ГЛАВА XV. 1648

Читатель вероятно помнит, что герцог де Бофор был арестован и отправлен в замок Венсенн. Порученный надзору де Шавиньи, своего личного врага, он сидел в тюрьме уже пять лет, как вдруг распространился слух, что некий астролог по имени Гуазель предсказал, что в Духов день Бофор освободится из тюрьмы. Слух дошел до кардинала Мазарини и причинил ему некоторое беспокойство; он велел вызвать временного смотрителя Венсенского замка ла Раме, чтобы узнать от него, возможно ли бегство. Смотритель сообщил кардиналу, что герцог постоянно находится под присмотром офицера и семи-восьми солдат, которые от него ни на шаг не отлучаются; что прислуживают де Бофору королевские слуги и он не имеет при себе ни одного своего лакея, а сверх того состоит под главным надзором де Шавиньи. Кардинал приказал ла Раме смотреть еще строже за де Бофором, и ла Раме, удаляясь, говорил себе, что де Бофору нужно стать очень маленькой птичкой, чтобы улететь из башни замка, окна которой имели весьма частую решетку. А Мазарини, успокоенный этими подробностями, перестал думать о предсказании астролога.

Между тем, единственной мыслью де Бофора было бежать. Не имея при себе ни одного своего лакея, он обращался то к одному, то к другому стражу тюрьмы с просьбой тайно выпустить его, но как ни были соблазнительны обещания де Бофора, стражи не соглашались. Тогда герцог обратился к лакею самого ла Раме Вогримону. Тот принял предложение, притворился больным, чтобы иметь право отлучиться из тюрьмы и, спрятав в карман записку, написанную герцогом своему управляющему, немедленно отправился к последнему за получением от него суммы, которая была наградой за измену. Управляющий герцога, узнав о намерениях своего господина, уведомил его друзей и просил их быть готовыми подать, в случае нужды, помощь. Подкуплен был также повар замка, который пообещал спрятать в первый же пирог на стол герцога веревочную лестницу и два кинжала.

Вогримон, сообщив все герцогу, взял с него клятву, что тот не только возьмет его с собой при побеге из тюрьмы, но и во всех опасных случаях позволит ему спасаться первому.

Накануне Духова дня к столу де Бофора был подан пирог. Так как за обедом герцог ел мало и к ночи мог проголодаться, то пирог оставили в его комнате. Ночью герцог встал, разрезал пирог и вынул из него не только веревочную лестницу, но и два кинжала, моток крепких веревок и деревянный кляп.

На другой день, то есть в день Сошествия Святого Духа, герцог, не желая вставать с постели, притворился больным и отдал свой кошелек стражам, чтобы они выпили за его здоровье. Стражи испросили позволения ла Раме, который разрешил им пить за здоровье герцога, поскольку при нем он останется сам. Стражи ушли.

Герцог де Бофор, оставшись с ла Раме один на один, встал с кровати, начал одеваться и попросил смотрителя помочь ему. Когда де Бофор оделся и стал расчесывать свои длинные волосы, вошел Вогримон и они обменялись условными знаками. Потом герцог выхватил из-за пояса кинжал, приставил его к горлу смотрителя, грозя убить, если только он пикнет, а лакей всунул в его рот кляп. Затем они связали смотрителю руки и ноги серебряным с золотой вышивкой шарфом герцога, положили его на пол и выбежали из комнаты, крепко заперев за собой дверь. Выйдя на галерею, окна которой находились прямо над рвом, они прикрепили веревочную лестницу к одному из окон и приготовились спускаться. Де Бофор собрался было начать спуск, но Вогримон остановил его, сказав:

— Вы забыли, господин, наш уговор! Вам ничего не будет, если вас поймают, когда вы будете спускаться в ров — посадят обратно в тюрьму и все! А если поймают меня, то мне плохо придется, пожалуй, и виселицы не миновать. Так что прошу позволить мне спуститься первому, как вы обещали!

— Ты прав! — отвечал герцог. — Ну, ступай же! Вогримон не заставил просить себя дважды, вылез из окна и стал спускаться по лестнице, но так как он был толст и тяжел, то в пяти или шести туазах от земли лестница порвалась и он упал в ров. Герцог, не теряя времени, тотчас полез вслед за ним и дойдя до разрыва, скатился по валу и таким образом очутился на дне рва здоровым и невредимым, где нашел Вогримона лежащим без памяти от сильного ушиба. В это самое время на другой стороне рва показались пять или шесть приверженцев герцога, которые бросили беглецам веревку. И на этот раз лакей, чтобы быть уверенным в спасении, просил его вытащить из рва первым. Герцог помог ему завязать веревку повыше живота, а его сподвижники вытащили лакея наверх в весьма плохом состоянии, чему причиной было не только падение, но и подъем, поскольку ослабев, он не мог помогать себе руками и ногами и веревка его основательно придушила. Де Бофор был вытащен вторым и удачно. Вогримона посадили на одну лошадь, герцог сел на другую и все поскакали к заставе Ножан, шлагбаум которой он приказал немедленно поднять. За заставой стоял отряд в 50 всадников, к которым герцог подскакал вне себя от радости освобождения. Скоро де Бофор был уже далеко от Венсенского замка.

Женщина и маленький мальчик, собиравшие в поле травки, видели побег, но ожидавшие герцога люди их припугнули, так что они только смотрели, как двое спускаются по веревочной лестнице. Едва герцог со своими помощниками скрылся, как женщина побежала рассказать мужу обо всем виденном, а тот поднял тревогу. Но в башне замка никто не хотел верить бегству герцога, и вестника назвали полоумным. Послушав, однако, и его жену, стражи, еще не допившие за здоровье герцога, решились, наконец, пойти в комнату пленника. Там они нашли смотрителя лежащим на полу со связанными руками и ногами и кляпом во рту; возле смотрителя лежали два кинжала, его шпага, эфес которой был завязан, и сломанная трость.

Первым делом стражи вынули изо рта ла Раме кляп, и тот рассказал, как все произошло. Надо сказать, что ла Раме не слишком поверили и думали, будто он сам помогал герцогу бежать и предложил себя связать дабы отвести подозрения, вследствие чего до расследования он был посажен в тюрьму. В дальнейшем его признали невиновным, но он получил приказание продать свою должность, отчего потерпел убыток почти на 600 экю. Со своей стороны, Бофор, когда узнал о несчастии, постигшем смотрителя, немедленно заплатил ему эту сумму.

Известие о бегстве герцога Бофора из тюрьмы произвело при дворе различные впечатления. Королева, казалось, мало обеспокоилась этим, а кардинал даже посмеивался, говоря, что г-н Бофор поступил совершенно правильно, и он сам бы поступил на его месте так же, с той только разницей, что не дожидался бы так долго. И действительно, мог ли кто бояться герцога, когда все при дворе знали об отсутствии у него денег и укрепленных мест. Все были заняты сопротивлением парламента и волнениями парижан, но никто не думал о войне, а сверх того, в это время французский двор был занят одним весьма важным событием.

Читатель, вероятно, помнит о вынужденной женитьбе Гастона Орлеанского на девице де Гиз во время процесса Шале и смерти принцессы, разрешившейся от бремени девочкой, ставшей герцогиней де Монпансье. Эта девочка росла сначала под опекой королевы, которая заботилась о ней больше, чем отец Гастон, однако потом, обнаружив характер надменный и независимый, она совершенно вышла из-под опеки этих двух лиц.

Первым принцем, за ней ухаживавшим, был молодой принц Уэльский, бежавший вместе с матерью во Францию, между тем как его отец, Карл I, боролся за свой трон с парламентом и за свою голову с Кромвелем.

Принц Уэльский везде старался встречаться с герцогиней де Монпансье, а когда она приезжала с визитом к английской королеве, встречал ее при выходе из кареты и провожал обратно и всегда со шляпой в руке, какова бы ни была погода. Более того, когда однажды герцогиня де Монпансье собиралась ехать к г-же Шуази, жене канцлера герцога Орлеанского, английская королева, которой, без сомнения, хотелось союза между молодыми людьми, сама приехала к герцогине и сама ее причесала, в то время как принц Уэльский держал свечу. В этот день принц носил портупею алого, белого и черного цветов и такого же цвета лентами была прикреплена драгоценная корона герцогини. Выходя из кареты у дома г-жи Шуази, герцогиня де Монпансье увидела, что принц Уэльский уже ожидает ее, а после того как весь вечер был занят ею, он опять встретил ее у подъезда Люксембургского дворца, где она жила с отцом. Эти ухаживания позволяли ожидать будущего бракосочетания английского принца с герцогиней де Монпансье.

Но не так смотрел на это Мазарини. В это время — 1646 и 1647 годы — дела в Англии шли к тому, что вероятным наследием принца Уэльского могло стать только мщение и попытки вновь овладеть престолом. В это время заговорили о бракосочетании герцогини с императором Максимилианом, лишившимся недавно своей первой супруги — потому ли что действительно было сделано такое предложение с его стороны или слух распространялся с намерением под благовидным предлогом устранить принца.

Герцогиня де Монпансье была честолюбива, и хотя император был вдвое старше ее, она с явным удовольствием приняла известие об этом возможном браке. Молодой принц Уэльский, понимая, что император, несмотря на возраст и некрасоту, возьмет верх над ним, юным и прекрасным, но не имеющем трона принцем, отступил и оставил поле своему именитому сопернику.

Этого только и хотели при французском дворе, и вскоре перестали, по крайней мере официально, говорить об этом браке. Это стало причиной великого горя для м-ль де Монпансье, если верить тому, что она говорит по этому поводу в своих записках.

«Кардинал Мазарини часто говорил мне, что выдаст меня замуж за императора, и хотя он ничего для этого не делал, беспрестанно уверял меня в своих стараниях. Аббат ла Ривьер, считавший счастьем мне угождать, также уверял, что поговорит об этом с моим отцом и кардиналом. Только впоследствии я узнала, что все это делалось для того, чтобы меня потешить, а мой отец однажды сказал: „Я узнал, что предложение вступить в брак с австрийским императором вам было приятно, и если это так, то я буду способствовать этому всеми силами, но я убежден, вы не будете счастливы в Австрии — там живут по-испански, притом же император старше меня самого. Мне кажется, что это предложение вовсе не так уж для вас заманчиво, и я думаю, что вы были бы счастливы только в Англии, если дела там поправятся, или в Савойе“. Я отвечала ему, что желала бы выйти за императора и этот выбор мой собственный, что я просила кардинала и ла Ривьера принять участие в моем намерении, что речь не идет о молодом и любезном человеке и я всегда думала более о положении в свете, нежели о собственной особе. Однако, мои просьбы не тронули никого из тех, от кого зависел успех этого дела, и мне досталось от всего лишь неудовольствие слышать, как об этом еще долго толковали».

В то время как герцогиня де Монпансье начала догадываться, что, быть может, отец ее, не имеющий собственного состояния и управляющий огромными имениями своей дочери, из-за собственной выгоды не желает выдать ее замуж. Виллармон — человек прекраснейших и благороднейших правил, капитан гвардии и друг одного из приверженцев герцогини по имени Сожон — был взят во Фландрии в плен генералом Пикколомини, который после нескольких месяцев неволи позволил ему под честное слово вернуться во Францию. На прощание генерал дал в его честь обед, и так как чужестранцы любят поговорить о своей отчизне, то Виллармон свел разговор на французский двор, стал говорить о герцогине де Монпансье, хвалить ее характер и красоту.

— Да, да, — сказал Пикколомини, — мы знаем ее по крайней мере понаслышке и были бы счастливы иметь такую принцессу у себя.

Это мнение человека, близкого эрцгерцогу Леопольду, показалось более чем предложением. По этой причине Виллармон передал их Сожону, которому они закружили голову, и с этой минуты он только и думал о браке герцогини с эрцгерцогом.

Сначала эти мало достоверные известия не произвели на герцогиню де Монпансье большого впечатления, поскольку она не переставала мечтать о браке с императором, но через несколько месяцев разнесся слух, что император женится на эрцгерцогине Тирольской, и герцогиня с досады стала охотнее слушать Сожона. До чего эта интрига дошла неизвестно, ибо герцогиня, все знавшая, от всего отпиралась, но однажды утром Сожон был арестован, а к вечеру заговорили шепотом, что эрцгерцог намерен похитить герцогиню.

А согласна ли была сама герцогиня на это похищение? В этом перестали сомневаться, когда узнали, что она содержится под караулом в своих комнатах и что ей велено на другой день явиться перед королевой, кардиналом и герцогом Орлеанским.

Можно представить себе, какое впечатление производили эти слухи при дворе, где сама королева подавала пример набожности! И хотя коадъютор уже дважды приходил к королеве и кардиналу с известием, что волнения в народе с каждым днем усиливаются, королева была так занята делом герцогини де Монпансье, что ни на нее, ни на кардинала слова коадъютора не произвели того впечатления, которого заслуживали.

Дело в том, что королева и Мазарини, смотревшие или старавшиеся смотреть на вещи не с той точки зрения, с какой надлежало на них смотреть не считали коадъютора столь важным лицом, которым он начал делаться на самом деле. И правда, с первого взгляда в его особе было нечто грубое: это был маленький, плохо сложенный человек, ничего не умевший делать руками, невзрачный и писавший так, что невозможно было разобрать, к тому же настолько близорукий, что когда он однажды назначил свидание своему родственнику Дюквильи, также очень близорукому, то они прогуливались на месте встречи более четверти часа, не замечая друг друга, и разошлись бы, если бы случайно не столкнулись на пороге двери, весьма друг другом недовольные.

Между тем парламент продолжал свои прения, и два человека — Пьер Бруссель, советник уголовной палаты, и Бланмениль, начальник следственной комиссии — более всех противились указаниям правительства, а по мере того как они навлекали на себя королевскую немилость, они естественно возвышались во мнении народа. Но между противниками произошел род перемирия, ибо в это время взоры всех обратились на границу. Принц Конде поехал в армию и можно было предвидеть по расположению враждующих армий, что решительное дело не замедлит завязаться.

Исход этого дела произвел бы большое влияние на умы: если бы принц Конде проиграл сражение, то двор, нуждаясь в деньгах и людях для продолжения войны, вынужден был бы отдаться в руки парламента, в случае же победы двор мог бы занять совсем иную позицию.

Итак, та и другая сторона с нетерпением ожидали вестей. 23 августа приехал в Париж из Арраса человек, который объявил кардиналу, что в день его отъезда пушечные выстрелы раздавались ежеминутно и, следовательно, началось решительное сражение. Это важное известие сделалось обнадеживающим, когда он присовокупил, что не видел дезертиров и раненых.

Это известие пришло в Париж в 8 часов утра. Кардинал немедленно послал за маршалом Вильруа и приказал разбудить ее величество, чтобы сообщить новость. Хотя в рассказе приезжего не было ничего определенного, однако вероятность победы была достаточной, чтобы вызвать при дворе радость, тем более что все чувствовали необходимость победы.

Прошел день, а между тем другого известия не приходило и двор начал уже сомневаться в успехе, и только в полночь прибыл граф Шатийон, посланный от имени принца Конде прямо с поля сражения. Неприятель, совершенно разбитый, оставил 9 000 убитых, обоз, часть артиллерии и обратился в бегство — французская армия при Лане одержала решительную победу над сильным неприятелем.

Всем очень хотелось знать, какое впечатление произвело это известие на королевское окружение, а еще более на коадъютора, известного своей антипатией к кардиналу и его партии. За три-четыре дня до этого он явился к королеве и сообщил, что умы начинают все более волноваться, но кардинал Мазарини перебил его краткой басней.

— Г-н коадъютор, — сказал министр со своей хитрой улыбкой и тем итальянским выговором, от которого он так и не отучился, — в те времена, когда звери разговаривали, один волк с клятвой уверял стадо овец, что он защитит их от других волков, если каждое утро из стада будет приходить одна овца зализывать раны, которые он…

Коадъютор, догадываясь о конце притчи, прервал министра глубоким поклоном и удалился. Теперь беспокойный аббат, приняв, как он сам сознавался, некоторые меры, пожелал узнать, какое действие произвела на двор победа при Лане.

На другой день, то есть 24 августа, коадъютор снова явился во дворец, желая в столь важном случае судить о деле по собственному впечатлению. Он застал королеву почти без ума от радости — так она была довольна известием, привезенным графом Шатийоном, но кардинал, умея более управлять собой, сохранял свой обыкновенный вид и, подходя к коадъютору, с какой-то особенной благосклонностью, чего давно не было, сказал:

— Г-н коадъютор, я вдвойне радуюсь счастливому известию, которое мы получили с границы. Во-первых, оно служит для блага Франции, во-вторых, теперь можно показать г-дам членам парламента, как мы воспользуемся этой победой.

Эти слова были произнесены министром с таким простодушием, что коадъютор, который вообще-то не был доверчив по отношению к кардиналу, вышел из дворца с полным убеждением, что хитрый Мазарини говорил, что думал. Поэтому на другой день, в день Луи Святого, он говорил проповедь о том, что король должен заботиться о больших городах, а города должны быть королю за это обязаны.

Благодарственный молебен по поводу победы при Лапе был назначен на 26 августа. По заведенному порядку гвардейцы были расставлены от Пале Рояля до собора Парижской Богоматери. Когда же король вошел в храм, гвардию выстроили в три батальона на площадях Дофина и Королевской. Народ, удивляясь этим солдатам в полном вооружении, чего прежде при церемониях никогда не было, стал подозревать какую-нибудь затею против него и его защитников.

И действительно, г-н Коммин, один из четырех капитанов гвардии, получил приказ арестовать президентов Бланмениля и Шартопа, а также советника Брусселя. Поскольку из трех означенных лиц Бруссель был лицом если не самым важным, то самым популярным и уважаемым народом, то Коммин решил лично арестовать его, поручив двум из своих отправиться к Бланменилю и Шартону. Коммин, ожидая последних указаний, стоял у дверей церкви, когда королева, выходя, сделала ему знак подойти.

— Ступайте, — сказала она вполголоса. — И да поможет вам Бог!

Коммин поклонился и собрался было исполнять приказ, как к нему подошел государственный секретарь Телье и, желая ободрить, бросил:

— Смелее! Не робейте! Все готово, они у себя!

Коммин отвечал, что ожидает только возвращения одного из своих подчиненных, которому он дал некоторые предварительные указания, чтобы приступить к делу, и оставался со своим отрядом гвардейцев перед собором. Но, поскольку было обыкновенным, что телохранители всегда следовали за королем, эта позиция Коммина возбудила в уже недоверчивом народе некоторое беспокойство и прохожие начали собираться в кружки, обсуждать происходящее и ждать дальнейшего, Коммин принял некоторые меры предосторожности для устранения подозрений. Причиной промедлений было то, что он, посадив пажа и офицера в свою карету, велел им в сопровождении четырех гвардейцев ехать к дому Брусселя и когда он, Коммин, покажется на улице, подъехать к воротам дома советника с открытыми дверцами кареты. Когда время для исполнения приказаний прошло, Коммин, оставив свою команду, один направился к дому Брусселя. Увидев его, карета выполнила маневр, а Коммин подъехал к дому и стал стучать в дверь. Мальчик-слуга, ничего не подозревая, отворил дверь. Коммин оставил у входа двух гвардейцев, а с другими двумя вошел вовнутрь. Он застал советника за столом, оканчивающим обед вместе со всем семейством. Можно представить, какое впечатление произвело на сидевших за столом появление гвардейского капитана! Женщины вскочили, Бруссель не поднялся.

— Милостивый государь! — начал Коммин. — Я имею королевское предписание взять вас — вот оно, вы даже можете его прочитать. Для вас и для меня будет лучше, если вы не будете мешкать и тотчас отправитесь со мной.

— Но, позвольте узнать, — возразил Бруссель, — за какое преступление король меня арестует?

— Вы понимаете, г-н Бруссель, — отвечал Коммин, подходя к советнику, — что не капитану гвардии осведомляться о подобном, чем занимаются другие. Я имею приказ вас арестовать и я вас арестую! — При этих словах он протянул к Брусселю руку с намерением взять его, так как знал, что ему не следовало терять время.

Но в этот самый момент старая служанка, видя, как пришли арестовывать ее господина, бросилась к окну, выходившему на улицу, и начала что есть силы кричать:

— Караул! На помощь! Моего господина берут! На помощь!

Потом, заметив, что ее крики услышали и соседи начали суетиться, она бросилась к дверям, загородила их собой, продолжая кричать:

— Нет, вы не увезете г-на советника, мы не отдадим его вам! Караул! На помощь!

Служанка подняла такую тревогу, что когда Коммин сошел со своим арестантом с лестницы, и когда Брусселя, влекомого силой, начали вталкивать в карету, она была уже окружена двумя десятками человек, которые пытались обрезать постромки и воспрепятствовать отъезду.

Коммин видел, что необходимо было действовать решительнее. Он бросился на толпу, которая отступила, но не разбежалась. Коммин возвратился к карете, сел в нее, захлопнул дверцы и приказал кучеру ехать, а четырем гвардейцам идти впереди, чтобы прокладывать дорогу.

Однако не успели они продвинуться и на двадцать шагов, как увидели растянутые поперек дороги цепи. Пришлось поворачивать карету, чтобы ехать по другой улице, но тут не обошлось без драки. Поскольку в то время народ еще не привык к уличным стычкам и очень боялся солдат, особенно гвардейцев, которых уважали более других, поскольку они всегда сопровождали короля, то поначалу сопротивление было слабым, и карета смогла выехать на набережную, где волнение стало разрастаться.

Люди, находившиеся у Брусселя, подстрекаемые старой служанкой, рассеялись по улицам, крича: «К нам! На помощь!» В гвардейцев начали бросать камнями, лошади останавливались на каждом шагу. Увидев просвет в толпе, Коммин приказал кучеру гнать галопом, но как только карета набрала скорость, под колесо попал большой камень и она опрокинулась. Раздались громкие крики, и народ, подобно стае хищных птиц, налетел на опрокинутую карету. Коммин уже думал, что погиб, однако, выскочив из дверей, он заметил блеск ружей роты гвардейцев, шедших к месту беспорядков. Он обнажил шпагу и, став на карету, чтобы его могли видеть издали, закричал: «Ко мне, товарищи! На помощь!» Гвардейцы, узнав своего начальника, беглым шагом пустились к нему, разогнали народ и окружили опрокинутую карету, у которой, как оказалось, было сломано колесо и уже перерезана упряжь. Коммин заметил другую карету — сидевшие в ней остановились, чтобы посмотреть на инцидент. Капитан шепнул гвардейскому сержанту и тот с десятью солдатами бросился к этой карете, принудил седоков выйти и привел ее к Коммину. Тогда на глазах народа, едва сдерживаемого в отдалении солдатами и все более свирепеющего, вытащили Брусселя из сломанной кареты и пересадили в другую, которая направилась к Пале Роялю. Карета Коммина была разломана народом на куски.

Арест Брусселя последовал, по-видимому, в недобрый час, так как при въезде на улицу Сент-Оноре реквизированная карета также сломалась. Народ, видя, что ему представляется возможность употребить последнее усилие, снова бросился на гвардейцев, так что пришлось отгонять его прикладами ружей и тесаками, причем появились раненые. Пролитая кровь не испугала бунтовщиков, но увеличила их ярость: со всех сторон послышались угрозы, горожане стали выходить из своих домов с алебардами, послышались выстрелы из ружей, и один гвардеец был ранен. В эту минуту, к счастью Коммина, появилась карета, посланная его дядей Гито. Коммин бросился в нее, таща за собой арестанта, и лошади взяли в галоп. Они приехали к заднему фасаду Тюильри, где ожидали свежие лошади, и, отделавшись, наконец, от толпы, пустились вовсю в Сен-Жермен, откуда арестанта должны были препроводить в Седан.

В то же самое время Бланмениль и Шартон были отправлены в Венсенн.