) новую фигуру. Чем прекрасней она становилась, тем сильней вдохновлялся он плодами рук своих. Пока, собственно говоря, ее запросы не вышли за рамки пластикохирургических. Потом — ультиматум Оливии, отказ Мориса и холодное отчуждение Белинды. Оливия говорила, это было полгода назад. Как раз с тех пор Белинда стала вести себя на работе несколько странно, сменила квартиру и никому не дала своего нового адреса. Примерно через пару месяцев Марчанту начали приходить письма, и в это же время Белинда стала наводить справки об оздоровительном центре «Замок Дин», возможно, даже заявилась туда, где и повстречалась с угрюмой Лолой.

Неудивительно в этой связи, что когда я возникла в поле ее зрения и принялась задавать вопросы, Белинда взволновалась, поспешила наврать про операцию и не попадаться мне на глаза. На следующий день Оливия показывает Морису копию анонимной записки. Он узнает почерк и звонит Белинде. Та отвечает или не отвечает. В любом случае результат таков — Морису учинена незапланированная глазная операция, Белинда же, лишившись работы, исчезает в неизвестном направлении.

Что ж, нельзя не отметить, что в деле произошел определенный сдвиг.

Чего никак не скажешь о внешнем виде Килберна. По слухам, теперь это быстро развивающийся район, но, выходит, слухам доверять опасно. Насколько я могу судить, Килберн не изменился ни на йоту, все те же пробки на улицах, все та же грязь на Хай-стрит.

Но вместе с тем Фэрбрей-роуд все-таки меня изумила. Оказалось, что дома на ней и в самом деле очень хороши. Большинство с двойным фасадом, стоят такие явно немало. Даже аренда в этом квартале не всякому по карману. Белинде уж точно. Если только кто-то не оплачивал.

Номер 22, насколько можно судить по внешним признакам, был в данный момент необитаем. Шторы на верхних окнах задернуты, окна плотно закрыты. Должно быть, внутри духотища. Как и снаружи,

Я нажала на звонок и давила, пока не выдохлась. Никто изнутри на мой трезвон не откликнулся. Стекла в дверях были армированные, по улице шли спешившие домой люди, потому я решила обойти дом с тыла.

Там все оказалось намного проще. Тихо, никто не видит, дверь черного хода хлипкая: старое дерево, стекло и того древней. Обернув жакетом руку, я саданула в него локтем. И даже не порезалась, нащупывая внутреннюю задвижку.

Я вошла в темный коридор. Насчет воздуха внутри я оказалась права. Он был спертый, но не только в привычной духоте было дело. В нос мне ударил тошнотворный запах не убранного в холодильник мяса. От такого рода ароматов сжимаются сердца частных детективов, особенно если дело происходит в пустом доме пропавшего подозреваемого. Включив свет в холле, я двинулась прямо по запаху.

Он привел меня на кухню. Там жутко воняло, хотя и холодильник был пуст, и на поверхностях столиков пусто; оно и понятно, раз хозяйка убыла в Мексику. В конце концов я определила, что несет из-под стола: под ним у самой стенки стояла кошачья миска. Вполне вероятно, ее забыли опорожнить в последнюю минуту перед отъездом. Там оставалась примерно половина содержимого кошачьей жестянки. А если точнее, бурлила. Что-то знакомое было в этом колыхании. Черви. Они уже становятся чуть ли не символом всей этой истории. Так выползают улики.

По крайней мере, ясно было одно: придется надеть перчатки. Я вытащила пару пластиковых перчаток из сумки, натянула. Пальцы стали похожи на червяков в миске. Я подняла ее, вылила в раковину и до отказа отвернула кран с горячей водой. Оттуда повалил пар. Черви скрючивались, соскальзывая в сток. Я кинула миску в мусорное ведро, потом осмотрела две нижние гостиные и пошла наверх.

Вонь усиливалась, взвиваясь вверх по лестнице, мглой зависая в воздухе. По-прежнему ни малейшего признака кошки. Может, улизнула по кошачьим делам? Как-то не помнилось, чтоб она возникла у меня под ногами.

Поднявшись на второй этаж, я начала обзор с главной спальни. Двойная кровать была застелена, но посреди покрывала темнела небольшая впадина, как будто на кровать кто-то потом прилег. Рядом на полу валялось полотенце. На столике у кровати стоял стакан и пустой флакон из-под таблеток. Судя по этикетке, нембутал, выписан пятого апреля. Может, нечистая совесть не давала ей уснуть? В гардеробе я обнаружила элегантную одежду, отутюженную, аккуратно развешенную. Внизу стоял чемодан. Пустой. Но ведь у нее мог быть не один.

Дверь напротив, через площадку, вела в скудно обставленный кабинет. На письменном столе — компьютер. Я вспомнила про отпечатанные на компьютере послания в оздоровительный центр и стала искать по ящикам диски или обрывки бумаги, хоть что-нибудь. Ничего. Казалось, кабинет кто-то подчистил. Пришлось рыться в корзине для бумажных отходов. Хорошо, что та была металлическая, иначе сгорело бы все дотла. Мне повезло, она проделала это недостаточно тщательно. То ли уничтожала впопыхах, то ли не удосужилась проверить. Листки так плотно прилегали друг к дружке, что перекрыли доступ кислорода, не успело как следует разгореться.

Я подняла пару обгорелых листочков. Это были письма, написанные петлевидным почерком на чистой белой бумаге. Я поднесла один к свету. Обуглившийся край черными зализами наползал на слова:

…как я. Ты и так это знаешь, Морис. Мы оба знаем, каждый раз, стоит тебе прикоснуться ко мне. Я люблю тебя. Люблю больше, чем она, что бы ты ни говорил. Ей я ничем не обязана. Пойми это. Я сумею сделать тебя счастливым. Мне невыносимо представить себе, как ты живешь в том доме. В конце концов, это может только…

Тут фраза обрывалась, не потому, что листок обгорел, а потому, что был обрезан ножницами. Как можно было бы это завершить; «…истерзать», «…разрушить»?

За окнами небо разразилось дальним громом, и закачались деревья, предвещая скорый дождь. Я вынула из корзины другое письмо. Жуткое однообразие: любовь, невозможность существования, призывы уйти от жены. Чужие любовные письма — ничего нет более личного и более грустного. А тут дело обстояло совсем уж печально, поскольку наличие здесь целой пачки говорило о том, что тот, кому они были адресованы, вернул их назад. Когда? Лишь одна-единственная дата устояла в огне. 24 октября. Совсем незадолго до того, как Морис признался, что у него роман. Я заглянула в письмо снова, на сей раз меня интересовала конфигурация букв, не смысл. «М» и «а». Я уже, бесспорно, их видела. Высокое «м» — вверх-вниз, вверх-вниз — и кругленькое, как бисеринка, «а».

Представляю, какой неописуемый шок мог бы испытать Морис, если бы сам распечатал те, другие, письма и обнаружил, что слова, которые прежде воплощали любовь, горят ненавистью. Я кинула пачку обратно в корзину.

И почти в тот же момент услышала странные звуки — яростное, отчаянное царапанье где-то за лестничной площадкой. Я вышла из спальни. Напротив оказалась еще одна закрытая дверь. Я подошла к ней, прислушалась. Тихо.

— Эй! — громко сказала я, подавляя внутренний страх звуком собственного голоса.

В ответ дверь легонько вздрогнула.

Взявшись за ручку, я резко повернула. Дверь распахнулась, и в ту же секунду меня чуть не сшибли с ног два заряда. Первым был кот: вытараща глаза, он вылетел вон с такой скоростью, какую только позволяли ему развить его кошачьи лапы. Бедняга — видно, изголодался до такой степени, что способен был проглотить червяков. Вторым был замок. Сперва гниющие объедки, теперь фекалии — аромат заброшенности. Зверь понесся вниз по лестнице, оглашая дом голодными воплями. Я ступила в покинутую котом тьму.

На меня дохнуло сыростью и зловонием. Я сделала несколько шагов в поисках выключателя и угодила ногой в кучу кошачьего дерьма, безошибочно определив его по консистенции. Щелкнула выключателем. Где-то поблизости зажужжал вентилятор, но лампа так и не загорелась. Я как можно шире распахнула дверь. Свет с лестницы проник внутрь, выявив еще несколько кучек на полу и вроде бы груду одежды рядом с корзиной для белья. Перешагнув через нее, пробралась мимо душевой кабинки прямо к ванне. Над раковиной обнаружила выключатель, который на сей раз врубил освещение. Правда, лучше бы оно не врубалось.

По крайней мере стало ясно, почему кот не погиб от жажды. Напротив, он мог тут напиться вдоволь, но только не всласть. Вода в ванне была отвратительного темного цвета. В мозгу тут же возник образ посиневшей дамы из «Замка Дин», однако здесь окрас имел совершенно иную природу.

Она лежала в ванне, почти полностью погруженная в воду, только верхушки смоделированных грудей чуть-чуть приподнимались над поверхностью. От их прежней красы не осталось и следа, впрочем, вряд ли теперь в этом можно было винить Мориса Марчанта. Глаза закрыты, точеное лицо уже сделалось серовато-землистым, отекло, даже несколько вздулось. Известно, вода хороший консервант, но, судя по всему, тело лежит здесь уже пару дней как минимум, а при такой духоте оно наверняка начало разлагаться изнутри. Снова мой взгляд упал на грудь. В том месте, где вода подступала к подмышечной впадине, виднелся едва заметный аккуратный шрамик. Гладил ли он его пальцами в момент их любовных встреч, восхищаясь своим мастерством, проверяя, как идет заживление, сравнивая нежность кожи с внутренней упругостью? Может, после подобных изысканных совокуплений обычные ласки казались ему пресными? От одной этой мысли мне стало не по себе. На краю ванны за ее спиной щегольски поблескивало лезвие бритвы, какой обычно женщины пользуются, если подумать страшно о парафине; рядом с бритвой стояли наполовину пустая бутылка виски и стакан.

Сделав над собой усилие, я запустила руку в холодную воду и нащупала руку. Она была ледяная, какая-то вязкая на ощупь и довольно тяжелая. Я подняла ее из воды, и кисть безжизненно запрокинулась, белая как снег, только чернел рваный порез артерии на запястье, через который из тела и ушла жизнь. Страшно представить. Пришла в поисках убийцы, наткнулась на самоубийцу. Вопрос в том, есть ли связь между первым и вторым.

За спиной, точно пушечный выстрел, с треском ударил гром. От неожиданности я уронила ее руку, и меня обдало кровавыми брызгами. Я отскочила, и в ту же секунду меня как током ударило. Я с ожесточением леди Макбет принялась вытирать ладони о брюки. Сколько во всем этом кровавых ран! Вся эта проклятая история исполосована ножом, наполнена женщинами, лишенными уважения к собственному телу.

Из желудка к горлу подкатила волна. Я схватила рулон туалетной бумаги. Стошнило, но самую малость. Однако полегчало. Справившись с головокружением, я бросила взгляд на кучу одежды и стала поднимать ее с пола, придерживая за края, чтоб ничего не повредить. Долго копаться не пришлось. Мягкий-премягкий, из хлопчатобумажного джерси кремового цвета, совсем еще недавно такой стильный свитерок. Теперь перед и рукава сплошь забрызганы темно-бурыми пятнами. Также и брюки сплошь в крови и в чем-то еще. В самом низу обнарушилась и сумка, в каких женщины носят обычно все необходимое, в том числе и ключи от машины. На дне ее — кошелек, бумажник с кредитными карточками и раздутая от содержимого косметичка. Рядом лежал длинный, четких пропорций хирургический скальпель, обернутый окровавленной тканью. Вот он — искомый вскрыватель конверта. Ничего себе шуточка, учитывая содержание раскуроченного письма.

Вернувшись в спальню, я подошла к окну, приоткрыла, потянулась лицом к грозе, жадно и глубоко вдыхая воздух. Никогда еще лондонский дождь не казался мне таким свежим. Все, Ханна, остановись, слышала я у себя в ушах голос Фрэнка. Довольно. Остальное — не твоя забота. Закрывай окно и вызывай полицию. Больше ни к чему не прикасайся, дело завершено.

Телефон стоял у кровати. Я уже стала набирать номер, как вдруг заметила, что от стены тянется второй провод, исчезая в одном из ящиков комода. Я нажала на рычаг и пошла осматривать провод. В нижнем ящике комода оказался автоответчик. Ну, конечно! Этот бодрый голосок постоянно находился тут, даже если отсутствовала его обладательница. Рядом с записывающей головкой яростно поблескивал огонек. Я нажала кнопку, хор лилипутьих голосов взвился, отматываясь назад. Потом надавила на «play».

И точно в трансе слушала свой собственный голос, доносившийся ко мне издалека: частная сыщица, лезущая из кожи вон, выдавая себя за любопытную журналистку. Понедельник, утро, сто лет томуназад. Затем раздался гудок, заговорил иной голос, и я его узнала. Старческий, озабоченный тем, что может упустить ценную для своего казино приманку: «Здравствуй, Белинда! Это Христо Азиакис, сегодня вторник, час дня. По-прежнему жду от тебя звонка».

Потом последовал гудок без сообщения, после него еще один, сопровождаемый взрывом живых звуков, но тоже без слов: мой контрольный звонок сегодня днем от стойки казино «Мажестик»? Ни звука от Мориса. Но, в конце концов, это всего лишь машина. Возможно, если Морис звонил ей во вторник вечером, она была здесь и сама сняла трубку. В аппарате что-то щелкнуло. И еще послышался щелк, только этот уже откуда-то снизу. Дом пуст, а сколько таит внезапных сюрпризов! Что это, кот пытается пробить мордой жестянку с «Китикэтом»? Я прислушалась, но ничего, кроме биения собственного сердца, не услыхала. Взялась за телефон, набрала номер службы спасения. Не успел прозвучать гудок, как снова послышался легкий шум внизу. На этот раз более отчетливо. Настолько, что я тотчас сообразила, что это такое. Шаги. Кто-то шел к лестнице.

Трубка из руки скользнула на кровать, я тихонько прокралась к раскрытой двери и одновременно выключила свет на лестнице и в спальне. Тьма вползла в дом под грохот грозы. Снова шум внизу оборвался. Но теперь ужас сковал меня по рукам и ногам. Какая-то невидимая рука вцепилась мне в кишки. Можно ли в моем возрасте так бояться темноты? Это все из-за Джо, он единственный регулярно заставляет меня трястись во сне от ужаса. Внизу вновь скрипнули половицы, на сей раз приглушенно, — еле слышные шаги по ковровой дорожке, прямо у лестницы. И вот — явные шаги по ступенькам вверх.

Скользнув за дверь, я притянула ее к себе. И тут же уткнулась лицом во что-то прохладное, глянцевое. Телефонная трубка в глубине комнаты затараторила в постельное покрывало:

— Алло! Алло! Служба спасения слушает. Что у вас случилось? Алло, вы слушаете?

Шаги приближались к самому верху лестницы. Я представляла себе, как кто-то вступает на верхнюю ступеньку, как медлит на площадке, прислушивается, всматривается в темноту. Уличный фонарь тускло светил сквозь окно спальни, но кровать оставалась в тени.

— Алло! Алло!

Теперь будут пытаться определить, откуда звонят. Но даже если определят адрес, жертва наверняка умрет от разрыва сердца, пока они заявятся. За двадцать минут столько всего может произойти. В данный момент, сейчас.

В дверном проеме возник силуэт. Сквозь щель я видела лишь что-то темное, расплывчатое. Меня охватила дрожь, в мозг шипом впилось воспоминание о темной сельской ночи и о мужском кулаке. Ухватившись за этот образ, я, как дискобол, метнула его подальше от себя. И смотрела, как он, светясь, исчезает в пространстве. Затем, собравшись с силами, изготовилась прыгнуть на неизвестного, едва тот войдет внутрь.

Но тут дверь резко отвернулась, оставив меня без прикрытия. Сорвав сверху то самое, глянцевое, я с силой кинула его в моего врага. Оно накрыло неизвестного с головой, ослепило, и я успела со всего размаха пнуть его ногой под коленку. Мужик, как стало ясно по голосу, взвыл от боли. Тут я тараном врезалась в него, он рухнул навзничь, но все же сумел увлечь меня за собой.

Издав леденящий душу вопль, я плюхнулась на него верхом и с размаху всадила ему под ребра свои острые локти.

— Ха!.. — простонал он.

Я снова ударила, он снова застонал.

Но я уже ничего не слыхала. И не считала ударов. Кровь стучала в висках, звенела в ушах, в ликующем унисоне билось сердце, ходили мускулы. Не… суйся… ко мне… Слова прорывались рыком откуда-то из самого нутра, из тьмы прошлого, наполненной ужасом и болью.

— …анна… Вот дьявол!

Не суйся ко мне… я оттуда, где страх умножает силы, а ярость полыхает костром.

— …анна… Прекрати!.. Ханна!

Ханна. Я. Я вычленила свое имя из потока звуков в тот самый момент, когда его рука перехватила мою, удержав от очередного удара. Приемом рычага он перевернул меня и уселся сверху. Тяжелый. С виду не скажешь.

— Ханна! — снова гаркнул он. — Это же я, Грант! Все в порядке. Тебе ничто не угрожает.

— Я знаю, сукин сын, что это ты! — выдавила из себя я, продолжая орудовать кулаками и одновременно извиваясь, чтобы сбросить его с себя. — Я знаю! Я знаю!

И, повторяя это, поняла, что тоже кричу.

Мне трудно было остановиться. Мозг реагирует быстрей, чем мускулы. И только когда Грант прижал мои руки к полу, вдруг меня отпустило. Я почувствовала это мгновенно, будто внезапно открылись шлюзы и все сошло, как, бывает, стремительно мочишься, когда нет сил больше терпеть. Я лежала распластавшись, ощущая спиной твердые доски пола, жадно ловя ртом воздух, вглядываясь в его смутно различимое лицо.

— Черт подери, Ханна, — сказал он, смеясь и одновременно заходясь кашлем, — ну ты и боец!

Буйство прекратилось. Мы никак не могли отдышаться, он сверху, я внизу. Напряжение уходит. Все замирает. Замедленная киносъемка — главный киноштамп в этом романе. Он приподнялся, опершись на руки, чтоб меньше давить на меня, его лицо слегка сблизилось с моим. Ей-богу, в ушах зазвучала музыка. Ну вот! В этот момент в кино он ее целует. Поехали, правила игры давно известны!

Трудно сказать, то ли это сценарий дурацкий, то ли я сама дура. Только в самый интересный момент я внезапно прыснула. Прозвучало довольно дико. Грант сдвинул брови, в изумлении у него даже рот приоткрылся.

— Ты что? — мягко спросил он.

Лучше не надо, — сказала я, гораздо громче, чем ожидала. — А то я тебе язык откушу.

— Что-что?

В изумлении он расхохотался.

Боже, неужели у меня сдвиг по фазе? Может, Колин не так уж неправ в отношении меня? Может, Джо нанес мне урон гораздо больший, чем этот шрам над глазом? Теперь не время рассуждать на эту тему. Резко дернув подбородком, я попыталась переключить внимание с себя на сюжет:

— Я обнаружила ее! — Как мне теперь помнится, я вроде бы прорыдала эти слова, но не уверена. — Она в ванной. С перерезанными венами. Там кровь везде.

И только после того, как он помог мне встать и малость пообнимал меня, чтоб привести в чувство, мы с ним увидели, что на полу под нами лежит длинный черный водоотталкивающий плащ.