балаш, зависит от этого вечера. Вы должны сегодня при всех доказать мне свою любовь.
      Балаш. Я всегда у ваших ног, Эдиля. Ваше желание - для меня закон.
      Эдиля. Ваш отец выйдет к нам?
      Балаш. Если прикажете, вся моя семья склонится к вашей прекрасной ручке. Но, Эдиля, мой отец ведь немой,
      Эдиля. Тем лучше, ему бы только показаться.
      Абдул-Али-бек. Совершенно правильно, как раз и я об этом сейчас думал.
      Мамед-Али. И вовсе неправильно. Что правильно? Что бы ни говорили, ты все находишь правильным.
      Балаш. Господа, товарищи, друзья и милостивые государи! Прошу садиться.
      Эдиля. Да, да! Садитесь. Я хочу сегодня развлекаться и развлекать весь мир. (Достает пудреницу). Господа, товарищи! Прошу отвернуться. Раз, два, три.
      Все отворачиваются, кроме Мамед-Али.
      А вы куда смотрите?
      Мамед-Али. Туда, куда не все.
      Эдиля. Ну-ну, отвернитесь.
      Абдул-Али-бек. Правильно. Завернись в палас и ползи со всем миром1.
      Маме д-А ли. Ничего подобного. Я скорее в саван со всем миром, чем в палас.
      Эдиля. Балаш! Мы ждем вашего отца.
      Балаш. Прошу не беспокоиться, он сейчас придет. (В среднюю дверь). Папа, гости тебя ждут.
      Никто не отвечает. Балаш уходит.
      Эдиля. Господа! Я видела здесь какого-то пастуха и в одном белье, понимаете?
      Мамед-Али. Вероятно, кто-нибудь из родственников Балаша.
      Абдул-Али - б е к. Совершенно верно. И я так думаю.
      Эдиля. Да нет же. Я говорю о пастухе. Ну, о подлинном чабане.
      Абдул-Али - б е к. Правильно. Так оно и есть.
      Мамед-Али. Очень возможно, что он не выйдет к нам.
      Эдиля. Этого не может быть. Раз я приказала, значит выйдет.
      Открывается дверь, и Атакиши, словно получив удар в спину, влетает в комнату и растерянно озирается вокруг. В другую дверь входит Гюлюш.
      Гюлюш (оглядев гостей и увидев отца, бросается к нему). Отец, что с тобой? Кто выставил тебя на посмешище?
      Атакиши не решается говорить и делает знаки, что он немой.
      Да что с тобой?
      Атакиши (забыв о своей немоте, в отчаянии кричит). Ах, дочка, дочка! Я не знаю, что со мной делают!
      Все растерянно переглядываются.
      Гюлюш (первая овладевает собой). Ну, довольно, хватит! У меня мать такая была. Чуть что - в слезы. (Смотрит на Эдилю холодным взглядом и встречает такой же взгляд Эдили). Простите, мадам, я вас не заметила. Рада вас видеть! Вы еще не знакомы? Отец, сними свою феску. Стоять при дорогих гостях в феске невежливо. И вообще ты ее не удержишь на голове. Тебе нужна другая шапка. (Показывает свою кепку). Вот такая. Причем, ее надо пригвоздить к голове.
      Атакиши (испуганно). Как пригвоздить?
      Гюлюш (смело). Да, именно пригвоздить, иначе она держаться не будет. Только не эту. Эта стара и тебе не годится. Надо новую. Ты не бойся, отец. Жизнь сама приколотит ее к голове, ты и не почувствуешь. Ну, а пока сними эту. Вот так. (Снимает с отца феску).
      Появляется Балаш, подходит к Гюлюш и пытается сказать ей что-то, остановить ее, но она уклоняется от разговора.
      Гюлюш. Постой, Балаш. Я представлю его гостям. Отец, знакомься с гостями. Этого ты знаешь. Он твой сын. Неплохой маляр. Только не знает, что без грунтовки краска не держится. А это - одна из интеллигентных дам нашего общества. Насколько я знаю, окончила в Париже курсы маникюра, а здесь хочет заняться скотоводством. Зовут ее Дильбер, для нежности же - Эдиля. Мадам! Вы знаете светские правила. Протяните отцу руку так, чтобы он мог ее поцеловать. Ну, отец, целуй. Когда вдова подает руку, то ее целуют. Ну, целуй же!
      Атакиши (растерянно). Как - целовать?
      Гюлюш. Целуй! Целуй! Говорю тебе, не бойся, целуй!
      Атакиши тянется к Эдиле, чтобы поцеловать ее.
      (Останавливает его). Нет, нет, не в лицо, а в руку, не то Балаш обидится... (Подводит Атакиши к Абдул-Али-беку). Этот господин имел когда-то ювелирный магазин, потом стал маклером, а теперь собирается издавать газету. Зовет его Абдул-Али-бек, но за глаза часто называют Надул-Али-беком.
      Атакиши хочет поцеловать руку Абдул-Али-беку.
      Нет, нет, руку ему целовать не надо. (Указывает на Мамед-Али.) А этот господин был раньше газетным репортером, потом заделался поэтом, а сейчас философ. Что будет с ним дальше, трудно предвидеть. Чтобы показаться оригинальным, он все отрицает. Я не рискую назвать его имя - как бы он не стал отрицать и это. По-настоящему звать его Мамед-Али.
      Мамед-Али. Ничего подобного. Имя - вещь условная. При определенных условиях можно назвать как угодно, хотя бы корыто-бек. И термин "настоящее имя" в корне неверен.
      Гюлюш. Прекрасно. Пускай будет господин Корыто. Теперь же, отец, ты садись, а я займусь гостями. Сегодня я прекрасно сдала экзамен, а сейчас прямо со стадиона. Бодра и весела. Сама буду вам прислуживать. Одну минуту. (Снимает пальто и, бросив его в угол, выходит).
      Все растерянно переглядываются, не решаясь нарушить молчание.
      Эдиля. Не плохо будет, Балаш, после спорта дать вашей сестрице немного брома или валерианки.
      Балаш. Умоляю вас, Эдиля, не обращайте внимания. Она вечно такая, не знает, что болтает.
      Эдиля (тихо). У вас дома кто-нибудь знает о наших отношениях?
      Балаш. Клянусь, никто.
      Эдиля. А почему вы говорили, что отец ваш немой?
      Балаш. Да он и на самом деле немой. Едва выговаривает пару слов.
      Эдиля. Вот оно что!
      Входит Гюлюш с посудой.
      Балаш (идет ей навстречу; резко). Гюлюш!
      Гюлюш. Уйди с дороги, Балаш. Чуть посуду не выронила. (Проходит мимо и начинает расставлять посуду.) Ну, как вам понравился наш дом? Вероятно, вы нашли его несколько старомодным, не так ли?
      Эдиля (раздраженно). Я ничего не говорила.
      Маме д-Али. И мы ничего не думали.
      Гюлюш. Что дом...? Неодушевленный предмет! В один час можно убрать по своему вкусу. Сегодня он убран так, завтра будет Эдиля и уберет его иначе. Каждый по-своему. Я же думаю, что его нужно вообще разрушить и построить на его месте новый. Здесь жизнь живых людей переделывают. Что дом?
      Абдул-Али-бек. Совершенно верно. И я об этом думал.
      Эдиля. Не очень ли у вас остер язык, Гюлюш?
      Гюлюш. Я только что его отточила.
      Эдиля. Но берегитесь, как бы о камень не задели.
      Гюлюш. Ничего, не страшно. Я уже испытывала его. Камень пробивает, только через бычью шкуру не проходит. Как ни вонзаю - не лезет. Но это меня не пугает. Я вообще не из трусливого десятка. Говорят же, смелость города берет... Ну, прошу начинать. Бокалы ждут вас. Это ваш бокал, мадам, а это мой. Балаш, ты займись Эдилей, а с этими я сама справлюсь.
      Балаш. Мне заняться Эдилей? Могу ли я иначе?
      Эдиля. Где мой бокал? Буду нарочно пить сегодня и много. Балаш меня не оставит одну.
      Гюлюш. О, еще бы, он не привык оставлять человека в одиночестве.
      Эдиля. А вас, Гюлюш, я теперь великолепно понимаю. Я тоже не из пугливых и большая драчунья. Голова крепка и рога остры. Вам же еще рано смеяться. Как бы потом не разучились. Ведь смеется тот, кто смеется последний.
      Гюлюш. Пью за ваше здоровье, мадам Эдиля. Сейчас я только смеюсь, а когда вырасту, хохотать буду. Будем здоровы! (Пьет).
      Абдул-Али-бек. Правильно! И я об этом думал. Будьте здоровы!
      Балаш. Разрешите мне несколько слов, господа. Теперь стало истиной, что женщина - украшение общества. Общество без женщины точно гнилое дерево. Но не отрицаю - в чадре тоже есть прелесть. Бывает, глядишь, плывет по улице закутанная в шелк таинственная фигура. Словно тайна существования человечества! И никто не угадает, кто она, откуда и куда идет. Представители других наций, идя на вечер, в гости или в театр, берут и своих жен, а мы бываем всюду одни. И невольно скучаем. А между тем женщина, эта прекрасная кукла, призвана развлекать своего мужа и рассеивать его горе. Ходить без чадры вовсе не значит: гуляй с кем хочется. Женщина всегда должна подчиняться воле мужа. Здесь находится мадам Эдиля, которая свободно сидит среди нас и пьет с нами, доказывая этим, как далеко пошло наше общество в своем культурном развитии. Выпьем же за нее!...
      Гюлюш. Ура! Музыканты!
      Абдул-Али - бек. Правильно, я тоже как раз об этом думал.
      Мамед-Али. А мне кажется, что вы подходите к женской эмансипации с обратной стороны.
      Гюлюш. Вот что, господа! Если общество гниет без женщин, то и женщина без общества чахнет. Почему же здесь нет жены моего брата?
      Балаш (сердито) Гюлюш!...
      Гюлюш (не обращая на него внимания). Вам должно быть известно, мадам, что у Балаша есть жена, не правда ли? Мне думается, что никто не станет возражать против ее присутствия здесь.
      Эдиля. Пусть придет.
      Балаш. Господа, я бы просил...
      Гюлюш. Я сейчас ее позову.
      Мамед-Али. Есть один возражающий...
      Гюлюш. Кто он?
      Мамед-Али. Я.
      Гюлюш. Что же вы предлагаете?
      Ма мед-Ал и. Я предлагаю просить ее, если она не захочет прийти.
      Гюлюш направляется к двери.
      Балаш (догоняет ее и резко останавливает). Гюлюш! Не выводи меня из себя! Иначе я вырву твой острый язык!
      Гюлюш. Держать слабую женщину в заточении, словно арестантку, и подвергать ее насмешкам соперницы? Моего отца вырядить в одежду покойника, лишить его языка и, превратив в глупую обезьяну, в уродливую марионетку, выставить на посмешище этим людям? Довольно! Я больше тебе не сумасшедшая Гюлюш2. Мой смех превратится для тебя в хохот черного ворона, и этот хохот всю жизнь будет раздаваться в твоих длинных ушах. (Уходит).
      Балаш возвращается к столу.
      Абдул-Али-бек. Господа! Разрешите и мне несколько слов. Что касается культуры, то мы, конечно, убегать от нее не станем. Собственно говоря, иностранцы переняли науку от нас. Пророк повелевает искать науку, хотя бы она была в Китае. Пусть и женщина учится. Чадра ведь не отнимает у нее головы. Пускай учится по корану. В нем написано обо всем, что под землей и что над землей. Если мы будем точно придерживаться предписаний корана, то победим всех иностранцев. Ведь сотрясли же исламские дружины в былые времена Испанию и всю Европу! Что же касается женщины, то она ведь не садовница, чтобы по садам ходить, и не каменщица, чтобы по горам бродить... Сам бог изволил создать ее слабой, и потому выпьем, так сказать... (Путается и беспомощно озирается вокруг).
      Мамед-Али. Ну, за бога, что ли?
      Абдул-Али-бек. Да... Я говорил о женщине. До сих пор она сидела дома, теперь пускай выходит и во двор. Но, если женщина будет вечно перед глазами мужчины, она потеряет свою девственную прелесть. Если женщины и мужчины смешаются в одну массу, то с течением времени или мужчины превратятся в женщин, или женщины в мужчин. Не так ли?
      Маме д-Али. И вовсе не так. Говорят, что есть солнце. Неправда! Говорят, что есть луна, есть мир. Неправда! Говорят, что у ислама есть культура. И это неправда! У него есть молитвенный коврик да намаз. Говорят, что культура у европейцев. Тоже неправда! И у них всего две вещи: пушки да деньги. Все остальное - ложь. Все мы - рабочие скоты и дойные овцы. И ты скотина, и я скотина, и он скотина. И мы овцы, и вы овцы, и они овцы. Я утверждаю, что имеется лишь один-единственный символ культуры. Это - водка! Вот это - культура! Европейцы пьют из рюмок, а мы, люди Востока, будем пить из чашек. Все остальное - ложь и обман. Кроме водки, ничего нет на свете. И меня нет, и тебя нет, и его нет. Ну ничего нет. Есть только водка... Будьте здоровы!
      Входит Гюлюш, ведя за собой Севиль.
      Гюлюш. Вот жена Балаша. Никакой режиссер над ней не работал. Человек, как он есть, естественный.
      Балаш. (загораживая ей дорогу). Гюлюш!
      Гюлюш. Уйди с дороги, Балаш, не путайся в ногах! Возьми лучше эту чадру, брось в сундук и крепко запри. (Снимает с Севиль чадру и бросает Балашу. Ведет Севиль за руку к столу). Иди, Севиль! Общество иногда кружит голову, но ты не бойся, уверенно ступай! Знакомься. Это Эдиля, целуйтесь. В светском обществе принято целоваться с гостями. Так! Это Абдул-Али-бек. Постой-постой, его целовать не надо, еще жена драться начнет. Целовать можно только вдовцов, и то тайком. А это, как он сам говорит, или господин Корыто, или господин Поднос. Кому как нравится, а ему все равно.
      Мамед-Али. Ничего подобного, меня звать господин Кувшин.
      Гюлюш. Очень приятно. Одним словом, господин Инвентарь. Ну, это мой отец. Он одет в платье покойника, но ты не бойся-это временно.
      Балаш. Гюлюш...
      Гюлюш (не обращая внимания). Теперь садись рядом со мной.
      Эдиля. Но у Севиль нет бокала...
      Гюлюш. Она и без того пьяна.
      Мамед-Али. Дайте ей чашку.
      Эдиля. Шах и мат, Гюлюш. Если она не будет пить, и я не буду. Балаш, слово за вами.
      Балаш. Нет, нет, она пить не будет.
      Севиль. Я в жизни не пила... Я не умею...
      Эдиля наливает ей водку.
      Гюлюш. Ты подожди, я принесу твоего ребенка - как бы он не заплакал там (быстро уходит).
      Атакиши. Слушай, Севиль, что у тебя там в стакане?
      Севиль. Клянусь, я сама не знаю.
      Мамед-Али. Это водка. Голова болит - пей водку. Глаза болят - пей водку, и из чашки.
      Абдул-Али-бек. Совершенно верно. И я сейчас об этом думал.
      Входит Гюлюш с ребенком на руках.
      Эдиля (идет ей навстречу и холодно останавливает ее; тихо). Гюлюш!
      Гюлюш. Вам, мадам, стало жарко? У нас есть холодная вода.
      Эдиля. Гюлюш, бросьте колкости. Скажите, чего вы от меня хотите?
      Гюлюш. Сострадания к этому ребенку.
      Эдиля. Я вас не понимаю.
      Гюлюш. От кого это письмо?
      Эдиля. Я его люблю.
      Гюлюш. Вы его положение любите.
      Эдиля. Разрешите мне это знать. Вы знаете, что жизнь - борьба.
      Гюлюш. А вы видите, как ваша соперница слаба.
      Эдиля. Это не моя вина и не ваше дело.
      Гюлюш. Не ваша вина, но мое дело. Поднять ее, твердо поставить на ноги и помочь ей, чтобы она могла бороться с вами. - это мое дело и мой долг.
      Эдиля. Вы этого не сумеете. Вы еще ребенок.
      Гюлюш. Это покажет будущее...
      Балаш (подходя к ним). Что вы секретничаете?
      Гюлюш (избегая разговора с ним). Мы кончили. (Проходит мимо и подает ребенка Севиль).
      Эдиля. Балаш, я этого не ожидала!
      Балаш. Умоляю, Эдиля, простите меня.
      Эдиля. Если вы не сделаете сегодня всего того, что я скажу, между нами все будет кончено.
      Балаш. Вы только прикажите, Эдиля. Моя жизнь принадлежит вам.
      Эдиля (подходит к столу). Вы что, господа, молчите? Уж не пост ли объявили на разговоры?
      Абдул-Али - бек. Правильно. И я сейчас думал об этом.
      Мамед-Али. Ничего подобного. Я уже разговелся целой чашей, а теперь составляю тезисы к экономической программе нашей партии.
      Гюлюш (шутливо). Какая это ваша партия?
      Мамед-Али. Наша партия? Это партия, ожидающая второго пришествия.
      Атакиши (благоговейно встает). А скоро явится святой имам, наследник пророка?
      Маме д-Али. Ничего подобного. Он не явится. Я сам явлюсь к нему, и мы встретимся на том свете.
      Эдиля. Выпьем!
      Гюлюш. Я готова.
      Эдиля. Пусть Севиль также пьет!
      Севиль. Я ведь никогда не пила.
      Балаш. Эдиля, неужели вы считаете ее человеком? Она же не сумеет.
      Гюлюш. Она сумеет. Она многое может делать лучше, чем другие. Отсекать предрассудки Востока болезнями Запада - и то дело. Пусть средство негодное, но цель хороша. Пей, Севиль! Кто бежит, не должен бояться падения.
      Севиль пьет.
      Гюлюш (пьет). Ура! Музыканты!
      Эдиля. Вальс!
      Входит Бабакиши с мешками за плечами. Все с недоумением разглядывают его. Севиль делает движение к нему.
      Балаш (сурово). Это еще кто?
      Бабакиши (радостно улыбаясь). Да это же я, Балаш. Неужели, как говорится, не узнаешь? Угли возил продавать...
      Севиль (в волнении, перебивает его). Отец!
      Атакиши (узнав друга, радостно бросается к нему). Да ты ли это, Бабакиши, черт тебя возьми! Откуда бог несет? Здорово, дружище, здорово! Дай-ка, я обниму тебя. Целый век не видались.
      Обнимаются.
      Эдиля. Что это значит?
      Балаш. Сегодня, как назло, нищие и странники со всего света собираются около меня.
      Бабакиши. Послушай, Атакиши, что это, как говорится, за физиономия у тебя? (Смеется). С каких пор ты таким эфенди заделался? Вот взвалить бы на тебя в этаком наряде мешок в восемь пудиков да поглядеть, как по всем швам ты с треском лопнешь.
      Балаш (неожиданно громко). Ладно, ладно! Нечего шута разыгрывать! Проходи в другую комнату! Ну!
      Бабакиши (с удивлением). Как ты сказал?
      Атакиши (с ужасом). Сын!...
      Балаш. Выходи, говорят тебе! (Грозно наступает на Бабакиши).
      Перепуганная Севиль с трепетом смотрит на отца и мужа. Гюлюш приготовилась к борьбе.
      Атакиши (в сильном волнении). Стой! Не тронь! Для тебя, подлеца, я урывал от себя последний кусок хлеба, чтобы ты учился. Мои двери всегда были открыты для всех! А ты гонишь теперь моего гостя? Довольно! На тебе! Бери! (Срывает с себя сюртук, феску, воротник и бросает Балашу в лицо). На! Не хочу! Дай мне мой тулуп! Гюлюш!...
      Гюлюш (возбужденно хохочет). На, вот твоя шуба! Вот твоя папаха! (Бросает старую одежду Атакиши в камин). И это, и это! (Туда же бросает сюртук и феску). Жизненный путь проходит по узенькому мостику над бездной. Назад нет дороги. Надо идти вперед. Всегда вперед!...
      Атакиши. Гюлюш! Меня, раздетым, в такую стужу?...
      Гюлюш (перебивая). Да, раздетым! Ты оказался голым перед лицом жизни! Лето проспал, теперь зима. Тебя не он раздел, жизнь раздела, она и оденет. Тебе не к лицу эта одежда покойника. Тебе нужна иная одежда.
      Атакиши уходит, уводя с собой Бабакиши.
      Балаш. Против меня поднялся сегодня весь мир...
      Гюлюш. Ха-ха-ха! Говорила же я, что надо гвоздями прибить! Да крепко! (Уходит с Севиль).
      Мамед-Али (уходя). Ни солнца нет... Ни луны нет... Ни мира нет... И все... И больше ничего!
      Абдул-Али - б е к (следуя за ним). Послушай, а что же есть?
      Мамед-Али. Ничего, ровно ничего. (Уходит).
      Эдиля (после долгого молчания). Я ухожу.
      Балаш. Эдиля, будь великодушна ко мне! Ты видишь, как я мучаюсь! Даже в собственной семье никто меня не понимает.
      Эдиля. Вижу, Балаш! Твой немой отец оказался великолепным оратором.
      Балаш. Эдиля!...
      Эдиля (небрежно). Балаш последнее мое слово: в этом доме никого не должно быть, кроме меня с тобой.
      Балаш. Эдиля, пусть Севиль сидит себе в уголочке. Она никогда не посмеет пискнуть. Я буду только с тобой.
      Эдиля. Невозможно, Балаш. Я говорю решительно. Не захочешь разойдемся навсегда, а захочешь - вот мои руки и вот мои губы. Выбирай!
      Балаш. Я на все готов! (Обнимает и долго целует ее).
      Входит Севиль со стаканом воды. Видя целующихся, она застывает на месте. Рука ее дрожит, разливая воду.
      Севиль. Балаш!
      Балаш. Кто тебя звал?
      Севиль. Ей-богу, Балаш, меня Гюлюш послала... воды вам принести.
      Гюлюш (входя). Я ее послала. Все, что в этом доме, чуждо друг другу. Этот гардероб и эта полка. (Дергает за полку, и она со всей посудой падает на пол). И это тоже. (Показывает на пианино и на нишу с восточным инвентарем). И эти муж с женой! Все они - чужие друг другу! Вот, несчастная, землетрясение, о котором я говорила тебе. Рано или поздно этот дом должен был развалиться, и, чем раньше, тем лучше.
      Эдиля. Да что она, с ума сошла, что ли?
      Гюлюш (взглянув на Балаша, который все еще обнимает Эдилю). Вы хотите продолжать начатый вальс, мадам? Музыканты, вальс! (Берет Севиль за талию и возбужденно кружит по комнате). Не стой же как вкопанная. Двигайся! Жизнь борьба! В бараньем бою надо-иметь крепкие рога3. (Напевает вальс и продолжает кружить Севиль).
      Севиль (ослабевая). Отпусти меня, голова кружится.
      Гюлюш. (кружа Севиль еще быстрее). Кружись! В зловещем вальсе жизни, когда кружится голова, никто не остановит танца. Ты много раз будешь падать, пока научишься держаться на ногах.
      Севиль. Пусти, я не могу больше...
      Гюлюш. Я бросаю тебя в головокружительную игру жизни... Не можешь стоять - упади, а хочешь жить - встань, не то задавят тебя под ногами... (Отпускает ее)
      Севиль, сделав по инерции несколько шагов, падает у ног Балаша и Эдили.
      Эдиля (смеется). Ах, Гюлюш, все-таки ты одна осталась!
      Гюлюш (продолжая кружиться, подходит к тахте и берет ребенка). Я - не одна. И смеется тот, кто смеется-последний!
      Занавес
      ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
      Спальня Эдили, убранная в европейском стиле. Балаш один.
      Балаш (угрюмо и тихо напевает заунывную песню).
      Кличет розу соловей, ищет между скал ее,
      Но она лежит в пыли - ветер смерти смял ее!
      Ах, - садовник, не задень этих нежных лепестков,
      Осторожнее ходи, видишь - ты сломал ее!
      И влюбленного душа, как цветы, нежна, мой друг!
      Как стекло, она хрупка, как мечты, нежна, мой друг!
      Неумелою рукой можно хрупкую разбить.
      Ах, не тронь ее! Она, знаешь ты, нежна, мой друг!
      Прочь, неверная! Душа опустошена, мой друг!
      (Зовет прислугу). Тафта, а Тафта!
      Входит Тафта
      Тафта. Что прикажешь, барин?
      Балаш. Где Гюндюз?
      Тафта. В другой комнате.
      Балаш. Приведи его ко мне.
      Тафта. Барыня не велела пускать его в спальню.
      Балаш. А где барыня?
      Тафта. Почем я знаю? Целый день только и делает, что болтает по телефону. Утром я слышала, как она кому-то говорила, что пойдет к парикмахеру.
      Балаш. А где она была утром?
      Тафта. Да кто ее знает? Кажись, ходила ногти себе делать. Будто дома у нас ножниц нет. Такие ножницы, что хоть ветки стриги. Ни минуты дома не сидит. Все ходит, все мажется...
      Балаш. Сегодня я раз пять домой звонил.
      Тафта. Да, горничная позвала ее, а она не захотела идти: занята была.
      Балаш. А эта чертовка мне сказала, что никого нет дома.
      Тафта. Это барыня так ей велела сказать. Девка не виновата.
      Балаш. А в чем дело?
      Тафта. Да я не знаю. С одним господином там в карты дулась. Из-за двери я слышала, как она говорила ему, что, если она уйдет к телефону, он в ее карты посмотрит.
      Балаш. А тебе когда велела не пускать сюда Гюндюза?
      Тафта. Не пускай, говорит, сюда Гюндюза, он мои вещи перепутает. Уж если хочешь знать правду, так она никого сюда не пускает, кроме своей горничной.
      Балаш. Ладно! Ладно! Приведи сюда мальчика.
      Тафта нерешительно уходит. Балаш подходит к окну и задумчиво напевает. Тафта приводит Гюндюза, мальчика двух-трех лет.
      Балаш. Поди ко мне, Гюндюз. Где ты был?
      Тафта. Скажи - там, в другой комнате.
      Ребенок показывает рукой, но не говорит.
      Балаш. Где твоя мама, Гюндюз? А? Где мама?
      Мальчик не отвечает.
      А ты знаешь, Тафта, где Севиль?
      Тафта. Не знаю, барин. Где ей быть? И врагу своему не пожелаю быть в ее положении. Как-то я видела ее - сердце от жалости защемило.
      Балаш. Когда ты ее видела?
      Тафта. Да давно, несколько месяцев тому назад. После того как ушла отсюда, она служила у Гаджи-Самеда; Гюлюш учила ее. И скромная же она женщина! Как-то Гюлюш пристала к ней: брось, дескать, эту чадру, а она все - "нет" и "нет". Последний раз встретила меня на улице, обняла, расцеловала и давай просить. Ради бога, говорит, смотри за моим ребенком. Потом спросила о тебе, а слезы так и льются, так и льются...
      Балаш. Бедная Севиль! Кто знает, в каком она теперь положении.
      Тафта. О, не дай бог. В ужасном. Словно из могилы убежала. Глаза ввалились, щеки поблекли, вся высохла...
      Балаш (перебивая ее). Ладно, Тафта, уведи ребенка. Если бы ты могла позвать к нам Гюлюш...
      Тафта. Не идет. Мне, говорит, нечего делать в вашем доме. После Севиль она ни разу здесь не была. Собрала с полсотни ребят и возится с ними: направо да налево. А сама с открытым лицом да в юбке до колен. Детский сад, что ли, устроила. Аж смотреть любо, как дети поют и прыгают. Иногда я и Гюндюза беру к ней.
      Балаш. Ну, ладно, Тафта. Я пока немного посплю. Когда-вернется Эдиля, ты разбуди меня. (Уходит).
      Тафта уводит ребенка. Немного погодя входит Эдиля, Абдул-Али-бек и Мамед-Али.
      Эдиля. Ой, устала, еле на ногах держусь.
      Абдул-Али-бек. Еще бы! Столько пешком прошли.
      Мамед-Ал и. А сколько пешком прошли? Подумаешь! Каких-нибудь пять с половиной шагов...
      Эдиля. Я всегда в фаэтоне езжу. Только вот сегодня пришлось пешком идти. Когда Балаш в банке служил, целый день банковский фаэтон меня катал, а теперь он ушел из банка. Не могу пешком, хоть убей, ни шагу не могу.
      Абдул-Али - бек. Правильно! Можно ли утруждать такие нежные ножки! Женщина создана слабой и изящной. В древности женщин носили в паланкинах. Им так удобнее. Где бы женщина ни была, она должна поскорее возвращаться домой. Где уж тут ей пешком ходить!
      Маме д-Али. Ничего подобного. А я вот видел женщину. Одного ребенка привязала чадрой себе на спину, другого - взяла на руки, а на голове огромная связка белья. В море стирала и теперь домой шла. Да еще в такой холод и босая.
      Эдиля. Ну, это уж не человек, а животное какое-то,
      Мамед-Али. Вовсе нет. Настоящий человек, с душой и сердцем. Личико кругленькое, глазки черные, маленький носик и нежные губки.
      Эдиля. Ну перестаньте, ради бога! Для вас нет никакой разницы между прачкой и дочерью генерала. Глупости какие.
      Абдул-Али - бек. Истинная правда. Как раз и я сейчас об этом думал.
      Мамед-Али. Ну говори же, о чем ты думал?
      Абдул-Али - бек. Я хотел, изволите ли видеть, сказать, что всему свое время, всему свое место. Сахар из Мазандарана и сахар из Индостана одинаково сладок. Но то - одно, а это - другое. Мясо одних птиц едят, а других птиц мясом кормят. Прачка - одно, а госпожа Эдиля - другое. Однажды Шах-Аббас, царство ему небесное, проходя по опушке леса, видел, как отставшая от каравана женщина родила, закутала ребенка в тряпочку, взяла на руки и пошла догонять караван...
      Мамед-Али. Постой-ка, Абдул-Али-бек! С вечера я немного выпил, и теперь голова трещит. Останови тут своего Шах-Аббаса, пока я сбегаю в соседнюю аптеку и заправлю себя несколькими чашками. После того я готов слушать тебя целый день. И болтай о своем Шах-Аббасе сколько хочешь...
      Эдиля. Ну перестаньте. Вам бы только спорить. Возьмите лучше это письмо и по дороге опустите в ящик. Если встретите Алика, скажите, что мы пошли в назначенное место. Не в театр, понимаете? Вы скажите - в назначенное место, он сам знает.
      Мамед-Али. Ладно. Пойдем посмотрим, что будет. Или я уложу Шах-Аббаса, или он меня. (Уходит).
      Абдул-Али - бек. Скажите, Эдиля, почему Балаша уволили из банка?
      Эдиля. Право, не знаю. Я не вмешиваюсь в его дела Удивительно бездарный человек. У дяди была какая-то бумажка, я дала ему подписать... Вы же знаете! Теперь, говорит, будто из-за этого вышли какие-то неприятности... я его и слушать не пожелала...
      Абдул-Али - бек. Недавно Алик говорил, что имеет к вам какое-то дело.
      Эдиля. Знаю. Он мне уже говорил, но это к Балашу не относится. Я обещала ему устроить его дело. Дайте только завести знакомство с несколькими влиятельными людьми, тогда устрою любое дело.
      Абдул-Али-бек. Разумеется, иметь знакомства среди власть имущих столь же приятно, сколь и полезно.
      Эдиля. А Алик положительно мне нравится. Это воспитанный, деликатный человек. Вчера он провожал меня домой. Как он красочно говорит! Я, говорит, преклоняюсь перед вами, Эдиля. Будь вы, говорит, моей, я бы играл с вами, как с куклой. Имей я, говорит, талант художника, только и делал бы, что рисовал бы ваши глаза. И правда, глаза мои очень ему нравятся. Как посмотрю на него, он сразу теряется и начинает умолять, чтобы я отвела глаза. Если бы, говорит, ваши кудри обвили мне шею, я бы на всю жизнь застыл без движения.
      Абдул-Али - бек. Правильно! Женские косы крепче всякой цепи.
      Эдиля. Сегодня и парикмахер говорил, что таких мягких волос, как у меня, он никогда не завивал. Расчесываются, как шелк. Ну-ка, закройте глаза, чулки менять буду. Только не смотреть!
      Абдул-Али - б е к (прищуривает глаза). Смотреть на эти, изволите ли вы видеть, прекрасные ножки--большое счастье. А вы лишаете меня этого счастья.
      Эдиля. Ну, теперь откройте глаза. Скажите правду, не смотрели?
      Абдул-Али - бек. Как же я мог, изволите видеть, смотреть, когда вы приказали закрыть глаза?
      Эдиля. Ну, если в вас нет смелости и тонкости чувств, то пеняйте на себя. Я не завязывала вам глаза. Алик ни за что не закрыл бы глаза на такое приятное зрелище. Женщины не терпят тех, кто закрывает глаза на их красоту.
      Абдул-Али - бек. Правильно! Я и сам так думал. И, если повторится такой случай, я ни за что не закрою глаза. Надо быть ловким.
      Эдиля. Как, то есть, не закроете? Вы призываете людей к шариату, а разве, по шариату, можно смотреть на чужих жен?
      Абдул-Али - бек (оглядываясь, подходит к ней). Это-то правильно! Но шариат - для простонародья, для черни, для массы. Какой может быть шариат для людей чутких, понимающих? Ну к чему нам с вами шариат?
      Эдиля. То-то! Ну, теперь подставьте колено... Да не так... Ох, какой неуклюжий! Вот так! Я хочу застегнуть туфлю... Поняли?
      Абдул-Али - бек. А теперь, изволите ли видеть, понял! Пожалуйста. (Подставляет колено). Только, изволите ли видеть, глаза закрывать не стану.
      Эдиля ставит ногу ему на колено, а Абдул-Али-бек застегивает пуговицу, возбужденно декламируя стих из корана:
      "Ниспошли нам, боже, в этом мире, А также и в мире загробном Благ твоих! Спаси нас, боже, от огня Ада и прости нам наши прегрешенья".
      Абдул-Али-бек обнимает ногу Эдили. Эдиля вскрикивает. В дверях, показывается Балаш.
      Балаш. Разрешите войти?
      Эдиля. Это еще что такое? Тысячу раз говорила, что надо стучаться.
      Балаш. Прости, Эдиля, я все забываю.
      Эдиля. А может быть, кто-нибудь раздет здесь?
      Балаш. Как то есть раздет? Я слышал мужской голос и знал, что ты не можешь быть раздетой.
      Эдиля. Недаром сказано: горбатого могила исправит. Какое ты имеешь право подслушивать за дверью?
      Балаш. Как - подслушивать? Я и не думал подслушивать. Голоса...
      Эдиля. Это же невоспитанность! В благородном обществе это нетерпимо. Фи, как противно!
      Балаш. Да клянусь тебе, Эдиля, что я не подслушивал! Из твоей комнаты доносился мужской голос, и я заключил, что ты не можешь быть раздета.
      Эдиля. Из чего же ты заключил это? А может быть, и была раздета.
      Балаш. Ну, в таком случае представь, что и я один из тех мужчин, которые находятся у тебя.
      Эдиля. Балаш, прошу взвешивать свои слова. Такое обращение с дамой-варварство. Что значит-один из тех мужчин? Какая дикость!
      Абдул-Али-бек. Правильно! Я тоже сейчас об этом думал.
      Эдиля. Я больше не стану терпеть такое варварство!
      Балаш. О господи! Эдиля! Да я же не про него это сказал... Я только к слову...
      Абдул-Али - бек. Балаш! Срок вашего векселя вчера истек. Я ручался за вас, и...
      Эдиля. Такие вещи можно говорить в кругу ваших угольщиков, а не в высшем обществе...
      Балаш. Да ведь, Эдиля, черт возьми... Говорю же, что вовсе не про него. Хочешь извинюсь? (Подходит к Абдул-Али-беку). Господин Абдул-Али-бек! Прошу меня извинить. Я очень благодарен, что вы развлекаете мою жену...
      Эдиля. "Жену"! "Жену"! Можно бы, кажется, поделикатнее...
      Балаш. Это все ты меня путаешь. Пусть будет супруга, пусть будет что хочешь, черт побери. Сто раз я сам видел, как Абдул-Али-бек без предупреждения заходил к тебе, а ты говоришь, что он такой воспитанный и все такое...
      Э д и л я. Ему я сама разрешила.
      Балаш. Ну, Эдиля, уж этого я не понимаю. Посторонние мужчины могут входить к тебе без спроса, а я, муж, нет.
      Эдиля. Опять "посторонние"! Вы мне на нервы действуете! Уходите! Дайте мне успокоиться! Потом придете.
      Балаш. Хорошо, Эдиля, я ухожу. Только я хотел сказать...
      Эдиля. Потом, потом! Сейчас я не в состоянии слушать тебя...
      Балаш. Сегодня я буду работать до утра, но боюсь все же не закончить работы...
      Эдиля. А я при чем?
      Балаш. Может быть, ты помогла бы мне немного.
      Эдиля. Только этого не хватало! Нет! Нет! Пожалуйста, я не могу! Вот еще!...
      Балаш (истерично кричит). Хорошо, хорошо, не нервничайте, я ухожу!
      Эдиля, вскрикнув, падает в обморок. Балаш на цыпочках выбегает из комнаты.
      Эдиля (поднимает голову). Ушел? Ах, какой он грубый! Мне стыдно с ним бывать на людях. И какое воспитание он мог получить у своих угольщиков!
      Абдул-Али - бек. Правильно! Как раз и я об этом думал. Как бы там ни было, дворянин остается дворянином, аристократ - аристократом, а мужик мужиком. Никаким воспитанием тут не поможешь. Все дело в происхождении.
      Эдиля. Какие-нибудь две пары туфель и пара платьев для него кажутся расточительностью. Ну что такое в день несколько рублей на фаэтон? А он из себя выходит. Словно я из простых, что бы в ситец одеваться да пешком бегать. Да и где он видел приличную жизнь?
      Абдул-Али - бек. Совершенно верно. И я как раз об этом думал. Векселю срок уже истек, и, не будь вас, поверьте...
      Эдиля. Хорошо, Абдул-Али-бек. Значит, мы пойдем к вам и Алик туда придет... Ах, виновата! Ведь бумажка Алика у меня... Так он раздражает меня, чуть не забыла. (Подходит к двери). Балаш, Балаш!
      Входит Балаш.
      Завтра ты должен познакомить меня с вашим министром, понимаешь? У меня к нему дело. Надо устроить, понимаешь?
      Балаш. Как, то есть познакомить? Человек занят делами, работает, а я приду - извольте познакомиться с моей женой.
      Эдиля. Как? Разве ты с ним незнаком?
      Балаш. Знаком, но по службе. Отношу ему бумаги, он подписывает, и я выхожу.
      Эдиля. Ну тогда сделаем иначе. Возьми эту бумагу и устрой сам. Положи ее среди своих бумаг и подсунь на подпись. Словом, ты знаешь...
      Балаш. Ведь тебе известно, Эдиля, что прежнее дело и теперь еще в суде. Кто знает, что будет и какая ответственность за это...
      Эдиля. Опять ответственность, опять старые песни. Фу, какой трус! Устрой - и больше ничего. До свиданья. Мы пошли в театр. Идем, Абдул-Али-бек. (Уходит вместе с Абдул-Али-беком.)
      Балаш (поглядев на бумажку, бросает ее в сторону. Подходит к двери.) Тафта! Тафта!
      Входит Тафта.
      Тафта, пойди за Гюлюш. Скажи, что у меня важное дело к ней.
      Тафта. Я уже была у нее. После того, как ты говорил, опять побежала к ней. Не хочет идти.
      Балаш. Тогда придется мне самому идти к ней.
      Входит Гюлюш.
      Гюлюш (холодно). Вы меня звали?
      Балаш (радостно бросается к ней). Гюлюш! Сестрица, милая! Целый год я тебя не видел. Почему ты избегаешь меня?
      Гюлюш. Потому что мы совсем чужие друг другу.
      Балаш. Гюлюш! Сестрица! Я в очень тяжелом положении. Я хотел поделиться, посоветоваться с тобой.
      Гюлюш. Слушай, Балаш! Когда я шла сюда, недалеко от ваших дверей упала какая-то женщина. Люди собрались вокруг. Пойди приведи ее сюда. И ты иди, Тафта. Кажется, она была без сознания или, может быть, умерла.
      Балаш. Сейчас, сейчас, Гюлюш. (Быстро убегает вместе с Тафтой.)
      Заложив руки за спину, Гюлюш стоит в задумчивости. Вскоре возвращается Балаш с женщиной на руках и опускает ее на пол. Входит Тафта.
      Балаш. Жива, жива, сердце бьется! Открой дверь, Тафта...
      Тафта открывает дверь настежь. Гюлюш. Кто она такая?
      Балаш. Не знаю, какая-то женщина... Дайте сюда свет.
      Гюлюш подносит лампу и освещает лицо женщины. (Приоткрывает чадру и с ужасом отшатывается назад). Она! Она!
      Гюлюш (холодно). Кто?
      Балаш. Она! Севиль! (Плачет, закрыв лицо руками). Моя верная подруга! Шесть лет делила со мной нужду и горе!
      Гюлюш (бросается к Севиль). Севиль! Севиль! Дайте воды, подушку!
      Балаш. Постой! Положи голову мне на колени. Бедняжка! Как изменилась, поблекла, побледнела. Дня хорошего в жизни не знала!
      Гюлюш. Отойди! (Кладет голову Севиль к себе на колени.) Когда ты был беден и нищ, она целыми днями ничего не ела, чтобы тебя накормить досыта. "Балаш учится, - говорила она, - ему нужнее, пусть он ест". А потом... Севиль! Севиль!... Отойди в сторону. В этом доме она вертелась как белка в колесе, не зная покоя, жертвуя собой. И ради кого? Ради чего?
      Балаш (робко). Гюлюш! Я хочу сказать тебе, но боюсь. Ты такая жестокая... Она, несчастная, обивает пороги...
      Гюлюш (перебивая его). Севиль! Открой глаза! Встань, Севиль!
      Севиль стонет.
      Тише, отойди, она приходит в себя. Севиль!...
      Севиль (открывает глаза, оглядывается вокруг и сразу испуганно садится). Что это? Где я? 3ачем вы собрались вокруг? (Узнав Балаша). Балаш! Ты ли это? Гюлюш, милая, это ты? Кто меня привел сюда? (Плачет, обнимает Гюлюш.)
      Гюлюш (успокаивая ее). Перестань, Севиль, не плачь.
      Севиль. Я не хотела идти сюда. Не сердитесь на меня.
      Гюлюш. Севиль, никто на тебя не сердится.
      Балаш. Не бойся, Севиль. Никто тебя не упрекает...
      Севиль. А мне казалось, что вы будете сердиться на меня. Я не хотела идти сюда и нарушать твой покой... Там, где я служу, мне дали свадебные подарки, яблоки и сладости. Я стояла на углу и ждала сына. Думала - авось выйдет. Долго ждала, очень долго. Устала стоять и присела, а дальше - не знаю, что было. Вот. (Открывает узелок, яблоки катятся по полу.) Я только для сына... Не сердитесь на меня...
      Гюлюш. Не бойся, Севиль. Пока я здесь, никто не посмеет обидеть тебя. Тафта, приведи сюда Гюндюза.
      Тафта уходит.
      Балаш. Ты не бойся, Севиль. Я постараюсь: быть может, удастся устроить тебя где-нибудь в этом доме...
      Тафта вводит мальчика.
      Севиль (с плачем обнимает его). Сын мой!... Дитя мое!...
      Входят Эдиля и Абдул-Али - бек.
      Эдиля (сердито отталкивает Тафту). Это что такое? В чем дело? Что за митинг?
      Гюлюш отходит в сторону. Балаш растерянно смотрит то на Эдилю то на Севиль, то на Гюлюш, словно ища помощи у последней.
      Кто эта женщина? Кто ее привел сюда?
      Севиль (умоляюще поднимает на нее глаза). Я сейчас уйду... Сейчас... Я только сына хотела видеть.
      Эдиля. Я тебя спрашиваю, Балаш: кто ее привел в мою комнату? Мало заразы в городе, да еще...
      Балаш. Эдиля, она пришла повидать сына. Она, бедняжка, лежала на улице без чувств.
      Эдиля. Ты... ты еще плачешь?!. (Нервно ходит по комнате, играя жемчужным ожерельем.) Да, чувствительно! Нечего сказать! Всякую бабу вводить в мою спальню...
      Балаш. Она была без сознания, Эдиля. (Поворачивается к Гюлюш, как бы ища у ней помощи. Встретив ее резкий, холодный взгляд, вновь обращается к Эдиле). Эдиля! Она служит у других. Пришла повидать сына. Она очень несчастна. Не видишь, как она смотрит? Я думаю, что если бы это было возможно, если бы ты согласилась, нам и без того прислуга нужна...
      Эдиля. Сейчас же убрать! Слышишь - сейчас же! Я тебе говорю, Балаш! Играть со мной в жмурки? Я тебе глаза выцарапаю.
      Севиль. Госпожа! Не сердитесь на него. Он не виноват. Сама я пришла, сама и уйду. Только немного голова у меня кружится... Потому немножечко...
      Эдиля. Балаш! Ты слышишь? Я тебя спрашиваю: кто ее привел сюда?
      Балаш (робко). Я был дома... Пришла... Гюлюш.
      Эдиля (перебивая). Гюлюш может распоряжаться в своем доме, а в моем доме никому не позволю хозяйничать.
      Севиль. Хорошо, госпожа. Не сердитесь. Вот я ухожу...
      Эдиля. Балаш! Ты пьян, что ли? Кому я говорю? Сейчас же возьми ее за руку и выбрось вон, не то... Слышишь?
      Балаш. Эдиля, она сама уйдет.
      Эдиля. Я тебе говорю - возьми за руку и выбрось вон! Я так хочу, слышишь?
      Балаш (нерешительно подходит к Севиль). Севиль!
      Гюлюш и Севиль (одновременно.) Балаш!
      Балаш останавливается.
      Эдиля. Балаш! Ты слышишь? Кому я говорю? Сию минуту убери ее вон! Слышишь?
      Балаш (наклоняется к Севиль и слегка дотрагивается до ее локтя). Севиль... ты... иди...
      Севиль (вскочив, отталкивает Балаша). Прочь!... Я сама уйду, чтобы не нарушать твоего покоя. Прости, Гюлюш.Ты каждый день мне твердила, а я все не верила, сомневалась. Сегодня я пришла на эту улицу, тайком от тебя. Увы!... Всю жизнь я считала его гордым и сильным человеком. Даже уйдя отсюда, я не переставала чувствовать его власть над собой (Балашу). Каждый свой шаг, каждое слово я старалась приноровить к твоим вкусам! Душой и серцем я всегда была здесь, с тобой... Но... Увы!... Все напрасно!...
      Балаш (в сильном волнении). Севиль!
      Севиль. Прочь от меня! Сегодня я пришла сюда, чтобы хоть издали посмотреть на своего ребенка.
      Эдиля. Вы можете взять своего ребенка. Я не намерена быть ему няней.
      Гюлюш. Его я возьму.
      Севиль. Теперь мне ничего не надо. Я ухожу. Быть может, когда-нибудь еще вернусь, и тогда поговорим.
      Эдиля. Да вы что, с ума сошли, что ли?
      Севиль. Это раньше я была сумасшедшей. Год назад Гюлюш сняла с меня чадру и ввела в большой круг. "В бою бараньем надо иметь крепкие рога", сказала она. Тогда я не поняла ее. Она не переставала твердить мне об этом и после, но я все не понимала. Увы, семь лет я ползала перед его ничтожеством, задыхалась в этой зловещей тюрьме. Теперь же на! Возьми! (Снимает чадру и, скомкав, бросает ее в лицо Балашу.) Она мне больше не нужна, она тебе нужна... Я ухожу...
      Гюлюш (радостно). Так, Севиль! Так. В бою бараньем нужны крепкие рога.
      Абдул-Али - бек. Правильно! Как раз и я так думал.
      Севиль направляется к двери. /53/
      Балаш (словно очнувшись, бросается к ней). Постой, Севиль! Куда ты? Не уходи!
      Севиль. Слышишь, что Гюлюш говорит: "В бараньем бою нужны крепкие рога". Иду укреплять свои рога.
      Балаш. Севиль! Не уходи! Куда ты пойдешь в таком состоянии?
      Севиль. Куда? Куда, ты говоришь? На улицу! Я буду продавать свое сердце, чтобы питать свой мозг! А там посмотрим! (Резко повернувшись, уходит).
      Гюлюш (ей вслед). Счастливого пути, Севиль! Счастливого пути!
      Занавес
      ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
      В доме Гюлюш.
      Перед застекленной галереей - двор с бассейном. Гюндюз с компасом в руке направляет игрушечный пароход по бассейну. Гюлюш проходит с книгой в руке.
      Гюлюш. Что делаешь, Гюндюз?
      Гюндюз. Вчера в школе мы с товарищами решили совершить кругосветное путешествие. Цель наша-остров Желания. Я уже достиг берега Европы, а теперь ищу кратчайший путь к цели.
      Гюлюш. А вчерашний наш маршрут тебе не нравится?
      Гюндюз. Нет, я хочу найти новые пути. Если не найду, ты мне поможешь, а то как бы не отстал от товарищей.
      Гюлюш. Нет, детка, известные мне пути уже устарели, их знают и другие. Ты лучше сам потрудись да найди совершенно новые, никому не известные пути.
      Гюндюз. Всю ночь я буду думать и непременно найду.
      Гюлюш. Думай, дружок. Это твой долг - думать и открывать новые пути.
      Гюндюз. А это что за книжка, тетя? С картинками?
      Гюлюш. Это новая книга. Без картинок.
      Гюндюз. А ну покажи. (Читает, заглядывая сбоку.) Се-се-виль, Севиль... Постой, постой, тетя. Ты говорила, что мою маму зовут Севиль?
      Гюлюш. Да, милый, Севиль.
      Гюндюз. Значит, эту книжку она написала? Постой-ка я прочту название. (Читает.) "Путь к раскрепощению азербайджанки". Это мама написала?
      Гюлюш. Не знаю, милый. Как уехала в Москву, не пишет мне.
      Гюндюз. Тетя, миленькая, ты же говорила, что когда мне исполнится десять лет, ты отвезешь меня к маме?
      Гюлюш. Говорила.
      Гюндюз. А сегодня мне исполнилось десять лет.
      Гюлюш. А ты хочешь видеть маму?
      Гюндюз. Очень хочу, тетя... А мама моя красивая?
      Г ю л ю ш. Очень красивая, детка...
      Гюндюз. Сегодня она не приедет к нам?
      Гюлюш. Кто знает...
      Гюндюз. И вечно ты меня обманываешь. Раньше говорила, что моя мама не то на Марсе, не то на Юпитере, а теперь говоришь - в Москве. Дорогу в Москву я хорошо знаю. Ах, если бы я ее увидел!
      Гюлюш. А что бы ты сделал?
      Гюндюз. Я бы обнял ее крепко-крепко и стал бы целовать без конца... (Обнимает Гюлюш.)
      Гюлюш. Хорошо, детка, пока собери свои игрушки, а я посмотрю, что там гости делают. (Уходит.)
      Входят Абдул-Али - бек и Мамед-Али.
      Аб дул-Ал и - бек. А что если эта Севиль и есть та самая?
      Мамед-Ал и. Что? Этого быть не может. Я же говорю тебе, что Севиль французское слово, у азербайджанцев такого имени нет.
      Абдул-Али - бек. И то правда. Только книга-то касается раскрепощения азербайджанки. Зачем французу заботиться об азербайджанке?
      Мамед-Али. Ну и сказал! Французы, друг мой, коран перевели на свой язык и про нас написали больше, чем мы сами.
      Абдул-Али - бек. Может быть. А все-таки спросим у Гюлюш.
      Входит Гюлюш.
      Мамед-Али. Здравствуйте, мадемуазель Гюлюш!
      Гюлюш. А, здравствуйте, старые друзья! Вы еще живы?
      Мамед-Али. И вовсе нет. Абдул-Али-бека я взял напрокат из анатомического музея на один вечер.
      Слышно пение детей.
      Абдул-Али-бек. Гюлюш-ханум, мы узнали, что вашему мальчику сегодня исполняется десять лет, и сочли приятным долгом принести вам свои поздравления и передать этот скромный подарок.
      Гюндюз. Это что, тетя? На пароходик похоже...
      Гюлюш. Нет, милый, это старинная посуда.
      Гюндюз. А ну-ка, дай, я попробую, не поплывет ли.
      Гюлюш. Нет, детка, золото тяжелее воды и потому не может плавать.
      Абдул-Али - бек. Правильно! Правильно! Оно потонет в воде.
      Мамед-Али. Ничего подобного! И вовсе не потонет...
      Гюндюз. А вот мы сейчас попробуем (спускает посуду на воду. Она тонет. С веселым криком). Ого, потонула, потонула! Значит, не годится.
      Гюлюш. Довольно, милый. Теперь собери свои игрушки и иди к товарищам в сад. А вы пожалуйте в комнаты. У нас гости.
      Абдул-Али - бек. Гюлюш-ханум! Я хотел бы спросить у вас. Быть может, при гостях будет неудобно? Вот целый месяц, как газеты пишут об одной книге. Как она называется? Сейчас... (Ищет в газете).
      Мамед-Али (подсказывает). "Путь к раскрепощению азербайджанки".
      Абдул-Али - бек. Да-да, вот. (Показывает газету) Кто такая эта Севиль? Статья-то хорошая, только понять ее трудно.
      Гюлюш. Возможно. В статье дается глубокий анализ и немало новых философских понятий, которые неподготовленному читателю трудно усвоить сразу.
      Мамед-Али. Это невозможно. Никогда азербайджанка не может написать такую вещь! Это или француженка или француз... Во всяком случае, француз.
      Абдул-Али - бек. И то правильно! Я как раз об этом думал. Откуда у азербайджанки такие способности? Хотя кто знает! Сейчас времена такие!... Помните, Гюлюш-ханум, лет восемь тому назад у Балаша была жена. Где она не знаете?
      Гюлюш. Как же, первое время я занималась с ней. Затем она поступила на рабфак, проявила большие способности, получила командировку в Москву. Последние годы училась там в университете. Думаю, что скоро вернется.
      Абдул-Али - бек. Вот видите! Кажется, и ее звали Севиль, не так ли?
      Входят Балаш и Эдиля с букетом цветов.
      Мамед-Али. Ничего подобного. Учись она хоть на небе, все же не сумела бы написать такую книгу. Вот и все.
      Эдиля. Здравствуйте, мадемуазель! Привет и поздравления вам и вашему воспитаннику! А где он сам?
      Гюлюш. Спасибо, Эдиля. Добро пожаловать!
      Эдиля. А где же Гюндюз?
      Балаш. Где же Гюндюз?
      Гюлюш. Сейчас придет. Он в саду с товарищами... Гюндюз, Гюндюз, иди сюда. Отец пришел.
      Гюндюз (вбегая). Кто? Кто? Отец? (Растерянно оглядывается). И мама пришла?
      Гюлюш. Нет, детка, только папа пришел. А поздороваться не надо?
      Балаш. Гюндюз!
      Эдиля. Я никогда бы не подумала, что из того малютки может вырасти такой чудесный мальчик. Ты меня помнишь, Гюндюз? Я тебя целый год нянчила.
      Гюндюз (хмурясь). Я вас не помню...
      Балаш. Гюндюз, сынок мой, иди ко мне!
      Гюндюз. Здравствуйте!
      Эдиля. Возьми букет.
      Гюлюш. Бери, Гюндюз, эти цветы твои.
      Гюндюз. А почему они такие вялые?
      Гюлюш. Гюндюз, нельзя же быть таким откровенным. Цветы хорошие. Только давно сорваны и завяли.
      Балаш. Свежих нигде не нашли.
      Абдул-Али - бек. Совершенно верно, и мы не нашли.
      Мамед-Али. Ничего подобного. Цветы где-то в городе есть, только далеко.
      Эдиля. Черт бы побрал этих большевиков! Что они нам оставили? Будь у нас по-прежнему фаэтон, мы бы из-под земли достали.
      Гюндюз. Я поставлю их в воду. Может быть, оживут.
      Гюлюш. Хорошо, детка. Поставь.
      Гюндюз уходит. Балаш провожает его задумчивым взглядом.
      Абдул-Али - бек. Да, простите, Гюлюш-ханум. Мы говорили об этой книге.
      Эдиля. Вы все о том же?
      Мамед-Али. Нет, мы только хотим узнать об авторе.
      Абдул-Али - бек. А что если это та самая Севиль, которую мы знаем?
      Эдил я. Ха-ха-ха! Та самая, у которой при людях язык заплетался и губы тряслись, как листья? Та, что, поцеловавшись со мной, чуть было и Мамеда-Али не поцеловала?
      Мамед-Али. И вовсе не меня, а Абдул-Али-бека.
      Эдиля (продолжает). Та, что спустя год, кажется, при Абдул-Али-беке валялась у моих ног вся в лохмотьях?
      Абдул-Али - бек. Правильно! Как раз я сейчас об этом думал.
      Эдиля. И вы говорите, что эта самая Севиль могла написать такую книгу? Как вы думаете, Гюлюш? Помните, не будь вас, она бы Мамеда-Али поцеловала?
      Мамед-Али. Да не меня, а Абдул-Али-бека. А что до книги, то и гадать не приходится... Куда там азербайджанке?...
      Гюлюш. Мне думается, что поцеловать Абдул-Али-бека не такая уж беда. Целовать его могут по-разному: одни - сознательно, другие - по недоразумению; одни - открыто перед всеми, другие - тайком. И едва ли Абдул-Али-бек на это обидится. Что же касается...
      Эдиля (перебивая). Во всяком случае, ничтожная женщина, еще вчера ползавшая у чьих-то ног, не может написать такую книгу.
      Гюлюш. Как сказать! Говорят, что слоны в Индии безропотно сносят все побои и уколы слабеньких людей, которые ездят на них, до тех пор, пока укол не заденет их за больное место. Тогда они хватают обидчика хоботом и бросают наземь, топчут его ногами. До чего крайность доводит! Говорят еще, что тонущая обезьяна становится на своего же детеныша, чтобы спасти собственную жизнь. Как знать...
      Абдул-Али - бек. Совершенно верно! Как раз и я об этом думал.
      Мамед-Али. Ничего подобного! И вовсе не так!
      Эдиля. Наконец, утверждают, что это просто вредная книга. Она может развратить наших женщин.
      Абдул-Али - бек. Да вот же книга.
      Эдиля. Послушайте только, что там написано!
      Мамед-Али (читает). "Основное зло заключается в том, что азербайджанка, как и вообще женщина, стала строгой блюстительницей законов так называемой чести, обязательных только для женщины. При желании мужчина может сколько угодно пользоваться любовью каких угодно женщин. Женщине же запрещено даже взглянуть на другого мужчину. Для мужчин неверность шалость, а для женщины даже мимолетный взгляд - бесчестие, преступление против нравственности..."
      Эдиля. Ну что это, не безнравственность?
      Мамед-Али (читает). "Для окончательного освобождения женщины одного снятия чадры недостаточно. Женщина на Западе не знает чадры, и она все-таки не свободна. В первую очередь женщине нужна экономическая свобода..."
      Эдиля. А это? Не безнравственность?
      Гюлюш. Может быть. Только не забывайте, что нравственность - понятие растяжимое: ее всяк может понимать по-своему. Только не все говорят то, что думают. А те, что высказывают свою мысль откровенно, заслуживают полного одобрения. Ведь искренность-то чего-нибудь стоит!
      Абдул-Али-бек. Конечно, по программе нашей Советской власти... (Показывает на свои значки Осоавиахима). Все должны учиться. У Маркса говорится, что все кухарки должны научиться управлять государством. То же самое изволил повелеть и наш пророк. Подумайте - если бы аккуратно собирались все подати, назначенные пророком, то и бедняки стали бы богатыми. Учение нашего пророка, оказывается, и было большевизмом, только мы его не поняли.
      Вбегает Гюндюз с осыпавшимся букетом.
      Ггондюз. Цветы не годятся, тетя, не годятся. Только собрался поставить в воду - они осыпались. Одни корешки остались. Посмотри!...
      Гюлюш. Таков, детка, удел всего старого. Унеси их.
      Звучит музыка.
      Прошу вас в комнату. Там веселее.
      Все уходят. Балаш один. Сидит угрюмо, глубоко задумавшись. Из комнаты слышится пение.
      Балаш (тихо напевает).
      Ни веселья, ни роз я в саду не найду
      Так тоскливо в пустом, облетевшем саду.
      Виночерпий сегодня неласков со мной,
      Я к отшельнику мудрому лучше пойду.
      Весь я твой, о владычица жизни моей,
      Я твой раб и твоей благосклонности жду.
      Входит Гюлюш.
      Гюлюш. Почему ты не идешь, Балаш?
      Балаш (возбужденно). Гюлюш! Гюлюш! Верни мне мою семью! Ты разрушила мою жизнь. Мой ребенок не узнает меня. Отдай мне сына! Верни мне отца! Скажи, где Севиль?
      Гюлюш. Вот как! (Смеется.) Брось это все, Балаш. Таков беспощадный закон жизни. Сегодняшний день не приемлет вчерашнего, а завтрашний не признает сегодняшнего. Пойдем! Оглянись вокруг-все залито весенним солнцем. Листья целуются. Цветы играют. Повсюду радость, веселье. Все играют и поют! Слышишь?
      Из комнаты слышится пение:
      "Я была цветком, но кто-то вдруг
      Сорвал цветок
      Молодой,
      Тотчас по рукам пошел бутон,
      Росой зари
      Налитой.
      Быстро пролетел мой светлый век,
      Мой светлый век,
      Золотой!
      Ах, соловей, мой бедный друг,
      Печальный час
      Наступил!
      Ах, сердце, плачь! Родное, плачь!
      Прощальный час
      Наступил!"
      Балаш (пятится назад). Слышишь, Гюлюш? Зачем я пойду теперь туда? Кто у меня там? Ах, Гюлюш, ты погубила меня...
      Гюлюш. Я?
      Балаш. Да, ты. Когда тучи сгущались над моей головой, ты приветствовала их. Это ты их столкнула, вызвав страшную молнию. Это ты бросила моего отца в морозную ночь. Ты разрушила мою семью. Гюлюш, сестрица! Милая! Я гибну. Спаси меня. Скажи, где отец? Где Севиль? Живы ли они? Как я виноват перед ними! Сестрица, милая, пожалей меня! Посоветуй, что мне делать?
      Гюлюш. Я не знаю, Балаш. Ты труслив, как заяц. Жизнь сама подскажет, что тебе делать. Идем. (Берет Балаша га руку и увлекает за собой в комнату.)
      Из комнаты доносится песня, которую пела Севиль в первом действии:
      "Мой жестокий, милый друг!
      Память горше яда мне.
      Ах, друзья, судьба на миг Не была отрадой мне.
      Мой жестокий, милый друг!
      Что с тобою, милый друг?
      Ты такой унылый, друг!
      Кто-то подучил тебя.
      Был другим ты с милой, друг!
      Что с тобою, милый друг?"
      Балаш (вырывается). Пусти меня, Гюлюш. Там мне нечего делать. Пусти меня, я уйду.
      Гюлюш. Не будь ребенком, Балаш. Куда ты уйдешь?
      Балаш. Я уйду куда-нибудь подальше, забьюсь в угол, буду думать и плакать! Да, мне плакать хочется.
      Гюлюш (смеется). Плакать? Ха-ха-ха! Что же, пойди поплачь. Когда устанешь - приходи...
      Балаш. Ты смеешься, Гюлюш? Я тебе смешон? Смейся! Но мне хочется плакать, и я буду плакать, да, буду плакать!... (Уходит.)
      Вбегает Гюндюз.
      Гюндюз. Тетя, там какая-то женщина пришла... Тебя спрашивает.
      Гюлюш. Хорошо, Гюндюз. Я сама посмотрю. Ты иди.
      Входит Севиль.
      Вам кого?
      Севиль. Гюлюш! Милая Гюлюш!
      Горячо обнимаются.
      Гюлюш. Севиль! Откуда ты? И как похорошела! Когда приехала?
      Севиль. Не спрашивай, Гюлюш. Сейчас я из Москвы. Где только я не была!... После расскажу. Я только что с поезда. Сегодня я хотела попасть сюда во что бы то ни стало. Мне все казалось, что поезд движется слишком медленно, и я еле сидела. Так и хотелось сойти с поезда и побежать; ведь сегодня день рождения моего мальчика! Ему десять лет. Скажи, Гюлюш, он здоров? Да скажи же, скажи!
      Гюндюз. Тетя, уж не она ли моя мама?
      Гюлюш. Да. Гюндюз, она твоя мама!
      Севиль. Сын мой!
      Гюндюз. Мама! (Бросается в объятия Севиль.) Мама, а зачем ты меня оставила?
      Севиль. Я тебя не оставила, дитя мое. Меня, как легкий челнок, подхватило бурное течение жизни и унесло далеко-далеко... Постой, я тебе подарки привезла. (Передает Гюндюзу самолет.)
      Гюндюз. Что с ним надо делать, мама?
      Севиль. Вот здесь надо завести ключом - и он полетит.
      Гюндюз. И вправду полетит? Вот это я понимаю! Хорошо!
      Гюлюш. Там у нас гости, Севиль.
      Севиль. Кто такие?
      Гюлюш. Больше молодежь. Но есть и знакомые тебе люди.
      Севиль. Теперь мне все равно, кто бы там ни был. Я испытала все, прошла сквозь огонь и воду. Сегодня мой праздник, и я хочу веселиться. Дай-ка, посмотрю, кто там (заглядывает в дверь). Ага, узнаю. Здравствуйте, старые друзья! Здравствуйте!
      Гюндюз. Куда ты, мама? Я тебя не отпущу.
      Севиль. Я не ухожу, сынок. Только переоденусь. (Уходит в комнату.)
      Абдул-Али - бек (выходя из комнаты). Кто была эта девушка? Мне она показалась знакомой.
      Голос Бабакиши: "Проходи, говорю. Я хорошо знаю".
      Гюлюш (подходит к калитке). Это еще кто?
      Голос Бабакиши: "Говорю тебе, проходи. Не то в зубы, как говорится, получишь!"
      В калитку входят Атакиши и Бабакиши, оба в матросской форме.
      Гюлюш. Кто это? Кого вам надо?
      Атакиши. Гюлюш, дочка! Отца не узнаешь? Это я, а это Бабакиши!
      Мамед-Ал и (выходя из комнаты). Говорят, есть солнце. Неправда! Говорят, есть луна. Неправда! Говорят, есть мир. Неправда! Все неправда, и больше ничего.
      Эдиля (выходя из комнаты). А это кто такие?
      Гюлюш. Откуда ты, отец?
      Атакиши. Я, дочка, с парохода.
      Бабакиши. Он, как говорится, машинистом, а я кочегаром на пароходе.
      Мамед-Али. Как вы туда попали и что у вас за вид?
      Атакиши. Долго рассказывать. Это наш рабочий костюм. У нас есть и парадный.
      Бабакиши. В ту ночь мы вышли на улицу. Темно. Мороз... Я был раздет...
      Гюлюш (улыбаясь). Знаю...
      Атакиши. В темноте ничего не было видно. И всю ночь мы шли, не переводя дыхания...
      Бабакиши. Как говорится, хотели в деревню попасть. А дорога неровная...
      Атакиши. По пояс в грязи. А тут мороз, ветер... И в желудке пусто. Вот тебе и фунт...
      Бабакиши. Видим, идет толпа. Уже, как говорится, рассветало...
      Атакиши. И толпа же! Ни начала не имела, ни конца... Потоком шла. Тут я подался к одному. "Куда?" - спрашиваю. "За работой, говорит, за хлебом".
      Бабакиши. А нам как раз этого и надо было...
      Атакиши. Голодному терять нечего. Пристали к ним...
      Бабакиши. Так и пристали, как говорится...
      Атакиши. Теперь я машинист на пароходе...
      Бабакиши. А я, как говорится, кочегар.
      Гюлюш. А как рука?
      Атакиши. Вылечил доктор на пароходе.
      Бабакиши. Положили, как говорится, в гипс да перевязали. Вот так.
      Атакиши. И поправилась.
      Входит Севиль. Гюндюз подбегает к ней.
      Гюлюш. Гюндюз, дай маме с гостями поздороваться.
      Севиль (узнает отца). Отец!
      Бабакиши. Ты что это, дочка! Словно маяк в море, как говорится, светишь.
      Атакиши. Не маяк, а Полярная звезда!
      Севиль. Ах, дядя Атакиши! И ты здесь? (Обнимает Атакиши.)
      Эдиля. Только ее и не хватало.
      Гюлюш (шутя). Смотри, Севиль, как бы опять не потянулась к Абдул-Али-беку целоваться!...
      Севиль. Целоваться? (Вспоминая.) Ага, помню!
      Абдул-Али - бек. Здравствуйте, Севиль-ханум! (С протянутой рукой подходит к ней).
      Севиль (как бы не замечая его, делает общий поклон). Здравствуйте, друзья!
      Слышно, как дети поют и веселятся. Входит Б а л а ш.
      Балаш (воздужденно). Верни мою семью, Гюлюш! Отдай мне мою семью! Я погибаю! Мигание звезд, поцелуй цветов, теплое дыхание весны - вся эта улыбающаяся природа душит меня. Я пропадаю, Гюлюш! Отдай мне мою семью!
      Гюлюш. Балаш, ты еще не устал?
      Эдиля. Это что еще за комедия?
      Абдул-Али - бек. Правильно! Как раз я об этом сейчас думал.
      Балаш (узнав отца, бросается к нему и вдруг замечает Севиль. Останавливается, разглядывая ее. Убедившись в том, что перед ним Севиль, бросается к ней). Севиль! Севиль! (Пытается обнять ее).
      Севиль (резко останавливает его). Балаш, не волнуйтесь. Это вам вредно. (Проходит мимо него.) Сегодня мой праздник, Гюлюш. Я хочу петь, плясать, играть, веселиться. Есть музыка?
      Гюлюш. Есть, Севиль (уходит в сад, приглашая с собой гостей).
      Эдиля (проходя мимо Балаша). Горбатого могила исправит. (Уходит за гостями.)
      Севиль тоже направляется в сад.
      Балаш (жалобно). Севиль! Постой! Не уходи!
      Севиль. Что вам угодно?
      Балаш. Два слова.
      Севиль. Говорите!
      Балаш. Помнишь, когда-то ты говорила, что любишь меня, что без меня жить не можешь?
      Севиль. Помню. Но разве я нарушила, свое слово?
      Балаш. Тогда что значит эта холодность?
      Севиль. Но ведь вы первый отвернулись от меня.
      Балаш. Я виноват перед тобой.
      Севиль. Согласна.
      Балаш. Прости меня, Севиль!
      Севиль (безразлично). Прощаю.
      Балаш. Ты меня убиваешь, Севиль. Сжался надо мной! Я не ждал от тебя такого ответа.
      Севиль. А что же вам надо от меня?
      Балаш. Упреки и оскорбления за мою вину были бы для меня утешением.
      Севиль. Я вас ни в чем не виню. Говорят, жизнь - борьба. Я оказалась неподготовленной к борьбе. Была побеждена и ушла с арены. Только герои могут идти против течения. Ты же не мог жертвовать жизнью ради меня. Как бы коротка ни была жизнь, все же она не настолько бесценна, чтобы ее, как милостыню, отдать. Ты поступил так, как хотел. Так и надо было! Так и надо!
      Балаш. Нет, Севиль! Я не так хотел. Я любил тебя, но жизнь помутила мне рассудок. Среда со всех сторон давила на меня. Стоило мне захотеть сделать самостоятельный шаг, как какая-то неведомая сила поворачивала меня в другую сторону, и я невольно двигался в этом направлении. Слабую, одинокую женщину я бросил в водоворот жизни.
      Севиль. Я не была одинока. У меня было много товарищей.
      Балаш. Поверь, Севиль, что все эти годы не было дня, чтобы я не думал о тебе...
      Севиль. Так ли?.. Верю...
      Балаш. Что ты могла сделать, такая бессильная?
      Севиль. Нужда - учитель жизни. И я быстро научилась. Днем я училась, терпя голод и лишения.., а по вечерам выходила на бульвар. Там было всегда много народу. Намечала какого-нибудь мужчину, проходя мимо, слегка задевала его плечом, встречалась лицом к лицу, моргала ему глазом. Вот так! Он замечал это.
      Балаш (в сильном волнении). Ужас! Ужас!
      Севиль. Из-за куска хлеба я продавала свое сердце, любовь, свои желания... Да! Мужчина следовал за мной...
      Балаш. О ужас! Довольно...
      Севиль. В темном переулке мы торговались с ним...
      Балаш. Замолчи, Севиль! Довольно...
      Гюлюш (входя). Зачем ты клевещешь на себя, Севиль?
      Севиль. Ты, Гюлюш, не вмешивайся.
      Гюлюш. Да он и без того тут допекал меня своим хныканьем.
      Севиль. Ты постой. Я его так допеку, что до смерти не забудет. (Балашу.) Что? Больно?
      Гюлюш уходит.
      Балаш. Поклянись, Севиль, что все это неправда, что ты не была такой. Скажи, что ничего этого не было, все это ложь!
      Севиль. Ну, а если правда?
      Балаш. Ведь это же безнравственно, Севиль, это же разврат... Нет, этого не может быть. Умоляю тебя, Севиль, скажи, что ты лгала, что ты такая же чистая и честная, как раньше.
      Севиль. Честь. Ха-ха-ха! Что такое честь? Не есть ли это груз, предназначенный только для женщины? Для минутного удовольствия ты можешь иметь связь с каждой встречной женщиной, и никто тебя бесчестным не назовет. А стоит женщине ради куска хлеба подойти к мужчине, как ее окружают черные вороны и в один голос кричат ей: проститутка, проститутка! Когда перед моими глазами ты обнимал другую женщину, а я стояла, дрожа всем телом, ты и глазом не моргнул. Как можно было бы назвать тебя за это? Тогда ни мозг мой не был способен думать, ни язык - говорить. А теперь я могу смело бросить тебе в лицо: проститутка!
      Молчание.
      Балаш. А что ты теперь будешь делать?
      Севиль. Займусь своим делом.
      Балаш. И ты опять будешь выходить на бульвар по вечерам?
      Севиль. Это разрешите мне знать.
      Балаш. Нет, Севиль, я больше не оставлю тебя одну.
      Севиль. Увы, прошло то время.
      Балаш. Я не могу жить без тебя, Севиль. Я люблю тебя.
      Севиль. Неужели? Ха-ха-ха! Не потому ли, что у меня теперь короткая юбка и лакированные туфли на высоких каблуках?
      Балаш. Нет, Севиль, нет! Поверь, эти глаза вечно преследуют меня.
      Севиль (насмешливо). Говорите тише... Кажется ваша жена идет.
      Голос Мамеда-Али: "Все вздор! И любовь вздор! И нежность вздор! И честь вздор! Все идет к одной цели - плодить рабочий скот..."
      Голос Гюлюш, поющей за сценой:
      "Уйди, уйди, неверный друг!
      Те дни прошли, давно прошли.
      Мечты любви лежат в пыли.
      Уйди, уйди, неверный друг!"
      Б а л а ш. Севиль!
      Севиль. Вы слышите? Это Гюлюш поет.
      Голос Гюлюш:
      "Я призывала: исцели!
      Но ты с другими был вдали.
      Мечты любви лежат в пыли.
      Уйди, уйди, неверный друг!"
      Б а л а ш. Севиль! Вот я на коленях пред тобой! Умоляю тебя, убей, но не отвергай меня. Я буду ласкать и нежить тебя, как ребенка. Ты будешь моей куклой... Молю тебя, сжалься! Я не мыслю жизни без тебя...
      Севиль (спокойно). Мне искренне жаль тебя. Встань, Балаш! Мне казалось, что за эти годы ты изменился. Но я ошиблась. Ты остался все таким же мещанином, ползающим на коленях и умоляющим, словно нищий, о милости. Но я не прежняя Севиль. Я более не кукла, с которой можно играть. Я не брошусь в твои объятия, в эти стальные тиски. Конец черному прошлому с его слезами, унижениями! Теперь я не бессильна в жизни. Против бараньего удара у меня львиная лапа.
      Входят Эди я, Гюлюш и гости.
      Эдиля. Что с тобой, Балаш? Что ты делаешь? Вы видите, Гюлюш? Что это такое?
      Гюлюш. Кто знает, может быть, ваш муж разучивает новое па?
      Эдиля. Да ты слышишь, Балаш? Какая невоспитанность! В светском обществе это невежливо, безнравственно.
      Балаш (возбужденно). Воспитанность, вежливость, нравственность - все вздор. Возьми все это себе, я не хочу ничего. Я только ее хочу, я ее люблю!...
      Эдиля. Что вы на это скажете, Гюлюш? С ума он сошел, что ли? Какой стыд?
      Севиль. Ха-ха-ха! Музыканты, вальс! Я танцевать хочу.
      Гюлюш. А вы, Эдиля, не будете танцевать?
      Эдиля. Нет, у меня голова кружится. Я хочу уйти.
      Севиль. Ау меня уже голова не кружится. Пьяной я бросилась в жизнь и отрезвилась. Вальс! (Танцует с Гюлюш).
      Мамед-Али (не найдя себе пары, берет стул и кружится с ним). Ни луны, ни солнца, ни этого мира, ни того света! Словом, ничего нет! И больше ничего.
      Входят Атакиши и Бабакиши.
      Бабакиши. Послушай, Атакиши, как говорится, это тот танец, что мы на пароходе танцевали?
      Атакиши. Да, тот... Тогда чего же? Валяй, что ли!
      Бабакиши. Постой. Я только, как говорится, шнурок завяжу.
      Гюндюз (вбегая). Нашел! Нашел! Все поворачиваются к нему.
      Гюлюш. Что ты нашел, детка?
      Гюндюз. В кругосветном путешествии я перегоню всех. Я отказался от парохода. Я решил полететь на самолете. Над горами, реками, морями, среди звезд я полечу прямо к острову Желания.
      Гюлюш. А потом?
      Гюндюз (смутившись). Что потом?
      Гюлюш. Как же ты потом вернешься?
      Гюндюз. Вернусь? А об этом я еще не думал.
      Севиль. Ты не вернешься, сынок! Ты будешь лететь все вперед и выше.
      Гюндюз. Да, я не вернусь. Я буду лететь все вперед и вперед, к Марсу, к Юпитеру, к мерцающим звездам.
      Севиль. Иди, дитя мое, иди ко мне!...
      Гюндюз бросается к Севиль. Она направляется с ним к выходу.
      Балаш. Севиль, не уходи!
      Севиль. Я не могу остаться.
      Балаш. Севиль! Куда ты?
      Севиль. На фабрику. Оттуда я пришла и туда возвращаюсь. Путь к свободе женщины - только в социализме.
      Занавес
      1 Азербайджанская поговорка, смысл которой примерно таков: ничему не противоречь.
      2 Гюлюш -смех (азерб.).
      3 Азербайджанская поговорка, означающая: побеждает сильнейший.