ГЛАВА XVII. 1648 — 1649

Трехдневный бунт и все за ним последовавшее сделали для королевы пребывание в Париже невыносимым, и при первом удобном случае она пожелала оставить его. Под предлогом подновления и переделок в Пале Рояле король, королева, герцог Анжуйский, у которого только прошла оспа, и еще не оправившийся от испуга кардинал Мазарини удалились в Рюэль, поскольку Сен-Жермен был в это время занят английской королевой Генриеттой.

В иных обстоятельствах это не показалось бы странным. Был месяц сентябрь, и почему бы королю, королеве и принцу не иметь желания провести несколько дней за городом. Однако их отъезд имел вид бегства. В 6 утра король сам сел в карету и поехал с кардиналом за Парижскую заставу, а королева, как говорит г-жа Моттвиль, желая показать, что имеет более других мужества, оставалась некоторое время в городе, съездила в монастырь францисканцев на исповедь, посетила в Валь-де-Грасе своих добрых монахинь, простилась с ними и только затем выехала в Рюэль.

Герцог Орлеанский остался в столице для сношений с парламентом в случае каких-нибудь новых осложнений. Этот герцог, казалось, давно и навсегда утративший всякое значение, снова становился могущественным лицом, выказывая присущие ему гордость и честолюбие. Он являлся наместником королевства и поэтому располагал некоторой властью, а так как он всегда доставлял королеве некоторое беспокойство, то она вознамерилась противопоставить ему принца Конде.

Принц Конде продолжал торжествовать на полях битв. Разбив неприятеля при Лане, он взял город Фюрнес, но был ранен в бедро, что дало повод вызвать его в Париж. Ожидая приезда принца, королева, желая, без сомнения, отомстить за бунт, следствием которого было вынужденное освобождение Брусселя и Бланмениля, снова сослала старого маркиза Шатонефа и арестовала де Шавиньи — первого за то, что он принимал участие в политических беспорядках, второго за то, что будучи в дружеских отношениях со многими членами парламента он возмущал их своими советами. Впрочем, настоящей причиной была ненависть, которая родилась между де Шавиньи и Мазарини в тот день, когда Беринген объявил последнему о желании королевы сделать его своим первым министром.

Эти два события были на слуху в день приезда принца Конде. Парламент не без опасения смотрел на этого человека, который на двадцать восьмом году жизни имел репутацию первого полководца в Европе; кроме того, он имел вес при дворе и состоял во главе общества «петиметров» (щеголей), заменивших семнадцать придворных кавалеров времени Луи XIII; мало того, принц Конде способствовал аресту герцога де Бофора, которому народ был предан только потому, что тот был преследуем, а это характерно для периодов, когда народ недоволен правительством. Словом, это был человек придворный, одаренный большим умом и решительностью, сведущий в политике, знаток истории, философии и математики, наконец, человек, который никогда ничего не боялся.

Во время возвращения принца Конде в Париж с ним случилось одно приключение, молва о котором его опередила и которое весьма занимало двор. Проезжая Бургундию, принц услышал об одном очень известном бесноватом и захотел увидеть его. Принца привели к одержимому и сказали, что ежели он хочет видеть его в припадке бешенства, то стоит только дотронуться до него четками. Принц решил попробовать, тем более, что у него имелся ковчежец с мощами, освященными самим папой. Что касается бесноватого, то ему не сообщили, какое знатное лицо удостаивает его своим посещением.

Принц был введен в комнату и нашел бесноватого довольно спокойным. Конде сделал знак, что хочет посмотреть, как бесноватый придет в ярость, и, вынув из кармана своего жилета руку со сжатым кулаком, положил ее на голову пациента. Тот начал страшно гримасничать, кривляться и метаться а принц, доведя исступление до крайней степени, раскрыл ладонь и показал, что он коснулся не мощами а своими карманными часами. Вид часов до того раззадорил больного, что тот бросился на принца с намерением задушить, однако принц, отступив и подняв свою трость, сказал:

— Г-н черт! Мне давно уже хотелось тебя видеть, но предупреждаю, что если ты до меня дотронешься, то я разобью сосуд, который стоит на окне, и заставлю тебя из него выйти! — Бесноватый внезапно успокоился и более не сумасбродствовал.

Герцог Орлеанский, со своей стороны, с неудовольствием смотрел на приезд принца в Париж, поскольку тот был его соперником не только в политике, но и в любви — принц был влюблен в м-ль Вежан, за которой герцог ухаживал и встречал взаимность. Позднее мы расскажем, чем эта любовь кончилась.

Принц приехал в Париж 20 сентября, два дня спустя после изгнания маркиза Шатонефа и ареста де Шавиньи, поэтому он нашел Париж взволнованным и узнал, что парламент собрался, намереваясь освободить де Шавиньи из тюремного замка подобно тому, как освободил Брусселя и Бланмениля.

Через два дня по приезде принц отправился в Рюэль представиться королеве. В парламенте в этот день собрание было очень бурным. Президент Виоль, приверженец де Шавиньи, известил собрание об изгнании маркиза Шатонефа, задержании де Шавиньи, выезде короля из города, возвращении принца Конде и скором прибытии войск. Тогда президент Бланмениль заявил, что все это имеет причиной одного чуждого Франции человека, и все беды прекратятся только тогда, когда этот человек будет подведен под указ, изданный в 1617 году после смерти маршала д’Анкра, которым воспрещалось всякому иностранцу иметь в королевстве должности, духовные места с доходами, почести, достоинства и управление делами. Ни одно до сих пор нападение не направлялось так прямо против Мазарини как это, так смело и решительно выраженное в словах Бланмениля. Оно немедленно стало известно в Рюэле.

На другой день в парламент пришли два письма — одно от герцога Орлеанского, другое от принца Конде; в этих письмах парламент приглашался на конференцию в Сен-Жермен. Вместо одной конференции состоялось две. Члены парламента в количестве 21 отправились в Сен-Жермен, куда поехали также герцог Орлеанский и принц Конде. Результатом конференций было издание 4 октября указа, подписанного королевой, кардиналом, принцами и канцлером:

«Ни один чиновник королевской службы не может быть лишен своего места или звания по тайному королевскому повелению. Всякое арестованное правительственное лицо будет через 24 часа представлено в суд. То же самое относится и ко всем вообще подданным короля, если только не нужны будут доказательства — в таком случае задержание виновного не может продолжаться более 6 месяцев».

Этот указ имел ту особенность, что был подписан двумя принцами, из которых одного несколько раз ссылали, по поводу чего парламент никогда не изъявлял своего неудовольствия, а отец другого просидел три года в Венсенне, на что парламент, восставший сначала против ареста Брусселя, Бланмениля и Шартона, а потом против ссылки маркиза Шатонефа и ареста де Шавиньи, никогда не возражал. Что же касается отношения этого указа к правам двора, то г-жа Моттвиль прямо называет его убийственным для королевской власти. Прибавим, что де Шавиньи, который был уже отправлен в Гавр, получил свободу, ограниченную повелением жить в принадлежащих ему поместьях.

Эта победа показала силу парламента и дала понять Мазарини все его бессилие и как мало, несмотря на все старания, он укоренился во Франции, если так легко было применить к нему закон против иностранцев. К этому же времени, по всей вероятности, надобно отнести событие, которое некоторые историки считают вымышленным, но в действительности которого уверяет нас принцесса Палатинская — вторая супруга герцога Анжуйского и мать регента — мы имеем в виду тайное бракосочетание королевы и кардинала. Вот, что она говорит:

«Королева-мать, вдова Луи XIII, не довольствуясь тем, что любила кардинала Мазарини, вышла, наконец, за него замуж. Он не был священником и следовательно ему ничто не могло препятствовать ко вступлению в брак. Добрая королева ужасно докучала ему и он грубо обходился с ней. Вообще в то время тайные браки были в моде».

Что касается этого брака, то теперь известны все его обстоятельства, а тайный ход, которым кардинал по ночам приходил к королеве, можно и сегодня увидеть в Пале Рояле. Дело, как говорят, дошло до того, что она сама к нему приходила, а он заявлял:

— Что еще надобно от меня этой женщине?

Старая ла Бове, первая камер-юнгферша королевы, знала об этом браке, и Анна Австрийская вынуждена была угождать ей во всем. Немудрено, что большое влияние г-жи Бове было предметом удивления придворных.

Послушайте, что пишет о ней Данжо, человек официальный, так сказать «Монитор» того времени:

«Это была женщина, которую самые знатные вельможи долгое время уважали и которая несмотря на то, что была уже старой, весьма некрасивой, продолжала время от времени появляться при дворе в великолепном наряде, словно великосветская модница, и была принимаема с почтением до самой смерти».

Прибавим, что ла Бове была не только наперсницей королевы-матери, но и первой любовницей короля Луи XIV.

Мазарини, несмотря на опору в королеве, причины которой скоро стали известны не только при дворе, но и в городе, что доказывают современные памфлеты, в особенности те, что известны под названиями «La pure verite cachee», «Qu as-tu vu a la cour?» и «La vieille amoureuse», хотел найти себе и другие опоры.

Два принца, как мы уже сказали, заняли свои места при дворе: герцог Орлеанский, если не старый, то по крайней мере утративший в бесполезных заговорах свои силы и принц Конде, молодой, прославившийся победами над неприятелем и мирным договором, который вскоре должен был подписан. Надо было выбрать между ними и Мазарини не колебался, предпочтя принца Конде. Это обнаружилось, когда герцог Орлеанский ходатайствовал о пожаловании своему фавориту аббату ла Ривьеру кардинальского сана, в то время как Мазарини просил его для принца Конти, брата принца Конде. Герцог Орлеанский остался этим очень недоволен, начал шуметь, кричать, сердиться, даже угрожать, но всем было известно, что Гастон всегда был более опасен для своих друзей, нежели врагов.

Два новых события еще более усилили влияние принца Конде при дворе — возвращение, по совету принца, короля из Рюэля в Париж и известие о мире, заключенном с Австрией, после чего «Французская газета» объявила, что «французы могут впредь спокойно поить своих лошадей в Рейне». Из этого видно, что граница по Рейну — этой естественной границе Франции — уже тогда составляла спорный вопрос между империей и Францией.

Между тем, Луи XIV подрастал и показывал себя тем, кем должен был стать со временем. Когда ему сообщили о победе над австрийцами при Лане, он с иронией сказал:

— Ага! Вот это уже не заставит смеяться г-д членов парламента!

Уже в юности Луи XIV всегда огорчался, когда нападали на его королевскую власть. Так однажды в его присутствии несколько придворных разговаривали между собой о неограниченной власти турецких султанов, показывая это на ряде примеров.

— Хорошо! — заметил юный король. — Вот что называется царствовать!

— Да, государь, — подхватил маршал д'Эстре, — но два или три этих властелина были в мое время убиты.

Маршал Вильруа, который тоже слышал слова короля и ответ маршала д'Эстре, обратившись к нему, сказал:

— Благодарю вас, сударь, вы говорили как должно говорить королям, а не так, как говорят им их придворные!

Однажды Луи XIV, увидев входящего к нему принца Конде, встал, снял с головы шляпу и начал с ним беседу. Было ли это сделано из вежливости, хотел ли король показать, что признает заслуги визитера, но эта вежливость, как оскорбление придворного этикета, расстроила Лапорта, который стал просить наставника и помощника наставника короля сказать питомцу о необходимости надеть шляпу, но ни тот, ни другой не обращали на него внимания. Тогда Лапорт взял шляпу, которую Луи XIV положил на стул, и подал ее монарху.

— Государь, — сказал тогда принца Конде, — Лапорт прав! Когда вы, ваше величество, с нами говорите, то вам не стоит снимать шляпу, вы и без того оказываете честь, когда кланяетесь.

В это время Конде казался очень преданным королю. По возвращении в Париж он первым делом осведомился у Лапорта, умен и великодушен ли король, и на утвердительный ответ воскликнул:

— Тем лучше! Вы меня радуете, ибо нет чести повиноваться государю злому, нет удовольствия повиноваться глупцу!

Такого же мнения был и кардинал Мазарини, который заметил маршалу Граммону, из лести говорившему министру о его нескончаемом могуществе:

— Ах, сударь! Вы не знаете его величество! В нем качеств на четырех королей и одного честного человека, уверяю вас!

Этот самый маршал Граммон, став на сторону Фронды, заявил впоследствии Луи XIV:

— В то время как мы служили вашему величеству против кардинала Мазарини… — что чрезвычайно рассмешило короля.

Наступил день св. Жана, и парламент снова начал свои совещания, обсуждая, как противостоять двору. Один за другим против кардинала выходили памфлеты — что ни день появлялась новая «Мазаринада». Министр поначалу над ними смеялся и однажды произнес свою, ставшую потом знаменитой, фразу: «Они поют, за это после заплатят». Наконец, вместо песенок появилось большое, наделавшее много шума, сочинение «Просьба трех сословий провинции Иль-де-Франс парламенту Парижа» — одна из самых едких сатир, направленных против Мазарини.

«Он — сицилианец, подданный испанского короля, и происходит из простого звания: он был простым слугой в Риме, участником самых гнусных действий; он потворствовал обманам, шалостям и интригам; он был принят во Франции как шпион; своим влиянием на королеву он управлял в продолжение шести лет всеми делами государства, к великому стыду королевского дома и всеобщему смеху других наций. Он лишал милостей, отправлял в ссылку, заключал в тюрьмы принцев, государственных должностных лиц, членов парламента, знатных вельмож, наконец, вернейших слуг короля. Он окружил себя изменниками, лихоимцами, нечестивцами и безбожниками; взял на себя обязанность быть воспитателем короля, чтобы дать ему воспитание по своему усмотрению; он испортил и без того уже не слишком строгую нравственность при дворе введением в моду азартной игры и картежных домов; не один раз он нарушал правосудие, грабил и расхищал финансы, издерживал на три года вперед государственные доходы. Он наполнил тюрьмы двадцатью тремя тысячами человек, из которых пять тысяч умерли на первом году заточения. Хотя он издерживал ежегодно 1 20 000 000 франков, он не платил жалованья военным чинам, не давал пенсий и не отпускал денег на поддержку крепостей; наконец, он делился этими огромными суммами со своими друзьями, вывозя большую часть денег за пределы королевства векселями, чистой монетой и драгоценными камнями».

В другое время этот пасквиль, хотя его содержание было отчасти справедливо, не имел бы особой важности, но на этот раз он так соответствовал расположению народного духа и неудовольствию парламента, что сделался предметом розыска. Автор памфлета остался неизвестным, но типографщик был открыт и осужден на вечную ссылку приговором суда Шатле.

Однако оставалось непонятным — король ли управляет парламентом или парламент управляет королем? Двор решил помириться с герцогом Орлеанским, что было нетрудно. Аббата ла Ривьера сделали государственным секретарем, дали право заседать в Государственном совете и обещали кардинальскую шапку.

Аббат ла Ривьер, который вполне изучил характер своего покровителя принца Орлеанского и знал, что от него нечего ожидать в то время, когда надо обнаружить некоторую энергию, сам сделался посредником примирения, заключенного перед праздником Рождества Христова.

Собран был Совет, на котором было решено, с чего начать. Конде доказал, что он действительно имеет влияние, ибо из всех мнений, поданных на Совете, его одержало верх. Мнение это было скорее мнением человека решительного, нежели государственного, и состояло в том, чтобы перевезти короля в Сен-Жермен, воспрепятствовать подвозу в Париж хлеба и заморить голодом столицу. Тогда парижане начнут негодовать на парламент, как на первопричину беспорядков, а парламент сочтет за счастье получить от двора прощение.

Быть может, кардинал в глубине души и не считал этот план наилучшим, но мысль о нем подал могущественнейший человек королевства, он понравился импульсивному характеру королевы и поэтому был принят. Условились хранить глубокое молчание — с герцога Орлеанского было взято обещание ничего не говорить ни жене, ни дочери, Конде дал слово не выдавать тайну ни матери, ни своему брату, принцу Конти, ни сестре, герцогине Лонгвиль. Время отъезда было назначено на ночь с 5 на 6 января.

Время, остававшееся до приведения плана принца Конде в действие, было употреблено на то, чтобы сосредоточить около Парижа войска численностью до 8000 человек.