Отсутствие — Воскресенье, утром

В середине ночи он отпер дверь ее комнаты.

Она лежала в постели, приобняв рукой лошадку. Она не спала.

После его ухода она долго вспоминала и проигрывала их беседу — так влюбленный ищет тайные смыслы в словах, сказанных при первой встрече. Не помогло. Чем больше времени проводила она в его обществе, тем большую зыбкость и неустойчивость чувствовала. Чем меньше он говорил, тем подозрительнее она становилась, и с каждым новым его признанием она все меньше верила ему. Впрочем, женщина действительно была. Это подтверждали снимки. И между ними существовали какие-то отношения, это было совершенно ясно, хотя отношения вовсе не те, о которых он говорил. Старомодное ухаживание, счастливое супружество, печальная кончина — в наши дни даже романы и то не так слащавы. А если это было правдой, зачем так долго уверять ее в этом? Здесь и заключалась странность. Все произошедшее — ее умыкание, плен, его гостеприимство — говорило ей об одержимости, но кем? Ею или умершей? Для чего она ему понадобилась — в качестве замены или просто как свидетель? Могло показаться, что ему надо уверить ее в чем-то, чтобы увериться самому. И она подозревала даже, что в известном смысле он не слишком ею интересуется, глядя не на нее, а скорее сквозь. Может ли это означать, что он собирается сдержать слово и отпустить ее? И сдержит ли свое слово она — подождет ли покорно, пока он ее отпустит? Ответы на оба вопроса казались очевидными.

Но, так или иначе, спать сегодня ей не придется. Еда сделала свое дело, преобразовав дневную потерянность в беспокойство и энергию. Она еще и еще раз обежала комнату в поисках чего-то, что могла пропустить. Исчерпав таким образом все возможности спальни и ванной, она погасила свет и забралась в постель, где, глядя на потолок, мысленно обследовала уже весь дом, пробуя окна и двери, дергая замки, и наконец выбиралась на свободу, пока воображаемый он спал над своими пузырьками с проявителем.

Мысленно она все возвращалась в ту темную комнату. Если он проводил в ней столько времени, может быть, и сейчас он там? Глубина его одержимости и запах, исходивший от его одежды, позволяли предположить, что в это помещение его тянуло постоянно. Но когда-то далее и ему требуется сон — если не там, то где-нибудь рядом, чтобы услышать, не забеспокоится ли она среди ночи. Тот факт, что он не услышал, как в первую ночь она билась в дверь, еще не означает, что он вообще не способен это услышать, скорее доказывает лишь то, что он предпочел не слышать этого. Почему-то ей важно было знать, где он находится. Мысленно представлять его местонахождение так же точно, как он представлял, где находится она.

Поэтому, когда среди ночи, в самую глухую ее пору, она вдруг услышала, как в замок вставляется ключ, она перепугалась тем сильнее, поняв, что опять не слыхала его шагов. Неужели этот человек действительно умеет красться бесшумно или же он все время стоял под дверью, выжидал, отмечая ход ее мысли, вместе с ней проделывая тайный ее путь к свободе? Замок щелкнул, и тело ее охватил страх, в голову бросилась кровь, живот сжало спазмой. Пальцы ее под периной ухватили за шею лошадку. Она примерялась то так, то эдак — то прицеливаясь ударить острыми выступами фигурки, ее ногами, то сжимая голову лошади как рукоятку дубины. Да, последнее вернее. Ей даже удалось унять дрожь.

Тишина. И потом легкий шорох, как будто из замка вынули ключ. Она лежала, замерев, в ожидании того, как увидит движение дверной ручки. Что произойдет после? Если он планирует секс, то он подготовился. Мог бы так не трудиться. Мужчина, подмешивающий что-то в кофе, наверняка имеет в запасе еще пару-другую снадобий, которые хорошо идут с красным вином и анчоусами. Однако она не спит и в полном сознании. Готов ли он к драке? Неужели ему это требуется? Со всеми своими рассказами о любви, зародившейся среди английских глаголов, он производил впечатление человека сентиментального и не способного на насилие. Но что она понимает? Ведь это первый ее уик-энд с психопатом.

Она лежала, ждала.

Ничего не происходило.

Дверь оставалась закрытой.

Ее пальцы, сжимавшие дерево, подрагивали. Она вдруг услышала шарканье ног по полу. Он отходил от двери, шел по коридору, спускался по лестнице. Какого черта, что происходит? Сначала он запирает ее на ключ, потом ждет до поздней ночи, отпирает дверь — и что? — просто уходит, и все?

Неужели в последний момент он оробел? Подгоняемый плотью, поднялся по лестнице лишь затем, чтобы обнаружить, что страсть его исчерпала себя, не выдержав даже времени, требуемого, чтобы отпереть дверь? Она понимала, что такое невозможно. Значит, причина должна крыться в другом. Она мысленно проиграла идею раскаяния — романтический вечер, проведенный вместе с ней, приоткрыл в нем родник сочувствия, что, в свою очередь, освободило ее, погнав его к священнику для исповеди и отпущения грехов. Не выдерживает критики. При всех его рассказах насчет любви и страданий его патология несовместима с раскаянием.

Остается лишь один ответ. Видимо, он задумал какую-то хитрость. Может, он хочет, чтобы, проснувшись среди ночи и найдя дверь открытой, она вышла, чтобы отыскать его? Может быть, он хочет испытать ее, проверить ее покорность, посмотреть, не нарушит ли она их соглашения, попытавшись освободиться. Тогда он воспользуется ее нарушенным словом, чтобы нарушить свое. В таком случае она воспротивится его плану. Опять наступила мертвая тишина. Она лежала, не шевелясь, с закрытыми глазами, ровно дыша. Снаружи в щель окна проникал шелест сосновой хвои, зыбкий, неровный шорох, как будто ветерок играл черепицей, звук распадался на частицы, живой, то нарастающий, то затихающий. В смятенном вихре чувств, в котором она пребывала последние два дня, она поняла, что чуть ли не радуется этому звуку. А потом она услышала другой звук — урчанье автомобильного мотора, звук зажигания, двигатель наращивал обороты, пока колеса резко не двинулись, прошелестев по гравию в направлении покрытия более твердого, и машина укатила, шум постепенно замер, растворившись в ночи.

Сердце ее колотилось как бешеное. Ошибиться в последовательности звуков она не могла — сначала отперли ее дверь, потом кто-то уехал на машине. Это мог быть только он. Если она спала, ни того, ни другого звука она не услышала бы — уж слишком тихими они были. Но она не спала, а дверь теперь была открыта, и машина уехала.

Ей опять представились кабинка для исповеди и в ней мужчина, в слезах кающийся в своей любви, доведшей его до безумия. Отпустит или не отпустит ему его грех священник, лежать здесь, ожидая его возвращения, она не собирается. Хватит быть жертвой на заклании!

Она выбралась из постели, опустила ноги в туфли. Спала она одетой, и шелковое платье смялось и прилипло к телу, оставив на коже отпечатки своих морщин и складок. Времени переодеться у нее не было. Если и удастся покинуть этот дом, она будет без паспорта, без билета и без денег! Не важно.

Можно отправиться пешком или весь путь к свободе проделать автостопом. Там будет видно. Выхватив из гардероба свой жакет и все еще сжимая в руке деревянную лошадку, она тихо отворила дверь.

Ничего не произошло. Ни сигнала тревоги, ни внезапно вспыхнувшего света, ни руки, протянутой к ней из темноты, чтобы преградить ей путь. Она очутилась на лестничной площадке. В большое окно холла струились полосы света от серпа месяца высоко в небе. Лунный свет разгонял мрак ночи, вместе с тем отбрасывая тени, в которых ей почудилось движение.

Она взяла себя в руки. Страху не одолеть ее. Жизнь вдвоем с ребенком учит побеждать ночную паранойю; сигнализация от грабителей нужна разве что страховым компаниям, а воображению же требуется защита более тонкая и хитроумная. Если бы сейчас с ней рядом находилась Лили, она бы всячески старалась уберечь от страха ребенка и ей было бы не до собственных страхов. Она сжала в кулак свободную руку, вообразив трепетание в ней детской ручки. А потом, говорила она себе, спускаясь по лестнице, чего ей бояться? Она уже знала, что в доме никого нет.

Спустившись, она сразу направилась к входной двери. Щелкнула верхним и нижним замками и повернула ручку. Дверь не подалась. Она и не надеялась, что дверь окажется открытой, ведь правда же? Так было бы слишком просто. И тем не менее она быстро оглянулась, заподозрив, что он стоит за ее спиной, смеясь над ее наивностью. После сорока восьми часов плена она уже начала и вести себя как узник, боящийся свободы, испытывающий неловкость от отсутствия цепей. Она стремительно шла по коридору, пробуя каждую дверь по очереди. Все они оказались закрытыми, что наводило тоску. Повернув ручку одной из дверей, она надавила на дерево всем телом, упираясь плечом, как тараном. Но подалась не дверь, а только ее плоть. Признав поражение, она отправилась в гостиную. Там было темным-темно. Наверное, окна прикрывались ставнями, и потому тьма была такой непроглядной. Может, рискнуть зажечь свет? А что, если он следит за ней откуда-нибудь рядом и только и ждет знака, чтобы войти? Вытянув перед собой свободную руку и так прокладывая себе путь в темноте, она осторожно пересекла пространство гостиной, подойдя к стоявшему возле каминной решетки столику, где раньше стоял телефон. Сейчас аппарата там, разумеется, уже не было. Предусмотрительности ему не занимать. Она быстро переместилась к окну, которое, как она помнила, за ужином было приоткрыто. Но по пути она задела бедром угол столика, и тот повалился. Шум был настолько оглушительным, что она невольно вскрикнула, разжала руку с лошадкой, и та кубарем полетела в темноту. Ничего, все в порядке. Если в доме никого нет, то и слышать шум было некому.

И тем не менее она заторопилась. Оставив лошадку лежать там, куда она упала, Анна бросилась к окну. Но оно, как выяснилось, было не просто заперто, а даже не имело шпингалета, и не за что было ухватить деревянную раму. Ей даже пришло в голову попытаться разбить стекло чем-нибудь из мебели, но все равно она уперлась бы в закрытые ставни. Дом был как неприступная крепость, и выбраться из него не было никакой возможности.

Она почувствовала, как ее сотрясает дрожь, словно вдруг потянуло холодом. От страха по коже побежали мурашки. Все усилия ее бессмысленны. Она бродит по темному дому, где все заперто и законопачено. Зачем ему было трудиться выпускать ее из комнаты, если все равно идти ей некуда? А может быть, именно поэтому он и выпустил ее? Чтобы она почувствовала и поняла, насколько совершенно ее пленение. Как не может она его нарушить и выйти отсюда без его на то согласия, даже если его нет дома и он не может ей воспрепятствовать. Может, он и нитки протянул или рассыпал муку на полу и теперь получит доказательства того, что она бродила по дому, пытаясь выбраться?

Она поняла, что даже в его отсутствие она боится его. Как случилось, что она стала такой пугливой? Возможно, поэтому-то он и остановил свой выбор на ней. Для таких людей, как он, это качество решающее. Ведь во Флоренции было полно говорящих по-английски туристок, темноволосых и белолицых. А он выбрал именно ее, учуяв в толпе покупателей ее уязвимость, словно та источала какой-то особый и ощутимый запах.

Она не всегда была такой. Раньше ей было море по колено, во всяком случае, она не боялась в этом море утонуть. Но почему-то с рождением Лили мир вокруг стал представляться ей местом значительно более опасным. Она тратила столько сил, оберегая дочь от неправильных поступков и ошибок, что забыла, как приятно иногда сбросить с себя узду, заглянуть в пропасть. Она постепенно утратила стремление к вершинам. Теперь на пути к ним ее тошнит — в прямом и переносном смысле, у нее кружится голова. Что ж, приближаться к краю пропасти так близко, как теперь, ей вряд ли когда-нибудь придется, но чтобы не свалиться сейчас, ей лучше научиться сохранять равновесие. И поскорее. Для начала надо поверить, что она уже научилась этому.

Если он ждет от нее побега, то она поступит противоположным образом — оставит попытки бежать. Если он хочет, чтобы она потеряла голову, то она будет совершенно спокойной. Если он ушел, играя с ней в прятки в темноте, то она включит свет. Она опять пересекла комнату и возле двери нашла выключатель. Комната вспыхнула светом — чистая, аккуратно прибранная, следы ужина были ликвидированы, на столе, придвинутом теперь к дальней стенке, стоял завтрак — термос с кофе и рогалики в корзинке, прикрытые еще чуть влажной салфеткой. Она взяла рогалик, пощупала его. Хлеб был черствый. Значит, запасы продуктов подходят к концу. Не пополнить ли их он отправился и сейчас закупает провизию в каком-нибудь дальнем ночном супермаркете? Нет, вряд ли. Приходится признать, что она понятия не имеет, где он может сейчас находиться.

Приводя в порядок комнату, она подняла валявшуюся на полу лошадку. Одна нога у фигурки теперь надломилась в колене. Лили придется сделать лошадке перевязку. Ну, это она умеет — девочка заправский ветеринар. Оставив мысль о лошади, она занялась теперь столиком. Возле него на полу валялись книги, видимо упавшие вместе со столиком. Она подняла и их. Книги оказались английскими романами в дешевой бумажной обложке с потрепанными от чтения корешками и с картинками на передней сторонке, красноречиво выдающими содержание романов: холеные красавицы с чистыми открытыми лицами на фоне экзотического пейзажа — любовные дамские романы под стать гардеробу в спальне. Она проверила дату выхода романов, помеченную на обороте. Конец девяностых. Похоже, это книги Паолы, теперь предназначенные во владение ей. Что виделось в его воображении? Что она станет праздно валяться на траве, почитывая романы, в то время как он будет сервировать стол? Супружеская идиллия с пленницей.

В зеркале, висевшем справа от камина, она поймала свое отражение. Вот уже три дня она толком не смотрелась в зеркало и была поражена увиденным; лицо бледное, осунувшееся, волосы всклокочены, непричесаны после постели, красное шелковое платье все помято и изжевано.

Машинально она потянулась пригладить волосы и, согнав с лица хмурое выражение, растянула лицевые мускулы в полуулыбке. Всегдашнее женское занятие — молчаливый разговор со своим отражением в зеркале. Даже в трудную минуту это помогает. Так выглядит она уже лучше. И чувствует она себя теперь лучше — более собранной, уравновешенной.

Еще правее самого зеркала висел портрет Паолы, с улыбкой смотревшей прямо в объектив фотоаппарата. По-видимому, к моменту съемки они уже были любовниками, иначе откуда такое спокойствие перед объективом, кокетливое и в то нее время слегка отчужденное? Может быть, ей нравилось сниматься? Судя по всему, она была женщиной, сознающей свои чары, свою власть. Загадка только, почему она решила испробовать свои чары на нем.

Анна опять перевела взгляд с фотографии на зеркало. Интересно, страсть ли затмила его зрение или они и вправду чем-то похожи одна на другую? Нет, на самом деле — нет. Во-первых, женщина на фотографии красивее, чем она — лоб шире, губы полнее, что делает улыбку обаятельнее. Взглянув в зеркало, Анна попыталась подправить улыбку, придав ей сходство с улыбкой женщины на фотографии, одновременно гадая, что увидел в них обеих он. Однажды Лили, застав Анну за этой игрой со своим отражением, спросила, почему она всегда гримасничает, глядя в зеркало. Анна тогда очень смутилась, словно ее уличили в какой-то женской хитрости и суетности, которую она невольно может передать следующему поколению женщин. С тех пор она и Лили порой заставала за этим занятием — застенчивым общением с зеркалом, тайными упражнениями в женском коварстве про запас, для будущей взрослой жизни. Ладно, думала она тогда. Возможно, это сильнее нас. Сильнее меня или ее. Всех сильнее...

Она еще раз поглядела на фотографию. И вдруг она поняла. Конечно! Как же она раньше этого не заметила! Похожей была не внешность, а поза. Женщина на фотографии стояла там же, где стояла сейчас она, и так же держала голову, чуть наклонив ее, с легкой улыбкой на лице, чуть кокетливой и чуть самоуверенной. Женщина наедине со своим отображением. Не ведающая о камере. Глядящая в зеркало. Пребывающая в одиночестве.

Она опустила глаза, чтобы в них не отразилась ее догадка. Притворившись, что интересуется только комнатой, стала опять лениво оглядывать стены, однако теперь галерея снимков предстала перед ней в ином свете. На части этих снимков женщина была поймана и запечатлена на людях, в будничном общении с собеседниками, которых на снимках не было. Собеседники эти были отрезаны, а изображение женщины увеличено. Обычное ухищрение телеобъектива.

На других снимках женщина была уже одна: выхваченная из общей жизни, она занималась теперь только собой, кокетничала со своим изображением, проверяя в зеркале свои чары. Одновременно субъект и объект. А расстояние между тем и другим было пройдено без промежуточного этапа свадьбы. Никаких свадебных снимков или официальных портретов, ни единой фотографии их вдвоем, ни малейшего доказательства их близости когда-либо.

Паола. Умершая жена? Или просто интересная модель, вырванная из толпы, кишащей на улицах Флоренции, и ввергнутая сюда, в этот дом, в эту комнату, к этому зеркалу?

Как и она сама.

Теперь.

Отсутствие — Суббота, днем

В спальне звонил не тот телефон, что стоял возле кровати. Звук шел не оттуда. И звонок был другой, более мелодичный, похожий на звонок мобильника, только приглушенный. После третьего звонка она поняла, откуда он исходит — из шкафа для одежды.

В шкафу висел лишь его льняной пиджак: было. слишком жарко, чтобы надеть его, но оставлять такой пиджак смятым в чемодане тоже не годилось. Во внутреннем кармане она обнаружила аппарат. Теперь, вытащенный, он лежал у нее на ладони, такой крохотный и изящный в своем совершенстве, что его можно было принять за хирургический инструмент, каким пользуются при ювелирных операциях на сердце.

Звонки теперь прекратились. Звонивший, не получив ответа, без сомнения, сейчас наговаривал сообщение.

Она насупилась. О мобильнике он не сказал ей ни слова. Скажи он ей это, и она еще в дороге попросила бы телефон, чтобы позвонить домой, и не надо было бы дожидаться, когда они приедут в отель. Но может быть, радиус действия его телефона не так велик и не охватывает расстояния столь дальние, хотя, если судить по географии его деловых поездок за рубеж, это маловероятно. А может быть, жена его проверяет номера на счетах. «О других она знает. О тебе — не знает».

Она вперила взгляд в телефон. На нем, как и следовало ожидать, уже зажглась маленькая табличка неотвеченного звонка в 9.30 вечера, в субботу. Тебе дела нет, Анна, кто это звонил, сказала она себе. Это касается только его и никого больше. Но жар их обоюдных исповедей сделал свое дело и сейчас медленным огнем сжигал ее сознание, мучая ее необходимостью знать — такой же изощренной, как доверительность их недавнего общения. Она набрала цифры автоответчика, и электронный голос пропищал ей в ухо инструкцию, какие кнопки следует нажимать, чтобы прослушать записанное сообщение. Пальцы ее так и ринулись к кнопкам. Может быть, ей требовалось это, чтобы ощутить свою вину и перед его семьей. Звонила, разумеется, женщина. «Женат на француженке», но выговор был американский:

«Привет! Я только сообщить, что сегодня днем имела разговор с нашим клиентом и что он горит желанием, равно как и нетерпением. Не меньше, чем я, знаешь ли. Жду не дождусь. Хочу быть уверенной, что все у тебя в порядке, ты встретился с кем надо и сможешь доставить ее обратно, как было задумано. Я назвала ему конец следующей недели. Надеюсь, что к тому времени мы, как штык, будем дома, хорошо? Не знаю даже, кого я больше хочу видеть — тебя или ее.

Да, кстати, о тех, кто скучает — в твое отсутствие в офисе звонила Софи Вагнер. Та, санкт-петербургская... Я ведь правильно запомнила? По счастью, она перепутала фамилию, и трубку взяла я. Тебе не известно, как она раздобыла номер, а? Вряд ли ты мог поступить так опрометчиво.

Так или иначе, сообщи мне, когда возвращаешься. И не слишком изнуряй себя работой, хорошо? Помни, дорогой, что у тебя имеются кое-где и другие дела и обязанности!» — тут голос дрогнул от смеха.

Сообщение окончилось, и оператор осведомился, желает ли она его стереть, сохранить или же прослушать вторично. Она выключила мобильник, затем опять включила, чтобы проверить, сохранилось ли сообщение. Ему не узнать, что она слушала сообщение.

Она стояла, не сводя глаз с аппарата в руке.

Это по работе, думала она. Женщина — его компаньон, человек, достаточно ему близкий, чтобы позволить себе фамильярный тон — ведь говорила она с ним даже фамильярнее, чем если бы то была жена. И тем не менее, когда Анна захотела проглотить комок в горле, то обнаружила, что горло у нее пересохло. «Жду не дождусь...», скучает... «помни, дорогой, что у тебя имеются кое-где и другие дела и обязанности». Дело даже не в словах: выдает тон. То, с каким пренебрежением была названа Софи, и это наглое подтрунивание, свидетельствующее о сексуальной власти... Если эта женщина и работает вместе с ним, то одновременно она с ним спит. И из слов ее явствует, что тут замешана и другая.

Окинув взглядом комнату, она увидела себя на кровати — тело, сплетенное с его телом, пальцы гладят его промежность, увидела, как он вглядывается в ее черты, ища в них признаки близящегося оргазма. Да, с тем, кому доверяешь, все бывает по-другому. А как уверял он в своей честности, в своих чувствах, и с женой-француженкой он, дескать, давно не спит, и как приятно ему чувствовать, что они рискуют одинаково. «Ты, как и я, отлично понимаешь происходящее. Чем дольше это длится, тем опаснее становится игра». Ее внезапно затошнило, словно где-то внутри нее, в глубине живота, заработала землечерпалка, скребя, вгрызаясь в живую плоть ее памяти, ее унижения. Только зачем это ему все понадобилось? К чему так стараться, так утомлять себя, если в жизни твоей постоянно присутствует и другая женщина — кроме жены — и женщина эта воркует и сюсюкает в телефонную трубку?

Она еще раз прокрутила в голове текст сообщения: а где тут фигурирует она, Анна? Может быть, это ее надо доставить обратно к концу следующей недели? Нет, конечно. В таком случае она — это работа, которой не следует слишком себя изнурять, так как «имеются кое-где и другие дела и обязанности». Ну а что такое Софи Вагнер и при чем тут Санкт-Петербург? Неужели существовал другой номер в другом отеле с так же сплетенными на кровати телами?

Вспомнилось, как он стоял с ней в коридоре лондонского отеля в тот первый их вечер, ожидая, когда приедет лифт, и повторяя ее телефонный номер. «Позвоню тебе завтра», — сказал он тогда, целуя ее на прощание, но своего номера в ответ он не оставил. И он действительно позвонил, позвонил на следующее же утро, ласковый, влюбленный, желающий продолжения. «А если возникнет необходимость мне срочно с тобой связаться? » — позже спросила она его. «Я скажу тебе, как позвонить на коммутатор!» — ответил он, но до этого дело так и не дошло. Он всегда звонил ей сам, но сообщений не оставлял, лишь говорил с ней напрямую. Может быть, в этом таился какой-то умысел? «По счастью, она перепутала фамилию», — сказала та женщина. Видимо, перепутала его фамилию. Может быть, не зная номер, не знаешь толком и кому звонишь?

Землечерпалка заработала вновь, терзая заляпанные грязью нервы. Она попыталась успокоиться. Итак, у ее любовника на повестке дня значатся и другие любовницы. Что же из того? Ведь, похоже, и она сама пребывает в подобной ситуации. Не она ли рыскала по столбцам частных объявлений в поисках любовной истории? С Крисом у нее все было иначе. А здесь бал правит она. Но вначале ей необходимо знать, что к чему. Необходимо поговорить с Софи Вагнер, кем бы она там ни была.

Она взглянула на телефон в руке. Человек, привыкший к телефонным разговорам, наверняка имеет в аппарате и телефонную книжку. Она поглядела на часы. Почти 9.40. Он уже вне себя от нетерпения и удивляется ее отсутствию. Времени у нее в обрез.

Она заперла дверь изнутри. Сев на унитаз, она принялась исследовать телефонный аппарат. Меню предложило ей ряд наиболее часто употребляемых номеров. Она стала тыкать в кнопки, набирая все номера по очереди. Когда они стали появляться на табличке, она вдруг поняла, что у нее нет, чем и на чем писать. Подобрав обертку от зубного стаканчика в качестве писчей бумаги, она выхватила из косметички губную помаду — это будет ручкой. Возле первых нескольких номеров фамилий указано не было. Вероятно, по этим номерам он звонил постоянно и ему не надо было писать, чьи они. Тем не менее она переписала и их. Два номера имели индекс континента (не Франции), один был итальянский.

Далее следовали два номера с фамилиями. Одна производила впечатление русской, но уверена Анна не была, а в восточноевропейских индексах она не разбиралась. Другой номер был американский. Оба телефона принадлежали мужчинам. Анна писала так быстро, что сломала кончик своей помады. Подойдя к двери в поисках более подходящего пишущего инструмента, она услышала стук в нее.

— Анна?

На маленьком экранчике телефона зажглось имя «Софи», за которым следовала буква «В».

— Анна?

И номер, по всей видимости, американский. Код 212, Центральный Манхэттен. С бешеной торопливостью она записывала номер остатком помады, таявшим и крошившимся под ее пальцами, так что четыре последние цифры были еле различимы: 87.87.

Стук в дверь стал громче. Теперь он барабанил изо всей силы.

— Анна, Анна, ты здесь?

— Угу. Подожди минутку. Я в уборной.

Она поглубже запихнула бумажку в свой туалетный мешочек, висевший над раковиной, поглубже, на самое дно, закрыла молнию. Потом спустила воду.

— Уже иду! — крикнула она под шум воды и бросилась к двери, попутно сунув мобильник обратно к нему в карман. — Прости, — произнесла она, когда он вошел,

— С замком что-то... Ты как, в порядке?

— Да, все нормально. Я голая была, а они тут пришли постель стелить...

— Чем ты здесь занималась? Я битый час жду, даже больше!

— О... Я... я до Лондона дозванивалась, и все время было занято.

— Но ты же сказала, что поговорила с ней, разве не так?

— Мне надо было сказать еще пару слов. Ну, в общем, теперь я дозвонилась. Ты, наверное, с голоду помираешь.

— Я аннулировал заказ — слишком поздно было. Теперь придется искать другое место.

— Прости. Может, прямо сейчас отправимся? Я готова.

— Неужели? — Он чуть нахмурился и, взяв ее руки в свои, вывернул их ладонями наружу. — Что ты с собой сделала? — С шутливым изумлением он покачал головой. — Ты похожа на невесту на индийской свадьбе!

Она опустила взгляд вниз на свои руки — пальцы и ладони были в ржавых полосах, словно вымазанные хной.

— Ах, так это помада! Сломался тюбик...

— Сломался, прежде чем ты успела намазать им губы, понятно, — сказал он. Он коснулся пальцем ее нижней губы, потом сунул ей в рот кончик пальца. Она поймала палец языком, заглотнула поглубже. Он улыбнулся. — С тобой и об ужине, неровен час, забудешь. Как тебе такой комплимент? Ладно, идем ужинать.

Выходя, он стянул с вешалки свой пиджак. Показалось ей это или он на самом деле сунул руку в карман, проверяя, там ли мобильник?

Они не сразу отыскали ресторан, где их так поздно согласились обслужить, а сев за столик, обнаружили, что есть им легче, чем поддерживать беседу. Есть и пить. Для него это была вторая бутылка, для нее — первая. На середине бутылки он отправился в туалет. Звонил ли он там по своему мобильнику, кто знает? Когда он вернулся, она попыталась осторожно прощупать почву, произвести легкую разведку.

— Могу я задать тебе один вопрос? — как бы невзначай спросила она. — Что поделывает твоя жена сегодня вечером? Как ты думаешь?

— Моя жена? Понятия не имею. Может быть, проводит время с друзьями.

— Какая она из себя? Похожа хоть чуточку на меня?

— Нет. Нет, она вовсе на тебя не похожа. Анна...

— Интересно, на каком языке вы с ней говорите в постели? Она знает английский так нее хорошо, как ты французский?

Сдвинув брови, он опустил на тарелку свою вилку.