Дома — Суббота, утром

Прежде чем вернуться к фотографиям, мне надо рассказать об Анне и Крисе. Дело в том, что он постоянно вспоминался мне, не давая покоя, что, возможно, и неудивительно, если учесть, что другая «самовольная отлучка» Анны происходила после того, как завершился их роман, но образ Криса остался в душе у Анны, как крючок во рту сорвавшейся с лески рыбы. Мне он не кажется достойным подобных мук. Но, по моим представлениям, никто из них этих мук недостоин.

Познакомились они за год до моего переезда в Амстердам, когда она работала над разоблачительной статьей о злоупотреблениях в одном из детских приютов. Он был модным репортером скандальной документальной программы на телевидении, вознамерившимся поболтать на эту тему, но так как всю черновую работу сделала она, было решено объединить усилия и, соответственно, разделить лавры. Каким же добросердечным либералом представлялся Кристофер, как он болел душой за всех обиженных, как пекся о положении дел в мире, как уверял, что без ума от Анны, вот только на телефонные звонки ее он мог отвечать, лишь когда жена его выходила из комнаты. Анна считала, что влюблена. Я же считала, что это только увлечение. Это явилось причиной, кажется, единственной нашей крупной ссоры.

Роман длился полтора года. Все это время она была сама не своя, такой я ее еще не видела — ее бросало то в жар, то в холод, сегодня она счастлива, завтра — несчастна, сегодня веселая, завтра — в полном отчаянии. Казалось даже, что она купается в страданиях, которые он доставляет ей. Ее отец за год до этого умер, и меня даже посещала мысль, что Анна каким-то образом искала мужчину, который мог бы заменить ей отца, но, боясь оказаться предательницей, выбрала такого, которому тоже суждено было вскоре сгинуть. Она понимала, что сходит с ума. Порывала она с ним столько раз, что я сбилась со счета. Но стоило ему щелкнуть пальцами — и она опять оказывалась рядом, ожидала в пабах окончания вечерней телехроники, бронировала номера в сомнительных отелях, расположенных бог знает где, уединяясь с ним по будням. Но если все взвесить, могло быть и хуже. Он мог бросить ради нее жену и детей, и она мучилась бы своей виной или спилась бы. Думаю, обе мы понимали, что это было бы поистине невыносимо и гораздо хуже того, что последовало.

В конце концов сделать решительный шаг предоставили ему, он его и сделал — шаг верный, но обставленный самым идиотским образом. В один прекрасный день она позвонила ему в офис, и его помощник (работники массмедиа секретарей не имеют, а вместо них имеют помощников) сказала ей, что на разговоры с ней у него нет времени. Не было ни прощания, ни «спасибо за память», ни «как жаль, что не сложилось» — лишь гудки в телефонной трубке.

Возможно, ночью перед тем он услышал глас Божий. Или жена его услыхала что-то, но уже от людей. Как бы там ни было, но он превратился тогда лишь в лицо, глядящее с телеэкрана, она же, колючая, жесткая Анна, некогда умевшая глотать мужчин, не закусывая, совершенно потеряла над собой контроль.

Никак не предвидя этого, я поначалу даже ничего не заметила. Я тогда лишь недавно переехала и еще не распаковалась, не обжилась, так что, может быть, и не сумела проявить должной проницательности. К тому же я сама никогда не испытывала ничего подобного. Наблюдая то, что происходило с Анной, не могу сказать, чтобы я сожалела об этом. В мое отсутствие она, по-видимому, не спала, не ела и занималась лишь тем, что глядела по телевизору вечерние новости. Примерно в это же время я каждый вечер звонила ей из своего дома на канале, звонила лишь затем, чтобы отвлечь ее от мерцающего экрана: «Ну, как дела? Что поделываешь?» — «Да ничего», — обычно отвечала она.

Но в трубку до меня долетал его голос — он что-то бубнил об очередном кризисе в Бурунди, о крахе медицинской страховой компании и реакции на это в правительстве. Говорил так, будто знает все на свете. Как-то раз я даже позвонила на телевидение и нажаловалась на то, как он ведет репортажи, посоветовав им побольше привлекать к этой работе женщин. Но что значит одинокий голос среди всеобщей апатии телезрителей?

Анна все продолжала горевать. А через две недели вдруг исчезла. К тому времени я уже звонила ей по два-три раза на дню в целях проверки. И однажды утром она не ответила. Ее не оказалось дома, и никто не знал, где она. На работе тоже никто ничего не знал, как не знал и Пол. Дело кончилось тем, что, не на шутку обеспокоенная, я прибыла на поиски. Найдя наконец у нее в столе клочок бумаги с телефоном отеля, я позвонила. Мне сказали, что она на прогулке. Вечером она мне перезвонила почти веселым голосом. Думаю, что она боялась, будто со смертью отца и уходом возлюбленного до нее нет теперь никому никакого дела, а скоропалительный отъезд был формой проверки моих чувств к ней. Да что же это с нами, бабами, происходит? Какими бы современными, умными и храбрыми мы ни были, все равно единственной нашей душевной пищей будет мясорубка любви, и мы суем в нее наше сердце, вытаскивая его потом кровоточащим и истерзанным, и терзаемся, увидев это, плачем и терзаемся. Все, только не я! Если когда-нибудь мне это и было свойственно (в чем я сильно сомневаюсь), то уж история с Анной, которой я оказалась свидетельницей, навсегда излечила меня от подобных глупостей. За что, наряду с некоторыми другими неожиданными вещами, я буду ей всегда благодарна.

Вернувшись в Лондон спустя несколько дней, она казалась волшебным образом исцеленной, словно внезапно пришла к пониманию, что жизнь даже и без него — штука весьма и весьма стоящая. Через какие бы горнила ни прошла она, какое бы пламя ни опалило ее душу, нервы ее лишь закалились от этого. К ней частично вернулась даже ее прежняя бесшабашная веселость, хотя у меня явилось подозрение, что она лишь храбрится и веселость ее деланная, но никак не искренняя. Насколько я знаю, больше они не общались до их самого последнего свидания, когда он отыскал ее, чтобы попрощаться, а ей наконец-то удалось получить от него хоть что-то постоянное и существенное. Потом, разумеется, я стала гадать, не было ли это заранее запланированным. Как утверждает старинная поговорка, относящаяся ко времени, когда о политкорректности еще не слышали, случайной беременности не бывает.

И тем не менее в энтузиазме, с которым Анна встретила этот случай, было нечто такое, что мешало мне задать ей вопрос в лоб. А потом, после рождения Лили, вопрос этот и вовсе стал неуместен, потому что ответом на него обязательно было бы «да», так как в появлении Лили на свет усматривалась абсолютная непреложность, словно девочке уготовано было заполнить нишу в пространстве, предназначенную ей одной, а двоим ее родителям оставалось лишь склониться, повинуясь необходимости заполнить эту нишу.

Таким образом, Кристофера затмил его отпрыск — поделом мужчине с комплексом нарциссизма, а Анна вырвалась наконец из его зубастой пасти. С тех пор я не переставала задаваться вопросом, что было бы, если б она или он встретили в жизни кого-нибудь, к кому могли бы отнестись серьезно.

Однако мне всегда казалось, что Анна такой возможности сопротивляется — уж слишком любит она Лили, чтоб влюбиться в кого-то постороннего.

Я сидела за столом в ее кабинете, стараясь вообразить себя на ее месте. В один из дней в конце прошлой недели она решила отправиться во Флоренцию. Я еще раз с большей тщательностью обыскала стол. Такая работа как раз по мне — она требует упорства, неспешности, методичности. Попадались счета, наброски черновиков, газетные вырезки, некоторые из них были такими старыми, что протерлись на сгибах. Хаос, всегда окружавший Анну, был ее непременным атрибутом и нес отпечаток ее личности, так же, как нес этот отпечаток запах ее одежды. В годы, когда мы жили вместе, пространство, занимаемое каждой из нас, было строго разграничено. Я вечно завидовала ее способности жить и действовать среди вихрей и ураганов.

Потом в кипе других бумаг я нашла старый конверт с записями касательно путешествия: на обороте — номера рейсов, цены — неразборчивые каракули. Так пишешь, одновременно разговаривая по телефону. У Анны был знакомый в аэропорту, к услугам которого она прибегала, отправляясь в Амстердам, — услужливый парень, за эти годы нередко, наверное, ее надувавший. Я отыскала его телефон, но, дозвонившись, выяснила, что в последние месяцы они не общались, а это означало, что билет она покупала через кого-то другого. Я перелистала ее записную книжку. Возможно, у Анны существуют какие-то неведомые мне знакомые во Флоренции. Странно было наткнуться на мой собственный адрес, записанный наспех, карандашом, с позднее добавленным к нему номером факса. Меня вдруг осенило — если она попала в беду, о которой по той или иной причине не может сообщить домой, разве не мне первой она позвонит? Но когда я проверила свой автоответчик, там оказалось только два сообщения — одно от коллеги, приглашавшего меня на пикник на речном пароходике по случаю его сорокалетия, а второе от Рене — он сообщал мне, что задержался в Стокгольме, и обещал по приезде позвонить.

Возобновив поиски, я под конец еще раз осмотрела ящик с рекламными брошюрами и фотографиями. Последние я разложила на столе, как раскладывает редактор журнала, выбирая подходящий снимок на обложку. На меня смотрело с полдюжины улыбающихся Анн — решительных, спокойных, хладнокровных. Рядом я положила стопку еженедельников «Гардиан» с рекламными объявлениями. Три или четыре номера из них были двухмесячной давности. Если сведения в них безнадежно устаревают на следующий же день после выхода еженедельника, так зачем же их хранить? Я пролистала самый свежий номер. Он открылся на объявлениях. Я глядела на убористый шрифт страницы с объявлениями, по-видимому, частного характера. Текст был разнесен по колонкам, и три-четыре объявления были обведены синим фломастером. Я взглянула на заголовок: Ищу родственную душу. Душу? Потом я прочитала отчеркнутое.

Интеллигентный мужчина, увлекается искусством, музыкой. Любит жизнь во всех ее проявлениях, ЖЗЗ с жизнерадостной женщиной ОЧЮ для совместного времяпрепровождения и бесед, а возможно, и большего. Номер абонента 32657.

Честный взыскательный мужчина желает встряхнуться. Если вам больше тридцати, но вы еще не перебесились, звоните. Номер абонента 457911.

Успешный обеспеченный романтик ищет родственную душу для совместного просмотра видео. Женщин до сорока ОЧЮ тех же склонностей приглашаю позвонить. Номер абонента 75964.

Я заглянула и в другие еженедельники. Каждый из них содержал несколько отчеркнутых объявлений на одну и ту же тему — требовалась женщина, желающая развлечься, возраста до сорока. Я глазам своим не верила — Анна, занимающаяся поисками любовников по объявлениям? Просто невероятно. Ведь я же досконально знаю личную жизнь подруги, разве не так? После рождения дочери у Анны случилась парочка скоропалительных романов — оба во время ее заграничных командировок, и относительно недавно она провела с кем-то ночь, когда Пол возил Лили на субботу-воскресенье в Брайтон. Этой последней связи она настолько не придала значения, что уверяла, будто не помнит даже, как его звали. Мы еще смеялись с ней над подобной амнезией. Но секс по объявлениям? Это все-таки совсем другое. Даже от слов этих веет одиночеством. Какую тоску надо испытывать, чтобы не пожелать смотреть видео в одиночестве! И обратиться за помощью в прессу. Я бы так не могла. Возможно, поэтому она и скрыла это от меня.

Мужчина. Может, и дело-то все только в этом?

Отсутствие — Пятница, днем

Поначалу страх она ощутила чисто физически — захлопыванье двери отозвалось в теле так, словно ей дали под дых. Она согнулась, скорчилась от этого удара. В грудь змейками просочилась паника, вытесняя из нее воздух. Даже если бы она и захотела крикнуть, она не смогла бы. Да и дышать ей было трудно. Как и глотнуть, С трудом, усилием воли, она заставила себя распрямиться.

Придя в себя телесно, духовно, она стала разваливаться на куски, в мозгу замелькали картины одна страшней другой — заключение в темницу, пытки, медленная смерть — сценарии многочисленных ужастиков. Но даже полного душевного краха она знала, что не должна поддаваться пошлому ужасу, знала, как важно ей сохранять присутствие духа, если она хочет выжить.

Она заставила себя пойти в ванную и подставить лицо под струю холодной воды. Она стояла так, пока холодная вода не вымыла из нее панику. Пока что она жива. Она цеплялась за эту мысль, как утопающий в бурном море цепляется за бревно. Пока что она жива. Просто ее угораздило стать жертвой какого-то маньяка, чья скорбь по умершей жене трансформировалась в патологическое желание выкрасть женщину. Она не виновата. Таким образом, у нее в запасе есть две ясные мысли, призванные противостоять лавине горестей и боли, обрушившейся на нее. Она жива и не виновата и еще может действовать. Осознав это в полной мере, она сможет оказать сопротивление.

Сидя на унитазе, она стала складывать в общую картину крохи того, что было ей известно. Сначала — где, а потом — как. Призвав на помощь все свои скудные географические познания, она попыталась восстановить хронологию вечера накануне. Последнее, что она помнила перед тем, как потерять сознание, был указатель аэропорта в Пизе, и было это около семи. Когда ее вытаскивали из машины — из-за рвоты ли или же, скорее, из-за того, что они приехали, — закат уже почти померк.

В это время года темнеет после девяти, следовательно, между автострадой и его домом часа два-три пути. Но в каком направлении? Единственный ключ к разгадке — это пейзаж. Окно, достаточное для вентиляции, но недостаточное для побега, выходило в сосновую рощу. Поскольку ей казалось надежнее ни в чем ему не доверять, настойчиво повторяемые им слова насчет побережья заставили ее предполагать обратное: не побережье, а горы. К востоку от Флоренции, как она помнила, есть местность, не так часто посещаемая туристами — ей случалось там бывать в разгар лета, но названия местности вспомнить она не могла — где-то высоко в горах, там на многие мили вокруг простираются леса, тосканская пустошь, место почти безлюдное. Помнится, здесь очень живописно — горные уступы поросли сосновым лесом, и воздух напоен сосновым ароматом, таким живительным после городской парилки. Вот и сейчас здесь так.

Она вспомнила, что ей объясняли, как раньше местность эта была попросту недоступна, экономика ее оставалась примитивной, совершенно неразвитой, как и дорожное сообщение. Но потом, когда сообщение несколько наладилось, наиболее предприимчивые флорентийцы стали строить здесь дачи. К настоящему времени в этих местах должны были вырасти уже сотни почти изолированных усадебных домов, куда люди наезжают лишь изредка, желая отдохнуть, и где приезд очередной парочки может остаться и незамеченным,

Размышления эти вернули ей самообладание, одновременно повергнув в отчаяние — даже ухитрившись отсюда выбраться, как она сможет очутиться в аэропорту, не имея ни денег, ни паспорта? Нет, давай по порядку. Вначале ей следует определить степень его безумия и как-то утихомирить его, совладать с ним.

Он. С момента, когда он с грохотом захлопнул дверь, она отрезала его для себя. Но теперь ей пришлось вернуться к мыслям о нем и взглянуть на него более пристально. Она представляла себе его лицо, напряженную скованность позы, его участливость, неизменную сдержанную любезность. Такой мысленный огляд давал масштаб и ощущение пропорций. Безумие его оказывалось заурядным, исходящая от него угроза — делом почти житейским. Как далеко простирается его безумие? Не могла же она настолько витать в облаках, чтобы не заметить признаков явного помешательства и сесть в машину психопата! А потом — возможно, помешательство его не буйное, и склонен он не к насилию, а к депрессии. Вот что ей требуется понять.

Уже вечерело (солнце опустилось теперь ниже уровня окна и светило уже не так ярко), когда он вернулся.

По лестнице он опять, должно быть, поднялся почти бесшумно — она услышала лишь стук в дверь, деликатный, почти робкий. Так стучат слуги в гостинице, проверяя, в номере ли постоялец и можно ли перестелить постель. Она вскочила и быстро обвела глазами комнату в поисках предмета, который можно было бы использовать в качестве оружия. Но ни настольной лампы, ни какой-либо статуэтки под рукой не было.

— Проголодались? — Приглушенный дверью голос казался почти радушным. — Если вы отойдете от двери, я принесу вам поесть.

Но стоило ей услышать его голос, как спокойствие, ростки которого она так заботливо в себе пестовала, покинуло ее. Ей захотелось кинуться на дверь, ломиться в нее, бить в нее кулаками, выкрикивая ему в лицо страшные оскорбления — так кричит полоумная жена, которую муж держит под замком на чердаке. И в то же время она отдавала себе отчет в том, что ярость не доведет ее до добра. Необходимо не терять над собой контроль, правильно ориентироваться в пространстве в прямом и переносном смысле.

Если не огнем, то льдом.

— Я отказываюсь от какой бы то ни было пищи до тех пор, пока вы не выпустите меня отсюда, — сказала она, сама удивившись холодной вескости своего тона. — Понятно?

Ответом ей было молчание — долгая безмолвная пауза, а потом послышалось, как шаги его удаляются по коридору. Сокрушенная его уходом, Анна храбрилась, притворяясь, что все не так плохо. Первая схватка — но я осталась жива. Ему не запугать меня. Что же дальше? Не захочет же он морить меня голодом. Это было бы бессмысленно. Надо только подождать, когда он придет во второй раз. Тут уж я не растеряюсь, сердито думала она, буду во всеоружии, это уж точно.

С рождением Лили Анна привыкла к определенным ограничениям — не все места были ей доступны, не всякий успех по плечу, для многого у нее не оказывалось ни времени, ни кругозора. Вообще-то не такая уж это была потеря. Раньше она уже начинала разочаровываться в себе и в жизни, так как неумолимое наступление во всех областях эры феминизма требовало от нее быть лучше и храбрее, чем она была в действительности, толкало вперед, не позволяя останавливаться на достигнутом и насладиться им. Но с появлением Лили все переменилось. Факт рождения у нее дочери был сам по себе чудом, что избавляло Анну от тяги утвердиться в мире, подчиняя его себе. Она почувствовала чуть ли не облегчение от того, что ничто больше не толкало ее вперед и бешеный гон окончен. Теперь она все больше убеждалась в том, что не в состоянии и дальше ценой огромных усилий пробиваться и делать карьеру. Но ничто не вечно под луной, и примерно год назад ее качнуло в другую сторону. Она постепенно начала осознавать, что Лили вот-вот исполнится семь, скоро начнется ее школьная жизнь. Она уже умеет читать и вечерами иногда предпочитает делать это сама, а не требовать, чтобы мама ей читала или рассказывала. У нее появились подруги, с которыми она проводила вечера, в чьих домах иногда оставалась на ночь — тщательно отобранные девочки, хихикавшие и закрывавшие перед твоим носом дверь, когда ты пыталась вклиниться в игру. Конечно, если что-нибудь не задавалось, если она заболевала или случалось что-нибудь, вызывавшее слезы или разочарования, в Лили обнаруживался ребенок, но постепенная, подспудная метаморфоза с ней все-таки происходила. Анна начала задумываться о будущем, когда Лили подрастет.

Эти размышления омрачала легкая тень: ее смущало, что станет с ней самой, когда дочь ее будет самостоятельна и материнство перестанет определять ее жизнь. Мир тоже не стоял на месте, как не стояли на месте ее друзья и коллеги. У Пола появился Майкл, а Стелла... даже и у нее теперь был . Рене. Ей не нужен был мужчина (по крайней мере, она не думала, что он ей нужен), но это не означало, что она всю жизнь собирается провести в одиночестве. Она пробовала опять заняться работой, стала сама писать и предлагать темы, вместо того чтобы брать то, что дают. Не помогло. А сочинительство казалось увлекательным, пока пишешь, результат же не удовлетворял. Постепенно она начала осознавать, что ее жизнь ее не устраивает.

Поэтому, наткнувшись в субботней газете на броское объявление о горящих и потому дешевых рейсах в Европу, она, недолго думая, схватила телефонную трубку. Неожиданно урвать у судьбы три дня. И на что только она надеялась? Вспомнить прошлое, побыть с самой собой наедине? Надеялась на приключение? Что ж, все это она получила с лихвой. Вопрос теперь в том, как положить этому конец.

Первый день клонился к вечеру, постепенно темнело. Голод теперь обосновался в ней не менее прочно, чем страх. Она пила воду из-под крана, наливая ее в пластмассовую кружку для зубной щетки; кружку она держала возле кровати и отпивала из нее маленькими глотками, имитируя еду. Он не возвращался. Измученная, уставшая от переизбытка впечатлений, еще не совсем пришедшая в себя после отравления, она не давала себе уснуть. Непредсказуемость его подтачивала ее силы, сокрушала. Допуская, что он мог поймать ее на слове и оставить умирать без еды, она одновременно страшилась его возвращения и того, что может произойти, если он застанет ее спящей. Встав, она принялась двигать через всю комнату кресло, которым в конце концов подперла дверь. Его это не остановит, но по крайней мере она выиграет время.

А потом я буду во всеоружии, думала она, хоть и не знала, что под этим подразумевает.

Отсутствие — Суббота, утром

Церковь, третья из тех, что они осмотрели этим утром и самая труднонаходимая из них, пряталась за домами на окраине поселка. Стиль ее был строг — простой каменный фасад, относившийся ко времени, когда христианство было еще молодо и потому скромно. Когда они, уже ближе к полудню, наконец отыскали ее, церковь оказалась запертой, но табличка на дверях гласила, что смотритель живет по соседству и его можно вызвать в любое время.

— Наверное, устроил себе раннюю сиесту. Разбудим его?

Она вскинула на него глаза.

— Не знала, что ты читаешь по-итальянски. Он пожал плечами.

— Ну, знаю отдельные слова. И не рискну прочесть их вслух, — сказал он. — Разговаривать будешь ты.

Когда им удалось разбудить смотрителя и он явился, это оказался старик, такой же древний, как сама церковь, согбенный наподобие готической арки и со взглядом туманным, как старинное стекло. Но разум, однако, у него не затуманился, и едва он ступил под церковные своды, стало ясно, что историю этой церкви он знал прекрасно. Уже много лет ей не случалось слышать такого густого тосканского диалекта, и понимать его речь ей было непросто. Все же основное она улавливала; они стояли с ним в проходе, и она переводила, стараясь делать это как можно лучше.