ПРЕДИСЛОВИЕ

В мировой истории известно четыре великих века: век Перикла, век Августа, век Льва X и век Луи XIV.

Первый из этих веков произвел Мильтиада, Леонида, Фемистокла, Аристида, Павсания, Алкивиада, Софокла, Эврипида, Фидия, Аристофана, Зеоксиса, Паррасия, Сократа, Диогена, Геродота и Ксенофонта. Второй — Суллу, Цицерона, Цезаря, Лукреция, Катулла, Вергилия, Горация, Проперция, Овидия, Тибулла, Катона, Саллюстия, Корнелия Непота, Диодора Сицилийского, Тита Ливия, Дионисия Галикарнасского, Сципиона Африканского и Витрувия. Третий — Гвичардини, Макиавелли, Паоло Джиове, Ариосто, Микельанджело, Рафаэля и Галилея. Четвертый — Ришелье, Монморанси, Мазарини, Жана Барта, Люксембурга, Конде, Тюренна, Катина; Турвиля, Лувуа, Виллара, Корнеля, Декарта, Мезерё, Ларошфуко, Бейля, Мольера, Лафонтена Лебрена, Перро, Жирардона, Боссюэ, Мальбранша, Пюже, Расина, Буало, Люлли, мадам де Севинье, Фонтенеля, Фенелона, Руссо, Роллена, Шолъе, Миньяра, Кино.

Из этих четырех веков мы избрали для описания, не смеем сказать благороднейший, прекраснейший и самый великий, хотя нам так кажется, но ближайший к нам и поэтому представляющий для нас наиболее интереса.

В наше время был изобретен новый способ писать историю, а мемуары частных лиц ввели нас во внутреннюю жизнь богов нашей монархии, и мы увидели, что эти боги, как и боги древности, ослепительные издали, теряют часть своего блеска, если проникнуть во мрак, окружающий некоторые стороны их жизни.

Быть может, Луи XIV один до сих пор избег справедливого суда истории. Он был слишком превознесен приверженцами монархии и слишком унижен революционными писателями, объявлен непогрешим одними, а другими обвинен в недостатке всех достоинств; ни об одной коронованной особе не было столько и таких разнообразных суждений, как о нем, и никто из них не слышал — если за гробом, посреди сна смерти, которым он заснул после продолжительного царствования можно слышать — более громких похвал и несправедливых обвинений.

Бога, вознесенного до облаков, человека, осужденного строже, нежели он того заслуживал, нужно теперь возвратить на принадлежащее ему место. Мы пишем не похвальное слово, не памфлет, а портрет человека в его жизни — от несчастного детства до жалкой старости, проходя через все фазы радости и горя любви и ненависти, слабости и величия, составившие эту жизнь, единственную как светлыми, так и темными сторонами. Мы представим свету Луи XIV, бога для мира, короля для Европы, героя для Франции, человека для своих страстей. И мы уверены, что он будет здесь истиннее и схожее с самим собой, нежели его видели когда-нибудь в истории, на полотне или на пьедестале. И может быть, он будет более великим, будучи человеком между людьми, нежели он казался, когда его сделали богом между богами.

И каких спутников может требовать самое взыскательное божество, которых не было у Луи XIV? Где найти министров, подобных Ришелье, Мазарини, Кольберу и Лувуа; полководцев, слава которых затмила бы славу Конде, Тюренна, Люксембурга, Катина, Бервика и Виллара; моряков, которые боролись бы и с Англией, и с морем, как Дюге-Труэн, Жан Барт и Турвиль, поэтов, говорящих языком Корнеля, Расина и Мольера; моралистов, как Паскаль и Лафонтен; наконец, фавориток, как Лавальер, Фонтанж, Монтеспан и Ментенон?

Бедность дитяти, любовь юноши, слава героя, гордость короля, упадок старца, слабость отца, смерть христианина — все будет видно на картине, на первом плане которой будут Лувр, Сен-Жермен и Версаль, на втором — Франция, на горизонте — мир, потому что в истории Луи XIV нужно не восходить от народа к королю, но спускаться от короля к народу. Будем помнить слова победителя Голландии, когда он был на вершине славы: «Государство — эго я!»

Биография Луи XIV, написанная таким образом, во всех подробностях, в которых иногда приходит на помощь беглый взгляд, брошенный на целое, сможем сказать, будет иметь всю важность истории, всю капризность романа, всю занимательность мемуаров. Поэтому мы не колеблясь представляем, несмотря на предыдущие наши труды, а может быть по причине этих трудов, нашу книгу публике, будучи уверены в ее благосклонности.

Александр Дюма

ГЛАВА I

Король Луи XIII 5 декабря 1637 года поехал в монастырь Благовещения, находившийся на улице Сент-Антуан, к м-ль де Лафайет, что удалилась туда в марте того же года и приняла имя сестры Анжелики. Короли, королевы и дети Франции (т, е, их дети) имели право входить во все монастыри и свободно говорить с монахами и монахинями, поэтому ничто не могло препятствовать королю посетить м-ль де Лафайет, прежнюю свою фаворитку.

Впрочем известно, что фаворитки Луи XIII были только его друзьями и что волокитство целомудренного сына Анри IV и целомудренного отца Луи XIV — королей вовсе нецеломудренных — не вредило доброму имени тех, к которым оно относилось.

Луиза Матье де Лафайет, происходившая из древней овернской фамилии, поступила на семнадцатом году своей жизни фрейлиной ко двору Анны Австрийской. Король заметил ее в 1630 году; ум и красота ее вывели его если не из целомудрия, то из обыкновенной холодности. Бассомпьер рассказывает, что, проезжая в это время через Лион, где жил Луи XIII, он видел короля между дамами, влюбленным и любезным более обыкновения.

М-ль де Лафайет была в милости до тех пор, пока не принимала никакого участия в делах политических, но отец Жозеф, родственник ее со стороны Марии Матье де Сен-Ромен, ее матери, убедил ее принять участие в интригах против кардинала Ришелье, которого честолюбивый капуцин хотел погубить в глазах короля, и с тех пор спокойствие и счастье навсегда оставили ее и царственного ее поклонника.

По обыкновению Ришелье не напал прямо на любовь Луи XIII к м-ль де Лафайет, но употребил одну из тех хитростей, к которым великий министр так часто прибегал и которые всегда ему удавались, поскольку от него не ожидали подобных уловок, считая их недостойными такого великого гения: он угрозами заставил Буазанваля, которого Луи XIII сделал из простого служителя первым своим камердинером, изменить своему государю, доверившемуся ему во всем, сначала переменять смысл посланий влюбленных, а потом передавать кардиналу письма, которые они писали друг другу и которые в его кабинете под рукою искусных секретарей, нарочно для того нанятых, претерпевали такие изменения, что вышедши из рук писавших полными нежных выражений, они приходили с такими горькими упреками, что уже было близко к размолвке, когда неожиданное объяснение открыло истину.

Призвали Буазанваля, принужденного признаться в своей измене и рассказать о всех действиях министра; тогда только Луи XIII и м-ль де Лафайет узнали, что ненависть кардинала уже давно их преследует.

Известно, как страшна была эта ненависть даже для короля; Букингем, Шале, Монморанси поплатились за нее жизнью и, по всей вероятности, то же ожидало и отца Жозефа. М-ль де Лафайет в страхе сочла за лучшее укрыться в монастыре Благовещения и несмотря на все просьбы Луи XIII осталась в нем, приняв монашеский сан по словам одних 19-го, других — 24 мая 1637 года.

И хотя м-ль де Готфор, вызванная Ришелье из изгнания, начинала уже занимать в сердце короля принадлежавшее прежде м-ль де Лафайет место, Луи XIII продолжал видеться с последней, и как мы уже видели, тайно выехав из Гробуа, где он тогда жил, приехал к ней в монастырь. Он вошел туда в 4 часа пополудни, а вышел в 8.

О чем говорилось между ними неизвестно, так как Луи XIII в этот раз, как и всегда с тех пор, как м-ль де Лафайет удалилась в монастырь, говорил с ней только с глазу на глаз. Но когда король вышел, он был задумчив, что не ускользнуло от его спутников. В тот вечер была ужасная буря с дождем и градом, ни зги не было видно, и кучер спросил короля, не надо ли возвращаться в Гробуа, на что Луи XIII, как будто бы сделал усилие над собой и сказал после некоторого молчания:

— Нет, мы едем в Лувр.

И карета быстро покатилась по дороге во дворец к удовольствию свиты, вовсе не желавшей делать четыре лье по такой погоде.

Приехав в Лувр, король отправился к королеве, которая была очень удивлена его приездом, поскольку Луи XIII и Анна Австрийская уже давно виделись редко. Она вышла навстречу и почтительно поклонилась. Луи XIII подошел к ней, поцеловал ее руку очень застенчиво, как если бы он видел ее в первый раз и делая, быть может, длинные паузы, сказал нетвердым голосом:

— Мадам, погода так дурна, что мне невозможно возвратиться в Гробуа. Поэтому я прошу у вас ужина и ночлега.

— Мне доставляет большую честь и еще большее удовольствие предложить и то, и другое, — отвечала королева, — и я теперь благодарю Бога за бурю, которую он послал и которая только что так сильно пугала меня.

Итак, Луи XIII 55 декабря 1637 года не только ужинал, но и провел ночь с Анной Австрийской. Наутро он уехал в Гробуа.

Делом ли случая было это сближение между королем и королевой, этот возврат короткости между женой и мужем? Действительно ли буря испугала Луи XIII или он уступил убедительным просьбам м-ль де Лафайет? Последнее вероятнее, и мы думаем, что буря была только предлогом.

Как бы то ни было, ночь эта имела значение для Франции и Европы, вид которых она изменила — ровно через девять месяцев после этой ночи родился Луи XIV.

Королева скоро заметила, что она беременна, но не смела никому говорить об этом первые пять месяцев, боясь ошибиться. В начале шестого месяца не оставалось более сомнений: младенец сделал первое движение. Это было 11 мая 1638 года.

Анна Австрийская тотчас велела позвать графа де Шавиньи, который был ей всегда предан. Поговорив с ней, де Шавиньи отправился к королю.

Он застал его величество готовым к выезду на охоту. Луи XIII, увидев министра, нахмурил брови — он подумал, что де Шавиньи пришел говорить о политике или об администрации и что его любимая забава, единственная, которая доставляла ему постоянное и истинное удовольствие, будет

Отложена.

— Что вам угодно? — спросил он с нетерпеливым движением. — И что вы нам скажете? Вы знаете, что государственные дела нас не касаются, вы можете говорить о них с г-ном кардиналом.

— Государь, — сказал де Шавиньи, — я пришел просить у вас милости для одного бедного заключенного.

— Просите у кардинала, — еще более нетерпеливо отвечал король, — просите у кардинала, г-н Шавиньи. Может быть, заключенный — враг его эминенции, а следовательно и наш враг.

— Ничей, сир, это верный служитель королевы, несправедливо подозреваемый в измене.

— А, понимаю! Вы говорите о Лапорте, но это меня не касается, г-н Шавиньи! Обратитесь к кардиналу! Пойдемте, господа, пойдемте! — И король дал знак своим спутникам, собираясь идти.

— Однако, государь, — продолжал де Шавиньи, — королева думала, что по случаю новости, которую я вам приношу, ваше величество исполнит просьбу, которую она велела мне вам передать.

— А какая это новость? — спросил король.

— Та, что королева беременна, — отвечал де Шавиньи.

— Королева беременна! — вскричал король. — А.., ночь 5 декабря!

— Не знаю, государь, знаю только то, что Бог услышал молитвы Франции и умилостивился над бесплодием, так сильно печалившем нас всех!

— И вы уверены в том, что говорите, де Шавиньи? — спросил король.

— Королева ничего не хотела говорить вашему величеству, не убедившись совершенно, но сегодня ее августейшее дитя в первый раз показало признаки жизни, и так как вы ей обещали, говорила она, в подобном случае исполнить всякую ее просьбу, то она просит вас выпустить из Бастилии Лапорта, ее Porte manteau.

— Хорошо, — сказал король, — это не мешает нашей охоте, господа, ее нужно только отложить немного. Подождите меня внизу, а я с Шавиньи зайду к королеве.

Придворные весело проводили короля до покоев королевы, куда Луи XIII вошел, между тем как они пошли далее.

Король оставил де Шавиньи в салоне королевы и вошел в ее молельню. Неизвестно, что он там говорил супруге, поскольку они были наедине.

Через десять минут он вышел с лицом, сияющим от радости.

— Шавиньи, — сказал он, — это правда! Дай Бог, чтобы

Это был дофин! Ах, как бы это взбесило моего любезнейшего братца!

— А Лапорт, государь? — спросил де Шавиньи.

— Завтра вы велите его выпустить из Бастилии, но с условием, чтобы он немедленно удалился в Сомюр.

На другой день, 12 мая, секретарь королевы Легра явился в Бастилию с посланным от де Шавиньи. Он дал Лапорту подписать обещание удалиться в Сомюр; Лапорт подписал и 13-го был освобожден.

Таким образом, первое движение, сделанное Луи XIV в утробе матери, было причиной одной из милостей, на которые так был скуп Луи XIII. Это было хорошее предзнаменование.

Слух о беременности королевы быстро разнесся по Франции. Ему с трудом верили, так как после двадцатидвухлетнего бесплодного брака это надо было считать чудом. Все знали о несогласиях между королем и королевой, и никто не смел питать надежды, которую все давно уже считали потерянной.

Бросим беглый взгляд на причины этих супружеских несогласий, и это будет для наших читателей случаем познакомиться с важнейшими лицами двора, при котором были соединены три элемента — французский, итальянский и испанский — с лицами, которые являются в начале правления Луи XIV как представители другого века и другой эпохи.

Король Луи XIII, которому тогда было 37 лет, был вместе горд и робок, мужествен как герой и нерешителен как дитя. Он умел сильно ненавидеть, но любил всегда осторожно; был скрытен, потому, что долго жил с людьми, которых ненавидел по-видимому, терпелив и слаб, но зол вспышками, жесток до утонченности с наслаждением, хотя его отец Анри IV употребил все усилия в его детстве, чтобы исправить эти наклонности к жестокости, и даже два раза собственноручно наказал его: первый раз за то, что он размозжил между двумя камнями голову живого воробья, а второй — за то, что он возненавидел одного молодого дворянина, и придворные вынуждены были для его успокоения выстрелить в этого дворянина холостым зарядом — молодой человек, заранее предупрежденный, упал как бы убитый, и это так обрадовало будущего друга Монморанси и Сен-Мара, что он захлопал в ладоши. При наказаниях Мария Медичи защищала сына, но Беарнец, не слушая ее протестов, сказал ей пророческие слова: «Madam, молите Бога, чтобы я жил, и поверьте, когда меня не будет, злой мальчишка будет вас обижать».

Впрочем, детство короля прошло в совершенном пренебрежении. Королева-мать, которая по словам ее мужа была «мужественна, высокомерна, тверда, скрытна, тщеславна, упряма, мстительна и недоверчива», хотела как можно дольше удержать королевскую власть, сделавшуюся для нее необходимой. Поэтому, вместо того, чтобы дать сыну высокие познания, столь нужные для царствования, она оставила его в совершенном невежестве, так что его воспитание было хуже воспитания человека среднего класса. Будучи в обществе Кончини и Галигай, которых молодой король не терпел, она виделась с ним только тогда, когда ее приводила к тому обязанность и большей частью принимала его холодно. Однажды случилось даже, что Луи, входя к матери, наступил на ногу любимой ее собачке, и та укусила его. Принц ударил ее ногой, она, визжа, убежала, и тогда Мария Медичи взяла ее на руки и стала ласкать и целовать обиженную любимицу. Юный король, глубоко пораженный этим, тотчас вышел и сказал де Люину:

— Посмотри, Альбер, она больше любит свою собаку, нежели меня!

Шарль Альбер де Люин, единственный, быть может, любимец короля Луи XIII, который пережил дружбу короля, вероятно потому, что был единственным товарищем, которого допускали к молодому королю и потому только, что в нем видели человека пустого и неопасного. В самом деле, чего опасаться человека столь низкого происхождения, что даже не все признавали в нем титул простого дворянина, с которым он и двое его братьев явились при дворе?

Вот что рассказывают об их происхождении. У короля Франсуа I был в числе придворных музыкантов один лютнист — немец по имени Альбер, бывший в большей милости по своему таланту и уму. Когда король в первый раз въезжал в Марсель, он дал его брату, бывшему тогда священником, место каноника. Этот священник имел двух побочных сыновей; старшего он отдал в школу, чтобы сделать из него ученого, а младшего определил на военную службу. Старший сделался врачом, принял имя де Люин — от дома, который ему принадлежал (близ Мориа), следовал за королевой Наваррской до ее смерти и, разбогатев, дал ей однажды взаймы около 12 000 экю.

Младший стал стрелком короля Карла IX, дрался в Венсенском лесу в присутствии всего двора и убил своего противника, и это доставило ему такую славу, что Данвиль, губернатор Лангедока, взял его с собой, дал ему лейтенантство Пон-Сен-Эспри и, наконец, сделал его губернатором в Бокоре, где тот и умер, оставив трех сыновей и четырех дочерей.

Все трое сыновей — Альбер, Каденс и Брантес — были представлены Лаваренном Бассомпьеру, которому Лаваренн оказал большие услуги при жизни покойного короля. Бассомпьер исполнил, что редко бывает, просьбу человека уже не бывшего в милости. Он поместил Альбера при короле, а братьев его при маршале де Сувре, который сделал их товарищами Куртанво, своего сына.

Альбер был милостиво принят королем и скоро стал пользоваться его благосклонностью. Луи XIII, оставленный всеми, не имевший другого общества, кроме общества псаря и сокольничего, другого развлечения, как вести самому, с кнутом в руках, лошадок с тележками, наполненными песком, для построения крепостей, служивших ему забавой, другого занятия как музыка, которую он страстно любил, и нескольких механических искусств, которые изучал один. Теперь он скоро и сильно привязался к Альберу, искусному во всех телесных упражнениях и оживившему его до тех пор скучную и однообразную жизнь.

Особенно понравилось королю в Альбере его умение учить ястребов, которых они вместе ловили в садах Тюильри и Лувра. Поэтому королева-мать, видя, что король занят, радовалась его дружбе с де Люином, которая, по ее мнению, должна была отвлечь ум ее сына от государственных дел.

Около этого времени, то есть в начале 1615 года, королю было объявлено, что он должен жениться на Анне Австрийской, дочери испанского короля Филиппа III и королевы Маргариты.

Луи XIII выказывал мало склонности к удовольствиям. Природа сделала его набожным и меланхолическим, ему минуло 14 лет, когда его женитьба была решена, а между тем как в эти лета его отец бегал, как он сам говорил, по лесам и горам, гоняясь за женами и девами. С жаром пылкой крови, которая продолжала кипеть в нем и под сединами, юный король был озабочен браком, признавая узы его священными и неразрывными, и вместо того, чтобы увлечься свойственной его летам пылкостью страстей, он вел себя в этом деле с самолюбием и недоверием человека, не хотевшего быть обманутым.

Едва он узнал в Бордо, что невеста его приближается к Бидассоа, где должен был произойти размен принцесс — в то же время, как Луи XIII женился на Анне Австрийской, Анриетта Французская, называемая Madam, выходила за инфанта Филиппа — он послал де Люина навстречу молодой принцессе под тем предлогом, чтобы вручить ей письмо, но в сущности для того, чтобы узнать, действительно ли она так хороша, как о ней говорили.

Де Люин оставил короля в Бордо, куда он приехал со всем двором, и отправился с первым любовным посланием Луи XIII навстречу маленькой королеве, как тогда называли Анну Австрийскую в отличие от королевы-матери Марии Медичи.

Де Люин встретил ожидаемую принцессу на той стороне Байонны. Он слез с лошади, подошел к носилкам и сказал, преклонив колено:

— От короля — вашему величеству. — С этими словами он подал письмо Луи XIII. Анна Австрийская взяла письмо, распечатала его и прочла:

«Мадам, не будучи в возможности, как я бы желал, быть подле Вас при въезде в мое королевство, чтобы вручить Вам власть, которую имею в нем, и уверить Вас в полной моей готовности любить Вас и служить Вам, я посылаю де Люина, одного из моих довереннейших приближенных, чтобы приветствовать Вас от моего имени и сказать Вам, что я ожидаю Вас с нетерпением и хочу лично повергнуть к Вашим стопам как власть, так и любовь. Поэтому я прошу принять его благосклонно и верить тому, что он Вам скажет, мадам, от имени Вашего наилюбезнейшего друга и слуги.

Луи».

Кончив чтение, инфантина приветливо поблагодарила посланника, знаком приказала ему, сев на коня ехать рядом с ее носилками, и въехала в город, с ним разговаривая. На другой день Анна отправила де Лизина назад с ответом ,который по причине недостаточного знания французского языка вынуждена была написать на испанском:

«Сеньор! Де Люин очень обрадовал меня добрым извещением о здоровье Вашего Величества. Я молюсь за Ваше Величество и вполне желаю сделать угодное моей матери. Поэтому мне очень хочется поскорей окончить путешествие и поцеловать руки Вашего Величества, которое да сохранит Бог, как и я желаю. Целую руку Вашего Величества.

Анна».

Де Люин спешил возвратиться, поскольку ехал с добрыми вестями. Инфантина была необыкновенно хороша, но, как мы уже сказали, Луи XIII был разборчив — из любопытства или из недоверия ему хотелось самому увидеть свою невесту. Он тайным образом выехал из Бордо в сопровождении двух или трех всадников, черным ходом вошел в один дом, стал у окна в нижнем этаже и стал ждать.

Когда инфантина проезжала мимо дома, в котором находился король, герцог д’Эперион, согласно заранее сделанному условию, остановил кортеж и приветствовал царственную невесту речью, и она была вынуждена наполовину высунуться из кареты, так что король мог рассмотреть свою будущую супругу.

Когда речь была кончена, маленькая королева продолжила путь, а Луи XIII, восхищенный тем, что действительность превосходила описание де Люина, снова сел на лошадь и возвратился в Бордо задолго до приезда инфантины.

В самом деле, если верить современникам, наружность нареченной могла удовлетворить самому изысканному королевскому вкусу. Анна Австрийская обладала величественной красотой, которая впоследствии много содействовала ее замыслам и часто внушала почтение и любовь буйному дворянству, которым она была окружена. Совершенная женщина для влюбленного, совершенная королева для подданного, высокая ростом и с прекрасной талией, одаренная самой нежной и белой ручкой, которая когда-либо делала повелительный жест, с прекраснейшими, легко расширяющимися глазами, которым зеленоватый оттенок придавал необыкновенную прозрачность, с маленьким карминовым ротиком, походившим на улыбающуюся розу, с длинными шелковистыми волосами того приятного серо-пепельного оттенка, который придает лицу свежесть блондинок вместе с оживленностью брюнеток — такова была женщина, предназначенная в подруги жизни Луи XI11, когда страсти, дремлющие у простых смертных — Анне Австрийской было 13, а Луи XIII неполных 15 лет — должны по особой привилегии сана пробуждаться у королей.

Обряд бракосочетания был совершен 25 ноября 1615 года в Бордо, и молодые супруги после празднества, данного королю в его жилище, были отведены на брачное ложе всякий своей кормилицей, которая при нем и оставалась. Они пробыли вместе пять минут, после чего кормилица короля увела его. Было решено, что исполнение супружеских обязанностей произойдет лишь через два года ввиду необыкновенной молодости супругов.

Возвратясь в Париж, Луи XIII занялся ссорами принцев крови, происходившими вследствие импровизированного по смерти короля Анри регентства Марии Медичи и производившими смуты то под одним, то под другим предлогом в разных концах государства, еще не оправившегося от религиозных войн. После же Лудюнского договора он должен был заняться убийством маршала д’Анкра, которое он решил и выполнил так, что напомнил и твердость Луи XI, и скрытность Карла IX, с той, впрочем, разницей, что первый в подобных действиях всегда был руководим политическими видами известной важности, а второй повиновался приказаниям матери и был обманут ложной тревогой; между тем Луи XIII из одного властолюбия решился на это дело, изумительное даже в XVII веке и следствием которого было то, что маршальский жезл перешел в руки де Витри, а шпага коннетабля — в руки де Люина.

Известно, что Кончино Кончини, маршал д'Анкр, был зарезан на Луврском мосту 26 апреля 1617 года, а в июле Леонора Галигай, его жена, была сожжена на костре как чародейка. Так исполнилось в отношении к королеве-матери предсказание Анри IV насчет этого мальчишки. Мария Медичи, лишенная сана и почестей, была сослана в Блуа более как заключенная, нежели как изгнанная.

Несмотря на признаки мужественности, прорывавшиеся время от времени у Луи XIII, Анна Австрийская, имевшая упрямый характер и гордость своей нации, не боялась его. Напротив, она иногда позволяла себе опасное удовольствие открыто противоречить, а король и слабый, и злой не раз хмурил брови перед высокомерной испанкой, не смея ничего сказать. Это случалось с ним впоследствии и перед кардиналом Ришелье, для которого он был более учеником, чем повелителем и который в описываемое время был только епископом Люсонским.

Наибольшим несчастием королевы, которое ей вменяли в вину и даже в преступление, было ее бесплодие. Должно полагать, что если бы Луи XIII пришлось, когда бы ему было двадцать лет, воспитывать дофина, дарованного ему так поздно, его образ мыслей и царствование были бы совершенно другими.

Это бесплодие раздражало короля, удаляло его от супруги, делало озабоченным, мрачным, недоверчивым и давало повод к злословиям, которые отравили всю жизнь Анны Австрийской, и с таким видом вероятия, что серьезные историки называют их «злыми толками», то есть злыми, но, к сожалению, истинными речами, тогда как, вероятно, это была одна клевета.

Первой причиной ссор, которую король никогда не мог забыть, была дружба молодой королевы с герцогом Анжуйским. Гастоном, впоследствии герцогом Орлеанским, любимым сыном Марии Медичи. Король в молодости и даже после совершеннолетия завидовал любви матери-регентши к этому брату, который был настолько же весел и любезен, насколько сам Луи XIII мрачен, меланхоличен и угрюм, и который наследовал от отца, если не мужество и прямоту, то по крайней мере ум; впоследствии это легкомыслие Анны Австрийской возбудило ревность супруга, немало усилившую ненависть брата. Перед всеми королева соблюдала в отношении к Гастону все правила этикета и обращалась с ним вежливо, но холодно; в письмах же она называла его братом, а в семейном кругу постоянно шепталась с ним. Эта короткость была несносна королю, чрезвычайно робкому и застенчивому, а потому и подозрительному. Королева Мария Медичи, со своей стороны, боясь, чтобы Анна Австрийская не приобрела влияния на ум Луи XIII, старалась раздувать этот тлеющий огонь с жаждой интриг, принесенной ею от Флорентийского двора, между тем как сам герцог Анжуйский, искатель приключений и трус, легкомысленный и непоследовательный, потешался тем, что бесил короля мелкими оскорблениями, тайными или явными. Однажды в присутствии нескольких человек он сказал королеве, молившейся о том, чтобы ее бесплодие прекратилось:

— Мадам, вы просили судей ваших против меня. Я согласен, чтобы вы выиграли то дело, если у короля достанет кредита, чтобы заставить меня проиграть мое.

Эти слова дошли до Луи XIII, который взбесился тем более, что в народе начинал уже распространяться слух о его бессилии.

Этот слух, которому бесплодие молодой, прекрасной, отлично сложенной королевы придавало вероятность, был причиной со стороны Ришелье самого странного и дерзкого предложения, какое когда-либо делал министр королеве, кардинал — женщине.

Обрисуем несколькими чертами эту колоссальную мрачную личность, личность кардинала-герцога, которого называли «Красной эминенцией» в отличие от его помощника — отца Жозефа, называемого «Серой эминенцией».

Жан Арман дю Плесси к описываемому нами времени, то есть около 1623 года, прожил тридцать восемь лет; он был сыном Франсуа дю Плесси сеньора де Ришелье, кавалера королевских орденов и дворянина очень хорошей фамилии, и хотя многие в этом сомневаются, мы можем указать им на мемуары м-ль де Монпансье. Никто не станет оспаривать, что тщеславная дочь Гастона знала дворянскую генеалогию.

Когда Жану Арману было пять лет, отец его умер, оставив трех сыновей и двух дочерей. Старший сын поступил на военную службу и был убит; второй, бывший епископом Люсонским, удалился в монастырь, передав епископство младшему брату, бывшему тоже духовным лицом.

Будучи еще учеником, Жан Арман посвящал свои тезы королю Анри IV, обещая в этом посвящении оказать большие услуги государству, если ему дадут в том возможность.

В 1607 году он отправился в Рим, чтобы быть посвященным в епископы. Папа Павел V спросил, исполнилось ли кандидату число лет, требуемое кононическими правилами, то есть 25, на что тот решительно отвечал «да», хотя ему тогда было только 23. После церемонии он попросил у папы исповеди и признался во лжи; Павел V дал ему абсолюцию, но вечером того же дня, указывая на него французскому посланнику Маленкуру, сказал: «Этот юноша будет большим плутом!» Возвратившись во Францию, епископ Люсонский часто ходил к адвокату ле Бутелье, имевшему связи с Барбеном, доверенным королевы-матери. Там с ним познакомился генеральный контролер, заметил его ум и, предвидя будущность, чтобы дать ему возможность возвыситься, представил Леоноре Галигай, которая дала ему несколько небольших поручений, исполненных так искусно, что он был представлен королеве. Королева в свою очередь скоро убедилась в блестящих способностях Жана дю Плесси ив 1616 году сделала его государственным секретарем. Через год после этого король, де Люин и де Витри вместе совершили убийство маршала д'Анкра, о чем мы выше говорили. Расскажем теперь еще об одном обстоятельстве, превосходно характеризующем того, о котором Павел V сказал как о будущем большом плуте. Мы только просим читателя не забывать, что епископ Люсонский своим возвышением обязан был Леоноре Галигай и ее мужу Кончино Кончини.

Молодой государственный секретарь жил тогда у Люсонского декана. Накануне умерщвления маршала, вечером, декану принесли пакет с письмами, которые его просили немедленно передать епископу, поскольку одно из писем заключает в себе очень важное известие.

Было 11 часов, когда епископу Люсонскому вручили пакет; он находился в постели и уже засыпал, но по просьбе декана вскрыл пакет и стал читать письма. Одно из них действительно было чрезвычайно важно — в нем извещали, что маршал д’Анкр будет убит на следующее утро в 10 часов. Место убийства, имена участников, подробности предприятия, короче, все обстоятельства были описаны так подробно, что не оставалось сомнения — письмо получено от особы, хорошо знающей это дело.

Прочитав письмо, епископ глубоко задумался, потом поднял голову и сказал бывшему при нем декану:

— Хорошо, дело не к спеху, утро вечера мудренее. — И, положив письмо под изголовье, улегся и заснул. Наутро он вышел из комнаты в 11 часов и первое, о чем известил, это о смерти маршала.

За три дня перед тем он послал Понкурле к де Люину, прося последнего уверить короля в его преданности. Несмотря на то, епископ Люсонский, казалось, впал в немилость, он просил у короля позволения последовать за королевой-матерью в Блуа, и король согласился. Многие считали его ее любовником, другие — ее шпионом, третьи шептали, что он — и то, и другое; вероятно, эти последние знали лучше всех.

Но вскоре епископ Люсонский оставил королеву под благовидным предлогом боязни подозрений и удалился в принадлежащее ему приорство Миребо, желая, по его словам, запереться с книгами и преследовать ересь по своей обязанности.

Он пробыл в Блуа только сорок дней и представил свое удаление королеве-матери новым доказательством того, как его преследуют за нее ее враги, а двору — доказательством повиновения воле короля.

Между тем, изгнание бывшей регентши превратилось в настоящее заключение. Окружавшие короля постоянно указывали ему на Марию Медичи, как на опаснейшего врага, и Луи XIII был намерен никогда не возвращать к себе мать. Однажды Бассомпьер, бывший некогда любовником Марии Медичи и оставшийся ей верным, вошел в комнату короля и застал его трубящим в охотничий рог.

— Государь, — сказал королю Бассомпьер, — вы напрасно с таким жаром предаетесь этому упражнению — оно утомляет грудь и стоило жизни королю Карлу IX.

— Ошибаетесь, Бассомпьер! — отвечал Луи, положив руку на плечо герцога. — Он умер не от этого, причиной его смерти была ссора с королевой Екатериной, его матерью, и то, что он, изгнав ее, снова с ней сблизился, а если бы он был благоразумнее, то остался бы жив.

Мария Медичи, видя, что сын не сближается с ней и не возвращает ее из изгнания, тихонько выехала из Блуаского замка 22 февраля 1619 года.

Спустя некоторое время д'Аленкур, лионский губернатор, узнав, что епископ Люсонский выехал переодетый из Авиньона, где жил, и, думая, что он едет к королеве-матери, велел остановить его во Вьенне. Но епископ, к величайшему удивлению д'Аленкура, вынул из кармана письмо короля, который приказывал губернаторам провинций не только давать ему свободный пропуск, но и помогать при случае. Д'Аленкур не ошибался — Ришелье действительно ехал к королеве-матери, но вместо того, чтобы быть агентом Марии Медичи, был, вероятно, агентом Луи XIII.

Принцы, всегда готовые возмутиться против короля, присоединились к королеве-матери. Тогда бегство Марии Медичи приняло характер восстания, доказывавшего, что Луи XIII не совсем напрасно не доверял ей. Король собрал армию.

Схватка на мосту Се, так живо описанная Бассомпьером и в которой участвовал сам король во главе своего дома, одним ударом кончила войну. Как говорит Дюплесси Морие, двухчасовая стычка рассеяла многочисленную партию, подобной которой не было во Франции несколько веков.

Королева-мать покорилась, а король признал, что сделанное ею и ее приближенными послужило благу его и государства. Потом они имели свидание.

— Сын мой, — сказала королева-мать при виде Луи XIII, — вы очень выросли с тех пор, как я вас не видела.

— Мадам, — отвечал король, — это для того, чтобы вам служить.

С этими словами мать и сын обнялись как люди, не видевшиеся два года и очень обрадованные свиданием. Одному Богу было известно, сколько в сердцах их сохранилось желчи и ненависти.

Потом, когда Силлери ехал посланником в Рим, король поручил ему просить у папы Григория XV, преемника Павла V, первой кардинальской шапки, какая будет свободна, для епископа Люсонского, чтобы, как говорилось в депеше, угодить королеве-матери, с которой король живет в таком согласии и мире во всем, что ему хочется доставить ей удовольствие.

Вследствие этого представления Жан Арман дю Плесси получил 5 сентября 1622 года красную шапку и принял титул и имя кардинала Ришелье.

Через три месяца после этого события, когда он уже приобрел доверие короля и начинал овладевать всемогуществом, которое делало Луи XIII таким маленьким и таким великим, когда король был уже холоден с королевой по причине фамильярностей и насмешек герцога Анжуйского, когда здоровье его величества давало повод серьезным опасениям, кардинал однажды вечером, после удаления придворных дам, велел доложить о себе королеве, говоря, что ему нужно переговорить с ней о государственных делах.

Королева приняла его, оставив у себя только старую горничную, испанку, которая приехала с ней из Мадрида; она звалась донья Эстефания и едва понимала французский язык.

Кардинал был, как это с ним часто случалось, в кавалерском костюме и ничто в нем не обличало духовное лицо. Притом известно, что он, как и большая часть прелатов того времени, носил усы и бородку (la royale).

Анна Австрийская сидела и дала кардиналу знак тоже сесть.

Королеве в это время было лет двадцать, и она была в полном расцвете красоты. Ришелье был еще молод, если только такой человек как Ришелье бывал когда-либо молод.

Королева уже заметила одно обстоятельство, которое впрочем никогда не ускользает от женщины, а именно, что Ришелье с ней любезнее, нежели следует быть кардиналу, и нежнее, нежели должен быть министр. Она тотчас догадалась, о каких государственных делах он хочет говорить с ней, но то ли хотела увериться в своем предположении, то ли любовь такого человека как Ришелье льстила самолюбию женщины, так что Анна Австрийская придала своему лицу вместо обыкновенного высокомерного выражения такое благосклонное, что министр ободрился.

— Мадам, — сказал он, — я велел доложить вашему величеству, что мне нужно говорить с вами о делах государственных, но мне следовало сказать, если откровенно, что я намерен беседовать с вами о ваших собственных делах.

— Господин кардинал, — отвечала королева, — я уже знаю, что вы в нескольких случаях брали мою сторону, особенно против королевы-матери, и благодарю вас за это. Поэтому я с величайшим вниманием слушаю, что вы мне скажете.

— Король болен, мадам.

— Я знаю это, но надеюсь, что его болезнь неопасна.

— Это потому, что доктора не смеют сказать вашему величеству того, что думают, но Бувар, которого я спрашивал и у которого нет причин скрываться от меня, сказал мне правду.

— И эта правда? — спросила королева с непритворным беспокойством.

— Его величество страдает неизлечимой болезнью.

Королева вздрогнула и внимательно посмотрела на кардинала. Хотя между ней и Луи XIII не существовало глубокой симпатии, смерть короля должна была произвести такие невыгодные изменения в ее положении, что эта смерть, если бы даже не значила ничего в определенном отношении, все-таки была бы для нее тяжким ударом.

— Бувар сказал вашей эминенции, что болезнь короля смертельна? — спросила Анна Австрийская, устремляя проницательный взгляд в лицо кардинала.

— Поймите меня, мадам, — возразил Ришелье, — я не хотел бы внушить вашему величеству слишком больших опасений. Бувар не говорил мне, что король умрет скоро, но он сказал мне, что считает его болезнь смертельной.

Кардинал произнес эти слова с таким выражением и это мрачное предсказание так согласовалось с собственными предчувствиями самой Анны Австрийской, что она не могла не нахмурить своих прекрасных бровей и не вздохнуть.

Кардинал заметил расположение духа королевы и продолжал:

— Ваше величество, думали ли вы когда-либо о положении, ожидающем вас в случае смерти короля?

Лицо королевы еще более омрачилось.

— Этот двор, при котором смотрят на ваше величество, как на чужую, состоит из одних ваших врагов.

— Знаю, — сказала Анна Австрийская.

— Королева-мать дала вашему величеству доказательства вражды, которая ищет случая разразиться.

— Да, она меня ненавидит, а за что, спрашиваю я у вашей эминенции?

— Вы, женщина, и задаете подобный вопрос! Она вас ненавидит за то, что вы — ее соперница по могуществу, за то, что она не может быть вашей соперницей по молодости и красоте, за то, что вам двадцать лет, а ей сорок девять.

— Да, но меня будет поддерживать герцог Анжуйский. Ришелье улыбнулся.

— Дитя пятнадцати лет! — сказал он. — И какое еще дитя! Брали ли вы когда-нибудь труд читать в этом низком сердце, в этой бедной голове, где все желания остаются неисполненными не по недостатку честолюбия, а по недостатку смелости? Не доверяйте этой бессильной дружбе, мадам, не думайте опереться на нее — в минуту опасности она не будет в состоянии поддержать вас!

— Но вы, господин кардинал? Разве я не могу рассчитывать на вас?

— Без сомнения, мадам, я буду увлечен угрожающим

Вам падением, а Гастон, который наследует своему брату, ненавидит меня, и Мария Медичи, которая все из него может сделать, снова присвоит себе прежнюю власть и никогда не простит моей преданности вам. Итак, если король умрет бездетным, мы оба погибли — меня сошлют в мое Люсонское епископство, а вас отправят в Испанию, где вас ожидает монастырь. Грустная будущность для того, кто, как вы, видел в ней королевство или еще лучше — регентство!

— Господин кардинал! Судьба королей, как и судьба простых смертных, в руках Божьих!

— Да, — отвечал кардинал улыбаясь, — и поэтому Бог сказал людям: «Помогайте себе сами, и я буду вам помогать».

Королева снова бросила на министра один из тех светлых и глубоких взглядов, которыми обладала она одна.

— Я вас не понимаю, — сказала она.

— Но хотите ли вы понять меня? — спросил Ришелье.

— Хочу, потому как дело это очень важное.

— Есть вещи, которые трудно высказывать.

— Но не тогда, когда вы говорите с кем-нибудь, кому достаточно одного намека.

— Так ваше величество дозволяет мне говорить?

— Я слушаю вашу эминенцию.

— Дело вот в чем. Не нужно, чтобы корона по смерти короля перешла на голову герцога Анжуйского, поскольку тогда власть бы перешла в руки Марии Медичи.

— Как же предупредить это?

— Нужно устроить так, чтобы Луи XIII, умирая, мог оставить Франции наследника престола.

— Но, — сказала королева краснея, — ваша эминенция хорошо знает, что до сих пор Бог не благословил этим наш брак.

— Разве вы, ваше величество, думаете, что это ваша вина?

Всякая другая женщина, но не Анна Австрийская, опустила бы глаза, потому что она начинала понимать. Напротив, гордая испанка устремила проницательный взгляд на кардинала, но Ришелье выдержал его с улыбкой игрока, ставящего свое будущее на одну карту.

— Да, — сказала она, — понимаю, вы предлагаете мне за несколько ночей супружеской неверности четырнадцать лет регентства!

— За несколько ночей любви, мадам! — кардинал оставил политическую маску, чтобы принять выражение лица влюбленного. — Я не удивлю ваше величество, сказав, что я вас люблю и что в надежде быть вознагражденным за эту любовь я готов все сделать, на все решиться, соединить мои интересы с вашими и подвергнуться опасности общего падения в надежде на общее возвышение.

Кардинал тогда еще не был тем гениальным человеком и непреклонным министром, каким явился впоследствии, иначе та, которая была так слаба перед Мазарини, уступила, быть может, и Ришелье. Но, как мы уже сказали, кардинал тогда только начинал возвышаться, и никто, кроме, пожалуй, его самого, не мог предвидеть будущее. В этом, надо думать, причина того, что Анна Австрийская пренебрегла этим дерзким предложением и решилась только испытать, до какой степени дойдет любовь кардинала.

— Монсеньор, — сказала она, — ваше предложение необычайно, и стоит, вы сами согласитесь, чтобы о нем подумать. Дайте мне одни сутки на размышление.

— А завтра, — с радостью в голосе спросил кардинал, — завтра вечером я буду иметь честь снова повергнуть мои чувства к стопам вашего величества?

— Завтра вечером я буду ожидать вашу эминенцию.

— Ас какими надеждами ваше величество позволяет мне удалиться?

Гордая испанка заставила его замолчать и с очаровательной улыбкой подала свою руку. Кардинал с жаром поцеловал нежную ручку королевы и удалился вне себя от радости.

Анна Австрийская с минуту сидела в задумчивости, с нахмуренными бровями и улыбкой на устах. Потом подняв голову и как бы на что-то решившись, вошла в свою спальню и велела на другой день, как можно раньше, позвать к себе м-м де Шеврез. Эта последняя играла в истории, которую мы рассказываем, такую важную роль, что мы должны сказать о ней несколько слов.

М-м де Шеврез, сумасшедшая женщина, которую Мария Медичи поместила при своей невестке для того, чтобы она мало-помалу отвлекла ее от короля и своим примером заставила бы ее забыть свой долг. Чаще называемая коннетабльшей по должности занимаемой ее первым мужем, тем самым Шарлем Альбером де Люином, с которым мы познакомились в самом начале его возвышения при Луи XIII и который так сильно и быстро вырос, орошенный кровью маршала д’Анкра. М-м де Шеврез было в то время не более 24 лет, и она слыла одной из самых хорошеньких, умнейших, легкомыслеинейших и наиболее склонных к интригам женщин своего времени. Живя в Лувре, при жизни своего первого мужа, она была очень коротка с королем, и это сначала заставляло беспокоиться Анну Австрийскую, не знав-

Шую еще обращения Луи XIII со своими фаворитками. Однако он ограничивался и с м-м де Люин, как с м-ль де Готфорт и м-ль де Лафайет, любовью чисто платонической. В этом, впрочем, виновата была не коннетабльша — она сделала все, что могла. Уверяют даже, что однажды Луи XIII, которому надоели ее наглости, сказал:

— М-м де Люин, предупреждаю вас, что люблю своих фавориток только кверху от пояса.

— Государь, — отвечала коннетабльша, — тогда ваши фаворитки сделают как Гро-Гийом — они станут опоясываться посередине бедер.

Разумеется, м-м де Люин любезничала с Луи XIII из честолюбия, а не по любви. Видя, что не может сделаться любовницей мужа, она решила подружиться с женой, что удалось ей без труда. Анна Австрийская, оставленная всеми и преследуемая шпионами, с радостью принимала всякое новое лицо, способное хоть немного оживить ее уединение. Поэтому она и м-м де Люин скоро стали неразлучны.

Около этого времени коннетабль умер, будучи сорока трех лет, оставив жене не только свои богатства, но и бриллианты жены маршала д'Анкра, которые король позволил ему конфисковать в свою пользу. Поэтому вдовство не было продолжительным, и через полтора года она вышла замуж за красивейшего из Гизов — Клода Лотарингского, герцога де Шеврез, родившегося в том же году, что и первый ее муж, и, следовательно, бывшего почти вдвое старше ее. Это был умный человек, не искавший опасности, но в ее минуту бывший в высокой степени мужественным и хладнокровным. При осаде Альена, когда он был еще только принцем Жуанвильским, его гувернер был убит в траншее, и пятнадцатилетний принц начал посреди сражения выворачивать его карманы, снял с него часы, кольца и оставил труп только тогда, когда уверился, что на нем не остается уже ничего драгоценного. Несмотря на этот случай, показывающий в нем человека бережливого, герцог де Шеврез был впоследствии одним из самых расточительных вельмож при дворе. Однажды он заказал себе пятнадцать карет разом, чтобы выбрать из них самую удобную.

Мы уже сказали, что в тот вечер, когда кардинал посетил королеву, Анна Австрийская приказала ввести к себе м-м де Шеврез, как только та приедет в Лувр. Как легко можно догадаться, она потому так спешила увидеть свою подругу, что ей не терпелось рассказать о сцене с кардиналом. А м-м де Шеврез давно уже заметила любовь кардинала к королеве, и подруги часто вместе смеялись над этой любовью, но им никогда не приходило в голову, что она выкажется так ясно и положительно. Они вместе составили план, достойный этих двух сумасбродных голов, и долженствовавший, по их мнению, навсегда излечить кардинала от этой страсти. Вечером, когда все разошлись, кардинал снова явился к королеве, пользуясь данным ему позволением. Она приняла его очень ласково, но, казалось, сомневалась в искренности любви его эминенции. Тогда кардинал призвал на помощь самые священные клятвы и сказал, что готов сделать для королевы то же, что делали для дам своего сердца знаменитейшие рыцари Роланд, Амадис, Галаор, и что ее величество скоро убедится в истине этих слов, если захочет испытать его. Но посреди этих уверений Анна Австрийская остановила его и сказала:

— Что за заслуга решиться для меня на дела, вам же приносящие славу! Мужчины делают это больше из честолюбия, чем из любви. Но вот чего бы вы не сделали, г-н кардинал, потому что только истинно влюбленный может это сделать — вы бы не протанцевали передо мной сарабанду!

— Мадам, — сказал кардинал, — я такой же кавалер и воин, как и духовное лицо, и был воспитан, слава Богу, как дворянин, поэтому не вижу, что могло бы мне помешать танцевать перед вами, если будет на то ваше желание и если вы обещаете вознаградить меня за это.

— Но вы не дали мне договорить, ваша эминенция, — сказала королева, — я говорю, что вы не проплясали бы передо мной сарабанду в костюме испанского шута.

— Отчего же нет? — спросил кардинал, — Танец этот сам по себе смешон, и я не знаю, почему бы было нельзя приспособить костюм к действию.

— Как, — удивилась Анна Австрийская, — так вы проплясали бы передо мной сарабанду в одежде шута, с колокольчиками на ногах и с кастаньетами в руках?

— Да, если бы это было перед вами одними и, как я сказал, если бы вы обещали мне за это награду.

— Передо мной одной, — возразила королева, — это невозможно — нужен, по крайней мере, музыкант.

— Так возьмите Бокко, моего скрипача — это скромный малый, и я за него отвечаю.

— Ах, если вы это сделаете, — сказала королева, — я первая признаю, что никогда не существовало любви сильнее вашей!

— Тогда, мадам, — закончил кардинал, — ваше желание исполнится. Завтра в это же время вы можете меня ждать.

Королева дала кардиналу поцеловать свою руку, и он удалился еще более обрадованный, чем накануне. Следующий день прошел для королевы в напряженном ожидании — она не могла поверить, что кардинал решился сделать такую глупость, но м-м де Шеврез ни на минуту в том не сомневалась и говорила, что знает наверняка о безумной любви его эминенции к королеве.

В девять часов Анна Австрийская сидела в своем кабинете, а м-м де Шеврез, Вотье и Беринген были спрятаны за ширмами. Королева говорила, что кардинал не придет, м-м де Шеврез утверждала противное.

Бокко вошел, держа скрипку подмышкой, и объявил, что его эминенция сейчас за ним последует. И точно, через десять минут вошел человек, закутанный в широкий плащ, который он сбросил, как только закрыл за собой дверь.

Это был кардинал в желаемом королевой костюме: на нем были панталоны, кафтан из зеленого бархата, к подвязкам прикреплялись серебряные колокольчики, а в руках он держал кастаньеты.

Анна Австрийская с трудом могла удержаться от смеха при виде человека, управлявшего Францией, в подобном наряде. Однако она превозмогла себя, поблагодарила кардинала самым грациозным жестом и попросила его довести до конца свое самоотвержение.

Был ли кардинал действительно так сильно влюблен, что мог решиться на подобную глупость, или имел претензии на танцевальное искусство, но во всяком случае он не прекословил, при первых звуках скрипки Бокко принялся выполнять фигуры сарабанды, разводя руками и выкидывая ногами разные штуки. К несчастью, именно важность, с которой он, все это делал, довела зрелище до степени такого высокого комизма, что королева, не сумев сдержаться, расхохоталась. Тогда громкий и продолжительный смех, казалось, составил эхо — это был ответ зрителей, спрятанных за ширмами. Кардинал, заметив, что принятое им за милость было только мистификацией, тотчас же с гневом оставил кабинет королевы.

Тогда м-м де Шезрез, Вотье и Беринген вышли из своей засады, даже Бокко присоединился к ним, и все пятеро признались, что присутствовали, благодаря прихотливой выдумке королевы, при одном из самых забавных зрелищ, какие только можно себе представить.

Бедные безумцы! Они смеялись над гневом кардинала-герцога! Правда, они еще не знали возможных последствий его гнева. После смерти Бутвиля, Монморанси, Шале, Сен-Мара никто, разумеется, не отважился бы на такую опасную шутку.

Между тем как они смеялись, кардинал, возвратись к себе, поклялся в вечном мщении королеве и м-м де Шеврез. В самом деле, все надежды, основанные на любви к нему Анны Австрийской, были одним ударом уничтожены. Когда король умрет, герцог Анжуйский, его личный враг, этот молодой честолюбец, так жаждущий королевской власти, вступит на престол, и кардинал падет — ужасная перспектива для человека, столько сделавшего для того, чтобы стать

Тем, кем стал!

Но Бог, располагавший иначе, утвердил колебавшееся здоровье короля. Более того, в начале 1623 года стало известно о беременности королевы; к несчастью, едва прошло три месяца, как беременная, играя с м-м де Шеврез, хотела перескочить через ров, но поскользнулась и при падении ушиблась. Через три дня после этого Франция надолго лишилась надежды иметь наследника престола.

Мы рассказали во всех подробностях анекдот о кардинале, танцующем перед Анной Австрийской (исторически верный и описанный в мемуарах Бриенна), чтобы дать понятие о том, как сильно было желание Ришелье понравиться молодой королеве. Эта черта угрюмого министра, эта снисходительность гордого дворянина, наконец, эта ошибка самого дельного человека показывают, как высоко ценил Ришелье милость Анны Австрийской.

ГЛАВА II. 1624 — 1626

Источник несогласия между Луи XIII и Анной Австрийской должно искать в интригах Марии Медичи, которая, надеясь на кардинала Ришелье, думала, что стоит ей только уничтожить влияние на двадцатилетнего короля молодой прекрасной жены, как к ней вернется потерянная со времени убийства маршала д'Анкра власть. К этой причине вскоре присоединилась другая, независимая от всяких намерений и расчетов и возникшая по простому стечению обстоятельств.

В 1624 году английский двор послал в Париж в качестве чрезвычайного посланника графа Карлейля, которому было поручено просить у короля Луи XIII руки его сестры Анриетты Марии для принца Уэльского, сына Джейкоба VI. Это предложение, о котором давно говорили, не делая его предметом дипломатических переговоров, было дружески принято французским двором, и граф Карлейль возвратился в Англию с положительным ответом.

В числе свиты графа был милорд Рич, впоследствии граф Голланд, один из прекраснейших кавалеров при английском дворе, хотя для французов красота его казалась безжизненной. Но будучи очень богат и одеваясь всегда изящно, он произвел большой эффект среди дам, окружавших Анну Австрийскую, и особенно понравился м-м де Шеврез, которой, впрочем, с необыкновенной щедростью приписывали большую часть скандальных историй, происходивших в то время при французском дворе.

Возвратившись в Лондон, милорд Рич рассказал своему другу герцогу Букингему все, что видел любопытного в Лувре и в Париже, говоря, что самое прекрасное и любопытное из всего им виденного — королева Франции и что если бы он имел хоть малейшую надежду понравиться ей, то с радостью отдал бы счастье и жизнь, считая с избытком вознагражденным за потерю первого — взглядом, а второго — поцелуем. Тот, к которому он обращался, играл тогда при дворе Джейкоба VI ту же роль, какую играли Лозен при дворе Луи XIV, а герцог Ришелье при дворе Луи XV.

Однако провидение, щедрое к фавориту его величества короля Англии, наделило герцога Букингема еще большим безрассудством, чем его двух соперников по этому прекрасному качеству.

Теперь да будет нам позволено сказать несколько слов о личности, представляемой нами читателю и благодаря которой в нашу историю перейдет часть романа с его безумными приключениями, душераздирающими сценами и всякого рода случайностями. После восьми лет серьезного и спокойного союза король и королева Франции должны были сделаться героями комедии, более интересными, более мучимыми, более подверженными общественному мнению, нежели когда-либо были Клелия или великий Кир.

Джордж Вильерс герцог Букингем родился 20 августа 1592 года и, следовательно, в 1624 году ему было 32 года. Он слыл в Англии самым блистательным кавалером всей Европы; впрочем, у него оспаривали это достоинство «семнадцать вельмож Франции». Его род по отцу был древним, а по матери — знаменитым; он был послан в Париж восемнадцати лет; около того времени, когда умер король Анри IV, причем той же смертью, которая спустя восемнадцать лет постигла герцога Букингема, он возвратился в Лондон, прекрасно говоря по-французски, умея отлично ездить верхом, превосходно драться всяким оружием и прелестно танцевать. Он поразил Джейкоба VI красотой и ловкостью, участвуя в дивертисменте, данном в 1615 году в честь короля учениками Кембриджа. Джейкоб, никогда не способный противостоять прелести прекрасного лица и превосходно сидящей одежды, попросил представить молодого человека и сделал своим мундшенком. Менее чем через два года новый фаворит был сделан кавалером, виконтом, маркизом Букингемом, главным адмиралом, охранителем пяти портов и, наконец, в его распоряжение были предоставлены всяческие почести, дары, должности и доходы трех королевств. Тогда-то, вероятно для того, чтобы помириться с принцем Уэльским, на которого он осмелился поднять руку, Букингем и предложил ему вместе инкогнито отправиться в Мадрид, чтобы посмотреть на предназначенную принцу в супруги инфантину. Может быть, именно оригинальность этого предложения была причиной того, что принц Уэльский согласился; наследник престола и фаворит короля так настоятельно просили, что Джейкоб VI вынужден был согласиться. Букингем и принц приехали в Мадрид, где оскорбили испанский этикет, так что начатые с эскуриальским кабинетом переговоры были прерваны и открылись новые, с французским двором. Милорд Рич приехал для этого в Париж и возвратился в Лондон, чтобы дать отчет Джейкобу VI в расположении, правда, не короля Луи XIII, но кардинала Ришелье. Тогда Букингем, назначенный представителем Великобритании, был послан в Париж, чтобы довести до конца переговоры.

С этих пор начинается упомянутый нами роман, который в своем драматическом и живописном течении так переплетается с историей, что в продолжение нескольких лет их невозможно отделить друг от друга. Впрочем, мы рады, что нам пришлось встретить среди исторических сухих фактов

Подробности, доставляемые нам фаворитом Джейкоба VI и Карла I, любовником такой королевы как Анна Австрийская, соперником и врагом такого человека как кардинал Ришелье и погибшем так внезапно в середине цветущей и блистательной жизни. Читатели, вероятно, увидят, что мы и постараемся им показать, как велико было влияние этого романа на историю Франции.

Итак, Букингем приехал в Париж. Он был, как уверяют все современные писатели, одним из обаятельнейших людей своего времени и явился при французском дворе с такой пышностью и таким блеском, что народ почувствовал к нему удивление, дамы — любовь, мужья — ревность, а волокиты — ненависть.

Луи XIII был одним из этих мужей, а Ришелье — одним из волокит.

Мы ныне далеки от той рыцарской любви, которая часто вознаграждалась за самые большие пожертвования одним взглядом или словом, возвышенность которой поэтизировала сам предмет. Тогда любили женщин как королев, а королев — как богинь. Герцог Медина, влюбленный до безумия в Елизавету Французскую, супругу своего короля Филиппа IV, сжег во время пиршества (в тот же день, когда Анна Австрийская выходила за Луи XIII) свой дворец со всем содержимым, словом, совсем разорил себя, чтобы иметь возможность хоть одно мгновение держать в своих объятиях королеву Испании, которую он вынес из пламени, нашептывая слова любви. Букингем сделал лучше — он не сжег своего дворца, но воспламенил два больших государства, играл будущим Англии, которую едва не погубил, играл собственной жизнью, которую и потерял ради возможности быть посланником при Анне Австрийской, несмотря на непреклонную и угрожающую волю Ришелье.

Оставим пока эту трагическую развязку во мраке будущего и посмотрим, как Букингем явился уполномоченным при французском дворе и как первая его аудиенция оставила неизгладимые воспоминания в летописях этого двора.

Букингем, введенный в Тронный зал, подошел в сопровождении многочисленной свиты к королю и королеве и передал им свои аккредитивные грамоты. Он был в белом атласном шитом золотом кафтане, поверх которого был накинут светло-серый бархатный плащ, расшитый драгоценным жемчугом. Этот цвет, столь неавантажный для человека его лет, доказывает, как хорош был Букингем, поскольку в мемуарах того времени говорится, что «этот цвет шел к нему». Скоро заметили, что все жемчужины были пришиты такими тонкими шелковинками, что отрывались от собственной тяжести и рассыпались по полу. Эта пышность, несколько грубая при странной утонченности, не могла бы понравиться в наше время, при господствующих ныне понятиях о чести, но тогда никто не посовестился принять жемчужины, так радушно предлагаемые щедрым посланником тем, кто, думая, что они оторвались случайно, бросились собирать их и хотели вернуть.

Таким образом герцог сразу занял воображение молодой королевы, щедро наделенной дарами природы, но обиженной фортуной, так как французский двор был тогда любезнейшим, но не богатейшим двором Европы.

Государственная казна, так заботливо собранная Анри IV в последние десять лет его жизни, по смерти его постепенно уменьшалась войнами принцев крови с государством, пять раз вынужденным купить мир у своих принцев. Поэтому казна была совершенно истощена, и августейшие лица, историю которых мы пишем, уже и тогда нуждались в деньгах, хотя не так сильно как впоследствии. В самом деле, когда Анне Австрийской приходилось питаться крохами от своих придворных и провожать польских посланников через неосвещенные комнаты, она не раз с горечью вспоминала о сокровищах, растраченных Букингемом для того только, чтобы вызвать у нее улыбку, благосклонный взгляд или одобрительный жест, между тем как Мазарини, которого она предпочла, поддержала, осыпала золотом и почестями, заставлял жить ее, гордую дочь цезарей, в полуразрушенных комнатах, заставлял ее, для которой, по словам одного из современников, было наказанием спать на голландском полотне, нуждаться в белье и отказывать Луи XIV-ребенку в новых простынях, в замене старых, дырявых, через дырки которых, как говорит камердинер Лапорт, свободно могли проходить ноги.

Герцог Букингем, человек опытный в делах любви, рассчитывал для приобретения расположения Анны Австрийской не только на свою красоту и не только на сияние драгоценных камней — этого было много, но недовольно, когда возбуждают подозрения короля и кардинала. Букингем, уверенный в том, что враги его сильны и опасны, хотел приобрести себе искусного и преданного союзника. Он посмотрел вокруг себя и увидел м-м де Шеврез, способную отразить угрожавшие ему интриги. М-м де Шеврез, подруга Анны Австрийской, искательница приключений, хорошенькая, умная и смелая, торгуемая кардиналом Ришелье, который пытался ее купить, преданная всему, что называлось удовольствием, капризом и обманом, м-м де Шеврез могла сделаться незаменимым помощником.

Бриллиантовый узел в сто тысяч ливров и данные взаймы две тысячи пистолей, а может быть и романтическая сторона предприятия, решили дело.

Букингем употребил старую хитрость, всегда отличную, так как она всегда удается. Он притворился влюбленным в м-м де Шеврез и покидал ее только тогда, когда дела посланника призывали его в Лувр или к кардиналу. Со своей стороны, ободренная этой мнимой страстью, имевшей вид публично объявленной любви, королева с удовольствием принимала знаки необыкновенного уважения и нежности, которые ее смелый любовник расточал ей посреди двора, наполненного шпионами короля и кардинала.

Так как Букингему редко представлялись случаи видеться с королевой и особа ее была охраняема с необыкновенной заботливостью, то м-м де Шеврез придумала пышный бал в своем отеле. Королева приняла приглашение, предложенное фавориткой, и сам король не нашел предлога отказаться. Он даже подарил своей супруге по этому случаю бант с двенадцатью бриллиантовыми подвесками.

Герцог Букингем, для которого давалось празднество, решил со своей стороны придумать средство, чтобы, насколько возможно, не покидать королеву и следовать за ней, прикрывая свое инкогнито различными костюмами, с той поры, как она вступит в отель м-м де Шеврез, до того времени, пока она не сядет в карету, чтобы ехать обратно в Лувр. Донос, сделанный кардиналу через некоторое время, сохранил нам всем подробности этого праздника, который отлично послужил замыслам герцога, но вместе с тем удвоил ревность короля и кардинала, не остановив, впрочем, дальнейших смелых предприятий влюбленного посланника.

Сначала королева по выходе из кареты изъявила желание пройтись по саду м-м де Шеврез; она оперлась на руку герцогини и начала прогулку. Не успели они сделать и двадцати шагов, как вдруг подошел садовник и предложил королеве одной рукой корзинку цветов, а другой — букет. Анна взяла букет, но в это мгновение рука ее коснулась руки садовника и он шепнул ей несколько слов.

Королева была сильно удивлена — жест, которым выразилось это удивление, и румянец отмечены в упомянутом доносе.

Тотчас же распространился слух о любезном садовнике, и стали говорить, что это никто иной как сам герцог Букингем. Все сейчас же бросились искать его, но было уже поздно — садовник исчез, а королеве предсказывал будущее волшебник, державший ее прекрасную ручку в руках своих и говоривший ей такие странные вещи, что королева, слушая их, не в силах была скрыть своего смущения. Наконец, смущение это возросло до такой степени, что она совсем потерялась, и тогда м-м де Шеврез, испуганная возможными последствиями подобного безрассудства, дала герцогу понять, что он перешел границы благоразумия и что следует вести себя осторожнее.

И все-таки, каковы ни были речи, которые слушала Анна Австрийская, она допускала их, хотя не была обманута ни видом садовника, ни видом волшебника. У королевы были хорошие глаза, и притом при ней была услужливая подруга, хорошо знавшая все эти тайны.

Герцог Букингем отличался в искусстве танца, которое, впрочем, в это время, как мы имели случай видеть по сарабанде, протанцованной кардиналом, не было в пренебрежении. Коронованные особы очень заботились об овладении этим искусством, чрезвычайно нравившемся дамам. Анри IV очень любил балеты, в балете он в первый раз увидел прекрасную Анриетту де Монморанси, ради которой делал столько глупостей; Луи XIII сам сочинял музыку для балетов, которые танцевали перед ним, и особенно он любил один из них, называвшийся «Мерлезонский балет». Всем также известны успехи на этом поприще Граммона, Лозена и Луи XIV.

Поэтому нам не покажется странным, что Букингем с необыкновенным успехом играл роль в «Балете демонов», придуманном для этого вечера как самая лучшая забава для их величеств. Король и королева аплодировали неизвестному танцору, которого приняли — один из них действительно впал в ошибку — за одного из кавалеров французского двора. Наконец, по окончании балета их величества приготовились смотреть самое великолепное увеселение этого вечера; в нем Букингем тоже играл важнейшую роль, которую он себе присвоил очень смело и ловко.

Тогда было обыкновением льстить государям даже в их увеселениях и орудием этой лести французские церемониймейстеры использовали выдуманных восточных государей. Обычай маскарадов, подобных тому, который мы сейчас опишем, продолжался до 1720 года и в последний раз был приложен к ночным празднествам, дававшимся м-м дю Мэн в ее дворце Со и известных как «Белые ночи». Дело было в том, чтобы предположить, что всем государям земного шара, а особенно неизвестных стран, лежащих за экватором, баснословным суфиям, загадочным ханам, богачам-моголам, инкам, владельцам золотых рудников вздумалось однажды собраться всем вместе и придти поклониться престолу короля Франции. Как видно, идея была недурна, и, например, Луи XIV, государь довольно тщеславный, был обманут еще лучше, когда принимал мнимого персидского посланника, знаменитого Мехмет-Реза-Бека, и хотел, чтобы этот шарлатан был принят со всей пышностью, на какую был способен Версаль.

Восточные цари, о которых мы говорим, должны были быть изображаемы принцами царствующего во Франции дома. Герцоги де Гиз, де Роган Буйонский, де Шабо и де ла Тремуйль были избраны королем для увеселения. Молодой кавалер де Гиз, сын того, которого называли le Balafre («Меченый»), игравший роль Великого могола, был младшим братом герцога де Шевреза, тем самым, который убил на дуэли барона де Люца и его сына и который впоследствии, сев верхом на пробуемую пушку, погиб от ее разрыва.

Накануне празднества Букингем сделал визит кавалеру де Гизу, который как и почти все вельможи того времени, сильно нуждаясь в деньгах, принужден был прибегнуть к разным средствам и все-таки боялся, что ему не удастся явиться на праздник м-м де Шеврез с тем великолепием, с каким бы он желал. Букингем был известен своей щедростью и не раз снабжал из своего кошелька самых гордых и самых богатых. Поэтому посещение это показалось де Гизу хорошим знаком, и он уже готовил в своем уме фразу, с которой хотел обратиться к щедрому посланнику, но тот предупредил его желания, подарив три тысячи пистолей, и предложил, кроме того, одолжить для увеличения блеска костюма де Гиза все алмазы короны Англии, которые Джейкоб VI позволил своему представителю увезти с собой во Францию.

Это было более, нежели смел надеяться кавалер де Гиз. Он протянул Букингему руку и спросил, чем может отблагодарить его за такую большую услугу.

— Послушайте, — ответил Букингем, — я хотел бы, и это, может быть, пустая прихоть, но она мне доставит большое удовольствие, я хотел бы иметь возможность нести на себе некоторое время весь магазин бриллиантов, который я привез с собой. Одолжите мне ваше место на часть завтрашнего вечера — пока Великий могол будет замаскирован, я буду Великим моголом, когда же он должен будет снять маску, я отдам вам ваше место. Таким образом мы будем играть наши роли, вы — открыто, я — тайно. Мы оба составим одно лицо, вот и все. Вы будете ужинать, а я буду танцевать. Согласны ли вы па это?

Кавалер де Гиз нашел, что это дело маловажное, не стоит и говорить и тотчас же согласился на все, чего желал Букингем.

Кавалер считал себя одолженным герцогу и признавал в нем своего учителя, поскольку, хотя его собственные глупости и наделали много шума во Франции, он был далек, особенно в безрассудстве, от знаменитого в подобных проделках Букингема.

Как было условлено, так и сделано. Герцог, замаскированный, блистающий при свете люстр и ламп, представился глазам королевы в сопровождении многочисленной свиты, великолепие которой не равнялось пышности его наряда, но и не составляло с ней слишком резкого контраста.

Восточный язык богат метафорами и поэтическими намеками. Букингем употребил все свое искусство, чтобы украдкой сказать королеве несколько страстных комплиментов. Ситуация тем более нравилась искателю приключений герцогу и романтической Анне Австрийской, что была чрезвычайно опасной. Король, кардинал и весь двор были при этом, и так как уже распространился слух, что герцог Букингем присутствует на балу, то все удвоили внимание, а между тем никто и не подозревал, что Великий могол, в котором все видели кавалера де Гиза, был сам Букингем. Зрелище имело такой огромный успех, что король не мог удержаться, чтобы не выразить м-м де Шеврез своей благодарности.

Наконец, последовало приглашение из величеств к столу, когда нужно было снять маски в приготовленных для этого комнатах. Великий могол и его оруженосец удалились вдвоем в кабинет — оруженосец был никто иной, как кавалер де Гиз, который в свою очередь надел маскарадное платье и пошел ужинать в костюме Великого могола, между тем как Букингем превратился в оруженосца.

Когда де Гиз вернулся к гостям, все стали расхваливать пышность его наряда и ловкость, с которой он танцевал. После ужина кавалер отправился в кабинет, к герцогу, ожидавшему его там. Тогда они снова поменялись ролями: кавалер сделался простым оруженосцем, а герцог снова возвысился до сана Великого могола. В этих костюмах они опять возвратились в зал. Нечего и говорить, что пышность наряда этого могущественного государя и почетное место, которое он занимал в ряду коронованных особ, доставили ему честь быть выбранным королевой для танца. Таким образом, Букингем до утра мог свободно выражать под маской и при общем смешении чувства, уже не бывшие тайной для королевы благодаря стараниям услужливой м-м де Шеврез.

Наконец, пробило четыре часа утра, и король изъявил желание вернуться домой. Королева не настаивала на том, чтобы остаться, потому как за несколько минут перед тем удалились цари Востока и с ними исчезла интрига бала. Анна Австрийская приблизилась к своей карете; лакей в ливрее стоял уже у дверец. При виде королевы он преклонил одно колено, но вместо того, чтобы откинуть подножку, он протянул свою руку. Королева увидела в этом любезность своей подруги м-м де Шеврез, но эта рука так нежно и тихо пожала ей ножку, что она невольно опустила глаза на услужливого лакея и узнала в нем герцога Букингема. Как ни была приготовлена Анна Австрийская ко всем обличьям, в которых герцог мог являться перед ней, однако на этот раз удивление ее было так велико, что она тихонько вскрикнула и сильно покраснела. Придворные тотчас подошли, чтобы узнать причину волнения королевы, но она уже сидела в карете с м-м де Ланнуа и м-м де Берне. Король отправился в своей карете вместе с кардиналом.

Можно ли сравнить историю того времени, столь богатую романтическими приключениями, анекдотическими эпизодами и интригами, подобными той, которую мы только что в точности описали, с нашей современной историей, сухой и лишенной живых подробностей, несмотря на публичность ежедневных актов, которой прежде не было и которая теперь так широка? Впрочем, может быть, именно в этом отсутствии публичности и состоит тайна этой богатой приключениями жизни, которую вели под покровом неизвестности, с такой трудностью нами приоткрываемым.

Через несколько дней слух об этом происшествии разнесся при дворе, и вместе с тем стали говорить, что в кабинете герцога Букингема есть портрет королевы, над которым размещается голубой бархатный балдахин с развевающимися белыми и красными перьями, и что другой миниатюрный портрет Анны Австрийской, осыпанный бриллиантами, не покидает груди Букингема. Его необыкновенная преданность этому портрету, казалось, показывала, что он подарен самой королевой, и кардинал, вдвойне ревнивый, ибо был вдвойне обманут — как влюбленный и как политик — провел по этому поводу несколько мучительно бессонных ночей. Герцогу Букингему со дня на день, и именно по причине этих толков о переодеваниях и портретах, становилось все труднее видеться с королевой. За м-м де Шеврез, о которой все знали как о поверенной этой рыцарской любви, следили не менее, чем за ее высокими протеже, так что Букингем, доведенный до крайности, решился отважиться на все, чтобы иметь свидание с глазу на глаз, хоть на час, с Анной Австрийской.

М-м де Шеврез спросила королеву, как она примет подобную попытку, и королева отвечала, что не будет помогать ни в чем, но и запрещать не станет, она только желает иметь возможность отрицать свое участие в этом деле. Этого было достаточно коннетабльше и герцогу.

В это время в Лувре было очень популярно поверье, что в этом старинном замке королей показывается привидение женского пола, называемое «Белой женщиной». Впоследствии это поверье заменилось другим, не менее популярным, о «Красном человеке».

Коннетабльша предложила Букингему сыграть роль привидения, и влюбленный герцог не колеблясь согласился тотчас на все. В костюме «Белой женщины» ему нечего было, по мнению м-м де Шеврез, бояться самых строгих аргусов королевы, которые, если заметят его, наверняка сами будут перепуганы до смерти и тотчас разбегутся.

Довольно долго продолжались переговоры о том, в какое время устроить свидание. Герцог хотел, чтобы это было вечером, м-м де Шеврез говорила, что именно в это время король иногда приходит к королеве. Спросили мнение Анны Австрийской, которая сказала, что днем герцог лишится всех преимуществ своего костюма, а ночью можно положиться на верность камердинера Бертена, который будет караулить и вовремя заметит приближение короля, и что на этот случай можно иметь в виду потаенную дверь, через которую герцог сможет уйти.

Итак, было решено, что Букингем войдет в Лувр около 10 часов вечера. В 9 он явился к м-м де Шеврез, у которой должно было произойти превращение. Коннетабльша обязалась приготовить все нужное — очевидно, что герцог приобрел в ней неоценимую помощницу.

Букингем нашел свой костюм готовым. Это было длинное белое платье, усеянное черными слезками и украшенное двумя мертвыми головами, одной на груди и другой сзади, между плечами, а фантастический головной убор, белый с черным, как и платье, а также огромный плащ и большая шляпа, вроде испанских сомбреро, довершали наряд.

Но тут явилось затруднение, не приходившее прежде в голову м-м де Шеврез, — при виде костюма, который должен был изменить внешность герцога столь странным образом, кокетство его возмутилось, и он решительно объявил, что не пойдет к Анне Австрийской в подобном наряде.

Герцог Букингем не был, таким великим политиком, как кардинал Ришелье, но зато глубже его был посвящен в тайны любви и знал, что в женщине самая сильная страсть не может устоять против смешного, и находил лучше совсем не видеть Анну Австрийскую, нежели получить эту милость с тем только условием, что покажется ей смешным.

М-м де Шеврез отвечала, что нет другого средства проникнуть в покои королевы, что королева с большим трудом согласилась на это свидание, что она ожидает герцога в этот вечер и вряд ли простит человеку, по его словам влюбленному до безумия, что имея случай видеться с ней, он этим, давно желанным случаем, не воспользовался.

Притом веселая подруга Анны Австрийской, быть может, заранее радовалась возможности увидеть английского посланника, человека, располагавшего судьбой двух могущественных государств Европы, переодетым в привидение. А может быть и то, что королева согласилась на свидание, но, не доверяя самой себе, хотела найти в глазах своих оружие против своего сердца.

Итак, герцог Букингем принужден был покориться желанию м-м де Шеврез. Правда, и в этом более чем странном костюме, он рассчитывал на прекрасные благородные черты своего лица, но и тут он ошибся в своем расчете, не зная намерений м-м де Шеврез, которая в этот вечер, казалось, более благоволила к мужу, нежели к любовнику.

М-м де Шеврез в своей высокой мудрости решила, что герцог должен обезобразить свое лицо, как обезобразил свою фигуру. Тогда Букингем предложил надеть черную полумаску, которая в то время была в большом употреблении, особенно между женщинами, хотя иногда ее надевали и мужчины. Но м-м де Шеврез возразила, что маска может упасть, и тогда в мнимой «Белой женщине» все узнают герцога Букингема.

Герцог снова вынужден был уступить — свидание было назначено на 10 часов, а между тем в спорах прошло более четверти часа. Он испустил глубокий вздох и совершенно покорился той, которую теперь принимал чуть ли не за своего злого гения.

За некоторое время перед описываемым нами происшествием, один физик по имени Норблен сделал изобретение: он приготовил кожицу телесного цвета, посредством которой можно было, прикрепляя ее мягким белым воском, совершенно изменить свою физиономию. Ее разрезали по известному образцу, накладывали на некоторые части лица, которому она придавала совсем другой вид, а глаза, рот и нос оставались совершенно свободными. Благодаря изобретению, Букингем через пять минут сам не узнавал себя.

По окончании этой первой операции приступили к самому переодеванию. Герцог снял плащ, и поверх своей одежды надел вышеописанное белое платье, заключил волосы в фантастический головной убор, покрыл полумаской лицо, уже обезображенное кожицей, надел шляпу с огромными полями и набросил на себя широкий плащ. В таком виде, полусмеясь, полу досадуя, он подал руку м-м де Шеврез, которая должна была ввести его в Лувр.

Карета коннетабльши ожидала их у дверей. Эту карету знали в Лувре и поэтому она не могла возбудить подозрений, притом герцог должен был войти через малый вход, то есть через дверь, лестницу и несколько коридоров, предназначенных для коротких знакомых королевы и ее фаворитки.

У калитки Лувра их ожидал камердинер Бертен. Привратник при виде герцога спросил:

— Что это за человек?

— Это итальянский астролог, о котором спрашивала королева, — ответила подошедшая м-м де Шеврез.

Действительно, привратник был предупрежден об этом обстоятельстве, и так как в то время подобные консультации случались очень часто, он не затруднился пропустить герцога, бывшего, впрочем, в сопровождении такого лица, что человек столь низкого положения и не осмелился бы сделать ни малейшего замечания.

Пройдя калитку, они уже никого не встретили до самых покоев королевы. Анна Австрийская приняла предосторожность и удалила де Флотт, свою статс-даму, ожидая с весьма понятным страхом этого посещения, которое никогда не решилась бы принять, если бы уверенность подруги не ободрила ее. У дверей камердинер Бертен оставил м-м де Шеврез и герцога и пошел на лестницу караулить короля.

У м-м де Шеврез был ключ от комнаты королевы, поэтому ей не надо было стучать. Она отперла дверь, ввела герцога и сама вошла за ним, оставив ключ в замке, чтобы Бертен мог предупредить их в случае опасности.

Королева ожидала в своей спальне. Герцог прошел две или три комнаты и очутился лицом к лицу с той, которую так сильно желал видеть без свидетелей. К несчастью, его костюм, как мы уже сказали, далеко не украшал его, и вследствие этого произошло то, чего он так боялся: королева, несмотря на свой страх, не могла удержаться от смеха. Тогда Букингем увидел, что ему ничего не остается делать, как разделить веселость королевы, и стал играть свою роль с таким остроумием, с такой веселостью и такой любовью, что расположение Анны Австрийской изменилось — она забыла о смешном облике герцога и стала слушать его умные и страстные речи.

Герцог скоро заметил перемену, произошедшую в настроении королевы, и воспользовался этим со своим обычным искусством. Он напомнил Анне Австрийской, что цель этого свидания — передать ей тайное письмо от ее золовки и умолял ее — этого письма не должен был видеть никто — удалить даже верную свою подругу м-м де Шеврез.

Тогда королева, без сомнения, сама столько же желавшая этого свидания, сколько и Букингем, открыла дверь своей молельни и вошла в нее, оставив дверь открытой и дав знак Букингему следовать за ней. Как только герцог вошел в молельню, м-м де Шеврез, как бы в вознаграждение за все лишения, которым она подвергла его в этот вечер, тихонько притворила дверь.

Прошло около десяти минут с тех пор, как Анна Австрийская вошла в молельню, как камердинер Бертен вдруг вбежал запыхавшись, бледный, крича: «Король! Король!» М-м де Шеврез бросилась к дверям молельни и открыла их, тоже крича: «Король!»

Букингем, без своего волшебного платья, с естественным лицом, окаймленным длинными волосами, одетый в свой обыкновенный костюм, как всегда изящный и красивый, был у ног королевы. Как только он остался наедине с Анной Австрийской, то снял весь маскарад и, решившись на все, явился таким, каким был, то есть изящнейшим кавалером.

Понятно, что и Анна Австрийская, в свою очередь, предалась чувству, с которым тщетно старалась бороться. Поэтому коннетабльша нашла герцога у ее ног.

Между тем камердинер все кричал: «Король! Король!» М-м де Шеврез отперла дверь в маленький коридорчик, который вел из молельни в большой коридор. Герцог бросился в него, унося с собой костюм «Белой женщины». Бертен и м-м де Шеврез последовали за ним, а королева заперла дверь и возвратилась в свою комнату, но там силы ей изменили, она упала в кресло и стала ждать.

Герцог и камердинер хотели тотчас же уйти из Лувра, но м-м де Шеврез остановила их. Это была решительная женщина, никогда, ни при каких обстоятельствах не терявшая присутствия духа, и она заставила герцога снова надеть свое платье, головной убор, маску и плащ, и потом, когда его уже нельзя было узнать, она открыла дверь, позволив ему уйти.

Но приключения, ожидавшие Букингема в тот вечер, еще не кончились. Дойдя до конца коридора, он встретил нескольких лакеев и хотел вернуться, но тут его плащ упал. Случилось то, что предвидела м-м де Шеврез — увидев мрачное платье, усеянное слезками и мертвыми головами, лакеи сильно испугались и убежали, крича: «Белая женщина!» Букингем сообразил, что нужно воспользоваться их испугом и решить дело одним ударом — он бросился преследовать их и между тем как они убегали им одним известными проходами, а Бертен поспешно уносил в свою комнату мантию и шляпу, герцог достиг лестницы, сбежал по ней, отворил дверь и вышел на улицу.

М-м де Шеврез возвратилась к Анне Австрийской в восторге от своей хитрости и хохоча во все горло. Она нашла королеву бледной и дрожащей все в том же кресле, в которое она упала.

Однако Бертен несколько ошибся; король действительно вышел из своей комнаты, но не для того, чтобы пойти к королеве — на следующий день была назначена большая соколиная охота, и он, чтобы не терять времени утром, отправился ночевать на сборное место. Поэтому он прошел мимо дверей королевы, даже не задержавшись, и не зашел проститься с женой, поскольку имел намерение на другой же день воротиться в Лувр.

Приехав с охоты, он узнал, что лакеи видели знаменитую Белую женщину. Луи XIII был суеверен и верил во всякого рода привидения, но особенно в такие, известия о которых переходили из рода в род, по преданию. Он велел позвать лакеев, видевших привидение, расспросил их о всех малейших подробностях его одежды и манер, и так как рассказ их согласовался с тем, что он много раз еще в детстве слышал, то не сомневался в действительности появления Белой женщины.

Но кардинал не был так легковерен. Он, подозревая, что за этим странным приключением скрывается какая-нибудь новая попытка Букингема, подкупил через посредство Буаробера камердинера герцога Патрика О’Рейли и узнал от него желаемое событие, которое мы только что описали.

Между тем, король Джейкоб VI умер 8 апреля 1625 года, и двадцатипятилетний Карл 5 вступил на престол.

Букингем вместе с известием об этой неожиданной смерти получил приказание поспешить со свадьбой. Ему того не хотелось, он желал остаться в Париже как можно долее и рассчитывал при этом на затруднения, которые Рим чинил бракосочетанию, не давая своего согласия. Но кардинал, столько же желавший удалить Букингема из Парижа, сколько тот желал там остаться, написал папе, что если тот не пришлет разрешение, то свадьба совершится и без такового. Разрешение было послано с первым курьером.

Шесть недель спустя по смерти короля Джейкоба бракосочетание совершилось. Герцог де Шеврез был избран, чтобы представлять Карла I, родственником которого он был по Марии Стюарт, и 11 мая на возвышении, устроенном перед портиком церкви Нотр-Дам, кардиналом де Ларошфуко было дано брачное благословение мадам Анриетте и представителю ее супруга.

Карл I с нетерпением ожидал свою супругу, поэтому в очень скором времени двор собрался в дорогу, чтобы проводить молодую королеву до Амьена. В этом городе случилось знаменитое приключение в саду, описанное, за исключением некоторых подробностей, одинаковым образом у Лапорта, м-м Моттвиль и Таллемана де Рео.

Три королевы — Мария Медичи, Анна Австрийская и м-м Анриетта — не найдя в городе жилища, в котором могли бы поместиться все вместе, заняли отдельные отели. Отель Анны Австрийской находился близ Соммы; к нему прилегали большие сады, доходившие до реки. Туда, по причине обширности этих садов и положения их, приходили две другие королевы, а с ними и весь двор. Букингем, употребивший все старания, чтобы замедлить выезд из Парижа, стал теперь делать все, что только можно, чтобы оттянуть выезд из Амьена — балы, празднества, увеселения, утомительные прогулки, отдых после последних, — все служило предлогом посланнику и самим королевам, находившим здешнюю жизнь много приятней, нежели жизнь, которую они вели в Лувре. Скажем еще, что король и кардинал вынуждены были их оставить и за три дня до описываемого случая уехали в Фонтенбло.

Однажды вечером королева, «очень любившая поздно прогуливаться», как говорит хроника, оставалась долго в саду, при великолепной погоде, и тут случилось одно из тех происшествий, которые не достаточны, чтобы погубить жизнь и счастье людей, принимающих в них участие, но оставляют сомнение, может быть даже пятно на их имени. Теперь, правда, сомнений нет, нашлись несомненные доказательства, и потомство произнесло свой приговор. Невинность королевы признана всеми нынешними историками, даже самыми враждебными монархии, но современники судили иначе, ослепленные жаждой сплетен или увлеченные духом партий.

Королева опиралась на руку герцога, а м-м де Шеврез шла с милордом Ричем. После продолжительной прогулки по аллеям сада королева села и вокруг нее уселись все придворные дамы, но вскоре встала, не пригласив никого следовать за собой, подала руку герцогу и пошла с ним. Никто не осмелился следовать за королевой. Стемнело, а королева и ее кавалер исчезли за живой изгородью. Впрочем, это исчезновение, как легко можно догадаться, не осталось без внимания, придворные обменивались лукавыми улыбками и выразительными взглядами, как вдруг послышался сдержанный крик, в котором узнали голос королевы.

Тотчас Пютанж, первый конюший ее величества, перескочил через изгородь с обнаженной шпагой и увидел, что Анна Австрийская вырывается из объятий Букингема. При виде Пютанжа, приближавшегося с угрожающим видом, герцог оставил королеву и в свою очередь обнажил шпагу, но Анна Австрийская бросилась навстречу Пютанжу, крича Букингему, чтобы он немедленно удалился, если не хочет ее скомпрометировать. Букингем послушался, и вовремя, так как весь двор уже приближался и мог стать свидетелем его дерзости. Однако, герцог исчез.

— Ничего не случилось, — сказала королева придворным, — герцог Букингем ушел, оставив меня, а я вдруг так испугалась, почувствовав себя одной в такой темноте, что вскрикнула и испугала вас.

Все сделали вид, будто поверили этому рассказу, но понятно, что истина не замедлила открыться. Лапорт в своих мемуарах ясно говорит, что герцог забылся и захотел обнять королеву, а Таллеман де Рео, впрочем, очень недоброжелательный по отношению ко двору, идет еще дальше.

Ни бал м-м де Шеврез, ни появление «Белой женщины» не наделали столько шуму, как это происшествие. Последствия его для флиртовавших были ужасны — Букингем, вероятно, ему обязан своей ранней смертью, а Анна Австрийская страдала всю свою жизнь.

На другой день был назначен отъезд. Королева-мать хотела проводить свою дочь еще несколько лье, и в карету сели: Мария Медичи, Анна Австрийская, мадам Анриетта и принцесса де Конти. Когда прибыли к месту, где должно было расставаться, кареты остановились, и герцог Букингем, вероятно еще не видевший Анну Австрийскую после вчерашнего приключения, подошел к карете с тремя королевами, открыл дверцы и предложил руку мадам Анриетте, чтобы вести ее к назначенному для нее экипажу и где ее ожидала м-м де Шеврез, долженствовавшая сопровождать молодую королеву в Англию. Герцог, как только посадил королеву в карету, сам тотчас воротился к экипажу королев французских, снова открыл дверцы и, несмотря на присутствие Марии Медичи и принцессы де Конти, взял край платья Анны Австрийской и несколько раз поцеловал его. Когда же королева заметила ему, что это странное изъявление любви ее компрометирует, герцог поднял голову и закрыл лицо занавеской кареты. Тогда присутствующие заметили, что он плачет, так как, хотя они и не видели его слез, они слышали рыдания. Анна Австрийская не имела мужества долее удерживаться и поднесла платок к глазам, чтобы скрыть свои слезы. Наконец, как бы внезапно решившись, как бы победив себя большим усилием, Букингем, не прощаясь более, даже не соблюдая обычного этикета, быстро оставил королев, впрыгнул в экипаж Анриетты и приказал ехать.

Анна Австрийская возвратилась в Амьен, даже не стараясь скрыть печаль. Она думала, что это было последнее свидание с герцогом Букингемом, но ошибалась. Приехав в Булонь, Букингем нашел море таким, каким желал его найти — шумным и бурливым, так что не было никакой возможности продолжать путь. Анна Австрийская, со своей стороны, узнав в Амьене об этой остановке, послала тотчас Лапорта в Булонь под предлогом узнать о здоровье мадам Анриетты и м-м де Шеврез. Очевидно было, что этим не ограничивалось поручение верному слуге и что сострадательное участие королевы простиралось не только на этих особ, но относилось еще к одной.

Дурная погода бушевала в продолжение восьми дней, и Лапорт три раза ездил в Булонь. Чтобы посланный королевы не был задержан ни на минуту, де Шон, временный губернатор Амьена, приказал городские ворота держать открытыми и ночью.

Возвращаясь из третьей своей поездки, Лапорт уведомил королеву, что в этот же вечер она увидит Букингема — герцог объявил, что депеша, полученная им от Карла I, заставляет его еще раз переговорить с королевой-матерью и что он через три часа отправится в Амьен. Эти три часа были необходимы, чтобы дать Лапорту время предупредить Анну Австрийскую. Кроме того, герцог умолял ее именем своей святой любви устроить так, чтобы он мог увидеться с ней наедине.

Эта просьба сильно смутила Анну Австрийскую, но герцог, вероятно, получил бы желаемое, поскольку королева под тем предлогом, что доктор будто бы должен пустить ей кровь, просила всех уйти. Вдруг вошел Ножа» Ботрю и громко объявил о приезде герцога Букингема и милорда Рича к королеве-матери по делам, не терпящим отлагательства. Это известие, публично заявленное, разрушило планы Анны Австрийской — теперь ей трудно было остаться одной, не возбудив подозрений насчет причины уединения. Поэтому она велела позвать доктора и действительно распорядилась пустить себе кровь, надеясь, что это удалит всех, но, несмотря па все се просьбы, на все намеки, что она устала и желает отдохнуть, она не смогла удалить графиню де Ланнуа, которая по некоторым причинам считалась подкупленной кардиналом.

В 10 часов доложили о герцоге Букингеме. Графиня де Ланнуа уже готова была сказать, что королеву нельзя видеть, но Анна Австрийская, боясь, вероятно, как бы герцог, доведенный до отчаяния, не решился бы на какую-нибудь сумасбродную выходку, приказала его принять.

Как только герцогу передано было позволение войти, он буквально вбежал в комнату. Королева была в постели, а м-м де Ланнуа стояла у ее изголовья. Герцог остолбенел, увидев королеву против своего ожидания не одну. На лице его выразилось такое страдание, что Анна Австрийская сжалилась над ним и как бы в утешение сказала ему по-испански, что никак не могла остаться одна и что ее статс-дама осталась при ней почти против ее воли.

Тогда герцог упал на колени перед ее кроватью, целуя простыни с таким пламенным восторгом, что м-м де Ланнуа заметила о нарушении французского этикета, который не позволяет вести себя подобным образом с коронованными особами.

— Э, мадам, — отвечал герцог с нетерпением, — я не француз и обыкновения Франции не могут связывать меня. Я — герцог Джордж Вильерс Букингем, посланник короля Англии и тем самым сам представляю коронованную особу. Итак, — продолжил он, — я могу принимать здесь приказания только от одной особы, и эта особа — королева!

Потом, обращаясь к Анне Австрийской, он сказал:

— Да, мадам, я на коленях ожидаю от вас повелений и клянусь, я исполню их, если только они не запретят мне любить вас! О, да, да! — вскричал он. — Да, мадам, я вас люблю, скорее, я вам поклоняюсь так, как люди поклоняются Богу. Да, я вас люблю и повторю признание в этой любви

Перед целым светом, поскольку не знаю ни человеческого, ни божественного могущества, которое могло бы помешать мне вас любить. Теперь, — продолжил он, поднимаясь с колен, — теперь я сказал вам все, что хотел сказать и прибавлю только, что отныне моя цель будет состоять в том, чтобы снова вас видеть, и я употреблю для этого все средства и достигну этой цели, несмотря на кардинала, на короля, на вас самих, если даже мне нужно будет для этого поставить вверх дном всю Европу.

При последних словах герцог схватил руку королевы, осыпал ее поцелуями, несмотря на усилия Анны Австрийской отнять ее, и потом опрометью бросился вон из комнаты.

Едва только дверь за ним закрылась, как вся энергия, поддерживавшая силы Анны Австрийской в его присутствии, оставил.;: ее и сна, громко рыдая, упала на подушку и приказала м-м де Ланнуа удалиться. Потом позвала донью Эстефанию, которой более всех доверяла, дала ей письмо и ящичек и велела отнести к герцогу. В письме королева умоляла Букингема уехать, в ящичке же был узел, украшенный двенадцатью бриллиантовыми подвесками и полученный ею от короля в день бала у м-м де Шеврез.

На другой день Анна Австрийская простилась с Букингемом в присутствии двора, и герцог, довольный полученным доказательством любви, вел себя со всей осторожностью, какую не мог бы требовать самый строгий этикет.

Через три дня море успокоилось, и Букингем вынужден был удалиться из Франции, где оставил по себе славу самого безрассудного, но вместе с тем и самого великолепного кавалера, какого едва ли помнит французский двор.

Однако приключение в Амьене принесло свои плоды — кардинал был уведомлен о нем и передал все королю, гнев которого он сумел довести до бешенства. Искусство этого министра вселять свои личные страсти в сердце своего государя было удивительно; вся жизнь Ришелье прошла в подобных действиях — в этом и состоит тайна его власти. Луи XIII не только не любивший уже королеву, но и начинавший по описанным причинам питать к ней ненависть, поддерживаемую памятью о поведении королевы-матери и ежедневными выходками министра, тотчас наказал служителей королевы, и преследование, бывшее до сих пор тайным, вдруг стало открытым. М-м де Берне была уволена, а Пютанж прогнан.

Анна Австрийская, как легко можно понять, живо почувствовала отсутствие коннетабльши, последовавшей за английской королевой в Лондон.

Все неблагоразумные поступки молодой королевы как нельзя лучше служили замыслам Марии Медичи. Делая вид, что желает примирения супругов, она старалась еще более усиливать их несогласие действиями, по видимости самыми доброжелательными к невестке. Сначала она позволила королю сделать описанные нами домашние распоряжения, а потом приняла сторону Анны Австрийской и стала доказывать своему сыну, что его супруга невинна, что ее отношения с Букингемом никогда не переходили границ простой любезности, утверждая притом, что она была слишком хорошо окружена, чтобы дурно поступать. Всякий согласится, что это дурное успокоение для ревности мужа. Наконец, она прибавляла, будто с Анной Австрийской теперь происходит то же, что прежде было с ней самой, что в юности она сама иногда, по свойственному первой поре жизни легкомыслию, могла внушить о себе дурное мнение своему супругу Анри IV, а между тем совесть ее ни в чем ее не упрекает.

Какое бы сыновнее почтение ни имел Луи XIII к своей матери, нам хорошо известно, что он должен был думать о ее мнимой невиновности.

Понятно, как мало влияния подобные доводы могли иметь на короля или, вернее сказать, какое влияние они на него имели. Луи XIII знал о всех фантастических превращениях Букингема и о всех хитростях, употребленных м-м де Шеврез. Все было объяснено ему кардиналом, дававшим королю читать донесения, которые делались его эминенции и против которых было бы трудно возражать и более искусному логику, чем Мария Медичи. Поэтому Луи XIII вместо того, чтобы успокоиться доводами матери, удвоил строгости и удалил от Анны Австрийской даже Лапорта, слугу слишком усердного, который, если не помогал, то скрывал преступные или невинные интриги своей госпожи. При королеве осталась только м-м де ла Буасьер, такая же суровая, как впоследствии была м-м Ноайль. Итак, с этих пор с королевы, по-видимому, не спускали глаз.

Некоторые авторы утверждают, что перед своим отъездом из Парижа Букингем тайно получил совет уезжать как можно скорее под угрозой такой же участи, какая постигла Сен-Мара и Бюсси д'Амбуаза. Букингем понял совет, но пренебрег им, несмотря на его важность. В самом деле, нельзя было арестовать и наказать посланника, но влюбленный искатель приключений мог в одну прекрасную ночь сделаться жертвой мщения, которому ни Ришелье, ни король не смогли бы помешать и за которое они бы даже не наказали, а сам Карл I вынужден был бы приписать происшествие несчастной звезде своего любимца.

Между тем, против Анны Австрийской не только началось открытое преследование, но и составился заговор. М-м де Ланнуа, бывшая шпионка кардинала при королеве, уведомила его, что бриллианты, недавно подаренные королем Анне Австрийской, посланы ею, по всей вероятности, Букингему в ту ночь, которая последовала за возвращением его из Булони.

Ришелье тотчас написал леди Кларик, бывшей любовнице Букингема, предлагая ей 50 000 ливров, если она отрежет у герцога два бриллиантовых подвеска и пошлет ему. Через две недели кардинал получил желаемое — леди Кларик, будучи на большом балу, где был и герцог, воспользовалась теснотой и незаметным образом отрезала их.

Кардинал был в восхищении — месть, в чем он не сомневался, была в его руках. На другой день король объявил королеве, что в Отель-де-Виль старшинами Парижа будет дан бал, и просил ее сделать честь старшинам, украсив себя бриллиантами, которые он подарил. Анна Австрийская отвечала, что все будет сделано по его желанию. Бал был назначен на третий день, и мщение кардинала, казалось, было близко.

Что же касается королевы, то она была так спокойна, как если бы ей не угрожала никакая опасность. Кардинал не мог понять этого спокойствия, бывшего, по его мнению, только личиной, под которой она, благодаря власти над собой, скрывала свое беспокойство.

Настал ожидаемый с таким нетерпением бал. Король и Ришелье приехали вместе; королева, по тогдашнему этикету, должна была приехать отдельно. В 11 часов доложили: «Ее величество королева!» Тотчас все глаза обратились на вошедшую Анну Австрийскую, особенно, как легко можно догадаться, глаза короля и кардинала.

Королева была блистательна — на ней был ее национальный испанский костюм, ее роскошные формы облекало зеленое атласное платье, шитое жемчугом, золотом и серебром. Широкие висячие рукава были застегнуты у локтей большими рубинами, служившими вместо пуговиц. Открытое платье позволило видеть прекрасную шею королевы, на голове ее был небольшой бархатный головной убор зеленого цвета, украшенный пером цапли и прекрасно оттенявший ее чудные серо-пепельные волосы, с плеча грациозно спадали ленты известного бриллиантового узла с двенадцатью подвесками.

Король подошел к королеве под предлогом сказать комплимент насчет ее красоты и пересчитал подвески — их было двенадцать. Кардинал остолбенел от удивления, поскольку в его судорожно сжатой руке было еще два.

Вот как это получилось. Возвратившись с бала и раздеваясь, Букингем заметил похищение. Первой мыслью было, что это простое воровство, но после некоторого размышления он догадался, что бриллианты похищены с опасным намерением, с очевидно враждебной целью. Он тотчас приказал изложить запрещение на все порты Англии и запретил всем владельцам судов под страхом смерти оставлять берег. И между тем, как все с удивлением и ужасом спрашивали себя о причинах этой меры, ювелир Букингема поспешно делал два подвеска, повторяющих исчезнувшие. В следующую ночь легкое судно, для которого одного было снято запрещение, направилось к Кале, а спустя 12 часов запрещение было вообще снято.

Вследствие этого королева получила бриллианты на 12 часов раньше просьбы короля надеть их на бал в Отель-де-Виль. Вот в чем была причина ее спокойствия, столь удивлявшая кардинала. Удар был ужасен для него, зато он поклялся погубить тех, кто стал причиной его ошибки. Мы скоро увидим это мщение.

Читателям уже известно, что Мария Медичи, ослепленная жаждой власти, старалась разбудить вражду среди своих детей, ставила подозрения преградой между мужем и женой. Когда же Букингем уехал, а заговор с подвесками провалился, Луи XIII совершенно успокоился насчет герцога. Вследствие этого королева-мать боялась сближения между сыном и невесткой, которое, по ее расчетам, могло уничтожить все ее влияние, поэтому она обратила внимание на герцога Анжуйского, решив сделать его снова предметом подозрений ревнивого и предубежденного Луи XIII в покушениях на его жизнь и в сношениях с Анной Австрийской.

Король был несколько отвлечен от подозрений насчет брата сумасбродствами Букингема, ко никогда не изгонял вовсе их из своего сердца. Поэтому при первых словах о сближении между Гастоном и Анной Австрийской старые дрожжи, давно уже закисавшие на дне его сердца, снова принялись бродить. Королева-мать и Ришелье, интересы которых были одинаковыми в этих обстоятельствах, соединяли свои старания, чтобы усилить ревность короля. Тысячи услужливо подаваемых донесений доходили до Луи XIII. Его уверяли, что Анна Австрийская, прекрасная молодая испанка, наскучив бесплодием и находя в пылкости своих чувств только холодного и меланхолического мужа, мечтала о смерти его величества как о конце рабства и уже решила заключить, в случае этой смерти, союз, более согласный с ее вкусом и характером. После этого неудивительно, что Луи XIII тотчас вообразил себя окруженным заговорщиками. Итак, расположение его к жестоким наказаниям как нельзя лучше соответствовало желаниям королевы-матери и кардинала. Недоставало только заговора — явился заговор Шале.

ГЛАВА III. 1626

Шале, потомок знаменитой фамилии, занимал должность хранителя королевского гардероба. Он был внуком маршала де Монлюка и вместе с тем по женской линии происходил из благородной фамилии Бюссе д'Амбуаз; сестра его была женой маршала, которому принадлежит честь храброй защиты Камбре против испанцев.

Шале был прекрасным молодым человеком лет тридцати, очень изящным и любимым женщинами, насмешливым, безрассудным и тщеславным, вообще таким же, как и Сен-Мар. Незадолго до описываемого нами происшествия он имел дуэль, которая наделала много шума и поставила его в мнении тогдашнего общества хранителем преданий рыцарства. Думая иметь причины жаловаться на некоего Понжибо, шурина графа де Люда, он встретил его на Новом мосту, заставил своего противника обнажить шпагу и убил его. Буаробер, имевший пристрастие к красивым молодым людям, как говорит Таллеман де Рео, воспел его смерть элегией.

Это было время заговоров против первого министра, который имел всю власть и оставлял королю только тень могущества, что заставляло старого архиепископа Бертрана де Шо, которого Луи XIII очень любил и которому часто обещал кардинальскую шапку, говорить: «Ах, если бы король был в милости, я был бы кардиналом!» В то время еще не знали, как опасны эти заговоры для заговорщиков, тогда еще были живы Марильяк, Монморанси, Сен-Map. Шале тоже был в заговоре против кардинала, то есть Шале следовал общему примеру.

Впрочем, этот заговор имел некоторую важность. Гастон, еще не обесславленный рядом низостей, которые сделал впоследствии, был во главе заговорщиков, побуждаемый Александром Бурбонским, великим приором Франции, и Сезаром, герцогом Вандомским. Они-то, говорят, предложили заговор Гастону и вовлекли в него Шале. Еще пять или шесть молодых людей предались герцогу Анжуйскому и сговорились убить кардинала.

Вот каким образом они предполагали исполнить это. Ришелье под предлогом всегдашней болезни, оказавшей ему такие важные услуги во все продолжение его могущества, беспрестанно подвергавшегося нападениям и беспрестанно возрастающего, удалился на свою виллу Флери, откуда управлял делами государства. Герцог Анжуйский и его приверженцы должны были заехать к кардиналу под предлогом, что их завлекла в эти края охота, попросить у него гостеприимства и потом, выбрав удобный момент, умертвить. Все подобные заговоры, кажущиеся нам теперь невозможными или, по крайней мере, весьма странными, были тогда в моде и часто случалось по всей Европе. Таким образом был убит Висконти в Миланском соборе, Джулио Медичи — во флорентийской соборной церкви, Анри III — на улице де ла Фероннери и, наконец, маршал д'Анкр — на Луврском мосту.

Гастон, сбрасывая с себя иго временщика Луи XIII, следовал примеру этого короля относительно фаворита Марии Медичи. Все дело было в том, чтобы с успехом это исполнить, и они были уверены, убийство пройдет безнаказанным, тем более, что король плохо скрывал свою ненависть к первому министру.

Итак, все было готово к исполнению плана, как вдруг Шале во всем открылся командору де Балансе, вследствие своей нерешительности или же желая привлечь его на свою сторону. Но потому ли, что де Балансе принадлежал к партии кардиналистов, потому ли, что он разгадал намерения Гастона, или же действительно питал отвращение к убийству, одним словом, он так повел дело, что уговорил Шале во всем открыться кардиналу.

Когда доложили, что Шале и командор де Балансе желают переговорить с его эминенцией наедине о чрезвычайно важных делах, Ришелье занимался в своем кабинете с чело-ком, телом и душой ему преданным, по имени Рошфор, умным и деятельным, которого мы встречаем во всех тайных делах того времени, переменяющего возраст и физиономию, под множеством различных костюмов, всегда очень хорошо ему идущих.

Его эминенция сделал знак Рошфору, который перешел в соседний кабинет, только перегородкой отделенный от кабинета, где работал кардинал.

Шале и де Балансе вошли как только портьеры опустились за Рошфором. Шале был смущен и молчал, он понимал, что сделал глупость, вступив в заговор, и что делает другую, открывая все кардиналу.

Командор де Балансе говорил за него. Кардинал, сидя перед столом и поддерживая рукой подбородок, спокойно выслушал о страшном, направленном против его жизни, заговоре, и ни одна черта в его лице не выражала ничего, исключая спокойное внимание, с которым он слушал бы о всяком другом заговоре. Ришелье в высшей степени обладал мужеством, данным некоторым государственным людям, презирать убийц.

Выслушав все, он поблагодарил Шале и просил его придти во второй раз, чтобы переговорить с ним наедине. Шале явился. Кардинал соблазнил его обещаниями, польстил самолюбию молодого человека, и Шале ничего не скрыл от него, однако с условием, чтобы никто из заговорщиков не пострадал. Ришелье согласился на все его желания.

Кардинал, собрав необходимые дополнительные сведения, отправился к Луи XIII и, рассказав ему все, просил быть снисходительным к этому заговору, касающемуся только его жизни, и сохранить свою строгость для заговоров против самого короля. Король был изумлен великодушием министра и спросил, что тот намерен предпринять. — Государь, — отвечал кардинал, — предоставьте мне довести это дело до конца, но так как я не имею стражи, то позвольте мне взять несколько вооруженных людей. Король дал кардиналу 60 всадников, прибывших во Флери в 11 часов вечера накануне предполагаемого убийства.

Ришелье скрыл солдат, чтобы никто не мог подозревать об их присутствии.

Ночь прошла спокойно, а в 4 часа утра во Флери прибыли официанты герцога Анжуйского, объявляя, что по окончании охоты Гастон остановится у его эминенции и, желая избавить его от хлопот, послал их приготовить обед.

Кардинал велел ответить, что он сам и замок его всегда готовь! к услугам герцога и что, следовательно, герцог может располагать всем по своему усмотрению. Сам же Ришелье тотчас же, не говоря никому ни слова, отправился в Фонтенбло, где тогда находился Гастон.

Было 8 часов утра. Герцог собирался на охоту, как вдруг дверь отворилась и камердинер доложил: «Его эминенция, кардинал де Ришелье!» Вслед за камердинером показался кардинал, прежде чем Гастон успел изъявить свое несогласие. Молодой герцог, видимо, смутился при появлении знатного гостя, из чего министр мог заключить, что сказанное Шале — правда.

Пока Гастон искал слова для приветствия кардиналу,

Тот подошел к нему и сказал:

— Я имею много причин сердиться на ваше высочество.

— На меня? — изобразил удивление испуганный Гастон. — А за что же, смею спросить?

— За то, что вам не угодно было приказать мне самому приготовить вам обед, между тем как это доставило бы мне ни с чем несравнимое удовольствие принять ваше высочество как можно лучше, а вы прислали своих официантов, дав понять, что желаете избегнуть моего присутствия. Я уступаю вам свою виллу, и вы можете полностью располагать ею.

После этих слов кардинал, желая доказать герцогу, что он ему истинно предан, взял рубашку из рук камердинера и почти насильно подав ее пожелал приятной охоты и удалился. Гастон, поняв, что все открыто, отложил охоту под предлогом внезапного недомогания.

Однако великодушие Ришелье было притворным. Кардинал очень хорошо понимал, что если он разом не расстроит этот союз принцев против него, в центре которого стоит королева, то рано или поздно он должен будет пасть вследствие какого-нибудь заговора, лучше организованного. Поэтому он постарался прежде всего расстроить союз, будучи уверен, что после ему не будет недостатка в средствах для поражения отдельных личностей.

В то время все были заняты предполагаемой женитьбой герцога Анжуйского. Продолжительное бесплодие королевы, казалось, беспокоило Ришелье, который этим всегда вооружал Луи XIII против Анны Австрийской. Но и в этом отношении, как и во многих других, министр и молодой принц, имея свои интересы, не согласовались друг с другом.

Герцог Анжуйский, всю жизнь ни на минуту не терявший из виду престола и никогда не имевший достаточно смелости открыто его добиваться, желал взять себе в супруги какую-нибудь иностранную принцессу, род которой мог бы служить ему опорой, а государство — убежищем.

Ришелье же, а с ним и король хотели, чтобы Гастон женился на м-ль де Монпансье, дочери герцогини де Гиз. Гастон противился не потому, что молодая принцесса ему не нравилась, а потому только, что она приносила ему в приданное огромное состояние и ни малейшей опоры его честолюбивым планам.

Но Гастон был слишком слаб, чтобы в одиночку противиться, он призвал на помощь своих друзей и составил при дворе между неприятелями кардинала партию, желавшую союза с иностранной принцессой. Во главе этой партии были королева, великий приор Франции и его брат Сезар, герцог Вандомский. Кардинал легко привлек на свою сторону короля, показав ему все невыгоды того, что Гастон составит себе в чужом государстве убежище, чего так сильно желали мать и брат герцога. Испания, поддерживавшая королеву, слишком беспокоила короля в супружеских спорах, чтобы он согласился доставить новый повод для этих вмешательств.

Итак, король был убежден, что герцог Анжуйский для блага государства и безопасности престола должен вступить в брак с м-ль де Монпансье. Ришелье доказал также, что великий приор и герцог Вандомский препятствуют исполнению этого плана. Луи XIII с этих пор стал смотреть на побочных братьев как на своих врагов, но так хорошо умел скрывать свои чувства, что никто и не заметил новой ненависти, закравшейся в сердце короля вследствие наущений кардинала.

К сожалению, нелегко было разом арестовать обоих братьев, а арестовав одного, значило сделать себе из другого открытого смертельного врага. Скажем, в чем состояло это затруднение.

Герцог Вандомский был не только губернатором Бретани, но и мог иметь большие притязания на самодержавие в этой провинции по своей жене — прямой наследнице Люксембургского дома и дома де Пентьевр. Кроме того, носился слух, что Сезар хочет женить своего сына на старшей дочери герцога Реца, имевшего два важных места в этой провинции. Итак, Бретань, жемчужина французской короны, которую с таким трудом присоединили к ней, могла снова отпасть. Кардинал представил это королю, яркими красками обрисовав в его воображении Испанию, являющуюся во Францию по призыву королевы, империю на границах с войском по призыву герцога Анжуйского и Бретань, восстающую по первому сигналу герцога Вандомского. Поэтому необходимо было предупредить катастрофу срочным арестом двух братьев.

Удача всегда приходит к тому, кто умеет ждать. Враги кардинала сами себя выдали. Великий приор, видя, что заговор раскрыт, и Ришелье могущественнее, чем когда-либо, а имена его и брата не были произнесены в этом деле, думал, что кардинала только известили об угрожавшей опасности, но имена сообщников неизвестны. И он являлся к кардиналу с видом полнейшей преданности, а тот, со своей стороны, принимал его радушнее прежнего.

Отношение кардинала показалось великому приору таким искренним, что, полагая себя в хороших отношениях с министром, он дерзнул просить о начальстве над морскими

Силами Франции.

— Что касается меня, — отвечал Ришелье, — то вы видите, я весь к вашим услугам.

Великий приор поклонился.

— Да, с моей стороны препятствий не будет, — продолжил кардинал.

— С чьей же они могут быть? — спросил приор.

— Пожалуй, со стороны самого короля.

— Со стороны короля! Но что же король может иметь против меня?

— Ничего. Но всему виной ваш брат.

— Сезар?

— Да, король не доверяет герцогу Вандомскому. Говорят, герцог слушает и принимает людей злонамеренных. Сначала нужно загладить дурные впечатления, произведенные вашим братом на короля, потом мы подумаем о вас.

— Ваша эминенция, — сказал великий приор, — вы желаете, чтобы я съездил за братом в Бретань и привез его ко двору для оправдания перед королем?

— Действительно, это самое лучшее средство, — отвечал Ришелье.

— Но, — возразил великий приор, — прежде нужно получить заверения, что моему брату не будет никаких неприятностей, когда он явится ко двору.

— Послушайте, — сказал кардинал, — обстоятельства как нельзя лучше устраивают дело, и герцог Вандомский будет избавлен от половины пути. Король хочет ехать веселиться в Блуа, так вы отправляйтесь в Бретань и приезжайте в Блуа вместе с герцогом. Что же касается ручательства, которое вы требуете, то его вам может дать сам король, и я надеюсь, что в этом вы не получите отказа.

— Итак, я надеюсь и поеду тотчас после аудиенции у его величества.

— Ожидайте у себя приказания, оно не замедлит. Великий приор вышел от министра, восхищенный разговором и вполне убежденный, что скоро будет адмиралом.

На другой день приор был приглашен в Лувр — министр сдержал слово. Луи XIII принял его чрезвычайно ласково, говорил с ним об удовольствиях, ожидающих его в Блуа, и приглашал его и брата на охоту в Шамбор.

— Но, — сказал великий приор, — брат мой знает, что ваше величество предубеждены против него и может быть мне будет трудно убедить его оставить свою провинцию.

— Пусть приезжает, — отвечал Луи XIII, — пусть смело приезжает, я даю мое королевское слово, что ему сделают не больше зла, чем вам.

Великий приор не понял двусмысленности этого ответа и уехал.

Прежде, чем Ришелье решился начать борьбу с тремя сыновьями Анри IV, он захотел испытать, до какой степени простирается его власть над умом короля и послал Луи XIII следующее письмо:

«Государь! Служа Вам, кардинал никогда не имел другой цели, кроме славы Вашего Величества и блага государства. Между тем, государь, он видит, к крайнему своему неудовольствию, себя причиной несогласия при дворе и близкое междоусобие, угрожающее Франции. Жизнь ему будет не дорога, если придется пожертвовать ею для пользы Вашего Величества, но постоянная опасность быть умерщвленным на Ваших глазах — дело, которого человек с его характером должен избегать с большим, нежели всякий другой, старанием. Тысяча незнакомых людей ежедневно подходит к нему при дворе и некоторые из них легко могут быть подкуплены его врагами. Если Вы, Ваше Величество, прикажете, чтобы кардинал продолжал свою службу, он послушается без возражений, потому как не имеет других интересов, кроме государственных; он просит только об одном, не говоря уже о том, что Вашему Величеству было бы неприятно, если бы один из верных служителей умер так бесславно, в таком случае Ваша власть была бы унижена. Вот почему кардинал всепокорнейше просит Вас, государь, дозволить ему удалиться, а недовольные, обезоруженные этим, не будут иметь более предлога к возмущениям».

Вместе с этим письмом Ришелье писал королеве-матери, прося убедить Луи XIII уволить его. И король, и его мать были встревожены. Луи XIII сам поспешил сделать визит кардиналу в его дворце, умолял министра не оставлять их в то время, когда его услуги всего нужнее, обещал полное покровительство против герцога Анжуйского и обязался давать ему знать обо всем и с точностью, о чем ему донесут на кардинала, не требуя никаких оправданий. Кроме того, король предложил Ришелье телохранителей.

Кардинал сделал вид, будто уступает просьбам короля, но отказался от телохранителей. Это было полным торжеством для министра — он увидел, что может сделать с Луи XIII, употребив такое сильное средство. Герцог Анжуйский, его открытый враг, сделал ему визит; принц Кон-де, которого он некогда велел арестовать и который просидел четыре года в Бастилии, послал уверить в своей преданности. Кардинал принимал все любезности с видом человека, который, чувствуя приближение смерти, забывает и прощает все.

В продолжение этого времени, его эминенция продолжал видеться с Шале и принимал его ласково. Шале думал, что он в большой милости у кардинала, который, по-видимому, сдержал данное слово — ни один из участников заговора не был обеспокоен. Поэтому Шале продолжал открывать кардиналу все предложения герцога Анжуйского. Впрочем, в это время Гастон думал только о том, как бы ему найти удобное соседнее государство, куда он мог бы удалиться, чтобы избежать и надзора кардинала, и ненавистного брака с де Монпансье. Ришелье делал вид, будто соболезнует молодому принцу, и уговаривал Шале подстрекать герцога оставить Францию, уверенный, что это бегство окончательно погубит Гастона.

Между тем, оставалось кончить важное дело в Блуа. Король отправился туда, оставив на время отсутствия графа Суассонского губернатором Парижа. В Орлеане королева-мать и герцог Анжуйский присоединились к его величеству. Кардинал, под предлогом болезни, выехал раньше, не желая утомлять себя большими переездами, и остановился не в Блуа, а в Борегаре, в прелестном маленьком домике, в одном лье от города.

Спустя несколько дней после приезда короля прибыли великий приор и герцог Вандомский; они в тот же вечер представились королю. Луи XIII принял их очень милостиво и предложил им поохотиться следующим утром, но братья извинились усталостью от долгого путешествия верхом. Король при прощании обнял их и пожелал спокойной ночи.

На другой день, в три часа утра, оба были арестованы в своих постелях и отвезены пленниками в замок Амбуаз, а герцогиня Вандомская получила приказание удалиться в принадлежащее ей поместье Анэ.

Король сдержал свое слово. Герцогу Вандомскому не сделано было больше вреда, чем великому приору — их арестовали вместе и отвезли в одну и ту же темницу. Со стороны кардинала это было объявлением войны, объявлением неожиданным, но открытым и отчаянным. Шале тотчас поспешил к Ришелье требовать исполнения данного ему обещания. Однако кардинал утверждал, что он не изменил своему слову, и великий приор и герцог Вандомский арестованы не по причине участия в заговоре, но за дурные советы, даваемые ими герцогу Анжуйскому, одним устно, другим письменно. Шале не был обманут этим ответом и потому, то ли вследствие раскаяния, то ли свойственного ему непостоянства хотел через кого-нибудь передать кардиналу, чтобы тот на него более не рассчитывал и что он берет назад свое слово. Командор де Балансе, к которому он сначала обратился, не принял на себя поручение, предостерегая Шале, что тот готовит себе заточение, а может быть и того хуже. Но Шале не обратил внимания на предостережение и написал кардиналу, что оставляет его. Через несколько дней Ришелье узнал, что Шале снова присоединился к партии Гастона, а также что он возобновил связи с м-м де Шеврез, своей бывшей любовницей. После этого Шале заранее стал искупительной жертвой.

Между тем, герцог Анжуйский был сильно встревожен арестом своих побочных братьев. Начиная бояться за самого себя, он серьезно стал искать убежище вне Франции или, по крайней мере, в каком-нибудь укрепленном городе государства, откуда он мог бы противиться кардиналу и вступать с ним в переговоры. 8 этом случае он хотел подражать принцам крови, которые являлись при дворе после каждого восстания богаче и могущественнее.

Шале предложил Гастону быть посредником в сделке или с недовольными вельможами, имеющими во Франции командорства, или с иностранными принцами. Действительно, он написал в одно и то же время маркизу де Лавалету, губернатору Меца, графу де Суассону, губернатору Парижа, и маркизу де Леску, любимцу эрцгерцога в Брюсселе. Лавалет отказал, и не потому, что не питал неудовольствия к Ришелье, на которого сам имел много причин жаловаться, а потому что он вовсе не намеревался вмешаться в интригу, целью которой было расстроить брак сына Франции с м-ль де Монпансье, его близкой родственницей.

Граф Суассон послал к герцогу Анжуйскому Буайе и предложил ему 500 000 экю, 8 000 пехоты и 500 всадников, если он тотчас оставит двор и приедет к нему в Париж. Что касается де Леска, то мы скоро увидим, каков был результат переговоров, начатых с ним.

Пока это все происходило, Лувиньи, младший из дома Граммонов, просил Шале быть у него секундантом на дуэли с графом де Кандалем, старшим сыном герцога д'Эпернона, с которым он поссорился из-за герцогини де Роган, бывшей предметом любви обоих. К несчастью, Лувиньи составил себе дурную репутацию в делах этого рода: у него за некоторое время до этого была дуэль, положившая неизгладимое пятно на его имя — подравшись с Гокенкуром, позднее маршалом Франции, он предложил снять мешавшие обоим шпоры, и когда Гокенкур нагнулся, чтобы снять шпоры, Лувиньи пронзил его шпагой. Гокенкур должен был шесть месяцев пролежать в постели и, по временам, был так плох, что духовник, считая его близким к смерти, просил простить Лувиньи, но Гокенкур, не терявший надежды на выздоровление, объявил, что в случае смерти он прощает врага, в противном — ни за что. Поэтому Шале упорно отказывался быть секундантом у Лувиньи.

Этот отказ, рассказывает Бассомпьер, до такой степени оскорбил этого злого человека, что он тотчас же отправился к кардиналу и рассказал все, даже чего не знал.

Лувиньи знал, что Шале писал от имени герцога Анжуйского де Лавалету, графу де Суассону и маркизу де Леску, но чего он не знал, а все-таки утверждал, будто бы Шале обязался убить короля и что герцог Анжуйский с верными друзьями обещал стоять у дверей его величества во время убийства, чтобы поддержать в случае чего Шале. Кардинал велел сделать письменное донесение и дал его подписать Лувиньи.

Против де Лавалета и графа де Суассона не было никаких доказательств; к тому же заговор с тем и другим был

Недостаточен для кардинала — в нем не была замешана королева.

Напротив, заговор, где бы участвовал эрцгерцог, вполне удовлетворял желаниям кардинала. Действуя расчетливо и осторожно, можно было вовлечь в него короля Испании, то есть брата Анны Австрийской. Итак, кардинал дождался заговора уже не против его одного, но и против короля — заговора, который показывал, что искали погибели министра ни за что другое, как за его преданность королю и Франции.

В самом деле, кардинал до такой степени был всеми ненавидим и так хорошо знал эту всеобщую ненависть, что был уверен в своем падении непосредственно вслед за смертью Луи XIII. Вследствие этого он не мог властвовать иначе, как при помощи царственного призрака. Поэтому все его старания имели целью сохранить существование этого призрака и сделать страшной королевскую власть. Вот причина, почему донос Лувиньи был принят с распростертыми объятиями. Рошфор получил приказание отправиться в Брюссель переодетым капуцином; мнимый монах имел письмо от отца Жозефа, которое должно было служить рекомендацией в монастырях Фландрии. Рошфор получил строгие наставления: он должен был держать себя так, чтобы все принимали его за настоящего монаха и чтобы никому не было известно, кто он такой. Он должен был путешествовать пешком, без денег, прося милостыню, и, вступив в братство капуцинов в Брюсселе, подчиниться всей строгости устава и всем суровостям ордена.

Рошфор должен был следить за движениями маркиза де Леска, который часто посещал монастырь капуцинов в Брюсселе. Рошфор, прибыв туда, выдавал себя за врага кардинала, рассказывал о нем столько дурного, столько неизвестных фактов, одним словом, так хорошо сыграл свою роль, что все поддались обману и сам маркиз де Леек предупредил желания его эминенции, прося мнимого монаха возвратиться во Францию и взять на себя труд передавать письма чрезвычайно важные. Рошфор притворился испуганным, маркиз настаивал; Рошфор говорил также, что невозможно оставить монастырь без разрешения высшего настоятеля, главы братства, и тогда маркиз попросил эрцгерцога переговорить с настоятелем, который в уважение к столь высокой особе согласился на все. Рошфору разрешено было отправиться на воды в Форж, а маркиз де Леек вручил ему письма, предупредив, чтобы он не вез сам их в Париж, что было бы большой неосторожностью, но попросил бы того, кому они предназначены, самому за ними приехать.

Рошфор уехал и как только достиг Артуа, написал кардиналу обо всем. Кардинал поспешил отправить навстречу гонца, которому Рошфор вручил пакет от маркиза де Леска. Ришелье распечатал его, прочел, велел снять копии и возвратил Рошфору, который продолжил свой путь и получил письма обратно недалеко от Форжа — таким образом, потери времени не было. Как только Рошфор получил пакет, он дал знать тому, кому он был адресован, чтобы тот приехал за ним. Это был адвокат Пьер.

Пьер выехал из Парижа, не подозревая, что со времени получения им письма от мнимого монаха, он находится под бдительным присмотром кардинальской полиции, которая ни на мгновение не выпускает его из виду. Таким образом, он достиг Форжа, получил пакет из рук Рошфора, возвратился в Париж и прямо направился к Шале. Граф, прочтя адресованные ему письма, дал требуемый от него ответ. Этот таинственный ответ составляет секрет для историков. Какого он был содержания никто не знал, кроме кардинала и, вероятно, короля, которому кардинал наверное сообщил его. Сам Рошфор об этом ничего не знал, так как письмо не бывало в его руках.

Этот документ послужил кардиналу основанием целой системы обвинений, так как, по его словам, он содержал двойное намерение — убийство короля и брак королевы с герцогом Анжуйским. Заговором этим вполне объяснялось сопротивление, оказываемое молодым принцем брачному союзу с м-ль де Монпансье.

Шале был обвинен в том, что в соумышлении с королевой и герцогом Анжуйским он хотел лишить жизни короля. Одни говорили, что это намерение предполагалось исполнить посредством отравленной рубашки, другие утверждали, что оно должно было быть исполнено ударом кинжала. Распускавшие последний слух не останавливались на этом, они рассказывали, что однажды Шале отдернул уже занавеску постели короля, чтобы совершить убийство, но отступил перед величием погруженного в сон короля, и нож выпал из его руки. Одно замечание Лапорта, вполне соответствующее уложениям французского церемониала, снимает всякое вероятие этого происшествия — смотритель гардероба не остается в комнате короля, когда тот спит, а камердинер не выходит из комнаты все время, пока король остается в постели; следовательно, надо думать, что камердинер был соучастником Шале или Шале вошел к королю во время сна камердинера.

Как только король узнал от кардинала о заговоре, он хотел отдать приказ арестовать Шале и предать суду королеву и герцога Анжуйского, но Ришелье успокоил короля, прося подождать, пока «заговор созреет». Луи XIII согласился отложить мщение, но для уверенности в том, что Шале будет у него в руках и что виновный не избежит предназначенной ему судьбы, назначил путешествие в Бретань, и двор за ним последовал. Шале, ничего не подозревая, отправился со всеми в Нант.

«Созревание» заговора должно было ускориться ответом на письмо Шале испанскому королю, в котором он убеждал его католическое величество заключить союз с недовольным французским дворянством. Надо заметить, что подобный же договор четырнадцать лет спустя стал причиной казни Сен-Мара и де Ту.

Ответ короля пришел во время пребывания Шале в Нанте. Без сомнения, кардинал нашел средство прочесть это письмо, как и письмо маркиза де Леска, прежде чем оно достигло своего назначения.

В тот самый день, как Шале получил ответ короля, он имел свидание с королевой и с братом короля и, говорят, оставался далеко за полночь у м-м де Шеврез.

Наутро он был арестован — заговор уже «созрел». Тайна хранилась не только со скрытностью, но и притворством, которые характеризуют политику кардинала и короля, так что новость об аресте Шале разразилась при дворе как удар грома. Королева, никогда серьезно не обвиняемая в желании убить короля даже самыми озлобленными ее врагами, исключая кардинала, знала о письме, полученном накануне Шале, равно как и герцог Анжуйский и м-м де Шеврез. Они подвергались ответственности, если не за заговор против жизни короля — они еще не знали, что обвинение кардинала будет простираться до такой степени — то за злоумышление против государства, ибо письмо это имело целью призвать испанцев во Францию.

Впрочем, Шале, говоря правду, своей опрометчивостью сам дал средство кардиналу ко всем всевозможным обвинениям на его счет. Шале, от природы насмешливый, нажил себе при дворе много врагов, и даже сам король не был пощажен его насмешками. Одевая его величество, он часто передразнивал его гримасы и обычные жесты, так что застенчивый и мстительный Луи XIII не раз замечал это в зеркале, перед которым стоял. Шале, надо сказать, не останавливался на этом, он открыто насмехался над холодностью и физической слабостью короля. Все эти насмешки, ставившие короля в неприязненные отношения к смотрителю гардероба, превратились в преступления, как скоро Шале был обвинен в измене.

На другой день после ареста Шале все узнали, что вопреки законам государства, король назначил из состава парламента Бретани комиссаров для розыска по делу преступника. В этом суде должен был председательствовать Марильяк. Многие думали, что хранитель государственных печатей отклонит сомнительную честь, которую ему оказали, ставя во главе временной комиссии. Но Марильяк душой и телом был предан кардиналу и не предчувствовал, что шесть лет спустя брат его будет осужден судилищем, подобным тому, в котором он теперь председательствует.

Между тем, следствие началось с той энергией и скрытностью, которые кардинал умел употреблять в подобных делах. Двор, прибывший в Нант для увеселений, впал в глубокое уныние. Над городом царило что-то подобное онемению перед летней грозой, когда небо всем своим грузом словно давит на землю.

Королева чувствовала себя совершенно в руках врагов, Гастон искал возможности бежать, но, увидя измену самых близких к себе людей, уже боялся кому-либо ввериться и предавался тщетной ярости и богохульству. Только м-м де Шеврез сохраняла присутствие духа и деятельность, прося всех за заключенного, но не находила ни одного, кто бы пожелал вместе с нею защищать бедного Шале. Здесь Ришелье в первый раз явился свету в кровавом ореоле, который унаследовал от Луи XI. Арест герцога Вандомского и великого приора поверг в уныние самых гордых храбрецов. М-м де Шеврез поняла, что ей нечего надеяться ни на королеву, ни на герцога Анжуйского, боявшихся за самих себя. Она написала г-же де Шале, прося ее поспешить в Нант и надеясь найти по крайней мере в сердце матери то самоотвержение и геройство, которые она тщетно искала в сердцах своих друзей.

Следствие шло своим ходом. Шале, хотя и признавал письмо короля испанского, но отвергал свое как измененное. По его словам, его депеши маркизу де Леску никогда не содержали ни гнусного заговора с убийством короля, ни безумного предположения женить герцога Анжуйского на королеве, которая восемью годами старше его. Он прибавлял, что это письмо, которое предъявил кардинал, оставалось почти шесть недель в его руках, ибо де Леек никогда не получил его, и что гораздо меньше времени, было бы достаточно человеку, имеющему столь искусных секретарей, чтобы превратить самое невинное письмо в нечто, заслуживающее смерти.

Это упорное отрицание привело Ришелье в сильное затруднение. Если бы дело шло только об осуждении Шале, его эминенция был достаточно уверен в преданности созданного им суда, чтобы не обращать на это никакого внимания, но дело было в том, чтобы навсегда погубить в глазах короля королеву и герцога Анжуйского. Луи XIII, как ни был доверчив, требовал доказательств, чтобы поверить обвинению. В самом деле, король начинал сомневаться, и кроме того, три лица, были ли они подговорены королевой, герцогом Анжуйским или м-м де Шеврез, продолжали восставать против брака герцога Анжуйского с м-ль Монпансье. Эти три лица: Баррадас, любимец короля, тем более имеющий влияние, что он наследовал в милостях Луи XIII и место Шале и во всех других отношениях был против своего предшественника; Тронсон, секретарь кабинета, и Советер, старший камердинер его величества. Они представляли королю, что это очень плохая политика — соединить уже почти непокорного брата с непокорной фамилией Гизов, всегда так стремившейся к обладанию троном, что Гастон, присоединяя к своим уделам огромные богатства м-ль де Монпансье, сделается богаче, а, следовательно, и могущественнее короля.

Эти суждения очень тревожили Луи XIII, и бессонные ночи имели вредное влияние на его здоровье. Пока кардинал был с ним, неопровержимые доводы могущественного политика уничтожали всякие рассуждения, но вслед за кардиналом входили любимец Баррадас, секретарь Тронсон и камердинер Советер. И когда в свою очередь эти трое покидали короля, они оставляли его, переполненного ненавистью, инстинктивно питаемой им к кардиналу, всеми наущениями одиночества, всеми призраками темноты.

Однажды утром Сюффрен, иезуит, духовник Марии Медичи, вошел без доклада, соответственно преимуществу занимаемой должности, в кабинет короля. Луи XIII, полагая, что это кто-нибудь из приближенных, не оглянулся — голова его опиралась на обе руки, он плакал. Сюффрен понял, что минута выбрана дурно и хотел потихоньку удалиться, избавив себя от объяснений, но в ту минуту, как он отворил дверь, намереваясь выйти, король поднял голову и увидел его. Тем не менее духовник сделал движение, чтобы Удалиться. Луи XIII остановил его знаком.

— О, отец мой! — вскричал он, бросаясь весь в слезах в объятия Сюффрена. — Я несчастлив! Королева, моя мать, не забыла дело маршала д'Анкра и ее любимицы Галигай. Она всегда любила и любит моего брата больше меня! От этого она так и спешит женить его на моей двоюродной сестре де Монпансье.

— Государь, — отвечал иезуит, — я могу уверить Баше величество, что вы ошибаетесь в отношении к августейшей вашей родительнице. Вы — первенец ее сердца, как и ее чрева.

Не такого ответа ожидал Луи XIII и опустился в кресло, повторяя:

— Я очень несчастлив!

Иезуит вышел и тотчас поспешил к королеве-матери и кардиналу, которым сообщил о случившемся. Ришелье понял, что нужен решительный удар, которым можно было бы овладеть вновь колеблющимся умом короля, всегда готовым ускользнуть от него по всегдашней своей слабости. В тот же вечер, одевшись в светское платье, кардинал спустился в темницу к Шале.

Шале, содержавшийся с большой строгостью, был сначала удивлен видом входившего к нему незнакомца, но быстро узнал Ришелье. Тюремный сторож запер дверь за кардиналом, оставив его наедине с узником.

Полчаса спустя кардинал вышел из темницы и, хотя было уже поздно, сразу направился в покои короля. Луи XIII, считавший себя избавленным от кардинала по крайней мере до следующего утра, сначала не хотел его принять, но Ришелье настаивал, говоря, что пришел по важным государственным делам.

При этих словах, отворявших все двери, дверь королевской спальни отворилась перед кардиналом. Его эминенция безмолвно подошел к Луи XIII и с почтительным видом подал ему вчетверо сложенную бумагу. Король принял и медленно развернул ее. Он знал обычаи кардинала и уже при входе его догадался, что бумага содержит важную новость. И точно, это было полное признание Шале: он признавался, что письмо было им написано маркизу де Леску, он обвинял королеву, он обвинял брата короля.

Луи XIII побледнел при чтении признания Шале и подобно ребенку, который восстав против своего наставника и видя, что возмущение ведет к гибели, бросается в объятия того, от которого хотел за минуту до этого бежать, король называет кардинала своим единственным другом, своим единственным спасителем и открывает ему свои сомнения, мучившие его, но, впрочем, давно известные кардиналу.

Ришелье просил короля назвать тех, кто внушил ему столь пагубные мысли, напоминая о данном его величеством слове, когда после дела Флери он хотел удалиться, и король обещал ему, если он останется, не иметь от него никаких тайн.

Луи XIII назвал Тронсона и Советера, но, полагая довольным исполнить обещание на две трети, не назвал Баррадаса. Кардинал более не настаивал, хотя и подозревал его отчасти виновным в сопротивлении короля. Но Баррадас был человеком без всякой будущности, грубым и вспыльчивым, который рано или поздно должен был из-за своей фамильярности потерять расположение короля. В самом деле, за некоторое время перед этим король, шутя, брызнул несколько капель флердоранжевой воды в лицо Баррадаса и тот пришел в такой гнев, что, вырвав флакон из рук короля, разбил его об пол. Такой человек, без сомнения, не мог внушить кардиналу особые опасения. Его эминенция отлично знал переменчивость короля и не ошибался в отношении к Баррадасу, и в самом деле он не долго владел умом Луи XIII — влюбленный в прекрасную Крессиос, фрейлину королевы, и, во что бы то ни стало добиваясь ее руки, он возбудил ревность государя, который, сослав его в Авиньон, назначил ему преемником Сен-Симона. Причиной этого назначения, говорил король спрашивающим у него о побуждениях к такой перемене, есть то, что я вполне доволен Сен-Симоном за его верные отчеты по охоте, за его заботливость о моих лошадях и за то, что никогда не слюнявит мой рог. Понятно, что милость короля, основанная на подобных доводах, не могла долго продлиться.

Кардинал, как мы сказали, довольный своими доносами, удалился, заставив короля дать клятву — хранить в тайне содержание бумаги.

Король и кардинал провели, вероятно, совершенно разным образом наступившую ночь.

На следующий день распространился слух, что Шале сделал ужасные признания. Всем была известна слабость Гастона. Первой его мыслью было бежать, но куда? Лавалет отказался принять его в Меце, а ввериться графу Суассону он боялся — оставалась Ла-Рошель.

Утром принц явился к королю попросить у него позволения пуститься в морское путешествие. Король побледнел, увидя входящего брата, которого он не видел со времени Доноса кардинала, и тем не менее поцеловал его очень нежно, а что касалось позволения, он послал Гастона просить об этом у его эминенции, говоря, что со своей стороны он не находит никакого препятствия к предполагаемому путешествию. Гастон был обманут радушным приемом у короля, думая, что слух о признании Шале был ложным, и тотчас отправился в Борегард, на дачу Ришелье. Кардинал, сидевший у окна, из которого была видна дорога, должен был заметить его приближение с тем же удовольствием, которое чувствовал его любимый кот при виде крадущейся мыши. У великих министров всегда бывает предпочитаемое животное, которому они расточают любовь и уважение, взамен ненависти и презрения, питаемых к человечеству. Ришелье обожал кошек, а Мазарини по целым дням играл с обезьяной и зябликом.

Кардинал вышел навстречу, проводил принца до кабинета со всеми знаками уважения, которые он привык оказывать тем из своих врагов, которые стояли выше его. Так, несмотря на просьбу садиться, на всевозможные настаивания Гастона, он стоял перед ним и странно было видеть, как сидящий принц спрашивал разрешения у стоящего перед ним министра.

Гастон сообщил о своем желании предпринять морское путешествие.

— Каким образом, — спросил его кардинал, — ваше высочество желает путешествовать?

— Очень просто, частным образом, — отвечал Гастон.

— Не лучше ли было бы, — опять начал Ришелье, — подождать, пока вы будете мужем м-ль де Монпансье, и тогда путешествовать как принц?

— Если я вздумаю ждать до тех пор, пока я стану мужем м-ль де Монпансье, то я еще долго не увижу моря, ибо же рассчитываю жениться на ней.

— А почему же? — поинтересовался кардинал.

— Потому, — отвечал молодой человек, — что я одержим болезнью, не допускающей брака.

— Ба! — воскликнул кардинал. — У меня есть рецепт, которым я ручаюсь вылечить ваше высочество.

— В самом деле? А за какое время? — спросил Гастон.

— В десять минут, — жестко ответил Ришелье. Гастон посмотрел на кардинала. Министр улыбался.

Молодому принцу эта улыбка показалась ядовитой, и он вздрогнул.

— И этот рецепт при вас? — несколько потерянно протянул он.

— Вот он, — сказал кардинал, вынув из кармана признание Шале.

Герцог Анжуйский знал руку заключенного. Обвинение, написанное его рукой, было ужасно, и лицо Гастона

Покрылось смертельной бледностью. Чувствуя себя невиновным, он тем не менее понял, что погиб.

— Я готов повиноваться, — сказал он кардиналу, — однако, хоть я и согласен жениться на м-ль де Монпансье, мне хотелось бы знать, что меня ожидает.

— Быть может, — отвечал кардинал, — ваше высочество в настоящее время должны бы удовольствоваться сохранением свободы и жизни.

— Как, — вскричал герцог Анжуйский, — меня ввергнут в темницу и будут судить! Меня, герцога Анжуйского!

— Во всяком случае, это было мнением вашего августейшего брата, — сказал кардинал, — но я отговорил его от такого решения, быть может и справедливого, но слишком строгого. Я выпросил для вас еще более, если ваше высочество не будет долее откладывать брак, всеми нами желаемый. Я выпросил вам герцогство Орлеан, герцогство Шартр, графство Блуа и, может быть, даже поместье Монтаржи, то есть почти миллион годового дохода, что вместе с княжествами Домб и ла Рош-сюр-Ион, с герцогствами Монпансье, Шателеро и Сен-Фаржо, которые вам принесет в приданое ваша супруга, составит нечто вроде полутораста миллионов.

— А что сделают с Шале? — спросил герцог. — Смотрите, кардинал, я не хочу, чтобы мой брак был запятнан кровью моего друга!

— Шале будет осужден, — сказал кардинал, — ибо он виновен, но…

— Но что? — спросил герцог Анжуйский.

— Но король имеет право помилования и не допустит, чтобы погиб дворянин, к которому он был расположен.

— Если вы мне ручаетесь за его жизнь, г-н кардинал, — сказал Гастон, который начал чувствовать немного менее отвращения к м-ль де Монпансье с тех пор, как узнал, с какими выгодами сопряжен этот союз, — я согласен на все.

— Я буду стараться всеми силами, — отвечал кардинал, — и сам не желал бы дать погибнуть человеку, оказавшему мне столь значительные услуги как г-н Шале. Будьте спокойны, monsieur, и не мешайте правосудию исполнить свой долг, а милосердие исполнит свой.

Усыпленный обещаниями, герцог Анжуйский уехал. Впоследствии в своем письме королю он утверждал, что кардинал определенно обещал сохранить жизнь Шале, а Ришелье со своей стороны это всегда отрицал.

Вечером того же дня король потребовал к себе Гастона. Принц, дрожа всем телом, явился к брату и нашел там королеву-мать, кардинала и хранителя печатей. При виде этих четырех строгих лиц он подумал, что его сейчас арестуют, но речь шла только о подписании некоего документа. Это было признание в том, что граф де Суассон предлагал ему свои услуги, что королева, его невестка, писала ему несколько записок, отклоняя его брак с м-ль де Монпансье, и что аббат Скалья, савойский посланник, принимал участие во всей этой интриге. О Шале не было упомянуто ни слова.

Гастон радовался, что отделался так дешево. Он подтвердил данное кардиналу обещание жениться на м-ль де Монпансье и подписал признание, в силу чего ему позволено было оставить Нант. Но несколько дней спустя его снова призвали для празднования бракосочетания. М-ль де Монпансье приехала с матерью, герцогиней де Гиз, которая несмотря на все свое богатство не дала своей дочери в приданое ничего, кроме одного бриллианта, оценивавшегося, правда, в 80 000 экю.

Молодой принц поручил защищать условия своего контракта президенту ле Куанье и велел, чтобы дарование жизни Шале было в нем упомянуто как одно из самых важных. Но король, читая контракт, взял перо и собственноручно вычеркнул это условие, после чего ле Куанье не осмелился более настаивать. Впрочем, кардинал, почти дав слово Гастону спасти жизнь Шале, отвел ле Куанье в сторону и сказал о желании короля предать Шале суду, но что он выпросил восемь дней на приведение приговора в исполнение. Во время этих восьми дней он обещал сделать все возможное и, кроме того, сам Гастон может действовать в это время.

Контракт был подписан без всяких дополнительных условий и основан на пустых обещаниях, поэтому и брачная церемония была грустна и холодна, не было никаких приготовлений, знаменующих брак принца крови. Новый герцог Орлеанский, как говорит один из современных историков, от которых не ускользает никакая мелочная подробность, не велел даже сшить себе новое платье для столь важного обряда, в котором он играл первую роль.

На следующий день после свадьбы принц уехал в Шатобриан, не желая оставаться в городе, где производился уголовный процесс над его поверенным, прекращенный на время свадьбы, но долженствующий возобновиться с еще большим ожесточением.

В самом деле, судилище, которое на время было распущено, получило приказание собраться снова.

Тем временем приехала мать Шале. Она была одной из тех женщин высокого происхождения и возвышенных чувств, с которыми мы иногда встречаемся в истории.

С первой минуты прибытия в Нант она делала все, что только могла, чтобы получить доступ к королю, но в силу данных распоряжений короля нельзя было видеть. Она вынуждена была ждать.

Наконец, 18 августа утром, приговор был объявлен:

«Уголовный суд, собранный в Нанте по повелению короля для проведения процесса графа де Шале и его сообщников, слушал допросы и признания вышеупомянутого Шале, касающиеся тайного заговора против короля и государства, после чего генеральный прокурор, комиссары, депутаты судилища объявляют вышеупомянутого Шале виновным в оскорблении личности короля, возмутителем спокойствия и т, д., поэтому присуждают вышеупомянутого Шале испытать обыкновенные и чрезвычайные пытки, претерпеть снесение головы, а телу его быть разрубленным на четыре части, имение же его конфисковать в пользу короля».

По обнародовании приговора мать несчастного еще энергичнее стала добиваться аудиенции Луи XIII, но он оставался недоступен. Однако она так умоляла, что ей обещали передать королю ее письмо. Вот это письмо, памятник гордости и горя:

«Государь!

Признаюсь, что тот, кто тебя оскорбляет, достоин здешних временных страданий и мук будущей вечной жизни, потому что ты — образ Бога. Но когда Бог обещает прощение всем просящим его с истинным раскаянием, то он тем самым учит царей поступать таким же образом. А если слезы могут переменить постановления небес, то неужели мои не в силах будут возбудить и твоею сожаления, государь? Могущество царей гораздо менее высказывается в правосудии, нежели в милосердии, наказывать менее похвально, нежели миловать. Сколько людей живет на этом свете, которые постыдно лежали бы под землей, если бы Ваше Величество не помиловали их! Государь, ты — король, отец и властелин несчастного преступника, может ли он быть более зол, нежели ты милосерден? Разве не надеяться на твое милосердие не значит оскорблять тебя? Лучший пример для добрых есть милосердие, злые же становятся не лучше, но хитрее и осторожнее вследствие наказания себе подобных.

Ваше Величество! На коленях умоляю Вас даровать жизнь моему сыну и не допустить, чтобы тот, кого я вскормила для Вашей пользы, умер для пользы кого-либо другого, чтобы дитя, которое я гак старательно воспитывала, сделалось причиной печали остатка дней моих и, наконец, чтобы тот, кого я произвела на свет, преждевременно свел меня в могилу. Увы! Зачем он не умер при рождении или от удара, полученного им в Сен-Жане или в какой-либо опасности, которой он подвергался ради Вашего Величества в Мотобане, Монпелье и в других местах; наконец, даже от руки того, кто причинил нам столько огорчений? Сжальтесь над ним, государь, его прошлая неблагодарность выкажет Ваше милосердие в еще более ярком свете. Я Вам дала его восьми лет от роду; он был внуком маршала де Монлюка и президента Жанена. Родные его ежедневно Вам служат, не смея броситься к ногам Вашим, опасаясь разгневать Ваше Величество, однако и они со слезами на глазах, вместе со мной, просят Вас о жизни этого несчастного, будет ли он принужден окончить ее в вечном заточении или в иностранных армиях, неся службу Вашему Величеству. И тем, государь, Вы можете избавить его родных от стыда и потери, удовлетворить правосудие, выказать свое милосердие, принуждая нас все более и более благословлять Вашу благость и вечно молить Бога о здоровье и процветании Вашей царственной особы, в особенности меня, которая является Вашей покорнейшей и послушнейшей слугой и подданной.

Де Монлюк».

Понятно, с каким нетерпением бедная мать ожидала обещанного ответа. Она получила его в тот же день согласно обещанию короля. Он весь был написан его рукой. Тем, кто пожелает видеть логику в противоположность красноречию, ненависть в ответ горести, стоит только прочесть это письмо. Вот оно:

«Г-же де Шале, матери.

Если бы Бог не поставил своими законами вечного пребывания в муках для невиновных, а миловал бы всех просящих прощения, тогда добрые и добродетельные не имели бы никакого преимущества перед злыми, у которых всегда нашлись бы слезы, чтобы изменить постановления небес. Сознаюсь, что я бы

Охотно простил Вашего сына, если бы Бог, оказавший мне небесную милость тем, что избрав меня здесь на земле своим образом, присовокупил к этому еще и милость, оставленную им единственно для самого себя, а именно — способность вникать в души людей. Ибо тогда, по верным познаниям, почерпнутым мной из этой Небесной милости, я бы пощадил или поразил Вашего сына громом моего правосудия как только бы узнал его истинное или мнимое раскаяние, вследствие которого, однако, Вы и теперь, хотя я не могу безошибочно судить, могли бы получить помилование от моего милосердия, если бы я один был обижен в этом деле. Ибо знайте, что я не строгий и не жестокий король и что объятия моего милосердия всегда открыты для всех, кто с истинным сокрушением о совершенном проступке приходит ко мне смиренно просить прощения в нем. Но, когда я бросаю взгляд на столько миллионов людей, полагающихся на мою бдительность, которым я — верный пастырь и которых Бог отдал на мое попечение как доброму отцу семейства, обязанному также о них заботиться и также руководить ими как собственными детьми, чтобы впоследствии, по окончании этой жизни, отдать о них отчет, этим я Вам достаточно доказываю, что мое могущество гораздо менее выказывается в правосудии, нежели в милосердии и заботе, питаемой мной о моих верноподданных слугах, которые все надеются на мою доброту и которых я хочу спасти от предстоящей гибели справедливым наказанием одного, так как нет вернее того, что иногда строгое наказание одного есть милость для многих. Если я Вам признаюсь, что многие живы из тех, которые давно уже должны лежать под землей и которых я простил, то и Вы должны признаться, что обида их никак не могущая сравниться с гнусным преступлением Вашего сына, сделала их достойными моего помилования. Вы сами можете убедиться в истине моих слов примером некоторых других, совершивших такое же преступление и уличенных в нем, которые, справедливо наказанные, гниют теперь в земле, между тем как если бы они пережили свое нечестивое и преступное предприятие, то корона, венчающая мою главу, была бы теперь причиной бедствий для тех самых, которые привыкли видеть священные лилии цветущими даже среди смут и беспорядков. И эта могущественная держава, так хорошо и так счастливо управляемая и сохраняемая королями, моими предшественниками, была бы растерзана и расторгнута на части незаконными похитителями. Не считайте же меня жестокосерднее искусного хирурга, отнимающего иногда какой-нибудь зараженный и гниющий член, чтобы спасти другие части тела, которые без этого маловажного отнятия стали бы добычей червей. И будьте уверены, что если есть злые, делающиеся хитрее, то много и таких, которых исправляет страх наказания. Итак, встаньте, не просите меня более на коленях за жизнь человека, который хочет отнять ее у того, кого Вы сами называете его отцом и владыкой Франции, его матери и кормилицы. Это рассуждение заставляет меня, моя кузина, сомневаться в том, что Вы кормили и воспитывали его для моей службы, потому что плоды воспитания, данного Вами, выказываются в таком варварском и злом намерении — совершить отцеубийство. Я скорее согласен допустить, чтобы он стал причиной печали остатка Ваших дней, чем несправедливо вознаградить его измену и вероломство гибелью моей собственной особы и всего моего народа, оказывающего мне полное, безусловное повиновение. Я вполне сочувствую Вашему сожалению о том, что он не умер в Сен-Жане, Монтобане или другом месте, которые он старался защищать не для своего законного государя, но для врагов моего имущества, не ради спокойствия моего народа, но ради возмущения его. Впрочем, если это правда, что нет худа без добра, я должен благодарить Бога за то, что могу обеспечить мое государство таким примером, и пусть он будет зеркалом для живущих теперь и для потомства, и пусть он научит их как должно любить короля и верно служить ему, и да будет он страхом для многих других, которые, может быть, с большей отважностью приступили бы к подобному преступлению, если бы этот проступок остался безнаказанным. Вот почему Вы и впредь тщетно будете умолять меня о сострадании, которого у меня более, чем я могу выразить, потому что я желал бы, чтобы эта обида касалась меня одного, иначе бы Вы давно получили прощение, о котором меня умоляете, но Вы сами знаете, что цари, будучи личностями народными, от которых зависит спокойствие государства, не должны ничего дозволять, что бы могло быть упреком их памяти и что они должны быть истинными покровителями правосудия. Итак, мой сан не позволяет мне сносить что-либо, в чем могли бы упрекнуть меня мои верные подданные, и притом я страшился бы, чтобы Бог, царствующий над царями, как цари царствуют над народами, покровительствующий всегда добрым и святым делам и строго наказывающий несправедливость, не потребовал от меня под страхом наказания в вечной жизни отчета за несправедливое дарование временной жизни тому, кто не может ожидать от моего милосердия других обещаний как тех, которые я вам обоим дал в уважение слез, проливаемых вами предо мной. Я переменю приговор суда, смягчая строгость наказания, и буду молиться Всевышнему, чтобы он был милостив и сострадателен к душе Вашего сына настолько, насколько он был жесток и безжалостен к своему государю, а Вам чтобы ниспослал терпение в Вашей скорби, как того желает Ваш добрый король

Луи».

Это письмо отняло последнюю надежду у м-м де Шале. Оно только смягчало казнь осужденного и уменьшало позор наказания. Оставался кардинал, но м-м де Шале знала, что просить его было бы совершенно бесполезно. Тогда женщина решилась на последнее — она обратилась к палачам.

Мы говорим к палачам, поскольку в то время в Нанте их было двое: один из них, носивший звание государственного палача, приехал вместе с двором, другой был палачом города Нанта. Она, собрав все, что имела в золоте и дорогих вещах, дождалась ночи и, завернувшись в длинное покрывало, отправилась к тому и другому.

Казнь была назначена на следующее утро. Шале отрекся от признаний кардиналу, он громко говорил, что эти признания были продиктованы его эминенцией под условием дарования жизни, наконец, он потребовал очной ставки с Лувиньи, единственным свидетелем обвинения.

В этом не могли отказать. В 7 часов вечера Лувиньи был приведен в темницу и предстал лицом к лицу с Шале. Лувиньи был бледен и дрожал, Шале был тверд как человек, у которого совесть спокойна. Он заклинал Лувиньи именем Бога, перед которым он должен предстать, объявить, доверял ли он ему когда-либо тайну, касающуюся убийства короля и свадьбы королевы с герцогом Анжуйским. Лувиньи смутился и, отказавшись от предыдущих показаний, признался, что ничего такого не слыхал из уст Шале.

— Но каким же образом вы могли узнать о заговоре? — спросил хранитель печатей.

— Будучи на охоте, — отвечал Лувиньи, — я слышал как несколько неизвестных мне людей, одетых в серое платье, говорили за кустом с каким-то придворным о том, о чем я донес г-ну кардиналу.

Шале презрительно улыбнулся и, обратись к хранителю печатей, сказал:

— Теперь, милостивый государь, я готов умереть. — Потом он проговорил, понизив голос:

— А! Кардинал — клятвопреступник, это ты причина моей смерти!

Час казни приближался, но одно странное обстоятельство заставляло предполагать, что казнь будет отложена. Государственный и городской палач оба исчезли, и их с самого рассвета тщетно искали.

Сначала подумали, что это хитрость, употребленная кардиналом, чтобы дать Шале отсрочку, во время которой была бы выпрошена для него отмена казни. Но скоро разнесся слух, что нашелся новый палач и что казнь будет только часом или двумя позже.

Этот новый палач был солдатом, приговоренным к виселице, которому обещано было прощение, если он согласится казнить Шале. Само собой разумеется, как ни ново было ему это ремесло, он не отказался.

В 10 часов все уже было готово к казни. Актуарий пришел предупредить Шале, что ему остается только несколько минут жизни.

Как тяжело молодому, богатому, красивому, потомку одной из лучших фамилий Франции умирать из-за жалкой интриги, умирать жертвой подлой измены! Объявление Шале о приближающейся казни привело его в минутное отчаяние.

В самом деле, несчастный молодой человек казался покинутым всеми. Королева, поставленная в странное положение, не могла сделать ни одной попытки в его пользу. Брат короля удалился в Шатобриан, и о нем ничего не знали. М-м де Шеврез после всевозможных попыток, внушенных ее быстрым, беспокойным умом, удалилась к принцу де Гимене, чтобы не присутствовать при гнусном зрелище смерти ее любовника.

Казалось, все оставили Шале, как вдруг он увидел свою мать, о присутствии которой в Нанте и не подозревал и которая, употребив все возможные усилия, чтобы спасти сына, пришла помочь ему умереть. М-м де Шале была одной из тех женщин, полных в одно и то же время и самопожертвования, и безропотной покорности судьбе. Она сделала все, что только доступно человеческой силе, чтобы оспорить сына у смерти, теперь ей оставалась сопровождать его на эшафот, чтобы поддержать до последней минуты. И с этой целью, выпросив дозволения, она пришла к нему.

Шале бросился в ее объятия и пролил обильные слезы. Но видя в матери столько твердости и мужества, он сам успокоился, поднял голову, отер слезы и сказал: «Я готов».

Вышли из темницы. У дверей его ждал солдат, которому для исполнения его обязанности был дан первый попавшийся меч, взятый у швейцарского солдата.

К месту казни, где возвышался эшафот, Шале шел между священником и матерью. Все сожалели об этом красивом, богато одетом молодом человеке, который был должен пасть под ударом палача, но были пролиты слезы и за эту благородную вдову, облаченную в траур по мужу и сопровождающую своего единственного сына на смерть.

Дойдя до подножия эшафота, она взошла по ступеням его вместе с осужденным. Шале опирался на ее плечо, духовник следовал за ними.

Солдат был бледнее и дрожал более приговоренного. Шале в последний раз поцеловал свою мать, стал на колени перед плахой и произнес короткую молитву, мать, опустившись подле на колени, присоединила к ней и свою. Несколько минут спустя Шале обратился к солдату:

— Бей, — сказал он, — я готов.

Весь дрожа, солдат занес меч и ударил. Шале испустил стон, но приподнял голову — он был ранен в плечо. Неопытный палач нанес удар слишком низко. Обагренный кровью, Шале обменялся с ним несколькими словами, а мать подошла еще раз, чтобы проститься. Потом он опять положил голову на плаху и солдат нанес второй удар. Шале опять вскрикнул, он снова был только ранен.

— К черту этот меч! — сказал солдат. — Он слишком легок, и если мне не дадут что-нибудь другое, я никогда не кончу! — И бросил меч.

Несчастный дополз до коленей своей матери и склонил ей на грудь свою окровавленную и изувеченную голову.

Солдату подали бочарный струг, но не оружия, а руки недоставало палачу.

Шале вновь занял свое место.

Зрители этой ужасной сцены насчитали тридцать два удара. На двадцатом осужденный еще простонал: «Иисус! Мария!»

Когда все было кончено, м-м де Шале встала и, подняв обе руки к небу, произнесла:

— Благодарю тебя, Создатель! Я считала себя только матерью осужденного, но я — мать мученика!

Она просила, чтобы ей отдали труп сына, и просьба ее была исполнена. Кардинал по временам бывал чрезвычайно милостив.

М-м де Шеврез получила приказание не выезжать из Верже, где она в то время находилась. Гастон узнал о смерти Шале за игорным столом и продолжал свое занятие. Королеве был отдан приказ явиться в Совет, где для нее было приготовлено место, на которое она и села. Тогда ей прочли донос Лувиньи и признание Шале. Ее упрекали в желании умертвить короля, чтобы выйти замуж за его брата.

До этой минуты королева молчала, но, выслушав последние обвинения, она встала и удовольствовалась ответом, сопровожденным одной из тех презрительных улыбок, столь привычных для прекрасной испанки:

— Я мало бы выиграла от перемены.

Этот ответ окончательно погубил ее в глазах короля, который до последней минуты своей жизни был уверен, что Шале, королева и брат были в заговоре с целью его умертвить.

Недостойный поступок Лувиньи недолго оставался безнаказанным — год спустя он был убит на дуэли.

Что касается Рошфора, то он имел дерзость возвратиться в Брюссель и даже после казни Шале оставался в своем монастыре, и никто не знал об его участии в судьбе бедняги. Но однажды, поворачивая за угол одной из улиц, он встретил конюшего графа де Шале и в испуге едва успел опустить капюшон на лицо, и потом, боясь быть узнанным, оставил город. И в самом деле вовремя, так как тотчас двери монастыря были заперты, начались розыски, но оказалось поздно — Рошфор, обратясь снова в кавалера, уже скакал по дороге к Парижу и возвратился к кардиналу, гордясь успехом своего дела, которое, по его убеждению, он так благородно исполнил. Вот что значит совесть!

ГЛАВА IV. 1627 — 1628

Благодаря любви Букингема, равнодушие короля к Анне Австрийской превратилось в холодность, после дела Шале эта холодность превратилась в антипатию, и далее мы увидим, как антипатия превращается в ненависть.

После рассказанных событий кардинал сделался высшим повелителем. Королевская власть затмилась в день смерти Анри IV и снова явилась в полном блеске только в день совершеннолетия Луи XIV.

Полустолетие, протекшее между двумя этими событиями, было временем царствования любимцев, если только можно назвать любимцами этих двух тиранов своих властелинов.

Королева, иногда посредством Лапорта, иногда стараниями м-м де Шеврез, удалившейся или лучше сказать удаленной в Лотарингию, продолжала сношения с герцогом Букингемом, который все еще находился под воздействием своей рыцарственной любви и не терял надежды, будучи уже почти любимым, сделаться счастливым любовником. Вследствие этого он беспрестанно упрашивал короля Карла I о позволении возвратиться в Париж посланником, в чем король Луи XIII, или вернее кардинал, отказывал с таким же упорством, с каким его просили.

Тогда, не имея возможности приехать представителем дружелюбного государства, Букингем решил явиться неприятелем. Ла-Рошель стала если не причиной, то по крайней мере предлогом для войны.

Букингем, располагавший силами Англии, надеялся вооружить против Франции еще Испанию, Германскую империю и Лотарингию. Конечно, Франция, какой бы она стараниями Анри IV и Ришелье ни была могущественной, не могла бы устоять против этого грозного союза, она принуждена была бы уступить. Тогда Букингем явился бы посредником, и одним из условий мира было бы возвращение герцога Букингема в Париж посланником.

Европа готовилась к войне, Франция — быть преданной мечу и огню, а причиной всему были любовь Букингема и ревность кардинала, поскольку о ревности короля никто и не думал. Луи XIII слишком не любил королеву, особенно после дела Шале, чтобы серьезно ее ревновать.

Очевидно, что всей этой поэме не доставало только Гомера, чтобы сделать из Букингема Париса, из Анны Австрийской — Елену, а из осады Ла-Рошели — осаду Трои. Ла-Рошель была одним из городов, данных гугенотам Анри IV во время обнародования Нантского эдикта, что дало повод Бассомпьеру, который сам был гугенотом, а между тем осаждал город, сказать: «Вы увидите, что мы будем так глупы, что возьмем Ла-Рошель!»

Этот город всегда был для кардинала предметом тревог — он был главным гнездом непокорных, средоточием раздора и мятежей. Давно ли советовали Гастону укрыться в нем?

Принц Анри де Конде был сослан в Венсенн и уже никогда не мог оправиться от этого удара. Правда, Франция выиграла при этом — в продолжение трехлетнего своего заточения принц сошелся со своей женой и имел от нее двух детей: Анну Женевьеву Бурбонскую, известную позднее под именем герцогини де Лонгвиль, и Луи Бурбонского, ставшего впоследствии великим Конде.

Герцог Вандомский и великий приор были арестованы и заточены в замке Амбуаз. Ришелье одно время хотел судить их и казнить, но один сослался на права пэра Франции, а другой — на права Мальтийского ордена, рыцарем которого он был. Тем и кончилось дело, но чтобы лучше следить за побочными сыновьями Анри IV, кардинал велел переместить их в Венсенский замок.

Граф де Суассон, обвиненный перед кардиналом в предложении сил и денег герцогу Анжуйскому, счел за лучшее, не ожидая возвращения короля и его министра, оставить Париж и, под предлогом путешествия ради здоровья, переехал Альпы и поселился в Турине. Кардинал, не будучи в силах выместить свою злобу на его особе, старался уязвить его — он велел написать де Бетюну, французскому посланнику в Риме, чтобы при папском дворе в титуле «его высочества» графу де Суассону было отказано. Но это было тем временем, когда дипломаты были важными сановниками, и де Бетюн отвечал: «Если граф виноват, то его должно

Судить и наказать, если же невиновен, то будет совершенно напрасным оскорблять, унижая в то же время честь нашей короны. Я согласен лучше оставить свой пост, нежели быть оружием такой низкой мести».

Герцог Анжуйский сделался после брака своего принцем де Домб и де Рош-сюр-Ион, герцогом Орлеанским, Шартрским, де Монпансье и де Шателеро, графом де Блуа и сеньором де Монтаржи, но все эти новые титулы, вместо того, чтобы возвеличить его, унизили, ибо были написаны в брачном контракте кровью Шале. Новый герцог Орлеанский, находясь под постоянным надзором своих приближенных, ненавидимый королем, презираемый дворянством, уже не мог быть опасным для кардинала.

Итак, принц Анри де Конде был обессилен, великий приор и герцог Вандомский — заключены в Венсенский замок, граф де Суассон бежал в Италию, Гастон Орлеанский был обесчещен. Одна Ла-Рошель еще противилась воле Ришелье.

К несчастью, кардиналу не так легко было осудить город, как человека — срыть город труднее, чем снести голову человеку. Кардинал только ждал случая наказать Ла-Рошель, и Букингем доставил ему этот случай.

Букингем, как мы видели, желал войны. Тогдашнюю Францию сравнительно нетрудно было вовлечь в войну — английский министр возбуждал несогласия между Карлом I и мадам Анриеттой так же, как Ришелье поступал с Луи XIII и Анной Австрийской. Следствием этих несогласий было то, что английский король отослал в Париж весь французский двор своей жены, подобно тому как сделал прежде Луи XIII с испанским двором Анны Австрийской, отправив его в Мадрид. Однако, хотя это нарушение одного из условий контракта и оскорбило короля Франции, он не считал это достаточным поводом для разрыва. Тогда Букингем, не дождавшись объявления войны, решил действовать другим способом. Он велел капитанам нескольких английских кораблей захватывать французские купеческие суда и адмиралтейским приговором объявил эти суда законным призом.

Это было серьезным нарушением существовавшего морского права, но Ришелье устремил все свое внимание на Ла-Рошель — он хотел получить двойную выгоду и одним ударом покончить как внутреннюю, так и внешнюю войну. Франция слабо протестовала против действий Карла I, давая понять его любимцу, что к окончательному разрыву могут привести меры более решительные. Тогда Букингем склонил Карла 1 принять сторону французских протестантов и дать им помощь. Жители Ла-Рошели, будучи уверены в покровительстве Англии, послали к Букингему герцога де Субиза и графа Бранкаса. Любимец Карла I сделал для них более, нежели они могли надеяться, и вывел из портов Англии стопарусный флот, и высадился на острове Ре, которым и завладел. Но он не смог взять цитадель Сан-Мартен, геройски защищаемую графом де Туарас с двумястами пятьюдесятью солдатами против двадцати тысяч англичан. Наконец, желание Ришелье осуществилось. Подобно рыбаку, выжидающему удобную минуту, он мог теперь одним неводом захватить англичан и жителей Ла-Рошели — политических и религиозных врагов. Тотчас же было отдано приказание войскам двинуться к Ла-Рошели.

Два события на минуту отвлекли внимание Франции от того важного пункта, на котором оно было сосредоточено. М-ль де Монпансье, сделавшись герцогиней Орлеанской, родила в Нанте дочь, бывшую впоследствии la grande Mademoiselle и с которой мы познакомимся ближе во время Фронды и при дворе Луи XIV. Однако молодая принцесса, на которую Франция возлагала столько надежд, скончалась в родах — брак, обагренный кровью, не получил благословения небес.

Другим событием стала казнь графа де Бутвиля. Этот дворянин, вынужденный укрыться в Нидерландах после двадцати двух дуэлей, оставил Брюссель, вздумав устроить двадцать третью посреди Королевской площади. Он был схвачен и отведен в Бастилию вместе с секундантом, графом де Шапелем, убившим Бюсси д'Амбуаза, своего противника: обоим виновникам отсекли головы, несмотря на заступничество Конде, Монморанси и Ангулемов, и с падением этих двух голов, одна из которых принадлежала к дому Монморанси, французское дворянство, столь щепетильное, всегда готовое драться на дуэли, протестовало уже не одними криками ужаса.

Впрочем, король до некоторой степени успокоил умы, назначив всем им свидание под стенами Ла-Рошели, объявив, что сам будет руководить осадой. Оставим кардинала выказывающим воинственный свой гений, как он уже выказал политический, и проследим маловажное происшествие, показывающее еще одну причину супружеской антипатии, которая между Луи XIII и Анной Австрийской должна была превратиться в ненависть.

Мы уже говорили, что намерение Букингема против Франции, внушенное причиной ничтожной, имело далеко идущие последствия: вооружив против Франции Англию. Букингем намеревался посредством лиги привлечь на сторону Карла I герцогов Лотарингского, Савойского, Баварского и эрцгерцогиню, властвовавшую именем Испании во Фландрии. И чтобы исполнить это намерение, уже подготовленное м-м де Шеврез, сосланной в Лотарингию после процесса Шале, Букингем послал милорда Монтегю, одного из своих самых искусных и надежных поверенных.

Но и Ришелье имел преданных агентов и надежных людей, причем даже между приближенными герцога Букингема. Он узнал о намерениях Букингема как только они были задуманы и сообщил о них королю, не скрыв, что любовь герцога к королеве была единственной причиной всех этих смут. И когда Луи XIII занемог в Виллеруа, по дороге в Ла-Рошель, королева тотчас же поспешила к нему из Парижа. Старшему камергеру короля де Юмьеру был отдан приказ не впускать никого в комнату короля, не испросив разрешения у августейшего больного. Бедный камергер, полагая, что это приказание ни в каком случае не относится к королеве, пропустил ее без доклада. Десять минут спустя Анна Австрийская, вся в слезах, вышла из комнаты своего супруга, а де Юмьер получил приказание оставить двор.

Анна Австрийская возвратилась в Париж в тревоге, угадывая грозу, поднимающуюся со стороны Англии, как вдруг узнала, что поверенный герцога Букингема милорд Монтегю арестован.

Вот как это произошло. Ришелье, не упускавший из вида Портсмут, знал об отъезде Монтегю, который должен был прибыть в Лотарингию и Савойю через Фландрию. Кардинал именем короля отдал приказание де Бурбону, дом которого находился на границах Барруа, где должен был проезжать Монтегю, следить за ним и по возможности арестовать.

Де Бурбон имел сильное желание выслужиться перед кардиналом, поэтому, тотчас же по получении приказа, он принял меры к его исполнению. Де Бурбон велел позвать двух басков, переодеться в слесарных подмастерьев и следовать повсюду за милордом Монтегю, находившемся тогда в Нанси, то ли вблизи, то ли вдали, смотря по обстоятельствам и их усмотрению. Баски исполнили в точности данное им поручение и сопровождали Монтегю все время его путешествия. Когда же он прибыл в Барруа и был недалеко от французской границы, один из них поспешил вперед, чтобы уведомить своего господина. Де Бурбон тотчас же сел на лошадь и в сопровождении десятка своих друзей занял место на дороге, по которой надлежало ехать посланнику Букингема, и арестовал его в то время как тот тешил себя мыслью, что почти достиг цели.

Милорда сопровождали дворянин Окенгем и камердинер, в чемодане которого был найден договор. Пленников отвезли в Бурбон, где они поужинали, а потом — в Куаффи, хорошо укрепленный замок. Поскольку опасались каких-либо действий со стороны герцога Лотарингского, то войска, находившиеся в Бургундии и Шампани, получили приказ окружить Куаффи, а затем сопроводить пленников в Бастилию.

С ужасом услышала королева о взятии под стражу милорда Монтегю — она знала о доверии герцога Букингема к этому дворянину и страшилась, чтобы с ним не было письма к ней от герцога, ибо в том положении, в котором она теперь находилась в отношении к королю, ей предстояло ни более ни менее как быть высланной в Испанию.

Королева узнала, что среди войск, сопровождавших милорда Монтегю, имелся отряд жандармов, и вспомнила, что года два или три назад она доставила место юнкера в этом отряде Лапорту, одному из самых преданных ей людей, как это мы имели случай видеть, когда после событий в Амьене он попал в немилость короля. Королева справилась, где мог находиться Лапорт, и узнала, что он взял отпуск, желая провести время поста в Париже. Итак, сама судьба приблизила его к королеве, которая секретно приняла его в Лувре в 12 часов ночи, и он не был никем узнан.

Анна Австрийская рассказала уже пострадавшему за свою королеву и готовому снова страдать Лапорту об ужасном положении, в котором она находилась.

— Я знаю только вас как человека, которому могла бы ввериться, и вы один в состоянии вывести меня из опасности, которой я подвергаюсь!

Лапорт уверил ее в своей преданности и спросил, чем он может ей это доказать.

— Вот в чем дело, — сказала королева, — надо, чтобы вы тотчас же возвратились в свой отряд и во время сопровождения милорда Монтегю нашли бы удобный случай переговорить с ним и узнать, нет ли чего, касающегося меня, в отнятых у него бумагах, и скажите ему, чтобы он в своих ответах ни под каким видом не произносил моего имени, что его никак не может спасти, а меня погубит!

Лапорт отвечал, что готов умереть за королеву. Анна Австрийская поблагодарила его, назвала своим спасителем,

Отдала ему все находившиеся при ней деньги, и преданный слуга отправился в ту же ночь.

Лапорт прибыл в Куаффи в то самое время как войска выходили из него. Милорд Монтегю ехал верхом на маленькой лошади посреди солдат, по-видимому, свободный, но без шпаги и даже без шпор. Его везли в Париж не только открыто и днем, но лотарингские войска были даже предупреждены, что как только заключенный выедет, будет сделано два пушечных выстрела, чтобы их уведомить об этом. Они, следовательно, могли, если бы захотели, помешать шествию. Пушечные выстрелы раздались, и войска начали готовиться к сражению, но лотарингцы не трогались со своих квартир, и французское войско в девятьсот всадников под предводительством де Бурбона начало свой путь к Парижу.

Приехав в Куаффи, Лапорт занял свое место между товарищами, но так как было известно, что отпуск его еще не кончен, барон де Понтье, знаменосец отряда и приверженец Анны Австрийской, хорошо понял, что причина, понудившая его вернуться в полк, была другая и гораздо более важная, нежели необходимость сопровождать пленника. Он даже дал Лапорту это заметить во время марша, и так как Лапорт знал о преданности барона королеве и понимал, что тот будет ему нужен для сближения с милордом Монтегю, то, не говоря прямо о своем поручении, дал, однако, понять, что подозрения его основательны. Барон, видя, что Лапорт не намерен выдать свой секрет, имел достаточно скромности более не настаивать.

В ближайший же вечер барон удержал Лапорта у себя, не отпуская ночевать на общую квартиру отряда и рассчитывая, что этим даст Лапорту возможность скорее сблизиться с пленником.

В самом деле, чтобы доставить развлечение милорду Монтегю, с которым, несмотря на пленение, обходились как с вельможей, де Бурбон приглашал всякий вечер офицеров для составления ему партии. Лапорт, находившийся в числе офицеров, был также приглашен вместе с другими и никогда не пропускал случая быть на этих собраниях.

Милорд Монтегю, видевший Лапорта во время путешествия герцога Букингема во Францию, сразу узнал его и, считая одним их самых преданных слуг королевы, понял, что он находится тут не без особой причины. Улучив минуту, Монтегю устремил пристальный взгляд на Лапорта и когда тот обернулся в его сторону, они быстро обменялись взглядами, которых никто не заметил, исключая барона де Понтье, окончательно убедившегося, что Лапорт приехал для переговоров с пленником.

Барон де Понтье, чтобы, сколько возможно, конечно, не выказывая этого явно, помочь стараниям преданного слуги, назначил однажды вечером, когда не доставало четвертого для составления партии, Лапорта, который с радостью принял предложенное ему за карточным столом место. Как только он сел, нога его встретила ногу милорда, и это дало ему понять, что Монтегю его узнал. Лапорт, со своей стороны, употребляя то же средство, старался предупредить пленника быть осторожным, а потом, во время разговора, посредством понятным только им фраз, они посоветовали друг другу быть как можно внимательнее.

Действительно, хотя и не было никакой возможности сказать что-нибудь друг другу, но можно было написать. Играя, Лапорт нарочно оставил карандаш, которым записывали призы, а милорд Монтегю спрятал его так, что никто не заметил.

На другой день, когда возобновилась игра, Лапорт снова поместился между пленником и бароном де Понтье; с другой стороны милорда сидел сам де Бурбон. Лапорт умышленно уронил часть колоды на пол. Милорд Монтегю, с обычной своей вежливостью, поспешил нагнуться, чтобы помочь Лапорту исправить неловкость, и вместе с картами поднял записку, которую незаметно спрятал в карман. На другой день милорд Монтегю, всегда отличавшийся предупредительностью, при виде Лапорта подошел к нему и протянул руку. Лапорт поклонился в ответ на такую вежливость и почувствовал, что при пожатии руки милорд передал ответ на вчерашнюю записку.

Ответ был самый успокоительный. Милорд Монтегю утверждал, что не получал от Букингема никаких писем к королеве, что имя ее не упоминается в отнятых у него бумагах, и кончал свою записку уверением, что королева может быть спокойна и что он скорее умрет, нежели скажет или сделает что-либо неприятное для ее величества.

Лапорт, хоть и обладал теперь необходимым, однако все-таки не торопился оставить отряд, продолжая всякий день играть с милордом. Он не мог послать письмо по почте из опасения, как бы оно не было перехвачено, не мог и оставить свой отряд без того, чтобы не возбудить возможных подозрений. Как ни было велико нетерпение Лапорта, однако он медленно приближался к Парижу вместе с конвоем пока, наконец, на страстную пятницу, они не въехали в Париж, и так как в этот же день пленник был препровожден в Бастилию, то Лапорт, окончив свои обязанности относительно милорда, был уже совершенно свободен.

Королева узнала о его возвращении, и ее желание скорей увидеть своего посланника было так сильно, что в день приезда милорда Монтегю, села в карету и велела проехать мимо шествия, где между жандармами увидела Лапорта, в свою очередь заметившего ее и постаравшегося успокоить ее торжествующим знаком.

Тем не менее в течение всего этого дня Анна Австрийская была в большом беспокойстве, и как только настала ночь, Лапорт, как и в первый раз, пробрался в Лувр, где нашел королеву, ожидавшую его с большим нетерпением.

Он начал с того, что подал ей записку милорда Монтегю, которую королева с жадностью перечитала несколько раз, а потом, глубоко вздохнув, сказала:

— Ах, Лапорт! Вот в продолжение уже целого месяца первый раз я вздохнула свободно. Но как же это вы, имея такую драгоценную новость, не могли передать мне это письмо пораньше или сами не привезли его с гораздо большей поспешностью?

Тогда Лапорт сказал, что считал безопаснее для королевы употребить все возможные меры предосторожности. Королева согласилась, что он был прав, действуя максимально осторожно; потом она надавала Лапорту множество обещаний, говоря, что еще никто до сих пор не оказывал ей такой важной услуги как он.

Между тем король и кардинал старались ускорить осаду Ла-Рошели, где день ото дня дела шли все хуже. С самого начала блокады, так хорошо организованной и не допускавшей в город подвоза съестных припасов, в особенности со времени возведения поперек рейда плотины, не дававшей кораблям возможности проникнуть в гавань, город чувствовал недостаток во всем и держался только мужеством, энергией и благоразумием мэра Гитона и примером, который подавали герцогиня де Роган и ее дочь, питавшиеся в продолжение трех месяцев лошадиным мясом и самым малым количеством хлеба. Но не все имели даже лошадиное мясо или хлеб, народ нуждался во всем, и слабые в протестантской вере роптали. Король, извещаемый обо всем, что происходило в городе, старался поддерживать это несогласие, постоянно подавляемое и постоянно возрождавшееся, обещая выгодные условия сдачи города. Магистраты земского суда восставали против мира; проходили собрания со спорами, доходившими до драки, и однажды городской глава и его приверженцы обменялись несколькими кулачными ударами с советниками земского суда.

Спустя короткое время после этой драки, следствием которой было то, что приверженцы короля вынуждены были искать приюта в его стане, от двух до трех сотен мужчин и столько же женщин, не будучи в силах долее переносить страшные лишения, решились оставить город и идти просить хлеба у королевской армии. Осажденные, которых это освобождало от стольких бесполезных желудков, с радостью отворили им ворота, и печальная процессия направилась к королевскому стану, прося у короля милосердия. Но они просили милосердия у того, кому эта добродетель была неизвестна. Он отдал приказание раздеть мужчин донага, а на женщинах оставить одни рубашки, потом солдаты, взяв в руки кнуты, погнали несчастных, как стадо, обратно к городу, недавно ими оставленному и не хотевшему снова принять их. Три дня стояли они в таком положении под стенами родного города, умирая от стужи и голода, обращая мольбы то к друзьям, то к врагам, пока, наконец, самые несчастные, как это всегда случается, не сжалились над ними — ворота отворились и им было позволено снова разделять беды покинутых ими.

Одно время думали, что скоро все кончится. Луи XIII, которого осада томила едва ли не более осажденных, потребовал к себе однажды своего оруженосца Бретона, приказал ему облечься в боевой наряд короля, украшенный лилиями, надеть его ток, взять в руки скипетр и идти в сопровождении двух трубачей объявить в соответствующей форме приказание мэру и городскому совету сдаться.

Вот это приказание:

«Тебе, Гитон, мэру города Ла-Рошель, именем короля, государя, моего и твоего единственного верховного властелина, приказываю немедленно созвать городское собрание, где всякий из моих уст мог услышать то, что я имею объявить вам от имени Его Величества».

Если бы мэр вышел к городским воротам и созвал бы городской совет, то Бретон должен был прочесть второе послание:

«Тебе, Гитон, мэру города Ла-Рошель, всем городским старшинам, пэрам и вообще всем, участвующим в управлении городом, именем моего Государя, моего и вашего единственного властелина, приказываю оставить свою непокорность, отворить перед ним ваши ворота и немедленно показать полное повиновение, должное ему как вашему единственному и естественному властелину. Объявляю вам, что в таком случае он окажет вам свое милосердие и простит вам ваше преступление в вероломстве и возмущении. Напротив, если вы будете упорствовать в вашей жестокости, отказываясь от милосердия такого великого монарха, я именем его объявляю, что нечего уже будет надеяться на его помилование и что вы должны будете ожидать от его оружия справедливого наказания, заслуженного вашими преступлениями, одним словом, тех строгостей, которые такой великий Государь может и должен выказать таким недостойным подданным, как вы!»

Но, несмотря на великолепие одежды королевского оруженосца и на беспрестанно повторяемые звуки труб, ни мэр, ни кто-либо другой не вышел к воротам, даже часовые не отвечали, и Бретон должен был оставить свои прокламации на земле.

Осажденные надеялись на обещание герцога Букингема напасть на неприятельский стан, которое и в самом деле было уже организовано, как вдруг случилось одно из тех неожиданных событий, какие уничтожают человеческие соображения и могут одним ударом спасти или погубить целое государство.

Букингем проводил свой план вторжения во Францию со всей энергией, на какую был способен, преодолевая сильную оппозицию в Англии, не имевшей действительных оснований для войны с Францией. Правда, с тех пор как война была начата, как протестанты увидели, до какой крайности доведены их единоверцы в Ла-Рошели, они стали желать, чтобы какой-нибудь сильный удар заставил короля и кардинала снять осаду. Но Букингем, разбитый на острове Ре, берег свой удар до того времени, когда лига объявит войну. Однако арест милорда Монтегю произвел волнение в лиге, и герцог вынужден был отозвать свой флот, направившийся было к Ла-Рошели; флот возвратился на рейд Портсмута не только ничего не сделав, но даже и не попытавшись что-либо сделать. Причиной тому было то, что Букингем, как мы уже сказали, все поджидал известия о готовности герцогов Лотарингского, Савойского и Баварского, а также эрц-герцогини вторгнуться во Францию.

При появлении флота, причины возврата которого были неизвестны, в Англии поднялся мятеж, народ толпился у отеля Букингема и даже умертвил его доктора. На другой день Букингем велел вывесить объявление, которым извещал, что флот был отозван только потому, что он сам собирается принять предводительство над ним. В ответ послышались угрозы:

— Кто управляет королевством?

— Король.

— Кто управляет королем?

— Герцог.

— Кто управляет герцогом?

— Дьявол…

— Пусть герцог бережется, а не то его постигнет участь его врача!

Эта угроза не обеспокоила Букингема, во-первых, потоку, что он был храбр, а во-вторых, потому, что эти угрозы повторялись так часто, что он привык. Немудрено, что он преспокойно продолжал приготовления к войне, вовсе не заботясь о сбережении своей жизни.

23 августа, когда Букингем после аудиенции, данной им в своем доме в Портсмуте герцогу де Субизу и посланным из Ла-Рошели, вышел из комнаты и обернулся, чтобы сказать что-то герцогу де Фриару, он вдруг почувствовал сильную боль. Увидев бегущего человека, он схватился за грудь, почувствовал рукоятку ножа, вырвал его из раны и закричал:

— О, злодей! Он убил меня!

И в ту же минуту он упал на руки окружающих и умер, не будучи в состоянии произнести ни слова.

Возле него на полу осталась шляпа, а в ней бумага со следующими словами: «Герцог Букингем был врагом королевства, за это я и убил ею».

Тогда во всех окнах раздались крики:

— Держите убийцу! Убийца без шляпы!

Было много гулявших по улице в ожидании выхода герцога, и в этой толпе был только один без шляпы, бледный, но казавшийся совершенно спокойным. Все бросились к нему с криками: «Вот убийца герцога!»

— Да, — ответил он, — я убил его!

Убийца был взят и отведен в суд. Там он признался во всем, говоря, что он хотел спасти королевство смертью того, кто давал королю дурные советы. Впрочем, он все время утверждал, что не имеет сообщников и что не личная ненависть к герцогу побудили его к убийству.

Впоследствии, однако, узнали, что этот человек, будучи лейтенантом, дважды просил у герцога капитанского чина, в котором ему дважды отказали. Имя его было Джон Фельтон; он умер с твердостью фанатика и спокойствием мученика.

Понятно, какое действие произвело известие о смерти Букингема в Европе, а особенно при французском дворе. Когда Анне Австрийской объявили об этом, она едва не лишилась чувств и проронила даже неосторожное замечание: «Это невозможно! Я только что получила письмо от него!»

Но вскоре не осталось никакого сомнения. Ужасная новость была подтверждена Луи XIII по возвращении его в Париж. Он сделал это, впрочем, со всей желчью своего характера, не взяв на себя труд скрыть от жены радость, которую он почувствовал.

Королева, со своей стороны, была столь же откровенна. Она заперлась со своими самыми приближенными, и они были свидетельницами пролитых ею слез. Время, успокоив ее грусть, не могло, однако, изгладить из памяти ее прекрасный образ герцога, который всем пожертвовал для нее и которому эта любовь стоила жизни.

Приближенные королевы, зная, какие нежные воспоминания она сохранила о герцоге Букингеме, часто говорили с ней о нем, и она всегда с удовольствием принимала участие в этих разговорах.

Однажды вечером, когда несчастная королева, сидя у камина, с глазу на глаз разговаривала с Вуатюром, своим любимым поэтом, она, заметив его задумчивость, спросила, о чем он думает. Вуатюр отвечал ей в стихах с легкостью импровизации, характеризующих поэтов того времени:

Je pensais que la destinee

Apres tant d’injustes rigueurs,

Vous a justement couronnee

De gloire, d’йclat et d’honneurs,

Mais que vous йtiez plus heureuse

Lorsque vous йtiez autrefois,

Je ne veux pas dire amoureuse,

La rime le veut toutefois.

Je pensais, car nous autres poиtes

Nous pensons extravagamment,

Ce que dans l’йclat oщvous кtes,

Vous feriez, si dans ce moment

Vous avisiez en cette place

Venir le duc de Bouquinken

Et lequel serait en disgrвce,

De lui ou du pиre Vincent.

Я думал, что судьба,

После стольких несправедливых гонений,

По справедливости увенчала Вас

Славой, сиянием и почестями;

Но что Вы были счастливее,

Когда Вы некогда были -

Я не хочу сказать: влюблены,

Но этого, однако же, хочет рифма.

Итак, в 1644 году Вуатюр говорил, что прекрасный герцог был бы предпочтен духовнику королевы, то есть шестнадцать лет спустя после убийства.

ГЛАВА V. 1629 — 1638

Политические следствия осады Ла-Рошели известны. Ла-Рошель, осаждаемая кардиналом и доведенная посредством устроенной по его повелению плотины до голода, должна была сдаться 28 октября после одиннадцатимесячной осады.

Что касается частного результата, то он состоял в совершенном разладе между королем и королевой, разладе, который еще более усилился смертью герцога Монморанси, испанской войной 1635 года и тайными сношениями Анны Австрийской с Мирабелем, испанским посланником. Читатель не забыл, что Лапорт был жертвой этих сношений, что он был посажен в Бастилию и что де Шавиньи, объявляя Луи XIII о беременности королевы, испросил для него прощение.

В начале нашего рассказа мы уже упомянули, что во Франции долго не верили этой радостной вести и когда, наконец, она подтвердилась, тысячи странных слухов распространились об этой беременности, ожидаемой так долго. Мы знаем, что эти толки недостойны страниц истории и не даем им никакой веры, но передаем их только для того, чтобы показать, что в изучении истории мы ничем не пренебрегли, что мы равно ознакомились с сочинениями Мезере, Левассера, Даниэля, с остроумными записками Бассомпьера, Таллемана де Рео и Бриенна, с архивами библиотек и с уличными слухами.

Уверяли, что королева вполне была убеждена в том, что не она сама была причиной своего бесплодия потому уже, что еще в 1936 году она почувствовала себя в первый раз беременной. Говорили, что эта первая беременность была удачно скрываема от короля и, быть может, этот первый исчезнувший ребенок есть то самое лицо, которое впоследствии появится под именем «железной маски».

Исчезновение этого младенца, который по тем же толкам был мужского пола, причинило много печали Анне Австрийской как матери, так и королеве. Здоровье Дуй XIII день ото дня становилось хуже, и его величество мог умереть каждую минуту, оставляя вдову и жертву ненависти Ришелье, Анна Австрийская уже имела перед глазами пример такой ненависти — королева Мария Медичи, решившаяся противодействовать кардиналу, была отправлена, несмотря на то, что была матерью царствовавшего Луи XIII, в ссылку и жила в самом несчастном положении в чужой земле.

Правда, сам кардинал казался осужденным на смерть — доктора говорили, что ему уже немного осталось жить. Но он так часто выдавал себя за больного и, как Тиберий, распускал слухи о приближении своих последних минут, что ему перестали верить. Впрочем, был ли кардинал действительно болен и была ли его болезнь действительно смертельна, кто мог сказать, кто умрет прежде — король или кардинал? И если бы Ришелье пережил Луи XIII только шестью месяцами, то и этого времени было бы для него довольно, чтобы навсегда погубить королеву.

Говорили также, что с тех пор, как королева почувствовала свою вторую беременность, она пожелала ею воспользоваться, чтобы уверить Луи XIII в его виновности и заставить его признать плод наследником короны, если это будет сын. Следовательно, сцена, искусно подготовленная, происходившая у м-ль де Лафайет, с которой мы начали историю, была ничем иным, как комедией, в которой король должен был играть роль обманутого мужа.

Утверждения Гито, начальника телохранителей королевы, были причиной этих слухов или, по крайней мере, усиливали их. Гито рассказывал, что мысль ехать ужинать и ночевать в Лувр и в голову не приходила Луи XIII, что еще в продолжение этого достопамятного вечера 5 декабря королева сама посылала два раза в монастырь Благовещения к своему августейшему супругу, который, устав от борьбы и продолжительного сопротивления, склонился, наконец, на ее усиленные просьбы, а особенно на просьбы м-ль де Лафайет. Что касается настоящего отца этих двух детей, то, как мы увидим, он явится впоследствии на сцену. Однако мы повторяем, что все это были только слухи, на которых историк не может основываться, хотя и упоминает о них.

Одно не подлежит сомнению, а именно то, что королева была беременной и что эта беременность радовала всю Фракцию. Но эта радость омрачалась опасением, как бы королева не родила девочку.

Анна Австрийская, предполагая, что у нее родится сын, пожелала найти астролога, который бы в минуту его рождения составил его гороскоп; она обратилась с этой просьбой к королю, поручившему столь важное дело кардиналу, и тот взялся отыскать такого чародея.

Ришелье, веря в астрологию, как это доказывают его записи, вспомнил о Кампанелле, в познаниях которого имел когда-то случай убедиться, но Кампанелла выехал из Франции. Кардинал приказал узнать о его судьбе, и ему сообщили, что Кампанелла схвачен итальянской инквизицией как колдун и сидит в Милане в тюрьме, ожидая приговора. Ришелье имел достаточно влияния — он настоятельно потребовал освобождения Кампанеллы и в этом ему не было отказано. Королеве объявили, что она может быть спокойна, и астролог, который составит гороскоп новорожденного, уже по дороге во Францию.

Наконец настала вожделенная минута. 4 сентября 1638 года в 11 часов вечера королева почувствовала первые боли родов. Она была тогда в Сен-Жермен-ан-Лэ, в павильоне Анри IV, окна которого выходили к воде.

Ожидаемые последствия родов так интересовали парижан, что многие лица, которым нельзя было оставаться в Сен-Жермене или дела удерживали в Париже, в последние дни беременности королевы расставили вестовых по дороге из Парижа в Сен-Жермен для получения самых быстрых и последних известий.

К несчастью, мост Нейльи был сорван и через реку был устроен паром, который перевозил весьма медленно, но жадные искатели новостей, предупредившие изобретение телеграфа, поставили часовых на левом берегу реки, которые сменялись каждые два часа и должны были передавать известия на противоположный берег.

Им было приказано делать отрицательные знаки, если королева еще не разрешилась, стоять смирно, сложив руки крест накрест, если родится дочь и, наконец, подняв шляпы кричать, если королева произведет на свет дофина.

В воскресенье 5 сентября, около 5 часов утра, боли усилились, и г-жа Филандр тотчас уведомила короля, который не спал всю ночь, что его присутствие необходимо. Луи тотчас явился к королеве и дал повеление, чтобы Гастон, принцесса Конде и графиня Суассон пришли в комнату королевы.

В 6 часов принцессы были введены к Анне Австрийской.

В противоречие правилам церемониала, требующим, чтобы в это время комната королевы была наполнена определенными лицами, при Анне Австрийской, кроме короля и лиц, о которых мы упомянули, находилась еще герцогиня Вандомская — в знак особого благоволения Луи XIII разрешил ей присутствовать при родах.

Кроме того, в комнате родильницы находились г-жа Лан-сак, нянька будущего новорожденного, статс-дамы де Сенесей и де Флотт, придворные дамы, две камер-юнгферы, будущая мамка и акушерка г-жа Перонн. В прилежащей к павильону комнате, рядом с той, в которой находилась королева, был специально устроен алтарь, перед которым епископы Льежский, Меосский и Бовеский, по совершении литургии, поочередно, должны были читать молитвы до тех пор, пока королева не разрешится.

С другой стороны, в большом кабинете королевы, также смежном, были собраны: принцесса Гимене, герцогини Тремуйль и де Буйон, г-жи Виль-о-Клерк, де Мортемар, де Лианкур, герцоги Вандомский, Шеврез и Монбазон, г-да де Лианкур, де Виль-о-Клерк, де Брион, де Шавиньи, наконец, архиепископы Бургский, Шалонский, Манский и старшие придворные чины.

Луи XIII с большим беспокойством прохаживался из одной комнаты в другую. Утром в 11 с половиной часов акушерка возвестила, что королева разрешилась и, спустя минуту, среди глубокого молчания и беспокойства, последовавших за этим известием, она воскликнула:

— Радуйтесь, государь! Теперь престол Франции не перейдет в женский род, Бог дал королеве дофина!

Луи XIII тотчас взял младенца из рук акушерки и показал его в окно, крича:

— Сын, господа, сын!

По условленным знакам раздались радостные восклицания, перешли Сену и по живому телеграфу в один миг долетели до Парижа.

Потом Луи XIII, внеся дофина в комнату королем, приказал епископу Меосскому, старшему придворному священнику, немедленно окрестить новорожденного (малым крещением) в присутствии всех принцев, принцесс, герцогов, герцогинь, государственного канцлера и всей придворной свиты. Затем он отправился в часовню старого замка, где с большим торжеством был совершен благодарственный молебен. Наконец, король собственноручно написал длинное письмо к собранию городского парижского магистрата, приложил свою печать и приказал тотчас же отослать.

Празднества, которые король назначил городу в своем письме, превзошли даже его ожидания. Все дворянские дома были иллюминованы большими из белого воска факелами, вставленными в большие медные канделябры. Кроме того, все окна были украшены разноцветными бумажными фонарями, дворяне вывесили на транспарантах свои гербы, а простые горожане нарисовали множество девизов, относившихся к причине праздника. Большой дворцовый колокол не умолкая звонил весь этот и последующий день; то же происходило и на Самаритянской колокольне. Колокола эти звонили в том случае, когда у французской королевы рождался сын, а также в день рождения королей и в час их кончины. В продолжение целого дня, равно как и на другой день, в Арсенале и Бастилии стреляли из всех орудий. Наконец, в тот же день вечером — так как фейерверк не мог быть приготовлен ранее следующих суток — на площади городской ратуши были разложены костры, и каждый приносил вязанку горючего материала, так что был разожжен такой сильный огонь, что на другом берегу Сены можно было читать самую мелкую печать.

По всем улицам были расставлены столы, за которые все садились выпить за здоровье короля, королевы и дофина. Пушечные выстрелы не умолкали и горели веселые огни, зажигаемые жителями в соревновании друг с другом.

Посланники, со своей стороны, соперничали в роскоши и праздновали торжественное событие. В окнах дома венецианского посланника висели гирлянды цветов и искусственных плодов удивительной работы, над которыми красовались фонари и восковые факелы, между тем как большой хор музыкантов, расположившись в торжественной колеснице в шесть лошадей, проезжал по улицам, играя самые веселые песни. Английский посланник дал в саду своего отеля блистательный фейерверк и раздавал вино всему кварталу.

Духовенство также приняло участие в общей радости, и священнослужители наполняли хлебом и вином корзины являвшихся к ним нищих. Иезуиты, везде и всегда одни и те же, преисполненные хвастовства и желания показать себя, вечером 5 и 6 сентября иллюминовали свои дома с наружной стороны тысячами факелов, а 7-го на их дворе был сожжен грандиозный фейерверк с огненным дельфином среди прочих огней, осветивших балет и комедию, которые были представлены учениками иезуитов по этому случаю.

Во время этого счастливого события кардинала не было в Париже, он находился в Сен-Кантене, в Пикардии. Ришелье написал королю поздравительное письмо и предлагал назвать дофина Феодосием, то есть Богоданным.

«Надеюсь, — говорил он в своем письме, — что как он есть Феодосии по дару, который Бог дал Вам в нем, то он будет также Феодосием по великим качествам императоров, это имя носившим». С тем же курьером Ришелье поздравлял королеву, но это письмо было коротко и холодно — «Великая радость, — пишет Ришелье в своем официальном послании, — немногословна».

Между тем, астролог Кампанелла приехал во Францию и был представлен кардиналу, с которым отправился в Париж. Кардинал объяснил астрологу причину, по которой он вызвал его и приказал составить гороскоп дофина, не скрывая ничего, что откроет наука. Тяжелая ответственность легла на бедного ученого, быть может, несколько сомневавшегося в науке, к которой прибегали, поэтому он сначала начал отговариваться, но кардинал настаивал, давая понять, что он недаром освободил его из тюрьмы, и Кампанелла изъявил свою готовность выполнить поручение.

Его представили ко двору и привели к дофину, которого он попросил раздеть донага и внимательно его осмотрел, затем он отправился к себе домой, чтобы составить предсказание.

Все с нетерпением, как и следовало, ожидали последствий наблюдений, но когда увидели, что астролог не только не является ко двору, но и не дает о себе никаких известий, королева, потеряв терпение, сама послала за ним. Кампанелла явился, но объявил, что его наблюдения над телом дофина еще не полны. Дофина снова раздели, астролог снова внимательно осмотрел его и впал в глубокое раздумье. Наконец, упрашиваемый кардиналом, выразил на латинском языке гороскоп в следующих словах:

«Этот младенец будет очень горд и расточителен, как Анри IV; он будет вместе с тем иметь много забот и труда во время своего царствования; царствование его будет продолжительно и в некоторой степени счастливо, но кончина будет несчастной и повлечет беспорядки в религии и государстве».

В то же время астрологом другого рода был составлен еще один гороскоп. Шведский посланник Гроциус писал министру Оксенштерну, спустя несколько дней после рождения Луи XIV:

«Дофин уже переменил трех кормилиц, потому что от него у них не только пропадает молоко, но он еще их кусает. Пусть соседи Франции остерегаются столь раннего хищничества».

28 июля следующего года Авиньонский вице-легат Сфорца, чрезвычайный папский нунций, представил королеве в Сен-Жермене пеленки, окропленные святой водой, которые его святейшество имел обыкновение посылать первенцам французской короны как бы в знак того, что папа признает этих принцев старшими сынами церкви. Сверх того, вице-легат благословил от имени его святейшества дофина и августейшую мать.

Папские пеленки, великолепно вышитые золотом и серебром, лежали в двух ящиках, обитых малиновым бархатом. Ящики были открыты в присутствии самого короля и королевы.

Бросим теперь беглый взгляд на Францию и Европу и посмотрим, какие государи тогда царствовали и какие люди родились или вскоре родятся, чтобы содействовать славе этого дитяти, которое при рождении было названо «богоданным», а через тридцать лет заслужило или, по крайней мере, получило имя Луи Великого.

Перечислим европейские державы. В Австрии царствовал Фердинанд III. Он родился в 1608 году, в один год с Гастоном Орлеанским и, сделавшись в 1625 году королем Венгерским, в 1627-м — королем Богемским, в 1636-м — королем Римским, и будучи, наконец, избран императором, обладал самым большим и могущественным государством на свете. В одной Германии его власть признавали шестьдесят светских властителей, сорок князей духовных, девять курфюрстов, между которыми было три или четыре короля. Сверх того, не считая Испании, которая была ему скорее рабой чем союзницей, ему повиновались Нидерланды, герцогство Миланское и королевство Неаполитанское.

Таким образом, со времени Карла V перевес был на стороне Австрии с могуществом которой не могло сравниться ни одно европейское государство. На это-то могущество и нападал с таким ожесточением кардинал Ришелье, не сделавший ему, однако, того вреда, который мог бы сделать, если бы не был принужден отвлекаться от политических дел ради забот о собственной безопасности.

После Австрии следовала Испания, управляемая старшим поколением дома Австрийского; Испания, которую Карл V возвысил до степени великой нации и Филипп II поддержал на той высоте, на которую поставил отец его; Испания, короли которой, благодаря рудникам Мексики и Потози, считали себя настолько богатыми, что могли бы купить все земли, но не делали этого потому, что были достаточно сильны, чтобы завоевать их. Филипп II еще кое-как в состоянии был поднять ту ужасную тяжесть, которая досталась ему в наследство, но легко было предвидеть, что слабый преемник Филиппа III не снесет этого бремени. Филипп IV, царствовавший в это время, потерял по слабости своей Руссильон, по причине своего тиранства — Каталонию, по нерадению своему лишился и Португалии.

Англия занимала третье место. С этой эпохи она домогалась исключительного господства на морях и хотела играть роль посредника между другими державами. Но чтобы достигнуть этой цели, ей нужно было иметь не такого слабого короля как Карл I и народ, не столь разъединенный как народ трех королевств. Дело, которое Англии нужно было кончить в это время, состояло в той религиозной революции, жертвой которой по прошествии шести лет пал сам Карл I.

Потом следовала Португалия, покоренная в 1580 году Филиппом II и снова завоеванная в 1610 году герцогом Браганцским; Португалия, которая кроме своих европейских владений обладала островами Мадейра, Азорскими, крепостями Танжерской и Карашской, королевствами Конго и Ангола, Эфиопией, Гвинеей, частью Индии и на границах — Китая — городом Макао.

Затем Голландия, которая заслуживает нашего особенного внимания, ибо мы часто будем иметь с ней дело, а ее поражения доставили Луи XIV титул «Великого». Голландия, состоявшая из семи соединенных провинций, богатых пастбищами, но бедных зерновым хлебом, нездоровых и находящихся под постоянной угрозой затопления, от которого ее защищают плотины, и заслужившая название Северной Венеции из-за своих болот, каналов и мостов; Голландия, которую полувековая свобода и трудолюбие поставили в ряд второстепенных наций и которая, если не остановить ее быстрого возвышения, сделается первостепенной; Голландия, это новая Финикия, соперница Италии по торговле, опасная для нее своим путем вокруг мыса Доброй Надежды, более удобным для сообщения с Индией, нежели все три караванные дороги, оканчивающиеся в Смирне, Александрии и Константинополе; соперница Англии по мореходству, моряки которой хвалились прозвищем «метельщиков моря» и приняли метлу на свой флаг, не предвидя, что некогда будут наказаны лозами, сорванными с их флага; Голландия, которая, наконец, по положению своему сделалась морской державой и которую принцы Оранские, лучшие генералы тогдашней Европы, сделали воинственной державой.

Далее начинают выходить из-под своих снегов северные народы — датчане, шведы, поляки и русские. Но эти народы, непрерывно воюя между собой, казалось, должны были решить вопрос о первенстве на севере прежде, чем могли заняться вопросами общеевропейской политики. Дания, правда, уже имела своего Христиана IV, Швеция — своих Густава Вазу и Густава-Адольфа, но Польша еще ожидала Яна Собесского, а Россия — Петра I.

По другую сторону континента, на другом горизонте Европы, в то время как северные державы возвышались, а южные падали — Венеция, эта экс-царица Средиземного моря, которой сто лет ранее завидовали все королевства, пораженная в самое сердце открытием Васко да Гамой пути мимо мыса Доброй Надежды, трепетавшая одновременно перед Турцией и Австрией и слабо защищавшая свои сухопутные границы, не походила более на саму себя и стала все более и более клониться к упадку, превратившему ее в самую прекрасную и поэтическую развалину, еще и ныне существующую.

Флоренция была спокойна и богата, но ее великих герцогов уже не было на свете. Из потомков Тиберия тосканского — Козимо I, из внуков Джованни Черной Шайки остался один Фердинанд II. Флоренция, всегда гордая, притязала на звание «Афин Италии», но ее притязания этим и ограничивались. Потомки ее великих художников были не лучше потомков ее великих герцогов — ее поэты, живописцы, скульпторы и архитекторы так же походили на Данте, Андреа дель Сарто и Микельанджело, как ее теперешние великие герцоги походили на Лоренцо и Козимо.

Генуя, как и ее сестра и соперница Венеция, клонилась к упадку. Она уже поставила точку в ряду своих великих людей, уже совершила все свои великие предприятия, и мы увидим, как наследник Андреа Дориа приходит в Версаль просить прощения за то, что продавал порох и ядра алжирцам.

Савойю и считать не для чего — она была раздираема междоусобной войной, и притом господствующая партия была почти вся на стороне Франции.

Швейцария была только, как и теперь, естественной границей между Францией и Италией, она продавала своих солдат принцам, которые были в состоянии их покупать, и славилась той продажной храбростью, которую ее сыны доказали 10 августа и 29 июля.

Таково было состояние Европы. Посмотрим теперь, каково было состояние Франции. Она не занимала еще важного места между европейскими государствами. Анри IV, вероятно, сделал бы ее первой европейской державой, если бы не кинжал Равальяка. Ришелье доставил ей уважение Европы, но кроме Руссильона и Каталонии он мало увеличил ее территорию. Он выиграл сражение при Авейне с имперцами, но потерпел поражение при Корби против испанцев, и неприятельский авангард дошел до Понтуаза. У французов было едва 80 000 войска, а флот, которого при Анри II и Анри IV вовсе не было, начал создаваться только при Ришелье. Луи XIII имел лишь 45 миллионов дохода, то есть почти 100 миллионов нынешней монетой, и со времени Карла V не видели, чтобы 50 000 солдат могли собраться под начальством одного полководца и в одном месте.

Но занятый возвышением Франции, истреблением нарушителей спокойствия государства, унижением принцев крови и аристократических фамилий, которые несмотря на подавление их еще Луи XI, поддерживали беспрерывные междоусобные войны, кардинал вовсе не имел времени подумать о делах второстепенных, которые если и не составляют величие народа, то служат возвышению народного благосостояния. Большие проезжие дороги, не говоря уже о проселочных, забытые правительством, были почти непроходимы и небезопасны в отношении разбойников; узкие, худо вымощенные, грязные улицы Парижа с 6-ти вечера делались собственностью мошенников, воров и разбойников, которых нимало не стесняли фонари, скупо рассеянные по городу, и которых, конечно, не могли обуздать 45 худо оплачиваемых ночных стражей Парижа.

Вообще дух Франции был склонен к бунтам. Принцы крови бунтовали, вельможи бунтовали, и мы сейчас увидим возмущение парламента. Дворянство было проникнуто духом какого-то варварского рыцарства — малейшее обстоятельство подавало повод к дуэли и из каждой дуэли рождались битвы между четырьмя, шестью или даже восемью человеками. Эти битвы, несмотря на запрещение, происходили повсюду: на Королевской площади, против Карм-де-Шоссё, за Шартрё, на Пре-о-Клер и так далее. Но уже Ришелье провел в этом отношении некоторые мероприятия и, подобно Тарквинию Гордому, сбивал головы, бывшие выше других, а если в описываемую нами эпоху оставались еще типы прошедшего века, то это были только герцог Ангулемский, граф Бассомпьер и граф Бельгард. Однако и Бассомпьер уже сидел в Бастилии, а герцог Ангулемский, проведший в ней четыре или пять лет в регентство Марии Медичи, не замедлил возвратиться в нее при правлении Ришелье.

Что же касается судебной власти, того невежества, в которое она впала, то яснее всего это видно по двум процессам — процессу Галигай, которая была сожжена как колдунья в 1617 году, и процессу Урбана Грандье, который был сожжен как колдун в 1634-м.

В литературе Франции также наблюдался застой. Италия открыла блестящий путь человеческому уму: Данте, Петрарка, Ариосто и Тассо один за другим появились на литературном горизонте. Спенсер, Сидней и Шекспир наследовали им в Англии, Гийом да Кастро, Лопе де Вега и Кальдерон — кроме сочинителя или сочинителей романсеро, этой кастильской «Илиады» — процветали в Испании, в то время как во Франции Малерб и Монтень коверкали язык, которым начинал говорить Корнель. Однако и запоздалая проза, и поэзия начинали оживляться во Франции. Корнелю, о котором мы уже упоминали и который в это время дал на сцену свои образцовые произведения — «Сида», «Цинну» и «Полиевкта», было 32 года, Ротру — 29, Бенсераду — 26, Мольеру — 19, Лафонтену — 17, Паскалю — 15, Боссюэ — 11, Лабрюйеру — 6, Расин же скоро должен был родиться. Наконец, девице де Скюдери, готовившей влияние женщин на общество, было не более 31 года, а Нинон и г-же Севинье, завершившим ее дело, соответственно — 21 и 12.

ГЛАВА VI. 1639 — 1643

В первые два-три года жизни Луи XIV важными обстоятельствами были: кончина патера Жозефа, о котором мы уже упомянули в начале нашего рассказа, возрастающее расположение короля к Сен-Мару вместо девицы д'Отфор и, наконец, рождение у королевы второго сына, герцога Анжуйского, последовавшее 21 сентября.

Это обстоятельство обращает внимание на то странное влияние, которое месяц сентябрь имел на тогдашний век. Кардинал родился 5 сентября 1585 года, король — 27 сентября 1600-го, королева — 22 сентября 1601-го, дофин — 5 сентября 1638-го, герцог Анжуйский — 21 сентября 1640-го, наконец, Луи XIV умер в сентябре 1715 года.

Вследствие изучения этих обстоятельств ученые пришли к выводу, что и сотворение мира было также в сентябре — это очень обрадовало Луи XIII и служило ему порукой будущего благополучия его государства.

Между тем, хотя королева и не вернула своего прежнего влияния на короля, их отношения сделались лучше, в то время как постоянными угнетениями со стороны кардинала Луи XIII все более и более тяготился, и его расположение к нему стало незаметным образом превращаться в тайную ненависть, чего кардинал при своем проницательном уме не мог не заметить. И то сказать, все окружающие короля были на стороне его высокопреосвященства — слуги, придворные, чиновники и любимцы. Во всем многочисленном придворном штате только трое — де Тревиль, Дезэссар и Гито — твердо держали: два первые — сторону короля, последний — сторону королевы.

Луи XIII снова сблизился с девицей д'Отфор, но это сближение, несмотря на то, что в нем не было ничего предосудительного, могло быть пагубно для кардинала, потому что и королева питала самую искреннюю дружбу к этой фрейлине. Ришелье сумел удалить д'Отфор, как некогда удалил м-ль де Лафайет, и заменил ее молодым аристократом, на которого он мог рассчитывать. Луи XIII, как и всегда, не противился распоряжениям своего министра, ибо для него было как бы все равно — иметь ли у себя фавориток или фаворитов, хотя, по всей вероятности, любовь его к одним была не так прочна, как к другим.

Молодым человеком, представленным королю в качестве нового фаворита, был маркиз Сен-Map, имя которого стало известным благодаря прекрасному роману Альфреда де Виньи.

Ришелье давно уже заметил, что король с особенным Удовольствием разговаривает с этим молодым человеком и, рассчитывая на него, поскольку и маршал д'Эффиа, отец маркиза, был им облагодетельствован, желал доставить ему у короля то место, которое занимал Шале. Этим кардинал как бы желал показать, что одинаковые причины порождают обыкновенно и одинаковые последствия. Итак, Сен-Мар поступил ко двору Луи XIII, но не в качестве гардеробмейстера, каковую должность занимал тогда Лафор, а как главный шталмейстер малой конюшни.

Сен-Map более полутора лет не доверял опасному благорасположению, которое ему оказывали. Он помнил обезглавленного Шале, изгнание Баррадаса и по своей молодости, красоте и богатству мало заботился о приобретении королевского благорасположения, последствия которого могли быть для него крайне опасны. Но Ришелье и судьба влекли его по этому пути, сопротивляться было невозможно. Впрочем, Луи XIII ни к кому не был так расположен, как к Сен-Мару, и при всех громко называл его своим милым другом, не мог быть без него ни одной минуты, так что когда Сен-Мар приехал на осаду города Арраса, король взял с него слово, что тот будет писать ему два раза в день. И если в продолжение суток от Сен-Мара не было письма, то король весь вечер скучал, даже плакал, говоря, что Сен-Map, без сомнения, убит и что он всегда будет сожалеть об этой потере. Между тем, кардинал не переставал питать ненависть к королеве, а со вторыми, удачными родами королевы она еще более усилилась. Поэтому его преосвященство, выстроив себе великолепный кардинальский дворец, кажется, пожелал при освящении своего нового жилища показать новый пример своего мщения королеве.

Известно, что кардинал любил поэзию. В 1635 году он основал Французскую академию, которую Сан-Жермен назвал «птичником Псафона»; благодарные академики превозносили Ришелье выше небес и по его приказанию раскритиковали «Сида». Скажем больше, они велели написать портрет его высокопреосвященства на фоне огромного солнца, от которого расходились сорок лучей, и каждый оканчивался на имени академика.

Кардинал показывал себя большим любителем поэзии и во время своих литературных занятий никого не принимал. Однажды, разговаривая с Демаре, он вдруг спросил:

— В чем, как вы думаете, я нахожу наиболее удовольствия?

— По всей вероятности, — отвечал Демаре, — в том, чтобы сделать Францию счастливее.

— Вы ошибаетесь, — возразил Ришелье, — в сочинении стихов.

Как в этом, так и в других ситуациях, кардинал не любил возражений. Однажды д’Этуаль самым скромным образом заметил кардиналу, что между его стихами, которые его преосвященство сам изволил ему читать, он нашел один тринадцатистопный стих.

— Что за беда, сударь! — отвечал Ришелье. — Мне так было угодно. И будь он одной стопой больше или меньше, это все равно — он у меня пойдет!

Но несмотря на возражение великого министра, этот стих не прошел ему даром — стихи писать не то, что писать законы!

Хорошо ли, худо ли, но кардинал окончил, однако, свою трагедию «Мириам», которую он сочинил при помощи Демаре, и, желая поставить ее на новоселье в своем новом дворце, пригласил короля, королеву и весь двор на представление. Зала, в которой должна была быть представлена трагедия, стоила ему 300 000 экю.

В один и тот же вечер его преосвященство должен был одержать две победы — одну над королевой, то есть отомстить ей за все прошедшее, другую — над слушателями, то есть получить единодушные похвалы за свою трагедию. В пьесе было много сатиры и едких намеков, направленных против Анны Австрийской, осуждались и ее отношения к Испании, и ее любовь к Букингему. Поэтому следующие стихи не могли не обратить на себя внимания:

Та, которая вам кажется небесным светилом,

Есть пагубное светило моей семьи,

И, может быть, для государства…

Далее король говорил опять:

Внутри, Акаст, различными путями

Все царству моему стараются вредить:

Волнуют мой народ, я окружен врагами,

То явно, то тайком, хотят меня убить.

Мало того, когда Мириам была обвинена в преступлениях против государства, она сама обвинила себя в другом преступлении, и видя, как все ее оставляют, говорит своей наперстнице:

Преступной чувствуя себя, влюбившись в иностранца,

А он, в любви своей, погубит наше государство.

Все эти стихи сопровождались громкими рукоплесканиями. Кардинал, восхищенный успехом своей трагедии и мщением, был вне себя от радости — он то и дело высовывался из своей ложи для того, чтобы себе самому аплодировать или водворить тишину, дабы зрители не проронили ни одного слова из прекраснейших мест его пьесы. Что касается Анны Австрийской, то можно себе представить, как она себя чувствовала!

Пьеса была посвящена королю академиков Демаре, который взял на себя ответственность за ее содержание. Король принял посвящение; правда, в то же время он отказался принять посвящение ему «Полиевкта», чтобы не платить Корнелю то, что Моторон заплатил за посвящение ему «Цинны», то есть двухсот пистолей. Вследствие этого «Полиевкт» был посвящен королеве.

Сен-Map вместе с Фонтрайлем присутствовали па представлении. Они оба сидели в ложе короля, много между собой разговаривали и мало слушали. За такое невнимание кардинал возымел недоверчивость к одному и поклялся отомстить другому.

Спустя некоторое время, Фонтрайль, Рювиньи и несколько других дворян находились в приемной кардинала, в Рюэле, ожидая какого-то иностранного посланника. Ришелье вышел из своей комнаты, чтобы встретить важного гостя, и, увидя Фонтрайля, который не только был некрасив, по еще имел сзади и спереди горбы, сказал ему:

— Посторонитесь, не стойте на виду, г-н Фонтрайль! Посланник не за тем ведь приехал во Францию, чтобы смотреть на уродов!

Фонтрайль заскрежетал зубами и удалился, не ответив.

— Ах, злодей! — говорил он про себя. — Ты мне вонзил нож в сердце, но, будь спокоен, при малейшем удобном случае я отомщу тебе!

С этой минуты единственным желанием Фонтрайля было отомстить кардиналу, и дерзкое, безрассудное слово Ришелье отозвалось ему ровно через год в ужасном заговоре, какого до сих пор не бывало.

Фоитрайль был в числе лучших друзей Сен-Мара. Он дал ему понять, что для него стыдно служить шпионом кардиналу и обманывать короля, который осыпал его ласками и благодеяниями. Сен-Map не любил короля и принимал его дружбу, пожалуй, с некоторым отвращением, но он был честолюбив и видел, что против кардинала составляется заговор. Поэтому Сен-Map не удержался и принял в нем участие.

Фавориту надоело быть подчиненным и он попросил себе место обер-шталмейстера, которое король ему дал, несмотря на сопротивление Ришелье. Но прежде чем Сен-Мар получил новое назначение, кардинал узнал об этом от первого камердинера его величества Ла Шене, который был шпионом его преосвященства.

Министр, желая в самом начале помешать успеху Сен-Мара, поспешил приехать в Лувр, чтобы принести на него жалобу. Луи XIII советовал Сен-Мару никому не говорить о будущем своем назначении, о котором знали только он и Ла Шене. Сен-Мар клялся, что никому ничего не говорил, обвинял Ла Шене и просил выгнать его из дворца. В то время король ни в чем не отказывал своему фавориту — Ла Шене с бесчестием был выгнан и отправился жаловаться кардиналу, который с ужасом увидел, до чего дошла власть нового любимца.

Желающие знать, как Сен-Мар достиг этого могущества, могут почерпнуть подробные сведения из записок Таллемана де Рео. Впрочем, Сен-Мар был странный фаворит и вечно ссорился со своим государем, ибо, исключая кардинала, Сен-Мар любил все, что ненавидел Луи XIII и ненавидел то, что тот любил.

Между тем, представление трагедии «Мириам», как можно было видеть, отнюдь не сблизило, или лучше сказать, не помирило королеву и кардинала. Имея после двух родов уже более силы и влияния, она уговорила герцога Орлеанского — этого вечного заговорщика и изменника своим соучастникам — попытаться предпринять что-нибудь против Ришелье. Ободряемый Фонтрайлем и ослепленный любовью короля, Сен-Мар желал сделаться главой заговора, ибо полагал, что и сам Луи XIII рано или поздно согласится принять участие в заговоре.

В то время готовились к войне с Испанией. Каталония желала присоединиться к Франции, чтобы доказать, что Франция может рассчитывать на Арагон и Валенсию. Генерал Ламот-Худанкур прислал к кардиналу курьера по имени Лавалле для уведомления об этом обстоятельстве. Кардинал ответил, что через два или три месяца он сам вместе с королем приедет в Испанию.

Вследствие этого обещания, которое он действительно намеревался исполнять, кардинал потребовал к себе в августе 1641 года адмирала Брезе, приказал ему немедленно вооружить корабли, стоящие в гавани Бреста, и вести их через Гибралтар к Барселоне, между тем как король отправился сухим путем на Перпиньян. И так как Ришелье назначил эту экспедицию на конец января, то адмиралу нельзя было терять время и он обещал в течение недели выехать из Парижа.

Получив приказания кардинала, адмирал Брезе должен был представиться с ними королю. Пользуясь своим высоким званием, он явился прямо в кабинет его величества. Король стоял у окна и так горячо разговаривал с Сен-Маром, что ни тот, ни другой не заметили присутствия адмирала. Поэтому последний, хотя и против своего желания, услышал часть разговора — Сен-Map изливал свой гнев на кардинала, упрекал его в различных преступлениях, и король, казалось, не защищал своего первого министра.

Брезе не знал, что и делать, но добрый гений вдохновил его, и он молча, затаив дух, вышел из королевского кабинета, не будучи замечен. Брезе был одним из самых преданных кардиналу людей, но он был также и честным человеком. Что ему было делать? Пересказать министру содержание разговора выглядело бы шпионством, а умолчать об услышанном значило изменить дружбе. Тогда он решил воспользоваться первым случаем, чтобы как-нибудь поссориться с Сен-Маром, вызвать его на дуэль, убить его и тем все покончить. Однако случаю было угодно распорядиться иначе: в продолжение четырех или пяти дней адмирал ни разу не встретился с обер-шталмейстером.

Прошло еще два дня, а Брезе безуспешно искал случая встретиться с Сен-Маром. Недельный срок кончился и нужно было выезжать в Брест. При встрече кардинал напомнил Брезе о времени отъезда, тот попросил отсрочки еще на два дня; прошли и эти дни, а молодой адмирал все не выезжал из Парижа. Наконец, заметив холодное обращение с ним кардинала и не зная, что делать, он обратился к Нуайе и все ему рассказал.

— Хорошо, — сказал Нуайе, — вы не отправляйтесь ни сегодня, ни завтра.

— А если кардинал будет сердиться на то, что я ему не повинуюсь? — с некоторым замешательством спросил адмирал.

— Если кардинал будет сердиться, — заявил Нуайе, — я все беру на себя.

Полагаясь на это обещание, Брезе остался. На другой день кардинал, увидев его, сказал с ласковой улыбкой:

— Вы хорошо сделали, г-н адмирал, что взяли отсрочку, и что вы остались. Теперь можете ехать в Брест и будьте спокойны, я не забываю ни моих друзей, ни моих врагов!

Адмирал Брезе уехал, а Ришелье стал еще более внимательно следить за Сен-Маром, сильная привязанность короля к которому тревожила его все больше.

Между тем заговор развивался. Фонтрайль, переодевшись в капуцина, поехал в Испанию, чтобы лично представить испанскому королю договор, в который с ним хотели вступить Гастон Орлеанский, королева, де Буйон и Сен-Мар. Любимец Луи XIII по гордости своей думал, что никто не может поколебать королевского к нему расположения, но ошибался — настал черный день и для него. Король потерял к нему любовь и вот по какому случаю.

Авраам Фабер, впоследствии ставший маршалом Франции, служил тогда капитаном в королевской гвардии, и король был о нем очень хорошего мнения. Уверяют даже, что однажды Луи XIII, вспомнив, каким образом он освободился от маршала д'Анкра, признался Фаберу в намерении умертвить кардинала, давая понять, что исполнение замысла он хочет поручить ему. Фабер, как говорили, покачал головой и отвечал:

— Государь, я не Витри.

— Кто же вы? — спросил король.

— Государь, я — Авраам Фабер, слуга ваш на все другое, но не на убийство.

— Хорошо, — резюмировал Луи XIII, — я хотел только вас испытать, Фабер, я вижу, что вы благородный человек, и благодарю вас за это. Благородные люди со дня на день встречаются все реже.

Однако Фабер, несмотря на смелость своего ответа, не потерял хорошего к себе отношения короля. Однажды он разговаривал с его величеством об осадах и сражениях, а Сен-Map, будучи молод, храбр и предприимчив, во многих мнениях не соглашался с Фабером и довольно дерзко ему противоречил. Этот спор гордости со знанием наскучил королю, и желая прекратить его Луи XIII сказал:

— Послушайте, г-н Ле Гран (так звали Сен-Мара со времени получения звания обер-шталмейстера), вы не правы… Странно, человек, который ничего никогда не видел, хочет спорить с опытным в своем деле.

— Ваше величество, — отвечал удивленный Сен-Мар, как бы гневаясь на то, что король не захотел принять его сторону, — на свете есть много вещей, которые с помощью рассудка и воспитания можно знать, даже не видев их.

Затем, сделав королю легкий поклон, Сен-Мар направился прочь и проходя мимо Фабера, сказал:

— Благодарю вас, г-н Фабер, я не забуду того, чем вам обязан.

Король не расслышал последних слов своего фаворита. Проводив его глазами и оставшись наедине с Фабером, он спросил:

— Что сказал вам этот ветреник?

— Ничего, ваше величество, — отвечал капитан.

— А мне послышалось, что он позволил себе какую-то дерзость.

— Кто же смеет говорить дерзость в присутствии вашего величества.., притом, я бы их не стерпел.

— А знаете ли, Фабер, — продолжил король после некоторого молчания, — я хочу сказать вам все.

— Мне, ваше величество? — удивился капитан.

— Да, вам, как человеку честному.., знаете ли, мне этот Ле Гран надоел.., ужасно надоел!

— Ле Гран? — капитан несколько растерялся.

— Ну да, Фабер, Ле Гран мне в тягость, вот уже полгода, как он мне опротивел.

Фабер вытаращил глаза.

— Но, ваше величество, — сказал он после минутного молчания, — все знают, что г-н Ле Гран пользуется особенным благорасположением вашего величества.

— Да, — продолжал король, — да, это заключают из того, что он остается при мне, когда все уходят, но он остается совсем не для того, чтобы разговаривать со мной наедине, нет, Фабер, совсем не то — он уходит в гардеробную читать Ариосто. Мне кажется, никто не может лучше меня знать, что он значит в моем доме, не так ли? Итак, я вам говорю, что нет на свете человека, который имел бы так мало благодарности и был так склонен к порокам, как Сен-Map. Он иногда по целым часам заставляет меня ожидать себя в карете, между тем как сам гоняется за хорошенькими Марион Делорм или Ла Шомеро. Он меня разоряет, Фабер, государственные доходы не в состоянии покрывать его издержки. Знаете ли вы, что в настоящее время у него до трехсот пар одних сапог?

В тот же день Фабер известил кардинала о положении, в котором Сен-Map находился при короле. Ришелье не хотел этому верить, он три или четыре раза заставил капитана повторить разговор его с королем, спрашивая, были ли то собственные слова его величества. Вполне полагаясь на честность Фабера и не сомневаясь в его донесении, но видя, что Сен-Map, несмотря на охлаждение короля, остается совершенно спокойным, кардинал подозревал, что какой-нибудь заговор поддерживает эту власть обер-шталмейстера. И он не ошибался — Сен-Map, потеряв расположение короля, был поддерживаем королевой и герцогом Орлеанским. К тому же, договор был уже принят в Мадриде, и Фонтрайль возвратился в Париж с лестными обещаниями испанского короля.

Спустя несколько дней после этого события де Ту пришел к Фаберу, своему приятелю, чтобы склонить его на сторону Сен-Мара, но при первых же словах Фабер его остановил:

— Милостивый государь, я знаю о Сен-Маре многое, чего вам не могу сказать. И прошу вас, не говорите мне о нем.

— В таком случае, — предложил де Ту, — поговорим о чем-нибудь другом?

— Пожалуй, но только не о делах государственных, ибо предупреждаю вас, что перескажу об этом кардиналу.

— Ах! Боже мой! — воскликнул де Ту. — Какое же добро сделал вам его высокопреосвященство, что вы сделались таким его другом? Он даже не дал вам гвардейской роты, вы ее купили!

— А вам не стыдно, — возразил Фабер, — угождать мальчику, который только вышел из пажей? Берегитесь, де Ту! Не встречайтесь с ним более, ибо, поверьте мне, он ведет вас по худой дороге!

Не говоря более ни слова, Фабер распрощался с де Ту, который по нерешительности своего характера пришел в большое недоумение и удивление.

Между тем пришло время отъезда, о котором Ришелье говорил адмиралу Брезе. Король выехал из Сен-Жермена 27 февраля 1642 года. В Лионе он остановился, чтобы отслужить благодарственный молебен за Сен-Кампенскую победу, которую граф Гебриан одержал над генералом Ламбуа. Выходя из церкви по окончании молебна, отслуженного кардиналом, король встретил депутацию жителей Барселоны, которые приглашали его в свой город.

Все шло как нельзя лучше: победами графа Гебриана кардинал наносил удары империи, при помощи Ламот-Худанкура он порабощал Испанию.

Король и кардинал отправились в дальнейший путь через Вьенну, Валенсию, Ним, Монпелье и Нарбонну. В Нарбонне Фонтрайль присоединился ко двору. Он вез с собой договор, заключенный между ним и герцогом Оливаресом; договор был подписан чужими именами: Фонтрайль подписался как Клермон, герцог Оливарес — как дон Гаспар Гусман. Этот договор привел Сен-Мара в совершенный восторг. Он получил также блистательные обещания письменно или устно от Гастона. Здоровье короля было так слабо, что, казалось, не долго оставалось ожидать смерти. Гастон, в этом случае, обязывался разделить регентство с Сен-Маром, поэтому бывший любимец короля был более чем спокоен и весел, что немало тревожило кардинала.

Уезжая в Нарбонну, король имел целью завоевание Руссильона и окончание осады Перпиньяна. Но здесь с кардиналом случилось чрезвычайное — у него образовался сильный нарыв на руке, и одержимый лихорадкой и с трудом перенося боль он объявил, что не может ехать далее. Король остался еще на несколько дней в Нарбонне, ожидая что кардиналу сделается лучше, однако болезнь усиливалась, и король, чтобы не терять напрасно времени, решился ехать в лагерь без своего министра.

Между тем кардинал, оставшийся в Нарбонне, тем более беспокоился о своей болезни, что она давала Сен-Мару, его врагу, возможность снова сблизиться с королем. Он догадывался, что какой-то ужасный заговор составлен против него, а следовательно и против Франции, и в то время, когда требовалась вся его энергия, весь его гений, как нарочно, сильная лихорадка удерживала его в постели, вдали от короля, вдали от осады, вдали от государственных дел. К довершению несчастья, врачи объявили кардиналу, что морской воздух ему вреден и если он останется в Нарбонне, то болезнь может усилиться. Ришелье вынужден отправиться в Прованс; он выехал из Нарбонны в столь отчаянном состоянии, что перед отъездом велел призвать к себе нотариуса и продиктовал ему свое духовное завещание.

В то время как кардинал отправился искать лучшего климата в Арле и Тарасконе, король, на котором снова лежала ответственность за все дела королевства, чувствовал себя не в силах заниматься в одно и то же время войной и политикой. Поэтому, думая, что Ришелье еще в Нарбонне, он отправился 10 июня в этот город в сопровождении своих приближенных, между которыми находились также Сен-Мар и Фонтрайль.

Но вот что произошло в то время, как король возвращался в Нарбонну — так, по крайней мере, рассказывает Шарпантье, главный секретарь кардинала.

Ришелье, отправляясь в Тараскон, остановился за несколько лье до этого города на одной станции для отдыха. Не успел еще кардинал войти в комнату, как ему доложили о приезде испанского курьера с весьма важными известиями и что курьер требует аудиенции у его высокопреосвященства. Шарпантье представил курьера кардиналу, и тот вручил письмо.

При чтении этого письма кардинал сделался еще бледнее и сильная дрожь пробежала по всему его телу. Он приказал всем удалиться, кроме Шарпантье, и когда они остались одни, попросил:

— Г-н Шарпантье, прикажите принести мне бульону, я чувствую себя совершенно расстроенным. Когда принесли бульон, Ришелье сказал:

— Заприте дверь на ключ. — И еще раз перечитал депешу. Передавая ее Шарпантье, он приказал:

— Теперь ваша очередь. Прочтите ее и снимите с нее копию.

То, что Ришелье дал прочитать своему секретарю, было договором испанского короля с заговорщиками. По снятии копии его преосвященство попросил к себе де Шавиньи, того самого, который три года тому назад известил короля о беременности королевы.

— Г-н де Шавиньи, — сказал Ришелье, — возьмите с собой Нуайе и поезжайте с этой бумагой к его величеству. Найдите его, где бы он ни был. Король скажет вам, что это вздор, но вы настаивайте на аресте Ле Грана. И скажите, что если депеша ложная, то всегда будет время вернуть ему свободу, а между тем, если неприятель вступит в Шампань и герцог Орлеанский овладеет Седаном, то тогда помочь беде будет труднее.

Де Шавиньи тоже прочитал депешу, которую ему следовало отдать королю и, взяв с собой Нуайе, немедленно отправился в путь. Посланные нашли короля в Тарасконе. В то время как король разговаривал со своими придворными, между которыми находились и Сен-Map с Фонтрайлем, ему доложили о приезде двух государственных секретарей. Король, догадываясь, что они приехали от кардинала, тотчас же попросил их к себе в кабинет.

Фонтрайль не мог не догадаться о причине, по которой явились к королю де Шавинье и Нуайе. Видя, что конференция между ними и королем затягивается, он отвел в сторону Сен-Мара и шепотом сказал ему:

— Послушайте, Ле Гран, мне кажется, дела приобрели худой оборот! Не лучше ли нам бежать?

— Ба! — отвечал Сен-Map. — Какой вы глупец, любезный Фонтрайль!

— Милостивый государь, — возразил ему Фонтрайль, — если вам отрубят голову, вы, по вашему высокому росту, еще останетесь красивым и стройным человеком, а я, по правде сказать, слишком мал и не могу так легко рисковать головой, как вы… Итак, я ваш покорный слуга. — С этими словами Фонтрайль поклонился и уехал.

Что кардинал думал, то действительно и случилось. Король раскричался, рассердился и отослал де Шавиньи обратно к кардиналу, говоря, что только при другом, безусловном доказательстве он может решиться посадить в тюрьму Ле Грана и что все это ничего более, как интриги кардинала против несчастного юноши.

Де Шавиньи возвратился к министру и через несколько дней привез королю подлинник испанского договора.

Когда де Шавиньи вошел, Луи XIII разговаривал с Сен-Маром. Де Шавиньи подошел к королю, будто явился с обыкновенным визитом, без особой надобности, но, разговаривая с королем, тихонько потянул его за полу платья, что делал тогда, когда ему надо было сообщить королю нечто особенное. Луи XIII тотчас повел его в свой кабинет.

Сен-Map пришел на этот раз в некоторое беспокойство и хотел последовать за королем и де Шавиньи, но тот значительным тоном заявил ему:

— Г-н Ле Гран, мне нужно кое-что сказать его величеству!

Сен-Map посмотрел на короля и заметил, что его величество бросил на него свойственный ему суровый взгляд. Предчувствуя свою погибель, он устремился к себе, чтобы взять деньги и бежать, но не успел он войти в свою комнату, как к главным дверям дома, занимаемого двором, были поставлены солдаты. Ему едва удалось выйти через заднюю дверь в сопровождении своего камердинера Беле, который скрыл его в доме одного мещанина, дочь которого он любил. Камердинер выдумал какой-то предлог, чтобы склонить хозяина и его дочь, не знавших Сен-Мара, спрятать его у себя дома.

Вечером Сен-Map приказал одному из своих слуг посмотреть, не отворены ли где-нибудь городские ворота, через которые он мог бы выйти из Нарбонны. По лености или от страха, но лакей не выполнил данного ему поручения и донес своему господину, что все ворота заперты. Лакей солгал, потому как в эту ночь было приказано не запирать те ворота, через которые ожидали въезда маршала Ла Мейльере со свитой. Итак, Сен-Мару суждено было остаться в Нарбонне.

На другой день утром мещанин, выйдя из дома к обедне, услышал, что при звуке труб на перекрестках объявляют о поиске беглеца и что тот, кто выдаст Ле Грана, получит в награду 100 золотых экю, кто же скроет его, будет предан смерти.

— Эге, — сказал про себя мещанин, — не о том ли господине идет речь, что скрывается у меня? — И с этими словами, подойдя к одному из глашатаев, попросил его прочитать ему приметы беглеца. Он сразу узнал, что человек, скрывающийся в его доме, тот самый, которого разыскивают, поэтому он тут же объявил об этом и повел за собой стражу, которая арестовала Ле Грана.

Подробности процесса и смерти Сен-Мара так известны, что мы даже не будем здесь о них говорить. Скажем только, что де Ту, как предсказал ему Фабер, был на дурной дороге, однако же прошел благородно по ней до конца и в пятницу 12 сентября взошел на тот же эшафот, на котором умер его друг Сен-Map — он не захотел ни изменить, ни расстаться с ним.

Но кардиналу недолго оставалось наслаждаться своим торжеством. Возвращаясь в Париж, он велел нести себя на знаменитых своих носилках, перед которыми распадались стены и сокрушались дома. В Рюэле ему сделалось лучше и он потребовал, чтобы врач его де Жюиф прорезал ему нарыв. Врач повиновался, но объявил в тот же день академику Жаку Эспри, что его высокопреосвященство долго жить не будет. Ссора, происшедшая между королем и кардиналом, по всей вероятности, ускорила кончину последнего. Причиной этой ссоры были капитан мушкетеров де Тревиль, его свояк Дезэссар, Тилльяде и Ла Саль, которых Ришелье считал своими врагами. Он до того докучал королю, что, наконец, трем последним было велено 26 ноября подать в отставку, однако Луи XIII хотел, чтобы их места остались незамещенными. Это желание короля привело кардинала в отчаяние, так как он видел, что все ожидают его скорой кончины, и когда она последует, Дезэссар, Тилльяде и Ла Саль тотчас же вступят вновь в свои должности. Тогда он напал на Тревиля, которого король тоже отстаивал и послал ему отставку 1 декабря, объявив в то же время через своего адъютанта, чтобы он не отчаивался и продолжал рассчитывать на благорасположение к нему короля, что он посылается в Италию на самый непродолжительный срок. Тревиль уехал в тот же день, и король сказал Шавиньи и Нуайе, что он удаляет этих четырех вернейших своих слуг только в угоду кардиналу, чтобы не ссориться с ним в те немногие дни, которые тому осталось прожить на свете.

Слова эти были переданы кардиналу и так сильно на него подействовали, что боль в боку усилилась и пришлось прибегнуть к помощи врачей, которые дважды пускали ему кровь.

1 декабря, в тот самый день, когда Тревиль получил отставку и уверения короля, что отставка будет непродолжительна, кардиналу сделалось, по-видимому, лучше, но к 3 часам пополудни лихорадка усилилась. В следующую ночь кардинал находился в таком же состоянии, несмотря на то, что были сделаны еще два кровопускания.

Во время болезни кардинала при нем находились его ближайшие родственники и близкие друзья; маршалы Брезе, Ла Мейльере и г-жа д'Эгийон также не отходила от кардинала.

2 декабря утром составился консилиум. К двум часам пополудни его величество, которому напомнили, что грешно питать ненависть к умирающему, приехал навестить кардинала и вошел к нему в сопровождении Вилькье и нескольких адъютантов. Ришелье, увидев подходящего к постели короля, немного приподнялся.

— Государь, — сказал он, — я знаю, что мне пришла пора отправиться в вечный, бессрочный отпуск, но я умираю с той радостной мыслью, что всю жизнь посвятил на благо и пользу отечества, что возвысил королевство вашего величества на ту степень славы, на которой оно теперь находится, что все враги ваши уничтожены. В благодарность за мои заслуги, прошу вас, государь, не оставить без покровительства моих родственников. Я оставлю государству после себя много людей, весьма способных, сведущих и указываю именно на Нуайе, де Шавиньи и кардинала Мазарини.

— Будьте спокойны, г-н кардинал, — ответил король, — ваши рекомендации для меня священны, но я надеюсь еще не скоро употребить их.

При этих словах кардиналу была поднесена чашка с бульоном. Король взял ее с подноса и подал кардиналу, затем, под предлогом, что дальнейший разговор может беспокоить больного, он вышел из комнаты, и заметно было, что проходя через галерею и глядя на картины, которые вскоре должны были ему принадлежать, ибо в своем завещании Ришелье отказывал свой дворец дофину, он весело улыбался, несмотря на то, что с ним шли приятели больного — маршал Брезе и граф д'Аркур — которые проводили его до Лувра и которым он сказал, что не выйдет из дворца, пока кардинал не умрет.

Увидев вернувшегося д'Аркура, кардинал протянул ему руку и произнес печально:

— Ах, д'Аркур, вы лишитесь во мне доброго и истинного друга.

Эти слова сильно подействовали на графа, который, как ни были крепки его нервы, не мог удержаться и горько заплакал.

Потом, обращаясь к г-же д'Эгийон, больной сказал:

— Милая племянница, я хочу, чтобы после моей смерти вы… — И при этих словах он понизил голос, и так как г-жа д'Эгийон была у его изголовья, никто не слышал, что он сказал, видели только, как она со слезами на глазах вышла из комнаты.

Тогда, подозвав к себе двух врачей, постоянно находившихся поблизости, Ришелье спросил:

— Господа, я спокойно жду смерти, но скажите мне, прошу вас, сколько времени остается мне еще жить?

Врачи с беспокойством посмотрели друг на друга и один из них отвечал:

— Ваше высокопреосвященство, Бог, который знает, как вы необходимы для блага Франции, не захочет, по благости своей, так скоро прекратить вашу жизнь.

— Хорошо, — согласился кардинал. — Позовите ко мне Шико.

Шико был частным врачом короля. Это был весьма ученый человек, и кардинал питал к нему большое доверие. Как только Шико показался в дверях, больной спросил:

— Шико, я вас прошу не как врача, а как друга, сказать мне откровенно, сколько остается мне еще жить?

— Вы меня извините, — отвечал Шико, — если я вам скажу правду?

— Для того-то я вас и просил к себе, — заметил Ришелье, — ибо к вам одному имею доверенность.

Шико пощупал пульс больного и немного подумав отвечал:

— Г-н кардинал, через двадцать четыре часа вы или выздоровеете или умрете.

— Благодарю, — прошептал Ришелье, — вот ответ, которого я желал. — И он сделал Шико знак, что хочет остаться один.

К вечеру лихорадка значительно усилилась и пришлось еще два раза сделать кровопускание. В полночь Ришелье пожелал причаститься. Когда священник приходской церкви св. Евстафия вошел со святыми дарами и поставил их вместе с Распятием на стол, специально для того приготовленный, кардинал сказал:

— Вот судья, который скоро будет меня судить. Молю его от всего сердца осудить меня, если я когда-либо имел намерением что-нибудь другое, кроме блага религии и государства.

Больной причастился, а в 3 часа был соборован. Со смирением отрекаясь от гордости, бывшей опорой всей его жизни, он обратился к своему духовнику:

— Отец мой, говорите со мной как с великим грешником и обращайтесь со мной как с самым последним из ваших прихожан.

Священник велел кардиналу прочитать «Отче наш» и «Верую», что тот исполнил с большим благоговением, целуя Распятие, которое держал в руках. Все думали, что он немедленно скончается, так безнадежно было его положение. Г-же д’Эгийон сделалось дурно, и она вынуждена была уехать к себе, где ей пустили кровь.

На другой день, 3 декабря, положение больного сделалось еще хуже и видя, что нет никакой надежды на выздоровление, врачи перестали давать лекарства. После 11 часов по городу разнесся слух о кончине кардинала, а в 4 часа пополудни король вторично приехал в кардинальский дворец и к крайнему своему удивлению, быть может и к неудовольствию, увидел, что больному сделалось немного лучше. Некто Лефевр, врач из города Труа в Шампани, дал кардиналу проглотить пилюлю, которая так спасительно подействовала. Его величество оставался при больном около часа, изъявляя сильную печаль, и удалился не с такой радостью как в первый раз.

Ночь кардинал провел спокойно, лихорадка уменьшилась, так что все думали уже о выздоровлении. Лекарство, принятое около 8 часов утра и значительно облегчившее состояние больного, еще более увеличило надежды приверженцев кардинала, но сам Ришелье не верил своему мнимому выздоровлению и около полудня отвечал пажу, присланному королевой узнать о его здоровье:

— Скажите ее величеству, что если она имеет причины на меня гневаться, то я умоляю ее во всем простить меня.

Едва паж вышел из комнаты, как кардинал почувствовал приближение смерти, и обратившись к г-же д'Эгийон, невнятно проговорил:

— Племянница, мне очень худо, я умираю и прошу вас, удалитесь. Ваша печаль терзает мое сердце, не присутствуйте при моей кончине…

Герцогиня хотела что-то сказать, но кардинал сделал столь умоляющий знак рукой, что она тотчас вышла. Едва она закрыла за собой дверь, как кардинал впал в беспамятство, уронил голову на подушку и перешел в вечность.

Так умер, на 58 году жизни, в своем дворце и почти на глазах короля, который ничему так во все продолжение своего царствования не радовался, как этой смерти, Жан Арман дю Плесси кардинал Ришелье.

Как о всяком человеке, который держал в своих руках кормило правления, так и о кардинале Ришелье существует два суждения: суждение современников и суждение потомства. Скажем сначала о первом:

«Кардинал, — говорил Монтрезор, — имел много хороших и много дурных качеств. Он был умен, но ум его не превышал обыкновенного. Не будучи знатоком изящного, он безотчетно любил все хорошее и никогда не мог отличить достоинств в произведениях ума. Он всегда завидовал тем, кого видел в славе и почестях. Он питал вражду ко всем великим людям, какого бы звания они ни были, и все, кто сталкивался с ним враждебно, должны были почувствовать силу его мщения. Люди, которых он не мог осудить на смерть, провели жизнь в изгнании. В продолжение его правления беспрестанно составлялись заговоры против его жизни, в которых иногда участвовал и сам король, но кардинал всегда торжествовал над ненавистью своих врагов. Наконец, кардинал — на катафалке, оплакиваемый немногими, ненавидимый почти всеми и рассматриваемый толпой только зевак, которые теснятся во дворце его».

Перейдем теперь к рассмотрению суждений потомства. Кардинал Ришелье, живший почти на равном расстоянии во времени между Луи XI, целью которого было сокрушить феодализм, и Национальным конвентом, который уничтожил аристократию, имел, кажется, подобно им, свое кровавое назначение. Могущество вельмож, ослабленное Луи XII и Франсуа I, совершенно пало при Ришелье, приготовив своим падением безмятежное, неограниченное и деспотическое царствование Луи XIV, который напрасно искал вельмож и находил только придворных. Постоянные смуты, тревожившие более двух столетий Францию, прекратились в правление Ришелье. Гизы, которые простирали руку к скипетру Анри III, принцы Конде, занесшие ногу на первую ступень трона Анри IV, Гастон, примеривавший на своей голове корону Луи XIII, обратились почти в ничто при Ришелье. Все, что вступало в борьбу с железной волей кардинала, разбивалось как хрупкое стекло. Однажды Луи XIII, уступая просьбам своей матери, обещал ревнивой и мстительной флорентинке лишить кардинала своей милости. Тогда собрался совет, членами которого были Марильяк, герцог де Гиз и маршал Бассомпьер; Марильяк предлагал убить Ришелье, герцог де Гиз — отправить в ссылку, Бассомпьер — заключить его в тюрьму, и каждый из них подвергся той участи, которую готовил кардиналу: Бассомпьер был посажен в Бастилию, герцог де Гиз — изгнан из Франции, Марильяк кончил жизнь на эшафоте, а сама королева Мария Медичи, которая хотела лишить его королевской милости, впала в немилость и умерла в Кельне в безвестности и нищете. И что замечательно, всю эту борьбу кардинал выдержал не для себя, а для Франции, и враги, над которыми он торжествовал, были не только его врагами, но и врагами королевства. Если Ришелье заставил короля вести жизнь скучную, несчастную и уединенную, если мало-помалу лишил его друзей, любимиц и семейства, то это было необходимо для того, чтобы эти друзья, любимицы и семейство не высасывали соки умирающего государства, которое чтобы не погибнуть имело нужду в его эгоизме, ибо не одну только внутреннюю борьбу вела Франция, к ней, по несчастью, присоединились еще и войны внешние. Все эти вельможи, которых он истреблял, принцы крови, которых он изгонял, все эти незаконнорожденные дети королей, которых он заключил в тюрьмы, призывали во Францию иноплеменников, и те, спеша на призыв, вторгались с трех сторон в королевство: англичане через Гиень, испанцы через Руссильон, имперцы через Артуа. Он прогнал англичан, отняв у них остров Ре и осадив Ла-Рошель, усмирил имперцев, отклонив Баварию от союза с ними, разорвав заговор их с Данией и посеяв раздоры в католической германской лиге, смирил Испанию, основав в ее тылу новое Португальское королевство, которое некогда Филипп 11 обратил в провинцию, а герцог Браганцский теперь сделал снова самостоятельным государством. Средства его, конечно, были коварны или жестоки, но результат был велик. Шале пал, но он был в заговоре с Лотарингией и Испанией; Монморанси пал, но Монморанси вступил во Францию с оружием в руках; пал и Сен-Map, но он призывал иноплеменников в королевство. Может быть, без этой внутренней борьбы и удался бы тот обширный план, который впоследствии возобновили Луи XIV и Наполеон. Ришелье хотел от Нидерландов присоединить земли до самого Антверпена и Мехельна, он придумывал средство отнять у Испании Франш-Конте, присоединил Руссильон к Франции. Будучи сначала простым монахом, он силой своего гения сделался не только великим политиком, но и великим полководцем. И когда пала Ла-Рошель вследствие планов, перед которыми преклонились Шомберг, маршал Бассомпьер и герцог Ангулемский, он сказал королю: «Государь, я не пророк, но уверяю ваше величество, что если вы соблаговолите последовать моему совету, то даруете мир Италии в мае, покорите гугенотов Лангедока в июле и возвратитесь в свою резиденцию в августе». И каждое из этих предсказаний исполнилось в свое время, так что Луи XIII поклялся всегда следовать советам Ришелье. Наконец, пробил последний час этого великого человека, который, по словам Монтескье, заставил своего государя играть вторую роль в своей монархии, но первую в Европе, унизил короля, но возвеличил его царствование, укротил бунты так, что потомки составлявших Лигу могли только составить Фронду, подобно тому, как после царствования Наполеона потомки Вандеи 93 года могли составить лишь Вандею 1832 года.

ГЛАВА VII. 1643

После кончины кардинала, события столь приятного для короля, последний, желая в одно и то же время сдержать обещания, данные умирающему министру и самому себе, возвратил де Тревилю, Дезэссару, Ла Саллю и Тилльяде их дипломы капитанов гвардии и мушкетеров, сделал Мазарини членом Государственного совета и возымел такую доверенность к Нуайе, что когда ему говорили, будто в совете можно заниматься делами без этого министра, он отвечал:

— Нет, нет, подождем нашего старичка, без него мы ничего путного не сделаем.

Спустя несколько дней маршал Витри, граф Крамайль и маршал Бассомпьер вышли из Бастилии. Бассомпьер содержался в ней двенадцать лет и потому нет ничего удивительного в том, что он нашел во всем большие перемены как в моде, которой он был страстным поклонником, так и в облике Парижа, где имя его было так известно. Входя в Лувр, он сказал:

— Меня наиболее удивило такое множество карет на улицах, что я мог бы возвратиться из Бастилии во дворец по их крышам. Что же касается людей и лошадей, то я их совсем не узнал, потому что мужчины были без бороды, а лошади без хвоста.

Впрочем, Бассомпьер остался тем, кем был — прямодушным, умным и насмешливым. Но ум во Франции переменился вскоре, как переменились улицы и физиономии.

В это время случилось другое событие — перенесение бренных останков королевы Марин Медичи, этой несчастной жертвы ненависти Ришелье, который имел над Луи XIII такую власть, что не позволял сыну оказывать помощь своей матери. Она умерла в Кельне, в доме Рубенса, своего живописца, где жила с одной бедной компаньонкой, забытая всеми, и если у нее были деньги, то этим она была обязана сострадательности курфюрста. Она просила, чтобы после ее смерти ее тело перенесли в королевский склеп в Сен-Дени, но покуда Ришелье был жив, желание ее не было исполнено, и тело королевы оставляли гнить в той комнате, в которой она скончалась. Наконец, король вспомнил, что у него была мать и послал одного сановника перевезти ее бренные, заслуживающие уважения останки, и предать их земле в королевском склепе в Сен-Дени.

В Кельне отслужили панихиду, на которой присутствовало около четырех тысяч бедняков. По окончании богослужения обитые черным бархатом дроги тронулись по дороге во Францию, останавливаясь во всех городах, и местное духовенство совершало панихиды по высокой покойнице, без внесения, однако, гроба в церкви, поскольку в церемониале указывалось, что гроб может быть поставлен только в последнем жилище королей. Наконец, на двадцатый день траурная процессия прибыла в Сен-Дени.

В то время велись большие приготовления к новой кампании, но здоровье короля было так слабо, что никто не верил в войну. Казалось, умерший Ришелье, который господствовал над Луи XIII, зовет его за собой в могилу. Уже в конце февраля король опасно заболел воспалением желудка, от которого он стал было поправляться, и в первый день апреля встал с постели и провел весь день в рисовании карикатур, что стало в последнее время его любимейшим занятием. То же было и на второй день.

На третий король пожелал погулять в галерее. Сувре, первый камергер, и адъютант Шаро вели его под руки, между тем как дежурный камер-лакей Дюбуа нес стул, на который король через каждые десять шагов садился. Это было последней прогулкой Луи XIII, в последующие дни он только изредка вставал с постели, едва передвигаясь от слабости. Так продолжалось до 19 апреля.

На другой день, проведя дурно ночь, он сказал окружающим:

— Я плохо себя чувствую и вижу, что силы мои начинают уменьшаться. Ночью я просил Бога, чтобы он сократил время моей болезни. — Затем, обращаясь к Бувару, своему медику, которого мы уже видели у смертного одра кардинала, продолжил:

— Бувар, вы знаете, что я давно опасаюсь этой болезни, и я вас просил, даже принуждал сказать мне ваше мнение.

— Точно так, государь, — отвечал Бувар.

— А так как вы не захотели дать мне ответ, — продолжал король. — Я смог заключить, что болезнь моя неизлечима. Итак, я вижу, что мне надобно умереть, и сегодня утром я просил к себе епископа Меосского и моего духовника причастить меня, в чем они до сих пор отказывали.

В два часа пополудни король пожелал встать с постели, приказал посадить себя в большое глубокое кресло и отворить окно, чтобы, как он сказал, взглянуть на свое последнее пристанище, Сен-Дени, которое было хорошо видно из нового Сен-Жерменского замка, где находился король.

Каждый вечер королю читали Жития святых и какую-нибудь другую духовную книгу, что делали Лука, его секретарь или медик Шико. В этот вечер король попросил почитать размышления о смерти, содержащиеся в Новом Завете, и видя, что Лука не скоро находит соответствующее место, взял книгу сам, тотчас нашел искомую главу и чтение продолжалось до полуночи.

В понедельник 20 апреля Луи XIII в присутствии герцога Орлеанского, принца Конде и всех должностных объявил королеву регентшей. Королева стояла у кровати своего супруга и во все время его речи не переставала плакать.

Ночь 21 король провел еще хуже. Многие придворные приходили осведомиться о его здоровье, и когда Дюбуа открыл занавес постели, чтобы переменить белье, король взглянул на себя с ужасом и не мог удержаться:

— Господи, Боже мой! Как я похудел! — Потом, протянув руку к Понти, сказал:

— Посмотри, Понти, вот рука, державшая скипетр, рука короля Франции! Не правда ли, ее можно назвать рукой самой смерти?!

В этот же день совершено торжество крещения дофина, имевшего от роду четыре с половиной года. Король просил, чтобы ему дали имя Луи и назначил крестным отцом кардинала Мазарини, а крестной матерью — принцессу Шарлотту Маргариту Монморанси, мать великого Конде. Церемония проходила в часовне старого Сен-Жерменского замка в присутствии королевы, а юный принц имел на себе великолепную одежду, которую ему прислал в подарок папа Урбан. Когда после обряда крещения принесли маленького дофина к королю, тот, несмотря на свою слабость, взял его на руки, посадил на свою постель и как бы желая удостовериться, исполнено ли его желание, спросил малютку:

— Как зовут тебя, дитя мое?

— Луи XIV, — бойко отвечал дофин.

— Нет еще, мой сын, нет еще, — сказал Луи XIII, — но молись Богу, чтобы это скорее случилось.

На другой день королю сделалось еще хуже и врачи советовали ему причаститься. По желанию его величества известили королеву, чтобы она могла присутствовать на церемонии и привести детей, которых король пожелал благословить.

По окончании церемонии король спросил Бувара:

— Как вы думаете, Бувар, доживу ли я до сегодняшней ночи?

Бувар отвечал, что он вполне убежден в милости Божьей и его величество проживет гораздо более.

На следующий день король соборовался и так как после церемонии солнечные лучи вдруг показались из-за туч и ярко осветили комнату, то он взглянул на окно и видя, что Понти нечаянно встал перед окном, сказал ему:

— Эх. Понти, не отнимай у меня того, чего не в состоянии мне дать.

Понти не понял этой фразы, не понял, что хотел король сказать, и потому продолжал стоять на том же месте, пока де Тресм не дал понять, что король желает в последний раз видеть небесное светило.

На другой день Луи XIII было немного лучше, и он приказал Ниеру, своему первому гардеробмейстеру, принести лютню и аккомпанировать ему. Король запел с Сави, Мартеном, Камфором и Фордонаном арии, сочиненные им на переложенные Годо псалмы Давида. Королева, услышав пение, поспешила к королю и наравне с прочими обрадовалась, что королю стало легче.

В последующие дни королю было попеременно то лучше, то хуже. Наконец, 6 мая болезнь его величества снова усилилась, и на другой день он сделался столь безнадежен, что сказал Шико:

— Когда же я получу приятное известие, что мне надо к Всевышнему?

8 и 9 мая болезнь не ослабевала, а 9-го король так затих, что врачи стали шуметь в комнате, чтобы его разбудить, но старания их были безуспешными. Тогда они велели духовнику Дине разбудить короля. Отец Дине подошел к изголовью кровати и прокричал:

— Государь! Ваше величество! Слышите ли вы меня? Проснитесь, вы уже давно ничего не изволите кушать, все боятся, чтобы этот продолжительный сон слишком вас не ослабил!

Король проснулся и в совершенной памяти сказал:

— Я слышу вас, отец мой, и не осуждаю вас за то, что вы сделали, но те, кто заставил вас действовать таким образом, знают, что я не сплю но ночам. Теперь же, когда я несколько заснул, они будят меня! — Потом, обращаясь к лейб-медику, сказал:

— Неужели вы думаете, что я боюсь смерти? Не думайте этого, ибо, даже если мне суждено сейчас умереть, я готов. — Потом спросил духовника:

— Разве настал час моей смерти?.. В таком случае, исповедуйте меня и помолитесь Богу за мою душу.

На другой день король почувствовал себя хуже и когда, против его воли, потребовали, чтобы он покушал немного жидкого желе для поддержания сил, он запротестовал:

— Господа, дайте же мне спокойно умереть!

В тот же день около 4 часов утра дофин пришел навестить отца, но король спал. Занавес кровати был открыт и можно было увидеть, как лицо умирающего уже обезображено смертью. Камер-лакей Дюбуа подошел к маленькому принцу и сказал:

— Ваше высочество, поглядите хорошенько, как почивает король, чтобы когда вы вырастете, могли вспомнить о родителе.

Потом, когда дофин испуганными глазами посмотрел на отца, Дюбуа, державший дофина на руках, передал его г-же Лансак, гувернантке, которая хотела было унести его, как Дюбуа вдруг спросил у ребенка:

— Хорошо ли вы видели вашего папеньку, ваше высочество, и вспомните ли вы его?

— Да, — отвечал мальчик, — у него рот открыт и глаза закатились…

— Ваше высочество, желали ли бы вы быть королем? — спросил тогда камер-лакей.

— О, конечно, нет, — отвечал дофин.

— А если ваш папенька умрет?

— Если папенька умрет, то и я брошусь в могилу, — сказал дофин.

— Не говорите ему обо всем этом больше, — попросила г-жа Лансак, — он вот уже два раза говорит то же самое, и если случится ожидаемое нами несчастье, то надобно будет очень за ним смотреть и не отходить от него ни на шаг.

Около 6 часов вечера король проснулся.

— Ах, какой славный сон я видел! — воскликнул он, обращаясь к Анри Бурбону, стоявшему у его кровати.

— Какой же, государь? — спросил принц.

— Я видел во сне, будто ваш сын, герцог Энгиенский, вступил в сражение с неприятелем. Сражение было продолжительным и упорным, победа долго колебалась, после кровопролитной борьбы мы одержали верх и оставили за собой поле битвы.

Это был пророческий сон, так как несколько дней спустя герцог Энгиенский торжествовал при Рокруа.

В понедельник 11 мая король был в отчаянном положении, очень страдал и не мог ничего есть. Весь день прошел в его жалобах и в слезах присутствующих. 13 мая врачи, осмотрев больного и посчитав пульс, объявили, что его величество едва ли доживет до завтра.

— Благодарение Богу! — сказал тогда король. — Я думаю, что мне пора проститься с вами.

Он начал прощание с королевы, которую нежно обнял и с которой говорил довольно долго, но о чем, никто не слышал. Потом очередь дошла до дофина и герцога Орлеанского, которых он обнял несколько раз. После того епископы Меосский, Льежский, отцы Вантадур, Дине и Венсан стали в проходе за кроватью и уже не выходили оттуда. Спустя некоторое время король потребовал к себе Бувара:

— Прощупайте мой пульс и скажите ваше мнение.

— Государь, — отвечал Бувар, — мне кажется… Бог скоро освободит вас навсегда от ваших страданий.., ибо я не чувствую более биения пульса.

Король поднял глаза к небу и громко произнес:

— Боже великий! Прими меня в лоно твое! Потом, обращаясь к присутствующим, он сказал:

— Помолитесь Богу, господа. — Увидев стоящего перед ним епископа Меосского, король продолжил:

— Вы, конечно, знаете, когда нужно будет читать отходные молитвы. Я уже заранее отметил те страницы, на которых они находятся.

Через несколько минут король впал в предсмертное беспамятство, и епископ Меосский начал читать молитвы.

Король ничего более не говорил, ничего более не слышал, и все признаки жизни мало-помалу исчезали. Наконец, в 2 часа и три четверти пополудни Луи XIII испустил последний дух после почти 33 лет царствования.

О Луи XIII не было, как о кардинале Ришелье, двух мнений, и суд потомства не уничтожил суда его современников. Луи XIII, которого называли «Справедливым» не по причине его исключительного правосудия, а потому, как говорят одни, что он родился под знаком Весов, или, как говорят другие, что кардинал не хотел, чтобы его называли Луи «Косноязычным» — Луи XIII был, как это вы могли видеть, довольно жалким человеком и очень посредственным государем, хотя, как и все Бурбоны, он отличался минутной отвагой и остротой в ответах. Зато в нем в высшей степени был развит свойственный всем Бурбонам порок, который составляет королевскую добродетель — неблагодарность. Сверх того, Луи XIII был скуп, жесток и мелочен. Читатель помнит, как он отказался от посвящения ему «Полиевкта» потому только, что поскупился наградить Корнеля. После смерти Ришелье он прекратил выплату пенсий ученым, писателям и даже академикам, говоря: «Кардинала уже нет в живых, нам нет нужды более в этих людях, которые годны были только на то, чтобы петь ему хвалу!» Однажды, в Сен-Жермене, он хотел посмотреть штат своего дома и королевской рукой вычеркнул из списка молочный суп, который генеральше Коке подавали каждое утро. Потом, когда он увидел, что Ла Врильер, бывший, впрочем, в большой милости, велел подавать себе отдельно бисквиты, заметил ему при первой же встрече: «Ага, Врильер, вы, кажется, очень любите бисквиты!», вычеркнул из списка бисквиты так же, как вычеркнул молочный суп генеральши.

Правда, Луи XIII показывал замечательные примеры великодушия. Хоронили одного из лакеев, которого он очень любил, и по своему обыкновению Луи XIII сам пожелал посмотреть счет издержкам, употребленным на лечение лакея. Увидев, что в счете, между прочим, значится тарелка студня, он воскликнул: «Ах, я бы хотел, чтобы он съел шесть порций этого студня, лишь бы только остался жив!» Но довольно о скупости. Мы сказали также, что Луи XIII был жесток. Первым примером его жестокости было умерщвление маршала д'Анкра и казнь его жены Элеоноры Галигай. Впоследствии, при осаде Монтобана, находясь в замке, он хладнокровно смотрел на опасно раненых гугенотов, лежащих в сухом рву и с нетерпением ожидающих медицинской помощи, которую им позабыли прислать. Несчастные умирали от голода и открытые части их тел, покрытых ранами, были пожираемы мухами. Они корчились и кричали от невыносимой боли. Луи XIII не дал им никакой помощи и даже не позволил другим это сделать, напротив, он с удовольствием смотрел на их предсмертные мучения и, подозвав к себе графа Ла Рош-Гюйона, чтобы вместе наслаждаться зрелищем, сказал: «Граф, придите посмотреть, как кривляются и гримасничают эти храбрецы». Позднее, когда Ла Рош-Гюйон захворал и был уже при смерти, Луи XIII послал спросить о его здоровье. «Мне худо, — отвечал граф, — скажите королю, что если он желает позабавиться, то пусть поспешит, так как я уже начинаю гримасничать!»

Известно также, как сильно был привязан Луи XIII к Сен-Мару, однако он не только не пощадил его, но в день смерти, в тот самый час, когда должны были казнить его экс-любимца, король посмотрел на стенные часы и, сверяя их с карманными, сказал: «В тот час Ле Гран, вероятно, делает скверную гримасу». Вот и вся надгробная речь, которую заслужил несчастный молодой человек от короля, который так его любил и доказательства чего, как мы видели, доходили иногда до смешного.

Довольно о жестокости. Мы сказали также, что Луи XIII был мелочен. В самом деле, он знал только одно настоящее удовольствие, а именно, охоту, а так как он не мог быть ежедневно на охоте, то приходилось иногда делать и что-нибудь другое. При холодном, меланхолическом и скучном настроении духа нелегко было выбрать подходящий род развлечений, поэтому нельзя пересчитать все ремесла, которыми он постоянно занимался: он сучил нитки, отливал пушки, вытачивал луки, ковал пищали, чеканил монету и прочее. Герцог Ангулемский, внук Карла IX, занимавшийся вместе с Луи XIII этим последним «искусством», говорил ему: «Государь, нам бы следовало заключить между собой договор, чтобы я не дал вам случая разориться, показывая перед вашими глазами, как заменяют золото серебром, а вы бы воспрепятствовали мне быть повешенным!»

Кроме того, Луи XIII был хорошим садовником — умел ранее обыкновенного вырастить зеленый горошек, который посылал продавать на рынок. Один придворный по имени Монторон, не зная, что это горох короля, купил несколько фунтов, заплатив очень дорого, и принес в подарок Луи XIII, который был очень доволен, имея и горох и деньги за него.

Мало уметь вырастить горох, надобно было уметь и приготовить его, поэтому сделавшись садовником Луи XIII сделался также и поваром. В особенности, он имел некоторое время страсть к шпигованию и пользовался шпиговальными иглами, которые ему приносил конюх Жорж.

А однажды им овладела страсть к бритью. Он собрал всех своих офицеров и сбрил им бороды, оставив на подбородке только маленький клочок волос, который заслужил прозвище «королевского».

Последним его ремеслом было выделывание оконных рам. Вместе с Нуайе он по несколько часов в день проводил за этим занятием, между тем как все думали, будто король и министр работают для блага Франции!

Сверх того Луи XIII был довольно хорошим музыкантом. Когда кардинал умер, он попросил Мирона, своего казначея, сочинить по этому случаю стихи. Мирон принес ему следующее рондо:

Его уж больше нет, убрался кардинал!

Конечно, дом его в нем много потерял.

Но многие от всей души развеселились,

Что от него совсем освободились.

Всю жизнь свою родство обогащал,

Он хищность, брак, обман употреблял.

Но время то прошло: его уж больше нет.

Без страха сесть в тюрьму пусть всякий рассуждает -

В гробу свинцовом тот уж почивает.

Кто горестью других себя здесь утешал.

И бронзовый король, когда он проезжал

Чрез мост, как бы сказал, глядя на всех, в ответ:

«Я с вами радуюсь: его уж больше нет».

Король нашел рондо очень забавным и переложил его на музыку, показав себя как всегда и мелочным, и жестоким, и неблагодарным.

Одна из эпитафий Луи XIII заканчивается стихами:

В нем было много доблестей лакейских,

Но королевской — ни одной.

ГЛАВА VIII. 1643 — 1644

С этой главой мы вступаем в новый период. Если его знаменовал Ришелье, то теперь па сцену выходит другой. Скажем, что это был за человек.

Джулио Мазарини, по-французски — Жюль Мазарин, был сыном Пьетро Мазарини, родившегося в Палермо, и Гортензни Буфалини, происходившей из довольно хорошего дома Читта-де-Кастелло. Сам он родился в Писчине, что г. Абруццо, 14 июля 1602 года и был крещен в церкви св. Сильвестра Римского.

Молодость Джулио Мазарини мало известна. Говорили, что он учился в Риме, потом с аббатом Джеронимо Колонна переехал в Испанию. Там в течение трех лет он слушал лекции в Алькальском и Саламанкском университетах, наконец, в 1622 году возвратился в Рим, в то время, когда иезуиты по случаю причтения к лику святых основателя их ордена хотели представить трагедию, что они обыкновенно делали при каких-либо особенных обстоятельствах. Жизнь нового святого стала содержанием пьесы, а юный Мазарини играл, при общих рукоплесканиях, роль Игнатия Лойолы.

Это было хорошим предзнаменованием для человека, который собирался стать дипломатом. Мазарини тогда было двадцать лет, он поступил на службу к кардиналу Бентиволио, но в каком качестве — неизвестно. Его враги говорили, что он служил лакеем. Как бы то ни было, но Бентиволио скоро открыл в нем большие способности и однажды, отправившись с молодым человеком к кардиналу-племяннику, то есть к кардиналу Барберини, он сказал последнему:

— Милостивый государь, я многим обязан вашей знаменитой фамилии, но я полагаю совершенно расплатиться с вами, если отдам этого молодого человека.

Барберини с удивлением посмотрел на того, кого таким лестным образом рекомендовали.

— Благодарю вас за подарок, — сказал он. — Могу ли спросить, как зовут этого человека, как скоро вы оставляете мне его с такой рекомендацией?

— Джулио Мазарини, — отвечал кардинал Бентиволио.

— Но если он таков, как вы мне говорите, — поинтересовался недоверчиво прелат, — то зачем же вы отдаете его мне?

— Я отдаю его потому, что недостоин держать его у себя.

— Ну, хорошо, — сказал кардинал-племянник, — я принимаю его. Но на что, скажите мне, он способен?

— На все, — коротко ответил Бентиволио.

— В таком случае, — заметил Барберини, — будет недурно, если мы пошлем его с кардиналом Джинетти в Ломбардию.

Эта рекомендация открыла Мазарини путь к успеху. Ему дали несколько поручений, которые он исполнил довольно успешно и которые начали его возвышение. Наконец, в 1629 году, когда Луи XIII силой оружия вынудил герцога Савойского отделиться от испанцев, кардинал Сакетти, бывший в Турине папским представителем, возвратился в Рим и поручил Мазарини, получившему титул интернунция, приступить к переговорам о заключении мира.

Новые обязанности, возложенные на молодого дипломата, доставили ему случай ко многим путешествиям, из которых одно сделалось источником его счастья. Он приехал в Лион в 1630 году, был представлен Луи XIII, находившемуся тогда в этом городе, и более двух часов разговаривал с кардиналом Ришелье, который был так доволен этим разговором, в котором хитрый итальянец раскрыл свой ум и тонкость своих взглядов, что, выходя, сказал:

— Я говорил с самым великим государственным человеком, какого я когда-либо встречал.

Понятно, что Ришелье, имея о Мазарини такое хорошее мнение, желал его к себе привязать. Мазарини возвратился в Италию совершенно преданным интересам Франции. Несмотря на все свои старания, Мазарини не смог заключить мира: испанцы осадили Казале, французы подали помощь этой крепости, и война продолжалась. Мазарини, переезжая из одного лагеря в другой, сумел заключить перемирие на шесть недель. Потом, по истечении этого срока, так как все его попытки заключить мир оказались бесполезными и французские войска снова приступили к активным действиям, он бросился к маршалу Шомбергу, уговаривая прекратить военные приготовления. Но Шомберг, надежде на победу, предлагает условия практически неприемлемые. Мазарини не отчаивается, скачет к испанцам, стоящим уже под ружьем, обращается к их предводителю, преувеличивает силы Франции, показывает невыгоды позиции испанцев, получает от него согласие на предложение Шомберга и скачет снова к французским войскам, крича: Мир! Мир!» Но французские солдаты, как и их главнокомандующий, желали сражения и на крики Мазарини отвечают: «Нет мира!» и с этими криками начинают перестрелку. Но посредник не боится опасности, держа в руках шляпу, он проезжает под градом пуль, не переставая кричать: «Мир! Мир!», останавливается перед Шомбергом, удивленным, что ему предлагают до сражения больше, чем он мог требовать после победы, и маршал соглашается на мир. Через два часа предварительные пункты мира, утвержденного в следующем году в Шераско, были подписаны прямо на поле сражения.

Желает ли кто знать, что думал в это время о Мазарини венецианский посланник Сегредо? Вот выписка из одной его депеши венецианскому правительству:

«Джулио Мазарини, светлейший господин, приятен и красив, учтив и ловок, бесстрастен и неутомим, осторожен и умен, предусмотрителен и скрытен, хитер и красноречив, убедителен и находчив. Одним словом, он обладает всеми качествами, которые необходимы искусным посредникам. Его первый опыт есть опыт мастерский — кто с таким блеском вступает в свет, будет, без сомнения, играть в нем важную и видную роль. Будучи силен, молод и крепко сложен, он будет долго наслаждаться в будущем почестями и ему недостает только богатства, чтобы шагнуть дальше».

Венецианцы могли быть хорошими пророками в подобных случаях, поскольку вместе с флорентинцами еще сохраняли традиции тонких политиков. В свое время Луи XI вызвал двоих из них во Францию, чтобы научиться у них тиранству. В 1634 году предсказание посланника исполнилось: Ришелье, желавший иметь Мазарини при своей особе, дал ему титул вице-легата в Авиньоне. В 1639 году он был послан в Савойю в звании чрезвычайного посланника: наконец, 16 декабря 1641 года его возвели в кардиналы, а на следующий год, 25 декабря, Луи XIII собственными руками возложил на его голову кардинальскую шапку.

Читатель, вероятно, помнит, что умирая, Ришелье рекомендовал Луи XIII трех человек — де Шавиньи, Нуайе и Мазарини. Но мы видели также, что Луи XIII не долго царствовал после смерти кардинала.

Ришелье умер 4 декабря 1642 года, а 19 апреля 1643 года король слег в постель, с которой уже почти не вставал.

Исполняя волю умершего Ришелье, как это было и при его жизни, король назначил королеве-регентше Совет, председателем которого был поставлен принц Конде, а членами назначены кардинал Мазарини, канцлер Сегье, главный интендант Бутилье и государственный секретарь де Шавиньи.

Что касается герцога Орлеанского, которому Луи XIII простил все его возмущения, но не забыл их, то он был сделан генерал-наместником при малолетнем короле и зависел от регентши и Совета. Правда, умирая, король также мало доверял своей супруге, как и своему брату. В последние дни жизни Луи XIII де Шавиньи говорил ему о его прежних подозрениях в отношении Анны Австрийской по поводу заговора Шале и уверял, что королева вовсе не была причастна к этому делу, на что король отвечал: «В положении, в каком я теперь нахожусь, я должен ее простить, но я не должен ей верить».

Действительно, за несколько дней до смерти короля случилось, почти что на его глазах, происшествие, которое очень его раздражило и увеличило тягость его болезни, показав будущее, как при свете молнии.

25 апреля король был соборован, и все почитали его, как некогда Тиберия, мертвым. Тогда, среди всеобщего смятения, все частные интересы вышли наружу. В это время двор разделялся на две главные партии — на партию Вандомов и партию Ла Мейльере.

Скажем несколько слов об этой распре, последствия которой отразятся на дальнейших событиях. Припомним, что Вандом был когда-то губернатором Бретани, что великий приор, брат его, приехал за ним, чтобы отправиться вместе к королю. Мы рассказали уже, как оба брата были арестованы и отправлены в венсеннскую тюрьму. Кардинал Ришелье тогда принял на себя управление Бретанью, а умирая, передал его маршалу Ла Мейльере. Однако фамилия Ван-домов не признавала этой передачи, и герцог Бофор, красивый, отважный, надменный молодой человек, надеясь на помощь королевы, торжественно объявил, что после смерти короля он добром или силой сделается губернатором Бретани, которая была отнята у его отца.

Когда подумали, что после соборования король умер, обе партии, разделявшие двор, немедленно сомкнулись под знаменами своих предводителей. Маршал Ла Мейльере призвал из Парижа всех своих друзей, герцог Бофор собрал на помощь всех своих, герцог Орлеанский окружил себя своими приятелями.

Эти три партии, ибо брат короля всегда был главой какой-нибудь партия, имели такой грозный вид, что призванная королем королева, боясь столкновения, подозвала к себе герцога Бофора и приветствуя его как «самого честного человека в королевстве», поручила ему охрану нового замка, в котором жили будущий король и его брат, герцог Анжуйский. Таким образом, герцог Бофор, в течение целого дня начальствуя над многочисленным отрядом телохранителей, разыгрывал роль защитника детей умирающего короля. Это благосклонное внимание, естественно, оскорбило двух человек — герцога Орлеанского, который, кажется, должен был привыкнуть к недоверчивости, и принца Конде, который заслуживал ее не больше.

Подобная сцена произошла и после смерти короля. Едва Луп XIII закрыл навеки глаза, каждый из присутствовавших при его кончине удалился, и только трое, удерживаемые придворным этикетом в траурной комнате, оставались при трупе, который надлежало освидетельствовать. Освидетельствование должны были произвести один принц, один коронный чиновник и один камергер. Шарль Амедей Савойский, герцог Немурский, маршал Витри и маркиз Сувре оказали эту последнюю честь смертным останкам своего государя.

В это время королева также оставила новый замок, где лежало тело ее супруга, и отправилась к дофину в старый замок, отстоящий от первого не более чем на триста шагов. Прибыв в замок, Анна Австрийская, которая, желая договориться относительно своего регентства с герцогом Орлеанским, попросила его через герцога Бофора приехать к ней и облегчить ее горе своим присутствием. Его высочество поспешил исполнить желание королевы, но когда принц Конде захотел его сопровождать, то Бофор заметил, что он имеет приказание никого не впускать к королеве, кроме герцога Орлеанского.

— Ну хорошо, милостивый государь, — сказал принц, — но скажите ее величеству, что если она хотела отдать такое приказание, то могла это сделать через начальника своих телохранителей, а не через вас, который не имеет на то никаких прав.

— Милостивый государь, — отвечал Бофор, — я сделал то, что приказала мне королева, и никто во всей Франции не в состоянии запретить мне делать то, что сама королева приказывает мне делать!

Конде, будучи первым принцем крови и важным лицом в государстве, очень обиделся такому резкому ответу герцога Бофора, и с этой минуты оба возненавидели друг друга Об этой ненависти мы поговорим позже и увидим ее пагубные последствия.

Во время свидания королева обо всем договорилась с герцогом Орлеанским. Впрочем, Анна Австрийская заезжала в старый замок для того, чтобы только повидаться со своим шурином и взять сына. В этот же день она возвратилась в Париж и со всем двором переехала в Лувр.

Три дня спустя королева отменила все распоряжения покойного короля, относившиеся к управлению государством. Парламент объявил ее регентшей королевства с тем, чтобы она заботилась о воспитании особы его величества и управляла всеми делами государства, в то время как герцог Орлеанский, его дядя, будет генерал-наместником во всех провинциях королевства и председателем Государственного совета в подчинении у королевы. Во время его отсутствия эти права передаются принцу Конде, также под властью королевы. Кроме того, королеве предоставляется право назначать, по своему усмотрению, членов Совета для обсуждения государственных дел, и ей не вменяется в обязанность подчиняться решению большинства голосов.

Последняя статья, очевидно, уничтожила все меры короля учинить опеку над Анной Австрийской и вместо того, чтобы подчинить королеву Совету, она поставила Совет в совершенную от себя зависимость.

Ни Мазарини, ни де Шавиньи не присутствовали при провозглашении декларации парламента, что сразу же заметили и стали смотреть на них как на людей, впавших в немилость королевы. Итак, из трех человек, рекомендованных Луи XIII умирающим Ришелье, Нуайе уже при жизни короля отказался от государственных дел, два других также должны были вскоре сойти со сцены, а вместе с ними должно было исчезнуть и то влияние кардинала, которое так долго тяготело над рабом его Луи XIII.

Мазарини и де Шавиньи многие возненавидели за то, что они оба хотели стать наследниками Ришелье, но слишком поторопились с этой ненавистью. Анна Австрийская наследовала от своего супруга искусство притворяться — эту непохвальную, но необходимую добродетель королей. Мы увидим, как все обманулись насчет Мазарини, ибо в то время, как все думали, что он собирается возвратиться в Италию, он, совершенно спокойный, обедал вместе с де Шавиньи, своим другом и товарищем по несчастью, у командора Сувре, того самого, имя которого было уже однажды произнесено в нашем историческом рассказе по поводу заговора Шале и герцога Орлеанского против жизни кардинала Ришелье.

Дружба межу Мазарини и де Шавиньи не была чем-то новым. Со времени приезда во Францию, Мазарини весьма коротко сошелся с Бутилье, который был в весьма большом почете у Ришелье, и с де Шавиньи, который считался его сыном. Оба они поддерживали Мазарини сколько возможно и даже уверяли, что только по бесконечным просьбам де Шавиньи у Ришелье Мазарини получил кардинальскую шапку.

Итак, двое друзей, поклявшихся разделить и горе и радость, обедали у Сувре, а после обеда сели играть в карты. Вдруг дверь отворилась и в комнату вошел Беринген. Увидев первого камердинера королевы, Мазарини догадался, что тот пришел именно к нему, поэтому он, передав свои карты Ботрю, повел Берингена в другую комнату, не обращая внимания на пытливые взгляды де Шавиньи.

— Милостивый государь, — начал Беринген, — я пришел к вам с хорошим известием.

— С каким? — спросил со свойственным ему хладнокровием Мазарини.

— С тем, что ее величество вовсе не так худо к вам расположена, как все думают! — продолжил Беринген.

— А что же заставляет вас делать такие приятные для меня предположения, г-н Беринген? — поинтересовался Мазарини, улыбаясь.

— Разговор, который мне случилось услышать между ее величеством и г-ном Бриенном, в котором она высказалась, что согласно с мнением г-на Бриенна намерена сделать вас первым министром.

Против ожидания вестника улыбка на губах кардинала исчезла, лицо его приняло вновь хладнокровное выражение. Бесстрастный, но сосредоточенный взор проник, казалось, в самую глубину сердца посланного.

— А вы действительно слышали этот разговор?

— Да, сударь.

— И что же говорил Бриенн?

— Он говорил ее величеству, что ей очень необходим хороший первый министр, а лучше вашего преосвященства нет никого, поскольку вы не только сведущи в делах, но и душевно преданы королеве.

— Стало быть, Бриенн ручался за мою преданность?

— Он утверждал, что такая великая милость тронет ваше преосвященство, и вы из благодарности будете служить ее величеству, нашей государыне, верой и правдой.

— Что же отвечала королева? — спросил Мазарини.

— Ее величество опасается, что ваше преосвященство не пожелает принять ее предложение.

Мазарини снова улыбнулся.

— Благодарю вас, Беринген, — сказал он, — и верьте,

Что при первом же случае я вспомню об услуге, которую вы мне оказали, принеся эту приятную для меня новость. — И он сделал шаг, чтобы вернуться к игре.

— Разве это все, что вашему преосвященству угодно

Было мне сказать? — спросил камергер.

— Что же вы хотите, чтобы я еще вам сказал? — изобразил удивление Мазарини. — Вы объявили, что подслушали разговор королевы с Бриенном, в котором она выказала свое ко мне расположение. За это я должен поблагодарить вас и я вас благодарю.

Беринген понял, что Мазарини, боясь, вероятно, вдаться в обман, решил быть осторожным в своих словах. Он знал наверняка, какой великой милостью будет пользоваться хитрый итальянец и предчувствовал, что с завтрашнего дня найдется много желающих сделаться поклонниками нового министра, поэтому, не теряя времени, он решил высказаться перед кардиналом.

— Послушайте, г-н кардинал, — сказал он, — я буду откровенен с вами. Я пришел к вам не по собственному желанию.

— А! — воскликнул Мазарини. — Так от чьего же имени?

— Я пришел к вашему преосвященству от имени королевы.

Глаза будущего министра заблистали радостью.

— Тогда другое дело, — сказал он, — говорите, любезный Беринген, говорите!

Беринген сообщил Мазарини, что он не слыхал разговора королевы с Бриенном, но она сама пересказала ему его.

— В таком случае, — заметил Мазарини, — сама королева послала вас ко мне?

— Точно так, — отвечал Беринген.

— И вы говорите мне правду?

— Слово дворянина! Королева желает знать, может ли она на вас положиться и если она вас поддержит, то поддержите ли вы ее?

При этих словах, перейдя от недоверчивости к совершенному доверию, Мазарини сказал:

— Отправьтесь к ее величеству и скажите ей, что я без всяких условий вручаю свою судьбу в ее руки. Я отказываюсь от всех выгод и преимуществ, которые король предоставил мне в своей декларации. Правда, мне не легко это сделать без ведома г-на де Шавиньи, ибо наши интересы достаточно общи, но я смею надеяться, что ее величество сохранит мою тайну так, как я, со своей стороны, свято сохраню ее.

— Милостивый государь, — отвечал Беринген, — у меня худая память и я боюсь забыть то, что вы просите передать ее величеству. Я спрошу бумаги, перо и чернила, и вы потрудитесь изложить свою речь письменно.

— Не нужно, — сказал Мазарини, — если мы попросим перо и бумагу, де Шавиньи сообразит, что между нами происходит какое-нибудь важное совещание, а не простой разговор.

— В таком случае, — предложил Беринген, вынимая из кармана записную книжку и предлагая ее вместе с карандашом кардиналу, — напишите здесь.

Отказаться было нельзя. Мазарини взял записную книжку, карандаш и написал:

«Я буду всегда повиноваться воле королевы. Я отказываюсь теперь от всего моего сердца от выгод, которые мне предоставила декларация, и я безусловно вверяю свои интересы великодушию ее величества.

Писано и подписано моей рукой.

Вашего величества всенижайший, всепокорнейший, вернейший подданный и признателънейший слуга

Джулио Мазарини».

Мазарини отдал Берингену записную книжку. Тот, прочитав заявление его преосвященства, покачал головой.

— Что так, — спросил Мазарини, — разве вы находите, любезный г-н Беринген, что в этой записке я не все сказал?

— Напротив, — ответил Беринген, — она написана очень умно, но я бы дорого заплатил и королева, я думаю, также, если бы эта записка была написана пером, а не карандашом. Вы знаете, милостивый государь, карандаш скоро стирается.

— Скажите ее величеству, — возразил кардинал, — что я напишу ей чернилами на бумаге, на пергаменте, на стали, на чем ей будет угодно и, если это будет нужно, готов подписаться даже своей кровью.

— Прибавьте это к вашей записке, — предложил Беринген, который любил совершать дела по совести, — место еще есть.

Мазарини исполнил желание Берингена, и тот, весьма довольный успехом возложенного на него поручения, отправился с запиской в Лувр.

Королева разговаривала с Бриенном, когда вошел Беринген. Граф Бриенн из вежливости хотел удалиться, по королева его задержала. Прочитав с радостью написанное кардиналом, она отдала записную книжку на сохранение Бриенну, который, заметив, что кроме записи Мазарини, в ней написано много чего другою, хотел возвратить ее Берингену, чтобы тот вырвал или стер написанное им, по Беринген отказался принять книжку обратно, тогда в присутствии королевы граф запечатал эту книжку и, возвратясь к себе домой, запер ее в ящик, в котором она оставалась до тех пор, пока королева не попросила ее, то есть когда была обнародована декларация парламента, которую Мазарини всячески отвергал, будучи уверен, что выиграет много больше.

В день обнародования декларации принц Конде, которого королева хотела сблизить с кардиналом, возвратил записную книжку Мазарини и от имени королевы вручил ему патент, по которому Анна Австрийская не только возвратила кардиналу место, которого он лишился, но и назначила председателем Совета.

Тогда, при виде такого неожиданного благорасположения, возобновились слухи, будто уже с 1635 года кардинал был любовником королевы. Таким образом, этими слухами которые позже Анна Австрийская, к несчастью, подтвердила своими поступками, объяснилось чудесное рождение Луи XIV после двадцатидвухлетнего ее бесплодия. Таким образом объясняется, быть может, и таинственность «Железной маски».

ГЛАВА IX. 1643 — 1644

Все эти великие перемены совершились в течение пяти дней. На шестой узнали о победе при Рокруа, предсказанной Луи XIII на смертном одре.

Да позволено нам будет сказать несколько слов о молодом победителе, который будет играть столь важную роль во всех общественных и частных делах времен регентства.

Герцог Энгиенский, который вскоре будет известен как великий Конде, был сыном Анри Бурбона, принца Конде, которого называли просто принцем. Этот принц был лицом довольно маловажным и известен более тем, что во время регентства Анны Австрийской пять или шесть раз продавал, по обстоятельствам, свою подчиненность. Его упрекали в двух недостатках: во-первых, в излишней скупости, во-вторых, в недостатке храбрости. На эти два обвинения он отвечал, что маркиз Ростан был еще скупее, а герцог Ван-дом еще трусливее — лучшего оправдания он не находил. Принц был обвиняем, кроме того, в пороке, довольно общем для эпохи — после десяти лет супружества с прекрасной Шарлоттой Монморанси он не имел еще детей, однако, к счастью для Франции, был посажен в Венсенский замок. Мы знаем уже, что жена его последовала за ним и что во время этого заточения родились герцогиня Лонгвиль и герцог Энгиенский.

Шарлотта Монморанси была в пятнадцать лет так хороша собой, что Анри IV влюбился в нее до безумия, и даже думали, что она стала причиной войны, которую король перед тем как его убили намеревался начать во Фландрии. Бассомпьер был также влюблен в нее страстно. В своих записках он, между прочим, говорит: «На всем свете не было такой красоты, такой очаровательной грации и такого совершенства, какими обладала девица Шарлотта Монморанси». Бассомпьер даже хотел на ней жениться, но Анри IV просил его отказаться от этого брака. Бедный король, которому было 55 лет, был влюблен, как юноша. И вот каким образом пробудилась в нем эта страсть.

Это случилось в начале 1609 года. Королева Мария Медичи вознамерилась устроить у себя домашний балет, участвовать в котором пригласила красивейших особ двора, и, следовательно, в их числе находилась принцесса Монморанси, которой тогда было около четырнадцати лет. Однако, по случаю этого балета король и королева сильно поссорились, так как Анри IV хотел, чтобы в нем участвовала г-жа де Море, но королева этому воспротивилась. С другой стороны, королева хотела, чтобы в балете танцевала г-жа Вердеронн, а король решительно на это не соглашался.

Каждый имел на то свои причины, однако Мария Медичи, упрямая и настойчивая в своих желаниях, настояла на своем. Побежденный капризами своей супруги, Анри IV вздумал отомстить ей тем, что решил не присутствовать на репетициях этого противного балета. Тем не менее репетиции шли своим порядком, и так как на репетицию надобно было проходить мимо кабинета короля, то он велел крепко запирать двери, чтобы даже не видеть актеров несчастного праздника.

В один прекрасный день, когда забыли принять указанную предосторожность, король услышал шум в коридоре и верный своему мщению с поспешностью подошел к дверям, чтобы затворить их. На беду влюбчивого беарнца, по коридору в это время проходила м-ль Монморанси. Анри IV остолбенел от такого совершенства и, забыв данную клятву, подобно тому как он забывал множество других клятв, гораздо более важных, не запер дверей, но после некоторой нерешительности побежал вослед за хорошенькой принцессой и явился на репетицию. Между тем, хорошенькие актрисы, повторявшие свои роли в балетных костюмах, заняли свои места. Они были одеты нимфами и танцевали, держа в руках позолоченные стрелы. В то время как Анри IV показался в дверях, принцесса Монморанси, случайно, первой вышла к нему навстречу и подняла свою стрелу таким грациозным движением, что король был поражен в самое сердце.

С того времени дверь кабинета Анри IV не запиралась и его величество, которому теперь было все равно, будет г-жа Море участвовать в балете или нет, дозволил королеве делать все, что она хочет. Тогда-то Анри IV упросил Бассомпьера отказаться от супружества с прекрасной Шарлоттой и вознамерился выдать ее за принца, на которого мог бы впоследствии рассчитывать.

Принц, разумеется, с радостью согласился на такую женитьбу, поскольку имел тогда не более 10 000 ливров дохода. Коннетабль Монморанси, который счел великой честью породниться с принцем крови, назначил в приданое своей дочери 100 000 экю, а король, со своей стороны, подарил молодым имения, некогда конфискованные у герцога Монморанси. Таким образом земли Шантильи, Монморанси, Экуан и Валери перешли во владение дома Конде. Король думал, что принц не будет ревнивым мужем, а вышло наоборот — он держал красавицу-жену взаперти и так смотрел за ней, что влюбленному беарнцу не было возможности даже увидеть ее. Однажды, впрочем, убежденная письмом короля и соглашаясь на неоднократные просьбы она показалась ему вечером в окне с распущенными волосами между двумя факелами. Шарлотта была так прекрасна в своем неглиже, что Анри IV от удовольствия сделалось дурно, а она воскликнула:

— Господи! Неужели бедный король совсем сошел с ума!

Но это еще не псе. Король хотел иметь ее портрет и поручил Фердинанду, одному из лучших художников, сделать его. Бассомпьер, сделавшись наперсником короля с того времени как перестал быть соперником, ждал, пока художник окончит работу, и как только портрет был готов, понес его королю со всей поспешностью, так что из опасения, как бы краски не стерлись за недостатком лака, портрет натерли свежим коровьим маслом. Портрет весьма неплохо переда-па л оригинал, и Анри IV при получении его от радости наделал много глупостей, не свойственных ни летам его, пи положению.

Но неожиданное несчастье постигло запоздалую любовь короля. Однажды ему сказали, что принц, сделавшись еще ревнивее, увез жену в замок Мюре, расположенный близ Суассона. Король пришел в отчаяние и стал еще более энергично преследовать принцессу, всячески стараясь увидеться с ней наедине. Однажды он узнал, что де Треньи, сосед принца Конде по замку Мюре, пригласил принца и принцессу на обед. Анри тотчас переоделся почтальоном, залепил один глаз пластырем и поскакал на лошади на ту дорогу, по которой они должны были ехать, успев вовремя. Хотя принц не обратил внимания на почтальона, прекрасная Шарлотта тотчас узнала короля.

Однако принц узнал об этой новой выходке монарха и усилил присмотр за женой. Тогда принцесса, побуждаемая своими родственниками, а в особенности отцом, коннетаблем, решилась подписать прошение о разводе. Узнав об этом и не желая возвращать приданое, принц уехал с женой в Брюссель. Но и здесь супруги не избежали преследования — маркиз Кевр, посланник в Нидерландах, получил приказание похитить прекрасную Шарлотту; уведомленный вовремя, принц отправился в Милан.

В это время, собираясь в поход, Анри IV был убит, и принц возвратился в Париж, однако Мария Медичи, устав от его беспрестанных интриг, в одно прекрасное утро велела Теминю арестовать его и отправить в Венсенн. Он находился в заточении три года и, к общему удивлению, принцесса добровольно последовала за своим мужем в тюрьму. Мы уже говорили, что во время заточения у принцессы родились дочь и сын, который получил титул герцога Энгиенского.

Этот молодой человек, был столь же храбр и неустрашим, сколь отец его труслив, и хотя а битве при Рокруа ему было не более 22 лет, он уже пользовался большим уважением в войске.

Под его начальством служили Гассион, Лаферте-Сенсктер, л’Опиталь, д’Эспенан и Сиро де Вито. Гассион, который был впоследствии маршалом Франции, умер холостым, говоря, что жизнь человеческая не стоит того, чтобы передавать ее другому. Это был один из храбрейших офицеров, и Ришелье называл его не иначе как «Война». Генерал дон Франческо Мелло дал ему более поэтическое имя — «Лев Франции».

Лаферте-Сенектер был внуком того самого Франсуа Сенектера, который защищал Мец в то время как Карл IV его осаждал, и которому герцог де Гиз, запертый вместе с ним в Меце, посвятил следующий куплет:

Да, Сенектер в войне бывал.

Он в Мец со шпагою въезжал,

Но шпагу он не обнажал.

Маршал л’Опиталь был тем самым дю Галлье, братом Витри, который убил маршала д’Анкра и о котором Лозьер, младший брат Теминя, открыто говорил: «Не поручат ли и мне убить кого-нибудь изменнически, чтобы попасть в маршалы Франции подобно Витри?» д’Эспенан и Сиро были храбрыми воинами, неоднократно доказавшими свое мужество.

Неприятельская армия под командой дона Франческо Мелло, в подчинении которого были генерал Бек и граф Фуэнте, состояла из 28 000 человек. Под командой герцога Энгиенского было 15 000 пехоты и 7000 конницы.

За два дня до сражения герцог вместе с известием о смерти короля получил приказание не начинать никакого решительного дела. Но молодой генерал мало думал, об этом приказании, так как Франческо Мелло объявил, что возьмет Рокруа в три дня, а через неделю явится под стенами Парижа. Герцог Энгиенский поспешил преградить ему путь.

Рокруа лежит в долине, окруженной лесом и болотом, куда нельзя вступить иначе, как через длинные и затруднительные проходы, исключая движение со стороны Шампани, где надо было бы пройти четверть лье лесом и пустошами. Эта долина, пересеченная ручьем, может вместить две армии до 30 000 каждая, но надо было добраться до долины.

А Франческо Мелло занял в ней выгодную позицию и имел в своих руках все проходы, к ней ведущие.

Накануне собрался военный совет. Маршал л’Опиталь, которого назначили ментором молодого генерала, вместе с Лаферте-Сенектером и д’Эспенаном был того мнения, что нужно ограничиться введением в крепость подкрепления, но Гассион и Сиро высказались за принуждение неприятеля снять осаду, с чем согласился и герцог. Решено было взять силой главный проход, который ведет в долину.

18 мая герцог Энгиенский выстроил войска в две линии, взял на себя командование первой, вторую поручил маршалу л’Опиталю, Гассиона сделал начальником авангарда, Сиро — резерва.

На рассвете французская армия появилась на входе в дефиле, который Гассион нашел плохо оберегаемым неприятелем. Дон Франческо не ожидал такого смелого наступления, и дефиле после незначительного сопротивления было взято. Французы вошли в долину, где герцог Энгиенский тотчас расположил их к битве на холме, примкнув правое крыло к лесу, а левое к болоту. Против французской армии также на небольшом возвышении, стояла испанская армия; армии были разделены небольшой лощиной, которая была опасной для той армии, которая решится на нападение.

Увидев французскую армию, дон Франческо послал генералу Беку, командовавшему шеститысячным корпусом, стоявшим в одном переходе от лагеря, приказание — не теряя времени идти к нему на помощь.

Главнокомандующий испанскими войсками выстроил свою армию в том же порядке, что и французы. Сам принял командование правым крылом, левое предоставил герцогу Альбукерку, а старику-генералу Фуэнте поручил начальство над старой испанской пехотой, чья храбрость и мужество были известны по всей Европе. Эта пехотная дивизия составляла резерв испанской армии; граф Фуэнте, восьмидесятилетний подагрик, не мог уже сидеть на лошади и его носили на носилках.

В шесть часов вечера французы окончили свои перестроения, и тотчас началась сильная канонада, которая очень вредила французам, ибо неприятельская артиллерия превосходила числом орудий и занимала лучшую позицию. Тогда герцог Энгиенский приказал идти в атаку, но в это время неожиданное обстоятельство заставило герцога обратить внимание в другую сторону.

Лаферте-Сенектер, командовавший левым крылом под началом маршала л’Опиталя, видя, что сражение начинается, хотел воспользоваться отлучкой последнего — л’Опиталь был вызван к герцогу за приказаниями, — чтобы приобрести одному славу освободителя Рокруа, перед которым он находился. Итак, вместо того, чтобы ожидать распоряжений, он со своей кавалерией и пятью батальонами пехоты перешел болото и подступил к городу, открыв неприятелю левое крыло, так что испанцы получили возможность окружить остальную часть французской армии. Франческо Мелло как искусный генерал немедленно воспользовался ошибкой противника — он двинул вперед всю свою линию, чтобы отрезать Лаферте-Сенектера и его кавалерию от прочей армии, но герцог Энгиенский в одну минуту все увидел и, заметив ошибку Лаферте-Сенектера, тотчас остановил свои колонны.

Лаферте-Сенектер получил приказание возвратиться на свое место, которое он столь безрассудно оставил. Лаферте заслуживал строгого наказания за самовольство, но поскольку большой беды не случилось, он отделался лишь строгим выговором и, признав ошибку, поклялся поправить ее на другой день, хотя бы это стоило ему жизни.

Весь оставшийся день обе армии простояли в принятой ими позиции, чтобы на следующий день быть готовыми к сражению. Каждый спал с оружием в руках, а на следующее утро герцог Энгиенский, который, без сомнения, лег поздно, спал таким крепким сном, что его с трудом разбудили.

Плутарх рассказывает подобное об Александре Македонском. Победители при Арбеллах и Рокруа были почти в одних летах, а в таком раннем возрасте сон, после некоторой усталости, есть первая потребность.

Проснувшись, герцог тотчас сел на коня. Перемены в позициях не было, он узнал лишь, что дон Франческо ночью поставил засаду из 1000 человек мушкетеров в лесу, простиравшемся до разделявшей армии лощины. Герцог понял, что мушкетеры поставлены в лесу для того, чтобы во время сражения ударить во фланг французам, и приказал идти на них; испанцы в одну минуту разбежались, оставив в руках французов множество пленных и оружия. Тогда герцог приказал Гассиону пройти через лес с пехотой правого крыла, а сам с кавалерией, разгоряченной первой победой, хотел атаковать с фронта тех, на которых Гассион должен был напасть с фланга.

Герцог Альбукерк, командовавший левым крылом, не зная, что мушкетеры в лесу потерпели поражение, спокойно ожидал, когда они начнут атаку. Каково же было его удивление, когда он увидел, что французская кавалерия, предводительствуемая самим герцогом Энгиенским, идет на него в стройном порядке. Одновременно герцог Альбукерк увидел и фланговую атаку Гассиона; отрядив немедленно восемь эскадронов против Гассиона, он с остальными войсками твердо ожидал принца. Но двойное нападение было произведено так энергично, что пехота его была разбита кавалерией герцога Энгиенского, а кавалерия отражена пехотой Гассиона. Герцог Альбукерк употребил псе средства чтобы собрать своих воинов, но испанцы обратились в бегство, преследуемые кавалерией и поражаемые пулями пехоты.

На правом крыле победа французов была решительной, но не то было на левом, где испанцы на рапных сражались с французами. Маршал л’Опиталь повел свою кавалерию галопом, так что в самый момент нападения на неприятеля лошади были измучены и ряды расстроены, поэтому дону Франческо стоило сделать только один шаг вперед, чтобы заставить французов отступить. Испанская кавалерия, ободренная успехом, бросилась на пехоту Лаферте-Сепектера и произвела в ее рядах большой беспорядок. Мелло воспользовался этим и в свою очередь, под личным своим командованием, атаковал ее с такой силой, что Лаферте, пораженный двумя пулями, был взят в плен со всей своей артиллерией. В то же время маршал л‘Опиталь, собравший снова свою кавалерию, был ранен пулей, которая раздробила ему руку. Видя во всем неудачи и не зная о победе герцога Энгиенского, офицеры французской армии стали смотреть на сражение как па потерянное и предложили Сиро де Вито начать отступление. Однако Сиро отвечал:

— Вы ошибаетесь, господа, сражение не проиграно — неприятель не имел еще дела с Сиро и его товарищами! — И вместо того, чтобы бить отбой, он скомандовал «Вперед!» и бросился со своим резервом на неприятеля. Мелло, считая себя уже победителем, вдруг увидел, к крайнему своему удивлению, живую стену. Одновременно герцог Энгиенский, узнав, что левое его крыло почти разбито, поспешил со своей кавалерией на помощь и с криками «Франция! Франция!» напал на Мелло с тыла.

Испанский полководец, теснимый с двух сторон, сделался жертвой собственной победы. Будучи атакован с фронта генералом Сиро, принцем, ударившим как молния, и с фланга Гассионом, который, видя, что левое крыло испанцев разбито совершенно, двинулся, чтобы разбить и правое, Мелло был вынужден не только кинуть взятых в плен французов и их артиллерию, но и оставить в руках неприятеля часть своей артиллерии. Войско испанцев бросилось в бегство, и сам дон Франческо Мелло, наконец, последовал за ними.

У испанцев оставался резерв, эта старая и страшная пехота, которая раздвигалась, чтобы дать действовать артиллерии, и потом опять смыкалась перед ней. В этом резерве было 6000 человек и 18 орудий. Надо было разбить этот резерв прежде, нежели Альбукерк устроит правое крыло, а Мелло левое, и особенно, прежде чем подойдет генерал Бек со своим корпусом. Поэтому принц, вместо того чтобы преследовать беглецов, соединил все свои силы против пехоты резерва, которая, стоя неподвижно и угрюмо, как живой редут, не принимала еще никакого участия в сражении.

Гассион с частью кавалерии был послан, чтобы воспрепятствовать Беку прийти на поле сражения, а принц со всем своим остальным войском, идя в первой линии со шпагой в руке, бросился на испанскую пехоту. Генерал Фуэнте, дав принцу подойти к себе на расстояние пятидесяти шагов, вдруг дал команду расступиться, 18 орудий дали залп и произвели страшное опустошение во французских рядах, которые в беспорядке отступали. По команде принца, при виде его хладнокровия, атакующая колонна опять выстроилась и вторично бросилась в атаку, но была отражена тем же залпом из орудий. Три раза французы бросались на испанскую пехоту и на третий раз завязался рукопашный бой. Тогда предоставленная себе, лишенная поддержки артиллерии, атакуемая со всех сторон, сомкнутая до сих пор масса начала рассыпаться и вскоре, сбитая с позиции, она рассеялась, оставив на поле битвы 2000 убитыми, в том числе старого генерала Фуэнте, который, весь покрытый ранами, упал со своих носилок.

В это время возвратился Гассион — генерал Бек не дождался его и отступил с остальным войском. Он подскакал во главе своей кавалерии к принцу Энгиенскому и спросил, нет ли еще какого дела. Однако, оставалось только сосчитать убитых и собрать пленных. Принц обнял Гассиона, который так хорошо ему содействовал, и обещал ему маршальский жезл.

Число убитых испанцев достигало 9000, в плен было взято около 7000; кроме того, французы завладели 24 пушками и 30 знаменами.

Сам дон Франческо Мелло был взят в плен, но ему удалось убежать. Убегая, он оставил в руках преследователей свой маршальский жезл, который был принесен герцогу Энгиенскому в то время, как он, сидя на лошади и держа в руках шляпу, смотрел на труп старого графа Фуэнте, покрытый одиннадцатью ранами.

После некоторого размышления герцог сказал:

— Если бы я не победил, я бы желал умереть такой же благородной смертью, как тот, кого я вижу перед собой мертвым!

На другой день герцог Энгиенский вступил в Рокруа.

Слух о неожиданном успехе герцога Энгиенского скоро распространился по Парижу. Победа, предсказанная за пять дней на смертном одре королем и выигранная в тот самый день, когда Луи XIII опустили в могилу, казалась парижанам даром Промысла Божьего. Поэтому Франция, встречая зарю нового царствования, гордилась и радовалась этой победе. Королева, страдания которой были всем известны и которой все желали счастья в будущем, была приветствуема восклицаниями народа повсюду, где бы ни показывалась, и Гонди — этот вечно ничем не довольный человек — подойдя к ней, сказал:

— В это время неприлично ни одному благородному человеку быть не в ладах с двором.

Но принцы с неудовольствием смотрели на то высокое положение, которое занял Мазарини при королеве-регентше.

ГЛАВА X. 1643 — 1644

Хотя королева Анна Австрийская наследовала власть естественным порядком вещей, она находилась в несколько ложном положении как всякий угнетенный, угнетение которого вдруг прекращается, уступая место почти неограниченной власти. Те, кто страдал из-за нее, а их было много, полагали, что если они разделяли ее угнетение, то имеют теперь право разделить ее власть. Но вознаграждение требовательных друзей должно было произвести большое замешательство в политике, которая не вдруг изменяется с лицами. Правительственная машина, заведенная кардиналом Ришелье, действовала при Луи XIII так же, как и при жизни кардинала, и при Анне Австрийской должна была, хотя бы поначалу, идти так же.

По обыкновению, все достигшие власти с помощью какой-нибудь партии, должны прежде всего рассориться с этой партией — так велики бывают их требования. Доказательством тому служат Октавиан, Анри IV и Луи-Филипп. Вот почему неблагодарность составляет королевскую добродетель.

Впрочем, положение Анны Австрийской не было совсем таково, как положение этих великих основателей династий: Октавиан основал империю, Анри IV заменил угасший род, а Луи-Филипп отстранил династию, которая устарела, истощилась, но продолжала существовать. Анна Австрийская просто наследовала власть, не сделав, собственно, никакого усилия, чтобы достигнуть того, чем она была, и никто ей в этом не содействовал. Следовательно, она должна была просто вознаградить своих приверженцев за личную к ней привязанность.

Изгнанная Ришелье, г-жа д'Отфор была вызвана из ссылки и снова получила звание статс-дамы королевы. Маркиза Сенессей, жившая подобно г-же д’Отфор в изгнании, возвратилась ко двору и снова заняла свое почетное место. Лапорт, сидевший за королеву в тюрьме и освобожденный по ее просьбе в тот самый день, когда де Шавиньи известил короля о ее беременности, но остававшийся изгнанником в Сомюре, был призван в Париж и сделан первым камердинером юного короля. Наконец, г-жа де Шеврез, которую декларацией Луи XIII не велено было пускать в королевство во все время ведения войны и даже после заключения мира, получила извещение, что запрещения сняты и она может возвратиться во Францию.

Только маркиз Шатонеф был обижен. Десять лет он содержался арестантом в Ангулеме за участие в заговоре королевы и герцога Орлеанского, но вместо того, чтобы с торжеством возвратиться ко двору, как все ожидали, он лишь получил позволение удалиться в один из своих загородных домов, какой он выберет по своему желанию. Люди непроницательные дивились этому полувозвращению, но знавшие более тотчас вспомнили, что маркиз Шатонеф был председателем комиссии, которая осудила герцога Монморанси на смерть, и что Монморанси был шурином принцу и дядей герцогу Энгиенскому. Следовательно, в то время как принц уступал свои права королеве, а герцог Энгиенский спас Францию при Рокруа, нельзя было поставить их лицом к лицу с человеком, который способствовал отсечению на эшафоте головы их родственника.

Великие несправедливости всегда имеют какую-нибудь причину, которая, как бы маловажна ни была, достаточно их оправдывает. И потому была минута, как всегда в начале царствования, в которую все были почти довольны, и в которую благоразумные, вместо того, чтобы гадать о будущем, ожидали дальнейшего. Возвращение г-жи де Шеврез особенно выказало характер королевы.

Фаворитку ожидали со дня на день. Двадцать лет она была другом королевы, десять лет — преследуема за нее. Изгнанная из Франции под угрозой тюрьмы, она убежала переодетая в мужское платье, которое, нужно заметить, ока носила с таким же вкусом, как и женское, и подобно Ганнибалу, искавшему повсюду врагов Риму, она искала во всех европейских государствах врагов кардиналу Ришелье.

Приезд г-жи де Шеврез наделал много шума. Она выехала из Брюсселя в сопровождении двадцати карет и въехала во Францию с торжеством, как королева. Вспоминая, конечно, свое прежнее влияние на Анну Австрийскую в дни ее любовных похождений и несчастий, она воображала себя единственной и настоящей правительницей Франции и потому, в радостном расположении духа, спешила возвратиться в Париж. За три дня до приезда в столицу она была встречена принцем Марсильяком, который явился в намерении предупредить ее насчет положения дел.

— Королева, — сказал он, — сделалась серьезной и набожной, она не та, что была прежде, поэтому подумайте о том, как сочетать ваше поведение с известием, которое я счел долгом сообщить вам.

— Хорошо, — отвечала г-жа де Шеврез как женщина, твердо уверенная в себе, и продолжала свой путь не останавливаясь. Проездом через Санли она захватила с собой мужа и приехала в Лувр.

Королева тотчас ее приняла и, по-видимому, виделась с ней с большим удовольствием, но этот прием, в котором все заметили некоторую принужденность, был далеко не таков, какого ожидала г-жа де Шеврез. Кроме того, что королева, как и говорил принц Марсильяк, была серьезна и набожна, при ней находилась принцесса Шарлотта Монморанси, прежняя соперница г-жи де Шеврез, которая в свои пятьдесят с лишком лет не сделалась нисколько снисходительнее к другим и которая заранее наговорила ее величеству на старинную подругу, остававшуюся, как говорит г-жа Моттвиль, при том же расположении к кокетству и тщеславию, которые составляют дурную сторону сорокапятилетнего возраста.

Как и вообще все изгнанники, г-жа де Шеврез, возвратясь во Францию, забыла о времени и полагала найти все в том же виде, как было прежде. На самом же деле изменились не только личные, но и политические пристрастия королевы: первые — от влияния людей, вторые — от влияния событий. Г-жа де Шеврез знала любовь Анны Австрийской к ее брату, любовь не лишенную, быть может, политического интереса, и ее глубокую преданность Испании, которой она не раз готова была жертвовать благом Франции. Но Анна Австрийская не была более той бессильной и гонимой женщиной, которая участвовала в заговорах герцога Орлеанского, теперь она — мать короля, регентша Франции. Чтобы быть доброй сестрой, ей нужно было стать дурной матерью, чтобы остаться испанкой, надо было стать дурной француженкой.

Г-жа де Шеврез не знала этой истины и потому осталась недовольной приемом королевы, не понимая, что по сношениям своим с Фландрией, Лотарингией и Испанией она сделалась в свою очередь врагом государства. Но если г-жа де Шеврез вела свою политику открыто, то теперь она имела дело с человеком совершенно противоположных правил. В тот самый день, как она была принята королевой — через два часа после того, как она от нее вышла — ей доложили, что кардинал Мазарини желает ее видеть. Это ободрило г-жу де Шеврез — если министр первым делает ей визит, значит она не утратила своего могущества; если он является к ней с поклоном, значит он нуждается в ее помощи. И г-жа де Шеврез приняла бывшего слугу кардинала Бентиволио с важностью королевы.

Мазарини вошел в комнату, вежливо и почтительно поклонился г-же де Шеврез и во все время разговора был неимоверно любезен. Узнав о ее приезде, он тотчас поспешил, как он сам выразился, исполнить свой долг и засвидетельствовать ей свое почтение. Мало того, он знает, что г-же де Шеврез после столь дорогой и продолжительной поездки нужны деньги, и поэтому он принес ей 50 000 золотых экю, которые просит принять в виде займа.

Г-жа де Шеврез при такой услужливости со стороны Мазарини еще более уверилась в своем могуществе и, сделав горничной знак удалиться, объявила кардиналу, что примет эти деньги только на известных условиях — она желала знать, до какой степени она имеет значение. Хитрый итальянец согласился их выслушать, будучи уверен, что всегда сможет остановить ее, если захочет. Г-жа де Шеврез потребовала удовлетворить герцога Вандома, возвратив ему управление Бретанью.

Мазарини отвечал, что Бретань нельзя отнять у маршала Ла Мейльере, которому ее отдал кардинал Ришелье, но взамен может предложить Вандому управление Адмиралтейством, отняв его у Брезе, которого не так опасно обидеть, как маршала.

Министр показал свою готовность служить, против этого ничего нельзя было возразить и г-жа де Шеврез выразила свое удовольствие. Потом она потребовала, чтобы герцогу д’Эпернону возвратили звание генерал-инспектора пехоты и наместничество в Гиени. Инспекторство было в распоряжении Мазарини, и он тотчас же согласился возвратить его; что же касается наместничества, то несмотря на то, что губернатором ее уже был граф д'Аркур, министр обещал сделать все от него зависящее, чтобы убедить графа отказаться от этого звания.

Ободренная двумя уступками Мазарини, г-жа де Шеврез приступила к более серьезному делу, состоящему в том, чтобы отнять у Сегье его звание канцлера и отдать это звание маркизу Шатонефу. Но тут кончилась услужливость кардинала. Мы сказали уже что препятствовало маркизу Шатонефу возвратиться ко двору, тем не менее Мазарини обещал г-же де Шеврез употребить все свое влияние и убедить королеву исполнить это требование, как он обещал исполнить два первых. Однако после этого Мазарини увидел в г-же де Шеврез своего будущего врага.

В продолжение некоторого времени г-жа де Шеврез могла еще обманываться относительно доброго отношения к себе министра, но, не зная об искренней дружбе, которая существовала между королевой и Мазарини, она никогда не упускала случая каждый раз как виделась с королевой сказать острое словцо насчет кардинала. Поэтому королева стала все более чувствовать к ней неприязнь. А так как, с другой стороны, герцог Вандом тщетно просил, чтобы при Адмиралтействе, которое ему было отдано, осталось также и право оснастки кораблей, которое от него отделили, так как потом граф д'Аркур не захотел уступить в пользу герцога д’Эпернона губернаторства и, наконец, министр ясно сказал, что просимое, для маркиза Шатонефа невозможно, то г-жа де Шеврез решилась искать себе опоры в герцоге де Бофоре. Когда же последний обещал содействовать ее интересам, то она посчитала себя достаточно сильной, чтобы сделаться главой партии и открыто объявить себя врагом Мазарини.

Со своей стороны г-жа д’Отфор, которую после г-жи де Шеврез королева более всего любила и которой она в день провозглашения регентшей написала собственной рукой: «Приезжайте, мой любезный друг, я умираю от нетерпения обнять Вас», пользовалась не большим расположением. Д'Отфор воображала, что никогда не лишится благосклонности Анны Австрийской, благосклонности, которую она приобрела потерей милостей к себе короля, и потому, по самонадеянности или по гордости, она не боялась того подводного камня, от столкновения с которым погибло столько счастливцев, и, порицая выбор, сделанный королевой, смело высказывала свои мнения о кардинале. Тогда регентша дала ей знать через Берингена и девицу де Бомон, что она должна перестать говорить худо о кардинале, поскольку это все равно, что злословить саму королеву, которая его избрала.

Между тем, ко двору приехал человек, который также мог иметь право требовать благорасположения королевы по причине опасности, которой из-за нее подвергался. Это был друг Сен-Мара, тот самый Фонтрайль, который бежал под предлогом, что не хочет терять свою голову не потому, что он ее жалеет, но потому, что когда ее отрубят, то, смотря на него спереди, все будут видеть его горб, который, по милости головы, нельзя было видеть иначе, как смотря на него сзади. Но против своего ожидания Фонтрайль был встречен холодно — королева только позднее вспомнила, что он был тем самым человеком, который секретно был послан в Мадрид для подписания договора, отдававшего Францию во власть Испании. Фонтрайль рассчитывал на влияние герцога Орлеанского, но герцог, который не совсем еще опомнился от своей борьбы с кардиналом Ришелье, держался со своим новым фаворитом аббатом Ла Ривьером в стороне и, как казалось в то время, отошел от политических интриг.

С другой стороны, два человека, игравшие такую важную роль во время Луи XIII и которым за их услуги кардинал Мазарини обещал оставить их должности, неожиданно впали в немилость. Мы говорим о де Шавиньи и Бути лье.

Просим читателей вспомнить о том вечере, когда Беринген пришел к Мазарини, игравшему в карты с де Шавиньи у командора Сувре, объявить, что королева делает его споим первым министром. Мазарини, несмотря па дружеские условия, заключенные им с де Шавиньи, принял, как мы видели, предложение Берингена, не заботясь, по-видимому, о выгодах своего товарища. Де Шавиньи напомни.'., с упреком кардиналу о взаимных обязательствах, по Мазарини защищал себя слабо, что произвело между ними отчуждение. В скором времени де Шавиньи узнал, что должность Бутилье, его отца, управлявшего министерством финансов, была по желанию Мазарини отдана Байелю и д'Аво. Тогда он не захотел более оставаться под влиянием человека, предавшего старую дружбу, и подал прошение об отставке, которое и было принято. Далее де Шавиньи с разрешения регентши продал свою должность Бриенну, который и занял его место в Совете в качестве статс-секретаря.

Все эти недовольные лица, начиная с г-жи д’Отфор и кончая де Шавиньи, столпились около герцога де Бофора, который с того времени, как королева назвала его «самым честным человеком королевства» и вверила охрану Луи XIV и его брата, возмечтал о будущем своем положении, но лишился его в пользу принца Конде. К тому же, герцог де Бофор был влюблен в тещу г-жи де Шеврез, г-жу Монбазон, которая была и моложе, и красивее своей невестки: наконец, мы помним, что герцог Бофор обещал г-же де Шеврез не отделять ее интересов от своих.

Скажем несколько слов об этом руководителе партии, игравшем столь важную роль во время Фронды и достигшем такой популярности, что история сохранила за ним прозвище «базарного короля», данного ему парижанами.

Франсуа Вандом, герцог де Бофор, второй сын Сезара герцога Вандома, незаконного сына Анри IV и Габриэль д’Эстре, был красивым, даже женоподобным молодым человеком, походившим со своими длинными белокурыми волосами скорее на англичанина. Бесконечно храбрый и всегда готовый на самые отважные предприятия, но без настоящего воспитания и грубый в речах, он имел все качества, противоположные герцогу Орлеанскому, который будучи весьма учен и красноречив, никогда не отваживался ни на какие предприятия, а если и решался на них, то действовал трусливо. Поэтому на счет этих двух принцев были сочинены следующие стихи:

Бофор в сраженьи ужасает,

Его боится в битве всяк:

Когда ж о чем-то рассуждает,

То смысла не ищи никак.

Бофор, умевший средь сражении

Столь славу громкую стяжать,

Уж лучше пусто без рассуждений

Изволит шпагу обнажать.

Коль нам полезным быть желает,

Пусть не надеется па речь;

Сим даром он не обладает,

Возьмется лучше пусть за меч.

Когда Гастон наш рассуждает,

Не затрудняется в словах.

Зачем Бофор умом хромает?

Зачем Гастон труслив в боях?

Скажем более, часто в разговоре герцог де Бофор употреблял одно слово вместо другого — об одном человеке, получившем контузию, он сказал «конфузил»; однажды, встретив г-жу Гриньан в трауре, он сказал об этом: «Я видел сегодня г-жу Гриньан, она имела очень печальный вид», но вместо lugubre (печальный), он сказал lubrique (похотливый). Поэтому и г-жа Гриньан, со своей стороны, описывая одного немецкого вельможу, заметила: «Он очень похож на герцога де Бофора, только лучше его говорит по-французски».

С каждым днем партия, не сговариваясь признавшая герцога де Бофора своим главой и состоявшая, как говорил позднее кардинал Рец, «из четырех или пяти меланхоликов, которые думали только о глупостях», все более усиливалась. Де Бофор ничем не пренебрегал, чтобы заставить о себе думать, как об умном и опытном заговорщике. «Совещания производились не к месту», пишет все тот же кардинал Рец, а «свидания назначались без цели», даже охоты имели нечто таинственное. Пo этой причине народ, почти всегда точный в своих выражениях, назвал заговорщиков «партией Важных». Недоставало только случая, чтобы этой партии можно было показать себя, и случай не замедлил представиться. Однажды вечером, когда у г-жи Монбазон собралось много гостей, в числе которых имелось несколько важных лиц, служанка, проходя через зал, нашла на полу два письма, которые тотчас отнесла своей госпоже. Письма имели любовное содержание, но не были подписаны. С их содержанием нас знакомит в своих записках принцесса Монпансье.

«Я более сожалела о Вашей перемене в отношении ко мне, если бы считала себя недостойной продолжения нашей любви. Признаюсь, что пока я считала любовь Вашу истинной и пламенной, моя любовь приносила Вам в жертву все, чего Вы желали, теперь не ожидайте от меня ничего более, кроме почтения, которым я буду обязана Вашей скромности. Я слишком горда, чтобы разделять страсть, которой Вы так часто клялись.., и в наказание за небрежность, которую Вы оказывали нашим свиданиям, я прерываю с Вами всякие отношения. Прошу Вас не приходить ко мне более, поскольку я не имею более власти от Вас этою требовать!»

«Что же Вы думаете после столь продолжительного молчания? Разве Вы не знаете, что та самая гордость, которая сделала меня чувствительной к нашей прошедшей любви, запрещает мне сносить ее притворное продолжение? Вы говорите, что мои подозрения и мое неровное с Вами обращение делают Вас несчастным человеком. Уверяю Вас, что я нисколько этому не верю, хотя и не могу отрицать того, что Вы истинно меня любили, равно как и Вы должны сознаться, что достойно вознаграждены за то моим к Вам уважением. В этом отношении мы оба правы, и я останусь к Вам столь же благосклонной впоследствии, если Ваше отношение будет соответствовать моим намерениям. Вы найдете их не слишком неосновательными, если действительно питаете ко мне страсть, и препятствия видеть меня еще более усилят ее, вместо того, чтобы ослабить. Я страдаю от того, что невольно люблю, а Вы — от того, что слишком любите. Если верить Вам, то мы переменимся: я найду спокойствие, исполняя свою обязанность, а Вы должны перестать меня любить, чтобы сделаться свободным. Я не обращаю внимания на то, что забываю, как Вы провели со мной зиму и что я говорю с Вами также откровенно, как я это делала прежде. Надеюсь, что и для Вас это будет хорошо и что я не буду сожалеть о том, что решила об этом более не думать. Я не буду выходить из дома три или четыре дня подряд, и меня можно будет видеть только вечером, вы знаете, почему».

Письма не оставляли сомнений в том, в каких отношениях состояли адресат и адресант; впрочем, они не были подписаны. Прочитав письма, г-жа Монбазон стала утверждать, что они написаны г-жой Лонгвиль, с которой она была в большой вражде, и что Колиньи, ухаживавший за ней, выронил их из кармана.

Г-жа Лонгвиль, о которой мы уже говорили, но которую мы в первый раз выводим на сцену, это та самая Анна Женевьева де Бурбон, родившаяся, как и герцог Энгиенский, во время заточения принца Конде в Венсенском замке. Подобно своей матери, Шарлотте Монморанси, она считалась одной из красивейших и умнейших женщин, а дом ее привлекал самых образованных людей, о чем пишет, например, Вуатюр в своих письмах. Но несмотря на красоту, ум, богатство и титулы, она была несчастна, так как по желанию отца была выдана замуж за старика, которого ненавидела и который, по странной игре случая, был без ума влюблен в г-жу Монбазон, что еще более усиливало вражду между этими двумя женщинами.

Несмотря на огромное число поклонников, чем она была особенно обязана, как говорят современники, своим бирюзовым глазам, г-жа Лонгвиль вела себя очень умно — никто не мог сказать о ней ничего худого. Поэтому обвинение г-жи Лонгвиль произвело фурор. Красотой, умом и равнодушием г-жа Лонгвиль нажила себе много врагов и завистников, которые сами, быть может, и не верили клевете, но кричали громко и всячески распространяли нелепую молву. Наконец, после всех других, как это обыкновенно бывает, узнала о клевете сама г-жа Лонгвиль. Зная свою невиновность и будучи убеждена, что нелепость обвинения обнаружится сама собой, г-жа Лонгвиль не захотела оправдываться, но принцесса, ее мать, женщина гордая и высокомерная, не оставила клевету без внимания и просила королеву наказать г-жу Монбазон за оскорбление принцессы крови.

Королева имела много причин быть на стороне принцессы — она ненавидела Монбазон и уже теряла терпение от требований герцога де Бофора, ее обожателя. Более того, кардинал едва ли не каждый день возбуждал ее против партии Важных, главой которой был де Бофор. С другой стороны, г-жа Лонгвиль была сестрой победителя при Рокруа, так что имели значение голос принца и шпага его сына. Королева обещала принцессе доставить примерное Удовлетворение.

В это время г-жа Лонгвиль, бывшая в начале беременности, удалилась, с целью дать пройти слухам, в одну из своих деревень, Ла-Барр, находившуюся в нескольких лье от Парижа, а королева, желая публично доказать свое к ней расположение, приехала с визитом и во время этого визита повторила свое обещание, данное принцессе, доставить полное удовлетворение за дерзкое оскорбление чести.

Весь двор, ожидавший только случая, чтобы действовать за или против Мазарини, воспользовался случаем и разделился на две партии. Женщины в большинстве приняли сторону принцессы и ее дочери, мужчины встали за г-жу Монбазон, и в самый день посещения королевой г-жи Лонгвиль г-жа Монбазон в пику королеве имела удовольствие принимать у себя с визитом четырнадцать принцев.

Между тем, королева сдержала свое слово и приказала г-же Монбазон извиниться перед г-жой Лонгвиль. Г-жа Моттвиль со всеми подробностями рассказывает в своих записках о прениях, происходивших в тот вечер, когда сочинялось извинение. Кардинал написал его собственной рукой и потом утверждал, что ему легче было составить условия знаменитого мирного договора в Шераско. Всякое слово в нем было оспариваемо самой королевой в пользу г-жи Лонгвиль и г-жой де Шеврез в пользу г-жи Монбазон. Наконец, «извинительный акт-> был готов, но недостаточно было придумать выражения для извинения — когда текст был прочитан г-же Монбазон, она наотрез отказалась его произнести и покорилась только приказанию королевы. А Мазарини про себя смеялся, видя, как его враги гибнут в частной ссоре, и мнимый посредник не упускал случая уронить их еще более в глазах королевы.

Несмотря на приказание Анны Австрийской, переговоры насчет примирения продолжались еще несколько дней. Наконец, было решено, что принцесса даст вечер, на котором будет присутствовать весь двор, что туда же приедет г-жа Монбазон со всеми своими друзьями и подругами и последует примирение.

Действительно, в назначенный час г-жа Монбазон в блистательном наряде поступью королевы вошла к принцессе, которая стояла в ожидании ее, но не сделала ни шагу навстречу, чтобы все видели вынужденность поведения г-жи Монбазон и что извинение, которое она должна произнести, есть извинение вынужденное. Подойдя к принцессе, г-жа Монбазон развернула лист бумаги, прикрепленный к вееру, и прочла следующее:

«Милостивая государыня! Я явилась сюда для того, чтобы уверить Вас, что я совершенно невинна в той клевете, в которой меня обвиняют. Ни один честный человек не может решиться на подобную клевету. Если бы я сделала такую ошибку, то подверглась бы наказанию, к которому королеве угодно было меня присудить, и я бы никогда не показалась в свете и не просила бы у Вас прощения. Покорно прошу верить, что я никогда не забуду того уважения, которым я Вам обязана, и всегда буду иметь высокое мнение о непорочности и достоинстве г-жи Лонгвиль».

Принцесса отвечала:

— Милостивая государыня, я охотно верю вашему уверению, что вы не принимали никакого участия в клевете, которая распространилась. Я слишком уважаю данное мне королевой повеление и потому не могу иметь ни малейшего сомнения по этому предмету.

Удовлетворение было дано, но, как видно, не вполне. Потому принцесса в тот же вечер попросила у королевы позволения не бывать более там, где будет герцогиня Монбазон, на что королева охотно согласилась. Однако, нелегко было исполнить такое намерение, поскольку обе особы принадлежали к двум знатнейшим домам Франции и, естественно, должны были почти каждый день находиться в сношениях между собой. Действительно, вскоре последовало новое столкновение и вот по какому случаю.

Г-жа де Шеврез пригласила королеву на ужин, который давала в ее честь в Рейнарском саду, расположенном в Тюильри. Королева хотела привести с собой принцессу, будучи уверена, что после случившегося и после предостережения, сделанного г-же Монбазон, г-жа де Шеврез не осмелится посадить свою свекровь за тот же стол, за которым будет сидеть королева. Принцесса отказывалась, предвидя возможные осложнения, однако Анна Австрийская уговорила ее.

Первое лицо, которое Анна Австрийская встретила при входе в Рейнарский сад, была г-жа Монбазон, великолепно разодетая и собиравшаяся хозяйничать за ужином, тогда принцесса попросила королеву позволить ей удалиться без шума, но королева не согласилась, говоря, что, поскольку она приехала по ее приглашению, то королева берет на себя труд все уладить. В самом деле, Анна Австрийская полагала, что лучше всего будет предложить г-же Монбазон Удалиться под предлогом внезапного недомогания, но Монбазон отказалась повиноваться воле королевы. Тогда принцесса снова просила королеву позволить ей удалиться, но королева, оскорбленная ослушанием, не захотела, чтобы принцесса уехала одна и, отказавшись от ужина, возвратилась с ней в Лувр. На другой день г-жа Монбазон получила приказ оставить службу при дворе и удалиться на житье в один из своих загородных домов. На этот раз она уже не осмелилась ослушаться приказания Анны Австрийской.

Герцог де Бофор, ее приверженец, был весьма огорчен этим изгнанием. Зная, что причиной удаления г-жи Монбазон были не столько происки фамилии Конде, сколько старания Мазарини, он решился вместе со своими сторонниками отомстить кардиналу. Но будучи откровенен до грубости, он не способен был играть роль заговорщика, даже сердился на королеву, не отвечал на ее вопросы, а если и отвечал, то неохотно, и своей невежливостью подавлял в ней то чувство дружбы, которое она старалась еще сохранить к нему.

Между тем, заговор оформился, был уже назначен день для его исполнения. Мазарини, приглашенный на обед в Мезон, должен был выехать из Дувра в сопровождении небольшой свиты, и приготовлены были солдаты, чтобы схватить его. Все было готово, говорит г-жа Моттвиль, но одно непредвиденное обстоятельство помешало делу. Герцог Орлеанский приехал в Аувр в то самое время, когда кардинал садился в карету, и Мазарини пригласил его ехать вместе на обед. Герцог принял приглашение, сел в карету кардинала и оба отправились в Мезон. Присутствие герцога Орлеанского помешало исполнению преступного замысла.

Через несколько дней заговорщики как будто бы условились застрелить его из окна, мимо которого он должен был пройти, отправляясь к королеве. Но уже накануне кардинал был предупрежден об этом, так что заговорщики и на этот раз не удалось достичь своей цели.

На другой день все в Лувре говорили об этом действительном или предполагаемом дерзком предприятии. Королева, весьма боявшаяся за кардинала, подошла к г-же Моттвиль с пылающими от гнева глазами и сказала ей:

— Вы увидите, Моттвиль, что не пройдет и двое суток, как я отомщу за шутки, которые позволяют себе со мной эти злые люди!

На другой день, вечером, после того как хотели убить Мазарини, герцог де Бофор, вернувшись с охоты, отправился в Лувр. На дворцовой лестнице он встретил герцогиню де Гиз, мать молодого герцога Лотарингского и герцогиню Вандом, свою мать. Они провели почти весь день у королевы и были свидетельницами всеобщего смятения, произведенного известием о неудавшемся намерении заговорщиков убить кардинала. Заметив, какое участие принимала в этом королева, и, быть может, услышав сказанное ею г-же Моттвиль, они советовали де Бофору воротиться, говоря, что в продолжение всего дня в Лувре шел разговор именно о нем и что королева открыто перед всеми называла его руководителем заговора, так что ему следует удалиться на несколько дней в Анэ. Но герцог де Бофор не слушал советов своей матери и герцогини де Гиз, и так как они настаивали, чтобы он не шел далее, поскольку рискует жизнью, то он с гордостью сказал:

— Они не посмеют!

— Увы, мой милый сын! — отвечала мать. — Подобный ответ и при подобных обстоятельствах дал герцог де Гиз, и в тот же вечер был убит.

Но герцог де Бофор только смеялся над их опасениями и пошел вверх по лестнице. За три дня перед тем королева прогуливалась в Венсеннском лесу, где де Шавиньи давал ей великолепный ужин. Герцог де Бофор приехал также и нашел королеву очень веселой и весьма ласковой. И накануне еще он разговаривал с ней и ничто не обнаруживало перемены в ее расположении к нему. Поэтому он смело вошел к королеве и нашел ее в большом кабинете, где она с самой очаровательной улыбкой приняла его и приветливо задала несколько вопросов насчет его охоты, показавших, что она ничего не имеет против него. В это время вошел Мазарини. Королева встретила его также с улыбкой и протянула руку, потом, как бы вспомнив, что ей нужно сообщить ему что-то важное, сказала:

— Ах, да! Пойдите-ка за мной. — И увела кардинала в другую комнату.

После ухода королевы де Бофор также собрался уходить, но на пороге его встретил Гито, начальник телохранителей ее величества и загородил дорогу.

— Что это значит, г-н Гито? — спросил удивленно герцог.

— Прошу вас, милостивый государь, меня извинить, — отвечал Гито, — но именем короля и королевы я имею приказание вас арестовать. Не угодно ли вам будет следовать за мной?

— Почему же нет, сударь, — сказал герцог, — но это меня удивляет. — Потом, обращаясь к г-жам де Шеврез и д’Отфор, разговаривавшим в малом кабинете, он добавил:

— Вы видите, сударыни, королева приказала взять у меня шпагу.

При этих словах отчасти ироническая, отчасти угрожающая улыбка пробежала по его губам, ибо он вспомнил, что лет семнадцать тому назад отец его, герцог Вандом, был арестован по приказанию короля таким же образом и что король также дружески разговаривал с ним об удовольствиях охоты, как королева беседовала с ним самим.

В эту минуту герцогу де Бофору сопротивляться было бесполезно, поэтому он последовал за Гито в его комнату, которая на эту ночь должна была послужить ему тюрьмой. Войдя в комнату, де Бофор попросил ужин, покушал с большим аппетитом и лег спать, а так как устал на охоте, то заснул немедленно.

В тот же вечер слух об аресте герцога де Бофора распространился по всему городу, и г-жа Вандом, его мать, и г-жа Немур, его сестра, тотчас приехали в Лувр, чтобы броситься к ногам королевы и просить ее помиловать герцога. Но королева заперлась с кардиналом и отказалась принять их.

На другой день де Бофор был отправлен в Венсенский замок, где ему дали в услужение лакея и повара. Оба эти служителя были не из его дома, а от двора, и хотя де Бофор просил, чтобы ему дали его собственных слуг, и г-жа Моттвиль взялась представить эту просьбу, сама королева отвечала, что на это согласиться нельзя, поскольку это не принято.

Одновременно отцу и матери герцога де Бофора и его брату, герцогу Меркёру, человеку спокойного характера, который никогда не вмешивался в заговоры, дано было приказание немедленно выехать из Парижа. Герцог Вандом, отец де Бофора, чтобы выиграть время, послал сказать Анне Австрийской, что очень болен, но вместо ответа ее величество прислала ему свои собственные носилки. Вандом понял, что после такого внимания со стороны регентши ему нельзя более оставаться в Париже и в тот же день выехал со всем семейством.

Г-жа де Шеврез не без сожаления смотрела на ссылку и заточение своих друзей. Она отправилась к королеве и заметила ей, что те, которых она от себя удаляет, страдали за нее и, следовательно, имеют право на признательность, но королева холодным, даже презрительным тоном попросила свою прежнюю фаворитку ни во что не вмешиваться и предоставить ей управлять делами государства как она сама желает, и советовала г-же де Шеврез весело жить в Париже, не вступать ни в какие интриги и наслаждаться во время регентства тем спокойствием, которого она не могла найти при покойном короле. Но г-жа де Шеврез не могла жить спокойно, она на то и родилась, чтобы жить интригами и волнениями, поэтому она не приняла советов королевы, более того, она стала упрекать Анну Австрийскую, за что и получила от нее приказание возвратиться в Тур, куда, читатель вероятно помнит, она была сослана в царствование Луи XIII. Г-жа де Шеврез повиновалась, но спустя некоторое время стало известно, что она вместе с дочерью оставила Тур, и они, переодевшись в мужское платье, уехали в Англию.

Из всех прежних приятельниц королевы при дворе оставались только маркиза Сенессей и г-жа д'Отфор, которой королева писала, когда та находилась в изгнании в Мане: «Приезжайте, мой любезный друг, я умираю от нетерпения обнять Вас». Но та же участь ожидала и этих двух особ. Прежнее благорасположение королевы также мало-помалу стало переходить в равнодушие и холодность.

В Париже начали дурно говорить о кардинале и королеве, и все те, кто оставались еще приверженцами Анны Австрийской, с огорчением должны были выслушивать дерзкие мнения, которые зазвучали особенно громко со времени изгнания врагов нового министра. Несколько лиц решились просить г-жу д'Отфор — о влиянии которой думали более, чем это было на самом деле — представить королеве все это. Так как эта просьба согласовывалась с тайными желаниями самой г-жи д’Отфор, то она воспользовалась первым же случаем, чтобы высказать королеве все, что у ней было на сердце. Анна Австрийская со вниманием выслушала ее, и, казалось, даже была довольна ее откровенностью, но на другой день г-жа д’Отфор заметила по тону и обращению с ней королевы, что напрасно она отважилась на такой смелый и необдуманный поступок.

Некоторое время спустя один дворянин, служивший при королеве, родом из Бретании и называвшийся дю Недо, попросил г-жу д’Отфор выхлопотать ему у королевы какую-то милость. Г-жа д’Отфор, полагаясь на дружбу ее величества, охотно подала его просьбу регентше, которая приняла ее, пообещав прочитать и если можно исполнить.

Прошло несколько дней, а королева не давала ответа на просьбу дю Недо, а г-жа д’Отфор не решилась тревожить ее. Однажды вечером, около полуночи, когда все придворные дамы удалились, г-жа д’Отфор, раздевая королеву, напомнила ей о просьбе, которую подала несколько дней назад от одного дворянина, состоящего на службе при дворе. Королева, казалось, забыла и о дворянине, и о его просьбе, и о рекомендации, которая ее сопровождала. Это невнимание так оскорбило г-жу д’Отфор, что она заплакала.

— Это что такое? — с нетерпением спросила королева.

— Мне хотелось бы дать вашему величеству один совет, — отвечала г-жа д’Отфор, — но я не смею.

— Мне кажется, — сказала королева, — тут нечего бояться, если вы или кто-нибудь другой посоветуете мне что-либо хорошее. Но, сказать по правде, мне эти советы начинают надоедать!

— Однако позвольте мне, — продолжала г-жа д’Отфор, — дать вам еще один. Обещаю, что это будет последний.

— Ну, говорите, какой?

— Я бы посоветовала вам, государыня, — решилась г-жа д’Отфор, — вспомнить о том, что случилось с покойной королевой Марией Медичи. Сделавшись жертвой ненависти кардинала и возвратясь после продолжительного изгнания в Париж, она оказалась неблагодарной по отношению к тем, кто служил ей во время беды. Следствием этого было то, что при вторичной ссылке она была оставлена всеми и если кто и принимал в ней участие, то она все-таки умерла с голоду!

Совет г-жи д’Отфор был смел, даже дерзок. Королева вспыхнула и повторив, что советы ей докучают, бросилась на свою постель, приказала закрыть занавески кровати и не говорить более ни слова.

При этом приказании г-жа д'Отфор бросилась перед королевой на колени, скрестила руки и стала призывать Бога в свидетели, что она говорила для пользы и славы королевы, но Анна Австрийская ничего не отвечала, и г-жа д’Отфор, привыкшая к немилости, вышла из комнаты королевы с убеждением, что она теперь впала в полную немилость государыни. И действительно, на следующий день Анна Австрийская послала ей сказать, чтобы она удалилась, забрав с собой девицу д'Эскар, свою сестру.

Что же касается маркизы Сенессей, то она быстрее других поняла, в чем дело. Она просила, чтобы ее сделали герцогиней — кардинал отклонил просьбу другими обещаниями; она просила, чтобы ее малолетним детям дали титул принцев по имени де Фуа, которое они имели, но и в этом ей было отказано. Однако она оставалась при дворе, но теперь без всякого влияния.

Таким образом развалился заговор Важных и в несколько дней обрушились планы и рассеялись надежды заговорщиков, глава оказался в тюрьме, сообщники рассеялись. Мазарини остался всемогущим повелителем короля, королевы и всей Франции.

ГЛАВА XI. 1643 — 1644

В это время в Париж прибыл победитель при Рокруа. Кардинал считал его дружбу столь важной для себя, что, скрывая истинные намерения и демонстрируя дружбу, он последовательно исходатайствовал у королевы публичное удовлетворение принцессы, потом арест герцога и герцогини Вандом и герцога Меркёра, удаление герцогини де Шеврез и ссылку г-жи д'Отфор, наконец, отрешение графа де ла Шартра от должности главного начальника швейцарцев.

Герцог Энгиенский, по всей вероятности, нашел удовлетворение, данное г-жой Монбазон, неравносильным оскорблению, нанесенному его сестре. Зная, что и герцог де Бофор участвовал в этом оскорблении, он хотел с ним рассчитаться. Однако желание это не могло исполниться, ибо по приезде своем в Париж он узнал, что де Бофор арестован. Следовательно, не оставалось ни одного врага, перед которым бы первый принц крови мог обнажить свою шпагу, поэтому он решил отыграться на второстепенных обидчиках.

Читатель, вероятно, припомнит, что имя графа Колиньи, внука адмирала Колиньи, убитого в Варфоломеевскую ночь, было замешано в эту историю. Говорили, что письма, которые приписали герцогине Лонгвиль, выпали из его кармана. Таким образом, когда Колиньи узнал, что герцог Энгиенский за отсутствием равного противника отказывается от личного мщения, он, побуждаемый герцогиней Лонгвиль, просил у него позволения вызвать на дуэль герцога де I иза, который открыто принимал сторону герцогини Монбазон, и, как говорили, заменил в ее сердце арестованного герцога де Бофора.

Этот герцог де Гиз был внуком великого Гиза, как граф Колиньи был внуком великого Колиньи; он был одним из самых храбрых вельмож и одним из эксцентричных людей при дворе, если это слово можно применить к тому времени. Скажем несколько слов об этом человеке, игравшем при дворе довольно странную роль.

Анри Лотарингский, герцог де Гиз, граф д’Е, принц Жуанвильский, пэр Франции и обер-камергер двора родился в Блуа 4 апреля 1614 года; в описываемое время ему было 29 лет.

Назначенный с детства к духовному званию, принц еще в колыбели получил четыре первых аббатства Франции и на шестнадцатом году был уже архиепископом Реймеским. Но, обладая несметными богатствами и будучи с ранней юности обласкан разного рода почестями, он неохотно исполнял свои религиозные обязанности. Он начал шататься по улицам Парижа в светском платье, и аббат Гонди, встретив его однажды в коротеньком плаще и при шпаге, сказал:

— Вот маленький прелат, принадлежащий к весьма воинственной церкви!

В самом деле, г-н Реймс, как его тогда называли, был красивым мужчиной, с орлиным носом, выразительным взглядом и прекрасными аристократическими манерами. Надобно полагать, что он действительно производил впечатление, поскольку строгая г-жа Моттвиль, очень порицавшая его любовные похождения, не могла удержаться, чтобы не сказать: «Поневоле согласишься, что эта фамилия происходит от Карла Великого, потому что тот, кого мы видим в настоящее время, очень походит на паладина и героя рыцарских времен».

Более всего препятствовал молодому принцу гоняться за удовольствиями светской жизни сам Ришелье, который, не теряя из виду потомков великих и знатных фамилий, наблюдал за ним. И всякий раз как принц приезжал в Париж, кардинал призывал его к себе и так обстоятельно расспрашивал о новостях его архиепископства, что бедный прелат чувствовал необходимость возвратиться в свою епархию, как ни хотелось ему пожить при дворе. Правда, он утешал

Себя в изгнании дружбой г-жи Жуаез, муж которой Робер Жуаез, владетель Сен-Ламберта, был наместником короля в Шампани. Принадлежавший к знатному дому, этот Робер был, впрочем, мужем старинных нравов и смотрел на эти вещи, как смотрели на них при Анри IV — он брал с любовников своей жены деньги и проживал их открыто с распутными женщинами.

Любовная связь архиепископа с г-жой Жуаез сопровождалась забавными эпизодами. Однажды ее горничная попросила для своего брата приход, и принц согласился, но с условием, что поскольку приход дан именно ей, то она должна одеть платье каноника. И в продолжение почти трех месяцев архиепископство имело назидательное удовольствие видеть, как архиепископ прогуливается в своей карете не только с г-жой Жуаез, но и с ее горничной, одетой каноником.

К несчастью для любовниц г-на Реймса, он был весьма влюбчив и непостоянен. Уверяя г-жу Жуаез, что он ее обожает, принц, время от времени, единственно ради любовных приключений, предпринимал путешествия в Париж. Однажды г-жа Жуаез обратила внимание, что он возвратился в желтых чулках; это не было обыкновенным цветом архиепископских чулков, но он продолжал их носить, и г-жа Жуаез постаралась узнать причину этой странности. Выяснилось, наконец, что во время последнего пребывания в Париже принц увидел в Бурбонском отеле знаменитую актрису Лавильер, которая играла трагические роли, и, влюбившись в нее, велел выяснить, какой цвет она любит более всего. Когда молодой архиепископ узнал, что желтый, то, объявив себя ее рыцарем, принял этот цвет и сдержал слово.

Несмотря на все свои шалости, г-н Реймс весьма гордился своим происхождением, хотя был младшим из братьев. При вставании он приказывал самым благородным прелатам подавать себе сорочку; восемь или десять епископов, чтобы не навлечь на себя его неудовольствия, подчинились этому королевскому церемониалу, но когда однажды это предложили аббату Гонди, он под предлогом, что хочет погреть сорочку, уронил ее в огонь, а когда принесли другую, аббата уже не было, и в этот день высокородный архиепископ был вынужден одеться при помощи своего камердинера.

В описываемую нами эпоху во Франции было три принцессы Гонзаго — дочери Карла Гонзаго, герцога Неверского и Мантуанского. Старшая, Луиза-Мария, воспитывалась у герцогини Лонгвиль; ее звали принцесса Мария. Гастон Орлеанский любил ее и хотел на ней жениться, но королева-мать решительно воспротивилась этому браку. В Марию Гонзаго был впоследствии влюблен несчастный Сен-Map, а замуж ей суждено было выйти за Владислава VII, короля Польского. Второй была Анна Гонзаго Клевская, названная впоследствии принцессой Палатинской. И, наконец, третья, Бенедикта Гонзаго Клевская, была настоятельницей в монастыре Авенэ в Шампани, почему звалась г-жой Авенэ.

Г-н Реймс влюбился в г-жу Авенэ заочно, единственно потому, что у нее, как он слышал, были прекрасные руки. Ему, высокому прелату, был открыт свободный вход во все монастыри, более того, посещение монастырей было обязанностью его высокого сана. Г-н Реймс объявил, что до него дошли слухи о многих злоупотреблениях в монастырях, а посему необходимо объехать все свое архиепископство. Однако этот объезд не имел для принца другой цели, как, не возбуждая подозрений, познакомиться к г-жой Авенэ и удостовериться, в самом ли деле у настоятельницы такие прелестные ручки, как о том говорили.

Г-н Реймс до прибытия в Авенэ заехал в несколько монастырей и изумил сопровождавших его великих викариев строгостью предписываемых им правил и красноречивым негодованием против злоупотреблений. Таким образом, он доехал до монастыря в Авенэ, предшествуемый молвой о его ужасной строгости, и монахини с трепетом отворили ему ворота, сама настоятельница вышла навстречу, но, увидев красивого восемнадцатилетнего архиепископа, она инстинктивно успокоилась.

Г-н Реймс начал свое посещение с той же строгостью, какую демонстрировал при посещении других монастырей — расспросил обо всем, о часах церковной службы и ее продолжительности, о наказаниях, которым подвергаются монахини за нарушение правил. Потом объявил, что имеет несколько вопросов непосредственно к настоятельнице и попросил отвести его в комнату, где можно было бы поговорить с настоятельницей наедине. Бедная настоятельница, за которой, быть может, и водились какие-нибудь грешки, провела его в свою комнату.

Красавец архиепископ тщательно затворил за собой дверь и подошел к смущенной молодой настоятельнице.

— Боже! Что вам от меня угодно? — спросила аббатисса.

— Взгляните на меня, — попросил архиепископ. Настоятельница со страхом подняла на него глаза.

— Какие чудные глаза! — сказал прелат. — Мне говорили правду.

— Но, ваше преосвященство, — удивилась аббатисса, — что вам до моих глаз?

— Покажите мне ваши руки, — продолжал архиепископ. Настоятельница протянула к нему свои дрожащие руки.

— Какие прелестные ручки! — воскликнул он. — Молва нисколько не преувеличила истины.

— Но, милостивый государь, что вам до моих рук? Прелат схватил одну из этих рук и поцеловал ее.

— Ваше преосвященство, что это значит? — слегка улыбнулась настоятельница.

— Разве вы не понимаете, любезная сестрица, — отвечал г-н Реймс, — что услышав о вашей красоте я в вас влюбился, что оставил мою резиденцию только для того, чтобы сказать вам об этом, что посредством маленькой хитрости я устроил это свидание, что свидание усилило мою страсть, что я люблю вас до безумия?! — При этих словах он бросился к ногам настоятельницы, которая за минуту до этого сама была готова упасть к его ногам.

Хотя молодая настоятельница, которой было не более девятнадцати лет, не ожидала такого объяснения в любви, однако же она испугалась его менее, чем ожидаемого допроса. В общем, они условились не продолжать далее разговор, чтобы не возбудить подозрений, но что на следующий день она, переодевшись молочницей, выйдет из монастыря через потайную дверь, а архиепископ, со своей стороны, переодевшись в крестьянина, будет ждать ее. Таким образом в продолжение двух недель они могли ежедневно видеться друг с другом.

Во время пребывания г-на Реймса в окрестностях Авенэйского аббатства к г-же Авенэ приехала ее сестра Анна Гонзаго, которая была моложе двумя годами. Несмотря на свою новую и романтическую любовь, де Гиз, как только ее увидел, стал ухаживать и за ней. К несчастью, в это время его отец, герцог Шарль Лотарингский, присоединившийся к партизанам покинувшей Францию Марии Медичи и старавшийся безуспешно возмутить Прованс, был вынужден удалиться в Италию, куда вызвал трех своих сыновей.

Во время пребывания в Италии наш архиепископ познакомился с языком и обычаями страны, что послужило ему на пользу впоследствии, особенно во время покорения им Неаполитанского королевства. Но молодому прелату скоро наскучила однообразная и скучная жизнь изгнанника, и после нескольких лет пребывания в Тоскане он отправился в Германию, поступил на службу в императорские войска и отличился такой отчаянной, даже рыцарской храбростью, что мальтийские рыцари родом из Прованса, вознамерившись покорить остров Сан-Доминго, избрали Анри Лотарингского споим предводителем. Бывший прелат принял это предложение, но, несмотря на свое изгнание, ему не хотелось браться за это дело без согласия кардинала Ришелье, который, впрочем, отказал ему в своем согласии.

Между тем, два старших брата Анри Лотарингского умерли, и он стал хлопотать о дозволении вернуться ко двору в Париж. Получив это позволение, он, как единственный наследник имени Гиз, решил по возвращении в Париж наделать столько глупостей, что кардинал Ришелье должен был бы отнять у него архиепископство.

Де Гизу нетрудно было исполнить свое намерение, и мы видели, что еще до отъезда в Италию он показал успехи в шалостях. Итак, он начал с того, на чем остановился, и случай ему удивительно благоприятствовал, ибо он опять встретился с принцессой Анной, которая еще более похорошела и была расположена любить его не менее прежнего. Сестра ее, настоятельница в Авенэ, к этому времени умерла. «Эти молодые люди, — утверждает принцесса Монпансье, — любили друг друга как в романах. Реймс уверил принцессу Анну, что хотя он и архиепископ, но в силу особенного папского разрешения он имеет право вступить в супружество. 11ринцесса поверила или притворилась, что верит ему, и один реймеский каноник обвенчал их в часовне отеля Невер». Спустя некоторое время, когда принцессу Анну стали уверять в недействительности ее странного брака, она спросила у каноника, их венчавшего:

— Не правда ли, сударь, что де Гиз мне муж?

— Право сударыня, — отвечал ей простак, — я не могу вас в этом уверять, но наверное могу сказать, что обстоятельства имеют такой вид, что он как будто и действительно ваш супруг.

Подошло время заговора графа Суассона. Наш архиепископ имел слишком беспокойный характер, чтобы не воспользоваться этим случаем для новых приключений, но после Марфейского сражения, в котором победитель погиб таким непостижимым образом, Анри Лотарингский удалился в Седан, а затем переехал во Фландрию, где во второй раз поступил на службу в имперские войска. Принцесса Анна, переодевшись в мужское платье, поехала, чтобы соединиться с возлюбленным, но прибыв на границу узнала, что наш архиепископ уже вступил во второй брак, женившись на Онорате Глим, дочери Жофруа Гримбергского, вдове Альберта-Максимилиана Геннена, графа Бюссю. Пораженная известием, принцесса Анна немедленно возвратилась в Париж.

Что касается новобрачного, объявленного виновным в оскорблении величества в 1641 году, то он преспокойно дождался смерти кардинала Ришелье и Луи XIII, а также возвращения всех прав регентшей и разрешения вернуться во Францию. Анри Лотарингский не заставил напоминать себе об этом два раза, но, не афишируя это приятное известие и не предупредив графиню Боссю, как в свое время принцессу Анну, в одно прекрасное утро уехал из Брюсселя. Впрочем, он был внимателен к новой своей супруге, и оставил ей письмо, в котором писал, что «хотел избавить ее от горестного прощания, но как скоро устроит в Париже приличный для нее лом, то напишет, чтобы она к нему приехала». Спустя немного времени графиня Боссю получила ожидаемое письмо, которым Анри Лотарингский уведомлял ее, что хотя он искренне уверен, что на ней женился, но по возвращении во Францию многие ученейшие богословы убедили его в незаконности этого брака, и он был вынужден им поверить.

Де Гиз приехал в Париж в то самое время, когда происходила ссора г-жи Монбазон и г-жи Лонгвиль и он, как мы знаем, принял сторону г-жи Монбазон, любовником которой он вскоре стал. Тогда-то герцог Энгиенский позволил графу Морису Колиньи вызвать герцога де Гиза на дуэль.

Колиньи взял в секунданты Эстрада, который впоследствии стал маршалом Франции, и поручил ему поехать к герцогу Гизу с вызовом. Однако Эстрад, бывший родственником Колиньи и не хотевший, чтобы тот дрался едва только оправившись после продолжительной болезни, сказал, что де Гиз вовсе не участвовал в оскорблении, нанесенном г-же Лонгвиль, и если де Гиз подтвердит это, то надо считать Колиньи удовлетворенным.

— Нет, не в этом дело, — отвечал Колиньи. — Ступай и скажи герцогу, что я хочу драться с ним на Королевской

Площади.

Герцог де Гиз не отказался от вызова, и дуэль состоялась через несколько дней. Г-жа Лонгвиль приехала к старой герцогине де Роган, дом которой окнами выходил на эту площадь, чтобы видеть поединок. Четыре противника встретились на середине Королевской площади — двое пришли с одной стороны и двое с другой. Секундантом герцога де Гиза был Бридье.

— Милостивый государь, — сказал герцог де Гиз, подходя с обнаженной шпагой к Колиньи, — сегодня мы решим старинный спор между нашими домами и покажем, чем отличается кровь Гизов от крови Колиньи.

При этих словах противники скрестили шпаги. Через несколько минут Колиньи, получив раны в плечо и грудь, упал. Тогда герцог де Гиз приставил к его горлу шпагу и потребовал, чтобы тот сдался. Колиньи отдал герцогу свою шпагу.

Между тем Эстрад, со своей стороны, довел Бридье до такого состояния, что тот не мог более сражаться.

Колиньи через несколько месяцев, хотя и начал было поправляться, умер от раны. Судьбой определено было, что дом Гизов должен быть пагубен для дома Колиньи.

Герцогиня Лонгвиль в поражении своего защитника потеряла все выгоды победы над г-жой Монбазон, и по этому случаю была написана песня, которую ее брату, герцогу Энгиенскому, до возвращения в армию часто приходилось слышать на улицах Парижа:

Отрите Вы свои прекрасные глаза,

Прелестная Лонгвиль, зачем Вам сокрушаться?

Пусть взоров не мрачит горячая слеза,

Здоровье Колиньи уж стало улучшаться.

И если он желал еще на свете жить.

То нет, не Вам его за это хулить, конечно.

Ведь только для того, чтоб вечно Вас любить

Он, бедный, хочет жить на этом свете вечно.

Прибавим, что на этой же самой Королевской площади и по такой же почти ничтожной причине, пятнадцать лет тому назад г-да Бутвиль, де Шапель и ла Берт дрались с г-дами Бевроном, Бюсси д’Амбуазом и Шоке. Читатель, вероятно, не забыл, что Бутвиль и де Шапель поплатились головой за нарушение указа кардинала Ришелье.

Что же касается герцога де Гиза, то правительство за дуэль его даже не побеспокоило, и эта безнаказанность сделалась сигналом к возобновлению поединков, уничтоженных железной рукой министра Луи XIII. Ришелье основывал строгость своего запрещения дуэлей на подсчете, сделанном в марте 1607 года г-ном Ломени, который сосчитал, что со времени восшествия на престол Анри IV в 1589 году число убитых на дуэлях достигло 4000 дворян и составило почти 220 человек в год.

ГЛАВА XII. 1643 — 1644

Королева Анна Австрийская со своими сыновьями Луи XIV и герцогом Анжуйским 7 октября 1643 года оставила Лувр и переехала в Кардинальский дворец. По предложению маркиза Прувиля, оберквартирмейстера королевского дома, который сказал Анне Австрийской, что королю неприлично жить в доме подданного, надпись, красовавшаяся над бывшим дворцом Ришелье, была снята и сделана другая — Palais Royal. Это было известной неблагодарностью по отношению к памяти того, кто завещал дворец в подарок своему монарху, подарок драгоценный, если верить стихам Корнеля:

Нет редкости во всей Подсолнечной такой, Что можно было бы сравнить с чертогом кардинала. В нем видим пышный град, волшебною рукой Воздвигнутый из недр старинного канала. Невольно нам придет на ум, что те чертоги Жилищем выбрали иль короли, иль боги.

Действительно, Кардинальский дворец был вначале обыкновенным отелем, находившимся на окраине Парижа, у основания городской стены. В 1629 году новый дворец был выстроен на месте отелей Рамбуйе и Меркер, купленных кардиналом, и потом увеличивался вместе с растущим богатством Ришелье. Будучи могущественнее короля, кардинал хотел и жить великолепнее своего государя. Поэтому городская стена была сломана, ров зарыт, а сад по ликвидации всего, что мешало его правильным очертаниям, был разбит до самых лугов, по которым впоследствии были проведены улицы Нев-де-пети-Шам и Ла-Вивьенн. Кроме того, Ришелье проложил новую улицу, носившую его имя: она шла прямо от его дворца к его ферме Ла-Гранж-Бательер, расположенной у подножия Монмартра. Все эти приобретения, включая отель Сильери, который он купил для того, чтобы сломать, стоили кардиналу 816 618 ливров, что составляет на нынешнюю французскую монету 4 000 000 франков.

Когда г-жа д'Эгийоп, племянница Ришелье, увидела, что сняли надпись, свидетельствовавшую, что это восьмое чудо света было построено ее дядей, она подала королеве прошение, в котором умоляла ее величество восстановить ее, «Нехорошо, — писала она, — наносить обиду покойникам, поскольку они не могут отплатить за обиду. Поставив на свое место надпись, которую Вашe Величество приказали снять, Вы почтите память кардинала Ришелье и обессмертите его имя».

Королева, тронутая справедливой просьбой, согласилась восстановить прежнюю надпись, но привычка взяла верх, и название Пале Рояль, данное дворцу по причине жительства в нем молодого короля, пережило прежнее — Пале Кардиналь.

Луи XIV, имевший тогда от роду пять лет, поместился в комнате Ришелье. Это была небольшая, но удобно расположенная комната между Галереей знаменитых людей, занимавшей левый флигель второго этажа, и галереей вдоль флигеля переднего двора, которую Филипп де Шампень, любимый живописец его высокопреосвященства, украсил множеством прекрасных произведений своей талантливой кисти, имеющих предметом изображения замечательные события из жизни кардинала.

Комнаты, занятые королевой-регентшей, были гораздо просторнее и великолепнее. Неудовлетворенная тем, что в них сделал Ришелье, она прибавила много роскоши к интерьерам и без того богатым, поручив это своему архитектору Лемерсье и художнику Вуэ, почитавшему себя первым живописцем Европы.

В ее кабинете, считавшемся парижским чудом, находились: одна картина Леонардо да Винчи, «Рождество Девы Марии» Андреа дель Сарто, «Эней, спасающий Анхиза» Аннибале Каррачи, «Бегство в Египет» Гвидо Рени, «Святой Иоанн» Рафаэля, две картины Николя Пуссена, «Эммаусские богомольцы» Паоло Веронезе. Кабинет был устроен еще Ришелье, а Анна Австрийская добавила к нему ванную, образную и галерею. Все, что вкус времени мог произвести изящного, как-то: цветы, вензеля и аллегории, — было рассеяно по золотому полю стен ванной комнаты. Образная была украшена картинами Филиппа де Шампеня, Симона Вуэ и Бурдона Стеллы, представлявшими важнейшие события из жизни пресвятой Богородицы; эта комната освещалась окном, рама которого была украшена серебром. Галерея, потолок которой был расписан Вуэ, а пол сделан по рисункам Масе, регентшей была определена для заседаний Совета; здесь были арестованы в 1650 году принцы Конде, Конти и герцог Лонгвиль. Комнаты королевы выходили окнами в сад, который тогда не имел вида правильности, которым он теперь характеризуется. В нем имелось место для игры в кегли, а также манеж и два пруда: Круглый, осененный леском, и Принцский, куда маленький Луи XIV однажды упал и чуть было не утонул.

Мазарини также переехал в Пале Кардиналь. Отведенные ему комнаты выходили на улицу де-Бонз-Анфап, при дверях этой комнаты, как и при всех прочих, стояли часовые.

Луи XIV до семилетнего возраста находился под надзором женщин; кардинал наблюдал за его воспитанием; г-н де Вильруа был гувернером, де Бомон — учителем, а Лапорт, оставивший о детстве короля очень любопытные записки, был его главным камердинером.

Кроме «Французской газеты», публиковавшей сообщения о времяпрепровождении и официальных выходах юного короля, первые сведения, которые мы имеем, сообщены Луи-Анри Ломени, сыном того графа Бриенна, который был назначен государственным секретарем на место де Шавиньи.

Родившись в 1636 году, он на восьмом году был уже представлен отцом королю в качестве «почетного ребенка»; представление было совершено в галерее, увешанной портретами королей Франции. Представлялись также маленький маркиз ла Шартр Куален, племянник канцлера Сегье, Вивонн, впоследствии маршал Франции, и граф дю Плесси-Прален с братом.

Г-жа ла Салль, камер-юнгферша королевы, назначенная состоять при короле, приняла представленных мальчиков под барабанный бой в товарищи его величеству, сама командовала ротой «почетных детей», число которых было уже значительно. Г-жа ла Салль держала в руке пику, из-под ее накрахмаленной и тщательно выглаженной косынки виднелся офицерский значок, на голове была мужская шляпа с черными перьями, а на боку висела шпага. Каждому вновь представляемому ребенку она давала в руки маленькое ружье, которое они принимали, прикладывая правую руку к шляпе, потом целовала каждого в лоб, благословляла и, наконец, вела на учение, которое производилось раз в день.

Хотя королю еще приходилось подтирать слюни, однако же он уже находил большое удовольствие в упражнении с ружьем. Все его развлечения имели воинственный характер, и он беспрестанно барабанил то по столам, то по стеклам, а как скоро ручки его смогли держать барабанные палочки, он велел дать барабан такой же, какой употреблялся в роте швейцарцев, и бил по нему без устали.

Маневры «почетных детей» были прекращены на несколько дней ввиду событий, о которых мы выше рассказали и которые привели весь двор в беспокойство, но после переезда королевы в Пале Кардиналь маневры возобновились с большим размахом, с той лишь разницей, что при той же командирше г-же ла Салль ими завидовала уже не г-жа Аансак, а маркиза Сенессей.

Король и «почетные дети» делали иногда друг другу маленькие подарки. Бриенн рассказывает, что он, между прочим, подарил королю маленькую золотую пушку, ящичек с хирургическими инструментами, вес которого был в несколько гранов, и маленькую агатовую шпагу, украшенную золотом и рубинами. В ответ король хотел однажды подарить Бриенну свой лук, из которого сам любил пострелять, а когда протянул руку, чтобы забрать его назад у маленького графа, то г-жа Сенессей сказала:

— Государь, то, что короли дают, не берут уже назад, а дарят навсегда.

Тогда король дал знак Бриенну подойти к себе и сказал:

— Возьмите себе этот лук, Бриенн. Я бы желал, чтобы это было что-нибудь позначительнее, но каков он ни есть, я вам его дарю от всего моего сердца.

Само собой разумеется, что эти слова, в которых уже чувствуется некоторая торжественность, были подсказаны ему гувернанткой. Бриенн взял себе лук. Этот подарок стал тем драгоценнее, что был произведением рук Луи XIII, который, как мы уже говорили, любил подчас заниматься столярным и слесарным ремеслом.

В 1645 году, то есть когда Луи XIV пошел восьмой год, он вышел из-под надзора женщин, а гувернер, помощник его и камер-лакеи вступили в свои должности.

Эта перемена очень удивила юного короля, и не видя более при себе своих добрых прислужниц, он напрасно молил Лапорта рассказывать ему волшебные сказки, которыми женщины имели обыкновение его усыплять.

Лапорт тогда сказал королеве, что если ей угодно будет позволить ему, он вместо волшебных сказок будет каждый вечер читать его величеству какую-нибудь хорошую книгу и

В его памяти всегда останется что-нибудь из прочитанного. Лапорт взял у учителя короля Бомона «Историю Франции» Мезере и каждый вечер прочитывал юному монарху по одной главе. Против всякого ожидания король с удовольствием слушал чтение, хотел подражать Карлу Великому, Луи Святому и Франсуа I и очень сердился, когда ему говорили, что он будет вторым Луи Ленивым.

Но Лапорт в скором времени узнал, что исторические чтения не понравились кардиналу Мазарини. Однажды вечером король лежал в постели, и Лапорт, сидя перед ним в халате, читал о Гуго Капете, его высокопреосвященство, желая избежать разговоров с многочисленными просителями, вошел в комнату короля, чтобы отсюда пройти на свою половину. Луи XIV, увидев входящего Мазарини, притворился спящим. Кардинал подошел к Лапорту и вполголоса спросил, какую книгу он читает, и после ответа, что это «История Франции», вышел, пожимая плечами, с поспешностью из комнаты, не сказав ни слова, и предоставил Лапорту самому угадать причину столь поспешного ухода. На другой день министр говорил во всеуслышание, что вероятно наставник короля обувает ему ноги, поскольку лакей Лапорт его учит истории.

Впрочем, Лапорт давал своему государю не только уроки истории. Однажды, заметив, что король в играх слишком увлекается ролью лакея, он сел в его кресло и надел шляпу. Луи XIV, как ни был мал, нашел это столь неприличным, что побежал жаловаться к королеве. Королева тотчас велела позвать к себе Лапорта и спросила, зачем он надевал шляпу и садился в присутствии короля.

— Государыня, — отвечал Лапорт, — так как его величество исправляет мою должность, то справедливость требует, чтобы я занялся его делами. — Этот урок подействовал на короля, и с того дня он навсегда отказался от роли лакея.

Мы сказали, что когда Мазарини вошел в комнату короля, то король притворился спящим. Это показывает, что странное отвращение к кардиналу король питал уже в детстве. Неприязнь короля не ограничивалась только его высокопреосвященством, она распространялась и на его фамилию. Каждый вечер маленький король показывал свое отношение к Мазарини, ибо когда он ложился спать, то первый камер-лакей подавал подсвечник с двумя зажженными свечами тому из «почетных детей», которого королю угодно было оставить при себе, и каждый вечер король запрещал Лапорту подавать подсвечник Манчини, племяннику кардинала, в будущем храброму и вообще отличному молодому человеку, убитому в сражении при Сент-Антуанской заставе.

Однажды в Компьене король, увидев кардинала проходящим с большей свитой по террасе замка, отвернулся и сказал так громко, что дворянин Дюплесси его услышал: «Вот идет турецкий султан». Дюплесси передал эти слова королеве, которая призвала к себе мальчика, сильно побранила его и хотела заставить признаться, кто из его служителей дал это прозвище кардиналу, понимая, что ребенок не мог сам его выдумать. Но король, несмотря на угрозы, отвечал, что ни от кого он этих слов не слышал и что придумал это сам.

В другой раз, когда король, находясь в Сен-Жермене, сидел в своем маленьком кабинете старого замка, его второй камердинер Шамарант, определенный на эту должность самим кардиналом, сказал ему, что кардинал, выйдя от королевы, направляется в опочивальню короля и будет присутствовать при его отходе ко сну. Это было необычно, поскольку кардинал не имел обыкновения оказывать подобное внимание королю, но Луи XIV не отвечал ни слова. Шамарант, удивленный этим молчанием, и желавший объяснить его, посмотрел сначала на Дюмона, помощника гувернера его величества, потом на Лапорта, наконец, на комнатного мальчика. Лапорт, считавший Шамаранта шпионом и опасавшийся, как бы ни подумали, будто он настраивает молодого короля против кардинала, повторил слова Шамаранта и заметил его величеству, что если ему нечего делать более в кабинете, то он должен теперь идти спать, чтобы не заставлять его высокопреосвященство долго дожидаться в его опочивальне. Но король, притворяясь, будто ничего не слышит, оставался неподвижным и не отвечал. Кардинал, прождав в опочивальне более получаса, соскучился и вышел через маленькую дверь в коридор. Когда он выходил, шпоры и шпаги людей его свиты произвели такой шум, что король решился, наконец, проговорить:

— Г-н кардинал всегда производит большой шум там, где проходит. Надобно полагать, что свита его состоит по крайней мере из пятисот человек.

Спустя несколько дней, в том же месте и в тот же час, король, идя из своего кабинета, чтобы лечь в постель, увидел в проходе одного чиновника по имени Буа-Ферме, принадлежащего к свите его преосвященства, и сказал Ниеру и Лапорту:

— А! Г-н кардинал еще у маменьки, раз я вижу Буа-Ферме. Неужели он всегда ожидает его таким образом?

— Да, государь, — отвечал Ниер, — но, кроме Буа-Ферме, еще один ждет кардинала на лестнице и двое в коридоре.

— Так они у него стоят на каждом шагу! — с иронией заметил Луи XIV.

Правда, если бы даже эта неприязнь и не была инстинктивной и если бы она не была, что еще вероятнее, внушена королю людьми, его окружающими, то естественным образом она могла родиться из-за того, что Мазарини почти совсем не заботился об удовольствиях для ребенка-короля, напротив, он лишал его не только вещей для игр и забав, но и не давал даже исправных предметов первой необходимости.

Каждый год королю давалось обыкновенно двенадцать пар суконного платья и два халата — один для лета и другой для зимы, но Мазарини, не следуя этому обычаю и находя его дорогостоящим, назначил королю шесть пар суконного платья на целые три года, так что бедный король вынужден был ходить в заплатах. Что касается халатов, то кардинал отпускал их в гардероб его величества с такой же экономией: король должен был довольствоваться одним на два года.

Однажды Луи XIV вздумалось ехать купаться в Конфлан. Лапорт тотчас сделал нужные распоряжения, и его величеству была подана карета, в которой он должен был ехать с прислугой и гардеробом. Но когда Лапорт, намеревавшийся сесть прежде других, увидел, что кожа занавесок для ног оторвана, да и вся карета находится в таком плачевном состоянии, что не выдержит поездки, какой бы короткой она ни была, то он не замедлил доложить королю о невозможности поездки, сказав даже, что самые ничтожные жители Конфлана будут смеяться. Король подумал было, что Лапорт преувеличивает, но сам убедился в плохом состоянии кареты. Видя такую непочтительность к своей особе — можно ли было требовать, чтобы он сел в такую карету — король вспыхнул от гнева и в тот же вечер пожаловался королеве на его высокопреосвященство и на министра финансов де Мезона. После этой жалобы для короля было сделано пять новых карет.

Надо заметить, что скупость Мазарини, о чем мы еще будем иметь случай говорить, не относилась только к вещам короля, но распространялась и на все нужды двора, что производило, без сомнения, беспорядки по всему придворному ведомству. Например, если король, выстроивший впоследствии Версаль, нуждался в лишней паре суконного платья или не имел для себя приличной кареты и халата, то дамы, состоявшие в свите Анны Австрийской, не имели во дворце стола и часто вынуждены были голодать. Согласно запискам г-жи Моттвиль, после ужина королевы они без всякого порядка ели оставшиеся кушанья, вытираясь той самой салфеткой, которой королева, поднимаясь из-за стола, вытирала свои руки.

Публичные празднества и представления ко двору устраивались не лучше — гнусное скряжничество кардинала во все впивалось своими когтями. В 1645 году, в день подписания свадебного договора Марии Гонзаго (о ней мы говорили в связи с любовными проделками архиепископа Реймеского), королева принимала в Фонтенбло польских послов. Она дала им богатый ужин или, по крайней мере, таково было ее намерение. Но вечером, пишет г-жа Моттвиль, доложили королеве, что между чинами придворной кухни случился спор по поводу отсутствия за ужином первого блюда. Кроме того, когда одетые в роскошные платья послы выходили из дворца, им пришлось идти до главной лестницы впотьмах. Королева очень сердилась, узнав об этих беспорядках.

Мы распространились об этих мелочах потому, что они показывают состояние финансов королевства и нравы при дворе, а также нарождающуюся ненависть Луи XIV, с самого раннего детства сопротивлявшегося министерской тирании, под гнетом которой его отец провел всю свою жизнь.

Что же касается Мазарини, который до совершеннолетия короля будет играть главную роль, то мы приведем здесь описание его личности, сделанное графом Ларошфуко, и предоставим дальнейшему оценить его справедливость.

«Мазарини был человеком большого ума, трудолюбивым, вкрадчивым и хитрым; характер его был гибким и непостоянным, можно сказать даже, что он вовсе его не имел, ибо, по обстоятельствам, принимал всевозможные характеры. Он умел уклоняться от докучливости тех, кто просил у него милостей, лаская их надеждой получить большие. Он имел свои маленькие расчеты даже в больших предначертаниях и в противоположность кардиналу Ришелье, который был одорен смелым умом, но робким сердцем, кардинал Мазарини имел более смелости в сердце, нежели в уме. Он скрывал свою гордость и скупость под притворной умеренностью, он говорил, что ничего не желает лично для себя и поскольку все его родственники находятся в Италии, то он считает своими родственниками всех верноподданных королевы и, осыпая их благодеяниями, заботится о ее величии и безопасности». Мы уже видели, как он следовал этому!

ГЛАВА XIII. 1644 — 1646

Год 1643, с которого началось новое царствование, был богат событиями: смерть короля; победа, одержанная сыном первого принца крови; возрастающее могущество первого министра; подавление смут, происходивших в государстве; арест и заключение в тюрьму внука Анри IV; уничтожение заговора «Важных» и изгнание заговорщиков; поддержание политики в том направлении, которое дал ей за двадцать лет кардинал Ришелье; наконец, возведение в маршальское достоинство Тюренна и Гассиона.

В последующие за тем годы начинают водворяться тишина и спокойствие. Успехи в войне переменчивы: французы почти выиграли сражение с имперцами при Фрейбурге и овладели Гравелином, но проиграли битву при Лериде и сняли осаду Таррагоны. В Риме умирает папа Урбан VIII и Иннокентий X занимает его место; наконец, английская королева Генриетта Французская — в то время, как ее сестра Елизавета умирает на испанском тропе — оставляет свой трон, колеблемый пуританами, и ищет себе убежища во Франции.

Итак, начнем историю 1644 года. Этот год был замечателен тремя событиями: «бунтом Туазе», началом янсенизма и первым представлением трагедии «Родогуна». Скажем несколько слов о каждом из этих трех событий.

Жители Парижа, рассказывает в своих записках г-жа Моттвнль, вздумали бунтовать из-за того, что правительство хотело наложить на дома известные подати. Расскажем подробнее о причине этого бунта.

По законам королевства запрещалось строиться в предместьях Парижа, но известно, что французский народ мало уважает как старинные, так и новые постановления правительства. Поэтому на запрещенных участках земли выстроилось большое количество зданий всякого рода, а Мазарини смотрел на работы со свойственной ему лукавой улыбкой, поскольку в этом нарушении закона он видел возможность, под предлогом наказания, наложить на строителей денежное взыскание. Полиции было дано приказание измерить в каждом предместье места, занятые вновь возведенными зданиями, но эта мера произвела в народе небольшое возмущение, известное как «бунт Туазе» (название происходит от французской меры «туаз»). Оно, впрочем, не имело другого последствия кроме того, что королеве пришлось возвратиться из Рюэля, где она веселилась, в Париж, и что парламент столицы получил новый повод к жалобам на действия двора.

О янсенизме — секте, наделавшей столько шума во Франции и впоследствии так сильно беспокоившей Луи XIV и г-жу де Ментенон — нужно начать рассказ чуть пораньше, чтобы дать читателю понятие об этом предмете.

Во Франции был человек, известный строгостью нравов и своим остроумием — аббат Сен-Сиран. Ришелье, понимая, что можно сделать из подобной личности, если она отдастся во власть какого-нибудь человека или идеи, предложил ему епископство, которое тот, однако, не принял. Это возбудило в кардинале удивление, к которому вскоре присоединился и гнев.

Гастон, брат Луи XIII, оставшись вдовцом после того, как принцесса Монпансье (дочь герцогини де Гиз) умерла при родах, оставив дочь, которая, как мы увидим, будет играть во время Фронды роль более важную, чем ее отец, Гастон, говорим мы, вступил во второй брак с принцессой Лотарингской. Ришелье, против воли которого этот брак состоялся, хотел его расторгнуть, и все духовенство Франции, покоряясь деспотизму, объявило брак не имеющим законной силы. Один аббат, Сен-Сиран, утверждал, что брак действителен. Это было слишком, и Ришелье велел арестовать Сен-Сирана, не захотевшего принимать его благодеяния и покоряться его воле. Арест последовал 14 мая 1638 года, после чего Сен-Сиран был заключен в Венсенский замок.

А 6 мая в Бельгии умер друг аббата Сен-Сирана Корнелий Янсен, епископ Эйпернский. Этот прелат оставил после себя книгу, над которой трудился всю свою жизнь и которая называлась «Августин». В ней говорилось о Божественной благодати — предмете, о котором по декрету папы Урбана VIII не позволялось писать — поэтому книга была сразу запрещена, но несмотря на запрещение она быстро распространилась по Франции, хотя, понятно, встретила в ней и много противников. Сен-Сиран поручил Антонию Арно, младшему из двадцати сыновей адвоката Арно, защищать ее.

Однажды утром Антоний Арно получил от королевы повеление ехать в Рим и дать самому Святому Отцу отчет в своих действиях. Это повеление тем более смутило всех, что его никто не ожидал, и Арно, не желая повиноваться, скрылся. Между тем, Университет и Сорбонна, членом которых он был, послали депутатов к королеве просить об отмене повеления, данного г-ну Арно.

В то же время парламент, готовившийся все более и более к возмущению, пошел дальше — он объявил канцлеру, что по законам галликанской церкви нельзя судить француза за его религиозные убеждения вне Франции и вследствие этого полагает Антония Арно невиновным в неподчинении приказу его величества.

Таким образом, вопрос получил особенную важность, поскольку из богословского сделался политическим. Анна Австрийская была вынуждена уступить, и королевский кабинет объявил, что ее величество не может отменить своего повеления публично, поскольку это будет противно достоинству монарха, но она принимает ходатайство парламента не только по этому частному делу Антония Арно, но и в других подобных имеющих впредь случиться делах. С этого времени те, кто взял сторону сочинения «Августин», стали называться янсенистами.

Представление трагедии «Родогуна», одного из замечательных произведений Корнеля, закончило 1644 год. Если верить рассуждениям, предшествующим этой пьесе, то это — одно из любимейших произведений поэта. Эти рассуждения любопытны простосердечным удивлением, которое сам автор высказывает по отношению к своей трагедии.

«В ней есть все, — говорит он, — изящество предмета, новизна вымысла, сила стихов, легкость выражения, основательность суждений, пыл страстей, нежность любви и все это так удачно соединено, что один акт превосходит другой, второй выше первого, третий выше второго, а последний превосходит все прочие. Предмет ее составляет происшествие одно, великое и целиком: продолжительность действия немного больше времени, какое нужно для представления трагедии; содержание самое блистательное, какое только можно себе представить, и единство места соответствует определению в 3-ем моем рассуждении и тому, что я требовал для театра».

Фрерона и Жоффруа тогда еще не было, и потому публика, надо полагать, была согласна с мнением Корнеля.

Следующий, 1645 год, начался арестом президента Барильона и сражением при Нордлингене, которое выиграли совместными силами герцог Энгиенский и маршал Тюренн. Затем последовало бракосочетание принцессы Марии Гонзаго с королем Польским. Празднества, данные по этому случаю, тем более занимали парижан, что представляли собой совершенно новый вид зрелища. Торжественный въезд в Париж чрезвычайных послов состоялся 29 октября.

Палатин Познанский и епископ Вармийский были избраны представителями Владислава VII при совершении заочного бракосочетания принцессы Марии. Герцог д’Эльбеф с двенадцатью придворными сановниками, с каретами короля, герцога Орлеанского и кардинала был послан королевой для встречи их у заставы Сент-Антуан.

Свита послов состояла, во-первых, из роты пеших гвардейцев, одетых в платье красного и желтого цвета с большими застежками, под командой богато одетых офицеров верхом на превосходных лошадях. Одежда их состояла из весьма красивой турецкой куртки, поверх которой был накинут большой плащ с длинными рукавами, свешивавшимися на одну сторону лошади; куртки и плащи были украшены рубиновыми пуговицами, алмазными застежками и вышиты жемчугом.

За пешей ротой следовали два эскадрона кавалерии; кавалеристы были одеты так же как и пехотинцы, но материя их одежд была подороже, а лошадиная сбруя украшена драгоценными камнями. За двумя эскадронами следовали французские академисты, то есть смотрители манежа, которые, говорит г-жа Моттвиль, «чтобы сделать честь чужестранцам и бесчестие Франции, ехали впереди них». А их лошади, убранные лентами и перьями, казались плохими и бедными в сравнении с польскими, покрытыми парчевыми чепраками, унизанными драгоценными камнями. Впрочем и королевские кареты производили не лучший эффект в сравнении с каретами послов, которые на всех тех местах, где на французских было железо, имели массивное серебро. За кавалерией следовали польские вельможи, одетые в золотую и серебряную парчу, каждый со своей свитой и дворней; платья их были так дороги и красивы, цвета так живы и ярки и по их одежде струился такой дождь алмазов, что придворные дамы были в восторге и говорили друг другу, что ничего подобного не видели. Правда, кое-кто сравнивал этот въезд с въездом герцога Букингема, но с того времени прошло уже двадцать лет и современные щеголи или на нем не присутствовали, или забыли его.

Каждый из польских магнатов сопровождался ради почета французским вельможей. Еще большее удивление возбудилось в зрителях, когда появились сами чрезвычайные послы, впереди которых ехал сьер Берлиц, обыкновенно вводивший послов. Вармийский епископ, одетый в мантию из тафты фиолетового цвета, в шляпе, с которой свисала золотая лента, унизанная алмазами, ехал по правую сторону сьера Берлица, по левую — Познанский палатин, одетый в платье из золотой парчи, богато украшенной драгоценными камнями; его сабля, кинжал и стремена были унизаны бирюзой, рубинами и алмазами, а лошадь покрыта чепраком из золотой ткани и подкована четырьмя золотыми подковами, специально слабо прикрепленными, чтобы они могли отвалиться при въезде.

Таким образом они проехали через весь город; народ стоял на улицах, знатные особы глядели из окон, а король и королева ждали поезд на балконе Пале Кардиналь. К сожалению, они не смогли увидеть это зрелище, поскольку наступила ночь, а улицы в то время не освещались. Впрочем, досадовали равно обе стороны, так как если король и королева были лишены удовольствия видеть послов и их свиту, то последние досадовали, что французы не видели их пышный поезд, и поэтому очень жаловались на отсутствие факелов во время шествия. Когда камер-юнкер Лианкур пришел их приветствовать, они попросили разрешения королевы явиться на первую аудиенцию таким же порядком', как они въезжали в город, на что, разумеется, немедленно последовало согласие. На все время пребывания в Париже им был отдан отель Вандом, в котором никто не жил по причине изгнания его владельцев.

6 ноября 164э года совершилось бракосочетание принцессы Марии Гонзаго. Епископ Вармийский отслужил обедню и совершил обряд, соединивший принцессу с королем Польским, которого представлял палатин граф Опалинский.

7 и 8 ноября были посвящены празднествам, 7-го король распорядился представить две комедии — французскую и итальянскую — в Пале Рояль, в той самой зале, в которой Ришелье мстил королеве своей трагедией «Мириам».

На другой день, вечером, состоялся бал. По словам одного из современных писателей, «король Луи XIV с грацией, обнаруживавшейся во всех его движениях, взял за руку новую королеву Польши и по мосту, устроенному специально, повел ее из ложи на сцену театра. Здесь его величество открыл полонез, в котором приняло участие большинство принцев, принцесс, придворных дам и кавалеров. Окончив полонез, король с той же грацией и с тем же величественным видом проводил молодую королеву в ее ложу и, возвратись на сцену театра, сел рядом с герцогом Анжуйским, чтобы смотреть, как танцуют другие. Танцы эти открыл герцог Энгиенский, такой же ловкий танцор как и искусный полководец; продолжали же их другие дамы и кавалеры. Во второй раз король танцевал вместе с герцогом Анжуйским, своим братом, и так красиво и ловко, что все восхищались, глядя на двух молодых принцев».

Королева была очень благосклонна к принцессе Марии, обращаясь с ней как с дочерью; она назначила ей от себя приданое в 700 000 экю, а во время бала во всем уступала ей первенство. Это великодушие королевы было тем замечательнее, что служило отчасти упреком кардиналу Мазарини за его скупость, по милости которого, как мы видели, во время ужина, данного польским посланникам в Фонтенбло, первое блюдо не подавалось, а после ужина послам пришлось выходить из дворца по неосвещенным галереям.

Принцесса Мария отправилась в Польшу к своему августейшему супругу в сопровождении вдовы маршала Гебриана, которой оказали эту честь за смерть ее мужа, погибшего два года тому назад в Ротвейле.

1645 год окончился введением во Франции нового вида театральных зрелищ. Кардинал Мазарини пригласил во дворец весь двор на вечер 14 декабря в залу Малый Бурбон. Там актеры, прибывшие из Италии, представили в присутствии короля и королевы драму с пением под названием «La Folle supposee», с машинами, переменами декораций, танцами — чего прежде во Франции никогда не бывало. Пьесу написал Джулио Строцци, декорации, машины и превращения оформил Джакомо Горелли, танцы поставил Джованни Баттиста Бальби. Это было первой оперой, поставленной во Франции. Кардинал Ришелье одарил Францию трагедией и комедией, кардинал Мазарини — оперой, то есть каждый — согласно своему характеру.

Начало 1646 года ознаменовалось, как говорилось, первой кампанией короля. Нужно было отомстить Фландрии за несчастья французов в Италии. В Лианкуре был собран совет, на котором герцог Орлеанский, кардинал Мазарини и маршал Гассион составили план кампании. Затем было объявлено, что весь двор переселяется на границу Пикардии — этим средством придворные превращались в воинов.

Луи XIV не было тогда и восьми лет. Понятно, что королева, как мать, не хотела терять его из вида, поэтому военные квартиры не располагались далее Амьена. Между тем, как армия выступила на осаду Кортрика, первый поход юного воина закончился и он возвратился в Париж, где вскоре было получено известие о взятии Кортрика и пропето по этому поводу в церквях торжественное «Тебе Бога хвалим».

Надо сказать, что в новом веке и при новом дворе оставались еще представители прошедшего времени — герцог Бельгард, маршал Бассомпьер и герцог Ангулемский. Двое первых умерли в этом году. Ракан говорил, что Бельгарду приписывали три качества, которых он на самом деле не имел — первое, что он был трусом, второе, что он был дамским угодником, третье, что он был чрезвычайно щедрым.

Против первого обвинения его достаточно защитил в своих записках герцог Ангулемский, незаконнорожденный сын Шарля IX, ибо, описывая сражение при Арке, он пишет; «К числу тех, кто наиболее отличился мужеством, нужно отнести обершталмейстера Бельгарда, который с храбростью соединял такую скромность и в обращении с людьми был так приветлив, что никто более него не выказывал спокойствия в сражении и любезности при дворе». Однажды, увидев рыцаря, украшенного перьями, который вызывал всех стреляться на пистолетах из любви к женщинам, Бельгард, любимый прекрасным полом, отнес вызов к себе и немедленно выехал навстречу на красивом испанском жеребце по кличке Фрегуц. Он смело напал на рыцаря; тот, не соразмерив расстояния, выстрелил и промахнулся, а Бельгард, приблизившись, раздробил ему левую руку; несчастный, поворотив лошадь, искал спасения в бегстве.

Что он угождал дамам, объясняется его успехами при дворе Анри III, которые доставляла ему красивая наружность. Известно что отвечал один придворный того времени, которого упрекали в карьере более медленной, чем карьера Бельгарда:

— Что удивительного, — заявил он, — в этом, его, слава Богу, порядочно подталкивают.

Но если при Анри 111 Бельгард не считался большим волокитой, то при Анри IV он был достаточно пристрастен к женщинам. Он так открыто выставлял себя соперником Беарнца у Габриэль д’Эстре, что Анри IV не смел даже назвать Вандома, сына этой своей любовницы, Александром, боясь, как бы его не стали называть Александром Великим, ибо Бельгарда по должности великого конюшего называли просто «великим».

Известно, что в то самое время, когда Габриэль д’Эстре герцогиня де Бофор была отравлена ядом, Анри IV имел намерение на ней жениться, а это очень беспокоило его друзей. Поэтому однажды граф Прален, который наиболее противился этому браку, взялся доставить королю вернейшее средство удостовериться, что она изменяет ему с Бельгардом. Однажды ночью, когда двор находился в Фонтенбло, он разбудил короля и предложил убедиться в справедливости обвинения. Анри IV пошел вслед за Праленом не говоря ни слова, но, подойдя к дверям ее комнаты, воскликнул:

— Нет, о, нет! Это слишком огорчит бедную герцогиню! — И, воротившись к себе, лег спать.

Несмотря на старость, герцог Бельгард весьма ухаживал за Анной Австрийской в то время, как герцог Букингем приезжал во Францию, и так привлек внимание королевы, что она уже ни на кого не смотрела. По этому случаю Вуатюр посвятил Бельгарду следующий куплет:

Рожерова звезда не светит уж средь Лувра,

Известно это всем и всякий говорил.

Что нежный пастушок, приехавший из Дувра,

Собой ее затмил.

Кардинал Ришелье сослал Бельгарда в Сен-Фаржо, где тому пришлось провести восемь или девять лет. По смерти кардинала он возвратился из ссылки в Париж, где и умер, имея от роду 83 года.

Что касается маршала Бассомпьера, который тринадцатью или четырнадцатью годами был моложе Бельгарда, то можно сказать, что это был настоящий тип вельможи XVI века. Отчасти он был для короля Анри IV тем же, чем Люин для Луи XIII.

Франсуа Бассомпьер родился в Лотарингии 12 апреля 1579 года. С его фамилией связана довольно странная история, имеющая явно немецкое происхождение. Вот она в том самом виде, в каком ее представил сам маршал в своих записках.

Жил был некто граф Оржвилье, которому однажды по возвращении с охоты пришла фантазия войти в комнату, находившуюся над главными воротами его замка и давно не отпиравшуюся. Он нашел в ней женщину, лежавшую на кровати превосходной работы и застланной удивительно тонким бельем. Женщина была удивительно красивой, и так как она спала или притворялась спящей, то он остался в комнате.

Прекрасная незнакомка не рассердилась на графа за то, что он ее потревожил, напротив, она обещала являться в этой комнате каждый понедельник, а это случилось именно в понедельник, но требовала, чтобы это оставалось тайной и предупреждала, что если кто-нибудь узнает об их любви, то он навсегда ее потеряет.

Связь продолжалась пятнадцать лет, а красавица оставалась молодой и прелестной. Но на земле нет прочного счастья, и счастье графа кончилось, как все кончается на этом свете! Граф тщательно хранил тайну, но графиня, заметившая, что каждый понедельник ее муж уходит куда-то на ночлег, решила, наконец, узнать в чем дело. Она подстерегла его, увидела, как он вошел в известную комнату, велела сделать к двери другой ключ и, дождавшись следующего понедельника, сама вошла в комнату и увидела графа с соперницей. Графиня не захотела разбудить графа, но сняв свой ночной чепец, положила его на виду в ногах постели и вышла без шума.

Фея — красавица была, несомненно, феей, проснувшись, громко вскрикнула, увидев чепец. Проснулся и граф и узнал чепец своей супруги. Тогда фея, обливаясь слезами, сказала, что все кончено, что они не будут видеться более никогда, так как судьба повелевает ей удалиться от графа. Но так как у графа были три дочери, то она подарила ему три талисмана, которые были драгоценнее самого богатого приданого, так как каждый талисман обещал счастье тому семейству, которое будет им обладать, и, напротив, если кто-нибудь похитит талисман, то подвергнется всевозможным несчастьям. Обняв графа в последний раз, фея исчезла.

Тремя талисманами, оставленными феей, были бокал, кольцо и ложка.

Граф выдал замуж своих дочерей и каждой дал по имению и талисману. Старшая вышла замуж за г-на де Круа, получила бокал и имение Фенестранж; вторая — за г-на де Сальма, получила кольцо и землю Фислинг; третья сделалась супругой Бассомпьера, получила ложку и землю Оржвилье. Талисманы хранились в трех аббатствах, пока дети сестер были маленькими; в Нивеле хранился талисман де Круа, в Ремиркуре — талисман Сальма, в Эпинале — талисман Бассомпьера.

Однажды г-н де Панж, зная эту историю, похитил кольцо у де Сальма во время пирушки и надел себе на палец. Тогда сбылось предсказание феи. Де Панж, имевший прекрасную жену, трех красавиц дочерей, вышедших замуж и любивших своих мужей, и кроме прочего 40 000 ливров годового дохода, по возвращении из Испании, куда он ездил сватать своему государю дочь короля Филиппа II, нашел свое имение разоренным, дочерей — оставленных мужьями, а жену — беременной от иезуита. Де Панж умер от горя, но перед смертью сознался в воровстве и отослал кольцо его владельцу.

Маркиза д’Арве из дома де Круа, показывая однажды бокал, уронила его и он разбился вдребезги. Маркиза собрала осколки и положила их в футляр, сказав: «Если я не могу иметь его целым, сберегу, по крайней мере, его осколки». На другой день, открыв футляр, она нашла бокал снова целым.

Бассомпьер, как мы сказали, обладал ложкой, и так как в то время все очень верили всяким чудесам, то счастье, сопровождавшее его как на войне, так и в любви, объясняли этим талисманом. Впрочем, Бассомпьер был одним из самых умных, самых страстных в отношении к женщинам и самых благородных вельмож своего времени.

Однажды, когда Бассомпьер играл в карты с Анри IV, заметили, что некоторое количество полупистолей положено на стол вместо пистолей.

— Государь, — сказал Бассомпьер, — это вы положили эти полупистоли?

— Черт возьми! — воскликнул король. — Да это вы, клянусь вам, а не я!

Бассомпьер, не говоря ни слова, взял со стола деньги,

Подошел к окну и выбросил их находившейся во дворе прислуге. Возвратясь к столу, он вынул из кармана кошелек, высыпал на стол пистоли и сел на свое место.

— Вот как! — заметила Мария Медичи. — Бассомпьер представляет из себя короля, а король Бассомпьера!

— Это правда, мой дружок, — отвечал Анри IV на ухо своей супруге, — а вам, вероятно, хочется, чтобы он был королем?.. Что же! Тогда у вас будет муж моложе меня!

Бассомпьер был не только хорошим игроком, но постоянно счастливым в игре и так как он любил играть по-крупному, то каждый раз выигрывал у герцога де Гиза до 50 000 экю. Однажды супруга герцога предложила Бассомпьеру пожизненный пенсион в 10 000 экю с тем, чтобы он не играл более с ее мужем.

— Ах, сударыня, — отвечал Бассомпьер, — я от этого много потеряю!

Анри IV, несмотря на то, что ревновал Бассомпьера к своей супруге, очень любил и уважал его, поэтому, вероятно из ревности, отправил посланником в Мадрид. По возвращении в Париж посланник говорил, что имел торжественный въезд в испанскую столицу на муле, которого ему выслал испанский король.

— О, как было бы любопытно, — заметил Беарнец, — посмотреть на осла, сидящего на муле!

— Очень любопытно, ваше величество, — согласился Бассомпьер, — но вы забываете, государь, что я, как посланник, представлял собой вашу особу.

Чувствительность не составляла характерной черты графа Бассомпьера. Однажды, когда он одевался, чтобы ехать на балет, ему сообщили, что его мать умерла.

— Вы ошибаетесь, — холодно сказал он, — она не должна умереть ранее окончания балета.

Этот стоицизм тем замечательнее, что танцы были единственным телесным упражнением, которым Бассомпьер не овладел в совершенстве. По этому поводу герцог Анри II Монморанси, тот самый, которому отрубили голову в Тулузе, однажды посмеялся над ним на бале.

— Правда, — заметил Бассомпьер, — что у вас в ногах ума больше, нежели у меня, зато у меня в голове его больше, нежели у вас!

— Если у меня нет особой остроты в словах, зато у меня есть острая шпага, — отвечал герцог.

— Да, я это знаю, — сказал Бассомпьер, — ее вам передал великий Ан.

Бассомпьер обыграл одинаковое звучание слов Anne (Анн — одно из имен герцога Монморанси) и ane (осел). Противники пошли было драться, но их остановили.

В то время, когда герцог де Гиз хотел вступить в заговор против двора, герцог Вандом сказал графу Бассомпьеру:

— Вы, как обожатель сестры герцога де Гиза, герцогини Конти, без сомнения, возьмете его сторону.

— О, это ничего не значит! — отвечал Бассомпьер. — Я был любовником всех ваших тетушек, однако же из этого не следует заключать, что я люблю вас!

Уверяют, что Бассомпьер был столь же счастлив в любви к супруге Анри IV, как и в любви ко всем его фавориткам. Однажды король спросил его, какую должность при дворе он всего более желал бы получить.

— Должность обер-тафельдекера, государь, — отвечал он.

— Почему же? — поинтересовался Анри IV.

— Да потому, что он накрывает для короля, — сказал Бассомпьер, обыгрывая смысл предлога pour — и «для», и «вместо», и «за».

Когда Бассомпьер купил Шайо, чтобы принимать там двор, вдовствующая королева вместе со всеми статс-дамами приехала посетить его и внимательно осмотрела дом.

— Граф, — заметила она, — зачем вы купили этот дом? Он обойдется недешево!

— Государыня, — отвечал Бассомпьер, — я почти немец. Для меня это значит жить не в деревне, но в предместье Парижа, а я так люблю Париж, что никогда не хотел бы с ним расстаться.

— Но этот дом хорош, чтобы привозить сюда куртизанок, — сказала королева.

— Государыня, я и буду их сюда привозить, но бьюсь об заклад, что когда вы делаете мне честь вашим посещением, вы привозите их еще больше.

— Так, по вашему мнению, Бассомпьер, — засмеялась королева, — все женщины негодяйки и нет ни одной порядочной?

— Государыня, таких женщин много, — возразил граф.

— Ну, а я? — королева пристально посмотрела на него.

— О, вы, — сказал Бассомпьер, делая глубокий поклон, — это другое дело, вы — королева!

Королева-мать упрекала Бассомпьера за любовь к столице, говоря ему о Париже и Сен-Жермене:

— А я так люблю эти два города, что желала бы иметь одну ногу в Париже, а другую в Сен-Жермене!

— В таком случае, — заметил Бассомпьер, — я желал бы жить в Нантере. — Нантер, как известно, находится посередине между двумя этими городами.

Граф, будучи большим дамским угодником, был при этом и весьма вежливым. Один из его лакеев, увидев однажды даму, шедшую по двору Лувра, которой никто не нес шлейф ее платья, подбежал сам, говоря себе: «Пусть никто не скажет, что лакей графа Бассомпьера, видя даму в затруднении, не явился к ней на помощь!» И он нес шлейф дамы до самого верха лестницы. Этой дамой была г-жа де ла Сюз; она рассказала эту историю графу, который немедленно пожаловал лакея в камер-лакеи.

Думают, что Бассомпьер был женат на принцессе Конти. Во всяком случае он имел от нее сына по имени Латур-Бассомпьер, которого держал при себе. Этот сынок был весь в отца; будучи секундантом на одной дуэли, он имел своим противником человека, лишившегося некогда правой руки и действовавшего левой; Латур-Бассомпьер привязал себе правую руку, хотя ему и говорили, что его противник имел время научиться владеть левой; действительно, оба дрались левыми руками, и Латур-Бассомпьер ранил своего противника.

За некоторое время до заточения в Бастилию, Бассомпьер встретился с герцогом Ларошфуко, который выкрасил себе волосы и бороду.

— Бассомпьер, — сказал герцог, давно не видевший графа, — как вы потолстели, поседели!

— А вы, — сказал Бассомпьер, — вы также переменились — окрасились, вымазались, как будто помолодели!

Входя арестантом в Бастилию, Бассомпьер дал обет не бриться до выхода на свободу, но, встретившись в тюрьме с г-жой де Гравель, изменил своему обещанию, которому в течение целого года оставался верен.

Вместе с Бассомпьером в Бастилии находились и другие арестанты, которые, утешая себя надеждой, предсказывали время своего освобождения. Один говорил, меня выпустят тогда-то, другой тогда-то, Бассомпьер же говорил:

— А я выйду тогда, когда выйдет дю Трамбле!

Дю Трамбле был комендантом Бастилии. Он получил это место от Ришелье, и потому должен был, по всей вероятности, его лишиться, когда кардинал умрет или впадет в немилость. Так что, когда Ришелье опасно заболел, дю Трамбле навестил Бассомпьера.

— Я пришел к вам, граф, — заявил он, — сказать, что его высокопреосвященство умирает, и, мне кажется, вам недолго здесь оставаться.

— И вам также, г-н дю Трамбле! — отвечал Бассомпьер, верный самому себе.

Однако, и после смерти кардинала дю Трамбле оставался комендантом Бастилии, а Бассомпьеру предложили свободу, но тогда он сам не захотел выйти из тюрьмы.

— Я государственный человек, — говорил он, — верный слуга короля, а со мной так поступили! Я не выйду из Бастилии до тех пор, пока сам король не придет ко мне просить об этом. Притом мне нечем жить!

— Ба! — сказал ему маркиз Сен-Люк. — Послушайте меня, выходите лучше отсюда! А со временем, если вам захочется, вы снова можете здесь поселиться.

Получив свободу, Бассомпьер вступил в свою прежнюю должность полковника швейцарцев. Тогда стол его сделался таким же роскошным, как и прежде, и даваемые им обеды и ужины считались наилучшими после придворных.

Хотя Бассомпьеру было уже 64 года, это был еще ловкий и приятный мужчина, все такой же, как и в дни молодости, умевший вовремя сказать острое словцо. Г-н Мареско, которого посылали в Рим выхлопотать кардинальскую шапку для милостыне-раздавателя королевы г-на Бове, не достигнув цели своего посольства, явился ко двору с сильным насморком.

— Это неудивительно, — сказал Бассомпьер, — он приехал из Рима без шапки!

Сохранив крепкое здоровье, он ел всегда много, даже неумеренно, но никогда не жаловался на расстройство желудка. Однажды, после роскошного обеда у г-на д'Эмери, он заболел, но, пролежав в постели десять дней, поправился, и тогда медик королевы Ивелен, его пользовавший, имея необходимость ехать в Париж, уговорил отправиться вместе. Прибыв в Провен, Бассомпьер остановился на ночлег в лучшей гостинице, и ночью, во время сна, умер без страданий. Тело его было перевезено в Шайо, в его дом, а потом предано земле.

Смерть этого человека, как говорит г-жа Моттвиль, занимавшего столь важное место в начале этого столетия, не произвела большого впечатления при дворе. Его ум и манеры устарели, то есть так как все прежние важные лица уже сошли с политической сцены, то этот важный вельможа, остававшийся еще в живых, мешал новому поколению знатных дворян, представителем и образцом которых был тогда герцог Энгиенский. Впрочем, вот что говорит г-жа Моттвиль о Бассомпьере.

«Об этом вельможе, которого так любил Анри IV, которому так покровительствовала Мария Медичи, которому все так удивлялись и так хвалили в юности, в наше время не жалели. Он сохранил еще некоторые остатки своей красоты, был утонченно вежлив, обязателен и щедр. Но молодые люди не могли его терпеть. Они говорили, что он более не в моде, что он слишком часто рассказывает басни, что он всегда говорит о себе и своем времени. Некоторые из них были к нему так несправедливы, что насмехались даже над тем, что он давал им роскошные обеды, когда ему самому не на что было иной раз пообедать. Кроме недостатков, которые не без оснований ему приписывали, ему вменяли как порок и то, что он любил нравиться, что он щегольски одевался и что, принадлежа ко двору, при котором господствовала вежливость и уважение к дамам он продолжал жить при дворе, где мужчины как бы стыдным считали быть вежливыми с дамами и при котором честолюбие и скупость сходили за лучшие добродетели важных особ и благороднейших людей века. А между тем, несмотря на то, что Бассомпьер был стар, старость его стоила больше молодости самых отличных и вежливых людей нашего времени».

Около этого времени скончался принц Конде, про которого можно сказать только то, что он был отцом герцога Энгиенского, называемого с этого времени, в свою очередь, принцем Конде или просто принцем.

ГЛАВА XIV. 1647 — 1648

Между тем время шло, война продолжалась за границей, а вражда между регентшей и парламентом все более усиливалась. Голландские Соединенные провинции, подстрекаемые Испанией, отделились от Франции. Принц Конде занял в Испании место графа д'Аркура, но несмотря на храбрость солдат, которых он повел на приступ Лериды, он был отражен неприятелем; маршал Гассион был ранен при Лане и умер от ран; наконец, Неаполь взбунтовался по призывам Мазаньело, рыбака из Амальфи, который 25 лет был лаццарони, три дня королем, 24 часа сумасшедшим и, наконец, убит теми, кто был его сотоварищами в рыболовстве, королевской власти и сумасбродстве, Тотчас все мелкие принцы Италии стали домогаться короны, упавшей с головы лаццарони; к ней протянул свою руку и наш старый знакомый герцог де Гиз, которого мы на время потеряли из виду, но о котором, с разрешения читателя, поговорим снова, чтобы увидеть его новые шалости, не менее любопытные, чем нам уже известные.

Влюбившись сначала в настоятельницу монастыря в Авенэ, потом в ее сестру, принцессу Анну, женившись сначала на последней в Невере, а затем на графине Боссю в Брюсселе, обожая некоторое время герцогиню Монбазон, наш экс-архиепископ окончательно влюбился в м-ль де Пон.

Прелестная и умная, м-ль де Пон принадлежала к свите королевы. У нее была хорошего рисунка стройная талия и приятное выражение лица, слишком, быть может, румяного, но то, что модницам того времени, сообщавшим свежесть своему лицу посредством румян, казалось недостатком, в глазах де Гиза было достоинством, и потому он не замедлил объясниться ей в любви. Честолюбивая девушка, видя в этом объяснении средство вступить в связь с последней ветвью владетельного дома, дала понять принцу, что она недолго останется равнодушной к его страсти, если эта страсть будет доказана на деле.

Герцог де Гиз в своей жизни столько раз давал доказательства своей любви, что другой на его месте давно бы истощился в средствах к их изобретению, но воображение принца не могло в этом затрудняться. Прежде всего он обещал девице де Пон на ней жениться.

— Извините, герцог, — заявила хорошенькая де Пон, — но носится слух, что у вас уже есть две жены.., а мне, признаюсь, вовсе не хочется попасть в сераль.

— Относительно этого, — отвечал герцог, — вы напрасно беспокоитесь. Когда вы скажете мне, что вы меня любите, я тотчас поеду в Рим и получу от святого отца буллу об отмене моих прежних браков.

— Дайте мне доказательство вашей любви, — повторила де Пон, — тогда я вам скажу, люблю ли вас.

Первым доказательством любви, которое принц дал девице де Пон, было похищение шелкового чулка, снятого ею с ноги, который он вместо пера носил на своей шляпе. Эта новая мода произвела шум при дворе, и все сбегались к окнам, чтобы поглядеть на де Гиза, когда он проходил или проезжал мимо какого-нибудь дома. Но принц нимало этим не стеснялся и в продолжение восьми дней продолжал пресерьезно носить это странное украшение на своей шляпе.

Уже это было очевидным доказательством сумасбродства, но взыскательная м-ль де Пон не удовольствовалась этим и потребовала нового. Де Гиз, разумеется, счел для себя долгом представить новые доказательства.

Двор находился в Фонтенбло, и герцог де Гиз, чтобы не разлучаться с м-ль де Пон, тоже отправился в Фонтенбло. К сожалению, де Пон захворала и не выходила из своей комнаты. Герцог почти безвыходно стоял на лестнице и поручал всем, кто имел право войти в комнату красавицы, сказать ей, что он ее покорный слуга.

В числе поднимавшихся по лестнице по направлению к дверям м-ль де Пон де Гиз увидел одного аптекарского ученика. Он подошел к юному аптекарю и поинтересовался, что тот несет под своим передником. Мальчик показал склянку с какой-то темной жидкостью и отвечал, что это лекарство для г-жи де Пон.

Принц вынул пистоль, дал его мальчику и забрал лекарство.

— А ты, любезный, — сказал он, — ступай назад в аптеку и попроси приготовить еще точно такую же микстуру.

— Но, — удивился мальчик, — что же я скажу теперь г-же де Пон? Она давно уже ждет лекарство!

— Скажи ей, мой милый, — отвечал де Гиз, выпив зараз всю микстуру, — что так как она нездорова, то и я чувствую себя больным, ибо, если половина меня самого больна, то и другая не может быть здоровой!

С этими словами принц ушел в свою комнату, где от сильных колик должен был просидеть целый день, но при каждом приступе он громко, во всеуслышание, поздравлял себя с тем, что терпит ту же боль, какую должна терпеть его возлюбленная.

М-ль де Пон была очень тронута, но не побеждена, и потребовала третьего доказательства.

Однажды она изъявила желание иметь белого попугая. Не успела она выразить свое желание, как герцог де Гиз пустился бегать по Парижу, чтобы достать требуемую птицу, но это оказалось нелегким делом. Тогда при звуке труб он объявил на всех перекрестках, что даст 100 пистолей тому, кто доставит ему птицу. В продолжение недели герцог бегал по всем птичьим рядам, по всем фиглярам и содержателям зверинцев, но напрасно — после всех трудов он смог достать попугая белого, но с желтой головой.

— Сударыня, — сказал он м-ль де Пон, — я в отчаянии, так как плохо исполнил ваше желание, но не угодно ли вам будет прогуляться в Кур-ла-Рен — вы увидите там зрелище, которое, надеюсь, вас позабавит.

М-ль де Пон села в карету с м-ль де Сен-Мегрен, своей подругой, и герцогом де Гизом. Приехав в Кур-ла-Рен, де Пон увидела по обеим сторонам несметное число ученых собак. Де Гиз собрал в этом месте ученых четвероногих со всех концов столицы и все они плясали исключительно для одной м-ль де Пон, обязавшись в этот день не плясать даже для великих монархов Европы! Их было около 2000!

М-ль де Пон не могла устоять против такого доказательства любви, она протянула принцу свою руку и произнесла давно им ожидаемое: «Я вас люблю». Герцог едва не умер от радости. Не сказав никому ни слова о том, что желает просить у папы разводную, он отправился на другой же день в Рим, взяв с м-ль де Пон торжественную клятву в вечной любви.

Герцог де Гиз приехал в Рим случайно в то время, когда Мазаньело был свергнут с престола и Неаполитанский трон остался вакантным. Он подумал, что приобретение короны стало бы важным дополнением к тем доказательствам, которые он уже представил своей возлюбленной. Припомнив, что Иоланта Анжуйская, дочь неаполитанского короля Ренэ, была замужем за одним из его предков, он, со свойственной его характеру смелой решительностью, немедленно написал предводителям бунтовщиков:

«Герцог де Гиз, в жилах которого течет неаполитанская кровь, находится в Риме и предлагает вам свои услуги».

В то же время он послал ко двору Франции курьера с письмами на имя короля, королевы, герцога Орлеанского и кардинала Мазарини. Он извещал всех, что поскольку вице королевство Неаполитанское вакантно, то он намерен овладеть его престолом и нанести тем самым урон политике Испании, с которой Франция вела в то время войну. В депеше к брату он объяснял подробнее свои намерения и давал ему наставления относительно условий, какие брат от его имени должен заключить с французским двором.

Однако во Франции все считали герцога де Гиза сумасбродом и намерения его глупостью. Герцог де Гиз имел в качестве денежного обеспечения лишь 4000 экю золотом и армию, состоящую из шести дворян, приверженцев его дома, но он владел шпагой своего предка Франсуа, а в груди носил сердце своего деда Анри. 11 ноября он выехал из Рима на рыбачьей лодке и через восемь дней писал кардиналу Мазарини:

«Ваше высокопреосвященство!

Я успешно окончил мои дела, теперь я герцог Неаполитанской республики, но я нашел здесь во всем такой беспорядок и неурядицу, что без посторонней помощи мне будет трудно удержаться».

Мазарини оставил письмо без внимания, а через два месяца де Гиз был уже испанским пленником в Капуе.

В это время парижские жители дали двору занятие, и столь неожиданное, что кардинал Рец написал в своих исторических записках:

«Тот, кто в это время сказал бы, что может случиться какое-нибудь возмущение в государстве, был бы сочтен за сумасшедшего не только в простом народе, но и такими людьми как д'Эстре, Сенектер, то есть умнейшими людьми королевства».

Генерал-адвокат Талон был такого же мнения, ибо он также писал:

«Потому ли, что устали говорить о публичных делах или слышать противоречия в суждениях о них, или умы ослабели от размышлений о выгодах, но только во всем господствует у нас величайшее спокойствие».

Событием, на которое двор обратил тогда все свое внимание, стала болезнь короля Луи XIV и его брата, герцога Анжуйского, захворавших оспой в Фонтенбло.

Г-жа Моттвиль, правда, пишет, что один из умнейших людей, хорошо знакомый с придворными делами, говорил ей тогда, что он предвидит большие возмущения в государстве, но этого человека утверждает кардинал Рец без сомнения, считали сумасшедшим, и никто не обращал ни малейшего внимания на его предсказания.

Напротив, все, по-видимому, так хорошо уладилось, что Мазарини, видя себя утвердившимся во Франции, решился даже вызвать из Италии свою фамилию. У Мазарини было тогда семь племянниц и два племянника, и он рассчитывал соединить их родством с самыми знатными домами королевства. Назовем этих родственников: во-первых Лаура и Анна-Мария Мартиноцци, дочери его сестры Маргариты, бывшей замужем за графом Джеронимо Мартиноцци, потом Лаура-Виттория, Олимпия, Мария, Гортензия и Мария-Анна Манчини; два племянника — молодой Манчини, которого Луи XIV, будучи еще ребенком, ненавидел так, что не мог терпеть, как мы видели, чтобы Лапорт подавал ему подсвечник, и Филипп-Джулиано Манчини, который впоследствии наследовал часть имений кардинала и, между прочим, герцогство Неверское с условием принять кроме своего имени имя Мазарини.

Все Манчини были детьми Джеронимы Мазарини, второй сестры кардинала, которая была замужем за Михаэлем-Лоренцо Манчини, римским бароном. У этого барона, правда, было девять человек детей, но мы будем говорить только о тех, кто сыграл более или менее значительную роль в нашей истории.

Итак, 11 сентября 1647 года три из этих молодых девушек и один из племянников приехали в Париж в сопровождении г-жи Ножан, которая по распоряжению кардинала поехала встретить их в Фонтенбло. В тот же день вечером королева захотела их видеть, и они прибыли в Пале Рояль. Мазарини, притворно выказывая совершенное равнодушие, ушел к себе, выходя в одну дверь, в то время как они входили в другую, однако все догадывались, что кардинал не без цели выписал их из Италии, и приверженцы кардинала, а их было много, так засуетились около замечательных родственников, что герцог Орлеанский, подойдя к разговаривавшим г-же Моттвиль и аббату ла Ривьеру, сказал свойственным ему насмешливым тоном:

— Вот сколько собралось около этих маленьких барышень! Я не ручаюсь за из жизни, их могут, право, раздавить или задушить одними взглядами!

Маршал Вильруа, подойдя к ним и не зная, что сказал герцог Орлеанский, в свою очередь заметил:

— Гм! Эти девочки в настоящее время небогаты, но у них скоро будут великолепные замки, хорошие ежегодные доходы, много драгоценных камней, роскошной серебряной посуды и, быть может, великие почести. Что касается мальчика, то ему еще расти и расти, и он, быть может, увидит роскошь и богатство только в живописи.

Маршал Вильруа никогда не считался колдуном, а между тем случилось именно то, что он предсказал.

Виттория Манчини вышла замуж за герцога Вандома, внука Анри IV, Олимпия стала супругой графа Суассона, Мария, едва не ставшая королевой Франции, сочеталась с неаполитанским коннетаблем Лоренцо Колонна, а молодой человек, как известно, был убит в сражении у заставы Сент-Антуан.

Между тем, девушки после ласкового приема у королевы отправились к дяде, который принял их довольно сухо, продолжая свою лицемерную игру. За шесть месяцев до этого Мазарини, показывая одному из своих друзей бюсты, выписанные им из Италии, сказал:

— Вот единственные мои родственники, которым я позволю жить во Франции.

Правда, неделю спустя после приезда девочек в Париж Мазарини, представляя их принцессе Анне Колонна, говорил:

— Вы видите, сударыня, этих маленьких девочек? Старшей нет еще 12 лет, двум другим — нет 8-ми, этой нет еще 9-ти, но уже первые лица королевства изъявили предварительное согласие вступить с ними в брак!

Две другие сестры Манчини, Джулия Манчини и Анна Мартиноцци должны были присоединиться к ним позднее. Одна из этих сестер, Гортензия, только родилась, другой, Марии-Анны еще не было на свете. Гортензия вышла впоследствии замуж за сына маршала ла Мейльере, генерал-фельдцейхмейстера, Мария-Анна — за Готфрида де ла Тур, герцога Буйонского. Старшая из двух сестер Мартиноцци вышла замуж за одного из герцогов Моденских, младшая, Анна-Мария, стала супругой принца Конти, брата великого Конде.

Итак, предсказание маршала Вильруа оправдалось, но он не предвидел, что Олимпия Манчини родит знаменитого принца Евгения, который приведет Францию на край гибели, что Виттория Манчини станет матерью герцога Вандома, который спасет Францию, поддержит корону на голове Луи XIV, а корону Испании возложит на голову короля Филиппа V.

В это время начал обретать известность человек, который впоследствии сыграет весьма важную роль, и потому считаем не лишним, прежде чем выведем его на сцену, набросать в нескольких словах его портрет.

Жан-Франсуа-Поль де Гонди родился в 1611 году в одной старинной итальянской фамилии, переселившейся во Францию. Так как он имел двух старших братьев, то предназначался в духовное звание и 31 декабря 1627 года был посвящен в каноники церкви Парижской Богоматери. Позднее ему дали аббатство Бюзе, но так как «Бюзе» несколько напоминало «бгоз» (сарыч, фигурально — глупец), то он взял себе имя аббата Реца.

Духовное направление, данное родителями, приводило бедного аббата в отчаяние, поскольку он был склонен скорее к светской, рассеянной жизни. Поэтому, в надежде, что за добрую дуэль ему велят снять рясу, он попросил однажды брата графини Мор, Аттичи, взять его в секунданты при первом же случае, когда ему придется обнажить свою шпагу, а так как Аттичи обнажал ее часто, то аббату Гонди ждать пришлось недолго. В одно прекрасное утро Аттичи пришел к нему и попросил от его имени вызвать на дуэль прапорщика телохранителей по имени Мельвиль, который, со своей стороны, взял в секунданты родственника маршала Бассомпьера, умершего впоследствии в чине генерал-майора имперского войска. Четыре противника сошлись за францисканским монастырем в венсенском лесу и дрались сперва на шпагах, а затем на пистолетах. Аббат Гонди ранил Бассомпьера шпагой в бедро и пулей в руку, но несмотря на это последний, будучи старше и сильнее, сумел обезоружить аббата. Тогда они развели своих друзей, которые также ранили друг друга. Дуэль действительно наделала много шума, однако не произвела того, на что рассчитывал аббат. Обер-прокурор начал было преследовать его в судебном порядке, но по просьбе

Родственников прекратил дело, и аббат Гонди после своей первой дуэли остался в рясе.

Первый поединок не дал желаемого, и аббат очень скоро решился искать другого. Случай не замедлил представиться — аббат ухаживал за г-жой дю Шатле, но эта дама, находясь в связи с графом д'Аркуром, обращалась с Гонди как со школяром и, не имея возможности ответить даме, аббат принялся за графа. Встретившись с графом в театре, аббат вызвал его; битва была назначена на другое утро за предместьем Сен-Марсель, и в ней аббат был не так счастлив, как в первой. Граф д'Аркур, получив удар шпагой, которая только оцарапала ему грудь, повалил противника на землю и непременно одержал бы верх, но выронил свою шпагу. Тогда лежавший под ним аббат, укоротив шпагу, держал противника крепко и тот не мог выполнить своего намерения. Таким образом они боролись, но не могли причинить друг другу вреда, пока граф не сказал:

— Встанем, неблагородно драться кулаками, как мы это делаем! Вы прекрасный молодой человек, я вас уважаю и не стыжусь сказать, что не подавал вам никакого повода ссориться со мной!

Тем все и кончилось, и так как дело шло о чести г-жи Шатле, то эта дуэль не только не могла нанести ей бесчестия, но даже осталась неизвестной. Так что и после второй дуэли аббат остался в рясе.

Через некоторое время аббат снова обратился с просьбой к своему отцу Филиппу-Эммануилу Гонди, бывшему начальнику галерного флота, освободить его от духовного звания, но так как тот имел в виду архиепископство Парижское, находившееся уже под управлением одного из членов его фамилии, то из этого ничего не вышло. Аббату оставалось только его обыкновенное средство, и он решился искать нового случая подраться.

Без всякой основательной причины аббат поссорился с Праленом; местом дуэли был избран Булонский лес; Меланкур был секундантом Гонди, кавалер дю Плесси — Пралена. Дрались на шпагах, и аббат был тяжело ранен в грудь, а Прален в руку, но они продолжали сражаться, пока секунданты не развели их. Аббат привел с собой свидетелей в надежде на тяжбу, однако судьбы своей не минуешь, и Гонди даже после третьей дуэли оставался в рясе.

Несмотря на неудачи, аббат стремился к своей цели. Однажды он поехал на оленью охоту в Фонтенбло со сворой собак г-на Сувре. На обратном пути его лошади устали, и чтобы поскорее вернуться в Париж аббат взял почтовых лошадей. По прибытии в Жювизи он велел оседлать своим седлом лучшую лошадь, какая только была у смотрителя станции, но в это же время прибыл из Парижа кавалерийский капитан по имени Контено, тоже на почтовых и также торопясь велел конюху снять с лошади седло аббата и пристроить свое. Аббат, подойдя, сказал, что эта лошадь приготовлена для него, но Контено, по-видимому не любивший замечаний, ответил оплеухой и разбил Гонди лицо в кровь. Аббат тотчас обнажил шпагу. Контено сделал то же, и схватка началась. При втором или третьем нападении Контено поскользнулся и, желая поддержать себя, ударился рукой о заостренный кусок дерева, выронив шпагу. Вместо того, чтобы воспользоваться обстоятельством, доставлявшим верную победу, аббат отступил на два шага и попросил Контено поднять оружие, что тот и сделал, но взял свою шпагу за клинок и попросил у Гонди прощения, в чем аббат не смог отказать. Ясно, что и через эту дуэль ему не суждено было расстаться с рясой.

Бедный аббат, не зная, что еще придумать, решил взять открыто любовницу и поручил камердинеру найти для него хорошенькую девушку, которая согласилась бы быть у него на содержании. Камердинер пустился на поиски и нашел у одной булавочницы девочку 14 лет удивительной красоты, ее племянницу. Камердинер сторговался с доброй женщиной за 150 пистолей. Посмотрев на девочку, аббат одобрил выбор лакея, тот нанял дом в Исси и поместил при ней свою родную сестру.

На другой же день аббат, найдя девочку весьма красивой, сделал ей визит, но нашел ее в слезах, и первое свидание прошло в утешении бедняжки, хотя и без успеха. На следующий день аббат опять был у нее, надеясь быть счастливее, но нашел ее в еще большем отчаянии, нежели накануне. Наконец, на третий день она стала говорить с аббатом так кротко, так умно, что он устыдился своего поступка, на который было решился, и, посадив несчастную в свою карету, немедленно отвез ее к своей тетке г-же де Меньеле, которой рассказал обо всем. Г-жа де Меньеле поместила девочку в монастырь, в котором она лет через десять умерла. С этого момента аббат убедился, что ему суждено носить рясу и твердо на это решился.

В это время он писал историю заговора Фиески, законченную им на 19-м году жизни. Г-н де Лозьер, которому он дал ее прочитать, отдал ее, в свою очередь, Буароберу, а последний — кардиналу Ришелье. Кардинал прочитал историю, не выпуская из рук, и, окончив чтение, сказал в присутствии маршалов д'Эстре и Сенектера: «Вот опасная голова!» Аббат узнал об этом, и так как он видел, что никто не постарался оправдать его в мыслях кардинала Ришелье, то нашел кратчайшую дорогу утвердить кардинала в этих мыслях, присоединившись к его врагу, графу Суассону.

Ненависть кардинала Ришелье, еще более усилившаяся связью аббата с графом Суассоном, побудила родственников отправить героя в Италию. Гонди начал путешествие с Венеции; приехав в этот город, он принялся ухаживать за сеньорой Вендрамин, одной из красивейших и знатнейших дам, но поскольку ее всегда окружала толпа обожателей и муж ее был очень ревнив, то французский посланник в Венеции де Малье, видя, что рекомендованный ему аббат рискует быть убитым, приказал ему выехать из Венеции. Аббат поехал в Рим.

Не успел Гонди прожить в Риме и недели, как с ним случилось приключение, слух о котором дошел до Парижа. Однажды, когда он играл в шары близ развалин Терм Антонина, князь Шемберг, имперский посланник, велел передать ему приказание удалиться. Аббат отвечал посланному, что ежели бы его сиятельство попросил бы повежливее, то он повиновался бы беспрекословно, но поскольку тот вздумал приказывать, он считает себя обязанным объявить, что ни от кого, кроме французского посланника, приказаний не примет. Тогда князь Шемберг через начальника своих гайдуков велел передать аббату, что ему лучше повиноваться и оставить игру, а не то его заставят силой. Однако вместо того, чтобы повиноваться, аббат бросился на посланного со шпагой в руке, грозя проколоть насквозь. От страха ли или из презрения к людям, которых имел при себе аббат, князь Шемберг удалился.

Пробыв год в Италии, аббат Гонди возвратился во Францию и снова сблизился с графом Суассоном. Заговор против кардинала Ришелье, одним из главных участников которого был Гонди и предводителями — даже в Бастилии — маршалы Витри, Бассомпьер и граф Крамель, должен раскрыться во всем при первом успехе графа Суассона, который открыто поднял знамя восстания.

В Париже узнали о победе графа Суассона при Марфе и почти одновременно — о смерти графа, убитого в минуту торжества среди сообщников. Никто не знал, каким образом и кем он был убит, знали лишь, что нашли его труп с головой, простреленной пулей. Одни утверждали, что это Ришелье велел его убить, другие предполагали нечаянный выстрел. Как бы то ни было, известие об этой смерти расстроило заговор и Гонди, рассчитывавший на этот раз точно отделаться от рясы, увидел, что он теперь более, чем прежде, привязан к духовному званию.

После кончины кардинала Ришелье аббат Гонди был представлен Луи XIII своим дядей Жаном-Франсуа Гонди, архиепископом Парижским. Король принял его очень ласково, напомнил ему благородное его поведение в отношении племянницы булавочницы и на дуэли с Контено, хваля за оба случая. Это ободрило аббата и внушило ему смелость просить парижского коадъюторства, однако он получил его только через год, во время регентства Анны Австрийской. Тогда аббат, вероятно готовя ту роль, которую ему надлежало вскоре играть, стал искать народной любви, щедрой рукой раздавая милостыню. Он сам рассказывает, что с марта по август он издержал на раздачу милостыни 3d 000 экю. Г-н Моранжи как-то ему заметил, что такие издержки несоразмерны с его богатством.

— Ба! — отвечал новый коадъютор. — У меня свои расчеты, Цезарь в мои годы был должен в шесть раз больше меня.

Если предположить, что аббат говорил правду, то у него в то время было почти 8 000 000 долга. Эти слова донесли Мазарини, что еще более утвердило его в том мнении, какое он мог иметь об аббате Гонди.

В таком положении находились люди и дела, когда в начале января 1648 года парижский народ взбунтовался по поводу издания нового тарифа. Собралось около восьмисот человек купцов и выбрали десять депутатов, которые отправились в Люксембургский дворец к герцогу Орлеанскому, вошли в его комнаты и просили заступиться за парижское купечество, объявляя, что будучи поддерживаемы парламентом, они не потерпят, чтобы их разоряли старыми налогами, которые становятся все больше, и новыми, которые изобретаются почти ежедневно.

Герцог Орлеанский, захваченный врасплох, пообещал им некоторые облегчения и отпустил с фразой, которую, как говорит г-жа Моттвиль, имеют обыкновение употреблять принцы:

— Хорошо, мы увидим!

На другой день мятежники собрались скова, отправились ко дворцу, вошли в него силой и, встретив президента Торе, сына министра финансов д'Эмери, стали на него кричать, называя сыном тирана и угрожая побоями. При помощи своих друзей он сумел вырваться из их рук.

На следующий день мятежники с тем же нахальством окружили Матье Моле. Они обступили его, как накануне президента Торе, и грозили сорвать на нем то зло, какое хотят им сделать. Однако Моле отвечал, что если они не замолчат и не начнут повиноваться королевской воле, то он велит поставить на площадях виселицы и немедленно повесить всех зачинщиков бунта. Мятежники на это

Отвечали, что ежели поставят виселицы, то на них скорее следует повесить несправедливых судей, которые из раболепства перед двором отвергают их справедливые требования.

Пока это происходило, к бунтовщикам подоспело подкрепление со стороны рекетмейстеров. Мазарини, по своей скупости, думал прежде всего о том, как беспрестанно, со всего и всеми возможными средствами собирать деньги — он увеличил состав рекетмейстерского комитета двенадцатью новыми чиновниками, но они, купив свои должности весьма дорого, сообразили, что определение новых лиц поведет, разумеется, к тому, что цена на эти должности упадет и если им вздумается их продавать, то они не получат уже и тех денег, которые они сами за них заплатили. Вследствие этого они отказались принимать прошения и тяжбы от частных лиц и дали друг другу клятву не допускать увеличения их штата и сопротивляться всем преследованиям двора и что если вследствие неподчинения кто-нибудь из них лишится своего места, то они сделают складчину и заплатят ему то, что он за него заплатил.

С этим они отправились к кардиналу Мазарини и один из них по имени Гомен говорил с кардиналом от имени всех тех дерзко, что тот немало удивился. В тот же день у королевы собрался Совет. Д'Эмери объяснил свое положение — он, как министр финансов, имеет против себя весь народ. Послали за первым президентом и некоторыми вельможами, состоящими при особе короля. Шумное и продолжительное совещание ничем не кончилось, и принц с кардиналом отправились ужинать к герцогу Орлеанскому.

В последовавшую ночь в разных частях Парижа раздавались выстрелы. Гражданский губернатор был послан узнать происхождение этих выстрелов, но граждане отвечали, что они пробовали свое оружие, чтобы знать его годность, а если министр будет продолжать их стеснять, то они последуют примеру неаполитанцев.

Читатель, вероятно, помнит, что за несколько дней до этого весть о бунте в Неаполе дошла до Парижа. В это же самое время, невесть откуда взявшиеся люди бегали из дома в дом, советуя гражданам запастись порохом, пулями и хлебом. В воздухе ощущался запах бунта, столь странный в это время, когда возмущения были редки, и столь заметный для тех, кто хоть раз это испытал. То, о чем мы рассказываем, происходило в ночь с пятницы на субботу.

Утром королева, отправляясь по обыкновению к обедне в собор Парижской Богоматери, была провожаема до самой церкви сотнями женщин, которые во все горло кричали, прося ее о правосудии, и чтобы разжалобить становились на колени, но жандармы, сопровождавшие королеву, препятствовали им в этом, а ее величество гордо и высокомерно шла мимо, не обращая на женщин никакого внимания.

После полудня Совет был снова собран и на нем постановили твердо стоять на своем. Собрали людей, состоявших при особе короля, для того, чтобы дать им приказание поддерживать власть. К вечеру повелено было гвардейским полкам быть наготове, везде расставили часовых, а по всем кварталам столицы — караулы. На маршала Шомберга — того самого, который был женат на девице д’Отфор, бывшей фаворитке королевы, так жестоко лишенной благоволения с того времени, как королева стала регентшей — было возложено расставить швейцарцев, и в эту ночь Париж превратился в обширный лагерь. Это сходство с лагерем усиливалось тем, что выстрелы звучали чаще и на большем пространстве, чем в предыдущую ночь, и каждую минуту можно было ожидать всеобщей схватки.

На другой день волнения продолжались. Вид солдат, расставленных по улицам, до крайности раздражал народ. Граждане завладели колокольнями трех церквей улицы Сен-Дени, в которой показались гвардейцы. Купеческий старшина явился в Пале Рояль и объявил королеве и министру Мазарини, что весь Париж готов взяться за оружие. На это ему отвечали, что солдаты расставлены по улицам только для того, чтобы охранять короля, когда он направится в собор Парижской Богоматери отслужить молебен и принести Господу благодарение за свое выздоровление. Действительно, сразу после его проезда все войска были убраны.

На другой день король прибыл в парламент. Уведомленный лишь накануне, канцлер произнес длинную речь, представил в ней нужды государства, необходимость того, чтобы народ доставил средства для покрытия издержек войны, посредством которой только и можно достичь прочного мира, говорил в сильных выражениях о королевской власти и старался доказать, что основным законом государства должно быть безусловное повиновение подданных своему государю.

Обер-прокурор отвечал на эту речь сильно и резко. Он просил королеву не забыть, когда она будет в своей образной, стоя на коленях, молить Бога о милосердии, что ее подданные также стояли перед ней на коленях, умоляя ее о милосердии; напомнил королеве, что она управляет людьми свободными, а не рабами, что в этих людях, постоянно угнетаемых, разоряемых, разграбляемых новыми постановлениями, не осталось более ничего, кроме их душ и что эти души не могут быть проданы с публичного торга, подобно их имуществу; наконец, он присовокупил, что победы и трофеи, столь высоко ценимые, суть, конечно, славные и лестные лавры для королевства, но они не доставляют народу ни одной из тех вещей, так ему нужных, то есть ни хлеба, ни одежды.

Результатом заседания в парламенте было то, что король предложил пять или шесть новых указов, которые оказались еще строже прежних. На другой день собрались палаты для рассмотрения указов, предложенных накануне его величеством. Королева отдала приказание депутатам собраться в ее дворце; палаты повиновались и выслали депутацию. Регентша резко осудила действия палат и спросила, не думает ли парламент рассуждать о тех делах, которые решены и скреплены в присутствии самого короля.

Депутаты отвечали:

— Государыня, парламент полагает, что он имеет на это право, он учрежден, чтобы служить народу защитой против чрезмерных требований двора.

Королева разгневалась и объявила, что отныне все указы и повеления короля исполняются без всякого изменения в их содержании.

На следующий день королева потребовала к себе рекетмейстеров и приняла их еще хуже, нежели депутатов палат. Она сказала:

— Смешно, право, что вам пришла в голову мысль пожелать ограничить власть короля. Я докажу вам, что могу устанавливать или уничтожать должности, какие мне угодно, и в доказательство этого, знайте, я отрешаю всех вас от ваших должностей!

Но эта речь, вместо того, чтобы испугать рекетмейстеров, казалось, придала им новую смелость и они приняли ее с насмешкой, одни с сомнением покачивали головами, другие стали между собой шептаться. Затем рекетмейстеры удалились с поклоном, который не обещал ничего хорошего.

«Они видели, пишет г-жа Моттвиль, что в воздухе носятся тучи и что для двора наступило неблагоприятное время».

На другой день, вместо того, чтобы повиноваться приказаниям королевы, они явились в полном составе в парламент и объявили о своем несогласии на внесение в протокол указа, к ним относящегося. Париж созрел для бунта. Недоставало лишь вождя. Обратим наши взоры на Венсенн, откуда этот вождь явился.

ГЛАВА XV. 1648

Читатель вероятно помнит, что герцог де Бофор был арестован и отправлен в замок Венсенн. Порученный надзору де Шавиньи, своего личного врага, он сидел в тюрьме уже пять лет, как вдруг распространился слух, что некий астролог по имени Гуазель предсказал, что в Духов день Бофор освободится из тюрьмы. Слух дошел до кардинала Мазарини и причинил ему некоторое беспокойство; он велел вызвать временного смотрителя Венсенского замка ла Раме, чтобы узнать от него, возможно ли бегство. Смотритель сообщил кардиналу, что герцог постоянно находится под присмотром офицера и семи-восьми солдат, которые от него ни на шаг не отлучаются; что прислуживают де Бофору королевские слуги и он не имеет при себе ни одного своего лакея, а сверх того состоит под главным надзором де Шавиньи. Кардинал приказал ла Раме смотреть еще строже за де Бофором, и ла Раме, удаляясь, говорил себе, что де Бофору нужно стать очень маленькой птичкой, чтобы улететь из башни замка, окна которой имели весьма частую решетку. А Мазарини, успокоенный этими подробностями, перестал думать о предсказании астролога.

Между тем, единственной мыслью де Бофора было бежать. Не имея при себе ни одного своего лакея, он обращался то к одному, то к другому стражу тюрьмы с просьбой тайно выпустить его, но как ни были соблазнительны обещания де Бофора, стражи не соглашались. Тогда герцог обратился к лакею самого ла Раме Вогримону. Тот принял предложение, притворился больным, чтобы иметь право отлучиться из тюрьмы и, спрятав в карман записку, написанную герцогом своему управляющему, немедленно отправился к последнему за получением от него суммы, которая была наградой за измену. Управляющий герцога, узнав о намерениях своего господина, уведомил его друзей и просил их быть готовыми подать, в случае нужды, помощь. Подкуплен был также повар замка, который пообещал спрятать в первый же пирог на стол герцога веревочную лестницу и два кинжала.

Вогримон, сообщив все герцогу, взял с него клятву, что тот не только возьмет его с собой при побеге из тюрьмы, но и во всех опасных случаях позволит ему спасаться первому.

Накануне Духова дня к столу де Бофора был подан пирог. Так как за обедом герцог ел мало и к ночи мог проголодаться, то пирог оставили в его комнате. Ночью герцог встал, разрезал пирог и вынул из него не только веревочную лестницу, но и два кинжала, моток крепких веревок и деревянный кляп.

На другой день, то есть в день Сошествия Святого Духа, герцог, не желая вставать с постели, притворился больным и отдал свой кошелек стражам, чтобы они выпили за его здоровье. Стражи испросили позволения ла Раме, который разрешил им пить за здоровье герцога, поскольку при нем он останется сам. Стражи ушли.

Герцог де Бофор, оставшись с ла Раме один на один, встал с кровати, начал одеваться и попросил смотрителя помочь ему. Когда де Бофор оделся и стал расчесывать свои длинные волосы, вошел Вогримон и они обменялись условными знаками. Потом герцог выхватил из-за пояса кинжал, приставил его к горлу смотрителя, грозя убить, если только он пикнет, а лакей всунул в его рот кляп. Затем они связали смотрителю руки и ноги серебряным с золотой вышивкой шарфом герцога, положили его на пол и выбежали из комнаты, крепко заперев за собой дверь. Выйдя на галерею, окна которой находились прямо над рвом, они прикрепили веревочную лестницу к одному из окон и приготовились спускаться. Де Бофор собрался было начать спуск, но Вогримон остановил его, сказав:

— Вы забыли, господин, наш уговор! Вам ничего не будет, если вас поймают, когда вы будете спускаться в ров — посадят обратно в тюрьму и все! А если поймают меня, то мне плохо придется, пожалуй, и виселицы не миновать. Так что прошу позволить мне спуститься первому, как вы обещали!

— Ты прав! — отвечал герцог. — Ну, ступай же! Вогримон не заставил просить себя дважды, вылез из окна и стал спускаться по лестнице, но так как он был толст и тяжел, то в пяти или шести туазах от земли лестница порвалась и он упал в ров. Герцог, не теряя времени, тотчас полез вслед за ним и дойдя до разрыва, скатился по валу и таким образом очутился на дне рва здоровым и невредимым, где нашел Вогримона лежащим без памяти от сильного ушиба. В это самое время на другой стороне рва показались пять или шесть приверженцев герцога, которые бросили беглецам веревку. И на этот раз лакей, чтобы быть уверенным в спасении, просил его вытащить из рва первым. Герцог помог ему завязать веревку повыше живота, а его сподвижники вытащили лакея наверх в весьма плохом состоянии, чему причиной было не только падение, но и подъем, поскольку ослабев, он не мог помогать себе руками и ногами и веревка его основательно придушила. Де Бофор был вытащен вторым и удачно. Вогримона посадили на одну лошадь, герцог сел на другую и все поскакали к заставе Ножан, шлагбаум которой он приказал немедленно поднять. За заставой стоял отряд в 50 всадников, к которым герцог подскакал вне себя от радости освобождения. Скоро де Бофор был уже далеко от Венсенского замка.

Женщина и маленький мальчик, собиравшие в поле травки, видели побег, но ожидавшие герцога люди их припугнули, так что они только смотрели, как двое спускаются по веревочной лестнице. Едва герцог со своими помощниками скрылся, как женщина побежала рассказать мужу обо всем виденном, а тот поднял тревогу. Но в башне замка никто не хотел верить бегству герцога, и вестника назвали полоумным. Послушав, однако, и его жену, стражи, еще не допившие за здоровье герцога, решились, наконец, пойти в комнату пленника. Там они нашли смотрителя лежащим на полу со связанными руками и ногами и кляпом во рту; возле смотрителя лежали два кинжала, его шпага, эфес которой был завязан, и сломанная трость.

Первым делом стражи вынули изо рта ла Раме кляп, и тот рассказал, как все произошло. Надо сказать, что ла Раме не слишком поверили и думали, будто он сам помогал герцогу бежать и предложил себя связать дабы отвести подозрения, вследствие чего до расследования он был посажен в тюрьму. В дальнейшем его признали невиновным, но он получил приказание продать свою должность, отчего потерпел убыток почти на 600 экю. Со своей стороны, Бофор, когда узнал о несчастии, постигшем смотрителя, немедленно заплатил ему эту сумму.

Известие о бегстве герцога Бофора из тюрьмы произвело при дворе различные впечатления. Королева, казалось, мало обеспокоилась этим, а кардинал даже посмеивался, говоря, что г-н Бофор поступил совершенно правильно, и он сам бы поступил на его месте так же, с той только разницей, что не дожидался бы так долго. И действительно, мог ли кто бояться герцога, когда все при дворе знали об отсутствии у него денег и укрепленных мест. Все были заняты сопротивлением парламента и волнениями парижан, но никто не думал о войне, а сверх того, в это время французский двор был занят одним весьма важным событием.

Читатель, вероятно, помнит о вынужденной женитьбе Гастона Орлеанского на девице де Гиз во время процесса Шале и смерти принцессы, разрешившейся от бремени девочкой, ставшей герцогиней де Монпансье. Эта девочка росла сначала под опекой королевы, которая заботилась о ней больше, чем отец Гастон, однако потом, обнаружив характер надменный и независимый, она совершенно вышла из-под опеки этих двух лиц.

Первым принцем, за ней ухаживавшим, был молодой принц Уэльский, бежавший вместе с матерью во Францию, между тем как его отец, Карл I, боролся за свой трон с парламентом и за свою голову с Кромвелем.

Принц Уэльский везде старался встречаться с герцогиней де Монпансье, а когда она приезжала с визитом к английской королеве, встречал ее при выходе из кареты и провожал обратно и всегда со шляпой в руке, какова бы ни была погода. Более того, когда однажды герцогиня де Монпансье собиралась ехать к г-же Шуази, жене канцлера герцога Орлеанского, английская королева, которой, без сомнения, хотелось союза между молодыми людьми, сама приехала к герцогине и сама ее причесала, в то время как принц Уэльский держал свечу. В этот день принц носил портупею алого, белого и черного цветов и такого же цвета лентами была прикреплена драгоценная корона герцогини. Выходя из кареты у дома г-жи Шуази, герцогиня де Монпансье увидела, что принц Уэльский уже ожидает ее, а после того как весь вечер был занят ею, он опять встретил ее у подъезда Люксембургского дворца, где она жила с отцом. Эти ухаживания позволяли ожидать будущего бракосочетания английского принца с герцогиней де Монпансье.

Но не так смотрел на это Мазарини. В это время — 1646 и 1647 годы — дела в Англии шли к тому, что вероятным наследием принца Уэльского могло стать только мщение и попытки вновь овладеть престолом. В это время заговорили о бракосочетании герцогини с императором Максимилианом, лишившимся недавно своей первой супруги — потому ли что действительно было сделано такое предложение с его стороны или слух распространялся с намерением под благовидным предлогом устранить принца.

Герцогиня де Монпансье была честолюбива, и хотя император был вдвое старше ее, она с явным удовольствием приняла известие об этом возможном браке. Молодой принц Уэльский, понимая, что император, несмотря на возраст и некрасоту, возьмет верх над ним, юным и прекрасным, но не имеющем трона принцем, отступил и оставил поле своему именитому сопернику.

Этого только и хотели при французском дворе, и вскоре перестали, по крайней мере официально, говорить об этом браке. Это стало причиной великого горя для м-ль де Монпансье, если верить тому, что она говорит по этому поводу в своих записках.

«Кардинал Мазарини часто говорил мне, что выдаст меня замуж за императора, и хотя он ничего для этого не делал, беспрестанно уверял меня в своих стараниях. Аббат ла Ривьер, считавший счастьем мне угождать, также уверял, что поговорит об этом с моим отцом и кардиналом. Только впоследствии я узнала, что все это делалось для того, чтобы меня потешить, а мой отец однажды сказал: „Я узнал, что предложение вступить в брак с австрийским императором вам было приятно, и если это так, то я буду способствовать этому всеми силами, но я убежден, вы не будете счастливы в Австрии — там живут по-испански, притом же император старше меня самого. Мне кажется, что это предложение вовсе не так уж для вас заманчиво, и я думаю, что вы были бы счастливы только в Англии, если дела там поправятся, или в Савойе“. Я отвечала ему, что желала бы выйти за императора и этот выбор мой собственный, что я просила кардинала и ла Ривьера принять участие в моем намерении, что речь не идет о молодом и любезном человеке и я всегда думала более о положении в свете, нежели о собственной особе. Однако, мои просьбы не тронули никого из тех, от кого зависел успех этого дела, и мне досталось от всего лишь неудовольствие слышать, как об этом еще долго толковали».

В то время как герцогиня де Монпансье начала догадываться, что, быть может, отец ее, не имеющий собственного состояния и управляющий огромными имениями своей дочери, из-за собственной выгоды не желает выдать ее замуж. Виллармон — человек прекраснейших и благороднейших правил, капитан гвардии и друг одного из приверженцев герцогини по имени Сожон — был взят во Фландрии в плен генералом Пикколомини, который после нескольких месяцев неволи позволил ему под честное слово вернуться во Францию. На прощание генерал дал в его честь обед, и так как чужестранцы любят поговорить о своей отчизне, то Виллармон свел разговор на французский двор, стал говорить о герцогине де Монпансье, хвалить ее характер и красоту.

— Да, да, — сказал Пикколомини, — мы знаем ее по крайней мере понаслышке и были бы счастливы иметь такую принцессу у себя.

Это мнение человека, близкого эрцгерцогу Леопольду, показалось более чем предложением. По этой причине Виллармон передал их Сожону, которому они закружили голову, и с этой минуты он только и думал о браке герцогини с эрцгерцогом.

Сначала эти мало достоверные известия не произвели на герцогиню де Монпансье большого впечатления, поскольку она не переставала мечтать о браке с императором, но через несколько месяцев разнесся слух, что император женится на эрцгерцогине Тирольской, и герцогиня с досады стала охотнее слушать Сожона. До чего эта интрига дошла неизвестно, ибо герцогиня, все знавшая, от всего отпиралась, но однажды утром Сожон был арестован, а к вечеру заговорили шепотом, что эрцгерцог намерен похитить герцогиню.

А согласна ли была сама герцогиня на это похищение? В этом перестали сомневаться, когда узнали, что она содержится под караулом в своих комнатах и что ей велено на другой день явиться перед королевой, кардиналом и герцогом Орлеанским.

Можно представить себе, какое впечатление производили эти слухи при дворе, где сама королева подавала пример набожности! И хотя коадъютор уже дважды приходил к королеве и кардиналу с известием, что волнения в народе с каждым днем усиливаются, королева была так занята делом герцогини де Монпансье, что ни на нее, ни на кардинала слова коадъютора не произвели того впечатления, которого заслуживали.

Дело в том, что королева и Мазарини, смотревшие или старавшиеся смотреть на вещи не с той точки зрения, с какой надлежало на них смотреть не считали коадъютора столь важным лицом, которым он начал делаться на самом деле. И правда, с первого взгляда в его особе было нечто грубое: это был маленький, плохо сложенный человек, ничего не умевший делать руками, невзрачный и писавший так, что невозможно было разобрать, к тому же настолько близорукий, что когда он однажды назначил свидание своему родственнику Дюквильи, также очень близорукому, то они прогуливались на месте встречи более четверти часа, не замечая друг друга, и разошлись бы, если бы случайно не столкнулись на пороге двери, весьма друг другом недовольные.

Между тем парламент продолжал свои прения, и два человека — Пьер Бруссель, советник уголовной палаты, и Бланмениль, начальник следственной комиссии — более всех противились указаниям правительства, а по мере того как они навлекали на себя королевскую немилость, они естественно возвышались во мнении народа. Но между противниками произошел род перемирия, ибо в это время взоры всех обратились на границу. Принц Конде поехал в армию и можно было предвидеть по расположению враждующих армий, что решительное дело не замедлит завязаться.

Исход этого дела произвел бы большое влияние на умы: если бы принц Конде проиграл сражение, то двор, нуждаясь в деньгах и людях для продолжения войны, вынужден был бы отдаться в руки парламента, в случае же победы двор мог бы занять совсем иную позицию.

Итак, та и другая сторона с нетерпением ожидали вестей. 23 августа приехал в Париж из Арраса человек, который объявил кардиналу, что в день его отъезда пушечные выстрелы раздавались ежеминутно и, следовательно, началось решительное сражение. Это важное известие сделалось обнадеживающим, когда он присовокупил, что не видел дезертиров и раненых.

Это известие пришло в Париж в 8 часов утра. Кардинал немедленно послал за маршалом Вильруа и приказал разбудить ее величество, чтобы сообщить новость. Хотя в рассказе приезжего не было ничего определенного, однако вероятность победы была достаточной, чтобы вызвать при дворе радость, тем более что все чувствовали необходимость победы.

Прошел день, а между тем другого известия не приходило и двор начал уже сомневаться в успехе, и только в полночь прибыл граф Шатийон, посланный от имени принца Конде прямо с поля сражения. Неприятель, совершенно разбитый, оставил 9 000 убитых, обоз, часть артиллерии и обратился в бегство — французская армия при Лане одержала решительную победу над сильным неприятелем.

Всем очень хотелось знать, какое впечатление произвело это известие на королевское окружение, а еще более на коадъютора, известного своей антипатией к кардиналу и его партии. За три-четыре дня до этого он явился к королеве и сообщил, что умы начинают все более волноваться, но кардинал Мазарини перебил его краткой басней.

— Г-н коадъютор, — сказал министр со своей хитрой улыбкой и тем итальянским выговором, от которого он так и не отучился, — в те времена, когда звери разговаривали, один волк с клятвой уверял стадо овец, что он защитит их от других волков, если каждое утро из стада будет приходить одна овца зализывать раны, которые он…

Коадъютор, догадываясь о конце притчи, прервал министра глубоким поклоном и удалился. Теперь беспокойный аббат, приняв, как он сам сознавался, некоторые меры, пожелал узнать, какое действие произвела на двор победа при Лане.

На другой день, то есть 24 августа, коадъютор снова явился во дворец, желая в столь важном случае судить о деле по собственному впечатлению. Он застал королеву почти без ума от радости — так она была довольна известием, привезенным графом Шатийоном, но кардинал, умея более управлять собой, сохранял свой обыкновенный вид и, подходя к коадъютору, с какой-то особенной благосклонностью, чего давно не было, сказал:

— Г-н коадъютор, я вдвойне радуюсь счастливому известию, которое мы получили с границы. Во-первых, оно служит для блага Франции, во-вторых, теперь можно показать г-дам членам парламента, как мы воспользуемся этой победой.

Эти слова были произнесены министром с таким простодушием, что коадъютор, который вообще-то не был доверчив по отношению к кардиналу, вышел из дворца с полным убеждением, что хитрый Мазарини говорил, что думал. Поэтому на другой день, в день Луи Святого, он говорил проповедь о том, что король должен заботиться о больших городах, а города должны быть королю за это обязаны.

Благодарственный молебен по поводу победы при Лапе был назначен на 26 августа. По заведенному порядку гвардейцы были расставлены от Пале Рояля до собора Парижской Богоматери. Когда же король вошел в храм, гвардию выстроили в три батальона на площадях Дофина и Королевской. Народ, удивляясь этим солдатам в полном вооружении, чего прежде при церемониях никогда не было, стал подозревать какую-нибудь затею против него и его защитников.

И действительно, г-н Коммин, один из четырех капитанов гвардии, получил приказ арестовать президентов Бланмениля и Шартопа, а также советника Брусселя. Поскольку из трех означенных лиц Бруссель был лицом если не самым важным, то самым популярным и уважаемым народом, то Коммин решил лично арестовать его, поручив двум из своих отправиться к Бланменилю и Шартону. Коммин, ожидая последних указаний, стоял у дверей церкви, когда королева, выходя, сделала ему знак подойти.

— Ступайте, — сказала она вполголоса. — И да поможет вам Бог!

Коммин поклонился и собрался было исполнять приказ, как к нему подошел государственный секретарь Телье и, желая ободрить, бросил:

— Смелее! Не робейте! Все готово, они у себя!

Коммин отвечал, что ожидает только возвращения одного из своих подчиненных, которому он дал некоторые предварительные указания, чтобы приступить к делу, и оставался со своим отрядом гвардейцев перед собором. Но, поскольку было обыкновенным, что телохранители всегда следовали за королем, эта позиция Коммина возбудила в уже недоверчивом народе некоторое беспокойство и прохожие начали собираться в кружки, обсуждать происходящее и ждать дальнейшего, Коммин принял некоторые меры предосторожности для устранения подозрений. Причиной промедлений было то, что он, посадив пажа и офицера в свою карету, велел им в сопровождении четырех гвардейцев ехать к дому Брусселя и когда он, Коммин, покажется на улице, подъехать к воротам дома советника с открытыми дверцами кареты. Когда время для исполнения приказаний прошло, Коммин, оставив свою команду, один направился к дому Брусселя. Увидев его, карета выполнила маневр, а Коммин подъехал к дому и стал стучать в дверь. Мальчик-слуга, ничего не подозревая, отворил дверь. Коммин оставил у входа двух гвардейцев, а с другими двумя вошел вовнутрь. Он застал советника за столом, оканчивающим обед вместе со всем семейством. Можно представить, какое впечатление произвело на сидевших за столом появление гвардейского капитана! Женщины вскочили, Бруссель не поднялся.

— Милостивый государь! — начал Коммин. — Я имею королевское предписание взять вас — вот оно, вы даже можете его прочитать. Для вас и для меня будет лучше, если вы не будете мешкать и тотчас отправитесь со мной.

— Но, позвольте узнать, — возразил Бруссель, — за какое преступление король меня арестует?

— Вы понимаете, г-н Бруссель, — отвечал Коммин, подходя к советнику, — что не капитану гвардии осведомляться о подобном, чем занимаются другие. Я имею приказ вас арестовать и я вас арестую! — При этих словах он протянул к Брусселю руку с намерением взять его, так как знал, что ему не следовало терять время.

Но в этот самый момент старая служанка, видя, как пришли арестовывать ее господина, бросилась к окну, выходившему на улицу, и начала что есть силы кричать:

— Караул! На помощь! Моего господина берут! На помощь!

Потом, заметив, что ее крики услышали и соседи начали суетиться, она бросилась к дверям, загородила их собой, продолжая кричать:

— Нет, вы не увезете г-на советника, мы не отдадим его вам! Караул! На помощь!

Служанка подняла такую тревогу, что когда Коммин сошел со своим арестантом с лестницы, и когда Брусселя, влекомого силой, начали вталкивать в карету, она была уже окружена двумя десятками человек, которые пытались обрезать постромки и воспрепятствовать отъезду.

Коммин видел, что необходимо было действовать решительнее. Он бросился на толпу, которая отступила, но не разбежалась. Коммин возвратился к карете, сел в нее, захлопнул дверцы и приказал кучеру ехать, а четырем гвардейцам идти впереди, чтобы прокладывать дорогу.

Однако не успели они продвинуться и на двадцать шагов, как увидели растянутые поперек дороги цепи. Пришлось поворачивать карету, чтобы ехать по другой улице, но тут не обошлось без драки. Поскольку в то время народ еще не привык к уличным стычкам и очень боялся солдат, особенно гвардейцев, которых уважали более других, поскольку они всегда сопровождали короля, то поначалу сопротивление было слабым, и карета смогла выехать на набережную, где волнение стало разрастаться.

Люди, находившиеся у Брусселя, подстрекаемые старой служанкой, рассеялись по улицам, крича: «К нам! На помощь!» В гвардейцев начали бросать камнями, лошади останавливались на каждом шагу. Увидев просвет в толпе, Коммин приказал кучеру гнать галопом, но как только карета набрала скорость, под колесо попал большой камень и она опрокинулась. Раздались громкие крики, и народ, подобно стае хищных птиц, налетел на опрокинутую карету. Коммин уже думал, что погиб, однако, выскочив из дверей, он заметил блеск ружей роты гвардейцев, шедших к месту беспорядков. Он обнажил шпагу и, став на карету, чтобы его могли видеть издали, закричал: «Ко мне, товарищи! На помощь!» Гвардейцы, узнав своего начальника, беглым шагом пустились к нему, разогнали народ и окружили опрокинутую карету, у которой, как оказалось, было сломано колесо и уже перерезана упряжь. Коммин заметил другую карету — сидевшие в ней остановились, чтобы посмотреть на инцидент. Капитан шепнул гвардейскому сержанту и тот с десятью солдатами бросился к этой карете, принудил седоков выйти и привел ее к Коммину. Тогда на глазах народа, едва сдерживаемого в отдалении солдатами и все более свирепеющего, вытащили Брусселя из сломанной кареты и пересадили в другую, которая направилась к Пале Роялю. Карета Коммина была разломана народом на куски.

Арест Брусселя последовал, по-видимому, в недобрый час, так как при въезде на улицу Сент-Оноре реквизированная карета также сломалась. Народ, видя, что ему представляется возможность употребить последнее усилие, снова бросился на гвардейцев, так что пришлось отгонять его прикладами ружей и тесаками, причем появились раненые. Пролитая кровь не испугала бунтовщиков, но увеличила их ярость: со всех сторон послышались угрозы, горожане стали выходить из своих домов с алебардами, послышались выстрелы из ружей, и один гвардеец был ранен. В эту минуту, к счастью Коммина, появилась карета, посланная его дядей Гито. Коммин бросился в нее, таща за собой арестанта, и лошади взяли в галоп. Они приехали к заднему фасаду Тюильри, где ожидали свежие лошади, и, отделавшись, наконец, от толпы, пустились вовсю в Сен-Жермен, откуда арестанта должны были препроводить в Седан.

В то же самое время Бланмениль и Шартон были отправлены в Венсенн.

Понятно, что после смятения, вызванного арестом «старичка Брусселя», как его называли современные писатели, Париж не мог успокоиться — слух о нем будил вначале печаль, потом начал возбуждать ярость. Все как будто лишились кто отца, кто брата, кто друга или покровителя, и все вдруг поднялись. Мятеж распространился быстро, все бегали, кричали, торговцы запирали лавки, соседи спрашивали друг друга, есть ли оружие, и те, кто его имел, снабжали неимевших пиками, алебардами, ружьями. Коадъютор, обедавший с тремя канониками собора Парижской Богоматери — Шапленом, Гомбервилем и Пло, спросил о причине смятения и узнал, что королева, выходя из церкви, приказала арестовать Брусселя, Бланмениля и Шартона. Это известие весьма встревожило коадъютора, и он, не снимая даже облачения, в котором служил обедню, вышел из дома. Не успел он дойти до площади Нового рынка как был окружен многочисленной толпой — народ узнал его и стал требовать освобождения Брусселя. Коадъютор выбрался из толпы и встав на тумбу объявил, что идет в Лувр просить королеву о снисхождении. Около Нового моста он встретился с маршалом ла Мейльере, возглавлявшим отряд гвардейцев, и хотя маршал видел пока только мальчишек, которые бросали в них камни, он чувствовал себя в затруднении, поскольку понимал, что гроза готова уже разразиться. Коадъютор и маршал по-приятельски поздоровались; маршал рассказал подробно о том, что знал, коадъютор же сообщил, что идет в Пале Рояль поговорить с королевой. Маршал решил ехать вместе с ним, собираясь ничего не скрывать от королевы и министра. Во время переезда от Нового моста до Пале Рояли они сопровождались огромной толпой, неистово кричавшей:

— Брусселя нам! Брусселя! Брусселя!

Прибыв во дворец, коадъютор и маршал нашли королеву в ее большом кабинете вместе с герцогом Орлеанским, кардиналом Мазарини, герцогом Лонгвилем, маршалом Вильруа, аббатом ла Ривьером, г-ном Ножаном Ботрю и капитаном гвардии Гито. Ее величество приняла коадъютора ни ласково, ни сухо, ибо она была слишком горда, чтобы раскаиваться в том, что сделала. А кардинал, казалось, забыл, что говорил накануне.

— Ваше величество, — заявил коадъютор, — я пришел, чтобы, по моей обязанности, получить от вас приказания и споспешествовать всем, что только в моей власти, спокойствию вашего величества.

Королева наклонением головы выразила согласие, но поскольку г-жа ла Ривьер и Ножан Ботрю позволили заметить, что этот бунт не стоит внимания по своей маловажности, то она не сочла нужным изъявить коадъютору особенной благодарности за его предложения. Маршал ла Мейльере рассердился на достаточно безрассудные насмешки царедворцев, которые не знали или не хотели знать всей серьезности положения, и начал говорить королеве об опасности, угрожающей столице, причем ссылался на коадъютора. А тот, бывший свидетелем сцены на площади Нового рынка, не имел причин скрывать истину и высказал ее вполне, уверяя, что волнение в народе сильно и что, по всей вероятности, оно будет сильнее и опаснее. Тут кардинал улыбнулся презрительно, а королева с гневом сказала:

— Г-н коадъютор, думать о бунте, значит бунтовать! Это все сказки, которые любят рассказывать те, кто благоприятствует народным волнениям! Но, будьте спокойны, власть королевы сумеет восстановить порядок!

Кардинал, видя, что королева зашла слишком далеко и коадъютор переменился в лице от последних слов регентши, в свою очередь сказал с притворной лаской:

— Государыня! Желательно, чтобы все говорили с таким чистосердечием как г-н коадъютор, который беспокоится за свою паству, опасается за благосостояние города, беспокоится о власти нашего величества. Я вполне уверен, впрочем, что опасность не так велика, как он ее себе представляет, но я также верю, что она показалась ему такой, какой он ее описывает, и он говорит от чистой совести.

Королева поняла сказанное кардиналом, поэтому она переменила тон и поблагодарила коадъютора, который, притворяясь, что верит ей, отвечал глубоким поклоном. Ла Ривьер пожал плечами и сказал на ухо Ботрю:

— Вот что значит не быть здесь день и ночь! Коадъютор ведь неглуп, кажется, а поверил сказанному королевой.

Дело, однако, было в том, что все, находившиеся в кабинете королевы, играли комедию: государыня притворялась спокойной, пылая гневом; кардинал делал вид, что ничего

Не боится, но внутренне трепетал; коадъютор изображал легковерного, а таковым вовсе не был; герцог Орлеанский казался озабоченным, будучи в этом случае так же беспечен, как и в других; герцог Лонгвиль казался опечаленным, в душе радуясь; маршал Вильруа обнаружил поначалу веселость, но минуту спустя уронил слезу по поводу гибели государства; наконец, Ножан Ботрю, чтобы потешить королеву, передразнивал старую служанку Брусселя, изображая, как она воодушевляла народ, хотя должен был понимать, что на сей раз за комедией может последовать трагедия. Один аббат ла Ривьер был твердо убежден, что все это возмущение не более как нечто скоропреходящее.

Это притворство заразило даже маршала ла Мейльере, который пришел с коадъютором для того, чтобы высказать истину, но, видя на всех лицах истинное или притворное спокойствие, устыдился собственной трусости и принял вид храбреца. Как раз в это время в кабинет ее величества вошел подполковник гвардии с донесением, что народ все более и более ожесточается и угрожает нападением на солдат, и маршал, выйдя из себя, вместо того, чтобы вернуться к своему первоначальному мнению, стал просить о начальстве над всеми четырьмя батальонами гвардии, а также над всеми придворными и солдатами, которых встретит по дороге, уверяя, что с этими силами он легко рассеет взбунтовавшуюся чернь. Королева, любившая крутые меры по своей природе, немедленно согласилась на это предложение, но поскольку действовать таким образом было все-таки опасно, то комедия кончилась, и лишь маршал и королева остались при своем мнении, хотя и их жар несколько остыл.

Вдруг в комнату с бледным, встревоженным лицом вошел канцлер Сегье, и королева не могла удержаться и не спросить:

— Г-н канцлер, что случилось?

Хотя канцлер и не привык говорить правду, на сей раз он обуздал свою привычку и объявил, что народ очень бунтует, а так как у страха глаза велики, то изобразил виденное страшнее, чем это было на самом деле. Канцлер настроил всех более миролюбиво, но вошел г-н Сантерр. Будучи столь же спокоен, сколь канцлер был встревожен, он начал уверять, что горячность в народе остывает, что народ вовсе не брался за оружие, как думали вначале, и что при некотором терпении все уладится.

Ободренные придворные опять склонились к мнению маршала и королевы, состоявшему в употреблении силы. Однако, во всех этих колебаниях терялось драгоценное время, в котором, можно думать, заключалось спасение. Старый Гито, не отличавшийся большим умом, но известный королеве как преданнейший слуга, заговорил своим хриплым голосом о том, что так или иначе, а надобно приступить к делу, что только дуракам и злонамеренным людям простительно спать при таком положении дел.

— Позвольте, однако, спросить, — резко сказал Мазарини, обращаясь к Гито, которого не любил, — в чем же состоит ваше мнение?

— Мое мнение, — отвечал Гито, — состоит в том, что этого плута Брусселя надо отдать живого или мертвого.

— Г-н коадъютор, — продолжал Мазарини, — а вы что скажете о предложении г-на Гито?

— Я думаю, г-н кардинал, — пошел в атаку Гонди, — что во мнении капитан есть и хорошая и худая стороны. Я думаю, нужно возвратить Брусселя, но живым, а не мертвым!

— Возвратить! — воскликнула королева. — Возвратить Брусселя этим канальям, которые его требуют? Нет, я лучше соглашусь задушить его собственными руками и не только его, прибавила она, протянув руки к коадъютору, — но и тех, кто…

При этой выходке кардинал наклонился к уху королевы, и она опустила руки, слегка улыбнувшись.

— Как это глупо, — сказала она, — что я так разгорячилась. Простите меня, г-н коадъютор!

В это время вошел гражданский губернатор Парижа г-н Дре д’Обре с такой смертной бледностью на лице, что, как говорил потом коадъютор, в итальянском театре не представляют страх так хорошо и наивно, и стал рассказывать о том, что с ним произошло по дороге от его дома до Пале Рояля — об угрозах мятежников и о том, что, по его мнению, этот день не пройдет без всеобщего восстания в городе. Страх заразителен, ужас губернатора, выражавшийся в его бледности, телодвижениях и дрожащем голосе, овладел присутствующими. Мятежная толпа представилась грозным зрелищем уже не только кардиналу, но и королеве. Тут все пришли к выводу, что дело требует серьезного рассмотрения, составили наскоро Совет, в котором каждому было предложено высказать свое мнение.

Коадъютор, маршалы Вильруа и ла Мейльере поддержали предложение Гито освободить Брусселя; к ним присоединился и Мазарини, но прибавил, что вернуть советника ранее завтрашнего утра нельзя, поскольку он находится уже достаточно далеко от Парижа. Понятно, что этим кардинал

Хотел выиграть время — если народ не перестанет бунтовать, ему отдадут Брусселя, но ежели он рассеется, можно будет, конечно, принять более крутые меры к обузданию его и одновременно забыть об обещании. Кроме того, Мазарини предложил коадъютору самому сообщить народу это доброе известие, поскольку от него народ примет это лучше, как от своего некоторым образом депутата. Коадъютор, однако, ясно видел расставляемые ему сети и потребовал письменного обещания, хотя такое было с его стороны дерзостью. Тогда ла Мейльере увел коадъютора под утверждения царедворцев, что слово королевы стоит больше всех письменных обещаний.

Однако не таково было мнение коадъютора, который понимал, что ему грозит потерять народную любовь, ибо он может стать орудием обмана. Он хотел было даже воротиться, но королева уже вышла, а Гастон Орлеанский, тихонько подталкивая его обеими руками, говорил самым ласковым голосом:

— Ступайте, г-н коадъютор, ступайте спасать государство!

Солдаты королевской гвардии подхватили коадъютора на руки и снесли до самых ворот Пале Рояля, приговаривая:

— Идите, идите!

Коадъютор вышел на улицу и был окружен толпой, через которую старался пробраться, благословляя народ, но не того от него ждали, и послышались крики: «Брусселя! Брусселя! Верните Брусселя!» Коадъютор решил ничего не обещать, ибо понимал, что обещания скорее всего не будут исполнены и потому только продолжал благославлять народ, однако в это время маршал ла Мейльере во главе отряда легкой гвардейской кавалерии подъехал к толпе с обнаженной шпагой и закричал:

— Да здравствует король! Свободу Брусселю!

Но так как мятежники увидели обнаженную шпагу, а в шуме не расслышали его последних слов, то жест и выкрики не только не успокоили, но еще более воспламенили толпу. Послышался крик: «К оружию!», а один из толпы даже бросился с саблей на маршала, который убил его выстрелом из пистолета. Крики перешли в рев и все бросились к оружию.

Народ, проводивший коадъютора до самого Пале Рояля и ожидавший у ворот его выхода, шел с ним или, лучше сказать, нес его до самого Трагуарского перекрестка, где он увидел маршала ла Мейльере, вступившего в бой с многочисленной толпой, которая перегородила дорогу и на огонь его кавалерии отвечала сильной ружейной пальбой. Тогда коадъютор, надеясь, что противники уважат его достоинство в пастырской одежде, бросился между ними, рассчитывая остановить кровопролитие, Действительно, маршал, который оказался в затруднительном положении, с радостью воспользовался предлогом и приказал прекратить стрельбу, и граждане, со своей стороны, также остановились, довольствуясь тем, что остались на занимаемой позиции на перекрестке. Но десятка три человек, которые или не знали еще о перемирии, или не хотели его признать, вышли с алебардами из улицы Де-Прувер и устремились на кавалеристов. Они ранили пистолетным выстрелом Фонтрайля в руку, прибили одного из пажей, несших сутану коадъютора, и сшибли с ног его самого камнем, который попал ему пониже уха. В тот момент, когда он встал на одно колено, аптекарский ученик, один из самых отчаянных бунтовщиков, навел дуло своего ружья прямо в голову коадъютора, но прелат, не потеряв присутствия духа, схватил рукой дуло ружья и произнес:

— Ах ты, несчастный! Если бы это увидел твой отец!

Молодой человек не понял смысла обращенных к нему слов и думая, что собрался ненароком убить одного из знакомых своего отца, посмотрел на жертву внимательно и вдруг заметил священническое облачение.

— Боже мой! — воскликнул он. — Уж не коадъютор ли вы?

— Именно так, — отвечал прелат, — и ты хотел убить друга, думая, что убиваешь врага!

Мятежник, осознав свою ошибку, помог коадъютору подняться на ноги и громко закричал:

— Да здравствует коадъютор!

Все ответили тем же дружным криком и засуетились вокруг коадъютора. Между тем маршал, воспользовавшись суматохой, выбрался из толпы и устремился во дворец.

Коадъютор, увлекая за собой народ, отправился на Торговую площадь, где, как он говорит, нашел всех торговцев вооруженными. Однако надобно было объясниться, так как мятежники видели вход и выход коадъютора из дворца и желали знать ответ королевы. Коадъютор, не будучи уверен в истинности обещания королевы, объявил, что решительного ответа еще не получал и пойдет в Пале Рояль во второй раз. Предложение было принято с радостными восклицаниями, и он тем же путем отправился во дворец, сопровождаемый более чем 40 000 человек.

У заставы Сержантов он повстречался с маршалом ла Мейльере, который в благодарность за освобождение из рук мятежников бросился к нему на шею и крепко обнял, говоря:

— Я, дурак и безумец, чуть было не погубил отечество, а вы.., вы его спасли! Пойдем, поговорим откровенно с королевой о положении дел и сделаем представление, чтобы при совершеннолетии короля эта зараза государства, эти бессовестные льстецы, которые заставляют королеву верить, что происходящее не имеет никакой важности, были повешены! — И сойдя с лошади, маршал взял коадъютора за руку, а придя во дворец, он подвел коадъютора к королеве и, показывая на него, сказал ее величеству:

— Вот, государыня, тот, кому я обязан жизнью и которого вы, ваше величество, должны поблагодарить за спасение вашей гвардии! И, быть может, вашего дворца!

Королева улыбнулась так, что коадъютор не мог не заметить насмешки, но не показывая вида, что оскорбился, прервал маршала и, почтительно поклонившись, сказал:

— Государыня, речь идет не обо мне, а об обезоруженном и покорном Париже, который готов повергнуться к стопам вашего величества!

— Париж очень виноват и непокорен! — отвечала Анна Австрийская с краской гнева на лице. — Но, с другой стороны, если как меня уверяли, он был столь мятежным, каким образом он в такое короткое время мог успокоиться?

Маршал ла Мейльере понял мысль королевы и заметил:

— Видя, как вас обманывают, государыня, благомысленный человек обязан сказать правду. И я скажу ее — если вы, ваше величество, не прикажете сегодня же освободить Брусселя, то завтра камня на камне не останется в Париже, поверьте мне!

Коадъютор хотел подтвердить эти слова, но королева прервала их презрительным смехом и отрезала:

— Идите отдыхать, г-н коадъютор, вы сегодня столько трудились, что, думаю, немало устали и вам не грех отдохнуть.

Что можно было сказать в ответ? Коадъютор со злобой в сердце вышел из дворца, поклявшись отомстить за невнимание к его заслугам. Каким образом, он еще не знал, ибо события еще не определились с той степенью ясности, чтобы он мог на что-нибудь решиться.

На улице, у дворцовых ворот, коадъютора дожидалась бесчисленна толпа, которая заставила его подняться на империал поданной кареты дать отчет о происшедшем в Пале Рояле. Коадъютор объявил, что на уверения, данные им королеве в том, что народ готов положить оружие и разойтись по домам, если ему возвратят арестованных, королева положительно обещала освободить их из тюрьмы.

Это обещание показалось народу недостаточным и два часа назад он скорее всего этим бы не удовлетворился, но приближалось время ужина. «Это обстоятельство, — говорит кардинал Рец, — может показаться смешным, но между тем оно не подлежит сомнению, и я заметил, что в Париже во время народных возмущений самые горячие головы не хотят прозевать у себя дома ужин». Ввиду этого обстоятельства парижский народ разошелся по домам, и коадъютор смог спокойно вернуться к себе, где сразу лег в постель и приказал пустить ему кровь, дабы избегнуть последствий, которые могли бы случиться от полученного им в голову удара камнем.

Мы, впрочем, не расстаемся еще с коадъютором, поскольку в событиях, о которых пойдет далее рассказ, он будет главным действующим лицом.

ГЛАВА XVI. 1648

Коадъютор вернулся домой недовольный и расстроенный душой более, чем телом, хотя и распорядился о кровопускании. Теперь он уже не сомневался в том, что был игрушкой в руках Мазарини и королевы, что они толкали его вперед с намерением не исполнить ни одного из тех

Обещаний, которые через него давали парижскому народу, предполагая, что коадъютор потеряет любовь Парижа, добытую такими усилиями и деньгами.

Во время этих размышлений пришел граф Монтрезор, этот вечно недовольный человек, который участвовал вместе с Сен-Маром в заговоре против Ришелье и с коадъютором против Мазарини.

— Ну что, любезнейший, — пошутил входя в комнату Монтрезор, — ведь вы совершили сегодня славную кампанию!

— Разве? — спросил коадъютор.

— Разумеется! — заявил Монтрезор. — Что, скажете мне, выиграли вы вашими сегодняшними двумя представлениями королеве?

— Я этим выиграл то, — отвечал коадъютор, выходя из себя, поскольку слова графа очень хорошо соответствовали тому, что он сам себе говорил, — я выиграл то, что доказал королеве свою благодарность за достоинство коадъютора, которое она изволила мне дать.

— Так вы думаете, — спросил, засмеявшись Монтрезор, — что королева вами довольна?

— Надеюсь, — коротко ответил коадъютор.

— Ну, нет! Разуверьтесь, приятель, ибо сегодня она сказала своим статс-дамам де Навайль и де Моттвиль, что хотя вам вовсе не следовало возмущать народ, вы сделали все для этого, что только от вас зависело!

Это замечание полностью соответствовало происходившему в душе коадъютора, и хотя он с сомнением покачал головой, граф Монтрезор ясно видел, что удар нанесен верно. На помощь к нему подоспел маркиз Лег, капитан гвардии герцога Орлеанского и один из вернейших друзей коадъютора.

— А, прошу пожаловать, г-н маркиз! — приветствовал его коадъютор. — Знаете ли, что мне сказал сейчас граф Монтрезор?

— Право, нет, — отвечал маркиз, — не знаю.

— Он сказал, что при дворе надо мной смеются и думают, будто все, что я сегодня делал, было только комедией, целью которой было возмутить народ!

— Ну что же, — сухо заметил Лег, — Монтрезор прав.

— Можете ли вы представить мне какие-нибудь доказательства этому? — спросил коадъютор, чувствуя, как гнев начинает волновать его кровь.

— Я приехал к вам прямо с ужина у королевы, — отвечал Лег.

— Ну, что же вы там видели? Что слышали? — быстро спросил коадъютор.

— Я там видел, — стал говорить маркиз, — людей, весьма радующихся тому, что дела приняли лучший, нежели они ожидали, оборот. Слышал я там и множество едких насмешек над каким-то коадъютором, который хотел взбунтовать народ, и не успев в этом притворился раненым, хотя ничего подобного с ним не случилось, который, выходя из дома, рассчитывал, что ему будут рукоплескать, как в театре на представлении трагедий Расина, а вернулся домой освистанный, как фарс Буаробера. Наконец, этот самый коадъютор, о котором я вам говорю, составлял предмет всех разговоров и в продолжение целых двух часов был осыпаем утонченными насмешками Ботрю, колкостями ла Ривьера, сопровождаемыми ложным состраданием кардинала и громким смехом королевы.

— Г-н коадъютор, — сказал Монтрезор, — разве вы не читали известное сочинение «Заговор Фиески», которое было написано лет пятнадцать тому назад одним моим знакомым, аббатом Гонди?

— Читал, граф, — отвечал коадъютор, — и вы знаете, что Фиески — мой любимый герой, но я нигде не читал, что Фиески был обязан своим титулом графа Лаванья дожу, против которого он возмутился.

— Хорошо, — сказал Монтрезор, поднимаясь, — засните сегодня с этими прекрасными чувствами, а завтра, пожалуй, вы пробудитесь в Бастилии.

— А что вы об этом думаете, Лег? — спросил коадъютор маркиза.

— Я, — отвечал тот, — совершенно согласен с графом и если бы был на вашем месте, то после всего, что слышал, клянусь вам, или бы решился на открытое сопротивление, или непременно бежал и не в эту ночь, а сию же минуту!

Дверь отворилась в третий раз, и граф д'Аржанте, который прежде служил у графа Суассона и у него познакомился с аббатом Гонди, вошел в комнату с бледным и встревоженным лицом.

— Вы пропали! — обратился он к коадъютору, не дав тому н рта раскрыть. — Маршал ла Мейльере послал меня сказать вам, что он не знает, какой бес овладел Пале Роялем! При дворе говорят, будто это вы затеяли бунт и всеми силами поддерживаете его, и как ни защищал вас маршал, его никто не слушал и, быть может, в эту же ночь против вас будут приняты самые насильственные меры!

— Какие же? — поинтересовался коадъютор.

— Послушайте же, — снова начал д'Аржанте, — все это пока только предположения, но со временем скрытые намерения могут быть исполнены. Это говорят в Лувре, и ла Мейльере поручил мне вам передать, что вы должны быть арестованы и отправлены в Кампер-Корантен, Бруссель — отправлен в Гавр-де-Грас, и на рассвете канцлер закроет парламент и удалит его в Монтаржи.

— Ну! — в один голос воскликнули Монтрезор и Лег. — Что вы скажете на это?

— Народ не допустит этого! — твердо заявил коадъютор.

— Народ! — повторил граф д'Аржанте. — А где, вы думаете, народ теперь находится?

— Разве он не на улицах? — удивился прелат.

— Как же! — вскричал граф. — Что кардинал и королева предполагали, то и случилось — ночь прекратила мятеж, народ разошелся по домам. Маршал ла Мейльере, которого посылали узнать, в каком положении Париж, вернулся и объявил, что в этот час из всей многочисленной толпы, наводнявшей улицы и переулки, осталось не более сотни, что огни везде потушены, так что ежели кто-нибудь приехал издалека, то он и не заподозрит о происходившем днем.

— Так это, любезный мой д'Аржанте, — спросил коадъютор, — маршал и поручил вам мне сообщить?

— Да, — отвечал граф, — чтобы вы подумали о своей безопасности, г-н коадъютор.

— А маршал Вильруа ничего не говорил? — поинтересовался коадъютор.

— Ну, да! Он не посмел, — улыбнулся граф, — вы же знаете, какой он трус! Но он пожал мне руку так, что я в нем, в общем, не сомневаюсь. Однако повторяю вам, что теперь нет ни души на улицах, все спокойно в Париже и завтра повесят, кого захотят!

— Ну что? — сказал Монтрезор. — Не то же и я говорил?

Тогда маркиз Лег более других стал сожалеть о поведении коадъютора в этот день, поведении, говорил он, о котором сожалели его друзья и которое погубило как его самого, так и их.

Коадъютор холодно выслушал сожаления и насмешки друзей, а когда они кончили, подытожил:

— Послушайте, господа! Дайте мне подумать четверть часа, а там я докажу вам, что мы можем внушить к себе и другое чувство, во всяком случае, не сожаление. — Затем коадъютор попросил всех уйти в другую комнату и остался один.

Потому ли, что коадъютор читал Плутарха, или потому, что написал «Заговор Фиески», он всю свою жизнь домогался сделаться главой партии. Теперь он достиг этой цели и в его руках было все, чтобы иметь успех. Он позвал своего камердинера и послал его к полковнику Мирону, надзирателю квартала Сен-Жермен л'Оксерруа, прося его тотчас к нему приехать.

В это время на городских часах просило полночь. Коадъютор отворил окно и стал смотреть на улицу. Ночь была тихой и ясной, царствовала глубокая тишина, огни в домах, как и говорил д'Аржанте, гасли один за другим.

По завершении четверти часа Монтрезор, Лег и д'Аржанте вошли в комнату коадъютора и застали его у окна.

— Ну, что же! — сказал д'Аржанте. — Четверть часа прошла!

— Да, — отвечал коадъютор, — я знаю.

— О чем же вы думаете? — заволновался граф.

— Я думаю, — отвечал коадъютор спокойно, закрывая окно, — что завтра к полудню Париж будет в наших руках.

Лица, которым он неожиданно поверил эту странную тайну, громко рассмеялись, предполагая, что удар камнем в голову лишил бедного прелата рассудка.

В это самое время вошел слуга вместе с полковником Мироном. Коадъютор дал лакею другое письмо на имя аудитора счетной палаты по имени Леспине, который был надзирателем квартала Св. Евстахия. Этот Леспине был старым знакомым коадъютора и они вместе участвовали в заговоре графа Суассона. Лакей тотчас вышел, чтобы отнести письмо.

Мирон, без сомнения, заранее знал о намерениях коадъютора, ибо вовсе не был удивлен тем, что его подняли в такой поздний час. Коадъютор рассказал ему обо всем случившемся и оба, удалившись в особую комнату, разговаривали между собой с полчаса о средствах и мерах, которые им теперь было необходимо предпринять. По окончании беседы Мирон простился с коадъютором и его друзьями и удалился, однако через несколько минут вернулся в сопровождении человека, принадлежащего к простому сословию.

Этот человек был братом повара Мирона. Будучи за некоторое время до этого приговорен к виселице и вырвавшись из рук правосудия, он, чтобы не быть пойманным, выходил только по ночам. Мирон, выйдя от коадъютора, с ним встретился, а тот, узнав полковника, рассказал такие интересные вещи о том, что их в настоящее время занимало, что Мирон попросил его пройти вместе с ним к коадъютору.

Этот привыкший шататься по ночам человек заметил у ворот дома полковника двух офицеров, разговаривавших между собой. Притаившись, он смог подслушать их разговор. Офицеры — поручик Рюбантель и полковник Ванн — рассуждали о том, как бы поискуснее ворваться к Мирону, чтобы застать его врасплох, как Брусселя, и обдумывали, где лучше расставить гвардейцев, жандармов и отряд легкой кавалерии, чтобы иметь в своей власти все кварталы города от Нового моста до Пале Рояля.

Брат повара рассудил, что нельзя терять время, пробрался в дом Мирона с тем, чтобы уведомить его о вражеских затеях, но узнав, что Мирона дома нет, а за ним приходили от коадъютора, отправился к дому архиепископа в надежде встретиться с полковником, что и произошло. — Хорошо! — сказал коадъютор. — Мы не знали только, где именно они намеревались расставить войска, теперь мы это знаем. Распорядитесь же так, как мы договорились, мой любезный Мирон, но, прошу вас, ради Бога, не плошайте — теперь каждая минута дорога!

Мирон поклонился и вышел — коадъютор отдавал приказания как главнокомандующий перед битвой.

Оставшись с друзьями, коадъютор спросил, не хотят ли они ему помогать, и после нескольких минут раздумья они приняли предложение. Монтрезор и Лег устремились к своим приятелям, а д'Ажанте, будучи хорошо знаком с Луи де Креваном кавалером д'Юмьером — будущим маршалом Франции, находившимся с рекрутами в Париже, обещал привести от него человек 20 молодцов. Условились также о местах, где должны были действовать Монтрезор и Лег; д'Аржанте, как самый смелый и решительный, получил назначение находиться при Нельской заставе, ибо упомянутый бродяга слышал, как Рюбантель и Ванн два раза произнесли это название.

В это время Мирон, согласно договоренности, уже принимал меры предосторожности, сам размещая уважаемых, одетых в черные плащи и без оружия, граждан во всех тех местах, где должны были стоять войска. В продолжение двух часов Мирон развил бурную деятельность и расставил от Нового моста до Пале Рояля более 400 человек, причем организовал это, как пишет коадъютор, «тихо и весьма осторожно».

Леспине получил от Гонди приказание быть готовым овладеть заставой Сержантов, чтобы устроить там баррикаду против королевских гвардейцев. Очевидно, что план был разработан заранее.

Отдав приказания, подобно герцогу Энгиенскому накануне битвы при Рокруа, коадъютор лег в постель с тем, чтобы поспать до тех пор, пока его не разбудят. В 6 утра к нему вошел секретарь Мирона с известием, что во время ночи войска не показывались и видели лишь кавалеристов, проезжавших по улицам, чтобы узнать, очевидно, много ли народа, и, увидев, что мало, галопом вернулись в Пале Рояль.

Но если в этом пункте все пока было спокойно, то по деятельности канцелярии государственного канцлера, где часто отправлялись и возвращались посыльные, можно было предположить, что здесь что-то затевается против парижского народа.

В 7 утра второй вестник Мирона пришел известить, что канцлер со всеми чиновниками магистрата направился ко дворцу. В это же время курьер графа д'Аржанте донес о движении двух рот гвардейцев к Нельской заставе.

Наступила решительная минута, и коадъютор велел всем сказать, что пусть каждый действует по данным ему инструкциям.

Через четверть часа по шуму, дошедшему до архиепископского дома, его хозяин узнал, что его приказания исполняются в точности. Монтрезор и Лег, находясь у Нового моста, при содействии людей Мирона призвали народ к оружию. Леспине, со своей стороны, овладел заставой Сержантов, а д'Аржанте, переодетый каменщиком, напал со своими людьми на швейцарцев, причем было убито до тридцати солдат, а остальные разбежались, оставив свой штандарт в руках нападавших.

Тройная атака подняла во всем городе тревогу, мятеж, как пожар, быстро распространился от центра Парижа до самых отдаленных окраин. Все взялись за оружие, даже женщины и дети, в самое короткое время было выстроено более тысячи двухсот баррикад. Канцлер Сегье, теснимый со всех сторон, видя перед собой многочисленную толпу мятежников, словно выраставших из-под земли, с трудом смог укрыться, провожаемый неистовыми проклятиями и угрозами, в отеле д'О, находившемся на набережной Дез-Огюстен, близ моста св. Михаила. И едва затворилась за ним дверь, как народ с яростью бросился к отелю и выломал ее. Несчастный канцлер спрятался вместе с братом, епископом Миосским, в маленьком кабинете, дверь которого искусно была скрыта обоями. Хорошо понимая, что жизнь его находится в опасности, что если его найдут, то изрубят в куски, он встал на колени перед своим братом-епископом и начал исповедь, ожидая с минуты на минуту смерти. Однако же он не был найден, народ удовольствовался разоблачением отеля — корыстолюбие взяло верх над мщением, и бунтовщики, вытаскивая мебель и всякие ценности на улицу, забыли о потайном кабинете, где укрылись канцлер и епископ Меосский.

Все это время у королевы совещались — присутствовали все принцессы и между ними бедная королева Английская, которая, оставив королевство свое в революционном состоянии, приехала просить приюта в другом королевстве, теперь не менее возмущенном. Что касается кардинала, то он, имея при себя аббата ла Ривьера и нескольких вельмож двора, которых считал вернейшими своими приверженцами, занимался делами в маленьком кабинете ее величества. В это время приехал во дворец человек, которого едва спасшийся канцлер Сегье прислал уведомить королеву и кардинала о своем положении. Королева немедленно вызвала маршала ла Мейльере и приказала идти на помощь к канцлеру; без промедления маршал, взяв с собой жандармов и несколько человек легкой кавалерии, отправился к отелю д'О.

А во дворце расспрашивали посланника о положении дел. Он сказал, что Париж взбунтовался, что поперек всех улиц натянуты цепи, что на каждом шагу встречаются баррикады, защищаемые народом, что мятежники, не переставая требовать освобождения Брусселя, изо всей силы кричат: «Да здравствуют королева и коадъютор!» Королева, внимательно выслушав этого человека, пошла с ним в кабинет к Мазарини, чтобы тот повторил ему все, что сказал ранее, и между королевой и министром тут же было решено послать кого-нибудь к коадъютору.

Маршал ла Мейльере не без труда добрался до отеля д'О. Пожилая женщина, остававшаяся одна во всем доме, повела его к кабинету, где скрывался канцлер Сегье. Маршал окружил бедного канцлера своим конвоем и пешком отправился вместе с ним в Пале Рояль, но не успели они сделать и нескольких шагов, как навстречу попалась герцогиня Сюлли, дочь канцлера, которая, узнав о случившемся, поехала в карете его искать. Канцлер с братом сели в карету и окруженные солдатами маршала помчались к Пале Роялю. Когда, миновав Новый мост, карета ехала мимо площади Дофинэ, находившийся в засадах и вооруженный ружьями народ открыл по конвою сильный огонь. Адъютант короля, всегда находившийся в свите канцлера, был убит и вместе с ним один гвардеец и несколько солдат. Герцогиня Сюлли, прикрывшая собой отца, была поражена пулей в руку, к счастью на излете, и она была только контужена. Наконец, поезд добрался до дворца, и при виде раненой герцогини Сюлли, дрожащего от страха канцлера, епископа Меосского, бывшего не в лучшем состоянии, настроение двора приобрело более серьезное направление.

Вскоре возвратился курьер, посланный к коадъютору. Этот посланный, служивший казначеем в собственном ее величестве кабинете, застал коадъютора дома, и тот объявил, что, не имея никакого влияния на народ, может только изъявить королеве и кардиналу свое сожаление по поводу сопротивления народа власти королевы. Было, однако, ясно, что этот ответ был ничем иным, как уверткой, поскольку все доказывало его теперешнее исключительное, более чем когда-либо, влияние на парижский народ.

В это время королеве доложили, что парламент, собравшийся в этот день очень рано, подписав приговор Ком-мину, поручику королевской гвардии, исполнившему приказ о вчерашних арестах, и запретив впредь под страхом смертной казни всем военным исполнять подобные распоряжения, приближается в полном составе и в парадных мундирах к Пале Роялю. Шествие парламента выглядело триумфом: перед ними опускались цепи, разбирались баррикады и звучали призывы: «Брусселя! Брусселя!»

Через некоторое время доложили, что члены парламента прибыли к главному входу во дворец. Королева была вне себя от гнева, но не могла запретить им войти и дала на это свое разрешение. Минуту спустя появилась депутация во главе с первым президентом и президентом де Месмом, тогда как остальные члены парламента остались во дворе.

Президент собрался было произнести речь, но королева, встав со своего места, сама подошла к нему и сказала:

— Не странно ли это и не стыдно ли вам, господа, что при жизни покойной королевы вы безо всякого негодования смотрели на арест и заключение в тюрьму принца, а ныне, из-за этого негодяя Брусселя, вы и ваш народ поднимаете такую тревогу, что потомство с ужасом посмотрит на ничтожную причину беспорядков, и король, мой сын, со временем вынужден будет отомстить вам за это!

Президент, дав королеве закончить, ответил:

— Осмелюсь заметить вам, государыня, что теперь не время упреков и что при том положении, в котором находится народ, нужно думать о том, как его успокоить. Что же касается меня, — прибавил он, — то я полагаю, государыня, вы должны отпустить арестанта по собственной вашей воле, в противном случае его у вас возьмут силой, что, без сомнения, причинит вам величайшее огорчение.

— Вы можете, — возразила королева, — смотреть на это дело таким образом, я смотрю на него совсем иначе! Я бы унизила королевскую власть, если бы оставила без наказания человека, который так дерзко ее оскорбляет.

— Итак, это ваше последнее слово, государыня, — спросил президент, — и вы решительно отказываетесь исполнить то, о чем вас просят?

— Да, — отвечала королева, — пока у меня будут просить подобным образом. По кротости моего правления вы должны были бы видеть, каковы мои намерения. Прибавлю, что лично я, быть может, и простила бы его, но вы сами, господа, знаете, что коронованным лицам вменяется в обязанность держать свой народ в некотором страхе!

С этими словами королева повернулась и ушла в кабинет, где находился Мазарини. Президент послал просить ее уделить им еще несколько минут, но королева не вернулась, а вместо нее вышел канцлер, сказавший членам парламента, что если они в будущем будут выказывать более повиновения воле короля, то и королева, со своей стороны, готова оказывать им все зависящие от нее милости.

Президент попросил объяснить этот ответ. Тогда канцлер объявил, что если парламент согласится впредь не собираться сам по себе для рассмотрения государственных дел и не будет контролировать королевские указы, то королева возвратит им арестованных.

Депутаты вышли из дворца, объявив, что они рассмотрят эти предложения. Парламент двинулся обратно в том же порядке, и так как он ничего не говорил народу относительно освобождения Брусселя, то, понятно, народ, вместо радостных восклицаний и доказательств своей поддержки, с которыми провожал его ко дворцу, выказывал теперь известную сдержанность. У заставы Сержантов, где находилась первая баррикада, народ начал роптать, требуя свободы Брусселю, но первый президент успокоил толпу, сказав, что королева обещала удовлетворить желание народа. У второй баррикады повторилась та же сцена, и президент смирил мятежников тем же ответом, но у Трагуарского Креста парижане не поверили словам президента, началось смятение, а один поварский ученик, поддерживаемый двумя сотнями людей, бросился на президента и, приставив к его груди алебарду, закричал:

— Изменник! Так вот ты как для нас стараешься! Возвратись сейчас же во дворец и, если не хочешь быть убитым, приведи к нам Брусселя! А если не его, то Мазарини!

При этой угрозе члены парламента испугались, пять или шесть заседателей вместе с двадцатью советниками скрылись в толпе, лишь первый президент не потерял присутствия духа, хотя более других подвергался опасности, и, собрав оставшихся при нем чиновников парламента, медленно, с подобающей его званию важностью, направился опять к Пале Роялю.

При дворе скоро узнали о том, что случилось с президентом и его коллегами. Шум же от возмущения был слышен даже в комнатах королевы, все слышали также крики и угрозы, сопровождавшие возвращающихся во дворец депутатов парламента. Теперь депутаты встретили в королеве более готовности их выслушать, а придворные дамы, став перед ней на колени, умоляли ее не противиться народным требованиям. Королева смягчилась.

— Итак, господа, — сказала она, — рассудите сами, как нужно теперь лучше действовать.

Парламент собрался для совещания в большой галерее, и через час первый президент от имени всего собрания, изъявив готовность верой и правдой служить королю, дал отчет совещанию парламентариев. Совещанием было решено отложить заседания парламента до дня св. Жана — очевидно, это соглашение было не миром, но перемирием, но обстоятельства были таковы, что правительница не могла уже ничего предписывать, и потому она удовольствовалась заявлением первого президента и подписала приказ освободить советника Брусселя из тюрьмы. За ним немедленно была послана карета от двора.

Теперь члены парламента с торжеством вышли из дворца, а королева не могла не почувствовать унижения.

Народ ожидал парламент, чтобы получить отчет о вторичном представлении королеве. Президент отвечал, что имеет приказ ее величества выпустить Брусселя из тюрьмы, а когда народ не поверил этому, племянник арестованного показал всем бумагу, объявив, что завтра к 8 часам утра Бруссель будет в Париже. Это смягчило несколько гнев мятежников, но так как они боялись обмана, что имело место накануне, то решили остаться вооруженными всю ночь и, если завтра к 10 утра Бруссель не будет возвращен, разнести, не оставив камня на камне, Пале Рояль и на развалинах повесить Мазарини.

Дворец был объят ужасом. Граждане стреляли постоянно, и весь шум заставлял опасаться страшного кровопролития. Бунтовщики близко подходили ко дворцу, так что пришлось расставить вокруг него часовых в десяти шагах один от другого. Королева не смогла заснуть всю ночь, а для министра народные угрозы не были тайной, поэтому он не раздевался и постоянно был готов сесть на лошадь. Один караул стоял у ворот его дома, другой — в комнатах, а кавалерийский полк ожидал кардинала в Булонском лесу, чтобы сопровождать его в случае необходимости выехать из Парижа. Один итальянец, состоявший на службе у кардинала, сказал на следующий день г-же Моттвиль, что даже за владение французским королевством он не захотел бы провести еще ночь, подобную той, какую он провел со своим господином.

На следующий день всякие бесчинства усилились. Мятежники громко кричали, что пошлют за герцогом де Бофором и сделают его своим предводителем. Пробило 9 часов — Бруссель не появлялся, мятежники распалялись, бунт распространился по всему городу, королева и Мазарини собирались уже бежать. Наконец, в 10 часов угрозы и проклятия сменились восторженными криками — прибыл Бруссель. Народ понес Брусселя на руках, разрывая протянутые через улицы цепи и круша баррикады. Советник был принесен в собор Парижской Богоматери, где было пропето «Тебе Бога хвалим». Однако Бруссель, смущаясь тем, что стал причиной такого возмущения и беспорядка, не дождался окончания молебна, украдкой вышел через маленькую дверь и побежал домой, удивленный народной любовью, о которой до сих пор и не подозревал.

Действительно властитель города, парламент, имея в своей власти короля, королеву и министра, издал следующий указ:

«Парламент в общем своем заседании сего числа, выслушав городского голову относительно данных ему приказаний вследствие бунта, происходившего третьего дня, вчера и сегодня утром, выслушав также королевского генерал-прокурора и приказав, чтобы все цепи и баррикады, устроенные гражданами, были убраны, предписывает всем разойтись по своим домам и возвратиться к своим прежним занятиям. Дано парламентом 28 августа».

Через два часа баррикады были уничтожены, цепи сняты, лавки и магазины открыты, и Париж казался таким спокойным, словно все, что совсем недавно происходило, было только сном.

За несколько дней до этого Мазарини заявил, что члены парламента суть не что иное, как школьники, которые швыряют камнями (frondent) в парижские каналы и которые разбегаются во все стороны, как только увидят гражданского губернатора, и снова собираются, когда он удалится. Эта острота очень оскорбила парламентариев, а поутру, в день баррикад, советник Барильон публично исполнил следующий куплет одной модной песенки:

Сегодня поутру

Дует ветер из Фронды;

Я думаю, он

Грозит Мазарини.

Сегодня поутру

Дует ветер из Фронды.

Куплет был весьма удачен, и если сторонников двора называли «мазаринистами», то приверженцев парламента стали именовать «фрондерами». Коадъютор и его друзья, которые, как мы видели, организовали мятеж, приняли это наименование и стали носить на шляпах тесьму в виде пращи. Слово «Фронда» вошло в моду — в булочных стали печь булки a la Fronde, появились a la Fronde шарфы, платки, перчатки. Имя, под которым возмущение должно было быть внесено в летописи, нашлось.

ГЛАВА XVII. 1648 — 1649

Трехдневный бунт и все за ним последовавшее сделали для королевы пребывание в Париже невыносимым, и при первом удобном случае она пожелала оставить его. Под предлогом подновления и переделок в Пале Рояле король, королева, герцог Анжуйский, у которого только прошла оспа, и еще не оправившийся от испуга кардинал Мазарини удалились в Рюэль, поскольку Сен-Жермен был в это время занят английской королевой Генриеттой.

В иных обстоятельствах это не показалось бы странным. Был месяц сентябрь, и почему бы королю, королеве и принцу не иметь желания провести несколько дней за городом. Однако их отъезд имел вид бегства. В 6 утра король сам сел в карету и поехал с кардиналом за Парижскую заставу, а королева, как говорит г-жа Моттвиль, желая показать, что имеет более других мужества, оставалась некоторое время в городе, съездила в монастырь францисканцев на исповедь, посетила в Валь-де-Грасе своих добрых монахинь, простилась с ними и только затем выехала в Рюэль.

Герцог Орлеанский остался в столице для сношений с парламентом в случае каких-нибудь новых осложнений. Этот герцог, казалось, давно и навсегда утративший всякое значение, снова становился могущественным лицом, выказывая присущие ему гордость и честолюбие. Он являлся наместником королевства и поэтому располагал некоторой властью, а так как он всегда доставлял королеве некоторое беспокойство, то она вознамерилась противопоставить ему принца Конде.

Принц Конде продолжал торжествовать на полях битв. Разбив неприятеля при Лане, он взял город Фюрнес, но был ранен в бедро, что дало повод вызвать его в Париж. Ожидая приезда принца, королева, желая, без сомнения, отомстить за бунт, следствием которого было вынужденное освобождение Брусселя и Бланмениля, снова сослала старого маркиза Шатонефа и арестовала де Шавиньи — первого за то, что он принимал участие в политических беспорядках, второго за то, что будучи в дружеских отношениях со многими членами парламента он возмущал их своими советами. Впрочем, настоящей причиной была ненависть, которая родилась между де Шавиньи и Мазарини в тот день, когда Беринген объявил последнему о желании королевы сделать его своим первым министром.

Эти два события были на слуху в день приезда принца Конде. Парламент не без опасения смотрел на этого человека, который на двадцать восьмом году жизни имел репутацию первого полководца в Европе; кроме того, он имел вес при дворе и состоял во главе общества «петиметров» (щеголей), заменивших семнадцать придворных кавалеров времени Луи XIII; мало того, принц Конде способствовал аресту герцога де Бофора, которому народ был предан только потому, что тот был преследуем, а это характерно для периодов, когда народ недоволен правительством. Словом, это был человек придворный, одаренный большим умом и решительностью, сведущий в политике, знаток истории, философии и математики, наконец, человек, который никогда ничего не боялся.

Во время возвращения принца Конде в Париж с ним случилось одно приключение, молва о котором его опередила и которое весьма занимало двор. Проезжая Бургундию, принц услышал об одном очень известном бесноватом и захотел увидеть его. Принца привели к одержимому и сказали, что ежели он хочет видеть его в припадке бешенства, то стоит только дотронуться до него четками. Принц решил попробовать, тем более, что у него имелся ковчежец с мощами, освященными самим папой. Что касается бесноватого, то ему не сообщили, какое знатное лицо удостаивает его своим посещением.

Принц был введен в комнату и нашел бесноватого довольно спокойным. Конде сделал знак, что хочет посмотреть, как бесноватый придет в ярость, и, вынув из кармана своего жилета руку со сжатым кулаком, положил ее на голову пациента. Тот начал страшно гримасничать, кривляться и метаться а принц, доведя исступление до крайней степени, раскрыл ладонь и показал, что он коснулся не мощами а своими карманными часами. Вид часов до того раззадорил больного, что тот бросился на принца с намерением задушить, однако принц, отступив и подняв свою трость, сказал:

— Г-н черт! Мне давно уже хотелось тебя видеть, но предупреждаю, что если ты до меня дотронешься, то я разобью сосуд, который стоит на окне, и заставлю тебя из него выйти! — Бесноватый внезапно успокоился и более не сумасбродствовал.

Герцог Орлеанский, со своей стороны, с неудовольствием смотрел на приезд принца в Париж, поскольку тот был его соперником не только в политике, но и в любви — принц был влюблен в м-ль Вежан, за которой герцог ухаживал и встречал взаимность. Позднее мы расскажем, чем эта любовь кончилась.

Принц приехал в Париж 20 сентября, два дня спустя после изгнания маркиза Шатонефа и ареста де Шавиньи, поэтому он нашел Париж взволнованным и узнал, что парламент собрался, намереваясь освободить де Шавиньи из тюремного замка подобно тому, как освободил Брусселя и Бланмениля.

Через два дня по приезде принц отправился в Рюэль представиться королеве. В парламенте в этот день собрание было очень бурным. Президент Виоль, приверженец де Шавиньи, известил собрание об изгнании маркиза Шатонефа, задержании де Шавиньи, выезде короля из города, возвращении принца Конде и скором прибытии войск. Тогда президент Бланмениль заявил, что все это имеет причиной одного чуждого Франции человека, и все беды прекратятся только тогда, когда этот человек будет подведен под указ, изданный в 1617 году после смерти маршала д’Анкра, которым воспрещалось всякому иностранцу иметь в королевстве должности, духовные места с доходами, почести, достоинства и управление делами. Ни одно до сих пор нападение не направлялось так прямо против Мазарини как это, так смело и решительно выраженное в словах Бланмениля. Оно немедленно стало известно в Рюэле.

На другой день в парламент пришли два письма — одно от герцога Орлеанского, другое от принца Конде; в этих письмах парламент приглашался на конференцию в Сен-Жермен. Вместо одной конференции состоялось две. Члены парламента в количестве 21 отправились в Сен-Жермен, куда поехали также герцог Орлеанский и принц Конде. Результатом конференций было издание 4 октября указа, подписанного королевой, кардиналом, принцами и канцлером:

«Ни один чиновник королевской службы не может быть лишен своего места или звания по тайному королевскому повелению. Всякое арестованное правительственное лицо будет через 24 часа представлено в суд. То же самое относится и ко всем вообще подданным короля, если только не нужны будут доказательства — в таком случае задержание виновного не может продолжаться более 6 месяцев».

Этот указ имел ту особенность, что был подписан двумя принцами, из которых одного несколько раз ссылали, по поводу чего парламент никогда не изъявлял своего неудовольствия, а отец другого просидел три года в Венсенне, на что парламент, восставший сначала против ареста Брусселя, Бланмениля и Шартона, а потом против ссылки маркиза Шатонефа и ареста де Шавиньи, никогда не возражал. Что же касается отношения этого указа к правам двора, то г-жа Моттвиль прямо называет его убийственным для королевской власти. Прибавим, что де Шавиньи, который был уже отправлен в Гавр, получил свободу, ограниченную повелением жить в принадлежащих ему поместьях.

Эта победа показала силу парламента и дала понять Мазарини все его бессилие и как мало, несмотря на все старания, он укоренился во Франции, если так легко было применить к нему закон против иностранцев. К этому же времени, по всей вероятности, надобно отнести событие, которое некоторые историки считают вымышленным, но в действительности которого уверяет нас принцесса Палатинская — вторая супруга герцога Анжуйского и мать регента — мы имеем в виду тайное бракосочетание королевы и кардинала. Вот, что она говорит:

«Королева-мать, вдова Луи XIII, не довольствуясь тем, что любила кардинала Мазарини, вышла, наконец, за него замуж. Он не был священником и следовательно ему ничто не могло препятствовать ко вступлению в брак. Добрая королева ужасно докучала ему и он грубо обходился с ней. Вообще в то время тайные браки были в моде».

Что касается этого брака, то теперь известны все его обстоятельства, а тайный ход, которым кардинал по ночам приходил к королеве, можно и сегодня увидеть в Пале Рояле. Дело, как говорят, дошло до того, что она сама к нему приходила, а он заявлял:

— Что еще надобно от меня этой женщине?

Старая ла Бове, первая камер-юнгферша королевы, знала об этом браке, и Анна Австрийская вынуждена была угождать ей во всем. Немудрено, что большое влияние г-жи Бове было предметом удивления придворных.

Послушайте, что пишет о ней Данжо, человек официальный, так сказать «Монитор» того времени:

«Это была женщина, которую самые знатные вельможи долгое время уважали и которая несмотря на то, что была уже старой, весьма некрасивой, продолжала время от времени появляться при дворе в великолепном наряде, словно великосветская модница, и была принимаема с почтением до самой смерти».

Прибавим, что ла Бове была не только наперсницей королевы-матери, но и первой любовницей короля Луи XIV.

Мазарини, несмотря на опору в королеве, причины которой скоро стали известны не только при дворе, но и в городе, что доказывают современные памфлеты, в особенности те, что известны под названиями «La pure verite cachee», «Qu as-tu vu a la cour?» и «La vieille amoureuse», хотел найти себе и другие опоры.

Два принца, как мы уже сказали, заняли свои места при дворе: герцог Орлеанский, если не старый, то по крайней мере утративший в бесполезных заговорах свои силы и принц Конде, молодой, прославившийся победами над неприятелем и мирным договором, который вскоре должен был подписан. Надо было выбрать между ними и Мазарини не колебался, предпочтя принца Конде. Это обнаружилось, когда герцог Орлеанский ходатайствовал о пожаловании своему фавориту аббату ла Ривьеру кардинальского сана, в то время как Мазарини просил его для принца Конти, брата принца Конде. Герцог Орлеанский остался этим очень недоволен, начал шуметь, кричать, сердиться, даже угрожать, но всем было известно, что Гастон всегда был более опасен для своих друзей, нежели врагов.

Два новых события еще более усилили влияние принца Конде при дворе — возвращение, по совету принца, короля из Рюэля в Париж и известие о мире, заключенном с Австрией, после чего «Французская газета» объявила, что «французы могут впредь спокойно поить своих лошадей в Рейне». Из этого видно, что граница по Рейну — этой естественной границе Франции — уже тогда составляла спорный вопрос между империей и Францией.

Между тем, Луи XIV подрастал и показывал себя тем, кем должен был стать со временем. Когда ему сообщили о победе над австрийцами при Лане, он с иронией сказал:

— Ага! Вот это уже не заставит смеяться г-д членов парламента!

Уже в юности Луи XIV всегда огорчался, когда нападали на его королевскую власть. Так однажды в его присутствии несколько придворных разговаривали между собой о неограниченной власти турецких султанов, показывая это на ряде примеров.

— Хорошо! — заметил юный король. — Вот что называется царствовать!

— Да, государь, — подхватил маршал д'Эстре, — но два или три этих властелина были в мое время убиты.

Маршал Вильруа, который тоже слышал слова короля и ответ маршала д'Эстре, обратившись к нему, сказал:

— Благодарю вас, сударь, вы говорили как должно говорить королям, а не так, как говорят им их придворные!

Однажды Луи XIV, увидев входящего к нему принца Конде, встал, снял с головы шляпу и начал с ним беседу. Было ли это сделано из вежливости, хотел ли король показать, что признает заслуги визитера, но эта вежливость, как оскорбление придворного этикета, расстроила Лапорта, который стал просить наставника и помощника наставника короля сказать питомцу о необходимости надеть шляпу, но ни тот, ни другой не обращали на него внимания. Тогда Лапорт взял шляпу, которую Луи XIV положил на стул, и подал ее монарху.

— Государь, — сказал тогда принца Конде, — Лапорт прав! Когда вы, ваше величество, с нами говорите, то вам не стоит снимать шляпу, вы и без того оказываете честь, когда кланяетесь.

В это время Конде казался очень преданным королю. По возвращении в Париж он первым делом осведомился у Лапорта, умен и великодушен ли король, и на утвердительный ответ воскликнул:

— Тем лучше! Вы меня радуете, ибо нет чести повиноваться государю злому, нет удовольствия повиноваться глупцу!

Такого же мнения был и кардинал Мазарини, который заметил маршалу Граммону, из лести говорившему министру о его нескончаемом могуществе:

— Ах, сударь! Вы не знаете его величество! В нем качеств на четырех королей и одного честного человека, уверяю вас!

Этот самый маршал Граммон, став на сторону Фронды, заявил впоследствии Луи XIV:

— В то время как мы служили вашему величеству против кардинала Мазарини… — что чрезвычайно рассмешило короля.

Наступил день св. Жана, и парламент снова начал свои совещания, обсуждая, как противостоять двору. Один за другим против кардинала выходили памфлеты — что ни день появлялась новая «Мазаринада». Министр поначалу над ними смеялся и однажды произнес свою, ставшую потом знаменитой, фразу: «Они поют, за это после заплатят». Наконец, вместо песенок появилось большое, наделавшее много шума, сочинение «Просьба трех сословий провинции Иль-де-Франс парламенту Парижа» — одна из самых едких сатир, направленных против Мазарини.

«Он — сицилианец, подданный испанского короля, и происходит из простого звания: он был простым слугой в Риме, участником самых гнусных действий; он потворствовал обманам, шалостям и интригам; он был принят во Франции как шпион; своим влиянием на королеву он управлял в продолжение шести лет всеми делами государства, к великому стыду королевского дома и всеобщему смеху других наций. Он лишал милостей, отправлял в ссылку, заключал в тюрьмы принцев, государственных должностных лиц, членов парламента, знатных вельмож, наконец, вернейших слуг короля. Он окружил себя изменниками, лихоимцами, нечестивцами и безбожниками; взял на себя обязанность быть воспитателем короля, чтобы дать ему воспитание по своему усмотрению; он испортил и без того уже не слишком строгую нравственность при дворе введением в моду азартной игры и картежных домов; не один раз он нарушал правосудие, грабил и расхищал финансы, издерживал на три года вперед государственные доходы. Он наполнил тюрьмы двадцатью тремя тысячами человек, из которых пять тысяч умерли на первом году заточения. Хотя он издерживал ежегодно 1 20 000 000 франков, он не платил жалованья военным чинам, не давал пенсий и не отпускал денег на поддержку крепостей; наконец, он делился этими огромными суммами со своими друзьями, вывозя большую часть денег за пределы королевства векселями, чистой монетой и драгоценными камнями».

В другое время этот пасквиль, хотя его содержание было отчасти справедливо, не имел бы особой важности, но на этот раз он так соответствовал расположению народного духа и неудовольствию парламента, что сделался предметом розыска. Автор памфлета остался неизвестным, но типографщик был открыт и осужден на вечную ссылку приговором суда Шатле.

Однако оставалось непонятным — король ли управляет парламентом или парламент управляет королем? Двор решил помириться с герцогом Орлеанским, что было нетрудно. Аббата ла Ривьера сделали государственным секретарем, дали право заседать в Государственном совете и обещали кардинальскую шапку.

Аббат ла Ривьер, который вполне изучил характер своего покровителя принца Орлеанского и знал, что от него нечего ожидать в то время, когда надо обнаружить некоторую энергию, сам сделался посредником примирения, заключенного перед праздником Рождества Христова.

Собран был Совет, на котором было решено, с чего начать. Конде доказал, что он действительно имеет влияние, ибо из всех мнений, поданных на Совете, его одержало верх. Мнение это было скорее мнением человека решительного, нежели государственного, и состояло в том, чтобы перевезти короля в Сен-Жермен, воспрепятствовать подвозу в Париж хлеба и заморить голодом столицу. Тогда парижане начнут негодовать на парламент, как на первопричину беспорядков, а парламент сочтет за счастье получить от двора прощение.

Быть может, кардинал в глубине души и не считал этот план наилучшим, но мысль о нем подал могущественнейший человек королевства, он понравился импульсивному характеру королевы и поэтому был принят. Условились хранить глубокое молчание — с герцога Орлеанского было взято обещание ничего не говорить ни жене, ни дочери, Конде дал слово не выдавать тайну ни матери, ни своему брату, принцу Конти, ни сестре, герцогине Лонгвиль. Время отъезда было назначено на ночь с 5 на 6 января.

Время, остававшееся до приведения плана принца Конде в действие, было употреблено на то, чтобы сосредоточить около Парижа войска численностью до 8000 человек. Передвижения войск очень обеспокоили жителей Парижа, и хотя никто не знал, в чем дело, на всех напал страх, какая-то безотчетная боязнь, что обыкновенно бывает накануне великих событий. Низшие слои народа не могли оставаться в своих жилищах и, шатаясь по улицам, спрашивали друг друга, нет ли каких новых известий, и все ожидали чего-нибудь неожиданного. Даже двор был в некоторой нерешительности и то давал приказания, то отменял их. Но, как мы знаем, никто не имел положительных сведений о решениях Совета, кроме королевы, герцога Орлеанского, принца Конде, кардинала Мазарини и маршала Граммона.

5 января прошло в еще большем беспокойстве, хотя ничего особенного в этот день не случилось. Вечером принцы и министры по обыкновению съехались к королеве, но оставались у нее недолго — маршал Граммон, имея обычай давать большой ужин накануне Крещения, пригласил всех придворных к себе. Королева, оставшись одна, отправилась в свой кабинет, где находились под присмотром г-жи де ла Тремуй король и его брат герцог Анжуйский.

Братья играли между собой; королева, взяв стул, села перед столом, облокотилась на него и стала на них смотреть. Вскоре вошла г-жа Моттвиль и встала позади стула королевы, которая, задав несколько вопросов, снова любовалась детьми. Г-жа де ла Тремуй знаком предложила г-же Моттвиль подойти и тихонько прошептала:

— Знаете ли, какие носятся слухи? Говорят, королева в эту ночь уезжает отсюда!

Моттвиль не поверила и пожала плечами, но как ни тихо говорила де ла Тремуй, королева, обратившись к ней, спросила, о чем речь. Тогда де ла Тремуй громко повторила сказанное г-же Моттвиль. Анна Австрийская расхохоталась.

— Преглупая, право, эта страна! — сказала она. — Не знают уже, что и выдумать! Объявляю, завтра я хочу провести день в Валь-де-Грасе.

Герцог Анжуйский, которого уносили в это время спать, услышал, что сказала королева и не хотел уйти до тех пор, пока мать не пообещала взять его туда вместе с собой. После того как герцога унесли, королева обратилась к оставшимся:

— Ну, младший мой сын отправился спать, теперь, чтобы развлечь короля, давайте, если угодно, вынимать из пирога боб. Позовите Брежи и велите подать пирог.

Желание королевы было исполнено, пирог принесен и г-жа Брежи разрезала пирог на шесть равных частей — для короля, королевы, г-жи де ла Тремуй, г-жи Моттвиль, для себя и последний во имя Пресвятой Богородицы.

Каждый скушал свою долю, не найдя искомого: понятно, что боб оказался в куске для Богородицы. Тогда король вынул из него боб и отдал матери, сделав ее таким образом «бобовой королевой», а она, возымев желание повеселиться, велела принести бутылку «Иппокраса». Дамы не замедлили налить себе по рюмке и сделав по несколько глотков упросили королеву попробовать приятного напитка, чтобы иметь удовольствие закричать: «Ура! Королева пьет!»

Затем заговорили об обеде, который через два дня должен был дать Вилькье, командир одного из гвардейских полков. Королева назвала фамилии тех дам, которым она позволяет быть на обеде, и присовокупила, что не мешало бы позвать и скрипачей принца Конде. Наконец, приказав позвать Лапорта, она велела ему увести короля и уложить его спать. Тогда г-жа де ла Тремуй первая стала смеяться над своей глупой мыслью, будто королева хочет уехать из Парижа.

Около 11 вечера, когда королеве надо было уже раздеваться, она велела позвать к себе Берингена, своего обер-шталмейстера, который не замедлил явиться. Королева отвела его в сторону и несколько минут шепотом разговаривала с ним, отдавая распоряжения насчет королевских карет. Опасаясь подозрений, она, возвратившись к дамам, сообщила им, что говорила с Берингеном относительно воспомоществования некоторым бедным. Дамы охотно поверили, ни в чем больше не сомневаясь. Потом королева разделась и ушла в спальню, а дамы, пожелав ей доброй ночи, собрались уходить и встретили в дверях Коммина и Вилькье, которые также ничего не знали.

По выходе дам из дворца, ворота Пале Рояля были заперты, а королева позвала к себе Бове и велела себя снова одеть. После этого Коммин и Вилькье, которым было велено ждать ее, вошли к ней в комнату и получили соответствующие указания. За ними вошел маршал Вильруа, который, как и другие, не был предуведомлен и которому только теперь королева объявила о своем намерении выехать из Парижа. Маршал занялся необходимыми для отъезда короля и королевы приготовлениями, приказав не будить последнего до 3 часов утра.

В 3 часа разбудили короля и его брата, наскоро одели и посадили в карету, которая уже стояла у ворот. Через несколько минут к ним присоединилась и королева в сопровождении г-жи Бове, г-д Коммина и Вилькье, спустившихся по маленькой тайной лестнице, что вела в сад из комнат ее величества. Кареты поехали и остановились в Куре, где был назначен сбор. Вскоре приехал герцог Орлеанский с супругой, за ним — принцесса, их дочь, за которой был послан Коммин; потом прибыли принцы Конде и Конти с принцессой. Герцогиня Лонгвиль отказалась ехать по причине беременности. В свою очередь, приехали девицы Манчини, родственницы Мазарини, за которыми к маркизе Сенессей, где они находились, был послан специальный курьер. Сам кардинал приехал последним — он играл в эту ночь в карты, и так как был страстным игроком и выигрывал, то его с большим трудом смогли уговорить оставить игру и ехать в Кур, где ждала королева.

Итак, в самое короткое время в Кур съехалось до 20 карет, вместивших по крайней мере 150 человек. Причина такого многочисленного съезда заключалась в том, что приятели тех, кто устремился из Парижа, будучи уведомлены, не захотели остаться в городе, где, как предполагали, произойдут большие беспорядки. Надо сказать, что все беглецы, за исключением посвященных в тайну, были объяты сильным страхом, они словно бежали из города, который неприятель собирается взять приступом.

Королева немало удивилась, когда увидела, что принцесса приехала без герцогини Лонгвиль, но поскольку не могла знать причину, ее в Париже удерживающую, то удовольствовалась извинением, которое принцесса сделала от ее имени. Затем, видя, что все особы королевского дома в сборе, королева отдала приказ об отъезде.

По приезде в Сен-Жермен началась неразбериха. В то время королевскую мебель постоянно перевозили из одного замка в другой, и Сен-Жермен, в котором двор никогда не жил зимой, был совершенно размеблирован. Боясь дать повод к подозрениям, кардинал не решился меблировать замок — туда были посланы лишь две кровати, из которых одну отдали королю, вторую — королеве; нашлись еще две походные кровати, их отдали герцогу Анжуйскому и герцогу Орлеанскому, герцогиня же Орлеанская и дочь легли спать на соломе. А поскольку оставалось снабдить постелями еще 150 человек, то в одну минуту, пишет г-жа Моттвиль, солома сделалась такой редкостью, что ее нельзя было достать ни за какие деньги.

К 5 часам утра известие о бегстве короля стало распространяться по Парижу и навело на всех большой страх, правда боялись, не зная чего. С 6 утра улицы уже были запружены народом, который волновался и кричал. Тогда все близкие ко двору собрались было бежать, но парижане предупреждали их желания, заперев городские ворота и протянув поперек улиц цепи. Канцлер Сегье сумел бежать, переодевшись в капуцина; г-жа Бриенн переоделась монахиней, г-н Бриенн и его брат — школярами с книгами под мышкой, а Бриенн-отец, который вместе со своим родственником аббатом Эскаладье хотел силой проложить себе дорогу, был вынужден стрелять из пистолета, причем аббат получил в бедро удар алебардой.

Парижский народ волновался, не имея цели. Говорили, будто королева велела осадить Париж; говорили, что жителей хотят заморить голодом, а город сжечь. Но поскольку никто не знал ничего определенно, то страх все более увеличивался. Наконец, на имя Думы и городских старшин было получено письмо, подписанное королем; с него были сняты копии, быстро разошедшиеся по городу. Вот это письмо:

«Любезные наши граждане!

Находясь вынужденным с крайним неудовольствием в эту ночь выехать из нашего доброго города Парижа, чтобы не сделаться жертвой опасных намерений какого-нибудь чиновника нашего парламента, который, вступив в сношения с врагами государства и после того, как во многих случаях противодействовали нашей власти и употребляли во ало нашу доброту, дошли до того даже, что замышляли овладеть нашей особой, мы соблаговолили, согласно с мнением нашей матушки, сообщить вам о нашей решимости и приказать вам употребить все зависящие от вас меры, дабы воспрепятствовать произойти в означенном нашем городе чему-нибудь такому, что могло бы нарушить его спокойствие или повредить ходу государственных дел, уверяя вас, что все добрые граждане и жители города, как мы надеемся, будут продолжать исполнять обязанности добрых и верных подданных, как они это делали доселе. Предполагая уведомить вас через несколько дней о последствиях нашей решимости и между тем полагаясь на вашу верность и на усердие в нашей службе, мы не намерены говорить вам на этот раз подробнее и яснее.

Дано в Париже 5 января 1649 года. Подписано: Луи».

7 января капитан одного из гвардейских полков привез из Лилля королевский указ, которым запрещалось во всех высших присутственных местах продолжать заседания, а парламенту повелевалось немедля удалиться в Монтаржи. Парламент отказался принять к исполнению этот указ, объявив, что он издан от имени короля теми людьми, которые его окружают и подают дурные советы. После такого ответа королева запретила окружающим Париж деревням доставлять в город хлеб, вино и скот, и намерение двора сделалось очевидным — заморить Париж голодом. Парламент решил, что нужно послать к королеве депутацию и просить помиловать народ. Депутация прибыла в Сен-Жермен, но не была принята, о чем депутаты, возвратившись в Париж, донесли парламенту, который, в свою очередь и как бы в ответ на письмо короля, издал следующий декрет:

«Сего дня…

Так как кардинал Мазарини есть главный виновник всех беспорядков в государстве и несчастий в настоящее время, то Парламент объявляет его нарушителем общественного спокойствия, врагом короля и государства и повелевает ему сегодня же удалиться от двора, а через восемь дней выехать из пределов королевства. По истечении означенного срока парламент повелевает всем подданым короля преследовать его, запрещает кому бы то ни было его принимать; приказывает, кроме того, произвести в сем городе для означенной цели набор воинов в достаточном числе и сделать распоряжения относительно безопасности города как внутри, так и вне оного, а также снабжения конвоем лиц, подвозящих припасы с той целью, дабы оные свободно и безопасно могли быть провозимы и доставляемы. Настоящий указ имеет быть прочтен, опубликован и вывешен напоказ во всех местах, где сие признается нужным, а дабы никто незнанием оного не отговаривался, предписываем городским старшинам и головам блюсти об исполнении оного.

Подписано: Гюйэ».

Это имя было слишком незначительно и мало известно по сравнению с именем Луи, которым был подписан королевский указ, поэтому декрет парламента рассмешил двор. Однако веселость эта скоро прекратилась по получении трех известий: герцог д’Эльбеф и принц Конти оставили Сен-Жермен и возвратились в Париж; герцог Буйонский объявил себя на стороне парламента; герцогиня Лонгвиль приехала в Городскую думу и объявила, что в случае чего жители Парижа могут рассчитывать на герцога Лонгвиля, ее мужа, и принца Марсильяка, который, как известно, был ее обожателем.

Таким образом, междоусобная война сделалась неизбежной, и не только между королем и народом, но и между принцами крови.

ГЛАВА XVIII. 1649

Скажем несколько слов о предводителях, которых народ себе избрал, или, точнее, которые сами себя избрали.

Шарль Лотарингский, герцог д’Эльбеф, был женат на Катрин-Анриетте, узаконенной дочери Анри IV и Габриэль д’Эстре. Он был относительно бедным и более известным своим младшим братом герцогом д’Аркуром, нежели сам по себе. Он был недоволен, поскольку Лотарингский дом всегда был чем-нибудь недоволен, притом принцы этого дома не пользовались большим уважением при дворе, и принцы дома Конде, которых называли messeigneurs, не называли даже messieurs принцев Лотарингского дома. Герцог Энгиенский, говоря о них, никогда не называл их иначе как Гизами.

Герцог Буйонский имел лучшую репутацию, нежели герцог д'Эльбеф, и как военный и как политик. При жизни Луи XIII он был, если читатель помнит, замешан в деле Сен-Мара, а так как он был тогда владельным принцем Седана, то выпутался только тем, что отдал свой город. По смерти кардинала Ришелье и Луи XI11 он пытался снова его себе вернуть, но без успеха; в возмещение ему было обещано денежное вознаграждение, но оно не выплачивалось, и он понимал, что над ним разве что не смеются. Так что и герцог Буйонский имел причины быть недовольным.

Принц Конти был недоволен, во-первых, потому, что в то время вообще все младшие братья были всегда недовольны, а во-вторых, потому, что он был горбат, а его брат хорошо сложен; наконец, потому, что его решили сделать духовным лицом и надели на него кардинальскую шапку, которая произвела большую распрю между принцем Конде и герцогом Орлеанским, а между тем ему более хотелось носить серую шляпу с белым пером и черный бархатный кафтан, нежели красную скуфью и кардинальскую шапку.

Герцогиня Лонгвиль тоже была недовольна, но почему, рассказать будет труднее. Иногда причины женских неудовольствий бывают так странны, что история — эта большая смиренница, которая должна бы ходить подобно истине всегда нагой, и которая, напротив, большей частью ходит в покрывалах как римская матрона — ничего о них даже не говорит, а потому, чтобы узнать истинную причину чего-либо, приходится прибегать к летописям или к уличным толкам. Итак, мы только повторим, что говорили тогда о причинах, по которым герцогиня Лонгвиль принадлежала к партии «недовольных».

Герцогиня Лонгвиль, говорили, была недовольна потому, что, к крайнему удивлению всех, страстно любила принца Конде, своего родного брата, и когда он начал ухаживать за м-ль де Вежан, она приняла эту любовь как измену и тем более возненавидела его, поскольку, не смея никому признаться в своих горестях, скучала и плакала до того, что желчь разлилась по всему ее телу. И тогда она влюбилась в другого своего брата — принца Конти. Однако женщина не может удовлетвориться только платонической, хотя бы и страстной, любовью, и Лонгвиль полюбила еще принца Марсильяка, Франсуа де Ларошфуко VI, автора «Максим».

Герцог Лонгвиль, человек светский, как говорит кардинал Рец, любил более всего начало, а не исход всякого дела, и был недоволен потому, что жена его была недовольна.

Но был еще человек, некто, о котором мы на некоторое время перестали рассказывать, и который был недоволен куда более, нежели лица, только что названные. Мы говорим о коадъюторе.

Действительно, после памятного дня баррикад он несколько утратил свое значение. Бруссель и Бланмениль получили свободу, что было знаменем бунта. Правда, коадъютор был приглашен ко двору, обласкан королевой и даже несколько раз обнимаем самим кардиналом, но в этой ласке он не мог видеть ничего доброго. Поэтому он, хотя и не показывал особой деятельности, но продолжал поддерживать свое влияние на народ, свои дружеские отношения с парламентом и связи с должностными лицами в парижских кварталах, будучи уверен, что ежели случится что, то не обойдутся без него.

В самом деле, в тот день, когда король выехал из Парижа, коадъютор был разбужен курьером королевы, тем самым казначеем, которого она любила посылать с поручениями. Курьер привез собственноручное письмо Анны Австрийской, приглашающее коадъютора приехать в Сен-Жермен. Прелат ответствовал, что не преминет исполнить желание ее величества, но тут вдруг появился бледный как смерть Бланмениль. Он пришел сообщить будто король приближается ко дворцу с 8000 конницей, что было одним из странных слухов, распространившихся по городу после отъезда короля. Коадъютор заметил, что король вовсе и не думал подходить ко дворцу с 8000 конников, а, напротив, бежал из Парижа со своей гвардией. Бланмениль побежал с этой новостью к своим товарищам, а коадъютор немедленно отправился в отель Конде к герцогине Лонгвиль.

Так как он был большим приятелем герцога Лонгвиля и так как Лонгвиль — пишет сам коадъютор — был тогда в плохих отношениях со своей женой, то он некоторое время не виделся с ней, но, предвидя всякое и зная, что может иметь в ней нужду, он снова начал посещать герцогиню, найдя ее очень сердитой на двор и, в особенности, на своего брата, принца Конде. Коадъютор выяснял, не имеет ли она какой-нибудь власти над другим своим братом, на что герцогиня отвечала заверениями, что она может делать с ним все. Это подходило коадъютору, ибо он желал противопоставить принцу Конде кого-либо. Этот другой должен был быть тенью действительного главы партии и действовать по указаниям коадъютора. Он заранее предупредил герцогиню Лонгвиль быть готовой ко всяким неожиданностям, советовал вызвать мужа в Париж и ни под каким предлогом не выезжать из столицы. Герцогиня на все согласилась и осталась в городе, но Конде почти насильно увез принца Конти, а герцог Ларошфуко поехал, чтобы привезти его назад; герцог Лонгвиль находился в Нормандии, где был губернатором, но он прислал письмо, в котором уведомлял, что 6-го он будет в Париже.

Герцогиня была очень неспокойна и спрашивала коадъютора о причинах шума и суматохи на улицах. Действительно, в тот день весь город был в смятении — чернь овладела воротами Сент-Оноре. Коадъютор велел одному из своих приверженцев охранять ворота Конференции, а к вечеру члены парламента вынуждены были собраться на совещание.

Г-жа Лонгвиль и коадъютор договорились вслед за герцогом Ларошфуко послать в Сен-Жермен Сент-Ибаля, одного из друзей коадъютора, чтобы уговорить принца Конти вернуться в Париж, и Сент-Ибаль отправился переодетый, неузнаваемый ни для мятежников, ни для мазаринистов.

Коадъютор мог бы также как-нибудь добраться до королевы, согласно ее желанию, но у него были другие намерения — он решил выехать открыто, чтобы его задержали. Он приказал заложить карету, простился со своими у ворот и громко крикнул кучеру:

— В Сен-Жермен!

Это был лучший способ остаться в городе. Действительно, в конце улицы Нев-Нотр-Дам один дровяник по имени Бюиссон взбунтовал народ, побил лакея коадъютора, согнал с козел кучера и объявил, что карета далее не поедет. В минуту карета была опрокинута, колеса сняты, а

Торговки Нового рынка сделали род носилок, на которые посадили коадъютора, и к его великой радости с триумфом понесли домой. Он написал тотчас два письма — одно королеве, другое кардиналу, в которых объявил, что к крайнему сожалению он не может никак выехать, так как встретил сопротивление народа. Конечно, ни королева, пи кардинал не поверили, и их ненависть к крамольному прелату еще более усилилась.

Прошло три дня, но ни Ларошфуко, ни Сент-Ибаль не возвращались, более того, стало известно, что герцог Лонгвиль, узнав по дороге, что двор находится в Сен-Жермене, отправился к королеве. Его намерения были неизвестны.

Коадъютор попал в затруднительное положение. Он отвечал герцогу Буйонскому за содействие принца Конти и герцога Лонгвиля, а между тем, о Конти не было никаких известий, о Лонгвиле же известия были даже неблагоприятные. Одно непредвиденное обстоятельство поставило коадъютора в еще более сложное положение.

9 января около часу дня к коадъютору приехал герцог де Бриссак. Герцог был женат на одной из двоюродных сестер Гонди, но они виделись редко, поэтому хозяин спросил:

— Какому счастливому случаю я обязан Вашему посещению?

— А вот, видите ли, — отвечал де Бриссак, — сегодня утром я убедился, что принадлежу к той же партии, к которой принадлежите вы, и поскольку вы мне двоюродный брат, я пришел просить принять меня в число защитников парламента.

— Не Лонгвиль ли послал вас сюда? — поинтересовался прелат.

— К чему этот вопрос? — удивился гость.

— К тому, — заметил хозяин, — что по вашей жене вы также приходитесь двоюродным братом герцогу, как и мне.

— Нет, я пришел по собственной воле, — возразил де Бриссак, — от себя самого. Я недоволен маршалом ла Мей-льере и хочу присоединиться к противоположной партии. Если бы он был на вашей стороне, я был бы на стороне двора.

— Ну, в таком случае, пойдемте со мной, — пригласил коадъютор.

— Вы собираетесь идти?

— Да.

— А куда же мы пойдем? — спросил де Бриссак.

— В парламент, — ответил коадъютор. — Взгляните в окно, не запряжены ли мои лошади.

Де Бриссак выглянул в окно и вскрикнул от удивления.

— Что случилось? — повернулся к нему коадъютор.

— д’Эльбеф и с ним три его сына!

— д’Эльбеф? — удивился коадъютор. — А я думал, что он с королевой в Сен-Жермене.

— Правда, он был там, — засмеялся де Бриссак, — по не найдя себе обеда в Сен-Жермене, но вероятно, приехал искать ужин в Париже.

— Так вы его уже видели? — Коадъютор внимательно посмотрел на Бриссака.

— Да, — отвечал тот, — мы вместе ехали от моста Нейи, где я его встретил, до Трагуарского креста, где я с ним расстался. Всю дорогу он клялся мне, что он во Фронде будет действовать лучше, нежели его двоюродный брат де Майенн действовал в Лиге.

Никакое посещение не могло причинить большего беспокойства коадъютору, несколько смешавшемуся. Он никому не смел открыть соглашении с принцем Копти и герцогом Лонгвилем, боясь, как бы их не арестовали в Сен-Жермене, если они еще не арестованы. С другой стороны, герцог Буйонский объявил, что до тех пор ничего не предпримет, пока не увидится в Париже с принцем Конти, соответственно, маршал ла Мотт-Худанкур — пока не увидит герцога Лонгвиля. К тому же, надо было иметь в виду, что д'Эльбеф, который пользовался расположением парижского народа, вообще приверженного принцам Лотарингского дома, мог стать его предводителем и разрушить все планы коадъютора. Чтобы выиграть время, он решился уверить д'Эльбефа, что готов содействовать его интересам.

Вошел герцог д’Эльбеф в сопровождении троих сыновей и объявил, что он со своими детьми оставил двор с намерением вступиться за парламент и, зная о влиянии коадъютора на народ Парижа, счел необходимым сделать ему визит первым. За такой откровенностью последовало множество льстивых фраз и комплиментов, к которым сыновья герцога время от времени примешивали и свои. Коадъютор отвечал очень вежливо и, наконец, поинтересовался намерениями герцога.

— Я думаю, — отвечал д'Эльбеф, — теперь же отправиться в Думу и предложить свои услуги г-дам старшинам Парижа. Не правда ли, г-н коадъютор, вы согласны с моим мнением?

— Однако, — возразил тот, — мне кажется, что вы, принц, сделали бы лучше, если бы подождали до завтра и предложили свои услуги общему заседанию палат

— Хорошо! — сказал д’Эльбеф. — Я сделаю, как вы говорите — я решил следовать вашим советам. — С этими словами он и его сыновья вышли.

Едва они вышли, как коадъютор, заметивший улыбку, которой обменялся отец со своими сыновьями, приказал одному из своих лакеев проследить за д’Эльбефом и узнать, куда он направится.

Что коадъютор предполагал, произошло — герцог д'Эльбеф отправился прямо в Думу. Ни коадъютор герцога, ни герцог коадъютора не могли обмануть. Прелат тотчас приступил к делу и с чего бы ему было начинать как не с интриг, которые составляли его стихию. Он написал Фурнье, первому городскому старшине, который был его приятелем, чтобы тот поостерегся и не допустил посылки д’Эльбефа от Думы в парламент, в противном случае трудно было бы бороться с такой рекомендацией. Потом коадъютор написал тем из парижских священников, которые были ему наиболее преданны, предлагая пробуждать в прихожанах подозрения против герцога д’Эльбефа, готового на все за деньги и большого приятеля аббата ла Ривьера. Наконец, коадъютор сам вышел из дома около 7 вечера и почти всю ночь посещал знакомых ему членов парламента, но не с тем намерением, чтобы поговорить о принце Конти или герцоге Лонгвиле, что могло бы их скомпрометировать, но напомнить о неблагонадежности герцога д'Эльбефа, а также сообщить об оскорблении герцогом парламента, поскольку он явился сначала в Думу, присутственное место низшей инстанции, тогда как он, коадъютор, советовал ему обратиться прямо к парламенту.

Так бегал коадъютор по Парижу, будучи твердо уверен, что и герцог д'Эльбеф, со своей стороны, не теряет врем;; напрасно. Возвратившись домой, он, изнеможенный, бросился на постель с твердым намерением с завтрашнего утра начать открыто действовать против д'Эльбефа. С этими мыслями Гонди начал было засыпать, как вдруг услышал стук в дверь и послал лакея узнать, в чем дело. Вдруг, без Доклада, в комнату поспешно вошел кавалер ла Шез, один из приверженцев герцога Лонгвиля.

— Скорее, милостивый государь, скорее! — восклицал он. — Вставайте! Принц Конти и герцог Лонгвиль находятся у заставы Сент-Оноре! Народ кричит, что они изменники и не хочет пускать их в Париж!

Коадъютор вскрикнул от радости и соскочил с постели — этого известия он уже три дня как ожидал с нетерпением. В одну минуту он оделся, крича закладывать карету, сел в нее вместе с ла Шезом и устремился к советнику Брусселю, которого взял с собой, а затем, предшествуемый скороходами с факелами в руках, прибыл к заставе Сент-Оноре, где действительно находились Конти и Лонгвиль, верхом уехавшие из Сен-Жермена. Тут коадъютор убедился в разумности мысли взять с собой Брусселя — народ так боялся принца Конде, что все, находившиеся с ним в какой-нибудь связи, возбуждали в высшей степени его недоверие, и лишь когда коадъютор и Бруссель не только взяли на себя ответственность, но уверили, что принц и герцог приехали защищать Париж, цепи, заграждавшие проезд, были сняты. Конти и Лонгвиль сели в карету коадъютора и все вместе, сопровождаемые радостными криками, поехали в отель Лонгвиль, куда прибыли на рассвете. Поручив герцогине поддерживать у вновь прибывших добрые намерения, коадъютор немедленно отправился к герцогу д’Эльбефу — недоверчивость, которую внушал принц Конти, казалось, налагала на него обязанность действовать таким образом. Коадъютор хотел предложить герцогу д’Эльбефу присоединиться к Конти и Лонгвилю, однако оказалось, что герцог уже уехал в парламент.

Теперь нельзя было терять времени, коадъютор и без того уже много его потерял, поэтому, вернувшись в карету, он велел как можно скорее ехать к дому Лонгвиля, чтобы тотчас заставить его и принца явиться в парламент. Однако Конти, чувствуя себя очень усталым, давно уже был в постели, а герцог Лонгвиль, который вообще не любил торопиться, отвечал, что время терпит. Отчаявшийся коадъютор сам стал будить принца, но напрасно, на того напал такой крепкий сон, что его не удавалось расшевелить. Коадъютор готов был сойти с ума, когда увидел, что люди, вокруг которых он так хлопотал и которые, наконец, после столь долгого ожидания прибыли в Париж, медлят явиться в парламент. Но тут герцогиня Лонгвиль вошла в комнату и объявила, что парламент закрыл свое заседание и что герцог д’Эльбеф пошел со своими сыновьями в Думу, чтобы принять присягу.

Казалось, случаи был потерян. Решили, что принц Конти явится в парламент на второе заседание, которое назначалось на 3 часа пополудни. Коадъютор поехал домой, пообещав потом заехать за принцем. Дома, не желая терять нескольких оставшихся часов, он разослал от себя людей и велел им кричать по городу: «Да здравствует принц Конти!»

Что касалось его самого, то он в этом не нуждался, имея расположение народа. Кроме того, коадъютор написал письма ко всем начальникам кварталов, извещая, что принц Конти в Париже и предлагая убеждать народ, что только этот принц заботится о его выгодах. В заключение он поручил своему секретарю Марильи, пописывавшему иногда стишки, сочинить куплеты на герцога д'Эльбефа и его сыновей. Коадъютор знал свою паству и был уверен, что смешное понравится парижанам. К часу коадъютор закончил свои хлопоты — надо было ехать за принцем Конти.

На сей раз принц был готов ехать. Он сел в карету коадъютора, сопровождаемую только свитой прелата, впрочем, большой и заметной издали. Они приехали в парламент раньше д’Эльбефа. При входе их со всех сторон раздались крики «Да здравствует коадъютор!», но крики «Да здравствует принц Конти!» были так редки, что принц видел — это кричат только расставленные коадъютором. Через несколько минут крики слились в общий, уже мало понятный, отмечая прибытие герцога д’Эльбефа, который среди радостного возбуждения пробирался к парламенту. Его сопровождала вся городская стража, с самого утра окружившая своего начальника.

Входя на лестницу, д’Эльбеф приказал страже стать у дверей большой залы. Коадъютор, опасавшийся, как бы д’Эльбеф не предпринял чего-нибудь против покровительствуемого им принца, приказал и своему конвою стать при дверях. Тогда Конти подошел к занявшим свои места членам парламента и довольно твердым голосом произнес:

— Милостивые государи! Узнав в Сен-Жермене о пагубных советах, внушаемых королеве, я в своем звании принца крови счел своей обязанностью воспротивиться им и приехал сюда предложить свои услуги.

Тут же выступил вперед д’Эльбеф.

— Милостивые государи! — начал он, а свою очередь придав своему голосу некоторую важность. — Я знаю, что обязан принцу Конти почтением и уважением, но мне кажется, что он приехал несколько поздно. Я сделал первый шаг, я первым представился вашему обществу и вы вручили мне генеральский жезл! Я его не выпущу из рук!

Парламент, не имея, как и народ, особого доверия к принцу Конти, загремел рукоплесканиями. Конти хотел было снова говорить, но шум и волнение помешали ему. Коадъютор, видя, что не время настаивать и дело может принять для принца худой оборот, отвел его назад, делая знак оставить поле сражения.

Д'Эльбеф, воспользовавшись победой, говорил, витийствовал, сулил золотые горы и добился того, что парламент издал постановление, запрещавшее королевским войскам приближаться к Парижу на 20 лье, д’Эльбеф вышел из парламента в сиянии триумфа. А Копти с трудом мог выбраться, так что коадъютору пришлось идти впереди, раздвигая толпу, которая была скорее враждебна, нежели дружелюбна. Казалось, дела шли совсем худо, но с коадъютором не так легко было справиться. Народная любовь, говорил он себе, издавна приобретенная и поддерживаемая, если она имела время укорениться, непременно заглушит эти слабые цветы народного расположения, что случайно иногда распускаются. И довольно спокойно ожидал результата мер, им принятых, впрочем, случай ему в том немало благоприятствовал.

Придя к герцогине Лонгвиль, коадъютор нашел у нее капитана Наваррского полка Кенсеро, который его ждал. Он был прислан г-жой Ледигьер и принес копию с письма д’Эльбефа аббату ла Ривьеру, написанного час спустя после прибытия в Париж принца Конти и герцога Лонгвиля. В существовавших обстоятельствах эта копия была для коадъютора настоящим сокровищем. Вот фраза из этого письма:

«Скажите королеве и государю, что этот дьявол коадъютор делает все здесь во вред правит с льстец и что дня через два я не буду иметь здесь никакой власти, но если они дадут мне средства, то я им докажу, что прибыл в Париж не с такими дурными намерениями, как они полагают».

Коадъютор дал время герцогине Лонгвиль и принцу Конти прочесть письмо и потом поспешно отправился показывать его всем, требуя от удостоившихся такой с его стороны доверенности не говорить об этом никому ни слова, но разрешая снимать копии. Таким образом, коадъютор мог быть уверен, что к вечеру весь Париж об этом узнает. Си возвратился домой около 10 часов и нашел у себя более 150 писем: от приходских священников и квартальных офицеров, действовавших на прихожан и свои команды. Расположение умов становилось для принца Конти более благоприятным. Оставалось сделать д'Эльбефа смешным в глазах народа и тогда он пропал. Это было делом Мариньи, которому было поручено сочинить триолет. Вот этот триолет:

Д’Эльбеф с своими сыновьями

Наделали у пас чудес;

Они от них в восторге сами,

Д'Эльбеф с своими сыновьями.

Потомство скажет вместе с нами;

Считая за рассказы грез

Д'Эльбеф с своими сыновьями

Наделали у нас чудес.

Это было то, что нужно. Распространив эти стихи по городу, коадъютор был уверен, что их дополнят, и не ошибся, как мы это увидим. Он велел сделать сотню копий, разбросать их по улицам и наклеить на перекрестках.

В это время стало известно, что королевские войска заняли Шарантон. Д'Эльбеф был так занят защитой себя самого, что и не думал о защите Парижа. Эта оплошность была для него весьма некстати тогда, когда по рукам ходили копии его письма к аббату Ривьеру. Легко можно догадаться, что коадъютор не преминул извлечь для себя пользу из этого обстоятельства, тихо всякому говоря, что ежели ищут доказательства согласия д’Эльбефа с двором, то оно налицо.

В полночь герцог Лонгвиль и маршал ла Мотт-Худанкур зашли за коадъютором и все трое отправились к герцогу Буйонскому, который еще ни в чем не принимал участия и был в постели по причине подагры. Поначалу герцог колебался, но когда коадъютор объяснил свой план, принял его сторону. В продолжение совещания все занятия на следующий день были распределены, и заговорщики разошлись по своим домам.

На другой день, 1 1 января, в 10 утра принц Конти, герцог Лонгвиль и коадъютор выехали из отеля Лонгвиль в парадной карете герцогини. Коадъютор сидел у дверец кареты, дабы все могли его видеть — по крикам народа можно было узнать о перемене, которая, благодаря стараниям приходских священников и квартальных офицеров, совершилась в народе. Крики «Да здравствует принц Конти!» раздавались со всех сторон и так как к стихам триолета придумали и мотив, то в народе уже распевали его с продолжением:

Д’Эльбеф и сыновья храбрятся

На Королевской площади.

Ужасно чванятся, гордятся,

Д’Эльбеф и сыновья храбрятся.

Случись же им с врагом сражаться,

То храбрости от них не жди;

Д'Эльбеф и сыновья храбрятся

На королевской площади.

Таким образом, уличные стихотворцы, не теряя времени, ответили на триолет поэта-секретаря и уже упрекали д’Эльбефа за Шарантон.

В сопровождении народа коадъютор со своими друзьями приехал к палате парламента к окончанию заседания. Принц Конти снова представился парламенту и снова предложил свои услуги. После принца вышел герцог Лонгвиль, который как губернатор Нормандии предложил городу Парижу помощь от городов Руана, Каена и Дьеппа, а парламенту — опору своей провинции, прибавив, что он просит палаты, в доказательство верности его союза с ними, принять в городскую Думу как залог его жену и дитя, которое она скоро должна родить. Это предложение, доказывавшее искренность герцога, было с восторгом принято всем собранием.

В это время герцог Буйонский, которого вели под руки два кавалера знатнейших фамилий Франции, вошел в залу собрания и заняв с Лонгвилем место ниже принца Конти, объявил парламенту, что он пришел предложить свои услуги и с радостью готов служить под начальством такого великого принца как принц Конти. Герцог Буйонский считался видным полководцем, храбрость его не подвергалась сомнению, ум его был всем известен, поэтому его речь имела большой успех. Тут герцог д’Эльбеф вспомнил, что пора ему вступиться за себя, выступил вперед и повторил вчерашнее, то есть отказался отдать кому-либо порученное ему начальство.

Во время речи д'Эльбефа вошел маршал ла Мотт-Худанкур и занял место ниже герцога Буйонского. Он почти повторил то, что говорил герцог Буйонский, то есть, что готов служить под начальством принца Конти. Он был человеком небольшого ума, но отличным воином, его имя было в большой чести между военными и составляло славу для той стороны, за которую он решил выступить. Поэтому его появление окончательно склонило умы в пользу принца Конти.

Первой мыслью президента Моле, который, собственно говоря, не желал зла двору, было желание, используя эту борьбу, ослабить обе стороны, и он предложил оставить дело нерешенным и обсудить его в следующем заседании. Но президент де Месм, будучи дальновиднее, наклонясь к его уху, сказал:

— Вы шутите, милостивый государь, они, быть может, уладят дело между собой в ущерб нашей власти. Разве вы не видите, что д’Эльбеф остался в дураках и эти люди господствуют в Париже?

Одновременно президент ле Куанье, бывший на стороне коадъютора, возвысил голос:

— Милостивые государи! Дело это надобно бы закончить до обеда, хотя бы нам пришлось обедать в полночь. Выслушаем этих господ порознь, пусть они сообщат нам свои намерения и тогда мы увидим, чьи предложения полезнее для государства.

Совет был принят, ле Куанье попросил войти г-д Конти и Лонгвиля в одну комнату, а г-д Новиона, Бельевра и герцога д'Эльбефа — в другую. Однако, Новион и Бельевр, равно как и сам ле Куанье, были совершенно на стороне принца Конти. Коадъютор сразу понял положение вещей, увидел, что он здесь более не нужен и его присутствие будет полезнее в другом месте. Он бросился из палаты, поехал к герцогиням Лонгвиль и Буйон, забрал их вместе с детьми и привез в городскую Думу. Молва о предложении Лонгвиля уже распространилась по городу, и этот приезд был похож на триумф. Герцогиня Лонгвиль, несмотря на недавно перенесенную оспу, была тогда во всем блеске красоты, герцогиня Буйонская была также прекрасна, и они поднимались по лестнице Думы, держа на руках детей. Остановившись на последней ступени, они обернулись к площади, заполненной народом, и, показывая своих детей, сказали:

— Парижане! Герцог Лонгвиль и герцог Буйонский вверяют вам то, что у них есть драгоценнейшего в мире — своих жен и своих детей!

Громкие восклицания были ответом на эти слова. В то время как герцогини обращались к народу, коадъютор бросал из окна в толпу золото. 10 000 ливров было брошено, и энтузиазм дошел до бешенства. Народ клялся пожертвовать в случае нужды жизнью за принца Конти, герцога Лонгвиля и герцога Буйонского. Герцогини благодарили народ, делали вид, будто отирают слезы благодарности и, наконец, вошли в зал Думы, но их преследовали такими неистовыми криками, что им пришлось показаться в окнах.

Коадъютор, оставив дам наслаждаться своим триумфом, отправился в палату заседаний в сопровождении толпы вооруженных и невооруженных, которые так шумели, что можно было подумать, будто весь Париж идет за ним. Начальник телохранителей герцога д'Эльбефа, все видевший и все понявший и будучи уверен, что дело герцога приняло худой оборот, поспешил уведомить его об этом. Бедный герцог д'Эльбеф потерял бодрость духа; осознав поражение, он изъявил покорность и заявил, что готов, как герцог Буйонский и маршал ла Мотт-Худапкур, служить под командованием принца Контии. Все трое тут же были назначены лейтенантами при генералиссимусе парламента принце Конти. Герцог д'Эльбеф попросил и получил разрешение, в возмещение за отказ от верховного командования, нанести решительный удар по Бастилии и принудить ее к сдаче, что и исполнил в тот же день. Бастилия вовсе не имела намерения сопротивляться; дю Трамбле получил обеспечение на всю жизнь и позволение в три дня вывезти свое имущество.

В то время как д'Эльбеф занимался Бастилией, маркиз Нуармутье, маркиз де ла Буле и маркиз Лег с пятьюстами кавалеристами сделали набег на Шарантон. Мазаринисты пытались сопротивляться, но их вытеснили, и в 7 часов вечера кавалеристы, пахнущие порохом первой победы, пришли в городскую Думу возвестить о своем успехе. Вокруг герцогинь Лонгвиль и Буйон собралось большое общество, они позволили победителям войти к ним в полном вооружении — это была странная смесь голубых шарфов, блестящих ружей и сабель, скрипичных звуков, раздававшихся в Думе, и звуков труб на площади. Возникла атмосфера какого-то рыцарства, существующая разве что в романах, по этой причине Нуармутье, большой любитель «Астреи» г-на д'Юрфо, не мог удержаться и сравнил герцогиню Лонгвиль с Галатеей, осажденной в Марсильи Линдамором.

Можно сказать, в Париже возник новый, своеобразный двор, а король, королева и кардинал Мазарини, уединившись о Сен-Жермене, обитая в замке без мебели и ложась спать на соломе, составляли странный контраст с г-дами Конти, Лонгвилем, Буйоном, коадъютором и обеими герцогинями.

ГЛАВА XIX. 1649

В Сен-Жермене все были объяты страхом, когда узнали обо всем, происходившем в Париже, а так как принц Конде был в Шарантоне, то опасались еще того, как бы он не стал действовать заодно с принцем Конти и герцогиней Лонгвиль. Однако вышло совсем другое — Конде явился к королеве взбешенным своими братом и сестрой. Он взял за руку нищего с большим горбом, просившего милостыню у ворот дворца, и привел с собой.

— Смотрите, государыня, — сказал принц, указывая на горбуна, — таков полководец у парижан!

Эта шутка заставила королеву рассмеяться, а веселый тон и презрительность, с которой Конде говорил о мятежниках, несколько успокоили двор. Фрондеры, со своей стороны, отвечали куплетами, и когда в Париже узнали о гневе принца Конде на принца Конти и о приготовлениях к сражению, то сочинили следующий куплет:

Какой, Конде, ты славы ждешь,

Когда оружьем верх возьмешь

Ты над парламентом с купцами?

Лишь мать свою ты оскорбишь,

Победу одержав над нами -

Родного брата победишь!

Надо отдать справедливость, мазаринисты также не отставали в сатирах. В течение этой странной войны было сочинено песенок едва ли не больше, чем сделано выстрелов. На куплет против принца Конде мазаринисты отвечали куплетом против герцога Буконского:

Великий ваш храбрец Буйон

Подагрой иногда страдает:

Как дикий лев отважен он,

Великий ваш храбрец Буйон.

Но чтоб напасть на батальон,

Когда врага сразить желает,

Великий ваш храбрец Буйон

Подагрой тотчас же страдает.

Короче, эпиграмма стала оружием, и если раны, ею наносимые, смертельны не были, то были весьма болезненны, от них особенно страдали женщины. Любители скандального чтения могут прочитать собрание сатир и эпиграмм, составленное г-ном Морпа и состоящее из 44 томов.

Между тек в Париж прибыл новый искатель генеральства, герцог де Бофор, который со времени бегства из Венсенской тюрьмы шатался по герцогству Вандом, а теперь явился, чтобы принять участие в мятеже. Прибытие его наделало много шума и Париже, народ которого, как известно, его уважал и любил. Коадъютор готовился к встрече с де Бофором, а тот предварительно послал к нему Монтрезора с предложением союза. Понятно, что это был союз лисицы с бульдогом — с одной стороны хитрость, с другой — сила. Коадъютор, понимая, что герцог Буйонский является для принца Конти тем же, чем маршал ла Мотт для герцога Лонгвиля и чем герцог д'Эльбеф является для самого себя, решил иметь для поддержки со стороны военных своего генерала и выбрал де Бофора.

В день прибытия коадъютор возил де Бофора по улицам Парижа, что стало триумфом для герцога. Коадъютор провозглашал его имя, показывал его народу и расхваливал. На улицах Сен-Дени и Сен-Мартен возбуждение достигло степени ажиотажа: мужчины кричали «Да здравствует Бофор!», женщины бросались целовать руки. Особенный энтузиазм обнаруживали торговки, и когда герцог прибыл в их квартал, то ему пришлось выйти из кареты и дать им возможность осыпать себя поцелуями. Мало того, одна из торговок, имея хорошенькую семнадцатилетнюю дочь, подвела ее к де Бофору и торжественно объявила, что ее семейство сочло бы для себя величайшей честью, если бы он удостоил сделать ее матерью. Герцог отвечал возбужденной матери, что стоит только привести свою дочь к вечеру в его отель и он сделает все возможное, исполняя ее желание. Рошфор, рассказавший этот анекдот, уверяет, что и та, и другая возвратились на другой день домой вполне удовлетворенными.

Когда в Сен-Жермене узнали об этом торжественном приеме, то в насмешку назвали герцога де Бофора «королем базара», и это прозвище за ним так и осталось.

Тогда в Париж один за другим приезжали принцы, желавшие принять участие в войне против двора, и дворяне, желавшие служить под их предводительством. В числе своих защитников парламент имел уже принца Коптя, герцога Лонгвиля, герцога д'Эльбефа, герцога Буйонского, герцога де Шевреза, маршала ла Мотт-Худавкура, герцога де Бриссака, герцога де Люина, маркиза Витри, принца Марсильяка, маркиза Нуармутье, маркиза де ла Буле, графа Фиеска, графа Мора, маркиза Лега, графа Мата, маркиза Фоссеза, графа Монтрезора, маркиза д'Алигра и юного прекрасного Танкреда де Рогана, который по определению парламента должен был именоваться просто Танкредом.

Трогательная история этого молодого человека составляет один из любопытных и поэтических эпизодов этой странной войны. Скажем об этом несколько слов.

Бабушкой его была Катрин Партене-Субиз; противник Анри IV, она написала на него одну из любопытнейших сатир и никак не хотела, чтобы сын ее был герцогом, беспрестанно повторяя поговорку Роганов: «Королем я быть не могу, принцем не хочу, я — де Роган!»

Однако, что ни говорила, ни делала Катрин Партене-Субиз, сын ее стал все-таки герцогом, а что было в то время еще унизительнее для знатной фамилии — он сделался автором. Правда, решив быть писателем, он остался невеждой, как это было прилично всякому аристократу. В описании своего путешествия по Италии, изданном Луи Эльзевиром в 1649 году в Амстердаме, он приписывает «Пандекты» Цицерону, что заставило Таллемана де Рео сказать: «Вот что значит не показывать свои сочинения какому-нибудь добросовестному человеку!»

Герцог де Роган был женат на Маргарите Бетюн-Сюлли, родившей во время этого брака сына Танкреда. Герцогиня де Роган была очень мила, имела множество любовников и между ними г-на Кандаля, которого поссорила сначала с герцогом д'Эперноном, его отцом, затем с Луи XIII и, наконец, сделала гугенотом. Поэтому г-н Кандаль нередко говаривал:

— Верно герцогиня де Роган околдовала меня, раз поссорила с отцом и королем! Тысячу раз она была мне неверна, а между тем я не могу от нее отказаться!

Герцогиня де Роган, отправившись жить в Венецию, куда последовал и Кандаль, почувствовала себя беременной. Так как весьма вероятно было, что герцог де Роган не захочет признать своим имеющего родиться ребенка для чего имелись весьма основательные причины, то герцогиня немедленно возвратилась в Париж. Через некоторое время прибыл и Кандаль. Де Роган родила сына; мальчик был окрещен под именем Танкред Лебон и отдан повивальной бабке, г-же Милье. Надо сказать, что Лебоном звали любимого камердинера г-на Кандаля.

Кроме сына герцогиня де Роган родила позднее дочь, которая, следуя по стопам матери, в двенадцать лет сделалась любовницей г-на Рювиньи. Горничная рассказала ей как-то историю ее матери и, между прочим, о рождении Танкреда. М-ль Роган передала это своему любовнику, а тот, посоветовавшись с юристами, выяснил, что поскольку младенец родился в законном браке, то если он докажет свое рождение, то будет иметь право на фамилию и имение своего отца. М-ль Роган и г-н Рювиньи, желая устранить возможного наследника, решили похитить Танкреда и укрыть его в таком месте, где его никто бы не нашел.

Младенец находился в это время в Нормандии у некоего ла Местери, метрдотеля г-жи де Роган. Заговорщики сообщили свой замысел доброму приятелю Анри де Тайльеферу, который взялся за его исполнение, поехал в Нормандию, выломал дверь у ла Местери, похитил малютку и увез в Голландию, где оставил у своего брата, пехотного капитана, состоявшего на голландской службе. Капитан взял Танкреда к себе как дитя низкого происхождения и воспитывал из человеколюбия.

Прошло семь или восемь лет, в продолжение которых м-ль де Роган вышла замуж за г-на Шабо, принявшего имя де Роган, которое без этого угасло бы в лице Анри II, герцога де Рогана, убитого 13 апреля 1638 года в Рейнфельдском сражении.

По смерти мужа герцогине де Роган очень хотелось вывести в люди бедного своего Танкреда, но она не знала, куда он пропал и тщетно его искала. К счастью, г-жа Шабо-Роган, которая все боялась, как бы Танкред не отыскался, спросила совета у г-жи де Ту. По нескромности или по побуждению совести де Ту открыла тайну королеве, та пересказала об этом г-же Лансак, которая, в свою очередь, передала все герцогине де Роган. Только в 1645 году герцогиня узнала, что сын ее жив и нашла, наконец, где он находится. Она сразу послала в Голландию своего камердинера с приказом привезти сына во что бы то ни стало. Когда камердинер объявил молодому человеку цель своего прибытия, тот заметил:

— Я очень хорошо знаю, что имею благородное происхождение, ибо помню, что, будучи ребенком, я много раз ездил в карете с гербами.

Камердинер и юный Танкред прибыли в Париж. Герцогиня де Роган, будучи в то время в очень плохих отношениях со своей дочерью и зятем, подала в парламент прошение, в котором заявляла, что Танкред есть ее сын, которого она была вынуждена скрывать из страха, как бы кардинал Ришелье не вздумал преследовать в нем последнюю мужскую ветвь последнего протестантского главы. Интересно, что на голове молодого человека, покрытой густыми черными волосами, торчал пучок белых волос, точно такой же, как у самого де Рогана. Однако этого было недостаточно, чтобы признать его наследником имени и имущества Роганов. Потребовалось свидетельство о крещении и выяснилось то, что Танкред был крещен под фамилией Лебона. К тому же принц Конде, бывший тогда в силе, принял сторону г-жи Шабо-Роган, которая содействовала его любовной связи с м-ль де Вежан, а так как судьи были большей частью католики, то принцу не составило труда восстановить их против герцогини де Роган н ее сына. Посему, когда определением тайного совета поведено было это дело перенести в главную палату, соединенную с палатой законодательной, а потом в палату уголовную, герцогиня де Роган по рекомендации своих советников не явилась в суд ходатайствовать о предоставлении Танкреду всех исключений, зависящих от его несовершеннолетия. Определение прошло без защитительной речи, и Танкреду Лебону было запрещено принять фамилию Роган.

Это стало страшным ударом для бедного молодого человека — лучше ему было бы оставаться в неизвестности, чем выходить в свет, где обнаружилась постыдность его рождения! А Танкред был юношей с горячим, пылким сердцем и большим умом, гордый на вид, хотя и маленького роста, что было естественно, поскольку и мать, и отец не отличались большим ростом. Поэтому при первом же случае юный Танкред бросился в тревоги и шум мира в надежде заслужить славу, которая дала бы ему право домогаться фамилии своих предков.

— Принц, — говорил он, — победил меня в парламенте, но пусть мы встретимся на большой Шарантонской дороге, тогда увидим, кто из нас двоих уступит дорогу!

Однажды ему заметили, что он слишком изнуряет себя, не опуская оружия ни днем, ни ночью, и принимает чересчур деятельное участие во всех стычках.

— Образ жизни, который я веду, — отвечал он, — нисколько не мешает мне предаваться сну во всякое время. Если я сам не приобрету каких-нибудь заслуг, то вы увидите, что весь свет будет обо мне одного мнения с парламентом.

Не правда ли, читатель, что этот прекрасный юный Танкред, которого мы скоро увидим на смертном одре, заслуживает небольшого отступления?

Благодаря мерам, принятым парламентом, парижане были готовы почти без опаски идти навстречу всем опасностям. Королевская армия состояла из семи или восьми тысяч человек пехоты, между тем как созданная в Париже милиция насчитывала до 60 000, и она смело могла занимать Шарантон, Ланьи, Корбейль, Пуасси и Понтуаэ. Однако, прежде чем к этому приступить, организовали продовольствование столицы: крестьяне близлежащих земель в надежде на барыш привезли в Париж все, что было у них из съестных припасов, которые вместе с небольшими подвозами мимо королевской армии оказались достаточными для пропитания города. Кроме того, во исполнение определения парламента против Мазарини в казну было изъято все его движимое и недвижимое имущество, так же как и доходы с церковных имуществ, ему подвластных, и словно бы для того, чтобы показать двору свою состоятельность, парламент выдал 40 000 ливров английской королеве, жившей в Лувре и уже около полугода едва не умиравшей с голоду. Действительно за несколько дней до отъезда короля коадъютор был с визитом у английской королевы, которая попросила его пройти в комнату дочери и, указывая ему на нее, сказала:

— Вы видите, г-н коадъютор, она не совсем здорова и не может встать с постели по причине холода.

Эта внучка Анри Великого, «бедная Генриетта», как называла ее мать, которая не могла встать с постели за недостатком дров, которые экономил за ее счет кардинал Мазарини, стала впоследствии супругой герцога Анжуйского, брата Луи XIV.

В это же время двор потерпел неудачу в Испании. Двор пригласил графа д'Аркура, младшего брата герцога д’Эльбефа, прозванного «младший с жемчужиной» из-за жемчужины, которую он носил в ухе. Граф пользовался общим уважением как полководец, успешно воевал в Италии, он заменил маршала ла Мотт-Худанкура в Испании. Некогда в частном бою он сражался с Бутзилем и одержал верх. Вследствие этого кардинал Ришель обратил на него свой взор и однажды пригласил к себе во дворец. Д'Аркур, понимая серьезность этого приглашения, не без некоторых опасений явился во дворец кардинала. И в самом деле, кардинал принял его с самым суровым лицом.

— Граф, сказал он, — королю угодно, чтобы вы удалились из королевства.

— Готов повиноваться, ваше преосвященство, — отвечал граф д'Аркур.

— Да, — уточнил Ришелье, улыбаясь, — но как командующий морскими силами.

Д’Аркур вышел от кардинала главнокомандующим флотом, который был тогда незначительным, но, сверх всякого ожидания, он сумел снова овладеть островами св. Гонория и св. Маргариты. По смерти Сен-Мара королева вручила графу должность обер-шталмейстера, в которой он очень нуждался, поскольку его старший брат герцог д'Эльбеф всегда был без денег, а он, как младший брат, нуждался еще более. Впрочем, при всей своей храбрости он позволял водить себя за нос всякому встречному бездельнику, что позволило однажды кардиналу Ришелье, когда однажды ему предложили графа д'Аркура для какого-то поручения, сказать:

— Надобно бы сначала узнать, согласится ли его аптекарь, чтобы граф принял на себя это дело.

На сей раз граф д'Аркур имел поручение овладеть Руаном во имя короля и заменить герцога Лонгвиля в его губернаторстве. Но парламент Руана, подстрекаемый герцогом Лонгвилем, последовал примеру парижского и запер перед графом городские ворота, а так как тот прибыл без денег и солдат — единственных рычагов, которыми отворяются или разбираются ворота в крепостях, то ему пришлось вернуться без успеха.

События ободрили парижан, и они начали делать вылазки с развернутыми знаменами, на которых было написано: «Мы ищем короля!» При первой вылазке, сделанной с этим девизом, было взято стадо свиней и торжественно приведено в город, что немало всех потешило.

Парижане, поскольку не проходило дня без стычек, мало-помалу приучались к войне. Герцог де Бофор вышел с отрядом пехоты и кавалерии, намереваясь вступить в сражение с маршалом Граммоном, но вернулся назад, говоря, что маршал отказался принять сражение, и это было принято за успех. Правда, этот сомнительный успех очень скоро был оплачен неудачей, которую испытывал кавалер Севинье, командовавший полком, сформированным архиепископом Коринфским. Поражение новобранцев было полным, и это дело запомнилось как «Первое послание к коринфянам». В свою очередь, герцог д'Эльбеф занял оставленный принцем Конде Шарантон и велел привезти туда пушки. Вся эта война походила на карточную игру, в которой выигрыш и проигрыш обыкновенно меняются. Маркиз Витри был атакован близ Венсенна двумя эскадронами немецкой кавалерии, было убито человек двадцать, и он был вынужден отступить, оставив среди пленных смертельно раненного Танкреда Рогана. Молодой человек не изменил себе — чувствуя себя смертельно раненным, он не сказал, кто он такой, и говорил только по-голландски. Поскольку было очевидно, что погиб человек знатный, его труп был выставлен и опознан. Так умер сирота, воспитанный вне родительского дома, а г-жа де Роган получила известие о его смерти в Ромонтенс, куда она удалилась.

Подобная война должна была показаться победителю при Рокруа и Лане очень пустой и утомительной, и он решил положить ей конец. Конде допустил укрепление Шарантона, дал поместить там трехтысячный гарнизон, привезти артиллерию, намереваясь теперь им овладеть.

7 февраля г-н Шанле, начальствовавший над Шарантоном, был уведомлен, что герцог Орлеанский и принц Конде идут на него с семью пли восьмью тысячами пехоты, четырьмя тысячами кавалерии и довольно значительной артиллерией. У герцога Буйонского, как всегда страдавшего от подагры, собрался совет. Герцог Буйонский, полагая крепость неприступной, высказался за то, чтобы Шанле удалился, оставив лишь небольшой отряд для обороны Шанле. Герцог д’Эльбеф, симпатизировавший этому военачальнику и желавший доставить ему случай отличиться, был другого мнения, к которому присоединились герцог де Бофор и маршал ла Мотт. Поэтому Шанле получил приказ держаться, и на помощь ему начали собирать войско. Однако, хотя сбор начался в 11 вечера, отряд был готов выступить лишь в 8 утра, что было уже поздно — с рассветом принц Конде приступил к осаде Шарантона. При первых выстрелах был смертельно ранен пулей Гаспар Колиньи, герцог Шатийонскнй, брат того, который умер от раны, полученной от герцога де Гиза во время дуэли па Королевской площади. Принц Конде занял его место и со свойственным пылом бросился на ретрашементы; Шанле был убит и ретрашементы взяты. Герцог Шатийон умер на другой день, держа в руках присланный ему королевой маршальский жезл.

Воспользовавшись тем, что внимание всех было привлечено к сражению, маршал Нуармутье отделился с 4000 ка-г-глеристоз и незаметным образом вышел из Парижа, направляясь навстречу обозу с различным провиантом из Этампа.

Так как на другой день Нуармутье в Париж не вернулся, то герцог де Бофор и маршал ла Мотт во главе нескольких сот человек пехоты и кавалерии отправились к нему. На равнине Виль-Жюиф они увидели маршала Граммона, с Z000 французской и швейцарской гвардии и 2000 конницы. Конницей командовал Шарль Бово де Нерлье, одни из храбрейших офицеров королевской армии. Он энергично л : г, ко а ал корпус де Бофора, но при самом начале схватки был убит наповал, что не помешало сражению продолжиться с большим ожесточением. На герцога де Бофора лично напал некто по имени Бриоль и яростно выбил у него шпагу, однако подоспел ла Мотт и мазаринисты были вынуждены отступить. Тем временем показался транспорт; маршал не пожелал преследовать неприятеля, говоря, что неприятельские полчища потерпят сильное поражение уже тем, что он приведет этот транспорт в Париж. И действительно, транспорт вошел в город в сопровождении почти 100 000 человек, которые вышли с оружием в руках при первом слухе, что герцог де Бофор вступил в сражение с неприятелем.

12 февраля начальник заставы Сент-Оноре дал знать парламенту, что герольд, сопровождаемый двумя трубачами, желает явиться в парламент с тремя письмами — парламенту, принцу Конти и городской Думе. При этом известии в заседании произошло сильное волнение, но советник Бруссель, побуждаемый коадъютором, поднялся и заявил, что герольдов посылают обыкновенно или к себе равным, или к врагам, а так как парламент не равен королю и не считает себя его врагом, то он не может принять герольда. Как ни хитро это было придумано, но принято было с восторгом; положили послать королю депутацию и узнать, что именно угодно его величеству сообщить парламенту. Герольд был отослан обратно с просьбой королю об охранительной грамоте для имеющей явиться к нему депутации. На следующий день к 10 утра грамота была прислана и депутация отправилась в путь. В то время как депутаты двигались по дороге к Сен-Жермену, г-н де Фламаран посетил принца Марсильяка, который, получив рану в стычке при Бри-Конт-Робере, всем говорил, что эта глупая война ему ужасно надоела. Фламарану было поручено от имени аббата ла Ривьера сделать несколько секретных предложений вождям бунтовщиков.

Принцу Конти предлагалось стать членом Совета и обещалась крепость в Шампани с тем, однако, что он уступит аббату ла Ривьеру право на кардинальское звание, которого тот домогался. Это последнее могло бы быть первым, поскольку принцу Конти давно хотелось сложить с себя звание духовного лица.

Герцогу Лонгвилю, который должен был прийти из Руана с вспомогательным корпусом, предлагалось, если только он замедлит с этой помощью, кроме принадлежащих ему провинций еще управление Пон-де-л'Аршем и должность при дворе. Герцогу Буйонскому было обещано решительно кончить в его пользу давно тянущееся дело о выкупе Седана.

Все эти предложения и ласковый прием, который королева оказала депутатам, а также приезд испанского посланника с предложением посредничества эрцгерцога Леопольда, который уже не с кардиналом желал договариваться, но с парламентом, остановили на время военные действия. В продолжение перемирия положено было ввозить в Париж по 100 бочек зернового хлеба каждый день, а конференциям проходить в Рюэле.

Через три дня конференции открылись. Во время конференций парламент получил два важных известия: во-первых, что герцог Лонгвиль идет из Руана в Париж десятитысячным корпусом, во-вторых, что Тюренн объявил себя сторонником парламента. Эти известия были чрезвычайно важны, поэтому уполномоченным тотчас отправили письмо с рекомендацией не поддаваться и стоять твердо на своих требованиях, но последние, видя, что герцог Орлеанский раздражен, что принц Конде грозит, что народ и парламент разгорячены, что Испания готова воспользоваться междоусобицей, решили окончить все побыстрее. 13 марта были оговорены следующие статьи мира:

1. Все военные действия прекратить как с той, так и с другой стороны, все заставы открыть и восстановить сообщения.

2. Парламенту отправиться для заседания в Сен-Жермен.

3. Палатам не иметь в текущем году собраний, кроме тех случаев, когда понадобится определить таксу на рыночный товар или определить чиновников на королевскую службу.

4. Опубликовать объявление о намерении короля исполнить все, что было написано в декларациях июля и октября 1648 года.

5. Считать все указы парламента, вышедшие со времени отъезда короля, утратившими силу.

6. То же самое отнести и к тайным королевским повелениям и декларациям, изданным по поводу последних событий.

7. Распустить войска, которые были собраны по праву власти, присвоенной парламентом и Парижем.

8. Король приказывает своим войскам отступить из окрестностей Парижа.

9. Всем жителям Парижа положить оружие.

10. Депутата эрцгерцога отослать назад без ответа.

11. Движимое имущество возвратить частным лицам, а Арсенал и Бастилию — королю.

12. В этом и следующем году король может занимать с уплатой 12 % суммы, ему потребные.

13. Принц Конти и все взявшие оружие не лишатся своего имущества и удержат за собой свои звания и должности, если объявят — герцог Лонгвиль в течение 10 дней, а прочие в 4 дня, — что согласны на этот договор; ежели они на него не согласятся, городские власти не станут более принимать никакого участия в их интересах.

14. Король возвратится в Париж, когда ему позволят это дела государства.

Эти общие условия мирного договора встретили небольшое сопротивление и по той только причине, что составлены были поспешно и кое-кто не успел включить в него свои частные условия. Поэтому, в тот день, когда их читали, в парламенте зашумели и решено было послать вторую депутацию для исходатайствования выгод для военачальников — принца Конти, герцога д’Эльбефа, герцога Буйонского, герцога де Бофора, герцога Лонгвиля и маршала ла Мотт-Худанкура. Надо было выхлопотать что-нибудь и для маршала Тюренна, который, хотя и поздно, принял сторону парламента.

И здесь обнаружилось обстоятельство, показывающее нравы того времени — в общий договор были включены частные условия и обсуждались они публично. Выпишем их:

«Принц Конти получает Дамвилье; герцог д'Эльбеф — уплату сумм, которые он должен своей жене, и 100 000 ливров для старшего сына; герцог де Бофор — вернуться ко двору, совершенное прощение помогавшим ему бежать из тюрьмы, возвращение пенсионов его отца, герцога Ван-дома и компенсацию за его дома и замки, разрушенные по повелению парламента Бретани; герцог Буйонский — владения, равноценные тому, во что будет оценен Седан, вознаграждение за лишение княжества и титул принца; герцог Лонгвиль — губернаторство Пон-де-л'Арш; маршал ла Мотт-Худанкур — 200 000 ливров, кроме других милостей, которые король соблаговолит ему даровать. Наконец, маршал Тюренн должен будет получить, по удалению наемного немецкого войска, назначение, соответствующее его званию и заслугам».

С новыми условиями заключение мира не встретило более никаких затруднений, и 5 апреля был с великим торжеством отслужен благодарственный молебен в соборе Парижской Богоматери, куда прибыли как представители отсутствующего королевского дома французские гвардейцы и швейцарцы короля Луи XIV.

Так окончилось первое действие этой, с позволения сказать, шутовской войны, в которой каждый явил себя ниже того, чем был, в продолжение которой едва ли не самым важным событием стали роды временной королевы, герцогини Лонгвиль. Во время своего пребывания в городской Думе герцогиня родила сына, воспринятого при крещении купеческим головой и получившего имя Шарль-Париж-Орлеан. Нечего сказать, очень странное сочетание!

Правда, одновременно с этими достаточно ничтожными событиями в 70 лье от Парижа произошла серьезная революция. 30 января 1649 года голову короля Карла I Стюарта, павшую на эшафоте Уайтхолла, поднял и показал английскому народу, как голову злодея, палач с закрытым лицом, имя которого осталось неизвестным. В сочинениях тогдашних французских писателей нет почти ничего об этой великой катастрофе — так много шума произвели 900 памфлетов, появившихся во время войны парламента с королем! Правда, пример, потерянный для современников, не был потерян для потомства. Спустя 144 года Национальный Конвент ответил тем же английскому парламенту, показав, в свою очередь, французскому народу голову Луи XVI.

ГЛАВА XX. 1649 — 1650

Королева, нимало не торопясь с возвращением в Париж, где на нее и ее министра сочинялись самые дерзкие пасквили, оставалась в Сен-Жермене, и только герцог Орлеанский вернулся в Люксембургский дворец — обыкновенное свое местопребывание.

Хотя военные действия прекратились, все оставалось почти в том же положении. Герцог де Бофор продолжал быть «базарным королем»; герцогиня Лонгвиль переехала со своим двором из здания Думы в свой отель, и принц Конде, сблизившись с ней, иногда навещал ее, а она с каждым его посещением приобретала над ним ту власть, которую имела прежде; герцогиня де Шеврез возвратилась в отель Люин и, восполняя свою увядшую красоту красотой дочери, которая была тогда во цвете лет, дозволяла коадъютору обращаться с ней почти как с любовницей; сам коадъютор, единственный из всех для себя ничего не выпросивший у короля, оставался человеком вполне популярным. Одним словом Фрондой занимались теперь более прежнего только потому, что она составляла теперь более чем партию, она сделалась модой.

Между тем разнесся слух, что герцог Вандом, который благодаря договору был вызван из ссылки, имеет намерение вступить в родственную связь с домом кардинала. Говорили, что герцог Меркер, старший его сын, женится на Викторин Манчини, старшей из трех сестер, и это казалось всем вероятным. Исполнялось предсказание герцога Вильруа о судьбе трех маленьких девочек, приехавших в 1647 году из Италии.

В это время неприятель, воспользовавшись тем, что королевские войска собрались под Парижем, дабы отомстить за поражение при Лаке, завладел Эйперном и Сен-Венаном. Тогда королева объявила, что оставляет Сен-Жермен вместе со своими двумя сыновьями, переночует в Шантийи и продолжит свой путь к границе. Известно уже, что тогда было границей Франции для короля и королевы — они остановились в Компьене. Кардинал и принц Конде поехал); далее до Ла-Фера, чтобы произвести смотр войскам, отправляющимся во Фландрию. Здесь советы, которые принц Конде получил во время своих посещений герцогини Лонгвиль, принесли свои плоды.

Принц, как мы уже говорили, был человеком храбрым, большого ума и пылкого воображения и, соответственно, непостоянен, гонялся за славой и почестями, но они быстро теряли цену, коль скоро он их достигал. 27 лет от роду он заслужил уже титул великого полководца и по своим военным подвигам соперничал со славным Тюренном, но не довольствовался этим, ему хотелось быть не только храбрым полководцем, но и первым политиком и вступить в борьбу с Мазарини, что, конечно, принц делал более по внушению герцогини Лонгвиль, которая ясно показала ему его положение. И действительно, принцу не приходилось быть довольным, поскольку все воевавшие с двором были теперь в милости у королевы; он же, верно ей служивший, ничего не получил, ему даже отказали в кардинальской шапке, которую он с таким усердием старался возложить на голову своего брата.

Мало того, этот меньший брат, убогий по природе, мало понимающий в военных и политических делах, получил, благодаря своему имени, звание генералиссимуса войск Парижа. Было время, когда он собственно царствовал вместе с тремя или четырьмя другими в столице Франции. Что сделал бы на его месте принц Конде, человек воинственный, человек гениальный? Он господствовал бы один, и, быть может, сделался бы королем!

Сближение Вандемон с Мазарини также немало беспокоило принца. Герцог де Бофор, не так прославившийся на поле сражения, но храбрый и любимый народом, домогался того места, которое занимал Конде. Если к достижению этой цели и встречались препятствия, то Виктория Манчини имела возможность их устранить.

Так что во время своего пребывания в Компьене Конде был в дурном расположении духа, по приезде в Ла-Фер он принял вид еще более пасмурный. Мазарини начал терять терпение от требований великого полководца. Конде искал случая поссориться с министром и поссорился.

Граф д’Аркур, наследовавший маршалу ла Мотту в командовании Испанской армией, был назначен вместо Конде главнокомандующим войск, отправлявшихся во Фландрию, л принц удалился в свою провинцию Бургундию недовольный всем — и людьми, и делами: делами, поскольку они становились мелочными людьми, поскольку эти дела делали их слишком великими.

Между тем памфлеты и пасквили продолжали распространяться; над теми, что были написаны против Мазарини, все смеялись, и никто, как правило, их не порицал, но сочиненные против короля или королевы вызывали беспокойство и не все решались их публично читать. В это время два типографа отпечатали две брошюры, в которых неизвестные авторы отзывались о королеве так, что высшие власти содрогнулись.

История сохранила имя одного из этих типографов — Марло, и название напечатанной им брошюры — «Страж постели королевы». Ла Турнель арестовал обоих преступников и они были приговорены к повешению. Первому уже надели на шею веревку, как он вдруг начал кричать, что его, как и его товарища, осудили на смерть за стихи против Мазарини. Народ, окруживший место казни, подхватил эти слова, бросился к виселице и с триумфом освободил их из рук властей.

Однако демонстрации фрондеров чрезвычайно досаждали сторонникам кардинала, которые во время отсутствия патрона возвратились в Париж. В их числе был маркиз Жарзе, назначенный капитаном телохранителей короля в 1648 году. Это был один из умнейших придворных, соперник в красном слове Анжевена, принца Гимене и Ботрю. Он решил бороться со склонностью тогдашних умов к возмущению и захотел приучить парижский народ к имени Мазарини, внушавшему большинству сильное отвращение. Несколько молодых людей, принадлежавших подобно ему к партии петиметров, главой которой был принц, с ним сговорились.

Среди них были герцог Кандаль, Луи Шарль Гастон, де Ногаре, ла Валетт, Бутвиль, Франсуа Анри Монморанси, Жак де Стюер и еще несколько молодых сумасбродов знатных фамилий, как-то: Маникан, Рювиньи, Сувре, Рошшуар, Виновиль, обнаруживавшие в своих пажеских шалостях храбрость, которую, впрочем, они всегда были готовы показать и перед лицом неприятеля. Вследствие указанных намерений все те, кого мы назвали, в надежде на поддержку своих друзей и приятелей, взяли привычку прогуливаться по несколько человек в Тюильрийском саду, где было тогда в моде собираться по вечерам лицам высшего круга, громко разговаривая между собой, осыпая похвалами Мазарини и насмехаясь над фрондерами.

Поначалу эти шумные прогулки считали тем, чем они были на самом деле, то есть безрассудными демонстрациями, не имеющими ни целей, ни особенной важности. Однажды вечером, когда Жарзе шел со своими приятелями по аллее, им навстречу двигался, также вместе с друзьями, герцог де Бофор. Шагов за двадцать герцог де Бофор, то ли не желая столкнуться с мазаринистами, то ли ему действительно нужно было переговорить с молодым советником, которого он заметил в боковой аллее, сойдя с главной аллеи, подошел к советнику, взял его под руку и разговаривал с ним до тех пор, пока Жарзе и его товарищи, перед которыми таким образом расчистилась дорога, не прошли мимо. Немного надо, чтобы воспламенить гордость этих молодых голов, и Жарзе, который был любимцем всех хорошеньких женщин, стал рассказывать повсюду, что в Тюильрийском саду фрондеры уступили дорогу ему и его друзьям. М-ль де Шеврез, которая принимала особенное участие в том, что относилось к чести воинственного прелата, узнав об этом, не замедлила ему все передать.

Коадъютор, который был рад случаю завязать дело с Мазарини, вмиг переместился из отеля Люин в свой дом и пригласил к себе по весьма, как он говорил, важному делу герцога де Бофора, маршала ла Мотта, г-д Ре, Витри и Фонтрайля. Все эти лица съехались к коадъютору и провели часть ночи в совещании.

На другой день Жарзе и его друзья собрались поужинать у Ренара, содержателя известного в то время ресторана близ Тюильрийского сада. В числе двенадцати человек, взяв с собой музыкантов, они собирались пить за здоровье кардинала Мазарини и танцевать. Садясь за стол, они обратили внимание на то, что их только одиннадцать — оказалось, отсутствует командор Сувре. Пока они выясняли друг у друга о возможной причине его отсутствия, в комнату вошел лакей и подал Жарзе письмо, в котором ему и его товарищам рекомендовалось удалиться, поскольку против них затевается что-то недоброе. Действительно, командор Сувре потому не приехал на ужин, что был предупрежден об опасности своей племянницей, м-ль де Тусси, предупрежденной в свою очередь маршалом ла Моттом, который был в нее влюблен и впоследствии на ней женился.

Однако собравшаяся у Ренара молодежь не обратила никакого внимания на предупреждение, тем более, что командор Сувре не объяснял, в чем дело, и все решили смело встретить опасность, какой бы она ни была. Ждать пришлось недолго — едва сели за стол, как вошел герцог де Бофор в сопровождении герцога Реца, герцога де Бриссака, маршала ла Мотта, графа Фиеска, Фонтрайля и около 50 дворян со своими лакеями. Собравшиеся за столом поняли теперь, в чем дело.

Герцог де Бофор подошел к компании, сделав сопровождавшим его дворянам знак окружить стол. Поскольку де Бофор был внуком Анри IV, двое из компании встали, чтобы ответить на поклон, который тот сделал, входя в комнату. Это были Рювиньи и Рошшуар, более известный как командор Жаре; прочие остались на своих местах.

Герцог с презрением посмотрел на маркиза Жарзе и его друзей.

— Господа, — начал он, — вы, кажется, очень рано ужинаете !

— Не слишком рано, милостивый государь, — сухо отвечал Жарзе.

— Есть у вас музыканты? — спросил Бофор.

— Нет, ваша светлость, — ответил Рошшуар, — мы их наняли, но они еще не пришли.

— Тем хуже, — заявил герцог, — ибо я пришел с намерением заставить вас потанцевать! — С этими словами Бофор подошел к столу ближе и, схватив рукой за край скатерти, так сильно ее дернул, что все, бывшее на столе, упало на пол и на сидевших.

Мазаринисты вскочили в бешенстве и потребовали свои шпаги. Герцог Кандаль первый подбежал к одному из своих пажей, выхватил у него шпагу и бросился обратно, громко вызывая на дуэль герцога де Бофора, своего двоюродного брата, напоминая, что он имеет на это право как внук Анри IV. Однако герцог де Бофор отвечал, что желает драться с Жарзе, чтобы научить его быть впредь осторожнее в своих речах. Минута была напряженной; Жарзе, как человек храбрый, конечно, ответил бы на вызов, если бы у де Бофора была шпага, а поскольку ее у него не было, то Жарзе решил, что де Бофор хочет только нанести ему оскорбление, и по настоятельным просьбам своих друзей удалился.

Поле сражения осталось за де Бофором, но Кандаль не довольствовался объяснениями своего двоюродного брата и настаивал на дуэли, предлагая встретиться утром следующего дня. Де Бофор же продолжал отказываться, говоря, что желает драться именно с маркизом Жарзе.

Инцидент, казалось, должен был расстроить брак герцога Меркера с Викторией Манчини. Досадуя на поражение своих приверженцев, которым пришлось оставить Париж, кардинал объявил, что не выдаст племянницу за брата человека, питающего к нему ненависть. Пожалуй, это было странно, что при заключении брачного союза между домом Мазарини и домом Вандома, то есть между родственниками слуги кардинала Бентиволио и потомками соперника Анри IV. Мазарини грозил взять свое слово назад!

Между тем, королева, несмотря на особенное отвращение к принцу Конде, поняла, что не может пока обойтись без него, и написала в Бургундию очень ласковое письмо. Принц поехал в Компьен, и королева с нетерпением ожидала его приезда, чтобы договориться относительно своего возвращения в Париж.

Коадъютор решил присвоить себе заслугу этого возвращения, необходимость которого он сам ясно видел. Он приехал в Компьен, вышел из кареты у подъезда дворца и поднялся по лестнице. На последней ее ступени, как он сам рассказывает, встретил какого-то маленького человека, одетого в черное платье, который всунул ему в руку записку. Коадъютор взглянул на текст — «Если Вы представитесь королю, Вам не миновать беды.» — положил записку в карман и вошел во дворец.

Королева приняла прелата очень ласково и убедительно просила его согласиться на свидание с кардиналом, но коадъютор, желая сохранить всю свою популярность у парижан, отказался. Королева несколько рассердилась; коадъютор дал ей время высказать неудовольствие и вежливо заметил, что если он примирится с кардиналом, то лишится своего влияния и не будет в состоянии сделать для нее что-либо.

Через несколько дней после этого посещения герцогине де Шеврез было позволено представиться королеве. Герцогиня со своими связями все еще была важной приятельницей и тайным врагом королевы, однако она боялась, как бы с ней не случилось какой-либо неприятности в дороге, и решилась ехать только тогда, когда первый президент клятвенно заверил, что с ней ничего плохого не случится. Действительно, она вернулась потом в Париж в целости и сохранности. Королева приняла ее, хотя не обняла, как это бывало раньше.

На другой день была очередь принца Конти. Он приехал в Компьен под предлогом повидаться со своим братом. Кардинал, словно нечаянно, встретился с ним у последнего и пригласил к себе на обед.

Вдруг пришло известие, что герцог д'Аркур перешел Шельду между Бушеном и Валансьеном и обратил в бегство неприятельскую кавалерию в количестве 8000 всадников. Хотя эта победа вовсе не могла сравниться с победами при Рокруа и Лане, это все-таки была победа, и королева решила ею воспользоваться и возвратиться в Париж. Приезд королевы в Париж после шестимесячного отсутствия состоялся 18 числа.

«Возвращение короля в столицу, — пишет г-жа Моттвиль, — было истинным чудом для парижан и великой победой для министра. Никогда народ не сопровождал такими густыми толпами карету короля, и казалось, по этой всеобщей радости, что прошедшее забыто. Мазарини, к которому многие питали ненависть, был с принцем у дверей кареты, и все встречавшие королевский поезд так внимательно на него смотрели, что можно было подумать, будто бы они его никогда раньше не видели. Все показывали на кардинала пальцами и говорили друг другу: „Вот Мазарин!“ Народ, столпившийся до такой степени, что остановил королевский поезд, благословлял короля и королеву, высказывался благосклонно по отношению к кардиналу. Одни говорили, что он хорош собой, другие протягивали ему руки и уверяли, что очень его любят и уважают, что будут пить за его здоровье. Наконец, после того как королева приехала во дворец, народ в знак благодарности зажег по всему городу огни и благословлял Мазарини, который возвратил ему короля».

Г-жа Моттвиль прибавляет, что в этот день Мазарини велел раздать деньги простому народу, а некоторые писатели утверждают, что министр, несмотря на скупость, истратил 100 000 ливров, чтобы достойно оформить этот торжественный въезд.

Было ли это выражение народной радости истинным или притворным, но прискорбно то, что королева приняла радостные восклицания, которыми приветствовали ее возвращение, за одобрение того, что она сделала.

Вечером у королевы состоялся большой съезд. Когда кардинал ушел, чтобы, как он сам сказал, немного отдохнуть, герцог Орлеанский ввел через малые комнаты герцога де Бофора. Бофор всячески постарался доказать, что он всегда останется верным слугой ее величества, королева уверяла, что она все забыла, и они расстались, нисколько не поверив друг другу. Свидание состоялось в той самой комнате, в которой семь лет назад герцог де Бофор был арестован.

На другой день можно было думать, что королева не уезжала из Парижа. Однако, очевидно, все эти примирения были весьма поверхностны, оставаясь глубоко отравленными. Конде же более чем когда-либо обнаруживал свое неудовольствие; он полагал, что за все расплатился, доставив, согласно обещанию, короля в Париж, и постоянно грезил отъездом. Более всего ему представлялось неприятным предстоящее бракосочетание герцога Меркера с Викторией Манчини; он также знал, что королева секретно принимала де Бофора, видел, что министр готов осыпать всеми милостями Вандомов, к которым сам питал ненависть, между тем как, несмотря на его просьбы, мужу его сестры, герцогу Лонгвилю, не давали обещанного договором губернаторства Пон-де-л'Арш. Наконец, однажды вечером, когда он с особой настойчивостью упрашивал кардинала исполнить просьбу его сестры, последний, против своего обыкновения, отвечал довольно грубо.

— Вы, ваше высокопреосвященство, желаете, как видно, войны? — с гневом спросил принц.

— Я ее не желаю, — ответил министр, — но если вы, принц, ее мне объявите, то я постараюсь ее выдержать.

Конде взял свою шляпу и со свойственной ему насмешливой улыбкой уронил:

— Прощайте, Марс! — И почтительно поклонившись, вышел.

Слово было сказано, его услышали, и на другой день кардинала называли не Мазарини, но «бог Марс».

Все полагали, что на сей раз принц окончательно поссорился с министром, и наиболее ревностные приверженцы Фронды стали записываться у принца Конде, но герцог Орлеанский, который не прекращал своих ходатайств о возведении аббата ла Ривьера в кардинальское звание, по-видимому, помирил их. Одним из главных условий примирения было дарование принцессе Марсильяк и г-же де Пон с, и раза табурета». Принц не мог удержаться, чтобы не сделать смешную гримасу, когда узнал, что Мазарини согласился оказать подруге герцогини Лонгвиль и супруге ее любезника столь великую милость. В значении этой гримасы никто не сомневался.

Однако, это право было делом чрезвычайно важным. Хотя читателю оно может показаться и не заслуживающим особого внимания, оно, тем не менее, стало причиной маленькой революции при дворе. Правила этикета требовали, чтобы правом пользоваться табуретом королевы могли только жены и дочери герцогов или пэров, имеющих на свое звание диплом. Сестре герцога де Рогана Анри IV предоставил это право более потому, что она была его родственницей, и по этому поводу много гневались и роптали. Со своей стороны Луи XIII дал это право дочерям Буйонского дома, поскольку они происходили от владетельных принцев. Анна Австрийская в начале своего регентства дала «право табурета» графине Флейкс, дочери маркизы Сенессей потому, что графиня Флейкс приходилась ей родней. Но жена принца Марсильяка и г-жа де Пон, вдова Франсуа-Александра д'Альбера не могли иметь никакого права на это. Дворянство восстало против таких домогательств, произошло несколько собраний, одно из которых — у маркиза Монгла, гардеробмейстера ее величества — торжественно подписало свою протестацию. Все это стало для принца Конде новым поводом к недовольству королевой, ибо она, желая показать, что действует по принуждению, позволила самым приверженным к себе лицам принять участие в оппозиции, которая вскоре приобрела столь важное значение, что королева объявила принцу о необходимости уступить перед всеобщим неудовольствием. Четыре маршала были посланы объявить собранию дворянства, что королева лишает принцессу Марсильяк и г-жу де Пон этой милости. Случай отомстить не замедлил представиться, и принц Конде с радостью им воспользовался. Герцог Ришелье, сын племянника великого Ришелье, влюбился в г-жу де Пон, которую королева так легко лишила «права табурета». На эту любовь при дворе смотрели неблагосклонно, так как связь герцога Ришелье, бывшего тогда губернатором в Гавре, с г-жой де Пон стала важным политическим обстоятельством: г-жа де Пон была искренней приятельницей герцогини Лонгвиль, а герцогиня Лонгвиль имела через своего мужа очень большое влияние в Нормандии. Принц Конде желал как можно скорее соединить влюбленных узами брака, хотя все смотрели на это как на дело невозможное. Конде отвез вдову де Пон и ее обожателя в дом герцогини Лонгвиль в Три, где они и были обвенчаны, а после обряда Конде уговорил герцога Ришелье немедленно ехать в Гавр, чтобы тотчас же принять вверенный ему город. Потом принц Конде возвратился ко двору и стал перед всеми хвастать, что герцог Лонгвиль владеет теперь в Нормандии еще одной крепостью.

Этот удар жестоко поразил королеву и кардинала, которые уже давно с трудом переносили проделки принца. Они окончательно расстроились, когда 1 января 1650 года герцогиня де Шеврез, которая, казалось, снова входила в милость, приехала поздравить королеву с Новым годом. Кардинал был у королевы, а когда герцогиня собралась уходить, он подошел к ней, и, подводя к окну, спросил:

— Сударыня, я вас сейчас слушал, вы всеми силами старались доказать ее величеству свою преданность?

— Да, г-н кардинал, — ответила де Шеврез, — я действительно ей предана.

— Если это так, — вопрошал Мазарини, — то почему же вы не представляете ей своих друзей?

— Отчего я не представляю своих друзей? — удивилась де Шеврез. — Потому, что она теперь более не королева!

— А кто же она? — спросил с видом некоторого удивления кардинал.

— Всепокорнейшая слуга принца Конде! — заявила герцогиня.

— Ах, Боже мой, сударыня! — ответил кардинал. — Королева делает то, что может! Если бы удалось положиться на некоторых известных людей, то многое можно было бы сделать, но вам, я думаю, известно, что герцог де Бофор находится в руках герцогини де Монбазон, герцогиня де Монбазон — в руках Альфреда Виньоля, а коадъютор…

— В руках моей дочери, не так ли? — прервала его де Шеврез.

Мазарини засмеялся.

— Хорошо, — продолжала герцогиня де Шеврез, — я вам отвечу и за нее, и за него.

— В таком случае, — подытожил кардинал, — не передавайте никому нашего разговора и сегодня же вечером приезжайте сюда опять.

Разумеется, вечером г-жа де Шеврез была во дворце. Читателю уже известна страсть этой женщины к интригам, а живя в уединении, она долгое время вынуждена была отдыхать и если занималась интригами, то ничтожными и недостойными ее искусства. Поэтому она очень обрадовалась, когда королева открыла ей свое желание арестовать одновременно принцев Конде и Конти и герцога Лонгвиля. Королеву, как потом говорила сама де Шеврез, удерживало только то, что она не знала, намерен ли коадъютор противодействовать этому аресту и захочет ли герцог Орлеанский — без которого ничего нельзя было сделать — умолчать об этом не перед принцем, но перед своим приятелем аббатом ла Ривьерой, который постоянно старался поддерживать хорошие отношения между принцем Конде и герцогом Орлеанским. Герцогиня де Шеврез, подумав немного, поручилась королеве за все.

Однако уговорить коадъютора содействовать готовящемуся аресту было делом весьма трудным и следовало заняться этим в первую очередь. Королева дала герцогине письмо следующего содержания:

«Я не могу думать, несмотря на прошедшее и настоящее, что г-н коадъютор мне не предан. Я прошу его приехать ко мне по одному делу, но чтобы об этом никто не знал, кроме герцогини де Шеврез и ее дочери. Эти женщины будут порукой в его безопасности.

Анна».

Герцогиня де Шеврез поспешно возвратилась домой вместе с дочерью, которая сопровождала ее в Пале Рояль. Дома ее дожидался коадъютор, и она тотчас приступила к исполнению возложенного на нее поручения, спросив, не намерен ли прелат помириться с кардиналом Мазарини. М-ль де Шеврез, нарочно уронив свой платок, пожала руку прелата, давая понять, что вопрос задан не так просто. Коадъютор немного подумал и сделал головой знак, что не согласен, поскольку подобного рода предложения делались ему и прежде, но он также отказывался, а однажды узнал из достоверных источников, что благорасположение к нему королевы не что иное, как западня, что в один прекрасный день в комнате королевы скрывался за ширмами маршал Граммон, чтобы донести принцу, как эти фрондеры, на которых он рассчитывает, отказываются от милостей двора как лисица в басне отказывается от винограда, который не может достать.

— Сударыня, — сказал коадъютор после минутного молчания, — я не откажусь исполнить то, что вы мне сейчас предложили, если вы мне принесете записку, писанную рукой королевы, и если вы мне поручитесь за все.

— Именно так! — ответила де Шеврез. — Я отвечаю за все и вот письмо от ее величества. — И она вручила коадъютору письмо.

Гонди прочитал его, взял перо и написал в ответ следующее:

«В моей жизни не было ни одной минуты, в которую я бы не желал быть преданнейшим слугой Вашего Величества. Я буду весьма счастлив, если умру, служа Вам, Государыня, и заботясь о Вашей безопасности. Я готов быть везде, где Вы мне прикажете

Гонди».

Коадъютор завернул письмо Анны Австрийской в свою записку, чтобы продемонстрировать свое доверие, и отдал герцогине, которая на другой же день отнесла ответ королеве. В этот же день коадъютор получил следующую маленькую записку от де Шеврез:

«Господин коадъютор!

Будьте сегодня в полночь у монастыря Сент-Оноре».

В означенное время коадъютор был на месте; через несколько минут к нему подошел человек, в котором он узнал пажа королевы Габури.

— Идите за мной, — сказал паж, — вас ожидают. Коадъютор последовал за своим проводником по тайной

Лестнице, приведшей его прямо в образную королевы, где обыкновенно проходили секретные совещания и решались важные политические вопросы, и хотя она была украшена образами, в ней, нужно сказать правду, молились мало. Королева приняла коадъютора как принимают человека, в котором очень нуждаются, и из нескольких произнесенных ею слов он мог понять, что она говорит откровенно и чистосердечно.

Они разговаривали более получаса, когда вошел Мазарини. Кардинал был еще любезнее — войдя в образную, он попросил у королевы позволения отступить от правил придворного этикета, чтобы обнять в ее присутствии человека, которого он столько же любит, сколько уважает, и с этими словами бросился в объятия коадъютора. Потом, сделав несколько шагов назад и приветливо глядя на прелата, сказал:

— Теперь я только об одном сожалею, зачем я не могу мою кардинальскую шапку возложить на вашу голову своими собственными руками!

— Милостивый государь, — отвечал Гонди, — для меня есть нечто важнее кардинальной скуфьи! Исполнение того, чего я бы хотел, доставило бы мне гораздо более удовольствия, скажу вам правду, даже если бы сама королева возложила на мою голову папскую корону.

— Что же это такое? — спросил Мазарини.

— Приобретение важного и значительного места, — сказал Гонди, — важного и значительного места одному из моих друзей, на которого я мог бы надеяться, который мог бы защитить меня, когда разгневанный принц выйдет из тюрьмы. Это, скажу откровенно, успокоило бы меня больше, чем если бы мне предложили десять кардинальских шапок!

— Ну, а это важное и значительное место, — спросил кардинал, — что же вы подумали о нем? Какое же оно?

— В начале регентства, — отвечал коадъютор, — ваше высокопреосвященство изволит, вероятно, помнить, глазное командование морскими силами Франции было обещано Вандомам — дайте это звание герцогу де Бофору, и я ваш покорный слуга.

— То есть, гм, гм! — забормотал Мазарини. — То есть, эта должность была обещана.., герцогу Вандому, а после него его старшему сыну, герцогу Меркеру.

— Милостивый государь! — сказал Гонди, — или я ошибаюсь, или действительно в настоящее время имеется в виду родственный союз, который будет для него лучше всех интендантств на свете.

Кардинал улыбнулся и посмотрел на королеву.

— Хорошо, — подытожил он, — мы посмотрим и, если вам угодно, при вторичном свидании обсудим дело еще раз.

В итоге второго и третьего совещаний было решено, что герцог Вандом останется главным начальником на флоте, а де Бофор, второй его сын, займет после его смерти эту должность; что маркиз Нуаомутье получит в управление Шарльвиль и Монт-Олимп; что герцог де Бриссак будет сделан губернатором Анжу; что маркиз Лег станет начальником конвоя герцога Орлеанского; наконец, кавалер де Севинье получит в награду 22 000 ливров.

Теперь королева смело могла быть уверена, что может без всякого затруднения приступить к аресту принца Конде, принца Конти и герцога Лонгвиля — для Марии Медичи стоило не так дорого заставить Темина и его двух сыновей арестовать их отца. Оставался герцог Орлеанский, которому нужно было помешать проговориться перед своим фаворитом аббатом ла Ривьером. Однако герцогиня де Шеврез вызвалась позаботиться и об этом.

Кроме фаворитов и жены, которую он похитил и на которой женился против воли короля, герцог Орлеанский имел иногда любовниц. В их числе у герцога была одна по имени де Сойон, фрейлина его супруги, страстно им любимая. К несчастью, в одно прекрасное утро красавица убежала и заключилась в кармелитском монастыре, из которого ни посулы, ни угрозы герцога не могли принудить ее выйти. Гастон обратился к королеве и кардиналу, которым тогда не было никакого резона ему угождать, и они отказались, объявив, что ни воля короля, ни власть министра не могут отменить обет, а м-ль де Сойон, по всему, дала обет нерушимый. Герцог был в отчаянии, и де Шеврез, посетившая его в это время, обещала ему открыть, кто был причиной бегства его любовницы, а если он поклянется святым Евангелием, что сохранит в тайне все ею сказанное, то м-ль де Сойон выйдет из монастыря. Герцог поклялся и, надо сказать, что во всей Франции не было человека, который так любил клясться. Тогда герцогиня рассказала ему о заговоре, который составили против него аббат ла Ривьер и жена принца Конде — ла Ривьер из ревности к м-ль де Сойон, принцесса — из опасения, как бы при дворе не воспользовались влиянием этой девушки и не поссорили герцога Орлеанского с ее мужем. Его высочество потребовал доказательств, и герцогиня де Шеврез немедленно предоставила их. Печаль герцога обратилась в гнев, тогда де Шеврез вручила герцогине записку, в которой м-ль де Сойон объявляла, что согласна выйти из монастыря, если королева пообещает защитить ее от врагов — аббата ла Ривьера и принцессы Конде. Гнев герцога перешел в бешенство, а де Шеврез всячески старалась его успокоить и просила позволения принять это дело на себя; принц снова поклялся сохранить тайну. Хотя он не имел обыкновения исполнять свои клятвы, на сей раз сдержал слово и продолжал быть ласковым и обходительным с принцем Конде, его женой и аббатом ла Ривьером.

Арест принца Конде, его брата и шурина назначался на 18 января и должен был совершиться, когда все трое отправятся в Совет. Накануне этого дня герцог Орлеанский прислал уведомление, что по причине болезни он присутствовать не может. Утром того же дня принц Конде ездил с визитом к кардиналу и застал его занятым разговором с камердинером герцога Лонгвиля Приоло, которого просил сказать господину, чтобы тот непременно явился завтра в Совет. При виде принца кардинал почтительно ему поклонился и хотел прервать разговор, но Конде, сделав знак не беспокоиться, подошел к камину. Около камина стоял стол, за которым государственный секретарь писал что-то и при приближении принца спрятал бумаги — то были как раз приказы арестовать принца и других.

Погостив у Мазарини, принц отправился обедать к своей матери, которую нашел в крайнем беспокойстве. Принцесса ездила утром с визитом к королеве и по предоставленному ей праву прошла прямо в опочивальню. Королева, представляясь больной, лежала в постели, но по наружности казалась совершенно здоровой. Она приняла принцессу Конде, свою старую приятельницу, с каким-то замешательством, и принцесса, припоминая, что видела королеву в почти таком же состоянии в день ареста де Бофора, советовала сыну быть во всем как можно осторожнее Принц улыбнулся, вынул

Из кармана письмо и, подавая матери, сказал:

— Мне кажется, вы ошибаетесь, матушка, я видел вчера королеву и она была со мной чрезвычайно ласкова, а вот письмо, которое я получил третьего дня от кардинала.

Принцесса взяла письмо и прочитала его — оно вполне обнадеживало принца. Вот оно:

«Я обещаю принцу, согласно воли короля и по приказанию королевы-регентши, никогда не забывать о его интересах и всегда им содействовать. Я прошу Его Высочество считать меня своим покорным слугой и удостоить меня своим покровительством, которое я постараюсь заслужить со всей покорностью, какую Его Высочество может от меня требовать. Это письмо я подписываю в присутствии Ее Величества и по ее приказанию.

Кардинал Мазарини».

Принцесса возвратила письмо сыну и покачала головой, предчувствуя, что несчастье скоро посетит ее семейство.

— Послушайте, сын мой, — сказала она, — не я одна такого мнения. Принц Марсильяк, который, как вам известно, знает о многом, говорил мне несколько дней тому назад. «Постарайтесь, если можете, чтобы три принца никогда не были вместе в Совете. Я сказал вам то, что мне хотелось вам сказать, и повторяю, будьте внимательны!»

Таким образом, материнская любовь внушила почтенной принцессе те же предчувствия, какие эта любовь внушила в свое время герцогине Вандом. Однако просьбы ни той, ни другой во внимание приняты не были.

Принцесса захотела, опередив сына, увидеться с королевой и под предлогом справиться о ее здоровье отправилась в Пале Рояль. Через четверть часа после ее прихода в комнату королевы вошел Конде. Королева продолжала лежать в постели, приказав лишь задернуть занавески, может быть для того, чтобы на лице ее нельзя было бы заметить тень беспокойства. В проходе, отделяющем кровать от стены, стояла мать принца Конде. Принц подошел к королеве и вступил с ней в разговор; Анна Австрийская была чрезвычайно ласкова и приветливо отвечала на все вопросы, что заставляло думать, будто она более чем расположена к принцу. Собираясь уходить, Конде почтительно поклонился королеве и подошел к матери. Та протянула ему руку, которую он с почтением поцеловал и, простившись, вышел из комнаты королевы. Это стало последним прощанием несчастной матери с сыном, ибо она умерла во время его заточения.

Пройдя несколько комнат, Конде встретился с кардиналом, который с приветливой улыбкой проткнул ему руку. В это время к ним подошел герцог Лонгвиль, а спустя несколько минут не замедлил явиться и принц Конти. Тогда кардинал, видя, что все трое собрались вместе, позвал шталмейстера и сказал ему:

— Пойдите, уведомите королеву, что г-да Конде, Конти и Лонгвиль приехали, что «все готово» и она может пожаловать в Совет.

Эти слова были условной формулой между кардиналом и королевой. Шталмейстер отправился в комнату ее Величества. Между тем, приехал аббат ла Ривьер.

— Извините меня, господа, — сказал кардинал, мне необходимо поговорить с г-ном ла Ривьером об одном важном деле. Прошу вас, идите в Совет, а я скоро буду.

Принцы вошли в галерею — принц Конде первый, за ним принц Конти и затем герцог Лонгвиль. За ними вошли министры.

Узнав о приезде принцев королева отпустила от себя принцессу Конде, сказав, что должна встать с постели и идти па Совет. Принцесса поклонилась королеве и вышла — она в последний раз видела Анну Австрийскую.

Мазарини, со своей стороны, занимал аббата ла Ривьера самым странным образом. Он показывал ему куски красной материи различного качества и оттенков, чтобы тот выбрал наиболее подходящий для мантии к тому времени, когда его произведут в кардиналы. Читатель знает, что Мазарини еще два года назад ходатайствовал о кардинальском достоинстве для аббата. Ла Ривьер выбрал себе кусок самого прекрасного алого цвета и в то время, как он похваливал эту материю, в галерее послышался шум. Мазарини лукаво улыбнулся и, взяв аббата за руку, сказал с некоторой иронией:

— Г-н аббат, знаете ли вы, что сейчас происходит в галерее?

— Нет, ваше высокопреосвященство, — отвечал тот.

— Ну так я вам скажу, что, — продолжил кардинал. — Г-д Конде, Конти и Лонгвиля берут под арест.

Ла Ривьер сделался бледен как полотно и, роняя материю, которая ему так понравилась, спросил:

— А знает ли герцог Орлеанский об этом?

— Он уже более двух недель знает об этом, — снова улыбнулся Мазарини, — и охотно тому содействует.

— Как! — воскликнул аббат. — Герцог знал об этом аресте две недели назад и ничего не сказал мне? Я пропал!

В галерее в это время происходило то, что сказал Мазарини. Пока принц разговаривал с графом д’Аво, беспрестанно поглядывая на дверь, в которую должна была сойти королева, дверь эта отворилась и показался старик Гито. Принц очень любил Гито и, полагая, что тот пришел просить о какой-нибудь милости, оставил графа и пошел навстречу начальнику телохранителей королевы.

— Мой добрый Гито! — приветствовал принц старика. — Вам что-нибудь от меня угодно?

— Мне от вас угодно, — отвечал Гито, — то, что я имею приказ, ваша светлость, арестовать вас, вашего брата и вашего шурина!

— Меня, Гито! — воскликнул принц. — Вы имеете приказ меня арестовать?

— Да, милостивый государь! — сказал Гито, с некоторым замешательством протягивая руку к шпаге принца.

— Именем Бога прошу вас, Гито, — Конде сделал шаг назад, — возвратитесь к королеве и скажите, что я умоляю позволить мне с ней увидеться и поговорить!

— Милостивейший государь, — печально произнес Гито, — уверяю вас, это пи к чему не приведет, но, пожалуй, извольте, я сделаю по-вашему и пойду. — С этими словами Гито поклонился принцу и отправился к королеве.

— Господа! — обратился принц Конде к окружающим, ничего не слышавшим, поскольку они с Гито говорили вполголоса. — Господа, знаете ли, что со мной случилось?

— Нет, — ответил граф д’Аво, — но, судя по вашему виду, надо думать, случилось что-нибудь особенное.

— Да, особенное! — воскликнул принц. — Королева приказала арестовать меня, тебя, Конти, и вас, Лонгвиль!

Присутствующие вскрикнули от удивления,

— Это вас так же удивляет, как и меня, не правда ли, господа? — продолжал Конде, — Будучи всегда верным и честным слугой короля, я думал найти себе защиту и покровительство в королеве, а в кардинале дружбу! — Потом, обратившись к стоявшим возле него канцлеру Сегье и графу Сервьену, он прибавил:

— Г-н канцлер, прошу вас пойти к королеве и сказать ей от моего имени, что у нее нет более верного слуги, чем я. А вас, граф Сервьен, я попрошу пойти с таким же извещением к кардиналу.

Оба поклонились принцу и довольные возможности удалиться, не вернулись. Вместо них в галерее появился Гито.

— Ну, что? — спросил принц нетерпеливо.

— Я ничего не мог сделать для вашего высочества, — отвечал Гито. — Королева положительно желает, чтобы вы были арестованы!

— Ну, если так, — сказал принц, — то надобно повиноваться! — И он отдал свою шпагу Гито, в то время как принц Конти передавал свою Коммину, а Лонгвиль — Креси.

— Куда вы меня ведете? — обратился принц к Гито. — Пожалуйста, только в такое место, где не было бы холодно. Я уже довольно намерзся в лагере, а холод вредит моему здоровью.

— Мне приказано, — ответил Гито, — отвезти ваше высочество в Венсенский замок.

— Ну, так отправимся туда, — согласился принц. — Потом, обратившись к компании, он продолжил:

— До свиданья, господа! Хотя я и арестант, не забывайте меня! Обнимите же меня, Бриенн, мы ведь двоюродные братья!

Это был тот самый граф Бриенн, о котором мы уже говорили, когда Беринген пришел предложить Мазарини от имени Анны Австрийской место первого министра. Гито отворил дверь и двенадцать гвардейцев, ожидавших за дверями, окружили принца, в то время как Гито отправился доложить королеве, что приказание ее исполнено. Коммин, приняв начальство над конвоем, повел арестованных к дверям потайной лестницы.

— Однако! — сказал принц, видя за отворенной дверью совершенно темный коридор. — Так вот, куда нас ведут! Это походит на дело в Блуа!

— Вы ошибаетесь, ваше высочество, — возразил Коммин, — я честный человек! Если бы речь шла о подобном поручении, то выбрали бы кого-нибудь другого.

— Ну, хорошо, — ответил принц, — я доверяю вашим словам. — И он первым вошел в коридор, подавая пример. Принц Конти, который во время ареста не произнес ни одного слова и казался равнодушным, последовал за ним. Герцог Лонгвиль шел последним, но так как у него болела нога и он с трудом мог идти, то Коммин приказал двум солдатам взять его под руки. Таким образом дошли до ворот, выходящих на улицу Ришелье, где их уже дожидался Гито. Принц Конде был шагов на десять впереди.

— Послушайте, Гито, — обратился он к начальнику телохранителей, — понимаете ли вы хоть что-нибудь в том, что со мной делают?

— Нет, ваше высочество, — ответил Гито, — но я прошу вас только не гневаться на меня. Королева приказала мне вас арестовать и я, как начальник ее конвоя, не мог не выполнить приказания.

— Это правда, — сказал принц, — дайте руку! Я на вас не сержусь.

В это время подошли другие арестанты, и Гито приказал отворить ворота. Карета была готова, а в десяти шагах Миоссан с дивизионом жандармов ждал команды к выезду и, не зная, кто именно будут арестанты, был крайне удивлен, когда увидел принца Конде, принца Конти и герцога Лонгвиля. Арестантов посадили в карету. Гито поручил надзор за ними Коммину и Миоссану, потом возвратился в Пале Рояль, а карета помчалась по дороге в Венсенн. Однако дорога эта была очень разбита — арестованных не хотели везти по большой дороге, и карета опрокинулась. Принц Конде со свойственной ему ловкостью выскочил из экипажа прежде, чем он повалился. Миоссан, полагая, что принц собирается бежать, поспешно бросился к нему.

— Ваша светлость! — воскликнул он. — Прошу вас!

— Ну что вы, Миоссан! Я вовсе не намерен бежать! — заметил Конде. — Однако случай хорош, и вы в вашей жизни подобного, быть может, не встретите!

— Не искушайте меня, ваша светлость! — взмолился Миоссан. — Клянусь вам, что имею к вам величайшее почтение, но вы сами понимаете, что прежде всего мне следует повиноваться королю и королеве!

— Разумеется, — ответил принц, — потому сядем опять в карету. — Однако, прикажите кучеру ехать осторожнее, чтобы он нас снова не вывалил!

Карету подняли, арестанты снова сели в нее и Коммин, который очень боялся, как бы они вдруг от него не убежали, приказал кучеру ехать еще быстрее.

— Да, да, да, еще быстрее! — рассмеялся Конде. — О, Коммин! Не бойтесь ничего, никто не подаст мне помощь, ибо никто не знает, что мы арестованы. Скажите мне только, прошу вас, в чем состоит мое преступление?

— Ваше преступление, государь мой, — ответил Коммин, — походит, мне кажется, на преступление Германика, который сделался подозрительным императору Тиберию потому только, что был слишком уважаем, любим и слишком велик.

Карета с еще большей скоростью поехала по дороге к Венсенну. У ворот замка Миоссан подошел к принцу, чтобы проститься. Теперь только Конде показался несколько встревоженным.

— Миоссан, — сказал он с некоторой грустью, — благодарю вас! Скажите королеве, что несмотря на эту несправедливость, я всегда готов быть ее покорным слугой.

Принцы и герцог вошли в замок. Так как арестантов не ждали, то ни комнат, ни постелей им приготовлено не было. Коммин, который должен был оставаться при принцах неделю, нашел карты и очи вчетвером проиграли всю ночь. В продолжение этой подели Коммин постоянно находился при принце, и он частенько потом говаривал, что благодаря уму и образованию принца это время в Венсенской тюрьме было приятнейшим периодом в его жизни.

Расставаясь, Коммин спросил принцев, не желают ли они каких-нибудь книг.

— Да, — отвечал принц Конти, — я желаю «Подражайте Иисусу Христу».

— А вы, ваша светлость? — обратился Коммин к Конде.

— Я, — заявил принц, — желаю подражание герцогу де Бофору.

Читатель, вероятно, помнит, что семь лет назад герцог де Бофор бежал из этого самого замка.

Принц и Коммин расстались со слезами на глазах, что было несколько удивительно, так как прежде — пишет г-жа Моттвиль — они не отличались нежными чувствами.

Все данные двором обещания были исполнены: герцог Вандом сделан начальником флота; Нуармутье — губернатором Шарльвиля и Монт-Олимпа; де Бриссак — губернатором Анжу; Лег — начальником телохранителей; Севинье получил свои 22 000 ливров. А м-ль де Сойон вышла из монастыря и была сделана камер-фрейлиной королевы, что позволило ей оставаться в девицах. Только аббат ла Ривьер не получил кардинальской шапки, что было для него тем прискорбнее, что он, как уже знает читатель, выбрал для нее материю.

Таким образом совершилось великое событие, вследствие которого дела приняли совершенно новый оборот: могущество одних лиц сменилось влиянием других, а королевская власть нашла себе опору в людях, которые в течение семи лет восставали против нее. Более того, когда слух об аресте принцев разошелся по Парижу, многие радовались, а гонимый, презираемый и ненавидимый народом Мазарини с каждым днем становился все более популярным. Если, говорилось в народе, его высокопреосвященство сделался популярным, то это по весьма простой причине — он перестал быть «Мазареном». Действительно, кардинал стал фрондером!

ГЛАВА XXI. 1650

Итак, принц Конде спас Францию при Рокруа, при Нордлингене, при Лане, поддержал королевскую власть в Сен-Жермене и Шарантоне, наконец, с торжеством привез короля в Париж. Пока кардинал был признателен принцу, он встречал повсюду препятствия и неприятности и потому задумал вдруг изменить тому, кому был обязан всем. Измена совершилась к общей народной радости, и народ наградил министра за его бесчестный поступок тем, что дал ему свою приверженность. Это если не извиняет, то по крайней мере объясняет низости и бесчестные поступки некоторых государственных людей этой эпохи.

Однако удаление принцев и герцога было недостаточно — оставалась герцогиня Лонгвиль. Узнав, что ее муж и братья арестованы, герцогиня удалилась в Руан, в Нормандию, на которую могла рассчитывать. Королева, со своей стороны, объявила, что едет со своими сыновьями в Руан. Нормандия, которая год тому назад поднялась по голосу герцогини Лонгвиль, хотя снова слышала тот же голос, осталась на сей раз спокойной. Лонгвиль оставила Руан, куда вслед за ней приехала королева, и отправилась в Гавр. Она рассчитывала найти опору в герцоге Ришелье, который ее ходатайством стал губернатором Гавра, но тот запер перед ней городские ворота; впрочем, и герцог сам вскоре оказался вынужден покинуть этот город. Лонгвиль устремилась в Дьепп. Королева, назначив графа д'Аркура губернатором Нормандии, послала против герцогини несколько полков под командованием Плесси-Бельевра. Лонгвиль вовсе не ожидала, что замок, где она укрылась, будет осажден, и когда узнала, что войско приближается, боясь быть выданной комендантом г-ном де Монтиньи, вышла через задние ворота и в сопровождении нескольких мужчин и женщин, оставшихся ей верными, сделала два лье пешком, чтобы дойти до Пурвильской гавани, где ее ожидало судно, которое она на всякий случай приказала нанять. Когда герцогиня пришла на пристань, ветер так разгулялся, что моряки никак не решались пуститься в плавание и советовали ей остаться на берегу. Однако герцогиня Лонгвиль не столько боялась бури, сколько попасть в руки королевы, поэтому она приказала готовиться к отплытию, а так как по причине сильного волнения судно не могло подойти ближе к берегу, то один из матросов взял ее на руки, чтобы отнести на борт. Не прошел он и двадцати шагов, как сильная волна их накрыла. Все подумали, что герцогиня погибла, так как, падая, матрос ее выронил, однако ей успели подать помощь и вытащить на берег. Герцогиня скоро оправилась и хотела сделать новую попытку подняться на корабль, но на этот раз матросы решительно отказались выполнить ее желание. Тогда нашли лошадей и герцогиня со всей свитой всю ночь ехала вдоль берега.

На другой день приехали к владетелю земли Ко, который принял герцогиню Лонгвиль очень почтительно и охотно согласился спрятать ее у себя в доме. Здесь она узнала, что шкипер нанятого судна принадлежал к партии кардинала и если бы она попала на корабль, то была бы выдана врагам.

Наконец, она послала в Гавр, подкупила капитана одного английского корабля и против воли оставляя Францию, сошла вскоре на берег Голландии, где принц Оранский и его супруга приняли ее как бежавшую королеву.

Между тем кампания в Нормандии закончилась: все коменданты крепостей и замков поспешили изъявить готовность к повиновению. Королева устремилась в Бургундию, где произошло то же, что и в Нормандии: замок Дижон сдался по первому требованию, Бельгард почти не сопротивлялся, герцога Вандома сделали губернатором Бургундии, как д’Аркура — губернатором Нормандии. За всем тем королева, король и герцог Анжуйский вернулись в Париж.

Перед отъездом королева отдала приказание арестовать герцогиню Буйонскую, муж которой, будучи приятелем Конти и Лонгвиля, после ареста их отправился к Тюренну, полагая, что на него можно рассчитывать. Итак, герцогиня была арестована, но дочь ее была свободна. Однажды вечером м-ль де Буйон пришла повидаться с матерью, однако вскоре вышла и, говоря, что застала ее спящей, попросила часового посветить ей. Часовой, ничего не подозревая, взял свечу и пошел впереди м-ль де Буйон, тогда как мать незаметно шла сзади. Дойдя до коридора, м-ль де Буйон пошла дальше, а герцогиня вышла на лестницу, спустилась вниз и заперлась в подвале, куда, по возвращении часового на место, не замедлила явиться и ее дочь. Тогда с помощью друзей, бросивших им веревки, мать и дочь выбрались из подвала и скрылись в одном частном доме, ожидая случая оставить Париж. К несчастью, в день отъезда у молодой герцогини началась оспа, а мать не захотела с ней расстаться. Между тем, полиция узнала о месте их пребывания, арестовала и отправила обеих в Бастилию.

Принцесса, супруга принца Конде, была счастливее. Ее было приказано арестовать в Шантийи и держать под строгим надзором. Однако она была предупреждена, поэтому велела лечь в свою постель одной из служанок и, пока занимались арестом заместительницы, бежала вместе со своим сыном, герцогом Энгиенским, в Монтрон, небольшой городок, занятый сторонниками принца Конде. В Монтроне она задержалась только для отдыха, поскольку городок не смог бы выдержать правильную осаду, и отправилась в Бордо, о котором знали, что он весьма недоволен управлением герцога д'Эпернона, его губернатора, и состоял в разладе и с парламентом, и с магистратом. Получив об этом известие двор приказал маршалу ла Мейльере отправиться в Пуату и принять начальство над тамошними войсками.

Кроме этих дам, была еще одна женщина, которая также решила сопротивляться — это была мать, у которой отняли двух ее сыновей. Вдовствующая принцесса, дочь старого коннетабля, родная сестра герцога Монморанси, обезглавленного в Тулузе, последний предмет романтической любви Анри IV, и, наконец, мать великого Конде, женщина, которую королева ласкала, отдав приказ об аресте ее сына, решилась на то, на что другая бы не осмелилась — она решила искать правосудия у парламента, требуя защиты того, которому Франция была обязана блистательными победами. В то время как королева находилась еще в Бургундии, вдовствующая принцесса Конде, укрывавшаяся доселе в Париже, явилась вместе с герцогиней де Шатийон в парламент и стала требовать или осудить ее сыновей, если они виновны, или даровать им свободу, если за ними нет преступлений. На другой день члены парламента собрались для обсуждения поставленного вопроса и решили, что принцесса будет жить н безопасности у председателя счетной палаты г-на Лагранжа, а они пошлют депутатов к герцогу Орлеанскому просить его приехать в парламент, поскольку в отсутствие короля, королевы и кардинала он заведовал делами всех присутственных мест.

Герцог Орлеанский отвечал депутатам, что принцесса Конде имеет королевский приказ ехать в Бурус, но если он л этого не желает, то ей, по крайней мере, следует сделать вид, что она готова повиноваться, уехать куда-нибудь поблизости от Парижа и ожидать возвращения короля и королевы в столицу, которое состоится через два-три дня. Этот ответ вывел парламент из затруднения. Принцессе пришлось повиноваться, и она в тот же вечер уехала в Берни, откуда король, действительно возвратившийся вскоре, приказал ей ехать в Валери. Вдовствующая принцесса, потеряв всякую надежду повиновалась, но вследствие усталости и нездоровья была вынуждена остановиться в Анжервиле.

Герцогиня Лонгвиль встретилась с Тюренном в Стенэ, где они заключили договор с испанцами. Тюренн собрал войска эрцгерцога, которые находились в Пикардии и послу взятия крепости Кателе приступили к осаде города Гиза. Но этот город защищался так, что через восемнадцать дней испанцам пришлось снять осаду. Тюренн сформировал за счет испанской казны небольшую армию, увеличил ее остатками дижонского и бельгардского гарнизонов и с присоединением к нему г-д Бутвиля, Калиньи, Дюра, Рошфора, Та-ванна, Персана, ла Муссе, ла Сюза, Сент-Ибаля, Гито, Майльи, Фуа и Граммона она приняла довольно грозный вид.

Поэтому двор отправился в Компьен, а кардинал уехал в Сен-Кантен для совещания с кардиналом Дюплесси о средствах к сопротивлению Тюренну. Здесь стало известно, что дела в Гиени принимают дурной оборот. Действительно, из Монтрона принцесса Конде вступила в сношения с принцем Марсильяком, который по смерти отца принял титул герцога Ларошфуко, и герцогом Буйонским, склонившим на свою сторону Тюренна и выпустившем воззвание к дворянству Оверни и Пуату. Дворянство собрало около 2500 войска. 14 мая принцесса с сыном, герцогом Энгиенским, прибыла в Мориак, где они были встречены с воодушевлением и клятвой не оставлять оружие до тех пор, пока арестованные принцы не будут освобождены.

В Бордо принцесса с сыном отправилась по Дордону на барке, войско следовало по берегу с развернутыми знаменами и при звуках труб. После нескольких стычек с неприятелем все прибыли в Кутра, где узнали, что Бордо готов принять принцессу и ее сына, как на то и рассчитывали, с тем, однако, условием, что войско, их сопровождавшее, которое показалось городскому магистрату слишком многочисленным, осталось вне города. Условие было принято, и принцесса въехала в Бордо при возгласах: «Да здравствует принц Конде! Да здравствует герцог Энгиенский! Да здравствует принцесса!» В то время как принцесса с сыном въезжали в одни ворота, посланец от двора въезжал в другие. Принцессу уведомили, что этот посланник находится в большой опасности, что народ разорвет его, если никто не заступится. Рассуждали несколько минут — не лучше ли будет предоставить несчастному бежать, дабы дать двору понятие о настроениях в Гиени, но сострадание взяло верх и принцесса Конде велела объявить, что она просит пощадить этого человека — его пощадили.

Парламент объявил, что он рад приезду принцессы в город и она может безопасно в нем жить, но с условием не предпринимать ничего против короля. В ответ двор опубликовал декларацию всем парламентам Франции, в которой герцогиня Лонгвиль, герцог Буйонский, виконт Тюренн и герцог Ларошфуко объявлялись виновными в оскорблении величества.

Вскоре с юга стали приходить известия все более неблагоприятные. Принцесса Конде возобновила в Бордо сцены, происходившие в парижской Думе. Как и герцогиня Лонгвиль она играла роль королевы, принимала испанских послов, заключала с ними договоры, отказывалась принимать письма от маршала ла Мейльере, обращалась через парламент Бордо к парламенту Парижа, поручила герцогам Ларошфуко и Буйонскому, находившимся за стенами города, занять в самом городе два важнейших пункта.

В это время пришло известие, что испанцы сняли осаду города Гиза, и двор несколько успокоился, решив теперь идти против принцессы, как прежде предпринимал поход против герцогини Лонгвиль. Герцог Орлеанский был назначен генералом-наместником королевства по эту сторону Луары, а король, королева и кардинал отправились в путь, оглядываясь, правда, с таким же беспокойством, с каким глядели вперед. Следствием медлительности было то, что на переход от Парижа до Либурна понадобился почти месяц, а между тем придворная газета объявляла, будто поход совершается большими переходами. Первым делом королевы по прибытии в Либурн были строгости, за что последовало жестокое возмездие.

В двух лье от Бордо находился городок Вайр с небольшим замком, комендантом которого был некто Ришон. Королева приказала взять крепость, и Ришон, бывший собственно не военным, а камердинером герцога Ларошфуко, не мог долго держаться. Вайр был взят, и совет присудил повесить Ришона за то, что он осмелился сопротивляться королю, не будучи дворянином. Об этой казни, последовавшей в Либурне, повествует Бриенн, сын графа Бриенна, о котором мы уже говорили. Этот сын лежал тогда в оспе, а казнь послужила ему развлечением. «Я имел удовольствие, — пишет он, — смотреть из окон, как казнили бунтовщика».

Казнь, бывшая для Бриенна «развлечением» заставила жителей Бордо сильно за себя опасаться. Она предвещала жестокости, и многие уже заговорили о мире, тогда предводители партии принцев решили одним жестоким поступком привести народ в положение взбунтовавшегося против законной власти. Для этой цели задумано было повесить одного офицера из роялистов, которых много было взято в плен во время набегов, сделанных бордосцами. Выбор пал на барона Канолля, майора Навайльского полка — красивого и храброго офицера, жившего в Бордо под честное слово и принимаемого в лучших домах города. Барон был в гостях у одной дамы, за которой ухаживал, и спокойно играл в карты, когда посланные за ним объявили, что его вызывают на военный совет. В совете председательствовали принцесса и герцог Энгиенский, то есть женщина и ребенок; барона Канолля единогласно осудили на смерть.

Только с большим трудом смогли довести несчастного до виселицы — народ желал растерзать жертву. Стража довела осужденного до места казни, и она совершилась. Офицер шел на казнь с хладнокровием и преданностью воле Божьей.

С этого времени в Бордо никто более не говорил о сдаче. Смертный приговор над Каноллем был одобрен депутатами парламента, синдиками и всеми офицерами гражданских рот.

Началась осада Бордо, которая, если верить рассказу Бриенна, произвела страшное впечатление на Луи XIV, которому тогда не было и 12 лет. Однажды, когда юный король был на берегу Дордона, где хотел посмотреть, как объезжают восьмерку лошадей для королевы, один придворный служитель подошел к нему и, видя, что тот задумался и смотрит в противоположную сторону, а не на объезжаемых лошадей, вдруг заметил, что король плачет. Тогда Бриенн взял его за руку и, целуя ее, сказал:

— Что с вами, ваше величество? Мне кажется, вы плачете!

— Тише! — ответил король. — Молчите! Я не хочу, чтобы кто-нибудь видел мои слезы, но будьте спокойны, я не всегда буду ребенком и эти бездельники бордосцы заплатят мне впоследствии за все, Бриенн! Придет время, я накажу их! — Эти слова, в особенности чувства, ими выраженные, казались странными в таком маленьком ребенке.

Война короля с бордосцами должна была окончиться так, как оканчивались подобные войны — королеве наскучило осаждать, а городу надоело быть осажденным. После многих чудес храбрости, которые со стороны двора показали маршал ла Мейльере, маркизы Рокелор и Сен-Мегрен, а со стороны принцессы герцоги Буйонский и Ларошфуко, из Парижа прибыли условия мира.

Первый принц крови и первое присутственное место в королевстве имели, особенно в совокупности, слишком большой вес и поэтому условий отвергнуть не смели. Содержание мирного договора было следующим: 1) жителям города Бордо дается полная амнистия; 2) принцессе Конде позволено удалиться в один из своих домов, в который она пожелает; 3) герцоги Ларошфуко и Буйонский снова возвращаются в милость и могут быть спокойны за свою жизнь и имущество; 4) герцогу д'Эпернону не быть более губернатором в Бордо, так как жители города не довольны его управлением. Сверх того, принцесса должна была немедленно выехать из Бордо, куда намеревалась въехать королева, чтобы, в свою очередь, распоряжаться в продолжение одних суток мятежным городом.

Действительно, принцесса отправилась на своей маленькой галере в Кутра, где ей повелено было остановиться на несколько дней, но на середине пути она встретила судно маршала ла Мейльере, которое приближалось, чтобы салютовать. Внезапная мысль мелькнула в уме принцессы, и она объявила маршалу, что едет в Бург засвидетельствовать почтение королеве и только тогда поедет в Кутра, когда удостоится этой чести. Маршал увидел в этом предложении средство все закончить без посредников — этих политических адвокатов, которые вместо того, чтобы разъяснить дело, обыкновенно его более запутывают. Он тотчас вернулся в Бург и в присутствии всех объявил, что принцесса едет в Бург и желает повергнуться к стопам королевы, на что испрашивает предварительное позволение. Сначала королева не соглашалась принять принцессу, говоря, что для нее нет удобного помещения, но маршал, решив исполнить желание принцессы, отвечал, что принцесса согласится провести ночь на своей галере, а ее величество сможет ее принять в своем доме. Тогда королева согласилась на свидание.

На берегу стоял посланный от Анны Австрийской, который объявил принцессе, что королева просит ее к себе; с посланным была супруга маршала ла Мейльере, чтобы сопроводить ее к королеве.

Между тем, королева поспешно направила курьера к кардиналу, назначившему свидание герцогу Буйонскому. Кардинал не замедлил вернуться к королеве, и едва они успели обговорить между собой дальнейшие действия, как дверь отворилась и принцесса Конде вошла в комнату. Главным пунктом соглашения между королевой и кардиналом был отказ от освобождения принцев. А вошедшая принцесса бросилась к ногам королевы, держа за руку герцога Энгиенского, и стала настойчиво просить об освобождении мужа. Королева кротко подняла ее и свидание кончилось тем, что принцессе было отказано. Кардинал же пригласил герцогов Буйонского и Ларошфуко отужинать вместе с ним и, поскольку приглашение было принято, повез их в своей карете. Когда лошади тронулись с места, кардинал начал вдруг смеяться.

— Что это? — удивился герцог Буйонский. — Что заставляет вас так смеяться, г-н кардинал?

— Я вспомнил сейчас об одном деле, — отвечал министр. — Кто бы мог подумать еще восемь дней назад, что мы втроем будем сидеть в одной карете!

— Увы! — заметил Ларошфуко. — Чего во Франции не случается!

Вероятно, это убеждение, что во Франции все может случиться, и заставило герцога Ларошфуко написать свои отчаянные «Максимы».

Через два дня после того, как принцесса Конде оставила Бордо, где она господствовала в продолжение четырех месяцев, королева торжественно въехала в него в сопровождении короля, герцога Анжуйского, принцессы Монпансье, дочери герцога Орлеанского, кардинала Мазарини, маршала ла Мейльере и всего двора. Однако, в то время, когда королева торжествовала в Бордо, маршал Тюренн не оставался бездеятельным, хотя между ним и испанцами, у которых он тогда состоял на жалованьи, происходили некоторые трения. Тюренн хотел идти прямо на Париж, чтобы освободить принца Конде, испанцы же, не имея особенного желания содействовать освобождению того, кто не раз наносил им поражения, хотели занять как можно более места в Пикардии и Шампани, а Венсенн оставить в совершенном покое. Наконец, маршал Тюренн, получив согласие делать все, что захочет, взял после трехнедельной осады ла Капель, Вервен, Шато-Порсен, Ретель, Нешатель-сюр-Энь и Фиасс. Маршал Дюплесси, который здесь защищал Францию, вынужден был запереться в Реймсе. Тогда Тюренн увидел, что его смелое намерение ему удается, и однажды утром распространился слух, что выстрелы испанцев слышны уже в Даммартене, то есть в 10 лье от Парижа. Страх был так велик, что принцев не решились оставить в Венсенне и перевезли их в замок Маркусси в 6 лье от Парижа и находящийся позади рек Сены и Марны. Замок принадлежал графу д'Антрагу. По совершении этого перемещения оставалось исполнить одно весьма важное дело — достать денег. После долгих совещаний в парламенте, где, как говорит адвокат Омер Талон, «было высказано много разнородных мнений», назначили особую палату для сбора податей с откупщиков; кроме того, принудили владельцев земель и домов платить за год вперед следующие с них подати. Этой мерой была приобретена сумма небольшая, зато появилась надежда на большую впоследствии. Герцог Орлеанский помог парламенту общим наложением податей на сумму в 60 000 ливров.

Парламент не пожелал, однако, чтобы ответственность за такое тяжкое пожертвование лежала на нем одном и изложил причину, к этому его принудившую. Но причиной всему был кардинал Мазарини, который удалил короля, королеву и двор, а равно и войско на 150 лье от Парижа, чтобы вести войну с городом, имевшим свой собственный парламент! Поэтому между парламентами Парижа и Бордо начались частые сношения.

Парламент Бордо представил просьбу об освобождении принцев; парижский парламент, получив просьбу, начал внимательно рассматривать дело о принцах несмотря на противодействие герцога Орлеанского, который при мысли об освобождении принца Конде был готов умереть от страха.

Опять составилась партия недовольных — из фрондеров, ничего не получивших, и из мазаринистов, отданных в жертву. Коадъютор Гонди, которому пришлось не однажды сносить обиды от Мазарини, сделался главой партии. Герцог де Бофор, который, казалось, должен был быть доволен расположением к нему двора, предпочел, однако, народную любовь. Он одно время даже беспокоился насчет народной любви, но случившееся с ним небольшое происшествие доказало, что эти тревоги напрасны. Однажды ночью его карета без него проезжала по улицам Парижа и была остановлена вооруженными людьми, и один из свиты герцога был убит. Это было неудивительно, ибо в то время мошенников и воров было достаточно, и они только и делали, что нападали, в особенности по ночам, на проезжих и прохожих. Однако это ночное происшествие молва не замедлила обратить в политическое — стали обвинять Мазарини в желании убить герцога де Бофора, на кардинала посыпались ругательства и проклятия, но так как поэзия не смогла их достаточно выразить, то понадобилась помощь ее сестры, живописи, и через три дня не осталось ни одного угла, ни одного перекрестка, ни одной площади, где Мазарини не был бы изображен повешенным на виселице.

15 ноября 1650 года, когда стены были еще усеяны наскоро намалеванными картинками, двор возвратился в столицу. Перемирие, которое было заключено в Бордо между королевой и принцессой Конде, между кардиналом и герцогом Буйонским и Ларошфуко и по смыслу статей которого все было сделано в пользу мятежников, кроме свободы для принцев, несколько угомонило фрондеров. Не желая оставаться в бездействии, партия фрондеров представила кардиналу прошение сделать коадъютора кардиналом; переданная через герцогиню де Шеврез эта просьба была отвергнута королевой.

Герцог Орлеанский, которому его трусливый характер сообщал вид глубокого политика, подоспел на помощь к де Шеврез, и королева тогда отвечала, что представит просьбу на рассмотрение Совета и по ней будет сделано то, что рассудит Совет. Это тоже было способом отказа, теперь от имени Государственного Совета, который тогда составляли граф Сервьен, государственный секретарь Летелье и новый канцлер маркиз Шатонеф — все заклятые враги коадъютора. Коадъютор имел много причин быть недовольным, во-первых, потому, что кардинал по смерти английского короля Карла I худо принял графа Монтроза, который ради своего короля совершил столько чудесных дел в Шотландии, во-вторых, потому, что королева отказала Гонди в просимой

Им у нее амнистии для некоторых частных лиц во время первой смуты, освобожденных парламентом в продолжение Фронды и боявшихся, как бы их не начали преследовать снова. Гонди говорил об этой амнистии с кардиналом в кабинете ее величества, и кардинал, показывая на фрондерскую кокарду на своей шляпе, отвечал:

— Я тем более согласен на эту амнистию!

Однако через восемь дней кардинал снял кокарду со своей шляпы, забыл обещания и приказал произвести следствие над теми, кто оказывал сопротивление королевской власти.

Третьей причиной неудовольствия коадъютора был отказ в возведении его в сан кардинала, хотя опять-таки сам Мазарини хотел однажды снять с себя свою скуфью и надеть ее на голову коадъютора. Видя, что и это обещание не исполняется, Гонди еще более противопоставил себя кардиналу, но он не был человеком, который бы только питал ненависть, он решил нанести удар своему противнику и с этой целью присоединился к партии принцев, где предводителями были три женщины.

Этими женщинами были г-жа Род, вдова, побочная дочь кардинала Луи Лотарингского, принцесса Анна Гонзаго, та самая, которая долгое время считала себя женой герцога де Гиза, но вышла замуж за брата курфюрста и которую по этой причине называли принцессой Палатинской, и, наконец, м-ль де Шеврез. Известно, что м-ль де Шеврез вместе со своей матерью хлопотала у коадъютора об аресте принцев Конде, Конти и герцога Лонгвиля, а каким образом она сделалась теперь главой партии, действующей за принцев, читатель сейчас узнает.

Другими видными членами этой партии были герцог Немурский, президент Виоль и полковник карабинеров Исаак д'Арно. Герцог Орлеанский также некоторым образом содействовал этой партии, надеясь тем самым защитить себя от гнева Конде, когда тот будет в конце концов освобожден. Этот добрый принц принимал участие во всех заговорах, вступал во все партии, но всегда всем изменял, поэтому трудно сказать, чему надобно удивляться более, легкомыслию, с которым он вступал во все общества, или легкомыслию тех, кто соглашался его к себе принимать.

Коадъютор вступил через г-жу Род и м-ль де Шеврез в сношения с принцессой Палатинской. На первом же совещании было решено: Мазарини низвергнуть, принцев освободить из тюрьмы, коадъютора сделать кардиналом, м-ль де Шеврез выдать замуж за принца Конти. Чтобы придать договору более важности, стоило присоединить ко всем подписям подпись герцога Орлеанского. Поскольку он колебался, то ему дали в руки перо, положили перед ним бумагу, и он волей-неволей подписал договор.

Примерно в это время кардинал, чтобы быть более спокойным относительно принцев, приказал перевезти их из замка Маркусси в Гавр, назначив исполнителем приказа графа д'Аркура, назначенного вместо герцога Лонгвиля губернатором Нормандии. Принцы, сидя в тюрьме, сохраняли свои характеры: Конде не переставал острить и петь песни, Конти вздыхал и молился, Лонгвиль скучал и жаловался на судьбу. В тот день, когда пустились в дорогу, принц Кокнде написал на своего начальника конвоя стихи, которые оп пел ему во время всей дороги. Вот эти вирши:

Сей низенький и толстый человек,

В истории герой столь знаменитый,

Великий этот граф д'Аркур, навек

За подвиги весь славою покрытый,

Кто помогал Казалю, взял Туренн,

Чем стал он ныне?

Чем стал он ныне?

В помощники к себе его взял Мазарен.

Надо сказать, что тюрьма доставила принцу Конде очень большую популярность. Ученые и писатели принимали в его судьбе участие, Корнель, Сарразен, Сегре, Скаррон и м-ль де Скюдери повсюду славили его. Спустя несколько дней после отъезда Конде из Венсенна, м-ль де Скюдери, приехавшая как бы на поклонение в тюрьму победителю при Рокруа и Лане, — это было в моде в ту эпоху — увидев цветы, которые принц развлечения ради поливал сам, написала на стене следующее четверостишие:

Взирая на цветы, что воин знаменитый

Победоносною рукою поливал,

Припомни, Аполлон сам стены созидал,

И не дивись, что Марс любил, весь славою покрытый.

Между тем, после похода в Гиень кардинал начал привыкать к войне. Вместо того, чтобы оставаться в Париже, где строили козни его внутренние враги, он отправился в Шампань к маршалу Дюплесси, намеревавшемуся снова брать город Ретель. Не успел, однако, Мазарини отъехать от Парижа, как враждебные действия против него приобрели открытый характер. Принцесса Конде написала прошение о том, чтобы принцы были освобождены если не из тюрьмы, то от судебного приговора и перевезены в Лувр, где бы королевский чиновник мог над ними надзирать. Прошение было направлено в парламент.

Тут был случай высказаться герцогу Орлеанскому, но, как известно, его королевское высочество очень не любил оказываться впереди и притворялся больным.

В это время в Париж пришло известке о смерти вдовствующей принцессы Конде. Она умерла, не простившись со своими детьми, не прижав их в последний раз к сердцу. Пожелавшие воспользоваться этой кончиной, говорили, что она умерла от горестей и тоски, что причиной было заточение сыновей и зятя принцессы. Парламент взялся за рассмотрение прошения принцессы Конде несмотря на отсутствие герцога Орлеанского и был готов уже обвинить министра по всех частных и общественных бедах Франции, как вдруг прибыл курьер с известием, что Ретель взят снова, что Дюплесси одержал решительную победу над Тюренном, опоздавшим с помощью городу. Это мешало планам коадъютора, но он был настойчив и на другой день утром, когда членам парламента было предложено ехать в собор на благодарственный молебен, Гонди энергично выступил в поддержку прошения принцессы и заявил, что нужно воспользоваться победами на границе и водворить мир в столице, а для этого необходимо даровать принцам свободу. Исходя из этого, парламент 30 декабря издал указ, которым дело принцев представлялось королю и королеве с просьбой об их освобождении.

На другой день кардинал, который, наконец, принял во внимание, что в его отсутствие заговоры приобретают открытый характер, вернулся в столицу. С этим возвращением окончились все столь разнообразные события 1650 года, в течение которого умер герцог Ангулемский, в котором, как в Бельгарде и Бассомпьере, мы видели один из типов прошедшего XVI века. Скажем еще несколько слов об этом герцоге.

Шарль Валуа, герцог Ангулемский, был сыном Шарля IX и Марии Туше. Он умер на 78-м году и жил в царствование пяти королей — Шарля IX, Анри III, Анри IV, Луи XIII и Лун XIV.

Шарль I X перед своей смертью рекомендовал его Анри III, и тот очень любил его. Герцог Ангулемский, предназначенный с детства быть рыцарем Мальтийского ордена и получивший в 1587 году аббатство Шез-Дье, не только находился при последних минутах своего высокого покровителя, но и оставил нам в своих записках самое лучшее описание этих минут, которое мы имеем.

Катрин Медичи завещала ему графства Овернь и Лораге. Герцог звался графом д'Овернь до того времени, пока Маргарита Валуа, первая супруга Анри IV, которую монарх пожелал со временем от себя удалить, нарушила с помощью парламента завещание Катрин Медичи и отдала оба владения дофину Луи.

К этому времени герцог Ангулемский сидел в Бастилии за то, что в 1602 году вступил в заговор с Бироном. В начале 1603 года он был освобожден, но уже в 1604-м снова там оказался за заговор маркизы Верней, любовницы Анри IV, которая была герцогу единоутробной сестрой. Правда, на этот раз герцог был приговорен к смерти, но Анри IV смягчил наказание, заменив его пожизненным заключением, хотя, надо сказать, в то время не было обыкновения заключать пожизненно знатных особ.

В 1616 году герцог Ангулемский получил свободу и через три года был назначен шефом всей кавалерии Франции, а в 1628 году мы видели его главнокомандующим армией при Ла-Рошели.

После осады Ла-Рошели герцог Ангулемский получил возможность заняться своими делами и снова принялся за работу, к которой некогда склонял Анри IV, то есть за изготовление фальшивой монеты. Впрочем, он сам этим не занимался, считая это слишком низким для своего положения, но довольствовался подачей советов. Однажды Луи XIII спросил его, сколько выгоды приносит это «благородное ремесло». Оказалось, герцог не был так доверчив по отношению к сыну, как к отцу и отвечал:

— Государь, я не знаю, что вы хотите этим сказать, но я отдал внаймы в моем замке Гробуа небольшую комнату одному господину по имени Мерлен. За это помещение он платит мне в месяц 4000 экю, а что он в ней делает, я не буду знать до тех пор, пока он не перестанет платить аккуратно.

Луи XIII, будучи не более доверчив, нежели герцог, обеспокоился и распорядился произвести обыск в Гробуа. Мерлен едва успел выскочить из окна, услышав шум. В комнате жандармы нашли печи, тигели, перегонные кубы, однако герцог Ангулемский объявил, что вовсе не знает, для чего могли служить инструменты такой странной формы. Тем дело и кончилось.

Бегство Мерлена, однако, значительно уменьшило доходы герцога, поэтому, когда его люди просили жалованье, он говорил:

— Право, друзья мои, вы и сами можете позаботиться о себе — четыре улицы примыкают к отелю герцога Ангулемского, так что вы живете на хорошем месте и пользуйтесь случаем, если хотите!

Дом герцога находился на улице Паве в Маре и, начиная с этого времени, после 7 вечера зимой и 10 летом проходить мимо этого дома сделалось весьма опасно.

Впрочем Бастилия внушила сыну Шарля IX большое почтение к кардиналу Ришелье, который так легко заключал всех в эту тюрьму, поэтому он стал ревностным приверженцем этого министра. Однажды, отдавая под начальство герцога корпус, Ришелье сказал:

— Милостивый государь, король вверяет вам этот корпус, но желает, чтобы вы, как возможно более удерживались от воровства.

— Г-н кардинал, — отвечал герцог, — то, что вы говорите, трудно исполнить, но, впрочем, чтобы угодить его величеству, с моей стороны будет сделано все возможное!

В 1664 году, то есть когда герцогу Ангулемскому было 70 лет, он, несмотря на дряхлость и жестокую подагру, женился на молоденькой и хорошенькой девушке Франсуазе де Наргонн, которую в 1670 году оставил вдовой. Франсуаза, как гласит предание, прожила на свете до 15 августа 1715 года и представляет единственный, быть может, пример в новейшей истории, что невестка умерла через 141 год после своего тестя.

Теперь предположим, что герцог Ангулемский был бы законным, а не побочным сыном Шарля IX, тогда ни Анри III, ни Анри IV, ни Луи XIII, ни Луи XIV не быть королями. Что было бы тогда с Францией? Какую перемену в свете произвел бы этот прямой наследник дома Валуа? Есть пропасти, в которые взглянуть страшно и куда взору человеческому не стоит смотреть!

ГЛАВА XXII. 1651

Когда кардинал возвратился в Париж, то стоило ему только поговорить с королевой и бросить беглый взгляд на дела, чтобы понять, как много он потерял за время отсутствия. Переговоры, о которых мы говорили в предыдущей главе, не остались тайной, и слухи не замедлили распространиться по Парижу. Кардинал увидел себя вдруг лишенным опоры у тех, на кого мог надеяться. Всего более кардинал рассчитывал на герцога Орлеанского, но тот, за недостатком другой силы, обладал силой упрямства и выказывал себя то больным, то сердитым, то просто недовольным. Кардинал встал перед необходимостью принятия решительных мер.

М-ль де Нейон, фрейлина королевы, та самая, которую мы увидим при дворе Луи XIV под именем герцогини Навайль, отправилась к принцессе де Монпансье, дочери герцога Орлеанского. Читатель уже знаком с этой принцессой хотя бы по поводу предполагаемого ее бракосочетания с императором Австрийским. М-ль де Нейон имела поручение от имени Мазарини предложить принцессе выйти замуж за короля с тем условием, что она будет препятствовать своему отцу присоединиться к партии принцев.

Герцогиня Орлеанская, дочь герцога Гастона, которую называли la grande Mademoiselle, поскольку она родилась от первого его брака с м-ль де Гиз, прославилась особенно тем, что будучи принцессой крови, обладая несметным богатством и красивой наружностью, всю свою жизнь собиралась выйти замуж, но не выходила. Правда, в день, когда она родилась, один астролог составил ее гороскоп и предсказал, что она останется девицей.

Принцесса де Монпансье не слишком верила в искренность предложения, сделанного м-ль де Нейон, и, зная, что король несколькими годами моложе ее, она, при всем желании сделаться королевой Франции, объявила фрейлине ее величества, что этот брак невозможен.

— Невозможен? — удивилась Нейон. — Вы говорите, ваше королевское высочество, что этот брак невозможен?

— Да, — засмеялась принцесса, — я очень сожалею об этом, но «мы» дали слово и хотим его сдержать!

— Э! Боже мой! — сказала Нейон. — Сделайтесь сначала королевой, а потом вы освободите принцев из тюрьмы! Этот ответ, несмотря на всю его рассудительность, не подействовал на принцессу и она опять упустила случай сменить герцогскую корону на корону королевскую.

Отказ очень обеспокоил кардинала, оставалось предположить, что герцог Орлеанский уже очень далеко зашел в своих обязательствах перед противной Мазарини стороной, если его нельзя было обольстить таким предложением. Его высокопреосвященство накануне праздника Богоявления пригласил на обед короля, королеву и принца Орлеанского. Во время пиршества кардиналу показалось, что Гастон снова желает присоединиться к его партии, ибо герцог начал насмехаться над фрондерами. Кардинал воспользовался этим, начал смеяться и шутить над Фрондой, а придворные, которых Мазарини также пригласил, развеселились до того, что, как пишет г-жа Моттвиль, юного короля пришлось вывести в другую комнату, чтобы ему не пришлось слушать слишком вольные разговоры и песенки.

Кавалер де Гиз был, между прочим, одним из наиболее шумных и, провозглашая тосты за здоровье королевы, которая была несколько нездорова, он предложил для скорейшего ее выздоровления выбросить коадъютора из окна при первом же его появлении в Лувре. Это были только шутки, но, дойдя до того, против кого они направлялись, они произвели действия. Когда коадъютор узнал, что было сказано на его счет в присутствии королевы, он решил как можно скорее опрокинуть кардинала и употребил все свое влияние, чтобы побудить парламент к действиям. Герцог Орлеанский в первый раз остался верным партии, к которой присоединился, и это шестинедельное его постоянство было для его приверженцев чудом.

Любопытным представляется также то, что принцы знали обо всем, в Париже происходившем, и они сами деятельно приискивали средства к своему освобождению. С ними переписывались посредством двойных луидоров, внутрь которых вкладывалось письмо. Прошло более месяца, но парламент все еще не получил ответа на прошение, направленное к королеве. Наконец, 4 декабря во время общего собрания его членов прибыл курьер от регентши с известием, что ее величество предлагает парламенту послать к ней в Пале Рояль депутацию.

Депутация прибыла тотчас же. Первый президент, глава депутации, заговорил первый и вместо того, чтобы ожидать от королевы объяснения причин, по которым королева потребовала к себе парламентских чинов, начал свою речь жалобой от имени всех на то, что до сих пор не было ответа на прошение от 30 октября. Королева отвечала, что маршал Граммон выехал в Гавр с приказанием освободить заключенных, если они дадут клятву более не беспокоить государство.

Этот ответ представлялся некоторым образом отговоркой, поэтому депутаты настаивали на более положительном ответе. Королева послала их министру юстиции, который вместо ответа стал обвинять коадъютора, но так как у него тогда был кашель и он только с трудом мог говорить, то президент попросил выразить обвинение в письменном виде. Обвинение было написано заранее, а министр, показывая его депутатам, забыл, что на нем сделаны заметки собственной рукой королевы. В обвинении, между прочим, говорилось, «что все донесения, которые коадъютор сделал парламенту, были ложны и им выдуманы; „что он лгал“ (эти три слова были написаны рукой королевы); что это злой, опасный человек, который дает пагубные советы герцогу Орлеанскому; что ему отказали в кардинальской шапке; что он хвастал перед всеми, будто зажжет королевство с четырех сторон, что будет иметь под своим начальством 100 000 преданных людей, что размозжит головы тем, кто пожелает тушить этот пожар».

Чтение этой записки произвело, очевидно, большой эффект, а смертельная борьба между Мазарини и Гонди стала единственным исходом. Оскорбленный обвинением, коадъютор явился в парламент и заявил свое мнение.

— Милостивые государи! — восклицал он. — Если бы уважение, питаемое мной к тем, кто излагает такие мнения, не удерживало меня, то я бы возмутился, почему вы не уничтожили эту оскорбительную бумагу, которая была только что прочитана в нарушение всех норм этого собрания! Я думаю, что они считали этот пасквиль, который есть ничто иное, как выражение гнева кардинала Мазарини, недостойным ни их, ни меня! Они не обманулись, господа! Я отвечу словами одного древнего писателя: «В самые трудные для республики времена я не убежал из города, во времена счастливые я ничего для себя не требовал, в отчаянные я ничего не боялся!» Прошу у вас извинения, что этим я несколько удалился от предмета нашего разговора, и возвращаюсь к нему. Мое мнение, милостивые государи, заключается в том, что нужно упросить короля немедленно послать приказ об освобождении принцев, равным образом опубликовать декларацию об их невиновности и удалить от особы короля кардинала Мазарини. Я также думаю, что мы сегодня должны принять решение собраться в понедельник, чтобы рассмотреть ответ, который королеве заблагорассудится дать направленным к ней депутатам. — Речь коадъютора была принята с воодушевлением, предложение одобрено и принято единогласно.

Между тем, королева послала Бриенна сказать герцогу Орлеанскому, что желает с ним говорить, но тот, будучи под властью коадъютора, отвечал, что готов быть с ней в прежних отношениях только если принцы будут освобождены и если она удалит от себя кардинала. Гроза шла со всех сторон — от королевской фамилии, от дворянства, от народа, однако королева не устрашилась и отвечала, что охотно выпустит принцев из тюрьмы, но предварительно нужно принять меры для безопасности государства; что же касается Мазарини, то она намерена оставить его в своем Совете до тех пор, пока его служба будет полезной для короля, а парламенту нет дела до того, кого она выбирает себе в министры.

В этот же день герцог Орлеанский отправился в Пале Рояль, несмотря на советы друзей, которые опасались чего-нибудь плохого. Гастон, чувствуя себя в это время как-то особенно храбрым, не захотел слушать советы и в первый раз решился явиться лицом к лицу со своими политическими противниками.

Увидев принца, Мазарини подбежал к нему и начал оправдываться, но принялся за дело худо, поскольку напал на де Бофора и коадъютора, которые были тогда советниками принца, и на парламент, в котором заключалась вся его сила. Кардинал сравнил герцога де Бофора с Кромвелем, коадъютора — с Ферфаксом, парламент — с палатой лордов, приговорившей к смерти Карла I, но герцог Орлеанский перебил его, заявив, что поскольку де Бофор и коадъютор его друзья, то он не позволит говорить о них плохо, а на парламент всегда надобно смотреть как на высшее государственное учреждение, что принцам всегда было хорошо, когда они слушались его рекомендаций и не сопротивлялись его власти. С этими словами герцог вышел из Пале Рояля.

На другой день он послал за маршалом Вильруа, государственным секретарем Летелье и приказал им передать королеве, что крайне недоволен кардиналом, что кардинал вчера дерзко говорил с ним, что он требует за это удовлетворения и настаивает на его удалении, в противном случае он, герцог Орлеанский, не займет в Совете свое место до тех пор, пока кардинал не перестанет быть его членом; сверх того Гастон приказал маршалу заботиться о безопасности короля, указав на то, что маршал подчиняется только ему — генералу-наместнику королевства; государственный секретарь получил приказание не отправлять никаких бумаг без ведома принца, а надзиратели городских кварталов — приказ иметь ради службы королю оружие в готовности и не исполнять ничьих приказаний, кроме как от него.

На другой день коадъютор явился в парламент: от имени герцога Орлеанского. Он известил о происходившем вчера в Пале Рояле, сообщил о том, что кардинал был дерзким перед особой его королевского высочества, привел смелые сравнения Бофора с Кромвелем, коадъютора с Ферфаксом, парламента с палатой английских лордов. Парламент взволновался, прозвучали предложения самых строгих мер. Советник Кулон предложил послать депутацию к королеве с требованием немедленного удаления кардинала; президент Виоль предложил вызвать кардинала в парламент и заставить его объясниться; прозвучали даже требования ареста Мазарини, но не решили ничего, так как хотели решить сразу все, и при возгласах «Да здравствует король!» и «Долой Мазарини!» собрание стало расходиться.

От парламента лозунги разбежались по городу. Королева не ожидала такой бури, Пале Рояль охватил страх. Кардиналу предлагали искать какое-нибудь укрепленное место, а маркизы д'Омон, д’Окенкур, ла Форте-Сантерр и г-н д’Этамп показали себя верными тому, кому были обязаны своими маршальскими жезлами и предложили ввести в Париж войска, разместить их вокруг Пале Рояля и твердо стоять против герцога Орлеанского. Однако все это показалось слишком отважным королеве, а в особенности Мазарини.

В это время герцогиня де Шеврез приехала в Пале Рояль. Никто не знал об ее договорах с коадъютором и у нее, как и у всех прочих, спрашивали совета, как поступить. Герцогиня предложила Мазарини удалиться из Парижа на время и дать пройти грозе, а она пока попытается примирить его с герцогом Орлеанским и если принцы будут освобождены, то она положительно берется уговорить его королевское высочество восстановить хорошие отношения с министром.

Этот совет, который посчитали дружеским и основательным, хотя в действительности он был достаточно коварным, приняли, и Мазарини решился вечером уехать из Парижа, отправиться в Гавр и освободить принцев. Он получил от королевы секретный приказ на имя смотрителя, в котором предписывалось повиноваться кардиналу.

Никто не знал о намечающемся отъезде Мазарини. Вечером кардинал пришел по обыкновению к королеве и в присутствии придворных разговаривал с ней довольно долго — ни в ней, ни в нем не было видно какой-нибудь неуверенности ни в лице, ни в голосе, а в это время взбунтовавшийся народ на улицах Парижа выкрикивал:

— К оружию!

В 10 вечера Мазарини вышел от королевы и вернулся к себе, где переоделся в красный камзол, надел серые штаны, шляпу с пером и, выйдя из Пале Рояля в сопровождении двух чиновников своей свиты, отправился к заставе Ришелье, где его ожидали лошади. Через два часа Мазарини был уже в Сен-Жермене, где намеревался ночевать. Королева в это время, будучи в кругу придворных, сохраняла свойственное ей спокойствие, искусно скрывая то, что знала.

Однако коадъютор получил сообщение о бегстве кардинала от г-д Гемене и Бетюна и тотчас отправился к герцогу Орлеанскому, у которого застал множество придворных. Заметим, что в этот момент очевидного торжества возникали и некоторые опасения — не имеет ли королева намерения отправиться вместе с королем вслед за кардиналом? Этого опасался коадъютор, может быть и герцог Орлеанский думал так же, но не собирался принимать какие-нибудь меры, ибо если бы королева и король уехали из Парижа, то он остался бы единственным и почти законным властителем города и кто знает, не исполнилось бы то, о чем он, быть может, не признаваясь вполне и себе, мечтал всю свою жизнь? И на третий день, когда коадъютор начал засыпать в своей постели, он был разбужен ординарцем герцога Орлеанского с известием, что его королевское высочество просит его к себе. Коадъютор проворно спрыгнул с постели, и пока он одевался в комнату вошел паж с запиской от м-ль де Шеврез, где было несколько слов:

«Приезжайте как можно скорее в Люксембургский дворец, но будьте осмотрительны во время дороги!»

Коадъютор, садясь в карету, приказал ехать к герцогу. Уже в передней он встретил м-ль де Шеврез, которая с нетерпением ожидала его приезда.

— А, наконец-то вы! — воскликнула она. — А маменька моя нездорова и не может выезжать, она послала меня сообщить его королевскому высочеству, что король намерен сегодня выехать из Парижа. Он лег спать как обыкновенно, теперь же его подняли и, говорят, опять одели.

— От надежного ли человека получили вы это известие? — осведомился коадъютор.

— От маршала д’Омона и маршала д’Альбера, — отвечала м-ль де Шеврез, — поэтому я тотчас побежала к принцу и разбудила его, а его первыми словами было: «Позовите ко мне коадъютора!»

— Пойдемте же к нему! — сказал на это Гонди. — Зачем мы будем терять время напрасно!

Они застали герцога в спальне его супруги.

— А! Любезнейший Гонди! — обрадовался герцог Орлеанский, увидев входящего коадъютора. — А ведь вы правду говорили, и что теперь мы будем делать?

— Ваше высочество, — отвечал Гонди, — нам теперь остается только овладеть всеми заставами Парижа!

Эта мера показалась герцогу Орлеанскому слишком насильственной и единственно, чего мог добиться от него коадъютор, то это послать начальника швейцарской роты г-на де Суша к королеве и попросить ее подумать о возможных последствиях ее выезда из столицы.

— Этого будет достаточно, — уверял герцог, не желая принимать более энергичные меры, — а когда королева увидит, что ее намерения известны, то побоится привести их в исполнение!

Герцогиня, досадуя на нерешительность мужа, велела принести чернильницу из ее кабинета, взяла большой лист бумаги и, лежа в постели, написала следующее:

«Г-ну коадъютору повелевается вооруженной силой воспрепятствовать приверженцам кардинала Мазарини увезти короля из Парижа.

Маргарита Лотарингская».

Однако герцог вырвал сей приказ из рук жены и, прочтя, бросил на пол — герцогиня, между тем, сказала на ухо м-ль де Шеврез:

— Прошу тебя, любезная моя племянница, всю имеющуюся у тебя над коадъютором власть употребить на то, чтобы он сам сделал все необходимое, завтра я отвечаю за герцога.

М-ль де Шеврез исполнила приказание, и коадъютор, которому нужно было только это обещание и который обошелся бы и без него, поспешно удалился. Герцог Орлеанский закричал вслед:

— Гонди, не забудьте, прошу вас, я ни за что на свете не намерен ссориться с парламентом!

А м-ль де Шеврез, провожая коадъютора, заметила:

— Дядюшка, я боюсь, чтобы вы не поссорились из-за своей твердости так же, как вы поссорились со мной из-за некоторой нерешительности.

Вернувшись к себе коадъютор немедленно написал письмо герцогу де Бофору, прося его как можно скорее приехать в отель Монбазон, в то время как м-ль де Шеврез поехала будить маршала ла Мотта. Не прошло и полчаса как в Париже вновь поднялось возмущение — приверженцы принцев ходили по городу, крича: «К оружию!», наконец, толпа бросилась к Пале Роялю. Королева подумала, что герцог Орлеанский обо всем узнал, и у нее хотят забрать короля, который действительно был одет и готов к отъезду. Регентша велела ему раздеться и лечь в постель, что и сама намеревалась сделать, но в это время прибежал один из офицеров с донесением, что народ взбунтовался, опасаясь бегства королевы и короля, и непременно желает видеть его величество. Часовые во дворце также спрашивали приказаний, поскольку люди столпились у Пале Рояля и грозились снести решетки ограды.

В этот тревожный момент явился посланник герцога Орлеанского. Его провели к королеве.

— Ваше величество, — обратился де Суш к регентше, — я пришел от имени его королевского высочества просить вас прекратить беспорядки. Герцогу со всех сторон доносят, будто вы намереваетесь сегодня ночью выехать из Парижа, взяв с собой короля. Его высочество уведомляет вас, государыня, что парижане этого не допустят!

— Скажите г-ну герцогу, — отвечала королева, — что не я, а он — причина всего этого волнения, и не мне, а ему следует прекратить беспорядки в городе! Что же касается опасений насчет отъезда короля, то они ложны — король и его брат преспокойно спят в своих постелях! Я тоже собиралась лечь, однако шум на улице и суматоха во дворце заставили Меня отложить это намерение. Впрочем, — сказала регентша, — если хотите удостовериться, пройдите со мной к королю и сами убедитесь в том, что я вам говорю.

С этими словами королева повела де Суша в комнату короля и разрешила ему самому поднять занавески у кровати. Король действительно лежал в постели, но на самом деле только притворялся спящим.

— Теперь, — приказала регентша, — возвратитесь к тому, кто вас послал, и расскажите о том, что видели!

Между тем, шум на улицах все усиливался, все громче звучали крики: «Короля! Короля! Мы хотим видеть короля!», и Анна Австрийская внезапно переменила решение. И обратилась к де Сушу:

— Сойдите вниз и прикажите от моего имени открыть ворота и двери — то, что видели вы, должны увидеть все! Предупредите только, что король спит и попросите шуметь как можно менее.

Де Суш передал приказание королевы дворцовой страже и ее просьбу народу. Ворота и двери были отворены и многочисленная толпа бросилась в Пале Рояль, однако как только народ приблизился к комнате короля, предводители, вспомнив, что король спит, распорядились не шуметь, и все пошли на цыпочках, затаив дыхание. В миг спальня короля наполнилась народом, и разъяренные люди, только что собиравшиеся разнести ограду и сделавшие бы это непременно, если бы ворота не открыли, с благоговением и любовью шли мимо постели короля, не смея открыть занавесок. Королева подняла их сама, и, видя короля спящим, мятежники становились на колени и молили Бога сохранить им этого прекрасного юношу. На самом деле Луи XIV не спал и, притворяясь спящим, клялся отомстить когда-нибудь парижскому народу.

Процессия продолжалась до 3 утра. Кардинал в это время ехал по дороге к Гавру, время от времени останавливаясь, поскольку все еще надеялся, что король и королева к нему присоединятся. Однако догнавший его курьер рассказал о происходившем в Париже ночью и объявил, что королеве нет никакой возможности выехать.

15 января пришло известие, что принцы выпущены из тюрьмы. Мазарини сам отворил им двери, надеясь, без сомнения, этим великодушным поступком снова помириться с Конде, но тот, зная от своих парижских корреспондентов, что кардинал действует отнюдь не по собственному желанию, а по настоянию герцога Орлеанского и парламента, гордо поблагодарил экс-министра «за внимание» и дабы продемонстрировать не особенное желание освободиться поскорее, пригласил его на обед в тюрьму.

16 числа узнали, что принцы приближаются к Парижу, и герцог Орлеанский вместе с коадъютором и де Бофором поехали навстречу по дороге Сен-Дени. На полдороги они встретились и принцы пересели в карету герцога Орлеанского. От Сен-Дени до Парижа карете пришлось ехать шагом среди великого скопления народа и въезд в город совершился при всеобщем ликовании. Королева, король и герцог Анжуйский оставались в Пале Рояле; герцог де Бофор и коадъютор, полагая свое присутствие не совсем приятным королеве, отправились каждый по своим делам: де Бофор — охранять заставу Сент-Оноре, Гонди — к вечерне в церковь

Иезуитов; принц Конде нанес визит в Пале Рояль и, как отмечает в своих записках герцог Ларушфуко, был принят королевой «весьма ласково и с приличествующим его званию почтением».

Кардинал тем временем доехал до Брюля, маленького городка курфюршества Кельнского. На другой день после его отъезда парламент издал указ, в котором благодарил королеву за изгнание Мазарини и просил издать декларацию, исключающую из королевского Совета всякого иностранца и всякое лицо, которое «присягнуло в верности другим государям». Королева поспешила с опубликованием соответствующей декларации, отнимающей у коадъютора возможность быть в составе Совета и стать кардиналом, поскольку в этом случае ему пришлось бы присягнуть папе Римскому.

Месяц спустя президент Виоль объявил, что принц Конде не соглашается на брак м-ль де Шеврез с принцем Конти. Причину этого отказа нужно видеть в том влиянии, какое герцогиня Лонгвиль имела на своего брата — она боялась, что если он женится на дочери герцогини де Шеврез, то будет связан женой по рукам и ногам и предан во власть ее любовника коадъютора.

Тогда же уволили маркиза Шатонефа и на место министра юстиции назначили заклятого врага Гонди — президента Моле. Несмотря на то, что коадъютор так много содействовал миру, на нем хотели, однако, отыграться за войну. Ho он не мог долго оставаться в ложном положении, зная свою силу и умение вести интригу. Гонди решил отсутствием наказать двор и удалиться в свое епископство для чего, придя к герцогу Орлеанскому, объявил ему, что поскольку он имел честь помочь герцогу в двух делах, более других близких его сердцу — в удалении Мазарини и возвращении принцев в Париж — то не позволит ли герцог ему возвратиться к занятиям прелата и, поскольку Великий пост на исходе, удалиться в монастырь Пресвятой Богородицы для принесения Богу раскаяния в своих делах. Как ни был герцог Орлеанский скрытен, он не смог не обнаружить удовольствия при этом предложении, поскольку после победы коадъютор оставался весьма беспокойным союзником. Подав руку и прижав его к сердцу, Гастон поклялся, что вовек не забудет его услуг, рассчитывая наконец отвязаться от коадъютора. От герцога Орлеанского Гонди пошел проститься с принцем в отель Конде. Герцогиня Лонгвиль и принцесса Палатинская не обратили особого внимания на самоудаление коадъютора; принц Конти засмеялся, когда услышал о его намерении «удалиться от всех дел», и, прощаясь сказал: «До свидания, мой добрый отец-пустынник!», а принц Конде, угадывая последствия этого «балетного па», очень удивился.

Вечером того же дня, делая вид, что желает посвятить себя целиком служению Богу, Гонди заключился в монастырь Пресвятой Богородицы и по всей видимости решил не вмешиваться более ни в какие политические дела». Впрочем днем он занимался только своими религиозными обязанностями в окружении каноников и священников, а ночью отправлялся в отель герцогини де Шеврез. В отеле Конде и Пале Рояле посмеивались над побежденным, и поскольку затворник велел для развлечения сделать на одном из окон своего дома садок для птиц, то Ножан Ботрю, придворный весельчак, заметил: «Теперь можно быть спокойным, раз у коадъютора ныне только две заботы — спасаться и посвистывать, чтобы заставить петь коноплянок!» Эта острота произвела французскую пословицу «siffler les linottes».

Освободившись от коадъютора, принц Конде принялся за исполнение своих намерений. Ему было обещано губернаторство в Гиени, отнятое у герцога д'Эпернона, и должность коменданта цитадели Блей на место герцога Ларошфуко; кроме того, он просил сделать принца Конти губернатором Прованса. И поскольку он уже владел Клермоном, Стенэ, Бельгардом, Дижоном и Монтроном, а герцог Лонгвиль не терял из виду своей прежней должности губернатора Нормандии, то исполнение просьб Конде сделало бы его выше подданного, это означало дать честолюбцу средства для борьбы, которая могла кончиться падением королевской власти.

Мазарини, переписываясь в изгнании с королевой о всех государственных делах, со страхом смотрел на домогательства принца Конде, который во всем хотел действовать один, без помощи друзей, что ясно показывало его стремление к независимости.

В таком положении находились дела, когда однажды вечером, около часу ночи, виконт д'Отель, брат маршала Дюплесси, один из самых доверенных лиц королевы и ярый приверженец Мазарини, вошел в комнату коадъютора и, бросаясь ему на шею, воскликнул:

— Здравствуйте, г-н министр!

Коадъютор с интересом посмотрел на виконта и полюбопытствовал, не сошел ли тот с ума.

— Я вовсе не сумасшедший! — отвечал д'Отель. — В моей карете, стоящей у вашего подъезда, сидит человек, который готов подтвердить, что я в полном разуме.

— А кто эта особа, которая берет на себя такую ответственность? — спросил, улыбаясь, Гонди.

— Маршал Дюплесси, мой брат, — сказал виконт. Коадъютор стал внимательнее.

— Послушайте, — продолжал виконт, — и взвесьте каждое мое слово. Ее величество приказала мне ехать к вам и Объявить, что поручает себя, своего сына и корону вашей охране! — И он сообщил о письме кардинала королеве, в котором говорилось, что присоединение Прованса к почти потерянной для короны Гиени обеспечит королеву в глазах ее сына, и тот, когда повзрослеет, будет смотреть на нее как на виновницу упадка государства.

Коадъютор слушал во все уши. Вдруг дверь отворилась и быстрыми шагами вошел маршал Дюплесси. Поклонившись, он бросил на стол письмо и сказал:

— Это вам, г-н Гонди, прочтите!

Письмо было от кардинала, в нем говорилось:

«Вы знаете, Государыня, что главный мой враг, какого я только имею, — коадъютор, но лучше употребить его в Ваших делах, нежели чем заключить мир с принцем на тех условиях, какие он предлагает. Сделайте Гонди кардиналом, дайте ему мое место, поместите его в моих комнатах.., быть может он будет более расположен к герцогу Орлеанскому, нежели к Вашему Величеству… Герцог, впрочем, не желает государству гибели, в сущности он не имеет злых намерений… Одним словом, Государыня, лучше всем пожертвовать, чем согласиться на требования принца, поскольку если он это получит, останется только привезти его в Реймс».

Прочитав письмо, в котором кардинал просил королеву сделать вместо себя кардиналом, Гонди пожал плечами и заметил, что и без всякого интереса он готов быть верным слугой королевы. Понимая, что скромность коадъютора исходит из его недостаточной уверенности в собственной безопасности, маршал предложил:

— Вам нужно повидаться с королевой? — И так как Гонди молчал, он прибавил:

— Лично повидаться?

Гонди продолжал молчать, тогда маршал вручил ему письмо от Анны Австрийской.

— Вот, — сказал он, — прочитайте и подумайте, можете ли вы довериться этому.

Письмо обещало совершенную безопасность коадъютору, если он явится в Пале Рояль. Гонди взял письмо, прочитал его, почтительно поцеловал и, подойдя к свече, сжег. Когда от бумаги остался лишь пепел, коадъютор протянул руку Дюплесси и сказал:

— Когда вы можете отвезти меня к королеве? Я готов повиноваться.

Коадъютору было предложено на другой день, в полночь, ожидать у монастыря Сент-Оноре. Это было повторением того, о чем мы уже рассказывали, только вместо пажа коадъютор встретил Дюплесси. Он повел его в образную, куда через полчаса пришли королева, и они остались наедине. Следствием этого и двух других свиданий было установление нескольких статей относительно кардинала Мазарини, министра, маркиза Шатонефа, герцогини де Шеврез и коадъютора Гонди. Вот содержание этих статей:

«Чтобы не лишиться доверия народа, коадъютор без всяких опасений может выступать против кардинала Мазарини как в парламенте, так и вне оного. Маркиз Шатонеф и герцогиня де Шеврез будут демонстрировать плохие отношения с коадъютором, ведя переговоры с кардиналом, сохраняя милость королевы и положение в народе. Г-жа де Шеврез, г-да Шатонеф и Гонди будут стараться отвлечь герцога Орлеанского от участия в делах принца Конде, сохраняя с ним хорошие отношения. Маркиз Шатонеф назначается первым министром и хранителем государственной печати. Маркиз ла Вьевиль назначается министром финансов, заплатив кардиналу 400 000 ливров. Мазарини получает от короля формальное обязательство относительно пожалования коадъютору сана кардинала и звания государственного министра; исполнение этого будет зависеть от коадъютора, который должен содействовать интересам кардинала Мазарини. Кардинал вознаградит всех, кто помогал успеху настоящих переговоров. Г-н Манчини получает герцогство Иеверское или Ретель и женится на дочери герцогини де Шеврез. Кардинал будет противодействовать герцогу де Бофору в попытках войти в доверие короля и королевы и всегда будет смотреть на него как на своего врага. Кардинал уполномочивает г-д Шатонефа и Гонди и г-жу де Шеврез войти в доверие к королеве и сам будет им во всем доверять, если они сдержат свои обещания и останутся верными его интересам. Постановляется также, что нет более речи о происходившем до, во время и после парижской войны, а настоящий союз направляется против принцев. Наконец, кардинал обещает не ставить герцога Орлеанского в известность о содержании настоящего договора, а также обо всем, что будет обсуждаться на последующих конференциях».

Мы распространились об этих подробностях, чтобы показать, каким странным образом устраивались в это время общественные дела и как мало обращалось внимания на народ, к которому они, однако, наиболее относились. Любопытно также, что королева, чье регентство уже кончалось, направила в парламент декларации, в которых излагались причины вечного изгнания кардинала Мазарини из королевства и принц Конде объявлялся невиновным во всем ему инкриминировавшемся. 5 сентября эти декларации были внесены в роспись, а на следующий Луи XIV достиг совершеннолетия. В этот день маркиз Жевр, командир гвардейского корпуса, обер-церемониймейстеры и церемониймейстеры, полковник конвоя его величества де Рео осмотрели здание парламента, провели разные приготовления к имеющей быть 7-го торжественной церемонии объявления королем о своем совершеннолетии.

Утром 7-го двор выехал из Пале Рояля, предшествуемый трубачами. После эскадрона легкой кавалерии, после чинов городской Думы, за которыми шел сам городской старшина, после 200 представителей дворянства Франции, после губернаторов провинций, кавалеров различных орденов, камер-юнкеров, камергеров и обер-камергеров двора, после королевских трубачей, одетых в голубые бархатные кафтаны, за которыми ехали на покрытых богатыми попонами лошадях шесть герольдов с жезлами, по двое в ряд торжественно продвигались маршалы; далее ехал граф д'Аркур, обер-шталмейстер двора, имевший на перевязи шпагу короля в ножнах голубого бархата с золотыми лилиями, одетый в камзол и панталоны, расшитые золотом и серебром; за ним следовали пажи, обер-лакеи и камердинеры в богатых костюмах и с убранными перьями разных цветов шляпами в руках; далее ехали телохранители его величества, затем гоффурьеры и гофмаршалы, обер-церемониймейстер и, наконец, сам король Луи XIV. Юный король выделялся своим великолепным платьем, богато расшитым золотом, парчой и драгоценными камнями. Кроме того, он был так высок ростом, что на вид ему было много больше, чем его 14 лет. У Сен-Шапель его величество встретил епископ Байе, который приветствовал короля речью, выслушанной с глубоким вниманием. Затем епископ повел короля на хоры, откуда тот прослушал обедню. Из Сен-Шапель король направился в парламент и при входе произнес следующее:

— Милостивые государи! Я прибыл в мой парламент объявить, что, согласно законам моего государства, я хочу сам принять бразды правления и надеюсь на вашу готовность быть всегда мне верными слугами. Мой канцлер расскажет вам с большей подробностью о моих намерениях.

Следуя этому, поднялся канцлер и произнес длинную речь, в которой как можно красноречивее он постарался исполнить возложенное на него королем поручение. По окончании этой речи заговорила королева:

— Государь, вот уже девятый год как я взяла на свою ответственность ваше воспитание и управление государством. Богу было угодно благословить мои труды и сохранить вашу особу, столь драгоценную для меня и всех ваших верноподданных. Ныне закон королевства призывает вас к управлению этой монархией и я с большим удовольствием передаю вам ту власть, которая была мне дана, и надеюсь, что с Божьей помощью вы будете печься во все время вашего царствования о благоденствии и счастье Франции.

Его величество отвечал:

— Государыня, благодарю вас за заботы и попечение, которые вам было угодно принять на себя по моему воспитанию и управлению моим королевством. Я прошу вас продолжать давать мне добрые советы и желаю, чтобы после меня вы были президентом моего Совета.

После этих слов королева поднялась со своего места и, подойдя к сыну, почтительно ему поклонилась, а король тоже встал навстречу и нежно обнял ее. Затем они вернулись на свои места. Тогда к королю подошел герцог Анжуйский, преклонил колено, поцеловал руку брата и поклялся ему в верности. Примеру последовали герцог Орлеанский, принц Конти и другие принцы, вслед за ними канцлер, герцоги и пэры, духовные лица, маршалы Франции и все прочие присутствующие также поднялись и присягнули в верности королю.

Однако все заметили отсутствие принца Конде, а скоро распространился слух, будто принц в прошедшую ночь срочно выехал из Парижа. Не было ли это сделано им для того, чтобы не присягать королю в верности? Впрочем, несмотря на это угрожающее отсутствие, возвращение его

Величества в Пале Рояль было торжественным, а народ сопровождал его радостными восклицаниями: «Да здравствует король!» Торжество продолжалось всю ночь среди зажженных на всех улицах огней.

ГЛАВА XXIII

Бросим теперь беглый взгляд на французское общество и посмотрим, какой вид имело оно в первой половине XVII столетия.

Мы определим характер эпохи пятью женщинами разного состояния и темперамента. Надо сказать, что некоторым образом именно они подготовили влияние женщины на новейшее общество. До них женщины были главным образом лишь любовницами, то есть «царицами-невольницами», и именно таковы Диана де Пуатье, г-жа д’Этамп и Габриэль д'Эстре. Вся их власть зависела от их красоты, и если они переставали нравиться своим венценосным любовникам, то исчезало и их влияние.

Эти пять женщин — Марион Делором и Нинон Ланкло, нечто вроде наших современных «камелий», г-жа де Шуази — светская женщина, м-ль де Скюдери — женщина-писательница и маркиза Рамбулье — знатная дама.

Марион Делорм родилась в Шалон-сюр-Марн и в описываемое нами время ей было около 35; она находилась во всем блеске своей красоты. Дочь богатого отца, который оставил ей в приданое 25 000 экю, она могла легко выйти замуж, но увлеклась соблазнами мира. Ее первым любовником стал Дебарро, сын министра финансов при Анри IV. Марион еще жила у своего отца, когда Дебарро целую неделю прятался в дровяном чулане, а возлюбленная посещала его ежедневно и носила ему покушать. Однако скоро принужденность надоела и она бежала из отцовского дома, став с этого времени уже не Мари, но Марион.

В скором времени Дебарро надоел Марион и его место занял Рувиль, зять графа Бюсси-Рабютена, который дрался из-за нее на дуэли с ла Ферте-Сенектером. Рувилю наследовал Миоссан, вовсе за ней не ухаживавший, зато она сама за ним ухаживала — тот, который отвез принца Конде в Венсеннскую тюрьму. Затем был Арно, потом — несчастный Сен-Map, де Шатийон, де Бриссак. Эти последние были любовниками «по сердцу», а кроме этого имелись любовники «по политике», «по деньгам» и к четвертому разряду принадлежали «услужливые кавалеры».

Страсть к большим тратам и желание помогать родственникам, имение которых было расстроено, заставляло ее принимать любовников «по деньгам»; ее казначеями были министр финансов д'Эмери и президент де Шеври. Д'Эмери был сыном лионского банкира Партичелли, и когда он обанкротился, сын принял это новое имя и носил его до смерти. Кардинал Ришелье нашел в нем много прекрасных качеств и предложил Луи XIII сделать его министром финансов, говоря, что д’Эмери имеет особенный дар налагать подати и пошлины. Король задумался.

— д’Эмери? д’Эмери? — повторял он. — Я не знаю такого, но определите его скорее на это место, г-н кардинал, ибо мне говорили, будто Партичелли, этот известный плут, домогается того же. Поскольку я знаю, что он интриган, то боюсь, как бы он к нам не приехал и нам не было бы досады!

— О! — отвечал кардинал. — Опасаться нечего, ваше величество, этот Партичелли, о котором вы говорите, повешен.

— В добрый час! — сказал король. — Раз вы отвечаете за д'Эмери, то назначайте его министром.

Д’Эмери был определен. Будучи послан в Лангедок, он в качестве управляющего министерством финансов приказал уничтожить пенсион в 100 000 ливров, который штаты Лангедока давали герцогу де Монморанси. Такое распоряжение окончательно настроило герцога против двора и он решил стать участником бунта, стоившего ему жизни. Принцесса Конде очень ненавидела д'Эмери, видя в нем убийцу своего брата.

Д’Эмери не давал Марион денег, поскольку она их от него не принимала, зато он указывал ей на возможность для афер. Прочие любовники «за деньги» делали ей подарки; при условиях, с ней заключаемых, определялось известное количество серебра, поэтому, утверждает де Рео, у нее после смерти нашли только нарядов более чем на 20 000 экю.

Что касается Шарля Дюре, сеньора де Шеври, называвшегося обыкновенно президентом де Шеври, то он тоже был оригиналом, правда, в другом роде; он был племянником знаменитого Дюре, лейб-медика Шарля IX, Анри III и Марии Медичи. Дюре имел обыкновение говорить: «Если человек обманет меня один раз, то да проклянет его Бог! Если же обманет меня два раза, то проклянет его Бог вместе со мной! Если же — три раза, то пусть Бог проклянет меня одного!»

История не знает, относил ли Шарль Дюре это к женщинам, кажется, нет, поскольку он был в числе тех, кто содержал прекрасную Марион. Шалостями и умением ловко танцевать он проложил себе дорогу ко двору, и Анри IV и Сюлли очень его любили. Как хороший танцор он придумал фигуры того самого балета, во время исполнения которого король почувствовал в своем сердце неодолимую страсть к Шарлотте Монморанси. Впоследствии ходатайством маршала д'Анкра он стал министром финансов. Когда маршал был убит, казалось, Дюре должен был пасть, но он удержался, подарив м-ль ла Кленшан, которую содержал брат Люиня Брантес, 2000 экю; этот Брантес сделался впоследствии герцогом Люксембургским.

Президент де Шеври умер от операции, сделанной для излечения каменной болезни, и на него сочинили следующую эпиграмму:

Лежит здесь тот, кто век покоя для себя не знал,

Кто с детства своего налогами питался;

Субсидий, пошлин он и податей алкал

Ну, словом, он всю жизнь мытарством пресыщался.

И трапезу свою всегда он приправлял

Взысканий со своих собратьев ближних соком;

Говядины на грош заместо фунта брал.

Прохожий! Берегись, гнушайся сим пороком!

За то, что взятками он страшно наживался,

От страшной каменной болезни он скончался.

К разряду «услужливых кавалеров» принадлежал Клод Киллье, автор поэмы «La Callipedie». Киллье пришлось удалиться в Рим, где он долгое время служил секретарем при маршале д’Эстре; после смерти Ришелье он вернулся в Париж и в скором времени стал покорнейшим слугой Марион Делорм, от которой ему удалось получить все, кроме того, чего домогался особенно!

Несмотря на особенности существования, Марион пользовалась уважением, и к ней съезжались все знатнейшие особы двора. Пользуясь этим, она однажды приехала к президенту де Месму и стала просить за своего брата Бея, посаженного в тюрьму за долги. Президент был очарован, он приложил руку к сердцу и сказал Марион:

— Как это, сударыня! Я столько лет прожил на свете, а мне ни разу не удавалось вас видеть! — И он проводил ее до самых дверей, посадил в карету и надел шляпу только тогда, когда она уехала. А Бей был выпущен из тюрьмы в тот же день.

Марион умерла на 39 году, сохранив еще свою красоту. Причиной смерти стала большая доза антимония, которую она приняла, почувствовав себя в пятый или шестой раз беременной. Хотя она хворала только три дня, она исповедовалась более десяти раз, постоянно находя в себе какой-нибудь грех, о котором забыла сказать священнику. Кончина Марион Делорм произвела большое впечатление в Париже, и среди прочего было сочинено следующее четверостишие:

Бедняжка Марион Делорм, Сокровище столь редких форм! Куда твоя краса девалась? В плен гробу мрачному досталась.

Нинон де Ланкло была пятью годами моложе Марион Делорм. Нинон — дочь одного туренского дворянина, служившего при герцоге д'Эльбефе — была еще очень юной, когда ее отец был вынужден оставить Францию из-за того, что он убил вызванного на дуэль барона Шабана в то время, когда тот еще только выходил из своей кареты. В отсутствие отца Нинон выросла, однако смотрела на жизнь с философской точки зрения, как и он. Она была умной и рассудительной, хорошо играла на лютне и превосходно танцевала, особенно сарабанду. Первым ее обожателем стал Сент-Этьен, выступавший в качестве жениха, однако он скоро перестал думать об этом, поскольку понял, что жениться на Нинон вовсе бесполезно.

Вскоре в Нинон влюбился де Рарей. Будучи недовольна первым своим обожателем, она не решалась, однако, принимать второго в своем доме и встречалась с ним где-нибудь на стороне. Это не понравилось Сент-Этьену, и он вовсе оставил Нинон. Тут подвернулся советник Кулон, который предложил ее матери взять девушку на содержание в 500 ливров ежемесячно. С этого времени м-ль де Ланкло оставила свои шалости, отдав вполне сердце богатому содержателю, и именно теперь сменила имя Анна на Нинон.

После Кулона у м-ль де Ланкло было еще несколько поклонников, которых она, как и Марион Делорм, разделяла на классы. Одних она любила «за красоту», других — «за деньги», третьих — как «вежливых и услужливых кавалеров»; четвертый класс составляли любовники «по политике».

В это время Нинон жила в роскоши — дом ее был одним из лучших по своему убранству в Париже. Она принимала у себя лучшее общество столицы и в этом соперничала с Марион. Поскольку Нинон де Ланкло прожила 90 лет, то есть почти все время царствования Луи XIV, то мы еще будем иметь случай говорить о ней и в связи с ее кончиной в 1706 году.

Г-жа де Шуази была женой письмоводителя герцога Орлеанского и вошла в такую моду и так нравилась кардиналу Мазарини, что он, приехав однажды к маршалу д'Эстре, у которого собралось большое общество, позволил себе выразиться следующим образом:

— Как! Вы здесь веселитесь, а между тем м-м де Шуази здесь нет! Что касается меня, то я полагаю собрание неполным, если отсутствует она!

Де Шуази знала о своем влиянии и гордилась им, что осмеяно в следующем четверостишии:

Ужасно Шуази как занята собою:

Она себя как королеву чтит,

Когда лакеев и больших господ толпою

Бывает дом ее набит.

В самом деле, ее салон был местом свидания важнейших особ двора, а принцесса де Монпансье в своих «Записках», г-жа Брежи в своих «Портретах», г-н Сегре в своих «Развлечениях принцессы Орелии» и г-н Сомез в своем «Словаре ученых женщин» с большой похвалой отзывались о м-м де Шуази. Когда Луи XIV был еще ребенком, она позволила себе заявить ему:

— Государь, если вы желаете стать великим королем, вам нужно чаще беседовать с г-ном Мазарини; но если вы желаете быть вежливым светским человеком, вам надобно почаще разговаривать со мной.

Луи XIV не забывал этого и так как не раз слышал комплименты по поводу изящества своей речи, то он обыкновенно отвечал:

— Не удивительно! Я — ученик г-жи де Шуази, это она научила меня красноречию.

Г-жа де Шуази была матерью странного аббата Шуази, который оставил нам записки о себе, историю Луи XIV и историю м-ль де Лавальер. Половину жизни аббат носил женское платье и под именем г-жи Санси старался внушать к себе любовь; в летописях того времени говорится, что это ему иногда удавалось, и вероятно, что г-н Луве избрал его одним из героев своего романа о Фобласе.

К г-же де Шуази съезжалось иногда так много гостей, что она взяла привычку весьма свободно с ними обращаться. Тем, кто наводил на нее скуку, она говорила прямо:

— Вы мне не нравитесь. Когда я к вам привыкну, то дам знать об этом.

Если собиралось слишком большое общество, она могла сказать:

— Господа, нас здесь слишком много! Не слышно, что один говорит другому, так что решите сами, кому из вас удалиться!

Однажды граф Русси, с которым г-жа де Шуази виделась накануне, постучался к ней в дверь. Хозяйка выглянула в окно, узнала гостя и заявила ему:

— Граф, я виделась с вами вчера и довольно! Сегодня я имею дело с этим господином. — И она указала на молодого, лет 15-ти, человека, стоявшего рядом с ней.

Правда, если верить тогдашним эпиграммам, г-жа де Шуази учила еще кое-чему другому, кроме искусства говорить «приятно». Вот одна из эпиграмм, написанная, быть может, одним из тех недовольных посетителей, которых она бесцеремонно выпроваживала:

Не знаю, то, быть может, сказки,

Мадмуазель де Роган, говорят,

Умеет славно делать глазки.

А кто бы в этом был бы виноват

Не скажет де Нивель? Нивель об этом знает.

Де Шуази ее тому ведь обучает.

Что еще сказать о г-же де Шуази? Разве то, что она состояла в постоянной переписке с польской королевой Марией Гонзаго, с принцессой Савойской, с Христиной Французской, Христиной Шведской и многими немецкими принцессами.

Мадален де Скюдери родилась в 1687 году в Гавре.

Она была дочерью одного сицилийца, поступившего в чине капитана на службу Анжуйскому дому. Ее брат, Жорж Скюдери, писал:

Отец мой с честью капитаном

Когда-то Франции служил,

А я направлен к высшим планам,

Хочу быть больше, чем он был.

Хотя брат и сестра в продолжение 47 лет жили не расставаясь, поговорим сначала только о м-ль Скюдери. Она была высока ростом, худощава, смугла лицом. Писательница рассказывает, каким образом она сделалась охотницей до романов и как сама начала их сочинять.

Однажды, будучи еще маленькой девочкой, она читала книгу любовного содержания, но ее духовник дон Габриэль отнял книгу и, побранив за чтение романа, пообещал принести другую, нравственное содержание которой могло бы принести пользу. Действительно, на другой день он принес то, что обещал, однако м-ль Скюдери крайне удивилась, когда начала читать книгу куда более неназидательную, а все вольные места были отмечены. При первой же встрече с духовником девочка сердечно его поблагодарила, сказав, что отныне просит его выбирать книги для ее библиотеки. Потом она подала монаху его книгу, открытую на одной из отмеченных страниц, что смутило наставника и он начал клясться, говоря об ошибке. Полагая духовника виновным, м-ль Скюдери заключила с ним договор — он должен был сказать матери, что ее дочь может читать все желаемое, поскольку достаточно умна и рассудительна. С этого времени м-ль Скюдери позволено было читать все, что ей захочется и она этим воспользовалась. Руанский советник г-н Сарро доставлял девушке достаточное количество романов, чем и докончил ее литературное образование.

М-ль Скюдери и ее брат были преследуемы фортуной, и она частенько говорила: «С тех пор, как случилось несчастье в нашем доме…» Так, один из их друзей готов был уже передать им 10 000 экю, которые их отец давал ему в долг и на которые не имелось никаких гарантий, кроме честного слова, но в один прекрасный день в Турнеле погода неожиданно испортилась, налетели тучи, загремел гром и этот человек, прогуливавшийся в числе других около пятисот граждан, был убит молнией, а брат и сестра лишились денег.

Маркиза Рамбулье сжалилась тогда над беднягами и выхлопотала Жоржу место начальника Нотр-Дам-де-ла-Гард в Марселе. Место было уже обещано кардиналом Мазарини, и дело почти устроилось, но наш старый знакомец Бриенн вдруг пишет маркизе, что не стоит давать эту должность поэту, который сочинял пьесы для Бургонского отеля — театра, часто стоявшего в оппозиции к кардиналу. Маркиза Рамбулье отвечала, что читала в книгах о Сципионе Африканском, также писавшем комедии, но бывшем все-таки отличным полководцем. Бриенн, по-видимому, не знал что ответить и без дальнейших затруднений отдал распоряжение об определении Жоржа Скюдери на означенную должность.

Вместе с братом м-ль Скюдери приехала в Марсель и там написала свои «Речи знаменитых женщин» и «Знаменитого Басса». Хотя она была талантливее брата, но не будучи еще известной свои первые сочинения писательница выпустила под именем Жоржа Скюдери, в том числе «Кира Великого» и «Клелию». Эти сочинения, в особенности «Кир», имели большой успех, чему причиной были главным образом удачные портреты некоторых современных лиц, в которых они, к радости или досаде, могли себя узнать: г-жа Таллеман названа Клеокритой, м-ль Робино — Дорализой, Конрад — мудрым Клеодамасом, м-ль Конрар — умной Иберизой, Телиссон — Герминием; что касается м-ль Скюдери, то она звалась скромно — Сафо.

Спустя некоторое время Жорж, лишившись места в Марселе, вместе с сестрой возвратился в Париж и друзья поспешили их утешить подарками. Сестра герцогини де Шеврез прислала часы, украшенные драгоценными камнями, г-жа Дюплесси-Генего — мебель для комнаты, а герцогиня Лонгвиль — свой портрет в рамке с бриллиантами стоимостью более 1200 экю. Порядочный доход приносили книги, выходившие теперь под именем м-ль Скюдери, и она покупала себе тюльпаны. К счастью для сестры, брату вздумалось однажды пойти против Мазарини, он был сослан в Нормандию и это подняло реноме м-ль Скюдери, которая стала жить открытым домом, собирая каждые семь дней ученейших людей и любителей просвещения. Время на этих вечерах, по словам самой писательницы, проходило очень весело, в сочинении стихов и прозы. Г-н Пелиссон составил сборник сочиненного на этих вечерах, названный «Субботние хроники»; в рукописи он был дополнен примечаниями Пелиссона и м-ль Скюдери. Писательница изобрела также остроумную карту «Тандрского королевства», имевшую большой успех не только в Париже, но и во всей Франции.

— Перейдем теперь к маркизе Рамбулье. Катрин де Вивонн, известная в литературе как маркиза Рамбулье, хотя как таковая ничего особенного не написала,'была дочерью Жана де Вивонна, маркиза Пизани, и Джулии Савелли, происходившей из знатной римской фамилии, к которой принадлежали папы Гонорий III и Гонорий IV.

Джулия Савелли, обучившая дочь итальянскому и французскому языкам, была в большом почете при дворе Анри IV. Когда Мария Медичи въезжала во Францию, король послал навстречу в Марсель маркизу Пизани и герцогиню де Гиз.

В 12 лет м-ль Пизани вышла замуж за маркиза Рамбулье, а в 20 перестала посещать собрания в Лувре, говоря, что не находит в этих собраниях для себя ничего занимательного. Однако, когда за несколько дней до кончины Анри IV пожелал надеть корону на голову Марии Медичи, г-жа Рамбулье была назначена в числе прочих придворных дам участвовать в церемонии.

Маркиз Рамбулье продал в 1606 году свой старый, доставшийся по наследству, отель г-ну Дюфреню; Дюфрень, заплатив 34 000 ливров, перепродал отель за 30 000 кардиналу Ришелье, который велел его сломать и выстроить на этом месте Пале Кардиналь. В конце 1614 года маркиза Рамбулье решила выстроить себе новый великолепный отель, которому суждено было стать европейской достопримечательностью.

Маркиза, в свою очередь, велела сломать дом своего отца на улице Сен-Тома-дю-Лувр и сама нарисовала план новой постройки, поскольку осталась недовольной представленными планами. Маркиза долго думала, а однажды вечером, задумавшись, она вдруг воскликнула: «Скорее! Скорее! Бумаги! Я нашла то, что искала!» И быстро сделала рисунки наружного и внутреннего решений отеля и притом с таким вкусом, что Мария Медичи — уроженка страны, славившейся прекрасными дворцами и отличными архитекторами» — во время строительства Люксембургского дворца послала своих работников к маркизе Рамбулье за советами и планом ее отеля.

«Действительно, — пишет один из современников маркизы, — у маркизы Рамбулье научились делать лестницы сбоку, не посередине дома ради анфилады, высокие потолки, окна и двери большие и широкие визави». Маркиза Рамбулье была также первой, которая решила одну из своих парадных комнат не в обыкновенном красном или темном, но в голубом цвете, что и прославило ее как «Голубую залу». Эта зала, столь известная по сочинениям Вуатюра, была, по свидетельству г-на Савара в «Древностях Парижа», обставлена голубой бархатной мебелью, украшенной золотом и серебром.

Здесь принимала «Артениса» своих гостей. Окна от потолка до пола делали комнату открытой в пространство, давали возможность наслаждаться воздухом и видом прекрасного сада на участке, принадлежавшем богадельне Кэнз-Ван. Маркиза добилась разрешения сделать площадь перед окнами своего дома, посеять там траву и посадить смоковницы, поэтому она гордилась тем, что из окна кабинета своего парижского дома может видеть, как косят траву. Но однажды утром она лишилась этого удовольствия — сосед маркизы, г-н де Шеврез, приказал выстроить здание для хранения старой мебели и одежды и таким образом загородил прекрасный вид. Маркиз Рамбулье послал предупредить де Шеврез, что будет на него жаловаться.

— О, боже мой! Боже мой! — посетовал г-н де Шеврез. — Это правда, совершенная правда! Да, маркиз Рамбулье — мой друг, мой хороший сосед! Он даже спас мне в одном случае жизнь! Но куда же мне девать мою мебель, мои платья?

Заметьте, читатель, что г-н де Шеврез, тот самый, который заказал себе однажды 15 карет сразу, чтобы выбрать лучшую, имел в своем отеле 40 совершенно пустых комнат, когда вздумал строить кладовую для своего гардероба и мебели. Поэтому один современный писатель, бывший в хороших отношениях с маркизой Рамбулье, с негодованием заметил: «Можно ли поверить, что найдется такой человек и притом рыцарь знатного происхождения, который, не имея уважения к великой Артенисе, лишил ее кабинет одной из его прелестей!» Действительно, г-н де Шеврез считал себя потомком Готфрида Буйонского, которого одно время относили к числу храбрейших рыцарей.

Маркиза Рамбулье по образованности и широте интересов действительно имела право называться умнейшей женщиной. Она было хотела даже научиться латыни для того только, чтобы прочесть Вергилия и других классиков в подлиннике, но болезнь помешала, и вместо латинского маркиза принялась за изучение испанского. В похвалу маркизе Рамбулье нужно сказать и то, что в эпоху, когда женщины почти не писали, — только с г-жи Севинье начинается литературная слава прекрасного пола — она писала прекрасные письма. Кроме того, обладая предобрым сердцем, маркиза самым высоким удовольствием полагала помогать бедным, посылая деньги и провизию, и делала это так, чтобы никто, даже бедные, в судьбе которых она принимала участие, не знали, чье добродетельное сердце о них печется.

«Уверяют, — говорила маркиза Рамбулье, — что помогать бедным составляет удовольствие для царей, скажу более, я думаю, что это приятно и Богу». Один из великих французских поэтов выразил эту мысль несколько иначе прекраснейшим стихом, какой когда-либо был написан:

«Qui donne aux pauvres prete a Dieu»,

То есть:

«Кто бедным помогает, тот одолжает Бога».

Г-жа Рамбулье считала дружбу одним из самых высоких чувств, и Арно д'Андильи, считавший себя знатоком по этой части, предложил ей однажды уроки в науке дружбы и для начала поинтересовался, как она ее понимает?

— Дружба есть готовность пожертвовать всеми своими выгодами и интересами для пользы своих друзей, — ответила маркиза.

— Это значит, — спросил д'Андильи, — что ради, скажем, одного из ваших друзей вы согласились бы потерпеть большой убыток?

— Не только для одного, — ответила маркиза, — и не только из моих друзей, но ради всякого честного и хорошего человека, если бы даже я его не знала.

— Если вы, сударыня, так понимаете дружбу, — подытожил д'Андильи, — то нет необходимости давать вам уроки и нет смысла учить вас тому, что вы и сами превосходно знаете.

Однажды маркиза Рамбулье продемонстрировала ярко свои правила этики. Она принимала у себя кардинала Лавалета и принцессу Конде, которым Ришелье не совсем доверял, и по сей причине прислал к маркизе отца Жозефа предложить свою дружбу и все выгоды, с которыми таковая сопряжена, если маркиза согласится давать ему отчет обо всех разговорах, которые происходят в ее доме.

— Отец мой! — ответила маркиза капуцину. — Скажите его преосвященству, что я слишком его уважаю, чтобы позволить кому-либо говорить о нем плохо в моем присутствии. — И отец Жозеф не смог добиться другого ответа.

Маркиза Рамбулье всегда говорила, что терпеть не может волокит и не любит, когда мужчины за ней ухаживают. В этом отношении она питала особенное презрение к лицам духовного звания и говорила:

— Я скорее соглашусь умереть, нежели взять в обожатели лицо духовного звания, поэтому очень рада жить в Париже, а не Риме, в котором так долго жила моя мать, поскольку, как бы я себя хорошо ни вела, меня не преминули сделать любовницей какого-нибудь кардинала, а это было бы очень печально!

Однако маркиза поддерживала знакомство со священнослужителями, в частности, с епископом Лизьеским, которому однажды даже показала весьма забавное зрелище, когда тот навестил ее в Рамбулье. В этот день после непродолжительного разговора маркиза предложила епископу прогуляться с ней в парке, в конце которого имелось несколько утесов, укрытых сенью больших ветвистых деревьев. Уже издали епископ заметил нечто необычное между деревьями, когда же они подошли к утесам, то увидели группу нимф. Это были девушки отеля Рамбулье во главе с м-ль Рамбулье, сидевшие на утесах в виде ундин, дриад и наяд и составлявшие едва ли не самое очаровательное зрелище, которое только можно представить. Епископ остался в восхищении и смотрел жадно на полунагих красавиц, а впоследствии, встречаясь с маркизой, всегда интересовался тем, что нового на утесах Рамбулье.

Нельзя, однако, сказать что все сюрпризы, которые маркиза Рамбулье любила иногда делать своим гостям, были грациозны. Граф Гиш, большой охотник до грибов, приехав однажды в Рамбулье и поев любимого кушанья досыта, почувствовал себя несколько тягостно и лег спать ранее обыкновенного. Г-н Шодебон, один из постоянных посетителей отеля, вынул из чемодана графа все платья, забрал также и то, что тот с себя снял, и отправился с этим к дамам, которые заузили все одежды на два-три вершка, а по окончании операции Шодебон вернул все на свои места.

На другой день граф Гиш проснулся пораньше и решил прогуляться до завтрака, однако, одеваясь, не мог застегнуть на себе ни одного камзола. В этот момент зашел Шодебон с приглашением к завтраку, говоря, что дамы уже ждут. Граф рассказал о своем критическом положении, и Шодебон не замедлил дать совет:

— Чем же вы затрудняетесь, граф? Если ваши новые платья вам узки, то, надеюсь, ваш старый камзол подойдет.

Де Гиш вздохнул и велел лакею принести вчерашний камзол, но когда он стал его надевать, то камзол оказался теснее прочих.

— Что за чудо! — воскликнул с притворным недоумением Шодебон. — Не от вчерашних ли грибов вы так пополнели? Вы, как я заметил, поели их досыта.

— Как так? — спросил граф де Гиш.

— Ну, — начал городить Шодебон, — разве вы не знаете, что лес Рамбулье полон ядовитых грибов, и надо быть хорошим знатоком, чтобы уметь отличить хорошие от плохих. Повар, вероятно, ошибся и вы стали жертвой его нерадения!

— Гм! — забормотал испуганный граф, — это очень возможно, я всю ночь спал плохо, да и теперь чувствую себя нехорошо.

— Черт возьми! — воскликнул Шодебон. — Надо сказать всем и постараться скорее помочь! — И открыв дверь, он поднял тревогу, так что через несколько минут все гости отеля во главе с хозяйкой собрались в комнате де Гиша, который сидел в большом кресле с самым жалким видом, готовый расхвораться не на шутку. Послали за доктором, который будучи предупрежден, пощупал у больного пульс, покачал головой, как бы не имея особой надежды на выздоровление больного, и приказав графу лечь в постель, ушел прописать ему лекарство.

Все дамы вышли вслед за врачом, а де Гиш, поддерживаемый Шодебоном и лакеем, дотащился до постели, лег и, чувствуя себя все хуже и хуже, потребовал священника. Лакей немедленно отправился за ним, а когда Шодебон собрался уходить, то граф стал просить его остаться, сказав, что не хочет умирать в одиночестве. Лакей вернулся без священника.

— Ну, что же? — спросил умирающий. — Где же священник?

Однако лакей подал своему господину сложенный вчетверо лист бумаги.

— Прочтите, пожалуйста, любезнейший Шодебон, — попросил де Гиш, — мои глаза что-то ослабли и я ничего не вижу.

Шодебон, скрывая смех, прочел вслух:

«Рецепт для графа де Гиша.

Возьмите ножницы и распорите ваши платья».

Граф понял, что с ним сыграли шутку и счастливый избавлением от смертельного страха послал тотчас же уведомить о том, что он долее не нуждается ни в священнике, ни в докторе.

Следствием этой шутки было, однако, довольно странное происшествие. Несколько дней спустя маркиза Рамбулье, ее дочь и Шодебон, весело вспоминая о насмешке над графом де Гишем, в свою очередь покушали грибов действительно негодных и все трое непременно бы умерли, если бы им не была оказана немедленная и энергичная помощь.

У маркизы Рамбулье было семеро детей. Старшая дочь — г-жа Монтозье, вторая — г-жа д'Иер, сын — г-н Пизани, второй сын умер на восьмом году жизни; тремя последними детьми были г-жа Сент-Этьенн и г-жа Пизани, которые как и г-жа д'Иер, стали монахинями; наконец — Клара-Анжелика д'Анженн, первая жена графа Гриньяна.

Г-жа Монтозье до замужества звалась Юлия-Люсиль д'Анженн. Женщина редкой красоты, она имела множество обожателей, к числу которых принадлежали маркиз Монтозье и его младший брат де Салль. Приехав в Париж, Монтозье пожелал представиться г-же Рамбулье, для чего обратился к жене Жана-Альфреда д’Обри, состоявшей в дружеских отношениях с семейством маркизы. Обращаясь к советнице со своей просьбой, маркиз допустил какую-то стилистическую неточность.

— О! — воскликнула советница. — Разве можно представить маркизе человека, который не умеет хорошо говорить по-французски? Научитесь сначала говорить, г-н провинциал, и тогда я вас представлю! — Она действительно решилась представить г-на Монтозье в доме маркизы Рамбулье не прежде трех месяцев, в течение которых она сама давала ему уроки правильной речи.

Познакомившись с маркизой, Монтозье немедленно объявил себя поклонником ее дочери и стал просить ее руки. Маркиза, считая себя искусной ворожеей, в особенности в угадывании судьбы человека по линиям на ладони, попросила предварительно показать руку. Бросив беглый взгляд на ладонь, маркиза воскликнула:

— Ах, нет, нет! Я ни за что не выдам за вас мою дочь! Я вижу по вашей руке, что вы убьете женщину! — И сколько Монтозье ни настаивал, он не мог получить другого ответа.

М-ль Рамбулье также была большой охотницей до гаданий. Однажды она вышла с м-ль де Бурбон, впоследствии женой герцога де Лонгвиля, на балкон и стала забавляться угадыванием имен прохожих.

— Я готова держать пари, — говорила м-ль Рамбулье, — что этого прохожего крестьянина зовут Жаном. — И девушки тотчас сделали ему знак подойти.

— Послушай, — сказали они, — ведь тебя зовут Жан, не правда ли?

— Да, милостивые сударыни, но у меня есть и другое имя. К вашим услугам! — И низко поклонившись, крестьянин ушел.

Однако возвратимся к маркизу Монтозье. Храбрый, отличившийся во многих сражениях офицер и удачливый любовник он также имел дар предсказывать будущее. После долгого и бесполезного ухаживанния за м-ль Рамбулье он собрался на войну, и, прощаясь с ней, в ответ на «До свидания!» со вздохом сказал:

— Нет, не до свидания, прощайте!

— Почему вы так говорите? — слегка удивилась м-ль Рамбулье.

— Потому что я на этой войне буду убит! — еще раз вздохнул маркиз. — А мой брат будет счастливее меня и женится на вас.

Друзья посмеивались над этим пророчеством, но через три месяца узнали, что Монтозье был убит камнем в голову. Причем, он умер не сразу, ему хотели сделать операцию на черепе, но раненый отказался, заявив, что и без него на свете много дураков.

Прибавим, что маркиз Монтозье первым начал носить парик, и впоследствии это вошло в моду. Де Салль, младший брат, став маркизом Монтозье, действительно ухаживал за м-ль Рамбулье целых 12 лет, но устрашенный отказом, сделанным его брату, до тех пор не решался объявить о своем намерении, пока не получил чин генерал-майора и место губернатора в Эльзасе. За четыре года до свадьбы он подарил м-ль Рамбулье знаменитую, наделавшую много шума «Гирлянду Юлии».

Скажем несколько слов об этом. «Гирлянда Юлии» была ничем иным, как великолепным альбомом, на каждой странице которого был нарисован цветок и написаны стихи, принадлежавшие самым известным тогда любителям литературы и посвященные м-ль Рамбулье. Манускрипт был продан в 1784 году английскому книготорговцу Пейну за 14 510 франков.

Когда м-ль Рамбулье выходила за робкого маркиза замуж, ей было уже 38 лет. Их венчал епископ Грасский Годо, старый знакомый и друг семейства Рамбулье, бывший также одним из ревностнейших поклонников м-ль Рамбулье, по каковой причине, а также из-за маленького роста, получивший прозвище «карлика принцессы Юлии».

Оставим новобрачных наслаждаться их медовым месяцем, доставшимся ценой двенадцатилетнего испытания, и перейдем к г-ну Пизани. В детстве он был чрезвычайно ленив и, несмотря на увещевания своего гувернера Шавароша, вовсе не хотел учиться, даже просто читать. Будучи мал ростом и некрасив, юноша боялся, как бы его не сделали духовным лицом, поскольку очень хотел стать военным.

Пизани было уже 20 лет, а между тем он все еще не определился. Наконец его желание исполнилось — он побывал во всех кампаниях при герцоге Энгиенском и показал себя хорошим офицером. Однако ему не было суждено долго прожить, и 3 августа 1645 года, в битве при Нордлингене, он был убит, а маршал Граммон, в отряде которого он тогда состоял, приказал с почестями похоронить своего храброго сослуживца.

Нам остается сказать еще несколько слов о другой дочери маркизы Рамбулье, Кларе-Анжелике д'Анженн. Она также была весьма ученой дамой, как и ее сестра — тогда этих женщин называли «precieuses». Один дворянин из Ксентонжуа, большой приятель маркиза Монтозье, говорил, что пока м-ль Клара находится в доме своей матери, он не осмелится ступить в него ногой, поскольку до него дошли слухи, будто ученая девица всегда падает в обморок, когда слышит какую-нибудь не правильность в речи, а друг маркиза не считал себя «хорошо» образованным. М-ль Рамбулье стала графиней Гриньян, когда Мольер поставил в 1659 году свою комедию «Les Presieuses ridicules» («Смешные жеманницы»); она присутствовала на первом представлении пьесы, и узнавшая ее публика обратила на нее пристальное внимание.

Мы оставили наших новобрачных наслаждаться медовым месяцем, обратимся же опять к ним и посмотрим, что с ними происходит. Спустя некоторое время маркиза разрешилась от бремени — честь и слава маркизу Монтозье! — двумя сыновьями и дочерью. Мальчики жили недолго, а девочка стала подобно матери и бабушке чудом природы. Едва отнятая от груди, она оказалась предметом общего удивления и получила место между учеными женщинами отеля Рамбулье. Однажды, когда ей было пять лет, она взяла маленький стульчик, села возле бабушки и, протянув ручку, сказала:

— А что, бабушка, поговорим-ка о государственных делах! Мне ведь с сегодняшнего дня пошел шестой год, я уже не маленькая! — Надо заметить, что во времена Фронды и старый, и малый любили поговорить о политике, хотя многие понимали в ней не много больше пятилетней внучки маркизы.

Расскажем еще один анекдот об этой умной девочке.

Однажды герцог Немурский, бывший тогда архиепископом в Реймсе, сказал ей, что хочет на ней жениться.

— Смотрите за вашим архиепископством, — отвечала мадемуазель, — пасите лучше свое стадо, оно лучше меня!

Г-н Годо однажды спросил девочку:

— А давно ли, сударыня, ваша кукла отнята от груди?

— А вы? — в свою очередь спросила та.

— Как, я? — удивился епископ.

— Без сомнения, я могу вас об этом спросить, поскольку вы ростом не выше моей куклы.

Не приходится удивляться, что это производило фурор, когда умные люди — каковы были м-ль Поле, г-да Годо и Вуатюр — рассказывали об этом в обществе.

Анжелика Поле родилась в конце XVI века и была известна в ученом обществе отеля Рамбулье под именем «Парфении». Она была дочерью Шарля Поле, секретаря кабинета его величества. Хорошенькая, живая и бойкая девушка с тонкой талией, она отлично танцевала, умела играть на лютне и так превосходно пела, что однажды, когда она пела, сидя у ручья, то на другой день, как утверждали некоторые, на этом месте нашли двух соловьев, которые, ее услышав, умерли от ревности. Впрочем, у девицы Поле был один недостаток — ее волосы были слишком светлы, даже с рыжим оттенком, что несколько отнимало в ее прелести, а Вуатюр, которого в отеле звали «Валерий», называл ее не иначе как «львицей».

Когда м-ль Поле уезжала в Мезьер, Саразен сочинил по этому случаю следующее:

Прекрасная львица, царица зверей!

Кто лютости жертвой из нас был твоей?

Никто! Нам опасен твоих взор очей;

В Мезьерских долинах теперь ты витаешь

И их освещаешь

Собою, как светом небесных лучей.

М-ль Поле танцевала в том знаменитом балете, который стал причиной любви Анри IV к прелестной Шарлотте Монморанси. У Анжелики, как всякой умной и хорошенькой девушки, было много обожателей: во-первых, за ней ухаживал сам король Анри IV, потом его сын, герцог Вандом, потом де Гиз, потом его брат де Шеврез, потом кавалер де Гиз. Однажды кавалер шел к м-ль Поле и ему подали записку, в которой барон Люц вызывал его на дуэль. Кавалер уже имел дуэль с отцом этого барона и убил его; сына постигла та же участь.

Кавалеру де Гизу наследовали Бельгард, Монморанси и де Терм, который был до того ревнив, что избил палкой рекетмейстера Понтуа за то, что тот осмелился заявить ему о своем намерении жениться на прекрасной Анжелике Поле.

Маркиза Рамбулье, увидев м-ль Поле в придворном балете, очень ее полюбила и желала с ней подружиться, однако ввиду не совсем хорошего поведения не решалась принимать ее у себя. По прошествии некоторого времени прекрасная львица уехала в Шатийон и более не было слышно толков о ее поведении. Маркиза увидела в этом желание распрощаться с прошлым и исправиться и после многих просьб г-жи Клермон решилась, наконец, принять ее у себя в отеле. С этого времени Анжелика укрепилась в добродетели, что, однако, не мешало ей иметь поклонников, но это были уже не фавориты, а мученики — она позволяла себя любить, «но только не так, как прежде». В скором времени маркиза так подружилась с Анжеликой, что делала для нее даже вечера в своем отеле, и постепенно та сделалась душой отеля Рамбулье. Г-жа Клермон, которая взяла ее к себе жить и всегда ездившая с ней вместе в Рамбулье, часто говорила маркизе:

— Эта девица имеет столько талантов, что ею надобно очень дорожить! Как она играет, как танцует, поет и говорит — просто прелесть! Да вы, впрочем, знаете это и без меня, маркиза!

Г-н Годо познакомился с маркизой Рамбулье через м-ль Поле и г-жу Клермон. Антуан Годо, которого звали также г-н Грасс, поскольку он был епископом этого города, происходил из известной семьи Дре. Бойкий, веселый прелат, готовый всегда отпустить острое словцо, пошутить, побалагурить, он, несмотря на невзрачную наружность, был большим волокитой и любил ухаживать за хорошенькими женщинами.

Сочинение молитв, в особенности «Бенедикте» (послеобеденных), доставило ему уважение кардинала Лавалетта, а стихами он снискал благорасположение кардинала Ришелье. Годо сочинил для великого министра оду, которую тот нашел не только хорошо написанной, но и превосходно прочитанной, так что каждый раз, когда Ришелье хотел похвалить чтение хороших стихов, то всегда говорил:

— И Годо лучше бы не прочитал!

До того, как Годо по милости кардинала Ришелье стал епископом в Грассе и Вансе, он был небогат и занимался почти постоянно литературой — он переводил с иностранных языков, писал истории, биографии, а в особенности

Молитвы. Молитвы Годо писал для всех возрастов и всех сословий, достаточно назвать одну из них: «Молитва за прокурора, а в случае нужды и за стряпчего». Годо близко сошелся с маркизой Рамбулье, приобрел благорасположение всего общества, и именно в знак особенного благоволения м-ль Рамбулье позволила ему называться «карликом принцессы Юлии».

Епископ Грасс был всегда чуток по отношению к друзьям, и когда м-ль Поле умерла в Гаскони, Годо, находясь тогда в Провансе, приехал в Гасконь с намерением посетить г-жу Клермон и утешить ее в потере той, которую она так любила.

Что касается Вуатюра, который как Годо и м-ль Поле пользовался вниманием общества отеля Рамбулье, то он был сыном амьенского виноторговца и прославился, когда еще учился в школе. Несмотря на ум и разносторонние дарования, он долго не был вхож в знатные дома и если, наконец, стал принимаем в аристократическом обществе, то этим был обязан Шодебону, который, познакомившись с ним и послушав его, сказал:

— Милостивый государь, вы — очень милый и любезный молодой человек и вам вовсе не следует общаться с мещанами! Я берусь вывести вас в люди, представив в лучших обществах столицы.

Вуатюр ничего другого и не желал и с благодарностью принял предложение. Вечером того же дня Шодебон говорил о нем с маркизой Рамбулье, а через несколько дней состоялось представление молодого человека в отеле. В скором времени Вуатюр сделался человеком светским и начал ухаживать за знатными дамами, например за маркизой де Сабле и г-жой де Лож. Он до того возгордился удачами в сердечных делах, что даже осмелился, под новым своим именем Валерий, ухаживать за прекрасной Юлией, к которой оставался неравнодушным всю жизнь.

Принц Конде говорил о Вуатюре:

— По правде, если бы Вуатюр был дворянином, не было бы никакой возможности терпеть его в обществе! — Действительно, он бывал порой до того невежлив, даже груб, что, например, явившись к принцессе Конде в галошах, без особых церемоний снимал их прямо перед ней. Друзья приписывали подобное рассеянности Вуатюра, однако это было системой, принципиальной позицией — делать в присутствии знатных дам все, что вздумается, и говорить все, что придет в голову. Мы уже упомянули о стихах, которые он импровизировал перед Анной Австрийской и в которых откровенно говорил об ее отношениях с Букингемом. Миоссан, впоследствии маршал Альбер, часто посещал отель Рамбулье и, хотя он был очень неглуп, выражался так, что порой было трудно понять, о чем он говорит. Однажды, когда Миоссан рассказал в кругу маркизы какую-то длинную историю, Вуатюр заметил:

— Вы говорили целый час, но, клянусь вам, я не понял ничего из того, что вы говорили!

— Ах, г-н Вуатюр, — засмеялся Миоссан, — пощадите хоть немного ваших друзей!

— Милостивый государь! — возразил Вуатюр. — Я уже давно имею честь принадлежать к числу ваших друзей, но так как вы меня не щадите, то это, наконец, выводит меня из терпения!

Однажды, когда Вуатюр прогуливался среди публики вместе с маркизом Пизани и г-ном Арно, забавляясь отгадыванием по лицу сословия того или иного, в карете проехал некто в черном тафтяном платье и зеленых чулках. Вуатюр предложил:

— Бьюсь об заклад, что это — советник палаты вспоможений!

Пизани и Арно приняли заклад с условием, что Вуатюр сам спросит у человека, кто он. Вуатюр вышел из кареты и остановил проезжающего.

— Извините, милостивый государь, — обратился он к седоку, — я бился об заклад, что вы — советник палаты вспоможений, и мне хочется знать, не ошибся ли я.

— Милостивый государь, — хладнокровно ответил незнакомец, — смело всегда бейтесь об заклад, что вы — глупец, и вы никогда не проиграете.

Вуатюр со стыдом вернулся к друзьям.

— Ну что? — вскричали они. — Угадал ли ты, кто он?

— Не знаю, — мрачно ответил Вуатюр, — но знаю, что он угадал, кто я.

Вуатюру приходили порой в голову весьма странные идеи. Однажды у маркизы Рамбулье началась лихорадка, и об этом узнал Вуатюр. Прогуливаясь и думая, какой сюрприз можно было бы предложить больной, он увидел двух мужиков с медведем. «А, теперь я знаю, как вылечить маркизу!» — воскликнул Вуатюр и с этими словами повел мужиков с собой в отель Рамбулье. В это время больная сидела у камина и согревалась. Вдруг она услышала позади себя тяжелое дыхание и обернувшись, увидела над собой две страшные морды. Маркиза едва не умерла от страха, однако, как и говорил доктор, лихорадка прекратилась.

Надо сказать, что свое выздоровление маркиза нескоро простила Вуатюру.

Никто не знал жены Вуатюра и однажды граф Гиш, известный нам любовью к грибам, спросил его об этом. Тот, притворяясь, будто не слышит, ничего не ответил. Неделю спустя Вуатюр, выйдя около часу ночи из отеля Рамбулье, отправился к графу и звонил, пока не вышел слуга.

— Граф дома? — спросил Вуатюр.

— Дома, но он изволит почивать, — ответил слуга.

— А давно ли он лег? — продолжал спрашивать гость.

— Часа два тому назад и теперь крепко спит, — было ответом.

— Все равно! Впусти! — заявил Вуатюр. — Мне очень нужно его видеть! — Слуга знал Вуатюра и послушался.

— Как, это вы, Вуатюр! — пробурчал граф де Гиш, просыпаясь и с видом некоторого неудовольствия. — Что же вам от меня нужно в такой поздний час?

— А вам что? — пресерьезно ответил Вуатюр. — Вы спрашивали меня, граф, с неделю тому назад, не женат ли я? Так я пришел сообщить, что я женат.

— Ах, черт возьми! — воскликнул граф. — Вы же мешаете мне спать! Прощайте!

— Милостивый государь! — отвечал Вуатюр. — Зная, какое участие вы принимаете в моих делишках, я, будучи женат, не мог далее откладывать сообщение об этом, иначе вы могли бы счесть меня неблагодарным!

Понятно, такими манерами и выходками Вуатюр частенько набивался на ссору и потому имел за свою жизнь дуэлей не меньше, чем самые заядлые дуэлянты. Первую свою дуэль он имел на рассвете с президентом Гомо; вторую — вечером, с ле Бреде-ла-Костом из-за ссоры во время игры в карты; третью — на рассвете в Брюсселе с каким-то испанцем; четвертую — ночью при факелах в саду отеля Рамбулье с Шаварошем, гувернером маркиза Пизани. Во время последней Вуатюр получил удар шпагой в бедро, причем к ним уже бежали, чтобы остановить схватку, но, с одной стороны, поздно, поскольку Вуатюр был уже ранен, а с другой стороны, рано, поскольку успели спасти Шавароша, которого лакей Вуатюра приготовился сзади проткнуть шпагой. Когда об этом рассказали маркизе, она очень рассердилась:

— Эти два старых дурака сделали бы лучше, если бы вместо шпаг взяли бы в руки молитвенники! — В самом деле, Вуатюр и Шаварош были в возрасте под пятьдесят и оба имели почетные титулы аббатов.

Вуатюр был невысок ростом, но хорошо сложен и одевался всегда со вкусом, будучи весьма кокетлив. В 78-м своем письме к одной из любовниц он описывает себя так: «Рост мой на два или три пальца ниже среднего; голова довольно красивая с густыми, седыми волосами: глаза кроткие, но немного блуждающие; лицо, в общем, довольно глуповатое». Преобладающими страстями Вуатюра были женщины и карты, но последние, с возрастом, он предпочитал первым. Ему случалось во время игры менять белье, так он увлекался, и он приходил в бешенство, когда расстраивалась составившаяся партия.

Однажды вечером г-н Арно привез к маркизе Рамбулье маленького Боссюэ, о котором Таллеман де Рео говорит, что он с десяти лет начал проповедывать. Талант ребенка, ставшего впоследствии великим Боссюэ, показался обществу таким необыкновенным, что весь вечер прошел в слушании его речей. Для Вуатюра, который собирался провести вечер за картами, а не в проповедях, это показалось весьма скучным, поэтому, когда спросили его мнение о маленьком Боссюэ, он ответил:

— Никогда, право, я не видел, чтобы кто-либо проповедывал так рано и так поздно!

Однажды, после серьезного разговора с маркизой Рамбулье о вреде карточной игре, Вуатюр дал клятву более не играть и восемь дней твердо держался, а по истечении их, не в силах сопротивляться своей страсти, отправился к коадъютору за разрешением от клятвы. В комнате, через которую надо было пройти, чтобы попасть к Гонди, именно в этот момент составлялась партия и поскольку за одним из столов не хватало партнера, то маркиз Лег пригласил Вуатюра занять вакансию.

— Подождите минуту, — попросил Вуатюр, — я дал клятву не играть более и пришел просить коадъютора разрешить меня от этого.

— Ба! — заметил маркиз. — Разве это не все равно — сейчас ли он разрешит вас от клятвы, или после? А между тем, пока вы будете об этом толковать, другой может занять ваше место!

Убежденный этим доводом, Вуатюр сел играть и проиграл 300 пистолей за один вечер. В страшной досаде он забыл попросить коадъютора о разрешении от клятвы и никогда о том более не думал.

Вуатюр умер скоропостижно на 50-м году. Он воздерживался от вина и вместо крепких напитков всегда пил воду, поэтому на одной пирушке паж герцога Орлеанского Бло написал следующее:

Что ж, Вуатюр! Скажи, на что же ты годишься?

Уйди отсюда прочь! Что здесь тебе зевать!

С отцом своим ведь ты вовеки не сравнишься:

Вина не мастер ты ни пить, ни продавать.

Через несколько дней по смерти Вуатюра Блеранкур, прочитав некоторые его сочинения, с удивлением сказал маркизе Рамбулье:

— А знаете ли, сударыня, Вуатюр был умным человеком!

— В самом деле? — в свою очередь удивилась маркиза, — Вы нам сообщаете новость! Не думаете ли вы, что он был принят в лучших домах Парижа только по причине красивой талии и благородной осанки?

Старая маркиза Рамбулье умерла в 1665 году, и хотя маркиз и маркиза Монтозье ей наследовали, а состарившись, приобрели в обществе ученых отеля Рамбулье титулы «умного Меналида» и «умной Меналиды», отель лишь сохранил имя своей создательницы. Прибавим, что Мольер в «Мизантропе» изобразил в Альцесте маркиза Монтозье. Теперь обратимся к театру.

ГЛАВА XXIV

Пять женщин, о которых мы говорили, приняв общество XVII века в его колыбели, сделали это общество изящнейшим на свете.

Мы перейдем теперь от общества к театру и дополним литературную картину эпохи портретами некоторых великих людей, которых современники оценили очень высоко, но потомство слишком унижает.

Театральные представления обрели некоторое значение только при кардинале Ришелье, а до этого порядочные женщины не ездили в театр. В то время существовали только два театра «Бургонский отель» и «Маре». Не имея для представлений костюмов, актеры брали платье напрокат в Лоскутном ряду и играли, как правило, очень плохо. Некто Аньян был первым порядочным актером, заслуживающим некоторой похвалы; после него можно назвать Валерана, бывшего актером и директором своей труппы. Артисты не имели определенного содержания и каждый вечер разделяли, согласно положению в труппе, деньги, которые Валеран, например, собирал сам у дверей театра. По мнению современников комедианты были почти все без исключения плутами и мошенниками, а их жены вели жизнь самую распутную.

Первым, ведшим сколько-нибудь приличную жизнь, был Гуго-Герю, переименовавший себя в Голтье Гаргиля; в 1597 году он дебютировал в труппе театра Маре. Скапен, знаменитый тогда итальянский актер, говорил, что во всей Италии нельзя найти актера лучше Голтье Гаргиля.

Анри Легран явился несколько позднее: он называл себя Бельвилем в высокой комедии и Тюрлюпеном в фарсе. Драматическое поприще этого актера было одним из самых продолжительных, какие только были — он играл на сцене 55 лет. Он был первым после Голтье Гаргиля актером, который жил прилично и богато, имея изящно меблированную квартиру, а до него комедианты никогда не имели порядочного жилья, жили кто где, на чердаке или в подвале словно цыгане или нищие.

В это же время театр Маре завербовал себе Робера Ге-рена, переименовавшегося в Гро-Гийома и перешедшего позже в Бургонский отель. Гро-Гийом звался также ле Фарине, поскольку на сцене он не носил, как это было принято, маску, но покрывал лицо мукой.

В таком состоянии находился театр во Франции, когда кардинал Ришелье обратил на него внимание. В Бургонском отеле он заметил Пьера Лемесье, переименовавшегося в Бельроза и сыгравшего в 1639 году роль Цинны. Вместе с Бельрозом играли ла Бопре и ла Вальот. Первая играла в трагедиях Корнеля, жаль только, что она мало ценила талант этого писателя! Она писала: «Корнель очень нас обидел — прежде нам продавали пьесы за три экю и сочиняли их за одну ночь. К этому все привыкли и мы получали большие выгоды. В настоящее же время пьесы г-на Корнеля обходятся нам очень дорого и приносят куда менее выгоды». Что касается м-ль ла Вальот, то о ней можно сказать только, что она была хороша собой и в нее многие влюблялись, в том числе аббат д'Армантьер, который был влюблен до того, что когда актриса умерла, он купил се голову у могильщика и несколько лет сохранял в своей комнате «милый череп». Примерно в это время начал обретать известность Мондори. Сын судьи из Оверни, он служил в Париже у одного прокурора, очень театр любившего и настоятельно его молодому человеку рекомендовавшего, утверждая, что стоит в выходные дни посещать театр, что обойдется недорого и лучше, нежели шататься по улицам и повесничать с друзьями или женщинами. Однако молодой Мондори до того пристрастился к театру, что стал актером, а вскоре и руководителем труппы, состоявшей из него, Ленуара и его жены, игравших прежде в труппе герцога Орлеанского, и, наконец, Лавильера — посредственного автора но хорошего актера, и его жены, той самой, в честь которой влюбленный реймсский архиепископ де Гиз носил желтые чулки. Граф Белен, известный волокита, влюбился в жену Ленуара и, не зная, чем ей угодить, заказывал Оскару Мере пьесы с условием, чтобы в них обязательно имелась роль для этой актрисы. Покровительствуя труппе, граф Белен упросил маркизу Рамбулье позволить Мондори поставить в ее отеле пьесу Мере «Виргиния»; представление состоялось в 1631 году в присутствии кардинала ла Валета, который до того остался доволен Мондори, что назначил ему пожизненную пенсию.

Мондори заметил кардинал Ришелье, который взял под свое покровительство театр Маре, где актер был директором. Однако, в 1634 году король Луи XIII, который не столько в больших, сколько в маленьких делах любил противоречить кардиналу и, желая сыграть шутку с его высокопреосвященством, перевел Ленуара и его жену в Бургонский отель. Тогда Мондори ангажировал для своей драматической труппы нового актера по имени Барон и, удвоив старания, продолжал поддерживать славу своего театра, которой много способствовала постановка трагедии Тристана л Эрмита «Марианна», продержавшейся на сцене почти сто лет и соперничавшей в успехе с «Сидом» Корнеля. Роль Ирода в «Марианне» стала триумфом для Мондори; однажды во время монолога Ирода с Мондори случился апоплексический удар и он не смог доиграть пьесу, хотя кардинал Ришелье настаивал. По этому поводу принц Гимене изрек: «Homo non peri it, sed periit artifex» — «Человек еще жив, но артист умер».

Несмотря на свою немочь, Мондори оказал своему театру еще одну услугу, выписал для него Бельроза, прекрасного актера, который, правда, оставался в театре недолго, так как поссорился с Демаре и тот ударил его тростью; Бельроз не осмелился ответить любимцу кардинала, но оставил театр, поступил на военную службу артиллерийским комиссаром и был убит.

Кардинал, давно имевший намерение составить из двух трупп одну, пригласил всех играть в своем театре. Барон, Лавильер с мужем и Жоделе представляли труппу Бургонского отеля, д’Оржемон, Флоридор и ла Бопре защищали честь театра Маре, для которого писал великий Корнель.

По мнению современников д'Оржемон был лучше Бельроза, который по словам Таллемана де Рео «был вечно нарумяненным комедиантом, всегда искавшим, куда положить свою шляпу, чтобы не испортить украшающие ее перья». Что касается Барона, то ему удавались роли угрюмого и задумчивого человека, преследуемого несчастьями. И кончил он свою жизнь неожиданно странно — играя дона Диего, артист уколол себе шпагой ногу и умер от воспаления. Барон имел от своей жены 16 детей, в том числе знаменитого Барона 2-го, который с удивительным успехом играл впоследствии первые роли и в трагедии, и в комедии. А м-ль Барон была не только отличной актрисой, но и очень красивой женщиной. Когда 7 сентября 1662 года она умерла, то газета «Историческая муза» опубликовала посвященные ей стихи, где актриса называлась «славной», «украшением сцены», «идолом Парижа» и так далее.

Примерно в это время в театре Маре случилось одно любопытное происшествие, которое могло бы окончиться трагически. Актриса ла Бопре, старея и естественно становясь капризнее, повздорила однажды с молоденькой соперницей, которая старалась не остаться в долгу.

— Хорошо, — сказала ла Бопре, — я вижу, сударыня, что вам угодно воспользоваться сценой, которую нам сейчас придется играть вместе и вместо игры драться не на шутку!

В этом фарсе две женщины вызывали друг друга на дуэль, и ла Бопре взяла две шпаги с незащищенными концами. Соперница, ничего не ожидая, получила удар в шею и облилась кровью, но для ла Бопре этого было мало, она бросилась за раненой, собираясь ее убить. Сбежавшиеся актеры остановили дуэль, а ее жертва поклялась никогда более не играть вместе с ла Бопре.

Бельроз, управлявший Бургонским отелем, сделался вдруг богомолом и пожелал сложить с себя звание директора театра и удалиться от света. Флоридор, который тогда работал в театре Маре, купил директорство за 20 000 ливров, что стало первой продажей такого рода. О самом Флоридоре сожалели мало, как о не очень талантливом актере, но с ним в Бургонский отель перешли лучшие артисты.

Примерно в это время Магдалина Бежар и Жакоб Бе-жар присоединились к Мольеру, желая составить новую драматическую труппу под названием «Знаменитый театр». Бежар был тогда в зените славы, а Мольер, славы же ради оставивший Сорбонну, был еще малоизвестен, сочиняя без особого успеха пьесы и с некоторым успехом исполняя роли шутов. Пьеса Мольера «Ветренник» была поставлена только в 1653 году в Лионе, «Досада влюбленного» — в 1654-м в Безьере. 20 февраля 1662 года Мольер женился на сестре Магдалины Елизавете Бежар, в которую был уже давно влюблен.

Перейдем теперь к писателям, которые усердно старались расширить репертуар театра. Успехи французского театра можно разделить на три периода: от Этьенна Жоделя до Робера Гарнье, то есть от 1521 до 1573 года; от Робера Гарнье до Александра Гарди (1573 — 1630); от Александра Гарди до Пьера Корнеля (1630 — 1670). Поскольку мы в нашем рассказе оказались в середине третьего периода, то его мы рассмотрим, чем дополним картину французского общества второй половины XVII века.

Физиономию времени олицетворяли: Жорж Скюдери, Буаробер, Демаре, Кальпренед, Мере, Тристан л'Эрмит, Дюрие, Пюже де ла Сер, Колете, Бойе, Скаррон, Сирано де Бержерак, Ротру и, наконец, Корнель. Поговорим о важнейших из них.

Жорж Скюдери умом и талантом надел.ал много шума в первой половине века. Ему было под тридцать, когда в 1629 году он поставил свою первую трагикомедию «Лидамон и Лидиас» или «Сходство», основанную на романе «Астрея»; в 1631 году за ней последовала трагикомедия «Наказанный обманщик или Северная история». Скюдери так возгордился успехом этих пьес, что заказал свой портрет, гравированный на меди, со следующей надписью: «Как стихотворец и как воин лаврового венка достоин». Критика, естественно, предложила другое: «Как поэт и самохвал достоин палок, не похвал».

Можно представить себе гнев Скюдери, но автор остался неизвестным и избежал мщения. Надо сказать, что Жорж Скюдери утверждал, будто также хорошо владеет шпагой, как и пером, написав об этом в предисловии к собственным сочинениям:

«Я нисколько не затрудняюсь объявить свое мнение, что никто из умерших и никто из живых не имеют в себе ничего такого, что могло бы сравниться с силами этого великого гения, а если между последними найдется какой-нибудь сумасброд, который подумает, что я оскорбляю его мнимую славу, то, желая показать ему, что я столько же его боюсь, сколько уважаю, хочу, чтобы он знал мое имя — Жорж Скюдери». — Мы выписали эти строки как яркую характеристику человека и времени.

Когда после долгих хлопот Скюдери получил место коменданта замка Нотр-Дам-де-ла-Гард, помогавшая ему в этом маркиза Рамбулье заметила:

— Этот человек не захотел бы, конечно, быть военачальником в поле! Я воображаю, что мыслями он теперь вознесся до небес и с презрением смотрит вокруг себя!

Скюдери недолго оставался в этой должности, хотя после него ее никто не занял, что отразилось в следующих стихах:

Весьма легко там управлять,

Где вместо стражников довольно

Швейцарца с алебардой грозной

На дверях намалевать.

Несмотря на служебные обязанности, Скюдери не переставал заниматься литературой и написал для театра одну за другой пьесы «Великодушный вассал», «Комедия в комедии», «Орант», «Пдкидыш», «Переодетый принц», «Смерть Цезаря», «Дидона», «Щедрый любовник», «Несчастная любовь», «Евдокия», «Андромира», «Ибрагим и Арминий». Однако Скюдери был не только литератором, но и политиком — как сторонник принца Конде он оказался вынужденным удалиться в Нормандию, когда принц восстал против двора. Гордость Скюдери не заключалась в одних лишь словах, и в противоположность многим поэтам того времени, известным своими низкими, даже грязными, поступками, он был человеком благородным.

Скюдери собирался посвятить своего «Алариха» королеве Христине и получить за это золотую цепь в 1000 пистолей, однако пока поэму печатали, граф Делагарди, покровитель Жоржа Скюдери, впал в немилость королевы Христины и она потребовала вычеркнуть имя графа из предисловия к поэме.

— Передайте королеве, — заявил автор посланному королевы для переговоров об этом важном деле, — что если бы даже она вздумала подарить мне цепь, такую же тяжелую, как та, о которой говорится в «Истории инков», то я все равно не исполню ее требований!

Ответ не понравился Христине, и она не подарила обещанную цепь, а поэт не получил благодарности и от графа Делагарди, который еще питал надежды снова войти в милость. Скюдери упрекают в том, что он, по приказанию кардинала Ришелье, написал критический разбор «Сида», но прочитавший сочинения Скюдери простит ему это, ибо он просто нашел «Сида» весьма посредственной трагедией.

Труды Скюдери были оценены, и он стал членом Французской академии. Однако, довольно о нем, поговорим теперь о Буаробере. По смерти кардинала Ришелье, писатель хотел подружиться с Мазарини, но тот не обнаружил особой благосклонности. Тогда Буаробер объявил себя приверженцем Гонди, около которого собрались все наиболее умные люди, ненавидевшие кардинала. По непостоянству характера Буаробер, состоя в партии коадъютора, время от времени сочинял на него и его друзей вольные стишки. Поэт полагал, что Гонди не знает и однажды пригласил коадъютора на обед. Тот разговаривал с ним как всегда ласково, а после непродолжительного разговора вдруг спросил:

— Что же вы не покажете мне стихи, которые вы написали на меня и моих товарищей? Хотелось бы мне их прочесть! — Испуганный Буаробер ответил, что вовсе их не помнит.

Буаробер сочинил для театра пьесы «Соперники», «Два Алкандра», «Пален», «Три Оронта», «Коронование Дария», «Целомудренная Дидона», «Неизвестная» и «Великодушные враги». Ни одна из них не заслуживает особенного внимания, однако Буаробер был причислен к Академии, как и Колете, о котором мы скажем несколько слов.

Колете был сыном смотрителя замка и женился на служанке своего отца. Эта служанка, Мария Прюнель, была небогата и некрасива и жила в Рюнжи, в трех лье от Парижа. Однажды Колете сообщили, что его жена опасно захворала, поэт тотчас отправился из Парижа в Рюнжи и чтобы не терять время напрасно сочинил по дороге эпитафию для супруги, а так как он приехал в деревню с незаконченной работой, то стоял на крыльце, пока не сочинил последний стих. Впрочем, жена выздоровела, и эпитафия ожидала применения шесть лет.

От экс-служанки, которую Колете назвал Брюнель, подобно тому как Бартоло из Сюзанетты сделал Розинетту, поэт имел сына, осмеянного в первой сатире Буало.

После смерти Прюнель-Брюнель Колете женился на служанке своей жены, которой чуть было не пришлось похоронить поэта: во время одной прогулки ему на голову упал карниз старого дома. У лежавшего без чувств Колете нашли в кармане эпитафию для самого себя:

Лежит здесь Колете.

Чтоб оценить его

И прозу и стихи его хоть раз прочтите,

А если мнением других вы дорожите.

Прочтите написавших про пего.

Эпитафии Колете служили, так сказать, патентами на долгую жизнь, однако если он не умер от удара карнизом, то долгое время болел. Когда поэт встал с постели, слегла его жена, и поскольку она умерла, он, надо думать, опоздал на этот раз с эпитафией. Будучи падок до служанок, Колете попросил руки служанки своего брата и та, конечно, не поспесивилась. Третья жена Колете была по крайней мере умна и недурна собой, и поэт даже поссорился с братом из-за того, что тот не захотел считать ее родственницей как бывшую служанку. Чтобы простить самому себе эту третью женитьбу на «простой» женщине, Колете пожелал обессмертить имя своей новой супруги — Клодин Ленен, посвящая ей большую часть своих сочинений и даже приписывая некоторые ее авторству.

Колете до того увлекся этим, что, заболев смертельно, он написал стихи, которые его жена должна была опубликовать на другой день после его кончины и в которых говорилось, что она более не пишет. Обман, впрочем, был открыт и отмечен Лафонтеном в соответствующей эпиграмме.

К сожалению, после кончины Колете бедная Клодин дошла до того, что просила милостыню в отдаленных аллеях Люксембургского сада, стала пьяницей и умерла раньше своей старушки-матери.

Колете был одним из пяти авторов, которых кардинал Ришелье заставлял работать над своими трагедиями. Впрочем, поэт и сам написал несколько пьес для театра, между которыми нужно признать самой замечательной «Сименду или Д5е жертвы», а когда он однажды читал Ришелье свое стихотворение «Монолог в Тюильри», кардинал пришел в такой восторг, что достал из письменного стола 50 пистолей и, вручая их поэту, сказал:

— Возьмите это, г-н Колете, и не читайте мне более этих стихов, ибо если все остальное равносильно, то, уверяю вас, король не будет в состоянии вам за них заплатить! — Однако мы не знаем, действительно ли Ришелье нашел стихи прекрасными или только хотел избавиться ценой 50 пистолей от скуки слушать продолжение.

Тристан л Эрмит, полагавший себя потомком знаменитого Петра л'Эрмита (Пустынника), проповедовавшего крестовые походы, был автором известной трагедии «Марианна». Эта трагедия вышла в свет одновременно с «Сидом» Корнеля и публика не знала, какой отдать предпочтение. Кроме «Марианны» л'Эрмит написал трагедии «Пантей», «Падение Фаэтона», «Глупость мудреца», «Смерть Сенеки», «Домашние несчастия Константина Великого», «Паразит»; последняя трагедия «Осман» была поставлена после смерти автора.

Л Эрмит, как и Скюдери, был человеком воинственным, и в 13 лет ему пришлось бежать из родного города за убийство солдата. Несмотря на театральные успехи он жил в нищете, поскольку вовсе не умел льстить, а кроме того был азартным игроком, которого можно было встретить во всех картежных домах, днем — за игрой, а ночью — по причине отсутствия ночлега. Один из приятелей упрекнул поэта за подобный образ жизни и передал нам его ответ:

— Предоставьте поэтам жить в их фантазиях! — ответил Тристан л'Эрмит. — Разве вы не знаете, что они любят жить на свободе? И что вам до того, что они плохо одеты? Были бы хороши их стихи!

Кроме л'Эрмита был у Корнеля и другой соперник — Пюже де ла Сер, впоследствии забытый, но в свое время прославившийся трагедией в прозе «Тома Морус». Эта пьеса имела такой успех, что перед вторым ее представлением были выломаны двери театра и задавлено четыре капельдинера, вздумавших сопротивляться нашествию желающих. А поэтому, когда в присутствии де ла Сера начали хвалить «Сида», он заметил:

— Я с удовольствием уступлю место г-ну Корнелю, но только в том случае, если на представлении хоть одной его пьесы будет убито не четыре, а пять привратников!

Однажды ла Сер написал эпитафию на смерть короля Густава-Адольфа.

— Однако, — сказал ему приятель, — вы говорите в своей эпитафии, что король отдал свою душу Богу?

— Конечно, — ответил поэт, — почему же нет?

— Но Густав-Адольф был еретиком! — уточнил приятель.

— Я написал, — заявил ла Сер, — что он отдал свою душу Богу, но я не говорил, что Богу угодно было сделать с душой этого еретика.

Кроме «Томы Моруса» ла Сер написал еще «Опустошение Карфагена», «Климена или торжество добродетели», «Тезей или узнанный принц». Однако оставим ла Сера с его театральным успехом и перейдем к Кальпренеду, который подписывал свои романы и пьесы «Готье де Гост, кавалер, владетель Кальпренеда, Тулгу, Сен-Жан-де-Ливе и Ватмениля». Его первая трагедия «Смерть Митридата» была поставлена в 1633 году и имела огромный успех. Автор находился за кулисами, когда к нему подошел приятель со словами:

— Ну, видите, друг мой Кальпренед, — какой успех? Слышите, аплодисментам конца нет! Браво! Браво!

— Однако, — отвечал автор, — не говорите много об этом! Если мой отец узнает, что я заделался литератором, то непременно лишит меня наследства!

— Неужели, — удивился приятель. — Да от чего же?

— Отец мой не хочет, чтобы я был писателем, ему это не нравится… — На этих словах разговор прекратился, так как публика требовала понравившегося автора.

Прогуливаясь однажды с Саразеном, секретарем герцога Лонгвиля, Кальпренед увидел вдруг человека, на которого имел причины гневаться.

— Ах, я несчастный! — воскликнул он. — Я дал клятву убить этого негодяя при первой же встрече!

— Так что же! — удивился Саразен. — Вот как раз случай!

— Но им нельзя воспользоваться! — сказал Кальпренед. — Как раз сегодня утром я был на исповеди и мой духовник взял с меня обещание не торопиться! — Однако на самом деле Кальпренед был действительно храбрым человеком. Его шурин де Брок, имевший с ним процесс о наследстве, пригласил его к себе. При выходе из дома на поэта напали сразу четверо и сбили его с ног, но он моментально поднялся и, не пытаясь бежать, прислонился к стене и стал лицом перед противниками. Проходившие мимо Свиньяк, дворянин из Лимузена, и отставной гвардейский капитан Вильер-Куртен, увидев, как поэт сопротивляется четырем негодяям, подали помощь и обратили нападавших в бегство.

Кальпренед женился по литературной любви. Одна молодая вдова, увлекшись чтением его романов и имея достаточное состояние, объявила, что согласна выйти за него замуж с условием — Кальпренед обязуется закончить роман «Клеопатра», который бросил по причине ссоры с книгопродавцами. Условие было внесено в свадебный контракт. Как и жена Колете, жена Кальпренеда издавала стихи с той лишь разницей, что писала их сама, в том числе одно очень умное о вкусах и нравах своего времени.

Кроме романов «Кассандра», «Клеопатра», «Фарамон» и трагедии «Митридат», Кальпренед поставил на сцене «Брадаманта», «Жанну Английскую», «Кровавую жертву» и «Графа Эссекского».

Обратимся теперь к Скаррону, которого тогда называли «маленьким Скарроном» или «Скарроном безногим». Поль Скаррон, ставший известным не столько благодаря таланту, сколько удивительному богатству той, что стала его вдовой, был сыном советника верхней палаты, прозванного Скарроном-апостолом, поскольку постоянно ссылался на изречения апостола Павла. Поль Скаррон был недурен собой, разбирался в литературе и светских удовольствиях, отлично танцевал, как вдруг его увидели несчастным, убогим, едва передвигающимся, с трудом владеющим руками и языком, который он, однако, с большими усилиями старался употреблять с пользой. Происхождение недуга доподлинно неизвестно, одни говорят, что причиной стало лекарство, данное каким-то шарлатаном, другие утверждают, что, спасаясь от взбунтовавшейся черни в Мане, где он служил каноником, он бросился в холодную воду и она привела к параличу. Сам Скаррон в послании к г-же д'Отфор объясняет это падением с лошади, но он сохранил свой веселый характер несмотря на увечье, и куда бы его не приносили, он везде шутил, а при каждой встрече с аббатом Жиро просил найти невесту, но не слишком хорошего поведения, в частности для того, чтобы в трудную минуту излить на нее всю досаду. Надо сказать, что аббат действительно рекомендовал Скаррону несколько женщин такого сорта, но женился он все-таки на другой.

Скаррон стал не только благодетелем комедии, написав «Жоделё» и «Забавного наследника», не только любимцем коадъютора, которому посвятил свой «Комический роман», но и большим приятелем всех знатнейших лиц в Париже. Кроме комедий Скаррон сочинил и две пьесы — «Дон Жафе Армянский» и «Сторож над самим собой».

Как Скаррон предшествовал Мольеру, так Ротру стал предшественником Корнеля. И хотя Ротру был моложе Корнеля только несколькими годами, он опередил его и в комедии, и в трагедии; в комедии — «Кольцом забвения», в трагикомедии — «Клеаженором и Дористеей», в трагедии — «Умирающим Геркулесом». Поэтому Корнель называл Ротру своим отцом и наставником. А чтобы не быть свергнутым с пьедестала, Ротру после представления своей «Вдовы» поторопился, по нашему мнению рано, уступить первенство своему сопернику — это был человек, готовый на самопожертвование и мало заботившийся о славе.

Ротру был готов пожертвовать не только славой, но и жизнью. В то время, как он служил заседателем уголовного суда в Дре, опасная повальная болезнь поразила город — в день умирало до 30 человек. Мэр умер, губернатор бежал, а Ротру заменил обоих. В это время его брат, живший в Париже, прислал письмо, в котором убедительно просил Ротру приехать к нему, но тот отвечал, что его присутствие необходимо в управляемой им области и он останется до тех пор, пока будет считать это необходимым.

Богу угодно было наградить прекрасную жизнь этого человека спокойной, тихой смертью с венком поэта на голове и пальмой праведника в руке.

Что касается Пьера Корнеля, о нем можно сказать, что как автор «Сида», «Горация» и «Цинны» он во всех отношениях был счастливым. Париж восторгался его сочинениями, рассмотренными Академией, Ротру был другом, Кальпренед, Буаробер и Скюдери — врагами. Жизнь Корнель посвятил трудам, слава которых осталась нерушимой и для отдаленных поколений.

С первым театральным периодом отошла в тень народная литература, со вторым — на французскую сцену пришел итальянский и испанский дух. В скором времени придет подражание греческим и латинским классикам, и Корнеля станут называть «старым римлянином», хотя скорее он был старым кастильцем. Корнель смог бы написать «Фарсальскую битву», но никак не «Энеиду»; впрочем, Лукан был родом из Кордовы.

ГЛАВА XXV. 1652

Луи XIV достиг совершеннолетия. Подобно своему отцу он был крайне непостоянен и от полной зависимости мог перейти к самому необузданному деспотизму, но в противоположность Луи XIII, начавшему царствование решительными мерами и впавшему в политическое бессилие, из которого выходил лишь вспышками, Луи XIV только постепенно достигал мощи воли, ставшей отличительной чертой его правления. После торжественного акта совершеннолетия королевством по-прежнему правила Анна Австрийская, направляемая кардиналом Мазарини, сохранившим влияние и в изгнании.

Король обнародовал три указа: против хулителей святого имени Божия, против дуэлей и о невиновности принца Конде. Примечательно, что принц не стал дожидаться указов, поскольку намеревался повторить то, за что его только что простили.

Следствием первого заседания короля в парламенте стали некоторые перемены в Государственном совете: маркиз Шатонеф снова занял место главноуправляющего делами Совета, чего давно домогался; право прикладывать королевскую печать к бумагам было отнято у президента Моле и передано Шатонефу; де Лавьевиль, который 27 лет тому назад отворил двери Совета молодому Ришелье, не зная, что этим ускоряет свой выход из него, стал министром финансов. Правда, случилось это по протекции его сына, любовника принцессы Палатинской, зато де Лавьевиль показал себя хорошим экономом при принятии министерства — он распорядился выдать из Государственного казначейства 400 000 ливров на государственные расходы не королю, а королеве. Самым молодым советником из этих трех был президент Моле, которому было только 67, поэтому троицу называли «барбонами», то есть «старикашками».

Во Франции все было спокойно, хотя каждый понимал хорошо, что это могло продолжаться недолго, что имеет место лишь мирное время между двумя междоусобными войнами.

На границах с Нидерландами два корпуса приносили более вреда соотечественникам, нежели испанцам: один, под командой маршала д'Омона, был на стороне короля, другой, предводительствуемый Со-Таванном, — на стороне принца Конде; первый сделал несколько переходов без особых результатов, второй оставался на месте и грозил нейтралитетом. Маршал ла Ферте-Сенектер находился в Лотарингии с другим корпусом и, не имея такого подозрительного союзника как Со-Таванн, действовал увереннее и взял Миркур, Водврож и Шатте. Конечно, успехи эти были незначительны, но они не грозили государству.

Франко-итальянская армия также занимала почетную выжидательную позицию. Испанский король был в это время занят Каталонией, поэтому губернатор Милана маркиз де Карасен довольствовался лишь угрозами Пьемонту, не присоединяя к угрозам действий.

Испанская армия была поручена графу Маршену, который был выпущен из тюрьмы в одно время с принцами и сделан не только командующим, но и вице-королем. Подобные превращения тогда особенно не удивляли и случались нередко. Маршен немедленно отправился в Каталонию и заперся в Барселоне, осаждаемой с суши маркизом Мортаром, а с моря доном Хуаном Австрийским.

В южной Франции стояли по разным местам корпуса, служившие маршалу ла Мейльере и герцогу д’Эпернону в последней кампании; люди не остыли здесь еще от междоусобицы и были не прочь развязать ее снова в надежде получить еще кое-какие выгоды.

Наконец, надо сказать, что настоящего флота у Франции тогда не было и в этом отношении Испания, Англия и Голландия имели определенное преимущество.

Оставим на время военные дела в стороне и обратимся к действующим лицам.

Герцог Гастон Орлеанский, пребывая в обычной своей бездеятельности, продолжал играть роль недовольного. Чем более он старел, тем очевиднее становилось его бессилие, которое всегда препятствовало ему в достижении целей. Он был почти в ссоре с коадъютором, не помирившись вполне с принцем Конде, и не доверял парламенту, который, в свою очередь, не имел причин ему доверять; Гастон придумывал всякие ходы ради брака принцессы де Монпансье с королем, но когда наступала минута решений, отступал, отрекался от своих обещаний, словно боялся этого союза. Пожалуй, единственное, в чем он был откровенен теперь, так это в ненависти к Мазарини.

Принц Конде уехал, как мы уже говорили, ночью накануне обнародования декларации о совершеннолетии короля Луи XIV. Из Парижа принц отправился прямо в Три, где находился герцог Лонгвиль, надеясь снова увлечь его.

Но почтенный старик отказался от чести, предлагаемой шурином. Далее принц поехал в Эссон с намерением взять с собой герцогов Ларошфуко и Немурского; один день он ожидал в Ожервиль-ла-Ривьере письма от герцога Орлеанского, но не дождался; далее приехал в Бурж, где встретился с советником парламента, который предложил ему подождать пока не соберется общий совет государственных чинов. Принц всего более на свете не любил спокойного ожидания и с презрением отверг предложение советника, добрался до Монтрона и, оставив здесь принца Конти и герцога Немурского, продолжил свой путь вместе со своим советником Лене в Бордо.

Если Бордо взбунтовался по призыву принцессы Конде и герцога Энгиенского, то принца Конде, как первого зачинщика бунтов и героя-победителя, город встретил восторженно. Бордо стал центром мятежа. Приехали принцесса Конде с сыном, а вслед за ними и герцогиня Лонгвиль, которая поначалу укрылась в монастыре. Губернатор Буржа граф Фуко дю Дуаньон, имевший в своем распоряжении весь берег от Ла-Рошели до Ройона, объявил себя на стороне принца; старый маршал де ла Форс и его друзья из Гиени прибыли предложить принцу свои услуги; герцог Ришелье привел в Бордо рекрутов из Сентонжа и Ониса; принц Тарентский, занимавший Тейебур-на-Шаранте, прислал сказать, что готов к услугам принца. Наконец, ожидали прибытия графа Маршена, обещавшего оставить свое вице-королевство и присоединиться со своими, готовыми взбунтоваться по первому слову полками. Кроме того, советник Лене поехал в Мадрид для переговоров с испанским двором.

Положение принца было самым выигрышным.

Кардинал Мазарини, которого народ продолжал ненавидеть, находился в Брюэле и получил указ, изданный парламентом, подписанный королем и скрепленный королевой, который объявлял его изменником, человеком вредным и неспособным к службе и исключал на будущее время всех иностранцев из участия в государственных делах. Хотя Мазарини написал трогательное письмо по поводу указа, на самом деле указ его нимало не беспокоил и он состоял в регулярной переписке с Анной Австрийской. Несмотря на все декларации, Мазарини был готов вернуться во Францию и небольшая армия, собранная для этого, только ожидала приказа выступить. Это войско сформировалось в Люттихе и на берегах Рейна, и чтобы его организовать, Мазарини продал все свои ценности.

Коадъютор Гонди, хотя и исполнял данные королеве обещания, казалось, совершенно удалился от дел. Через несколько дней после акта совершеннолетия король позвал его к себе и вручил публично документ о назначении Гонди кардиналом. Не слишком доверяясь, коадъютор послал нарочного в Рим к аббату Шарье, которому поручил ходатайствовать за себя. Столь желаемое и почти полученное кардинальское звание, а также роман с м-ль де Шеврез переполняли счастьем Гонди, делившегося между политикой и любовью.

Принцесса де Монпансье, на которую никто не обращал внимания по причине немилости королевы, все искала себе жениха, но никак не находила. Сначала она как будто собиралась за принца Уэльского, потом за императора Австрийского, затем за эрцгерцога Леопольда, наконец, пошли разговоры о бракосочетании с Луи XIV. Последнее наиболее льстило честолюбию принцессы, поэтому она принялась подогревать отца и толкать его на бунт — бунт значительный, который бы устрашил короля и двор.

Мы показали читателю действующих лиц, теперь обратимся к событиям. В Париже о прибытии принца Конде в Бордо узнали с такой же радостью, с какой принимали в свое время в парламенте. Двор же решил предпринять против Конде поход, подобный тому, который за несколько месяцев до этого был совершен против его жены. Постановили также двигаться по той же дороге, по какой проехал Конде, чтобы уничтожить то впечатление, которое принц мог после себя оставить. Король объявил поход и 2 октября выехал из Фонтенбло, оставив Париж еще 27 сентября. Первый шаг был удачен — Бурж сдался почти без сопротивления, и принц Конти и герцог Немурский, не смея оставаться в Монтроне, отъехали в Бордо к Конде.

Двор пробыл в Бурже 17 дней, потом продолжил путь, двигаясь на Пуатье. И в то самое время, когда начались столкновения между герцогом д'Аркуром, главнокомандующим армией короля, и г-дами Ларошфуко и де Тарантом, командующими армией принца, пришло известие, что кардинал Мазарини в сопровождении 6000 солдат возвращается во Францию.

Нужно заметить, что кардинал двигался медленно через Гюн, Динан, Буйон и Седан, где де Фабер принял его чрезвычайно любезно, поскольку был предъявлен паспорт, присланный королевой. Из Седана во главе шеститысячной армии, имея через плечо шарф зеленого цвета — этот цвет был присвоен его дому — кардинал проехал Ла-Мез, Ретель и отправился далее по Шампани в сопровождении двух маршалов — маркиза Окенкура и маркиза ла Ферте-Сенектера.

Известие об этом заставило парижан забыть и междоусобную войну и войну внешнюю, про армию Конде и испанцев. Члены парламента собрались на заседание, и хотя было прочитано письмо короля с просьбой нимало не беспокоиться о путешествии его высокопреосвященства, поскольку кардинал достаточным образом объявил королеве о своих намерениях, поспешили составить против изгнанника обвинительный акт в дополнение к ранее изданному указу. Было объявлено, что так как кардинал и его сподвижники поступили вопреки королевскому указу, то с этой минуты их надобно считать возмутителями, заслуживающими преследования; что библиотека и все движимое имущество подлежит продаже; что не менее 150 000 ливров получит тот, кто доставит Мазарини живым или мертвым.

Коадъютор хотел было защитить своего нового союзника, но, боясь потерять в этой буре всю свою популярность, он ограничился заявлением, что его духовное звание не позволяет ему присутствовать при решении вопроса о жизни человека, и покинул парламент.

За несколько дней до этого аналогичные декларации были приняты против принца Конде, принца Конти, герцогини Лонгвиль, герцогов Ларошфуко и Немурского, но вторая заставила забыть о первой.

Если судить по жестокости мер, то можно думать, будто Мазарини был единственным опасным врагом, единственным противником, которого очень важно сразить. Богатейшая библиотека Мазарини была продана с аукциона частями, хотя один библиограф по имени Виолет объявил, что желает купить ее целиком и дает за нее 45 000 ливров.

Тем временем кардинал продолжал свой путь, двигаясь, как это становилось известно, через Эперне, Арси-сюр-Об и Понсюр-Ион, и спустя месяц после того как ступил ногой на землю Франции, где несмотря на грозные декларации парижского парламента, не встретил никакого сопротивления, то есть, 30 января, въехал в Пуатье в карете короля, который сам выехал к нему навстречу.

Известие об этом произвело в Париже большое впечатление и более всего на герцога Орлеанского, который по крайней мере один раз, казалось, пожелал остаться верным своей ненависти — ненависти к Мазарини. Принц Конде узнал о негодовании Гастона и, желая им воспользоваться, послал к нему графа Фиеска для заключения союзного договора; кроме того, граф повез письмо от Конде м-ль де Монпансье, дочери герцога.

Принцесса Орлеанская всячески старалась уговорить мужа не подписывать договор, но ненависть герцога пересилила волю жены, под властью которой он обычно находился, и договор был подписан. В нем герцог клятвенно обещал присоединить войска, которыми располагает, к силам, собираемым герцогом Немурским во Фландрии, а также всячески помогать Конде в борьбе с Мазарини.

Договорившись с отцом, граф Фиеск занялся дочерью и вручил м-ль де Монпансье письмо следующего содержания:

«Милостивая государыня!

Я с величайшей радостью узнал о Вашем ко мне расположении и всей душой желал бы доказать Вам свою признательность. Покорно прошу Вас верить всему, что граф Фиеск скажет Вам от моего имени, и быть уверенной, что никто на свете не любит и не уважает Вас, милостивая государыня, более…

Луи де Бурбон».

Граф имел сказать от имени Конде, что тот желает видеть ее королевой Франции. Принцесса с удовольствием приняла сообщение и в свою очередь попросила графа передать, что и она считает себя одним из вернейших друзей принца Конде и ничему не будет так рада, как тому, что принц примет участие в ее интересах. Случай показать верность обещаниям не замедлил представиться. Произошло несколько незначительных стычек между армиями короля и принца. Король лично присутствовал при осаде Пуатье, защищаемого герцогом де Роганом, и поскольку король ожидал подкреплений, де Роган сдался, что было большим успехом для юного полководца, ожидавшего упорного сопротивления. Между тем, при дворе узнали о возрастающем сопротивлении парламента Мазарини и новом договоре дяди короля с принцем Конде. Ввиду отсутствия двора Париж был предоставлен парламенту и герцогу Орлеанскому в полное распоряжение, поэтому необходимо было вернуться в столицу и как можно скорее. Принятие решения ускорялось тем, что Тюренн пришел предложить свои услуги Мазарини в то самое время, когда у него обедал король.

Двинулись в обратный поход. После трехдневной стоянки в Блуа, во время которой король сосредоточил свои войска в Божанси, пришло известие, что герцог Немурский входит в пределы Франции во главе испанского корпуса и, соединившись с герцогом де Бофором, намеревался идти на королевскую армию. В подобных обстоятельствах весьма важно было знать, на чьей стороне объявит себя Орлеан, куда и отправили послов. Городские власти ответили, что намерены следовать политике Конде и будут стоять за герцога Орлеанского, своего сюзерена.

Читатель уже знает характер герцога. Как ни хотелось его королевскому высочеству остаться в стороне, ответ Орлеана заставлял его объявить себя сторонником Конде. Гастон очень хотел бы, чтобы Орлеан от своего имени запер ворота перед королем, взяв ответственность на себя, и послал к ним графов Фиеска и Граммона уговорить поступить именно так. Но орлеанцы отвечали, что не решатся ни на какой отважный поступок против особы его величества, если сам герцог Орлеанский их не ободрит. Именно с этим ответом посланцы возвратились к герцогу.

Приходилось решаться. Город Орлеан был важным стратегическим пунктом и необходимо было постараться удержать его, поэтому все приближенные герцога стали уговаривать его ехать в Орлеан немедленно. Гастон согласился и в тот же день, послав герцогу де Бофору и герцогу Немурскому просьбу прислать к нему в Этамп несколько сот человек конвоя, объявил, что его отъезд последует на другой день, в понедельник Страстной недели Великого поста.

Накануне м-ль де Монпансье намеревалась поехать в кармелитский монастырь Сен-Дени, чтобы провести там в молитве всю Страстную неделю, но, узнав о предстоящей поездке отца, она приехала к нему в Люксембургский дворец, чтобы проститься, и застала его в самом дурном расположении духа. Гастон горько сетовал, что если он оставит Париж, то все кончится очень плохо, что хотел бы навсегда удалиться от дел и жить в своем замке в Блуа, что завидует счастью людей, которым не приходится вмешиваться в чужие проблемы. М-ль де Монпансье привыкла к этим жалобам, в которых обычно испарялся последний остаток энергии герцога, она понимала, что в этом деле ее отец останется тем же, чем был во всех прежних делах, требовавших его личного участия, то есть человеком нерешительным. М-ль де Монпансье не ошибалась — с приближением решительной минуты герцог становился все нерешительнее. Наконец, часов в 8 вечера, она простилась с отцом, вполне убежденная, что нет никакой надежды вновь пробудить в нем энергию действия.

В то время как принцесса выходила от герцога, граф де Шавиньи — смертельный враг Мазарини — остановил ее и вполголоса сказал:

— Вот, сударыня, дело, которое будет лучше всех ваших прежних дел, если его исполнить. Принц Конде будет вам чрезвычайно обязан.

— А что же? — спросила принцесса.

— Ехать в Орлеан вместо отца! — коротко ответил де Шавиньи.

Принцесса де Монпансье, характер которой был настолько же предприимчив, насколько характер ее отца труслив, уже подумывала об этом и поэтому с радостью приняла предложение.

— Я согласна! — воскликнула она. — Позаботьтесь только у его высочества о распоряжении, а я этой же ночью поеду.

— Очень хорошо, принцесса, — обрадовался де Шавиньи, — я это сделаю!

Возвратясь к себе, м-дь де Монпансье села за стол и приказала подать ужин. Хотя ее голова была занята очень серьезными мыслями, она кушала с аппетитом, но прислушивалась к малейшему шуму и беспрестанно поглядывала на дверь. Вскоре доложили о приезде графа Таванна, главнокомандующего армией принца Конде. Граф вошел в комнату, и, пренебрегая этикетом в силу важности дела, подошел к принцессе.

— Мы очень счастливы, сударыня, — сказал он ей на ухо, — вы поедете в Орлеан и герцог де Роган придет вам сказать об этом от имени его высочества.

Действительно, через несколько минут де Роган вошел с ожидаемым распоряжением. В тот же вечер принцесса де Монпансье пригласила графа и графиню Фиеск и г-жу де Фронтенак сопровождать ее в Орлеан; де Роган вызвался сам. Затем принцесса отдала распоряжения относительно экипажа и вещей.

На другой день утром она отслужила в монастырской церкви молебен и отправилась в Люксембургский дворец, где Гастон, весьма довольный тем, что ему никуда не нужно ехать, объявил, что уже послал в Орлеан маркиза Фламарена известить о скором прибытии его дочери.

В час отъезда принцесса пришла проститься с отцом, который сказал ей:

— Прощай, моя любезная дочь! Отправляйся в Орлеан, там увидишь епископа д'Элбена, который расскажет о положении города. Прими во внимание также то, что посоветуют тебе г-да Фиеск и Граммон — они пробыли в Орлеане довольно долго и знают, что надобно делать. Более всего старайся препятствовать переходу армии короля через Луару. Вот и все, что я хотел тебе сказать.

Принцесса поклонилась и поспешно вышла, боясь, как бы отец не взял назад своего поручения. Однако опасаться не приходилось — герцог остался бесконечно рад тому, что отделался так легко, и послал вслед за дочерью конвой из офицера, двух унтер-офицеров, шести гвардейцев и шести швейцарцев и потом стоял у окна, пока мог видеть ее.

Выезжая из Шартра, принцесса встретилась с де Бофором, который дальнейший путь проделал возле дверей ее кареты. В нескольких лье от Шартра ее поджидал конвой из 50 кавалеристов под командой де Валона, генерал-майора армии и его высочества, и по выезде из долины Ла-Бос м-ль де Монпансье, желая показать себя достойной положения главы экспедиции, пересела на лошадь и поехала впереди войска.

Вскоре представился случай начать военные действия. Курьер, посланный с важными бумагами, был задержан неприятелем, так же как и два других, отправленных вслед. Один из этих курьеров вез письмо из Орлеана на имя его королевского высочества с сообщением о том, что король уведомил орлеанцев официально о своем намерении после ночи в Клери прибыть в Орлеан, куда он уже направил свой совет. Надо было опередить короля, и принцесса поехала не останавливаясь. В Тури ее радостно приветствовал герцог Немурский и объявил, что отныне военный совет будет собираться только перед ней — его президентом. Военный совет был собран, и воинственная принцесса довела до его сведения мнения отца о необходимости воспрепятствовать неприятелю перейти Лауру, во исполнение чего тотчас же были предприняты надлежащие меры.

Ранним утром следующего дня путь был продолжен. В Артенё м-ль де Монпансье встретилась с маркизом Фламареном, который сообщил ей важную новость — находясь между двух огней, граждане Орлеана бояться показаться в глазах короля слишком мятежными, но не хотят показать себя непослушными и перед дочерью их сюзерена, поэтому просят ее остановиться на время в Артене и притвориться больной, а они примут короля, и когда тот выедет из города, отворят перед ней ворота, приняв принцессу с подобающими ее сану почестями. Принцесса, желая показать, что насколько отец ее слаб и бесхарактерен, настолько же она решительна, объявила, что не принимает предложения и едет прямо в Орлеан. Сев в карету, она приказала конвою двигаться отдельно, а сама направилась в город в сопровождении только данного ей отцом сопровождения.

Известия поступали все более неприятные, но они мало действовали на принцессу. То доносили, что власти Орлеана окончательно решили запереть перед ней ворота, то утвер ждали, будто король уже в городе и овладел им. Однако м-ль де Монпансье ничего не хотела слушать и продолжала ехать вперед, отвечая всем, что ежели она попадется в плен говорящим на том же языке, как и она, то ей окажут почтение, на которое она по своему рождению имеет право.

Принцесса выслала вперед Прадина, командира конвоя, данного ей герцогом Орлеанским. Прадин направился в Орлеан, а принцесса, в ожидании ответа, остановилась на расстоянии двух лье от города. Прадин вернулся и сообщил, что власти Орлеана умоляют ее остановиться, в противном случае они будут вынуждены не пустить ее в город. Кроме того, Прадин узнал, что «господа орлеанцы» собрались на заседание, поскольку министр юстиции и члены королевского совета стояли уже у городских ворот, противоположных тем, через которые намеревалась въехать принцесса, и требовали их впустить. М-ль де Монпансье устремилась вперед и в 11 часов утра была уже у Баньерских ворот, но они оказались заперты и не отворились по ее требованию. Тогда она отправилась в гостиницу, где решила подождать развития событий и куда губернатор Орлеана г-н Сурди, не имевший реальной власти, прислал ей конфеты. Как ни приятно было внимание со стороны губернатора, м-ль де Монпансье не отказалась от своих намерений и, несмотря на советы своей свиты, около 3 часов дня отправилась гулять по краю городского рва.

Не успела она сделать и нескольких шагов, как горожане бросились на вал и поднялся крик: «Да здравствует король! Да здравствуют принцы! Долой Мазарини!» При виде такой демонстрации принцесса подошла к краю рва и обратилась к народу:

— Слушайте меня, добрые люди! Бегите в городскую думу и, если вы хотите видеть меня ближе, потребуйте отворить для меня ворота города! — При этих словах народ заволновался сильнее, однако продолжал кричать все то же самое: «Да здравствует король! Да здравствуют принцы! Долой Мазарини!»

Принцесса продолжала свою прогулку, хотя окружающие советовали вернуться в гостиницу, и дошла до того места вала, против которого находились ворота, охраняемые караулом. Увидев ее, солдаты выстроились и взяли ружья на караул. Принцесса хотела воспользоваться этим отданием чести и крикнула офицеру, требуя открыть ворота, но тот показал знаками, что у него нет ключей.

— Тогда надо ворота выломать, — воскликнула принцесса. — Вы должны слушаться меня, я — дочь вашего господина!

Видя, что караульные остались на своих местах, принцесса, по своей природе вообще нетерпеливая, рассердилась и начала выкрикивать угрозы. Ее свита несколько удивилась этому странному безрассудству.

— Как это можно, ваше величество, — говорили приближенные в один голос, — грозить людям, чье доброе расположение вам так нужно?

— Ба! — отвечала де Монпансье. — Это только проба — я хочу знать, чем больше выиграю — угрозами или дружбой.

Графиня Фиеск и г-жа де Фронтенак с удивлением посмотрели друг на друга, потом графиня подошла к принцессе.

— Чтобы действовать так, ваше высочество, — сказала она, — нужно быть очень уверенной, и надо думать, эта ваша уверенность на чем-то основана, чего вашему высочеству не угодно было нам до сих пор сообщить?

— Да, да, — отвечала принцесса, — я уверена и вот почему. Перед отъездом из Парижа я пригласила в свой кабинет маркиза Вилена, одного из лучших астрологов, и он мне сказал: «Все, что вы предпримете в среду 27 марта с часу пополудни до пятницы, вам удастся, и вы совершите необыкновенное!» Это предсказание в письменном виде у меня в кармане, и я верю в науку маркиза! Необыкновенное, которого я ожидаю, будет сегодня, и я или выломаю ворота, или меня увидят на стенах города!

Дамы засмеялись, таким забавным показался им монолог принцессы. Однако м-ль де Монпансье продолжала свою прогулку и оказалась, наконец, на берегу, где лодочники, которых в Орлеане всегда было достаточно, в один голос начали предлагать свои услуги. Принцесса обратилась к ним с приветливой речью и попросила перевезти ее к воротам Фо, выходящим прямо к воде.

— С удовольствием, — отвечал самый бойкий, — но зачем так далеко? Если вашему высочеству будет угодно приказать, мы выломаем ближайшие ворота!

В ответ принцесса стала горстями бросать лодочникам деньги и торопить их с исполнением этой идеи, а потом сама, дабы воодушевить партизан, побив ноги о камни и исколов руки о терновник, поднялась на небольшой курган, откуда они могли ее видеть. Свита тревожилась о безопасности принцессы и настойчиво рекомендовала сойти вниз, но она заставила всех замолчать.

Поначалу де Монпансье не хотела посылать на помощь лодочникам своих людей к воротам Брюлё, над которыми отважные уже ревностно трудились. Из свиты только один кавалерист родом из Орлеана попросил позволения участвовать в атаке ворот и, принцесса согласилась, поскольку кавалерист говорил, что его узнают, и это будет полезно. Вскоре принесли донесение, что работа идет успешно, и храбрая девушка, послав на помощь одного из своих унтер-офицеров и конюха, сама направилась вслед за ними.

Набережная прерывалась между тем мостом, где находилась принцесса, и воротами, река подходила к стенам, поэтому были подведены две небольшие барки, которые послужили для принцессы мостом. На берег она поднялась по лесенке, одна из ступеней которой оказалась сломанной, но ничто не могло остановить отважную девицу. Добравшись до ворот, принцесса отослала свою свиту, чтобы продемонстрировать властям Орлеана, как она входит в город с совершенным доверием и без телохранителей.

Когда принцесса подошла к воротам, лодочники еще более рьяно взялись за дело, причем горожане помогали изнутри. Привратная стража с оружием в руках оставалась в качестве зрителя, не помогая, но и не мешая выламывать ворота.

Наконец, две толстенные доски посередине ворот вывалились, и камердинер, взяв принцессу на руки, просунул ее в отверстие. Как только она показалась с другой стороны раздался барабанный бой, а караульный офицер помог принцессе влезть в город.

— Капитан, — сказала она, встав на ноги и протянув ему руку, — сегодняшний день для вас не потерян, вы будете награждены за то, что помогли мне войти!

Едва принцесса пошла дальше, как вновь раздались восклицания: «Да здравствует король! Да здравствуют принцы! Долой Мазарини!», а два человека вынесли из ближайшего дома стул, посадили на него завоевательницу и понесли при общем крике к Городской думе, где все еще решался вопрос — отворить или не отворить принцессе городские ворота. Все бросились к ней навстречу, и так как отважные поступки производят большое впечатление на простой народ, то все восторгались мужеством принцессы и в знак глубочайшего уважения целовали края ее платья.

Через некоторое время, соскучась этим триумфом, принцесса объявила, что будучи здорова ногами желает слезть со стула и идти пешком. При этой просьбе кортеж остановился и дамы свиты принцессы, воспользовавшись случаем, окружили ее. Подоспела рота орлеанских солдат, которые составили авангард конвоя принцессы и с барабанным боем и всевозможными почестями повели ее во дворец, в котором обыкновенно останавливался герцог Орлеанский. На полдороги шествие встретил губернатор, находившийся в затруднительном положении, поскольку посланные им конфеты остались лишь самым слабым выражением его преданности. Позади губернатора шли представители власти, смущенные не менее, и когда они начали говорить нечто несвязное, принцесса остановила их повелительным жестом.

— Господа! — произнесла она. — Вы, я думаю, очень удивлены таким моим въездом в этот город, но я от природы нетерпеливая и мне стало скучно дожидаться у Баньерских ворот. Пройдя вдоль городской стены, я увидела ворота Брюле отворенными и вошла в город. Вы должны радоваться этой моей твердости, ибо она избавляет вас от упреков короля за происшедшее, что касается будущего, то всю ответственность я беру на себя. Я не сказала бы этого в другом городе, но я — в Орлеане, я у себя, я в городе герцога Орлеанского, моего отца!

— Милостивейшая государыня! — ответил мэр. — Мы очень просим ваше высочество извинить нас за ожидание, но мы шли к вам навстречу и собирались открыть ворота!

— Не сомневаюсь в этом, — ответила принцесса де Монпансье, — и, чтобы доказать вам мою уверенность в радости видеть меня в городе, я, как видите, не дала вам пройти и половину пути!

Во дворце принцесса выслушала приветственные речи представителей всех сословий и с этого момента стала распоряжаться в городе — все отдаваемые ею распоряжения приводились в исполнение немедленно.

На другой день в 7 утра принцессу разбудили предложением, что неплохо бы ей прогуляться по улицам Орлеана с тем, чтобы склонить на свою сторону те редкие умы, которые не присоединились к ее партии в первый день.

Король не отказывался от своего намерения въехать в Орлеан, и министр юстиции сделал еще одну попытку пробраться в город с королевским советом. Поэтому принцесса оценила всю важность сделанного ей предложения, и, послав просить к себе мэра и губернатора, вышла из дворца с намерением «погулять» вместе в ними по городу. По всем улицам были натянуты цепи, как это делается в городах, осаждаемых неприятелем, и когда ей предложили их убрать, она отказалась, сказав, что пойдет пешком. Принцесса прошла по главным улицам Орлеана, остановившись только перед Думой, чтобы сказать речь властям города, перед зданием тюрьмы, чтобы выпустить на волю арестантов, и в епископском дворце, чтобы пообедать. И лишь вечером принцесса возвратилась к себе.

Вскоре принцесса получила письмо от герцога де Бофора, который уведомлял, что не смог прибыть вопреки обещанию, так как был очень занят. Бофор, в надежде захватить особу короля, попытался перейти Луару у моста Жерго, но маршал Тюренн блистательным образом заставил его отступить и так храбро защищался, что герцог потерял множество храбрецов, в том числе и барона Сиро де Вито, прославившегося при Рокруа и замечательного тем, что стрелялся на пистолетах с тремя королями — Богемским, Польским, Шведским и последнему даже прострелил шляпу.

Эти известия очень опечалили принцессу. Она написала герцогам Бофору и Немурскому, приглашая для немедленного свидания, и во избежание возможных недоразумений назначила это свидание в гостинице предместья Сен-Венсен. Герцоги не замедлили явиться; приказав всем офицерам, приехавшим в качестве адъютантов, выйти, принцесса осталась с ними наедине, чтобы посоветоваться, с какой стороны повести армию. Герцог Немурский предложил переправить войско у Блуа, герцог де Бофор хотел идти прямо на Монтаржи. Действительно, послав корпус к Монторо, можно было завладеть реками Луара и Иона и перерезать дорогу на Фонтенбло. Оба твердо держались своего мнения и попросили принцессу высказать свое. Она взяла сторону де Бофора, что привело вспыльчивого герцога Немурского в сильный гнев, и, забыв всякое почтение к принцессе, он начал браниться и уверять, будто предложение Бофора имеет целью оставить принца Конде, а он, герцог Немурский, всегда останется верным своему слову и скорее отстанет от партии герцога Орлеанского, нежели пойдет на Монтаржи, как вздумалось герцогу де Бофору. Принцесса старалась доказать, что интересы принца Конде ей дороги, как ее собственные, но герцог Немурский продолжал сердиться и в ответ на все резоны твердил:

— Если пойдут на Монтаржи, я удаляюсь!

— Милостивый государь, — строго заметила принцесса, — если таково ваше намерение, то прошу вас меня об этом уведомить заранее, ибо в нашем положении очень нужно отличать друзей от врагов!

— Именно поэтому, — отвечал герцог Немурский, — мне и хочется сорвать личину с тех ложных друзей, которые обманывают принца Конде и собираются сделать то, что не сделали бы самые его смертельные враги!

— Про кого вы говорите? — с вызовом спросил де Бофор.

— Про вас! — также с вызовом ответил герцог Немурский.

Де Бофор дал герцогу пощечину, который ответил тем же и сорвал с головы противника парик; они обнажили шпаги и тогда принцесса приказала офицеру конвоя отобрать у герцогов шпаги. Однако герцог Немурский не дал своей шпаги, а де Бофор позволил принцессе увести себя в сад и там, встав на колени перед ней, попросил извинения за себя и своего зятя. Угомонив де Бофора, принцесса вернулась в гостиницу с намерением успокоить и другого герцога.

Принцесса долго уговаривала герцога Немурского, рассуждая о том, что подобные ссоры могут привести только к невыгодным для партии последствиям, а враги, как только узнают, обрадуются этому как победе. Герцог оставался непреклонным и грозил противнику местью, но настойчивая принцесса сумела настоять на своем, и герцог обещал попросить у де Бофора прощения и даже с ним обняться, что сделал, правда, самым недружелюбным образом. Хорошо или плохо, но принцессе удалось помирить врагов и, простившись с ними, она возвратилась в город, где народ начинал беспокоиться ее долгому отсутствию. Из своего дворца принцесса написала обоим герцогам, напоминая им об обещании жить в дружбе и согласии и приказывая войску двинуться вперед.

В следующую субботу принцесса получила письмо от отца, написанное в ответ на ее уведомление о взятии Орлеана:

«Любезная моя дочь, Вы не можете себе представить, как велика была моя радость, когда я прочитал Ваше последнее письмо. Вы спасли для меня Орлеан и сохранили мне Париж! Это — всеобщая радость и все говорят, что Ваш поступок достоин внучки Анри Великого, Я не сомневался в Ваших способностях, но Ваши действия в Орлеане показали, что Вы еще более имеете ума, нежели храбрости. Повторяю, что я восхищен всеми вашими действиями, в которых видна любовь не только к славе, но и ко мне, Вашему отцу. Уведомляйте меня впредь о всех важных событиях через своего секретаря по причине, которую знаете.

Гастон».

Эта причина состояла в том, что принцесса де Монпансье писала так неразборчиво, хотя и неплохим слогом, что даже отец не мог читать ее писем.

11 или 12 марта коадъютор Гонди получил, наконец, известие о назначении его кардиналом. Бесконечно желанная и бывшая причиной стольких интриг кардинальская шапка дарована была Гонди определением заседания духовного совета 18 февраля 1652 года.

ГЛАВА XXVI. 1652

Второго апреля 1652 года принцесса де Монпансье получила известие, в достоверности которого поначалу сомневалась, хотя давно его ожидала — принц Конде приехал к армии. На другой день племянник г-на Гито, преданный принцу как его дядя королеве, вручил принцессе письмо, которое ее очень успокоило.

«Милостивая государыня, тотчас же по приезде моем к армии я счел первым долгом послать к Вам Гито, чтобы засвидетельствовать Вам мое глубокое почтение и поблагодарить Вас за доказательство Вашего ко мне расположения. Радуюсь вместе с Вами Вашему успеху в Орлеане. Этот поступок принадлежит только Вам и чрезвычайно важен. Почтительнейше прошу принять уверения в том, что я всегда готов быть верным слугой г-на герцога и что истинным желанием моим всегда было и будет доказать Вам, милостивая государыня, что при моем глубоком к Вам почтении и искренней преданности я готов всегда быть Вашим всенижайшим и покорнейшим слугой.

Луи де Бурбон».

Помощь, оказываемая принцем Конде в делах междоусобной войны, заключалась в его собственной личности, ибо он приехал один в сопровождении семи человек свиты, оставив за собой город Ажан почти взбунтовавшимся против него, а все свое семейство в ссорах и разногласиях. Он в семь дней проехал от Бордо до Орлеана, едва не захваченный в Коне капитаном королевской службы, только на полчаса опоздавшим его арестовать. Но как и за Юлием Цезарем, счастье следовало за Конде, где бы он ни появлялся. Уже 8-го принцесса де Монпансье получила от него новое письмо:

«Милостивая государыня, я получаю столько новых доказательств Вашего ко мне расположения, что не нахожу слов, как благодарить и мне остается только уверить Вас, что я готов сделать все ради Вас. Вчера я получил известие, что Мазарини стека я армия перешла реку и разделилась на несколько лагерей. Я немедленно приказал идти в атаку на эти лагеря и мое намерение увенчалось полным успехом. Сначала я разбил три драгунских полка, а потом двинулся прямо на главную позицию генерала Оккенкура, которую тоже разбил. Здесь нам начали было сопротивляться, но с нашей стороны натиск был очень силен.., и мы нанесли им окончательное поражение. После этого мы пошли на маршала Тюренна, но нашли его стоящим на такой выгодной позиции, а наши солдаты так устали и были так обременены добычей, что мы не решились атаковать, обменявшись пушечными выстрелами. Однако вскоре завязалось серьезное дело и Тюренну пришлось отступить. Корпус Оккенкура разбит полностью, весь обоз захвачен и нам досталось до 3000 лошадей, множество пленных, большое количество оружия и различных военных припасов. В этом сражении герцог Немурский показал чудеса и был ранен пулей в бедро, но рана неопасна. Под де Бофором была убита лошадь, но это не помешало ему храбро защищаться. Отличился и Ларошфуко, так же, как Кленшан, Таванн, Валон и все другие генералы; Море кон тужен. Мы потеряли убитыми только 30 человек. Я думаю, вы останетесь очень довольны этим известием и не сомневаетесь в том, что я всегда готов быть, милостивая государыня, вашим всенижайшим и покорнейшим слугой.

Луи де Бурбон».

Письмо очень обрадовало принцессу, в то время как двор пребывал в Жьене в самом жалком положении, ибо города следовали примеру Орлеана и запирали перед ним свои ворота. Поражение маршала Оккенкура произвело сильную тревогу в главной королевской квартире, а армию привело в смущение.

Узнав о приближении войск, королева немедленно распорядилась отправить в Сен-Фаржо все придворные экипажи, которые находились в пяти лье от Жьена по ту сторону Луары. С рассветом все кареты были переполнены дамами и девушками службы ее величества королевы-матери и двигались в таком беспорядке, что если бы Конде удалось разбить Тюренна, то он бы захватил в плен короля со всем его двором. «Все приехали в Сен-Фаржо на ночлег, — пишет Лапорт, — в таком расстройстве, что не знали, ни что они делали, ни что им надо было делать». Из Сен-Фаржо двор отправился сначала в Оксер, затем в Жуаньи, Сон и Монтеро. Во время ретирады, которая очень походила на бегство, распоряжения насчет продовольствия отдавались так плохо, что все в буквальном смысле грабили друг друга. Даже сам король не избежал грабительства — брат графа Брольи увел лошадей из королевской конюшни, а когда Беринген послал де Живри от имени королевы потребовать назад лошадей, де Живри посмеялись в глаза и выгнали его вон.

Из Монтеро двор поехал в Корбель, где произошел странный поединок между королем и его братом. Подробности поединка излагает Лапорт.

«Король хотел, чтобы его брат спал с ним в его комнате, которая была так мала, что на месте, оставляемом двумя кроватями, едва можно было повернуться. Утром, когда братья проснулись, король нечаянно плюнул на постель герцога, который, в свою очередь, плюнул на постель короля; король рассердился и плюнул герцогу в лицо; герцог вскочил на постель короля и начал поливать ее своей мочой; король сделал то же на постель своего брата, а когда все жидкие средства у них истощились, между ними завязалась драка. Услышав шум, я вбежал в комнату, и как я ни уговаривал короля прекратить драку, он меня не слушался, и пришлось позвать генерала Вильруа, который разнял бойцов. Гнев герцога прошел скоро, но король еще долго не мог успокоиться».

После беспрестанных переездов из города в город двор прибыл в Сен-Жермен и здесь стало известно, что парижане снесли все мосты, и это крайне опечалило придворных, поскольку они рассчитывали запастись в Париже провиантом и ни у кого не было денег, разве только, как говорили, у кардинала, но он это отрицал, уверяя, что он беднее самого бедного солдата.

Ближайшей ночью пришло известие о битве при Этампе, в которой армии бунтовщиков пришлось отступить. Вильруа первым узнал об этом и не дождавшись утра прибежал уведомить короля; король вместе с герцогом Анжуйским и Лапортом в ночных колпаках и халатах поскакали на мулах к кардиналу, также застав его спящим, а он, в свою очередь, в аналогичном костюме, опрометью бросился к королеве. Эти мелкие подробности показывают, в каком беспокойстве пребывал тогда двор.

Один анекдот может показать читателю, как мало мог король, хотя считался уже совершеннолетним. Бираг, первый камердинер короля, попросил однажды де Креки, одного из камер-юнкеров высочайшего двора, поговорить с королем о своем двоюродном брате, прапорщике Пикардийского полка, раненом в сражении при Этампе, и просил место поручика в том же полку, так как поручик был убит. Прошло пять или шесть дней, а Бираг не получал ответа, и однажды утром, когда Лапорт одевал короля, де Креки спросил его величество, не угодно ли ему будет вспомнить о просьбе Бирага. Король притворился будто не слышал.

— Ваше величество, — сказал тогда Лапорт, стоя перед ним на коленях и поправляя ему на башмаках банты, — те, кто имеет счастье служит вам, очень несчастливы, если они не могут даже надеяться получить то, что им следует по всей справедливости!

Тогда король, нагнувшись к своему камердинеру, прошептал:

— Это не моя вина, мой любезный Лапорт, я «ему» об этом говорил, но это ни к чему не привело! — Говоря «ему», король имел в виду Мазарини, к которому по-прежнему питал отвращение.

Из Сен-Жермена двор вновь направился в Корбель, а оттуда все поехали осаждать Этамп. Утром, в день отъезда, к Лапорту пришли с вызовом от короля и тот, бросив свой завтрак, поспешил явиться. Вынимая из кармана полную руку червонцев, Луи XIV сказал:

— Возьми, Лапорт, эти 100 луидоров, которые прислал мне министр финансов на мои надобности и для раздачи солдатам, и держи их у себя.

— Почему же, государь, — спросил Лапорт, — вы не хотите держать деньги у себя?

— А потому, — отвечал король, — что у меня очень высокие сапоги, и если я спрячу деньги в карманы, мне ходить будет неловко.

— Но почему же вашему величеству не положить их в карман камзола? — предложил Лапорт.

— И то правда, — согласился юный король, — ты прав, Лапорт! Отдай назад луидоры и они будут у меня.

Однако Луи XIV недолго оставался владельцем означенной суммы, и очень скоро лишился своего сокровища довольно странным образом. Во время пребывания двора в Сен-Жермене главный камердинер Моро заплатил из своего кармана 11 пистолей за перчатки короля, а так как все нуждались в деньгах, то 11 пистолей беспокоили честного служителя. Узнав, что король получил от министра финансов 100 луидоров, Моро попросил Лапорта поговорить с королем о возврате денег и получил обещание исполнить просьбу в тот же день вечером.

Из Корбеля двор отправился на ночлег в Менвиль-Корнюэль, где король поужинал у его высокопреосвященства. В 9 часов вечера Луи XIV вернулся к себе, и Лапорт, раздевая его, сказал:

— Государь! В то время как мы находились в Сен-Жермене, Моро заплатил за ваше величество 11 пистолей, и так как в настоящее время все крайне нуждаются в деньгах, я обещал ему попросить эту сумму у вашего величества.

— Увы! — печально ответил мальчик. — Ты поздно сказал мне об этом, мой любезный Лапорт! У меня нет больше денег!

— На что же вы истратили их, ваше величество? — удивился Лапорт.

— Я их не истратил, — еще грустнее сказал король.

— Вы, вероятно, играли у кардинала в карты? — стал доискиваться причины Лапорт.

— Нет, ты знаешь, что я не так богат, — объяснил король, — чтобы играть в карты.

— Позвольте, позвольте, государь, — Лапорт все понял, — вы не проиграли кардиналу, он просто забрал у вас ваши деньги!

— Да, это правда, — глубоко вздохнул король, — ты теперь сам видишь, что лучше было бы, если бы ты забрал у меня эти деньги еще утром!

Действительно, узнав о необычайном богатстве своего царственного питомца, кардинал волей или неволей отнял у него деньги. Как уже говорилось, двор отправился осаждать Этамп, и Луи XIV в первый раз участвовал в сражении. Несмотря на то, что три или четыре пули просвистели мимо его ушей, он не струсил и не потерял присутствия духа. Когда вечером все прославляли его храбрость, он обратился к Лапорту, находившемуся около него все время:

— Ну, а как ты, Лапорт, ты не трусил?

— Нет, государь, нисколько, — уверенно ответил тот.

— Так ты, значит, храбрец? — заинтересовался король.

— Ваше величество, — улыбнулся Лапорт, — тот всегда храбр, у кого за душой ни копейки!

Луи XIV засмеялся. Дежурный камердинер, герцог Анжуйский и, наверное, кардинал Мазарини поняли эту шутку.

Юный король не мог без сожаления смотреть на больных, изувеченных солдат, которые протягивали к нему руки и просили милостыню, в то время как он не мог достать из кармана ни копейки. Бедность в народе была также ужасна; везде, где проезжал двор, крестьяне бросались с жалобами, прося о защите от грабительства со стороны солдат, разорявших их имущество. К довершению несчастья начался голод, и бедняки умирали ежедневно сотнями. Особенно печальное зрелище представляли умирающие от голода матери с младенцами. Проезжая однажды по мосту в Мелене, король увидел женщину и трех ее детей, лежащих один подле другого. Мать и двое детей были уже мертвы, а третий, которому было не более пяти месяцев, был еще жив и сосал грудь безжизненной матери.

Но было странно, что королева, казавшаяся очень тронутой всеми этими бедствиями, рассуждала о виновниках столь великих несчастий, должных предстать перед Богом, забывая, что в день Страшного суда отчет потребуется и у нее.

К этому времени принцесса де Монпансье, которая жестоко скучала в Орлеане, решила выехать из города. 2 мая, в сопровождении графинь Фиеск и Фронтенак, она выехала и в Бургола-Рен встретилась с принцем Конде, который вместе с герцогом де Бофором, герцогом Тарентским, герцогом де Роганом и всеми знатными лицами Парижа выехал навстречу. Подъехав к ней, принц спешился и почтительно поклонился. Принцесса пригласила Конде в свою карету и поехала в Париж, жители которого, ожидая ее приезда, уже ждали у заставы. Принцессе представился случай повторить некоторым образом свою орлеанскую экспедицию.

Судя по всему, между армиями короля и принца Конде должна была вскоре произойти решительная схватка. Выехав из Мелена, король отправился в Ланьи, где устроил смотр войскам, приведенным маршалом Лаферте-Сенектером из Лотарингии. По окончании смотра король отправился на свою главную квартиру в Сен-Дени, где решено было двинуться на Париж и атаковать армию Конде, стоявшую на берегу Сены между Сюреном и Сен-Клу. Принц Конде рассудил, что позицию, которую он занимал, удержать невозможно, и решил, выступив из своего лагеря ночью, расположиться в Шарантоне. Так как принцесса де Монпансье сыграла в последующем весьма важную роль, то мы будем говорить главным образом о ней.

1 июля 1652 года около половины 10 вечера м-ль де Монпансье услышала барабанный бой и звуки труб. Подбежав к окну и открыв его, она увидела шествие войска принца Конде и простояла до полуночи, погруженная в раздумья и с предчувствием, что завтрашний день станет для нее великим днем. В течение этого вечера к ней заходили друзья и последним заглянул Фламарен, с которым они подружились во время похода на Орлеан.

— А знаете ли вы, любезнейший Фламарен, — спросила принцесса, — о чем я думала, когда вы вошли?

— Право, нет, ваше величество, — ответил тот.

— Я думала о том, — протянула принцесса, — что завтра я совершу такой же для всех неожиданный подвиг, как в Орлеане.

— О! — восхитился Фламарен. — В таком случае вашему высочеству придется быть очень изобретательной!

— Это почему же? — удивилась де Монпансье.

— Да потому, — сказал Фламарен, — что завтра ничего не будет, начались переговоры, и если армии сойдутся, то только для того, чтобы дружески обняться.

— Да, да! — сказала принцесса, — знаю я эти переговоры, слышала о них! Мы весьма глупо сделали, не обратив особенного внимания на свои войска, а Мазарини в продолжение этого времени собрал всех своих сподвижников, так что нам не будет особой выгоды от завтрашнего дня.

— Вы так думаете? — усомнился гость.

— Да! — рассердилась м-ль де Монпансье. — И мне очень хотелось бы, чтобы у вас, одного из зловредных переговорщиков, была завтра вывихнута рука или сломана нога!

— Э, полноте, принцесса! — засмеялся Фламарен, прощаясь с воинственной девицей. — До свидания, до завтра! И мы увидим, кто из нас ошибается — вы или я. — И они расстались очень весело. Что же касается Фламарена, то он был спокоен относительно завтрашнего дня, поскольку ему предсказали, что умрет он с веревкой на шее.

После ухода Фламарена принцесса пошла в спальню, но поспать долго ей не удалось — в 6 утра постучали. Вскочив с постели, принцесса позвала слуг и они ввели в комнату графа Фиеска, посланного принцем Конде к герцогу Орлеанскому с извещением, что атакованный королевской армией между Монмартром и Ла-Шапелем принц отброшен к заставе Сен-Дени, и, беспокоясь о положении герцога, просит его сесть на лошадь и лично принять участие в деле. Гастон, конечно, объявил себя больным, заявил графу, что не встанет с постели и что все может обойтись без его присутствия. Графу Фиеску оставалось надеяться на принцессу и, придя к ней, он стал от имени принца Конде просить о помощи.

Отметим, что в это время супруга принца Конде была очень нездорова, и м-ль де Монпансье — разборчивая невеста, вечно искавшая мужа, — питала в глубине сердца если не желание, то надежду выйти замуж за принца, поэтому она обещала графу сделать все, что он нее будет зависеть. Проворно собравшись, она тщательно оделась и поехала в Люксембургский дворец, где увидела отца прохаживающимся по своему кабинету.

— Ах, ваше высочество! — заметила принцесса герцогу. — То, что я вижу, меня бесконечно радует! А то граф Фиеск был только что у меня и сказал о вашей болезни, что вы даже не можете встать с постели, а я вдруг вижу вас на ногах!

— Граф не ошибся, любезная моя дочь, — отвечал Гастон. — Правда, я не так уж болен, чтобы лежать в постели, но я очень не расположен принимать участие в делах сегодня.

— Однако, если это возможно, — сказала принцесса, — вам лучше сесть на лошадь и посмотреть, в каком положении находятся наши дела, ибо, да позволительно мне будет дать совет своему отцу и сказать, что внимание всего Парижа устремлено на него и сегодняшнее дело самым тесным образом касается его чести!

— Любезнейшая принцесса, — возразил герцог, — я благодарю за совет, но никак не могу ему последовать, так как чувствую себя слишком слабым и я не в состоянии сделать и ста шагов.

— В таком случае, ваше высочество, — рассердилась м-ль де Монпансье, — вы уж лучше совсем ложитесь в постель, чтобы в глазах всех выглядеть действительно больным!

Совет был неплох, но Гастон Орлеанский не последовал ему и демонстрировал совершенное спокойствие, что вывело принцессу из себя и она с иронией заметила:

— Странно, право! Ваше спокойствие можно объяснить разве тем, что вы имеете в кармане выгодный для вас и ваших приверженцев договор с Мазарини!

Герцог ничего не отвечал дочери. В это время пришли де Роган и де Шавиньи, ближайшие друзья Гастона; они сумели убедить его послать вместо себя в Городскую думу дочь, подобно тому, как он послал ее в Орлеан, вследствие чего де Роган получил от герцога письмо, уполномачивающее принцессу де Монпансье вступить в переговоры с руководителем парижской Думы.

Забрав письмо, принцесса тотчас уехала из Люксембургского дворца в сопровождении графа Фиеска, ставшего ее постоянным адъютантом. На улице Дофине им попался навстречу Жарзе, тот самый, что спровоцировал де Бофора на скандал у Ренара. Теперь Жарзе был на стороне Конде, и принц послал его к герцогу Орлеанскому с просьбой пропустить через город войска из Пуасси, ибо, выдержав атаку втрое превосходивших роялистских сил, он очень нуждался в помощи.

Жарзе оставил сражение в самом разгаре будучи ранен пулей, которая ударила в локоть и прошла до кости. Боль была нестерпимой и он очень страдал. Принцесса повезла его вместе с собой в Думу, разъяснив, что не к герцогу следует обращаться, а к парижскому губернатору, к которому она имеет письмо. Улицы, по которым они проезжали, были полны народа, причем почти все вооружились. Народ узнал принцессу де Монпансье, а так как орлеанское дело было еще свежо в памяти, то парижане приветствовали ее возгласами: «Мы с вами, принцесса! Только прикажите, и мы все исполним!»

Принцесса благодарила, говоря, что посоветуется с парижским губернатором, и выражала надежду, что эта готовность сохранится и в будущем. Действительно, если бы принцессе было отказано в том, о чем она намеревалась просить, так расположенный к ней народ остался бы последней надеждой.

Когда приехали к Думе, маршал д'Опиталь, губернатор, и советник Лефевр, городской голова, вышли навстречу принцессе и приветствовали ее краткой речью. В ответ принцесса поблагодарила их, сказала, что отец ее нездоров и вместо себя послал ее, и с этими словами вошла в зал заседаний. Когда все расселись, де Роган представил собранию письмо от его королевского высочества и актуарий прочел его во всеуслышание. В письме говорилось, что герцог Орлеанский передает своей дочери все свои права и всю свою власть.

— Итак, чего же желает его королевское высочество? — позвучал вопрос одного из членов собрания, когда чтение было закончено.

— Он желает исполнения трех указаний! — твердым голосом произнесла м-ль де Монпансье. — Во-первых, все парижане должны взяться за оружие!

— Уже исполнено! — отозвался маршал д'Опиталь.

— Во-вторых, отрядить из городского ополчения 2000 человек и послать их на помощь принцу Конде!

— Этого сделать нельзя, — ответил маршал, — ибо можно отделять отряды только от регулярного войска, а не от дружины, собранной наскоро из народа, не знающей военной организации и не умеющей даже владеть ружьем! Но будьте спокойны, ваше высочество, 2000 человек будут направлены принцу.

— В-третьих, — закончила принцесса, сказав это последним, как самое важное, — пропустить войска из Пуасси от заставы Сен-Оноре до застав Сен-Дени или Сент-Антуан!

Это требование действительно оказалось достаточно серьезным, так при его объявлении маршал д'Опиталь, городской голова и другие советники смотрели друг на друга, ничего не отвечая. Понимая положение Конде, который продолжал сражаться с превосходящими силами неприятеля, принцесса стала настаивать.

— Мне кажется, господа, — снова начала она, — что тут нечего особенно рассуждать. Его королевское высочество, мой отец, был всегда расположен к Парижу, и когда речь идет о его спасении, а также спасении принца Конде, он вправе требовать от вас признательности! Кроме того, господа, вам не безызвестно и то, что кардинал возвращается с самыми злыми намерениями, и, если Конде будет разбит, изгнавшие кардинала и назначившие цену за его голову не найдут себе места и сам Париж, без сомнения, будет предан огню и мечу! Нам, милостивые государи, следует постараться избежать этого несчастья, и мы окажем великую услугу королю, если сохраним ему лучший город его государства, его столицу, которая всегда готова верой и правдой служить своему монарху!

— Но, подумайте сами, ваше высочество, — стал возражать маршал д’Опиталь, — если бы наши войска не подошли бы к столице, то и королевские войска не были бы здесь!

— Я думаю, сударь, — ответила принцесса, — что в то время, как мы здесь спорим, принц Конде находится в опасности, и если он погибнет потому только, что ему не подали помощь, то Париж покроется вечным стыдом! Вы можете ему помочь, господа, пошлите же помощь скорее!

Речь принцессы произвела впечатление. Все члены собрания встали и удалились в другую комнату для совещания, в продолжение которого принцесса, встав на колени перед окном, откуда была видна церковь св. Духа, молилась. Совещание оказалось продолжительным, наконец советники возвратились в зал, и маршал д’Опиталь сообщил принцессе, что как он, так и все г-да советники, готовы исполнить все приказания принцессы. После этого принцесса послала Жарзе к принцу Конде, а маркиз ла Буле, не теряя времени, поспешил с приказанием отворить ворота заставы Сент-Оноре войскам из Пуасси.

Между тем, сражение продолжалось уже в предместьях Парижа, и слышались пушечные выстрелы. М-ль де Монпансье решила сама посмотреть, в каком положении находятся дела, и, выйдя из Думы, направилась в карете к заставе Сент-Антуан. Улицы были переполнены народом, раздавались крики об измене, что принца Конде, защитника города, оставляют без помощи. Один из толпы подошел к карете принцессы.

— Ваше величество, — сказал он, указывая пальцем на маршала д'Опиталя, — как вы терпите при себе этого мазариниста? Если вы им недовольны, скажите слово и мы с ним с удовольствием разделаемся!

— Напротив, — отвечала принцесса, — я им очень довольна, он сделал все, чего я желала!

— Ну, хорошо! — продолжал угрожать парижанин. — Пусть он возвращается в Думу и ведет себя, как должно!

Маршал не заставил просить себя два раза и уехал в Думу, а принцесса поехала дальше. На улице Таксерандери она увидела ужасное зрелище — раненого герцога Ларошфуко, у которого мушкетной пулей были пробиты оба глаза и кровь заливала все лицо. Герцог сидел на лошади, поддерживаемый с одной стороны сыном, принцем де Марсильяком, за другую руку его держал Гурвиль, один из его друзей. Оба они заливались слезами при виде страданий герцога, который уже не мог надеяться когда-либо возвратить себе зрение. Принцесса хотела было заговорить с ним, но он ничего не видел и не слышал и только стонал.

На улице Сент-Антуан принцесса увидела Гито, бледного, с расстегнутым камзолом и поддерживаемого солдатами.

— Ах, мой бедный Гито! — воскликнула принцесса. — Что с тобой случилось?

— Что случилось? — отвечал Гито. — О, я ранен, принцесса, пулей навылет!

— Но ведь ты же умрешь от этого? — взволновалась принцесса.

— Кажется, нет, ваше высочество, — простонал Гито в ответ.

Сказав раненому несколько теплых слов, принцесса поехала дальше и вскоре встретила Валона, одного из сопровождавших ее в Орлеан генералов, раненного в бок.

— А! — крикнул он, увидев едущую навстречу принцессу. — Мы пропали!

— Совсем нет! — гордо ответила та. — Напротив, скажите лучше, мы все спасены, ибо я сегодня командую в Париже как прежде командовала в Орлеане!

— Прекрасно! — сказал тогда Валон. — Это возвращает мне храбрость, а то я было совсем пал духом. Я уверен, что под вашим руководством все пойдет к лучшему!

Чем ближе подъезжала принцесса к заставе Сент-Антуан, тем чаще встречались раненые, которых несли со всех сторон. Все говорили о принце Конде, который никогда еще так не отличался — он поспевал повсюду и там, где появлялся, творил чудеса. Принцесса послала офицеру на заставе подписанную членами городской Думы бумагу, уполномочивающую ее действовать по своему усмотрению, и приказала пропускать всех людей принца Конде в город и обратно, а сама вошла в дом контролера Лакруа, который находился рядом с Бастилией. Очень скоро прибыл принц Конде, узнавший о ее приезде. Принц был в самом непрезентабельном виде — лицо покрыто пылью, волосы растрепаны, рубашка забрызгана кровью, а латы разбиты многочисленными ударами.

— Ах, принцесса! — воскликнул принц, бросая к ее ногам окровавленную шпагу. — Вы видите меня в отчаянии! Я лишился всех моих друзей! Герцог Немурский, Ларошфуко и Кленшан ранены смертельно, только я, благодаря Богу, остался жив и невредим, хотя и не щадил себя!

— Успокойтесь, дорогой принц! — ответила де Монпансье. — Им не так худо, как вы думаете! Кленшан в двух шагах отсюда, и доктор за него отвечает, Ларошфуко ранен опасно, но если Богу будет угодно, он поправится, а рана герцога Немурского менее всего опасна!

— Ах! Вы возвращаете мне силы, — проговорил дрожащим голосом Конде, — ибо сердце мое разбито от тоски и отчаяния! Извините меня, но я не могу удержаться от слез по стольким храбрецам, пролившим свою кровь из-за нашего дела! — Высказав это, принц горько заплакал. Эта чувствительность тем более заслуживала уважения, что проявлялась в принце крайне редко. Когда он несколько успокоился, принцесса сказала:

— Может быть, принц, вам лучше отправиться в город?

— О, нет, нет! — ответил Конде. — Ни за что на свете! Самое горячее дело, правда, кончилось, но я постараюсь, чтобы остальная часть дня прошла в стычках. Прикажите только пропустить в город весь обоз и оставайтесь на своем месте, чтобы в случае необходимости к вам можно было обратиться.

— Итак, — повторила принцесса, — вы не собираетесь уехать в город?

— Нет, не хочу! — твердо заявил Конде. — Иначе меня, среди бела дня, обвинят в том, что я отступил перед мазаринистами! Пойдем, Гула! — обратился он к оруженосцу. — Подай мне мою шпагу и примемся опять за дело! — И с этими словами, поклонившись принцессе, он сошел с лестницы, ловко вскочил на поданную ему лошадь и снова бросился в сражение.

Принцесса, став у окна, провожала его глазами, и ей представилось самое печальное зрелище: мимо дома пронесли одного из друзей принца Конде, прекрасного маркиза ла Рош-Гальяра, раненного в голову и залитого кровью. Содрогнувшись, м-ль де Монпансье отошла от окна и, чтобы забыть страшную картину, занялась энергично делами. Она отдала приказание пропустить через заставу Сент-Антуак обозы, как просил принц Конде, и послала их на Королевскую площадь, где отряд в четыреста солдат получил приказ состоять в бессменном карауле. Потом она поставила на Сент-Антуанском и Арсенальском бульварах четыреста мушкетеров, присланных из города от Думы.

Принц Конде вовремя вернулся к армии — сражение началось с еще большим жаром. Королевская армия атаковала в двух местах — заставу Сен-Дени и предместье Сент-Антуан. Узнав, что маршал Тюренн лично командует атакой на предместье, Конде поспешил туда, а к заставе Сен-Дени направил отряд кавалерии. Действительно, Тюренн двинулся на предместье Сент-Антуан со всей армией, а вторая атака была ложной, чтобы отвлечь силы принца. Тюренн наступал с силами до 11 000 солдат, у Конде же — 5 или 6000.

Видя такое неравенство, Конде постарался укрепиться на главном направлении, и, несмотря на его обещание закончить день в стычках, началось кровопролитное сражение. Конде приходилось успевать повсюду, находясь в первых рядах. Получив известие, что мазаринисты уже вломились на главную баррикаду, что пехота еще держится, но кавалерия отступает, принц взял сто мушкетеров, собрал сколько смог пехотных и кавалерийских офицеров и со шпагой в руке бросился в контратаку, выбив четыре полка и вернув себе баррикаду.

Между тем, принцесса де Монпансье послала узнать, на чьей стороне комендант Бастилии. Им был в то время Лувьер, сын советника Брусселя; он ответил, что если бы у него был письменный приказ герцога Орлеанского, он бы исполнил все распоряжения принцессы. Тогда м-ль де Монпансье, взяв полученную у отца бумагу, сама отправилась в крепость, где прежде ей не случалось бывать. Переговорив с Лувьером и желая осмотреть поле боя, принцесса поднялась на одну из башен Бастилии. С помощью подзорной трубы она увидела скопление людей на высотах Шарона, разглядела кареты и носилки, убедившись, что там находится король, королева и весь двор. Несколько далее, около Баньоле, королевская армия сосредотачивалась для третьей атаки. Принцесса увидела, как генералы разделили кавалерию, намереваясь отрезать принцу Конде сообщение между рвом и предместьем, и немедленно послала пажа уведомить об этом принца, который, воспользовавшись затишьем, сам уже смотрел на эти движения с колокольни аббатства Сент-Антуан. Он приказал генералам, командовавшим отдельными частями его армии, собрать войска и стать лицом к лицу с неприятелем, а паж вернулся к принцессе объявить, что Конде продолжает на нее надеяться. В это время она распоряжалась наведением пушек Бастилии на королевские войска.

Сделав все необходимое в крепости, принцесса вернулась в дом советника Лакруа, где ее ожидал посланный от принца с просьбой о вине для храбрых солдат. Принцесса немедленно отправила в армию принца несколько бочек с вином. Число убитых и раненых все увеличивалось и каждую минуту чье-нибудь имя вносилось в книгу судеб — опасно ранен маркиз Лег, убит граф Басса, племянник маршала Рантцау убит наповал. В доме, где находилась принцесса, была слышна сильнейшая ружейная пальба — маршал Тюренн бросился на Конде всеми своими силами, подкрепленный только что подошедшими войсками маршала ла Ферте-Сенектера.

Недостаточно было быть героем, чтобы устоять против столь превосходящих сил, поэтому принцу пришлось отступить. Положение его стало безнадежным — он оказался прямо против рва, где многочисленное королевское войско, раза в четыре большее, готовилось атаковать и ожидало лишь приказа, но вдруг верх Бастилии воспламенился подобно Синаю и из всех орудий начался учащенный огонь. Королевская армия растерялась, и Конде был спасен — соединив свои силы, он бросился в атаку, отбросил Тюренна и смог спокойно отступить.

В королевском лагере все были так уверены в победе, что королева даже послала карету для пленного принца Конде. Кардинал Мазарини не удержался и при громе пушек воскликнул:

— Славно! Бастильские пушки стреляют по войскам Конде!

— Не ошибаетесь ли вы, милостивый государь? — заметил кто-то. — Скорее всего, эти пушки стреляют по королевской армии!

— Может быть, — сказал другой, — принцессе де Монпансье вздумалось посетить Бастилию, и пушки стреляют в ее честь?

Маршал Вильруа догадался, в чем дело, и, поникнув головой, с грустью резюмировал:

— Если принцесса в Бастилии, то, поверьте, не в ее честь стреляют, а она сама стреляет!

Через час выяснилось все, и королева поклялась в вечной ненависти к принцессе де Монпансье. Королевская армия также потеряла несколько выдающихся дворян: Сен-Мегрен, генерал-лейтенант, командовавший легкой кавалерией, был убит, как и маркиз Нантуйе; от руки самого Конде пал поручик 1-го Гвардейского полка и любимец короля дю Фульу; наконец, Поль Панчини, племянник кардинала, красивый, подававший большие надежды шестнадцатилетний юноша, был ранен в голову и вскоре умер.

Вечером в Люксембургском дворце состоялся большой съезд. Все превозносили принцессу де Монпансье за ее подвиги, славили принца Конде. Сам принц сказал, что это сражение было самым жестоким из всех, в каких он принимал участие.

Напрасно де Монпансье искала между гостями маркиза Фламарена, никто его не видел, никто не знал ничего о его судьбе. Принцесса приказала начать тщательный розыск, и его тело нашли простреленным на том самом месте, где он несколько лет тому назад нанес на дуэли смертельную рану своему противнику де Канильяку. Странным образом, которого никто не сумел объяснить, горло Фламарена было перетянуто веревкой.

ГЛАВА XXVII. 1652

Париж достался принцу Конде, хотя, и это очень необычно, он взял его не приступом, а отступлением. Однако недостаточно было занять Париж, нужна была также и власть административная, а этого можно было достигнуть лишь по согласованию со старшинами. С этой целью 4 июля созывалось совещание, на котором принцы, при содействии некоторых лиц, надеялись склонить их к уступкам и союзу.

Чтобы выделить своих солдат, принц Конде приказал им украсить свои шляпы пучками соломы, но народ, увидев этот новый символ, сделал со своей стороны то же. Поэтому все, кто попадались в день собрания без соломы на шляпе (женщины прикрепляли солому на плече), преследовались криками: «Солома! Солома!», пока они не прикрепляли себе эту своеобразную кокарду. Новой моде оказались вынуждены следовать все, не исключая лиц духовного звания, а один монах, пожелавший ей воспротивиться, был избит до полусмерти.

Герцогу Орлеанскому совершенно необходимо было явиться в Городскую Думу, он же, по обыкновению, упал духом, колебался, придумывал всякие отговорки и так медлил, что, хотя заседание назначалось на 2 часа, прибыл только в 4. Дело было, однако, достаточно важным — герцог Орлеанский в этом собрании должен был быть назначен генерал-наместником королевства, что уже признал парламент, с правом именем королевской власти распоряжаться всем до тех пор, пока его величество будет находиться в руках кардинала Мазарини, объявленного врагом государства, возмутителем общественного порядка и проч., и проч.

Во время дороги в Думу герцог Орлеанский несколько успокоился, увидев, что все имеют на шляпах солому, как некогда, во времена Фронды — пращу. По дороге Гастон также встретился с дочерью, имевшей при своем веере букет, составленный из соломы и перевязанный лентой синего цвета, который был цветом партии.

Улицы запрудил народ, так что принц Конде и герцог Орлеанский едва пробились к зданию Думы. Народ волновался и грозил особенно маршалу д'Опиталю и городскому старшине, которых называл приверженцами Мазарини. Принц Конде и герцог Орлеанский вошли в Думу и заседание открылось чтением письма от короля, в котором требовалось отложить заседание на неделю. В ответ раздались свист и шиканье, так что письмо пришлось отложить в сторону.

Тогда герцог Орлеанский и принц Конде по очереди благодарили собрание за сделанное Парижем для них в день битвы при заставе Сент-Антуан, но ни тот, ни другой не говорили ничего о будущем, ожидая от советников предложения составить акт об унии, для чего собственно и собиралось собрание. Видя, что здесь делать больше нечего, принц подал знак герцогу и оба вышли через главную дверь на площадь.

Вожди казались очень недовольными, и люди из толпы начали спрашивать у офицеров их свиты, в чем дело. Те отвечали, что акт об унии между вождями их партии и парижскими старшинами не только не был составлен, но не было даже предложения о нем. Получив такой ответ, народ, довольный поводу пошуметь, взбунтовался и поднялся крик, что в Думе заседают мазаринисты, которые в день сражения при заставе Сент-Антуан позволили бы принцу Конде погибнуть, если бы не принцесса де Монпансье. И вскоре тысячи глоток выкрикивали: «Унию! Унию! Мы хотим унию!»

За криками последовал залп из ружей по стеклам Городской Думы, деморализовавший членов собрания — многие бросились на пол, спасаясь от пуль и начали исповедоваться кто себе, кто священнику, отпуская друг другу грехи. Вскоре пули приняли еще более опасное направление — солдаты, будучи опытнее горожан, начали стрелять с крыш стоящих против Думы домов. Появились раненые, но выбежать из Думы было уже невозможно, так как народ овладел всеми выходами, запер двери, и, обложив соломой, поджег. Дума закрылась дымом.

Между тем, принц Конде и герцог Орлеанский приехали в Люксембургский дворец, нимало не подозревая, как они потом всех уверяли, о том, что делается позади. Герцог отправился в свой кабинет, а принц остался в приемной вместе с принцессой де Монпансье, герцогиней Сюлли, графиней Фиеск и г-жой де Вильяр, занявшись чтением писем от Тюренна, как вдруг вбежал какой-то гражданин, запыхаясь от усталости, и закричал:

— На помощь! На помощь! Дума горит! В нее стреляют! Там много убитых и раненых!

Конде устремился к герцогу с известием, очень его напугавшим, и герцог, выбежав из кабинета, начал расспрашивать вестника. Потом он обратился к Конде:

— Я прошу вас, братец, отправляйтесь немедленно к Думе! Надеюсь, вы восстановите там порядок!

— Нет места, куда я не пошел бы ради вас, — ответил Конде, — но что до этого, то, прошу вас, увольте! Я не знаток в бунтах и даже готов струсить при таких обстоятельствах. Пошлите лучше де Бофора, народ его знает и любит, и он распорядится гораздо лучше меня!

Герцог Орлеанский вступил в переговоры с герцогом де Бофором, который немедленно отправился к Думе, пообещав угомонить мятежников. В это же самое время принцесса, почувствовав как никогда вкус к политике, предложила отцу позволить ей смирить народ. Герцог, полагая, что м-ль де Монпансье еще более увеличит свою славу, с радостью согласился.

Принцесса отправилась к Думе в сопровождении двух своих постоянных адъютантов — графинь Фиеск и де Фронтенак, а также герцогини де Сюлли и г-жи де Вильяр, которые весьма трусили. В силу этого обстоятельства принцессу вызвался сопровождать принц Конде со своей свитой. Проехав некоторое расстояние дамы вдруг увидели лежащего на улице мертвого и хотели было повернуть назад, однако м-ль де Монпансье удержала их. Но это было только началом, и на подъезде к мосту Нотр-Дам принцесса стала свидетелем траурного шествия — несли тело советника Феррана, пораженного кинжалами. Это было тем тяжелее, что советник состоял в числе ее лучших друзей; от прохожих стало известно, что убит также генерал-контролер Мирон, один из приверженцев м-ль де Монпансье. Прохожие рассказывали о викарии церкви Сен-Жан, который, чтобы спасти одного священника, бросился из церкви со святыми дарами, держа их над головой, но бунтовщики начали по нему стрелять.

Принцесса остановилась и послала к Думе четырех послов, но ни один не вернулся, и тогда она решила найти трубача, поехав к отелю Немур. На узком мосту карета зацепилась за телегу с мертвецами, наваленными как попало, и дамы начали падать в обморок, однако м-ль де Монпансье в два истекших дня видела столько убитых из числа своих друзей, что мертвые тела незнакомых производили на нее уже слабое впечатление.

В отеле Немур трубача найти не удалось, а г-жа Вильяр, не чувствовавшая в себе воинственного духа, решила остаться в отеле, так же как и графиня Фиеск, пожелавшая по причине усталости лечь в постель. Принцесса де Монпансье возвратилась в Люксембургский дворец в негодовании, огорченная неуспехом своей поездки, но герцог Орлеанский, всегда очень храбрый в делах, в которых лично не участвовал, предложил дочери сделать вторую попытку, и она согласилась, несмотря на полночь. Принцесса выехала с той же свитой, за исключением г-жи Вильяр.

Теперь толпы народа исчезли и вместо них на всех улицах стояли караулы. Солдаты присоединялись к конвою принцессы, и когда она подъехала к Думе, ее сопровождало около 500 человек. Принцесса пожелала войти в Думу одна; ей навстречу вышел герцог де Бофор, помог выйти из кареты и они вошли в здание, сильно обгоревшее снаружи и даже еще кое-где дымившееся. Дума казалась совсем опустевшей, и принцесса с грустью смотрела на зал заседаний со следами пуль на стенах. В это время к ней подошел смотритель Думы и объявил, что городской голова ожидает ее в своем кабинете. Оставив своих дам в большом зале, ее высочество поднялась по лестнице и вошла в кабинет, где застала

Городского голову расчесывающим свой парик и совершенно спокойным, словно в течение дня он не подвергался никакой опасности.

— Милостивый государь, — сказала принцесса, — его королевское высочество послал меня сюда избавить вас от опасности, и я с радостью приняла поручение, тем более, что всегда уважала вас лично. Я знаю, что вы всегда были самым благонамеренным человеком, и если Дума стала сегодня свидетельницей ужасных событий, то в этом виноваты не вы, а вообще все, присутствующие на заседании.

— Ваше высочество, — отвечал старшина, — вы оказываете мне слишком много чести, думая так обо мне! Однако, поверьте, что я — покорнейший слуга его королевского высочества, а также вашего высочества, и действовал до сих пор по правде и совести. Теперь же меня хотят отрешить от должности! Тем лучше, я буду очень рад, если меня устранят от дел, которые по теперешним обстоятельствам так трудно исполнять! Если вы, сударыня, прикажете мне принести бумагу и чернила я тотчас напишу просьбу об отставке.

— Милостивый государь! — сказала м-ль де Монпансье. — Я сообщу его королевскому высочеству обо всем, что вы мне говорите. Что касается вашей отставки, если это будет сочтено необходимым, то вы ее получите, но, сохрани меня Боже, я ничего не буду требовать от человека, которому спасла жизнь!

— Однако, — заметил герцог де Бофор, — чего же вы желаете и что я могу для вас сделать?

— Я желаю, — ответил старшина, — возвратиться к себе домой и вы можете приказать г-н герцог, проводить меня.

— Хорошо! — сказал де Бофор и, пройдя через маленькие двери, чтобы убедиться в безопасности, вернулся за старшиной. Тогда добрый старик, чувствительно поблагодарив своих избавителей, удалился. По окончании этой первой операции принцесса вспомнила о маршале д'Опитале, который находился в положении не менее неприятном и которому она велела передать, что готова предоставить безопасный приют.

Сойдя с лестницы, принцесса вдруг увидела очень испуганных графиню Фиеск и г-жу Бетюн — только что раздался выстрел и пуля пролетела между ними, никого не задев и ударившись в стену. Принцесса стала их успокаивать и стучать в дверь комнаты, где должен был находиться маршал. Однако дверь не отворялась и никто не отвечал, поскольку маршала там не было, — соскучась дожидаться и не желая быть обязанным своим противникам, д’Опиталь с помощью лакея вылез из окна и спустился вниз по веревке. За это он обещал лакею подарить 100 пистолей и действительно послал их на следующий же день.

Начинало рассветать, и народ снова стал собираться на улицах. Принцессе ничего не оставалось делать и в 4 часа утра она вернулась к себе, проспав затем весь день.

В течение дня старшине была послана бумага об отставке, а вечером советник Бруссель, в образе мыслей которого никто не сомневался, был назначен на это место. На следующий день по поводу введения Брусселя в новую должность было назначено заседание, по окончании которого советник поехал в Люксембургский дворец и присягнул его королевскому высочеству герцогу Орлеанскому как обыкновенно присягают королю. Узнав об этом двор выехал из Сен-Дени и удалился в Понтуаз. Сгоряча хотели было отправить короля в Нормандию, но потом основательно рассудили, что ему будет безопаснее среди своей армии под командованием маршала Тюренна.

Все это время принцы продолжали воздействовать на парламент, безымянные писатели издавали брошюры, в которых требовали регентства, а Бруссель предлагал в собрании возвратить герцогу Орлеанскому титул генерал-наместника королевства, который тот имел во время малолетства короля, с правом распоряжаться войском и финансами. Наконец, большинством в 74 против 69 голосов герцог получил следующую декларацию:

«Поскольку король находится не на свободе и зависит от кардинала Мазарини, то герцог Орлеанский приглашается употребить власть его величества совокупно со своей властью, чтобы освободить короля из-под влияния кардинала и для этого принять титул генерал-наместника короля на всем протяжении королевства и заведовать всеми делами Франции. Принц Конде приглашается принять титул главнокомандующего, но с тем, чтобы находиться под властью его королевского высочества».

Декларация была опубликована 20 июля, а 31-го указ королевского Совета объявил, что король и его Совет признают декларацию Думы не имеющей никакого значения как составленную лицами, не имеющими ни власти, ни свободы, и приказывают парламенту переехать в Понтуаз. В свое время Анри III в аналогичной ситуации приказал перевести парламент из Парижа в Тур.

ГЛАВА XXVIII. 1652

Одержав свою политическую победу, принцы естественно пришли к несогласию друг с другом. Собрались было учредить совет благоустроеннее прежнего, и все пожелали принять в нем участие, однако между герцогом Немурским, происходившим из Савойского дома, и герцогом Вандомским, из дома Французского, начались споры по вопросу о председательстве. Это произвело тем больший страх среди приверженцев обоих герцогов, что повторялась сцена в Орлеане, когда герцог де Бофор дал пощечину герцогу Немурскому, а тот сорвал с головы противника парик.

Узнав о ссоре, герцог Орлеанский и принц Конде заставили герцога Немурского дать честное слово в течение 24 часов не предпринимать ничего против герцога де Бофора, относительно которого не беспокоились, поскольку он демонстрировал столько же благородства, сколько герцог Немурский запальчивости. Однако герцог Немурский, без сомнения, сделал какую-нибудь хитрость, позволившую ему не сдержать слово, и при первой возможности он стал искать своего противника. Де Бофора было найти нетрудно — самый беспокойный человек во всем Париже он везде оставлял след своего посещения. Узнав, что де Бофор прогуливается в саду Тюильри вместе с приятелями, герцог Немурский немедленно отправился туда же. Придя в сад, он увидел де Бофора с четырьмя приятелями — графами Бюри, Ри, Брилье и Герикуром.

Подойдя к де Бофору, герцог Немурский вызвал его на дуэль. Де Бофор остался спокоен и нисколько не сердился на герцога Немурского, поэтому он сделал все возможное, чтобы избежать дуэли, говоря, что он не может покинуть друзей и лучше отложить это дело до другого дня. Тогда герцог Немурский громко отверг эти соображения, говоря, что приведет сейчас же равное число своих друзей, после чего не оставалось уже никакого средства уклониться, поскольку на формальный вызов друзья де Бофора не могли не ответить согласием. Положено было немедленно начать битву на Конной площади, куда герцог Немурский обещал привести своих секундантов.

Вернувшись к себе домой, герцог Немурский, к несчастью, нашел необходимое число молодых дворян — г-д де Вильяра, ла Шеза, де Кампана и де Люзерша, которые приняли приглашение и тотчас отправились туда, где их ожидали. Герцог Немурский, чтобы не терять времени, наперед зарядил пистолеты, и пока секунданты выбирали себе противников, подошел к де Бофору в намерении немедленно начать поединок. Де Бофор вновь попытался решить дело миром.

— Любезный брат! — говорил он. — Стыдно нам так горячиться, останемся лучше друзьями! Может быть забудем прошлое!

Герцог Немурский, бросив заряженный пистолет к ногам де Бофора и отступив на надлежащее расстояние, крикнул:

— Нет, бездельник! Надобно, чтобы или я тебя убил, или ты меня!

С этими словами он спустил курок своего пистолета, а когда противник остался невредимым, бросился на него со шпагой в руке. Бофор выстрелил почти не целясь, и герцог Немурский упал. На шум бросились гулявшие в саду отеля Немур, в том числе и аббат Сен-Спир, который устремился к раненому. Герцог успел лишь сказать «Иисусе! Матерь Божья!», и, пожав аббату руку, испустил дух. В это время трое секундантов де Бофора упали, тяжело раненные: граф Бюри со временем поправился, но Ри и Герикур умерли от ран.

На другой день началась борьба между принцем Тарентским, сыном герцога де Тремуйля, и графом Рие, сыном герцога д'Эльбефа, и снова по вопросу о председательстве. Присутствовавший при этом принц Конде принял сторону принца Тарентского, своего близкого родственника. Во время спора граф Рие сделал движение, которое принц Конде принял за оскорбление и дал ему пощечину, на что граф ответил тем же. Принц Конде, у которого не было при себе шпаги, схватил шпагу барона Миженна, Рие захватил свою, но герцог де Роган бросился между ними и заставил графа выйти, вслед за чем герцог Орлеанский отправил его в Бастилию. Принц Конде порывался последовать за графом Рие и требовать удовлетворения, но присутствующие успокаивали его, утверждая, что граф ударил его кулаком, а пощечины не было. После долгого сопротивления принц Конде рассудил, что не раз выказанная им храбрость ставит его выше всякого оскорбления, и уступил уговорам, но, входя вечером к м-ль де Монпансье, все-таки сказал:

— Сударыня, вы видите во мне человека, которого, клянусь вам, били сегодня первый раз в жизни!

Подобное едва не случилось и в первую Фронду, но было остановлено шуткой президента Бельевра. Герцог де Бофор, встретив в герцоге д'Эльбефе сопротивление своим намерениям, с негодованием воскликнул:

— Если я дам д'Эльбефу пощечину, не изменит ли это вида наших дел, как вы думаете?

— Нет, герцог, — отвечал президент Бельевр, — я думаю, что это изменит только вид г-на д'Эльбефа!

Через несколько дней после этого приключения умер единственный сын герцога Орлеанского, мальчик двух лет, который не говорил и не ходил по причине совершенно кривых ног. Герцог Орлеанский был чрезвычайно огорчен этой смертью, и, уведомляя о несчастии двор, просил разрешения похоронить принца в Сен-Дени, но получил в весьма грубом письме отказ, где, между прочим, говорилось, что смерть сына — Божье наказание ему за интриги против короля.

Мы уже говорили, что королевским указом парламенту повелевалось перебраться в Понтуаз. Повиновение и неповиновение были одинаково затруднительны, однако парламентарии заявили, что не могут повиноваться указам короля и даже читать их, пока кардинал находится в пределах Франции. Сверх того парламент опубликовал запрещение своим членам удаляться из Парижа, а отсутствующим приказал немедленно приехать. В королевском Совете поняли — и сам Мазарини на этом настаивал — что такое положение не может продолжаться. Кардинал сам предложил свое удаление и это предложение было принято; 12 августа король издал соответствующий указ. Это было правильной политикой, ибо события вокруг Городской думы, во время которых было убито несколько советников, двое старшин и около 30 горожан, лишили парламент расположения к принцам; назначение герцога Орлеанского генерал-наместником имело оппозицию из 69 против 74; удаление Мазарини ликвидировало предлог к возмущениям и парламентская оппозиция обретала силу, поскольку все не хотели продолжения утомительной войны.

Указ об удалении кардинала пришел в Париж 13 августа и произвел ожидаемое действие. Принц Конде и герцог Орлеанский прибыли в парламент и объявили, что главная причина войны более не существует и они готовы положить оружие, если только его величеству будет угодно дать всем амнистию, удалить войска из окрестностей столицы и из Гиени. Переговоры тянулись долго, поскольку принцы желали охранительных грамот, а король принимал свои предосторожности, поскольку принцы предлагали предать все забвению, а король предполагал кое-что в свое время вспомнить. И, конечно же, под предлогом забот об общем деле каждый хлопотал о своем — герцог Орлеанский через посредничество кардинала Реца, принц Конде — через де Шавиньи, но ни тот, ни другой не имели успеха. Герцогу Орлеанскому отвечали в неопределенных выражениях, а принц Конде не смог получить желаемого и вынужден был уехать из Парижа. Полагая, что де Шавиньи плохо защищал его интересы, Конде перед отъездом так на него рассердился, что де Шавиньи перепугался и, как пишет Сен-Симон, через несколько дней умер. Г-да де Бофор и Брус-сель подали прошения об отставке — первый от должности парижского губернатора, второй ,от должности купеческого старшины.

17 октября король прибыл в Сен-Жермен, куда немедленно отправились начальники городской стражи и депутаты от города и возвратились, ведя с собой прежнего купеческого старшину Аефевра и прежнего губернатора маршала д'Опиталя. Известие о том, что назавтра король назначил свой въезд в столицу, вызвало всеобщую радость, громкие изъявления которой герцог Орлеанский мог слышать в своем дворце, собираясь ее разделить. В это же время принцесса де Монпансье получила от короля письмо, в котором его величество просил ее освободить Тюильри для герцога Анжуйского, поскольку для него нет другого помещения. Принцесса отвечала, что повинуется королю и немедленно переедет во дворец отца.

Перед отъездом она позвала к себе двух своих постоянных советников — президента Виоля и советника Круасси.

Они явились немедленно, и президент Виоль сообщил, что ему стало известно о частном договоре, заключенном между двором и герцогом Орлеанским, и даже показал ей статьи этого договора, говоря:

— Принцесса, вы знаете его высочество так же хорошо, как и я, поэтому ни за что отвечать не приходится!

Принцесса де Монпансье знала герцога лучше, чем кто-либо другой — она нашла его весьма неспокойным относительно своего будущего и поэтому вовсе нечувствительным к тому, что могло бы случиться с другими. По этой же причине Гастон даже не предложил дочери поместиться в своем Люксембургском дворце, и она попросила у него позволения занять квартиру в Арсенале, на что тот со свойственным ему легкомыслием согласился. Возвратясь к себе, принцесса нашла г-жу д'Эпернон и г-жу де Шатийон, которые пришли посетовать по поводу повеления короля и узнать, куда принцесса намерена переехать.

— В Арсенал, — ответила м-ль де Монпансье.

— Ах, Боже мой! — вскричала герцогиня де Шатийон. — И кто же подал вам такой совет?

— Г-да Виоль и Круасси — сказала принцесса. — Однако в чем дело?

— Да они с ума сошли! — продолжала кричать де Шатийон. — Что вы думаете делать в Арсенале? Не думаете ли вы строить баррикады? Не собираетесь ли вы удержаться там против двора в том положении, в котором теперь находитесь? Выбросьте, умоляю вас, все это из головы и подумайте о том, где можно найти убежище! Я вам говорю, что герцог заключил договор только для себя, я знаю это из верного источника, он за вас не отвечает, напротив, герцог оставляет вас!

Оставшаяся часть дня прошла в приискивании пристанища. Квартир двадцать было осмотрено, но ни одна не нанята. До самого вечера принцесса де Монпансье ни на что не решилась и, наконец, отправилась ночевать к госпоже де Фиеск.

Однако же никакого договора на сей раз заключено не было, и не потому, что герцог не предлагал его, но потому, что король, точнее его Совет, не захотел его подписать. На самом деле 21 октября утром герцог Орлеанский получил от его величества письмо, которым ему предписывалось оставить Париж. Прочитав письмо и никому не говоря ни слова, Гастон отправился в парламент, чтобы уверить всех в отсутствии всякого договора, что он никогда не отделял своих интересов от интересов других и что готов положить за них свою жизнь. Поскольку никто не знал о действительном положении дел, то герцога поблагодарили, а он вернулся домой в настроении весьма скверном и ища, на ком можно было бы выместить досаду.

Именно в это время в Люксембургский дворец приехала принцесса де Монпансье и, войдя в кабинет его величества, сказала:

— Боже мой! Правда ли, что вы получили приказ выехать из Парижа?

— Получил или нет! — рассердился герцог. — Какое вам до этого дело! Я не обязан давать вам отчет!

— А что касается меня, — продолжила принцесса, — вы, конечно, можете сказать, буду ли и я изгнана?

— Правду сказать, — проворчал Гастон, — в этом не было бы ничего удивительного! Вы, дочь моя, вели себя довольно дурно по отношению ко двору и можете от него ожидать многого. Это, может быть, научит вас не следовать в другой раз моим советам!

Как ни хорошо знала принцесса де Монпансье своего отца, но такой ответ поразил ее, она на минуту оробела, однако оправившись, хотя и побледнев, снова обратилась к герцогу:

— Отец мой! Я не понимаю, что вы говорите, если я и была в Орлеане, то по вашему приказу. Правда я не имею его в письменном виде, поскольку он был устным, но у меня есть ваши письма, весьма, могу сказать, обязательные, в которых вы хвалите мое поведение!

— Да, да, — забормотал герцог, — поэтому я и не говорю об Орлеане! Но ваше сент-антуанское дело, вы думаете оно не повредило вам при дворе? Вы были очень рады разыграть роль героини и вам было бесконечно приятно слышать, что вы дважды спасли нашу партию! Теперь, что бы с вами ни случилось, вы можете утешаться, вспоминая об этих похвалах!

Принцесса де Монпансье, конечно, могла бы растеряться, если бы вообще какой-нибудь поступок ее отца мог заставить ее растеряться.

— Я думаю, ваше высочество, — сказала она, — что я служила вам у заставы Сент-Антуан не хуже, чем в Орлеане, и оба подвига, столь, по вашему мнению, непохвальные, я совершила по вашему приказанию, и если бы их нужно было повторить, то я не задумалась бы, поскольку мой долг этого от меня требует! Я — ваша дочь и не могу вам не повиноваться и не служить вам, и если вас постигло несчастье, то справедливость требует, чтобы я разделила неблаговоление

К вам короля и злую вашу участь даже если бы я лично не была ни в чем замешана! Мое происхождение налагает на меня обязанность никогда не делать ничего, кроме великого и возвышенного. Пусть это называют как хотят, а я называю это идти своей дорогой! Принцесса хотела уйти, но мачеха-герцогиня ее удержала, и тогда, обратясь снова к отцу, она сказала:

— Теперь, отец мой, вы знаете, что я изгнана из Тюильри. Не соблаговолите ли вы позволить мне жить в Люксембургском дворце?

— Я бы позволил с большим удовольствием, — ответил герцог, — но у меня нет здесь свободной квартиры.

— Но здесь никто не откажется уступить мне свою! — удивилась принцесса. — Позвольте только выбрать такую, которая годилась бы мне.

— Но здесь, — возразил герцог, — нет также ни одной особы, которая не была бы мне нужна, и здесь живущие не уступят вам своего помещения.

— Так вы решительно отказываетесь принять меня у себя? — спросила принцесса. — Тогда я займу квартиру в отеле Конде, где теперь никто не живет.

— О! — воскликнул герцог. — На это я решительно не согласен!

— Но куда же мне теперь деваться? — снова удивилась принцесса.

— Куда хотите! — сухо ответил герцог и удалился. Принцесса провела ночь у г-жи Монтмор, сестры г-жи де Фронтенак, все еще ожидая от отца письмо, которое позволило бы ей ехать вместе с ним, однако на другой день утром она получила записку, уведомлявшую ее, что его высочество уехал в Лимур. Принцесса де Монпансье послала вслед отцу состоявшего у ней на службе графа Голана, который и догнал его близ Берни.

— А! — сказал Гастон, увидев графа. — Я очень рад вас видеть! Передайте м-ль де Монпансье, чтобы она ехала в Буа-ле-Виконт и утешала себя надеждами, которые ей подадут де Бофор и герцогиня де Монбазон, и что какой-нибудь важной услугой принцу Конде она сможет поправить свои дела. Делать в Париже больше нечего, поскольку когда я уезжал и ко мне народ не обнаружил никакого участия, хотя любил и уважал меня более ее. Так что посоветуйте ей уехать и ничего более не ожидать!

— Таково и ее намерение, — отвечал граф Голан, — поэтому принцесса, зная избранную вами дорогу, немедленно отправится вслед.

— Нет, нет! — энергично возразил герцог Орлеанский. — Пусть она едет в Буа-ле-Виконт, как я уже сказал и опять повторяю!

— Позволю себе заметить, — возразил граф, — что это невозможно, ведь замок Буа-ле-Виконт стоит посреди открытого поля, войска двигаются и грабят все, что попадется. В этом замке принцесса лишится даже дневного пропитания, к тому же, как вам известно, она устроила там госпиталь для раненых в сражении при заставе Сент-Антуан. Принцессе положительно невозможно ехать в замок Буа-ле-Виконт!

— Ну, в таком случае, — сказал герцог, — пусть едет, куда может, но только не со мной.

— Может быть, в таком случае, — предложил граф, — она поедет с вашей супругой?

— Невозможно, невозможно! — не соглашался Гастон. — Моя жена скоро должна родить и принцесса будет ей в тягость.

— Я должен сказать вашему высочеству, что несмотря на ваше запрещение, — не успокаивался граф Голан, — я думаю, принцесса намерена к вам присоединиться.

— Пусть она делает, что хочет, — рассердился герцог, — но да будет ей известно, что ежели она ко мне приедет, я ее выгоню!

Более настаивать было нельзя, граф вернулся и пересказал принцессе этот разговор. Герцог продолжил свой путь в Лимур, а принцесса, будучи так же нетерпелива как ее отец, на следующий день выехала из Парижа сама не зная куда. Мы рассказали все подробности этой истории, чтобы показать, как герцог Орлеанский в трудных обстоятельствах отнесся к собственной дочери, а что можно сказать о том, как он оставлял одного за другим Шале, Монморанси и Сен-Мара!

Король въехал в Париж, сопровождаемый радостными восклицаниями. В его свите находился один из наших старых знакомых — сам Анри де Гиз, реймсский архиепископ, победитель Колиньи, завоеватель Неаполя и пленник испанцев. Недели две тому назад он прибыл во Францию и по ходатайству принца Конде был принят при дворе.

На другой день король объявил милость герцогам де Бофору, Ларошфуко, де Рогану, десяти советникам парламента, президенту государственного контроля Перо и всем состоящим на службе при доме Конде.

Во время второй войны с королем, кроме нами рассказанного, произошли и другие события: эрцгерцог отнял у Франции Гравелин и Дюнкерк; Кромвель без объявления о военных действиях захватил семь или восемь французских кораблей; французы потеряли Барселону — ключ к Испании, и Казале — ключ к Италии; Шампань и Пикардия были разорены приходившими на помощь принцам лотарингскими и испанскими войсками; Берри, Ниверне, Сонтонж, Пуату, Перигор, Лимузен, Анжу, Турень, Орлеан и Бос остались опустошенными междоусобицей; наконец, на Новом мосту перед статуей Анри IV развевались испанские знамена, а желтые шарфы лотарингцев носили в Париже так же открыто, как голубые — дома Орлеанского и светло-желтые — дома Конде.

Как ни казались на первый взгляд дела запутанными, через несколько дней политический горизонт несколько прояснился. Король и королева въехали в Париж при радостных криках, доказывавших, что королевская власть осталась единственным; учреждением, вокруг которого неизменно соединялся народ. Коадъютор, державшийся все это время в стороне, был в числе первых, явившихся поздравить короля с возвращением. Герцог Орлеанский, несмотря на все заверения в верности, удалился с согласия двора в Блуа. Принцесса де Монпансье, довольно долго блуждавшая по разным направлениям, водворилась, наконец, в Сен-Фаржо. Герцог де Бофор, герцогини де Монбазон и де Шатийон выехали из Парижа. Герцог Ларошфуко, тяжело раненный, был отвезен в Банье, где почти вылечился и от любви к междоусобицам и от любви к герцогине де Лонгвиль. Принцесса Конде, принц Конти и герцогиня Лонгвиль жили в Бордо, но уже не в качестве владетелей города, а как гости. Наконец, герцог де Роган, которого считали одним из самых верных приверженцев принцев, устроил свои дела столь хорошо, что король и королева спустя восемь дней после своего прибытия в Париж стали восприемниками его сына при обряде крещения.

Итак, оставался только один неприятель — принц Конде, но удаленный от общества он потерял по крайней мере три четверти силы. Поэтому король в заседании парламента 13 ноября велел всенародно объявить, что принцы Конде и Конти, герцогиня Лонгвиль, герцог Ларошфуко, принц Тарентский и все их приверженцы упрямо пренебрегли предложенной им милостью и, став таким образом недостойными прощения, подлежат наказанию, заслуживаемому оскорбителями величества, возмутителями общественного спокойствия и врагами отечества. Парламент беспрекословно признал декларацию, и король, видя эту покорность, сожалел, надо думать, что не прибавил статьи о возвращении Мазарини; тем не менее двор видел, что возвращение кардинала не встретит особенных затруднений, почему королева отправила к нему аббата Фуке с поручением сообщить, что в Париже все спокойно и Мазарини может вернуться, когда ему это будет угодно.

Мазарини знал уже обо всем из частного письма королевы, но долго рассуждал с аббатом о мире в своем убежище и беспокойствах в Пале Рояле. Аббат Фуке из усердия ли, из сомнений ли в искренности сопротивления так настоятельно упрашивал кардинала, что тот начал колебаться. Они прогуливались в лесу, и кардинал предложил:

— Знаете ли, г-н аббат, посмотрим, что посоветует нам судьба в столь важном деле. Я решил последовать ее внушению.

— А каким образом вы, ваше преосвященство, с ней посоветуетесь? — поинтересовался аббат.

— Нет ничего легче, — сказал кардинал, — видите вы это дерево? — И он указал на сосну, которая росла в шагах десяти от них.

— Конечно, вижу, однако? — спросил аббат.

— Я заброшу свою трость на это дерево, — продолжал Мазарини, — и если она там останется, это значит, что возвратившись ко двору я останусь при нем, но ежели она упадет, то, очевидно, мне следует оставаться здесь.

С этими словами Мазарини забросил свою трость на дерево, где она зацепилась так хорошо, что на нее смотрели еще три года.

— Ну, что же, — сказал кардинал, — решено! Небу угодно, чтобы я вернулся, и мы, г-н Фуке, выедем сразу, как только я получу одно ожидаемое мной известие.

В Париже в это время проводили последнее важное мероприятие. Мы уже говорили, что коадъютор — теперь уже кардинал Рец — первым явился к королю и королеве, чтобы поздравить их с возвращением в свою столицу, и так как Анна Австрийская при всех сказала, что возвращением обязаны именно ему, то кардинал, когда его решили удалить из Парижа и с этой целью предложили на три года посольство в Рим, уплату долгов и приличный доход, чтобы он мог блистать в столице христианского мира, вместо благодарности начал предлагать свои условия. Так, он попросил губернаторство для герцога де Бриссака, место для графа де Монтрезора, должность для г-на Комартена, патент на достоинство герцога и пэра для маркиза де Фоссеза, некоторую сумму денег для советника Жоли и, как он сам говорит, некоторых других безделиц, как-то, аббатств, мест, патентов.

Со стороны кардинала Реца, как друга, было весьма неблагоразумно требовать чего-нибудь в то время, когда вопреки принятым обычаям даже враги ничего не получили. И в Совете короля, а точнее в Буйоне, где тогда находился Мазарини, было принято твердое решение освободиться от столь требовательной особы.

Кстати, кардинал Мазарини еще сохранял свое влияние, хотя и пребывал в изгнании, но его друзья замечали, что положение становится затруднительнее. Юный король подрастал и время от времени начинал обнаруживать свой характер, который позднее выразился в знаменитых словах: «Государство — это я!» Два случая показали проницательным людям степень твердости воли, до которой дошел Луи XIV. Когда президент Немон, прибыв в Компьен с депутацией парламента, читал его представления и просил удалить Мазарини, король, покраснев от гнева, остановил оратора посреди его речи и, вырвав из его рук бумагу, заявил, что рассмотрит это дело в своем Совете. Немон хотел было сделать некоторые замечания насчет такого поступка, но венчаный отрок, нахмурив брови, остановил его и сказал, что поступил так, как должен поступить король, а депутация была вынуждена удалиться так и не получив другого ответа. Другой случай также показателен. Прибытие двора было назначено на 21 октября, и в отсутствие юного короля решили, что он поедет верхом подле кареты королевы, окруженной полком швейцарской гвардии, но Луи XIV не согласился и захотел въехать в Париж верхом во главе полка французской гвардии. И действительно, он въехал именно таким образом при свете тысяч факелов, окруженный бесчисленным множеством народа, на который это произвело впечатление, превзошедшее все ожидания. Надо сказать, во Франции весьма ценят горделивую лихость.

Друзья кардинала Реца советовали не раздражать юного короля, который, будучи лишен наставлений людей умных, использовал уроки событий. В числе других свои опасения высказывал и президент Бельевр, но кардинал Рец отвечал:

— В руках у меня имеются два весла, которые не позволят моему кораблю опрокинуться, это — жезл кардинала и жезл парижского архиепископа!

Даже публика, казалось, предупреждала Гонди об опасности, ибо когда он был на представлении трагедии «Никомед», при чтении стихов «Кто входит во дворец, тот несет свою голову королю» весь партер обратился к свежеиспеченному кардиналу, видя в нем живую иллюстрацию к тексту. Мало того, принцесса Палатинская, присоединившись ко двору, но сохранив к Гонди все свое уважение, приезжала к нему и уговаривала бежать, говоря, что уже решено удалить его во что бы то ни стало, даже ценой его жизни. Но кардинал Рец не хотел верить принцессе как не верил президенту Бельевру и гласу народа — «гласу Божию».

Наконец случай вывел гнев короля из границ. Мы уже говорили, что в заседании 13 октября король объявил принца Конде виновным в оскорблении величества и прочем, а накануне он послал церемониймейстера Сенто пригласить кардинала Реца на это заседание. Кардинал отвечал, однако, что всепокорнейше просит его величество уволить его от этой обязанности, поскольку по его, Гонди, отношениям с принцем Конде было бы несправедливо и неприлично ему подать голос против принца.

— Подумайте, — возразил Сенто, — ведь кто-то уже предсказывал королеве извинение, которое вы мне сейчас сообщаете, а королева ответила, что это извинение ничего не значит, и герцог де Гиз, обязанный свободой принцу Конде, бесспорно будет присутствовать, так что она не понимает, почему вам это покажется более щекотливым, чем герцогу де Гизу ?

— Милостивый государь! — отвечал кардинал Рец. — Если бы я был бы в таком же высоком звании как г-н де Гиз, то почитал бы честью ему подражать, особенно в его подвигах в Неаполе!

— Итак, — подытожил Сенто, — вы остаетесь, ваше преосвященство, при своем мнении?

— Совершенно! — гордо ответил Гонди. Намерение удалить кардинала Реца к этому времени

Уже вполне созрело, и поскольку он, не боясь угроз, не покидал Париж, не появляясь, впрочем, в Лувре, было решено арестовать его в любом месте. Капитан гвардейского полка Прадель, получив устное приказание, заметил королю, что желал бы иметь приказ в письменном виде, так как кардинал, без сомнения, окажет сопротивление и даже, может быть, попытается бежать и тогда его нужно будет убить. Король согласился и Прадель получил следующее повеление:

«От имени короля приказывается г-ну Праделю, капитану пехотной роты полка французских гвардейцев его величества, арестовать кардинала Реца и препроводить в Бастилию для содержания под надежной стражей впредь до другого повеления. В случае, если кто-нибудь, какого бы звания он ни был, вздумает препятствовать исполнению этого приказа, его величество повелевает г-ну Праделю арестовать его и заключить в тюрьму, употребив для этого силу, если это окажется нужным. Всю ответственность в этом деле его величество берет на себя, повелевая всем офицерам и нижним чинам способствовать г-ну Праделю под страхом наказания за ослушание.

Дано в Париже, 16 декабря 1652 года.

Подписано: Луи».

Рукой самого короля приписано:

«Я повелел г-ну Праделю исполнить этот мой приказ относительно кардинала Реца и взять его живым или, в случае сопротивления, мертвым».

Приняты были различные меры, чтобы исполнить королевское повеление. Тутвиль, начальник телохранителей, нанял дом поблизости от дома г-жи Помере, где бывал иногда Гонди, и расставил там людей, чтобы захватить его, а артиллерийский капитан ле Фей попытался подкупить лакея Гонди По, чтобы узнать, в котором часу ночи обыкновенно выходит его преосвященство.

Между тем, де Бриссак приехал к кардиналу Рецу с визитом и поинтересовался, не намерен ли тот завтра ехать в Рамбуйе? Рец ответил положительно, и тогда де Бриссак вынул из кармана бумагу. То была неподписанная записка с предостережением не ехать в Рамбуйе, где кардинала ожидает несчастье. Предостережение было серьезным, но отважный кардинал решил узнать, в чем дело, и, взяв с собой 200 молодых дворян, отправился в Рамбуйе. «Я нашел там, — пишет он сам, — множество гвардейских офицеров, не знаю, имели ли они намерение меня арестовать, но я был в таком положении, что взять меня было невозможно. Офицеры раскланивались со мной с глубоким почтением; я вступал в разговор со многими из них, мне знакомыми, и возвратился домой таким довольным собой, словно я не сделал никакой глупости». В самом деле, король мог видеть, как может быть опасен человек, способный в полдня найти 200 молодых людей, готовых сопровождать его на прогулке.

Кардинал Рец не был в Лувре со второго дня после праздника Всех Святых, когда он произнес проповедь в Сен-Жермене, в королевской приходской церкви. Так как их величества приходили слушать эту проповедь, то кардинал счел своим долгом поехать поблагодарить их за внимание. 18 декабря, на третий день после того, как Прадель получил королевский приказ, к Гонди приехала его двоюродная сестра г-жа Ледигьер и стала рассуждать о том, что неприлично ему не посещать Лувр. Кардинал считал г-жу Ледигьер одним из своих вернейших друзей, поэтому объяснил причины, по которым воздерживался от поездок в королевский дворец.

— Так вас только это удерживает? — удивилась г-жа Ледигьер.

— Конечно! — отвечал Гонди. — Кажется, довольно и этого!

— В таком случае поезжайте туда без всяких опасений! — уверенно заявила гостья. — Нам известны все тайны двора, будьте спокойны, при дворе не только не замышляют что-нибудь против вас, напротив, в заседании после больших споров решено было помириться с вами и сделать для ваших друзей то, о чем вы просили. Поезжайте! Завтра же поезжайте!

Так как г-жа Ледигьер, как она обычно утверждала, знала все тайны двора, то кардинал Рец, забыв обо всех грозных донесениях, решил на другой же день отправиться в Лувр. Иногда Провидение ослепляет людей умных и дальновидных!

Кардинал прибыл ко двору так рано, что их величеств еще нельзя было видеть, поэтому он зашел к Вильруа подождать времени представления. В это самое время аббат Фуке пошел к королю и сообщил о том, что кардинал Рец находится у маршала Вильруа. Король немедленно отправился к королеве, но на лестнице встретился с кардиналом, и, как пишет г-жа Моттвиль, «с благоразумной скромностью, которую он показывал и впоследствии столь превосходно во всех своих поступках, обратился к нему с ласковым лицом, спросив, не видел ли он королеву». После отрицательного ответа король пригласил кардинала идти к ней вместе с ним. Королева также хорошо приняла Гонди и он оставался у нее некоторое время, а король между тем слушал обедню. Когда же кардинал вышел от королевы, дежурный капитан телохранителей Вилькье арестовал его и отвел в свою комнату для обыска. У кардинала не нашлось ничего, кроме письма от английского короля, который просил его похлопотать в Риме о присылке денег, и наполовину готовой проповеди, которую он намеревался произнести в соборе Нотр-Дам в последнее воскресенье Филиппова поста. Между прочим, эти бумаги и теперь находятся в королевской библиотеке.

После обыска кардиналу принесли обед, уведомив, что через несколько часов он должен будет выехать из Лувра. Около 3 часов дня за ним пришли и повели через большую галерею и павильон принцессы Орлеанской к королевской карете. Вслед за Гонди в карету сели Вилькье и пять офицеров дворцовой стражи, и она отправилась в дорогу, сопровождаемая жандармами под начальством Миоссана, отрядом легкой кавалерии под предводительством Вогюйона и г-ном Вьенном, подполковником телохранителей. Карета выехала через ворота Конференции, проехала по загородным бульварам мимо нескольких караулен, где стояли наготове батальоны швейцарцев, и часов в 9 прибыла в Венсенн. Дорога была хорошо известна Миоссану — одного за другим он возил по ней герцога де Бофора, принца Конде, а теперь и кардинала Реца.

Арест кардинала наделал много шума; хотя народ, уже утомленный множеством событий, остался спокоен, зато друзья Гонди беспокоились, как бы его не отравили, дабы без особого разбирательства избавиться от опасного противника. Эти друзья даже собрались для обсуждения вопроса, как доставить кардиналу противоядие. Г-жа Ледигьер, не без оснований себя упрекавшая, взяла на себя это дело. Г-н Вилькье, доставивший кардинала в Венсенн, ухаживал за ней, и он согласился доставить арестанту кувшин опиата. Однако, получив кувшин, г-н Вилькье пошел попросить позволения на передачу у королевы, которая предложила химику сделать анализ препарата. Узнав, что опиат содержит противоядие, королева очень рассердилась и сообщила об этом своим министрам, и тогда Сервьен предложил налить в кувшин настоящего яда. Впрочем, удовольствовались тем, что оставили кардинала без противоядия.

Так закончилась вторая война Фронды. Кардинал Рец был вождем первой и последней жертвой второй. В первом акте трагикомедии он сыграл роль деятельную и блистательную, во втором он был вял, нерешителен и делал главным образом ошибки. Этот хитрый политик, пожелавший соперничать в дерзости с Ришелье и в хитрости с Мазарини, поверил словам ребенка, наученного его врагами; прелат-волокита, искусный в любовной интриге, поддался коварному кокетству старой королевы, которая его ненавидела; наконец, этот проницательный наблюдатель, едва ли не на глазах которого арестовали герцога, провозглашенного честнейшим из людей и два дня отвечавшего, по желанию королевы, за ее детей, на глазах которого отправили в тюрьму победителя при Рокруа — этот наблюдатель внес эти события в свои исторические записки — мог подумать, что те, кто не смутились поднять руку на внука Анри IV и первого принца крови, не осмелятся посягнуть на его свободу! Это было не только ослеплением, это было просто глупостью!

Именно этого дожидался Мазарини, чтобы вернуться в Париж. В ожидании известия об этом, он употреблял время на пользу Франции. 17 декабря, то есть за два дня до ареста Гонди, он выехал из Сен-Дизье и присоединился к армии, осаждавшей Бар-ле-Дюк, а 22-го присутствовал при взятии этого города. После сдался Линьи. Тогда Мазарини, желая ознаменовать свое возвращение победами, захотел взять еще Сен-Менегу и Ретель, но стужа воспрепятствовала осаде, и кардинал удовольствовался осадой Шато-Порсиана. Наконец, узнав, что граф Фуэнсальдан овладел Вервенем, Мазарини так сумел воодушевить уже утомленную зимней кампанией армию, что она охотно поднялась в новый поход, а испанцы оставили Шато-Порсиан, не попытавшись даже его оспаривать. Тогда только Мазарини решил, что может смело вернуться в Париж.

Король выехал к нему навстречу на три лье и привез в столицу в своей карете. Въезд изгнанника стал его подлинным триумфом, а вечером перед Лувром был произведен великолепный фейерверк и с последним его блеском, последним его дымом исчезло воспоминание о принце Конде, герцоге де Бофоре и кардинале Реце — трех героях Фронды, чья храбрость, народная любовь и влияние были побеждены терпением ученика кардинала Ришелье и учителя министра Кольбера.

В тот же вечер в Париж прибыли в сопровождении принцессы де Кариньян три племянницы Мазарини, которым в первый их приезд, если читатель помнит, маршал Вильруа предсказал блестящее будущее и которые до сего времени терпели лишь горести и изгнание.

В течение этого, столь обильного событиями года, умерли герцог Буйонский, который после войны с кардиналом сделался не только его другом, но и советником, старый маршал Комон-дела-Форс, чудесным образом спасшийся во время Варфоломеевской ночи, и прекрасная м-ль де Шеврез, простившаяся со светом как бы для того, чтобы не видеть падения столь ею любимого кардинала Реца, который отплатил ей черной неблагодарностью. В июне 1652 года Скаррон женился на Франсуазе д'Обинье, внучке сурового сподвижника Анри IV Агриппы, который был вернее своего короля в дружбе и особенно в религиозных убеждениях.

ГЛАВА XXIX. 1653

Принц Конде в свое время сказал подстрекавшим его к войне: «Берегитесь! Я последний возьмусь за оружие, но я последний и положу его!» И он сдержал свое слово. Конечно, вместо того, чтобы уехать из Парижа, он мог заключить с двором выгодный для себя мир, и кардинал, его изгоняя, предлагал к тому средства, может быть даже и изгонял именно с этой целью, но Конде был одним из тех своенравных гениев, которые желают испытать все. Побыв знаменитым полководцем, соскучившись политикой, он решил испытать судьбу крамольника, подобно Сфорца и герцогу Лотарингскому. Поэтому, собрав несколько тысяч солдат, он заставил именовать себя предводителем испанских войск, завоевал мимоходом те города, которые забрал у него Мазарини, но будучи вынужден отступить перед Тюренном, перешел близ Люксембурга границу Франции, назвавшей его после Рокруа, Нордлингена и Лана своим героем.

Вернувшись в Париж и уверенный, что на этот раз он уже не будет изгнан, кардинал счел первой обязанностью заняться государственными финансами, которые были очень расстроены, а также своими собственными, которые были не в лучшем состоянии. На место герцога Вьевиля, умершего в ту самую минуту, когда его удостоили герцогского достоинства, министром финансов был назначен граф Сервьен, а генерал-прокурором — Никола Фуке, брат друга Мазарини аббата Фуке. Потом, то ли за неблагодарность к принцам, то ли за верность королю награды посыпались направо и налево. Герцог де Гиз был сделан членом Верховного совета вместе с маршалом Тюренном, который служил королю и Мазарини, и с маршалом Граммоном, служившим королю против кардинала; г-н де Льон был пожалован в кавалеры ордена Святого Духа и назначен церемониймейстером этого ордена; статс-секретарь Летелье получил такую же милость как преемник де Шавиньи и должности государственного казначея; наконец, граф Пальо, который взял Монтрон, и Миоссан, который возил узников в Венсенн, были пожалованы в маршалы под именами Клерамбо и д'Альбре.

В Париже все было спокойно, так что кардинал, устроив свои собственные дела, почувствовал себя довольно сильным, чтобы устроить и дела своих родственников. Кроме трех племянниц, которые были уже при нем, он вызвал из Рима двух своих сестер, вдов с детьми. Кое-какие племянники и племянницы оставались еще в Италии, готовые лететь во Францию по первому призыву дяди…

Парижское общество обновилось — люди Регентства и Фронды почти все рассеялись. Гастон, некогда собиравший гостей по два раза в неделю, жил в Блуа; его дочь, принцесса де Монпансье, со своими дамами уехала в Сен-Фаржо; принц Конде исчез со своим блистательным офицерством и дамами своей партии; герцогини де Шатийон, де Роган, де Монбазон и де Бофор выехали из Парижа; все друзья коадъютора — де Бриссак, Шатобриан, Рено де Севинье, Ламет, д'Аржантей, Шато-Рено, д'Юмьер, Комартен и д'Аквиль — находились в изгнании: г-н де Монтозье с женой оказались в Гиени; герцог Ларошфуко оканчивал выздоровление в Дампвилье; мать умершей м-ль де Шеврез покаялась с грехах, выйдя вновь замуж; принц Конти удалился в свое поместье Гранж; Скюдери со своей сестрой жили в Нормандии.

В Париже остался безногий Скаррон, поскольку, как тогда позволяли себе шутить, был не в состоянии бежать.

Мы только что сказали о его женитьбе, обратим теперь внимание на его молодую жену, в салоне которой преобразовалось парижское общество. Франсуаза Скаррон была дочерью Констана д'Обинье, барона Сюримо, который без согласия отца женился на Анне Маршан, вдове Жана Куро и потом убил ее за неверность вместе с любовником. Женившись в 1627 году на Жанне Кардильяк, дочери губернатора Шато-Тромпета, он имел от нее сына и дочь, родившуюся 27 ноября 1635 года в тюрьме. Эта дочь, судьба которой началась так печально, и была Франсуаза д'Обинье — сначала супруга поэта Скаррона, затем морганатическая супруга короля Луи XIV.

Франсуаза была окрещена по католическому обряду; ее крестным стал герцог Ларошфуко, отец автора «Максим», а крестной — Франсуаза Тирако, графиня де Нейян. Спустя несколько месяцев после рождения девочка была увезена из тюрьмы г-жой Вильет, сестрой Констана д'Обинье. Через несколько лет Констан выхлопотал разрешение быть переведенным в Шато-Тромпет, и г-жа д'Обинье потребовала дочь назад. Франсуазе было года четыре, когда дочь тюремщика, имевшего много серебряной посуды, играя с ней, упрекала ее в бедности, на что малышка отвечала: «Но я — дворянка, а ты нет!»

В 1639 году д'Обинье был выпущен из тюрьмы, и поскольку он не пожелал отречься от кальвинизма, то не мог жить во Франции и уехал на Мартинику. Во время плавания девочка заболела и впала в летаргический сон; врач объявил о смерти и ее собрались уже бросить в море, как это принято, но мать, наклонившись, чтобы в последний раз поцеловать свое дитя, почувствовала слабое дыхание и чуть слышное биение сердца и с восторгом унесла ее в свою каюту, где ребенок открыл глаза.

Спустя два года, на Мартинике, мать и дочь, сидя на траве, собирались откушать молока, как вдруг услышали легкий шум, сопровождаемый пронзительным свистом — к ним с поднятой головой и сверкающими глазами приближалась огромная змея. Схватив девочку за руку, г-жа д'Обинье бросилась в сторону, а змея подползла к чаше, выпила молоко и уползла.

Стараниями г-жи д'Обинье дела бедных изгнанников на Мартинике начали поправляться, когда мужу пришла в голову пагубная мысль послать жену во Францию узнать, нельзя ли спасти что-нибудь из секвестрованного имущества. В отсутствие жены Констан пустился в игру и проиграл все вновь приобретенное, и когда г-жа д'Обинье ничего не достигнув во Франции возвратилась на Мартинику, то нашла его снова совершенно разоренным. У семьи не оставалось ничего, кроме жалованья поручика, да и этого жалованья они забрали вперед столько, что когда Констан в 1645 году умер, а г-жа д'Обинье решила вернуться в Европу, то вынуждена была оставить свою дочь в залог главному кредитору. Впрочем, тому скоро надоело кормить ребенка даром и, ни на что не рассчитывая, он отослал девочку во Францию. Г-жа д'Обинье была едва ли не беднее прежнего, и г-жа Вильет, которая уже прежде брала ребенка, предложила забрать Франсуазу, на что мать согласилась с большим страхом, опасаясь, как бы дитя ее не стало кальвинисткой, поскольку религиозные дела и так погубили ее жизнь. Опасения сбылись, и спустя немного времени под влиянием тетки ее дочь переменила веру. Тогда г-жа де Нейян, крестная, состоявшая при Анне Австрийской, выхлопотала повеление удалить девушку из дома г-жи Вильет и забрала ее к себе, где приняла все меры, чтобы опять обратить Франсуазу в католичество. Однако просьбы, богословские речи и прочее оказались бесполезными — та, которая впоследствии имела прямое отношение к отмене Нантского эдикта, готова была стать мученицей за веру, которую впоследствии будет преследовать.

Г-жа де Нейян решила действовать унижением, и на девушку возложили тяжелые домашние обязанности — она стала ключницей, отпускала овес лошадям, бегала за слугами, ибо тогда колокольчики не были еще в употреблении. Более того, г-жа де Нейян, вообще скупая, мучила холодом свою крестницу, и та однажды чуть не задохнулась от горячих углей, которые принесла в медном сосуде в свою комнату, чтобы согреться. Этот случай заставил мать забрать ее и поместить в монастырь Ниортских Урсулинок, но ни г-жа де Нейян, ни г-жа Вильет не хотели платить за нее. Наконец, побежденная более бедами, нежели разъяснениями и требованиями, и полагаясь на уверение своего духовника, что тетка, которую Франсуаза обожала, не будет осуждена на вечные муки, она снова приняла католичество.

Девушка пробыла в монастыре с год, но поскольку за нее не платили, урсулинки предложили ей удалиться, и она возвратилась к матери только для того, чтобы увидеть ее умирающей от печали и нищеты. Удрученная горем, Франсуаза три месяца не выходила из своей маленькой комнатки, помышляя о том, что не лучше ли наложить на себя руки и соединиться во гробе с матерью, нежели влачить жизнь, в которой она встречала одни несчастья. Наконец г-жа де Нейян сжалилась и вновь поместила девушку к урсулинкам, а вскоре взяла ее с собой в Париж в свой дом на прежних условиях.

В числе гостей дома г-жи Нейян часто бывал маркиз Виларсо, поклонник Нинон Ланкло, который увлекся развивающейся красотой Франсуазы, и начал усердно за ней ухаживать. По этому поводу Буаробер написал маркизу послание в стихах, где, отдавая должное прелестям девушки, предупреждал о ее гордости и оказался прав. М-ль д'Обинье познакомилась также с кавалером Мере, который в обществе ученых дам считался человеком со вкусом, и он открыл в девушке не только красоту, но и тонкий, приятный ум, тем замечательный, что никто не занимался его развитием и он расцвел сам собой как полевой цветок. Мере очень нравилась м-ль д'Обинье и он, называя своей юной индеанкой, знакомил ее со светом, обучал приличным манерам, однако та чувствовала себя несчастной по-прежнему и повторяла часто, что желает только найти благодетеля, который бы внес за нее деньги для поступления в монастырь.

Скаррон жил напротив дома графини де Нейян и хотя был только поэтом и бедняком по временам он оказывал такие благодеяния, что богатые люди пожимали плечами. Кавалер Мере говорил Скаррону о покровительствуемой им индеанке, и тот пообещал найти в своем кошельке и кошельках своих знакомых сумму, которую следует внести в монастырь за несчастную сиротку. Мере сообщил добрую весть Франсуазе и она с радостью побежала к Скаррону поблагодарить, но поэт, увидев ее такой молодой и прекрасной, услышав ее изящную речь, переменил намерения.

— Милостивая государыня, — заявил он, — с момента, как вы пришли, я передумал! Я не хочу ничего давать, чтобы содействовать вашему заключению в монастырь!

Франсуаза опечалилась.

— Погодите, — продолжил Скаррон, — я не хочу, чтобы вы стали монахиней, поскольку хочу на вас жениться. Мои люди иногда меня бесят, но я не могу побить их, друзья от меня уходят, а я не могу пойти за ними! Наоборот, мои слуги под командой молоденькой хозяйки будут во всем повиноваться, а друзья, без сомнения, сбегутся, когда увидят у меня прекрасную жену. Сударыня, я даю вам неделю на размышление.

Хотя Скаррон был безногим, он имел репутацию доброго и веселого человека, что в обществе ценилось более славы поэта. Имея возможность его часто видеть, м-ль д'Обинье оценила эту личность и на восьмой день объявила о своем согласии. Через несколько дней по вступлении в брак, она писала брату:

«Я недавно вышла замуж, но сердце здесь значит мало, а тело, говоря прямо, ничего не значит».

Скаррон не обманулся — под управлением молодой хозяйки слуги стали покорными, а вскоре сбежались и друзья. Дом Скаррона стал местом встреч умников двора и города и в описываемое нами время считалось модной необходимостью бывать у него.

Однако Скаррон состоял в числе активных фрондеров и часть сатирических пьес против Мазарини вышла из его арсенала. Впрочем, это было отчасти справедливо, поскольку министр, в видах экономии, лишил поэта пенсии, которую он по болезни получал от королевы, и тот мстил оружием, дарованным ему Богом. К несчастью, Мазарини вернулся в Париж еще могущественнее, и прелестная г-жа Скаррон, заботой которой было заставить упрямых слуг стать послушными и возвратить мужу разбежавшихся друзей, нажила теперь и другие заботы — помирить мужа с двором.

Несмотря на короткие отношения с Нинон, никто никогда не говорил о м-м Скаррон ничего дурного, а сама Нинон спустя сорок лет так выражалась о г-же де Ментенон: «В молодости она была целомудренна по слабости ума; и хотела было вылечить ее от этой причуды, но она оказалась слишком богобоязненна». В общем, у г-жи Скаррон было двое задушевных друзей — легкомысленная Нинон Ланкло и бесстрастная г-жа де Севинье.

Репутация безукоризненного целомудрия и обаяния красоты открывали г-же Скаррон все двери. Многократные просьбы о невысылке мужа из Парижа обнаружили всю прелесть ее речи, всю ее деликатность. Маркизы де Ришелье, де Виларсо и д'Альбре приняли в ней живейшее участие, так что наконец было получено разрешение остаться в столице, и тогда дом Скаррона снова стал местом собрания изящного общества.

В королевстве все оставалось более или менее спокойным, очищенный от бунтовщиков парламент проявлял покорность. Правда, Нидерланды, где нашел себе убежище Конде, казались грозной тучей на горизонте Франции, но беспокойный кардинал Рец уже содержался под надежной стражей в Венсенне. Принцесса Конде с сыном уехали из Бордо к принцу, принц Конти оставался в Гранже. Герцогиня Лонгвиль, возвращаясь к оставшемуся спокойным среди последних смут мужу, остановилась в Мулене у своей родственницы, аббатисы монастыря Святой Марии — вдовы казненного по приказу Ришелье Монморанси. В этом тихом убежище, у подножия алтаря, где неутешная вдова столько плакала, г-жа де Лонгвиль начала свое продолжительное обращение к Богу, подробности которого сохранил Вильфор в своем жизнеописании Анны-Женевьевы Бурбон, герцогини де Лонгвиль.

Обожатель прекрасной кающейся грешницы принц Марсильяк, ставший герцогом Ларошфуко после смерти своего отца и потерявший охоту к междоусобице после двух ран — одной при Бри-Конт-Робере в первую Фронду, сражаясь против Конде, и второй при предместье Сент-Антуан, сражаясь за Конде — выздоравливал в Дампвилье. Уединение и страдания произвели спасительное действие на автора «Максим» и он желал теперь только одного — примириться с двором, чтобы получить возможность сочетать браком своего сына с м-ль ла Рош-Гюйон, единственной наследницей Дюплесси-Лианкуров.

Ради этого герцог Ларошфуко послал Гурвиля в Брюссель просить принца Конде согласиться на предполагаемый брак. Однако Гурвиль был очень замешан в смутах Фронды и еще недавно взял в плен директора почт Бюрена, отпустив его за выкуп в 40 000 экю, поэтому Мазарини не спускал глаз с посланца Ларошфуко, и, узнав, что тот приехал в Париж, поклялся его не выпустить. Гурвиль, человек смелый, решил идти навстречу опасности и в то время как Мазарини поднял на ноги всю полицию для поимки преступника, он попросил у кардинала аудиенции. Мазарини согласился, и Гурвиль вместо того, чтобы быть приведенным к министру, явился к нему сам как посланник. Кардинал решил, что таким человеком не стоит пренебрегать, принял его, выслушал, оценил пользу, которую смог бы извлечь с помощью этого ловкого и неустрашимого посланца и сделал такие предложения, что они договорились. Следствием аудиенции было примирение герцога Ларошфуко с двором и совершенное усмирение Гиени, а 24 июля 1653 года при посредничестве Гурвиля был подписан мир с городом Бордо.

Вполне успокоившийся кардинал Мазарини почти целиком переключился на устройство дел своей фамилии и обратил взор на принца Конти, желая женить его на одной из своих племянниц. Обстоятельства благоприятствовали — принц Конти, перехватив письмо брата, в котором приказывалось военным делать вид, будто они повинуются принцу Конти, но слушаться только графа Марсена, рассорился с Конде и ничего теперь так не хотел, как помириться с двором. Нужен был человек, пользующийся доверием принца Конти, и Мазарини вспомнил о Сарразене.

Жан-Франсуа Сарразен, известный в истории французской литературы как один из острословов XVII века, происходил из Нормандии. Он приехал в Париж, когда les presieuses были во всем блеске; он понравился м-ль Поле и она ввела его в общество как человека хорошего происхождения, хотя его отец был только блюдолизом государственного казначея Фуке, на гувернантке которого женился. Вскоре Сарразен нашел случай представиться коадъютору и, став одним из самых верных его приверженцев, по его же рекомендации перешел к принцу Конти секретарем. О Сарразене говорили, что ради денег он готов на всё, и кардинал предложил ему 25 000 ливров, если желаемый брак состоится. Сарразен немедленно взялся за дело, встретив затруднений меньше, чем ожидал. Принц Конти принял предложение с условием самому выбрать между племянницами, на что согласились, и выбрал Анну-Марию Мартиноцци, почти пристроенную за герцога Кандаля, который прежде отвергал сей мезальянс, а теперь немало удивился, видя, что принц крови по своему собственному желанию берет за себя ту, которой он почти отказал. Принц Конти, передав все доходы со своих духовных владений аббату Монтре, отправился в Париж, где Мазарини его обласкал, а через несколько дней в Фонтенбло в кабинете короля состоялось венчание.

Надо сказать, что Сарразен недолго прожил после этого. По слухам, он не получил от кардинала ни гроша, а Сегре пишет, что однажды в пылу гнева, которому принц Конти часто предавался после невыгодной женитьбы — ведь он променял 40 000 дохода на 25 000 — он ударил несчастного Сарразена щипцами в висок, и тот, заболев от удара и огорчения горячкой, через несколько дней умер. Правда, Таллеман де Рео утверждает, что принц Конти никогда не поступил бы так со своим секретарем, а на самом деле его отравил один каталонец, жену которого тот обольстил, и подтверждает это тем, что та женщина умерла также и в тот же час.

Пока принц Конти женился на племяннице кардинала, парижский парламент приговорил принца Конде, изобличенного в оскорблении величества и вероломстве и лишенного имени Бурбона, к смерти, какую королю угодно будет определить. В ответ Конде взял Рокруа, а Тюренн, по малочисленности своего войска вынужденный избегать решительного сражения, вознаградил себя взятием Сен-Менегу.

Мазарини, видя, как подрастает Луи XIV, присутствуя при развитии этого характера, который со временем сделался столь самовластным, понял, что скоро обнаружится новое влияние на дела и, желая привязать к себе юного короля, начал мало-помалу разрывать свою связь с Анной Австрийской, которая по причине тесных уз не смела открыто жаловаться на его итальянскую, как она говорила, неблагодарность. Почти 15 лет Мазарини господствовал именем матери, теперь он решил переменить систему и управлять именем сына.

Луи XIV по своей природе любил удовольствия, и кардинал призвал удовольствия на помощь. Несмотря на бедность двора, зима прошла в празднествах и увеселениях — справили бракосочетание Луизы Савойской с принцем Баденским, отметили день Людовика Святого, Париж давал обеды. Развлечения приносили и театральные представления, а Луи XIV начал обнаруживать определенный вкус. Впрочем, одобренная им «Пертарита» Пьера Корнеля провалилась, зато брат Пьера Тома с успехом поставил две свои пьесы. В это же время молодой человек по имени Кино поставил свою первую комедию, вызвавшую всеобщий восторг.

Кроме трупп Бургундского отеля, Маре и Пти-Бурбон, которая давала представления в Галерее, единственном остатке разрушенного отеля Бургундского коннетабля, имелось еще три, разъезжавшие по провинциям. Одну из них содержала принцесса де Монпансье, которая очень скучала в Сен-Фаржо несмотря на свою старую гувернантку, двух статс-дам, попугаев, собак и английских лошадей; другая труппа развлекала двор в Пуатье, потом в Сомюре; третья давала в Лионе комедию в 5 действиях, молва о которой долетела до самого Парижа — это была комедия «L'Etourdi» Мольера.

Король любил не только трагедию или комедию, но и интересовался балетом. Поскольку отель Пти-Бурбон примыкал к церкви Сен-Жермен-л'Оксерруа и, следовательно, находился поблизости от Лувра, то этот театр был избран для проведения придворных праздников. Именно там давались знаменитые королевские балеты, о которых так много говорилось и в которых играли король, герцог Анжуйский, придворные кавалеры, дамы из свиты королевы и собственно актеры, помогавшие знатным дебютантам. Бенсерад, в то время весьма уважаемый, имел исключительную привилегию сочинять стихи к этим балетам, что послужило ему если не источником славы, то источником богатства.

Собственно, первый балет, «Маскарад Кассандры», в котором участвовал сам король, был поставлен еще в Пале Рояле. «Маскарад Кассандры» так понравился Луи XIV, что он попросил сочинить еще один и подлиннее. Этот второй, «Ночь», был поставлен уже в театре Пти-Бурбон. Король исполнял в нем несколько ролей; изображая одну из Игр, сопровождающих Венеру, он произносил стихи, дающие некоторое представление об уроках, преподаваемых пятнадцатилетнему монарху:

Где радость для себя ты, юноша, найдешь,

Скажи, когда в чертог Амура ты войдешь?..

Король появлялся также в конце представления под видом Восходящего Солнца и декламировал следующее:

Уже я правлю сам своими скакунами,

За ними льется свет блестящими волнами.

Вручила вожжи мне небесная десница,

Богине властию обязан я своей.

Мы славою равны: она — цариц денница,

Светило я царей.

В этих балетах Луи XIV чаще всего изображал бога, а герцог Анжуйский, чье прекрасное лицо отлично подходило для ролей женщин, привык изображать богинь. Быть может, это стало одной из причин развития в нем особенных наклонностей, имевших сильное влияние на всю его жизнь.

Некоторую известность имел театр Маре, итальянская труппа которого под руководством Моидори осмеивала иногда заботливое лицо кардинала Ришелье. Пьеса «Саламанкский школяр» имела удивительный успех и особенно понравилось одно действующее лицо — Криспен, который стал типом под даровитым пером Мольера.

Один за другим ставились новые балеты — «Пословицы», «Время», «Фетида и Пелей». Первые два не требовали большой сцены и были поставлены в зале телохранителей Пале Рояля, а третий, для которого пришлось выписать актеров из Мантуи и который, казалось, будет грандиознее всего, что до сих пор игралось во Франции, был поставлен в Пти-Бурбон. Луи XIV появлялся в балете в пяти ролях — Аполлона, Ареса, Фурии, Дриады и придворного вельможи и имел такой успех, что велел играть балет всю зиму и даже по три раза на неделе.

Однако праздники стоили много денег, а государство обеднело после всего случившегося в последние годы. Мазарини, как уже говорилось, назначил вместо умершего герцога Вьевиля двух главноуправляющих финансами — графа Сервьена, подавшего полезный совет заменить ядом опиат для коадъютора, и Фуке в награду его брату аббату и ради успокоения парламента. Мазарини к ним и обратился. Сервьен стал в тупик, а Фуке только этого и ждал. Как человек богатый и понимающий в финансах, жаждущий власти и золота, поскольку с одним приходит и другое, а вместе они доставляют если не счастье, то, по крайней мере, удовольствие, Никола Фуке поднялся и заявил, что ежели будет угодно обратиться к нему по этому поводу, то он найдет деньги не только для праздников и войны, но и для церемонии, о которой по бедности казны не смеют думать, то есть для коронации. Мазарини любил смелых и решительных людей, особенно когда они брали на себя ответственность, и дал все полномочия Фуке, который с этого времени стал единственным и настоящим министром финансов. Через три месяца Фуке сдержал все свои обещания, и Мазарини вверил ему не только государственные финансы, но и попечение о своем собственном имуществе.

Время, назначенное для коронации, наступило и теперь только увидели, какая пустота будет окружать коронование Луи XIV. Герцог Орлеанский, изгнанный в Блуа, отказался приехать только для церемонии, если не примут его условия, а так как на это не соглашались, то на его присутствие рассчитывать не приходилось. Принцесса де Монпансье не могла присутствовать при торжестве без своего отца. Осужденный на смерть принц Конде командовал испанскими войсками, а принц Конти, предчувствуя затруднительность своего положения, просил и получил позволение, оставив жену, принять начальство над Руссильонской армией. Кардинал Рец сидел в тюрьме. Тысячи знатных дворян или последовали за принцем Конде, или злобились в своих поместьях, а все Монморанси, Фуа, Ла Тремуй, Колиньи, как говорили потом, блистали «своим отсутствием». Однако Мазарини решил ввиду отсутствия первых актеров заставить вторых играть их роли. Благодаря Фуке было главное — деньги, и церемония совершилась в Реймсе с обычными обрядами. На другой день король получил орден Св. Духа, который тут же пожаловал своему брату, а на третий день он, как помазанник Божий, совершил обряд возложения рук на больных зобом, числом более 3000.

После коронации Луи XIV отправился в армию. Собирались отобрать у принца Конде город Стене, и король хотел присутствовать при взятии крепости. Он прибыл в Ретель 28 июня, а оттуда направился в Седан, где осмотрел боевой лагерь. Полагали, что осада будет продолжительной и кровопролитной, но принц повел все свои войска против Арраса, оставив в городе небольшой отряд. Стене был взят и, возможно, этот успех стал причиной того, что Луи XIV впоследствии полюбил осады. Потом решили идти на испанцев; часть войска пошла на соединение с маршалом сюренном, другая, во главе с королем, получив все подкрепления, которые только смогли собрать, образовала два корпуса под командой маршалов ла Ферте и Оккенкура. Французы расположились вокруг испанцев и дали несколько незначительных сражений, готовивших генеральное, которое собирались дать в день Людовика Святого, в надежде, что предок короля и святой покровитель Франции будет споспешествовать славе французского оружия. Благочестие не обмануло французов: испанцы и лотарингцы были сбиты с позиций. Однако принц Конде, придерживавший свои войска для решительной минуты, со свойственной ему стремительностью бросился на победителей, показав, как всегда, чудеса рыцарственной храбрости, однако не спас ни артиллерии, ни обоза, оставшихся в руках французов, и не смог продолжить осаду Арраса, куда через несколько дней прибыл король, чтобы поздравить своих генералов и особенно Тюренна с победой. Потом Луи XIV вернулся в Париж и распорядился отслужить благодарственный молебен.

На другой день после этой церемонии, в которой французы приносили Богу благодарность за снятие осады с одного города и взятие другого, умер в полной тишине советник Бруссель, который лет пять-шесть назад с таким шумом играл роль народного защитника.

ГЛАВА XXX. 1654 — 1656

В то время как Луи XIV исполнял обязанности коронованного венценосца и наслаждался первыми успехами полководца, случилось важное событие. Кардинал Рец крепко сидел в Венсенне, но поскольку в это самое время умер его дядя, архиепископ Парижский, то он, как коадъютор, объявил свои притязания на это звание.

Дядя умер 21 марта 1654 года в 4 часа утра, а в 5 г-н Комартен с верительной грамотой от кардинала Реца, составленной по всей форме, принял архиепископство в свое владение. В 5 часов 20 минут в архиепископство прибыл от лица короля г-н Летелье, но уже было поздно.

Коадъютор и в тюрьме оставался серьезным противником, сохраняя отношения с приходскими священниками Парижа, которые во всякое время могли возмутить народ, и с высшим духовенством, которое, видя нарушение неприкосновенности церкви в лице одного из его членов, могло возглавить это возмущение. Сам папа Римский писал письмо за письмом с просьбами освободить кардинала Реца. К тому же в Венсенне случилось происшествие, увеличившее сострадательное внимание народа к арестанту. Капитул собора Богородицы попросил разрешить одному из своих членов состоять при кардинале, что было позволено. Выбор пал на каноника, который некогда воспитывался вместе с Гонди и которому он отдал свою пребенду, но этот достойный священник имел более приверженности, нежели силы, и тюремное заключение вскоре расстроило его здоровье. Заметив тревожные перемены, кардинал Рец хотел отпустить его, но тот решительно отказался. Спустя некоторое время каноник впал в лихорадку и на четвертый ее день в припадке меланхолии перерезал себе горло. В Париже разнесся слух об этой смерти как о следствии жестокой тюрьмы, и сочувствие к кардиналу усилилось.

При этих-то обстоятельствах умер архиепископ Парижский. Не теряя времени, оба великих викария кардинала Реца Поль Шевалье и Никола Ладвока во имя арестанта начали греметь с кафедры самыми зажигательными речами. Слушая их, приходские священники воспламенились, друзья кардинала поддержали и появилось небольшое сочинение, призывавшее всех парижских священников затворить церкви. Поскольку это своеобразное отлучение поддерживалось всеми, Мазарини испугался и начал переговоры. Представлялось необходимым получить от кардинала Реца прошение об отставке от должности архиепископа, для чего прибегли к угрозам. К арестанту явился начальник телохранителей г-н Навайль и обратился к нему с речью, которая, как потом говорил кардинал, была бы приличнее какому-нибудь are янычаров, нежели офицеру христианнейшего короля. Впрочем, кардинал привык к угрозам и пообещал Навайлю дать письменный ответ. Он действительно написал его ближайшей ночью и на другой день отправил его не только королю, но и своим друзьям, которые его напечатали и распространили по Парижу. Этот ответ, каждое слово которого было взвешено, произвел величайшее впечатление. К кардиналу Рецу прислали г-на Праделя, который взялся убедить его в различных выгодах отказа от архиепископства, предлагая в перспективе свободу и возвращение королевского благоволения. Прадель также не имел успеха, но, уезжая, распорядился по возможности облегчить условия заключения.

Спустя некоторое время в тюрьму прибыл президент Бельев. Уже накануне кардинал был извещен об этом и ждал с нетерпением, поскольку во время Фронды он часто имел с ним дело и знал, что в сущности президент скорее враг Мазарини. В самом деле, войдя и поклонясь кардиналу с таким благоговением, словно тот был на свободе и в могуществе, президент Бельевр сказал:

— Г-н кардинал! Я прислан к вам первым министром предложить аббатства Сен-Люсиан-де-Бове, Сен-Медар-де-Суассон, Сен-Жермен-д'Оксерр, Сен-Мартен-де-Понтуаз, Сент-Обен-д'Ож, де Барбо и д'Овиан, если только вы согласитесь подать просьбу об отставке от звания архиепископа Парижского. Потом, видя, что кардинал не ожидал подобного вознаграждения, продолжил:

— До сих пор я говорил с вами как доверенное лицо Мазарини, а теперь предлагаю вместе посмеяться над сицилийцем, который оказался настолько глуп, что послал меня с подобным предложением!

— Ах, да, понимаю! — ответил кардинал. — Вы ничего не сказали о залогах!

— Конечно, — согласился Бельевр, — и в этом вам невозможно будет сойтись с Мазарини.

— Нет нужды! — заметил кардинал Рец. — Но все-таки надобно узнать, чего он хочет.

— Он хочет, — сказал президент, — чтобы вы дали в залог 12 человек из ваших друзей.

— А называет ли он, кого именно? — поднял брови кардинал.

— Без сомнения, — ответил президент, — г-д Реца, де Бриссака, Монтрезора, Комартена, Аккевиля… — Бельевр остановился, так как кардинал вспыхнул. — Понятно, — продолжил визитер, — но дайте мне договорить до конца, поскольку не хочу, чтобы вы хотя бы одну минуту считали меня способным предполагать, будто вы согласитесь на подобные предложения!

— Тогда для чего же вы ко мне пришли? — спросил кардинал.

— Для того, — продолжил свою речь Бельевр, — чтобы сообщить вам, что ваши друзья убеждены, будто если вы будете твердо стоять на своем, то двор вернет вам свободу Однако ошибается и Мазарини, полагая, что вы согласитесь на им предлагаемое и попросите отставку. Мазарини сам по себе удовольствовался бы этим, но королева приходит в отчаяние от одной мысли, что вы можете выйти из тюрьмы! Летелье говорит, что кардинал Мазарини сошел с ума, собираясь вас выпустить, Фуке приходит от этого в бешенство, а Сервьен соглашается с мнением министра только потому, что оно не совпадает с мнением его товарищей. Итак, повторяю, что только Мазарини желает вам свободы, да и то это еще сомнительно. Ваша борьба как архиепископа произведет возмущение, но неизвестно, чем оно кончится! Папский нунций будет сыпать угрозами, но это ни к чему не приведет! Приходские священники будут проповедовать, но народ утомлен и вряд ли возьмется за оружие. Все, что я сказал, двор знает так же хорошо, как и я. Вас, быть может, переведут в Гавр или Брест, где вы будете предоставлены совершенному произволу ваших врагов, которые поступят с вами, как им вздумается!

— А как вы думаете, — спросил кардинал Рец со спокойствием, доказывавшим, что он уже останавливался на этом предложении, — не собирается ли Мазарини отравить меня?

— Нет, — ответил президент, — Мазарини не кровожаден, я его знаю, но меня ужасает то, что я узнал от ваших друзей!

— Что же вы узнали?

— Что Навайль говорил вам, будто решено скоро подать вам помощь и что можно последовать примеру, который уже не один раз показали нам соседние государства.

— Итак, — сказал кардинал, — вы требуете, чтобы я подал прошение об отставке?

— Нет, — возразил Бельевр, — я спрошу вас, как законоведа, может ли связать просьба об отставке, поданная из тюрьмы?

— Нет, нисколько, — подтвердил кардинал. — Поэтому-то, как вы видите, они и не довольствуются ею, а требуют еще залога.

— Однако, если я устрою так, — предложил Бельевр, — что от вас не потребуют залога?

— О, тогда, — кардинал улыбнулся, — тогда я подпишу, и в ту же минуту.

— Хорошо, — сказал Бельевр, — остальное я беру на себя. Вы же твердо мне сопротивляйтесь и не соглашайтесь ни на какие условия!

Кардинал согласился последовать совету, а президент вышел от него с самым печальным лицом. За дверями его остановил Прадель.

— Ну и как? — поинтересовался офицер.

— Как? — ответил президент. — Вы видите, я в отчаянии!

— Так он отказывается? — удивился Прадель.

— Да, — печалился Бельевр, — но его удерживает не архиепископство, он мало о нем беспокоится и при других обстоятельствах, я думаю, он без затруднений согласился бы на отставку. Он считает, что требованием заложников оскорбляют его честь, и он никогда на это не согласится! Поэтому я не хочу вмешиваться более в это дело, поскольку тут ничего не поделаешь!

И с этими словами президент Бельевр удалился.

На другой день президент Бельевр явился снова. Мазарини, боявшийся возобновления бунтов, поскольку после помазания короля на царство он собирался двинуть все силы на отражение принца Конде, согласился на средний вариант. В обмен на семь аббатств кардинал Рец соглашался на свою отставку, но с тем условием, что если папа утвердит эту отставку, то кардинал останется тогда арестантом в Нанте у маршала ла Мейльере, своего родственника, которому кардинал, по признанию самого маршала, почти спас жизнь во время ареста Брусселя. Во всяком случае, что бы ни вышло из отречения кардинала, маршал по воле короля вручил президенту Бельевру письменное обязательство относительно кардинала Реца. О заложниках никто не вспоминал. Предложения были так выгодны, особенно при мысленном условии, которым кардинал Рец не задумался бы воспользоваться, что он даже засомневался, но посредник показал обещание маршала ла Мейльере:

«Мы, герцог ла Мейльере, пэр и маршал Франции, даем обещание г-ну кардиналу Рецу, что во исполнение письма короля, копия которого прилагается, мы позволим г-ну кардиналу Рецу свободно уехать в Рим по согласию, заключенному с г-ном Бельевром, первым президентом парламента Парижа, и это мы исполним в то самое время, когда получим известие, что к Римскому двору отправлено послание архиепископства Парижского об отрешении вышепоименованного кардинала Реца в пользу того, кого его величество предложит его святейшеству, или когда его величество получит соответствующую грамоту его святейшества, и мы исполним это не ожидая на то нового повеления его величества и даже если бы получили противное сему».

На это кардинал Рец подписал следующее:

«Мы, кардинал Рец, удостоверяем, что ничего не желаем более от г-на герцога ла Мейльере, как исполнения содержащегося здесь обещания в означенное время и при означенных условиях.

Дано 28 марта 1654 года».

На другой день кардинал выехал из Венсенна в сопровождении отряда легкой кавалерии, пехоты и стражи его преосвященства. Президент Бельевр сопровождал арестанта до Порт-а-л Англэ, где простился с ним, чтобы вернуться в Париж, а кардинал продолжил путь в Нант. В Божанси сменили конвой и сели на суда. Прадель, которому было поручено сопровождать кардинала до места назначения, сел вместе с ними, а отряд гвардейцев поместился на другом корабле. Наконец, в Нанте арестант был сдан под присмотр маршала ла Мейльере.

Принц Конде узнал об освобождении кардинала Реца в Брюсселе, где он тогда находился. Хотя они расстались почти врагами, принц подумал, что наступило время примирения, и написал маркизу Нуармутье, одному из самых искренних друзей кардинала, письмо следующего содержания:

«Брюссель, 7 апреля 1654 года.

Милостивый государь!

С величайшей радостью узнал о выезде кардинала Реца из Венсенна и покорно прошу Вас засвидетельствовать ему то участие, которое я в этом принимаю. Если бы я знал, что он совершенно свободен, то не преминул бы написать ему самому, но в его положении боюсь ему повредить. Я сделаю это немедленно, как только Вы меня уведомите, что можно ему писать. Итак, я выбираю Вас в этом своим руководителем и обещаю в любых обстоятельствах доказать, что я, милостивый государь, Ваш брат и усердный слуга.

Луи Бурбон».

Впрочем, положение кардинала Реца изменилось к лучшему — маршал ла Мейльере принял его с совершенной предупредительностью и как скоро арестант устроился в замке постарался доставить ему всевозможные удовольствия. Днем желающие могли его видеть, и почти каждый вечер у него бывали театральные представления, на которых присутствовали дамы из Нанта и его окрестностей. Конечно, вся эта предупредительность и желание доставить знаменитому арестанту как можно больше удовольствий нисколько не отменяли всякого рода предосторожности и с него не спускали глаз. Кардиналу Рецу для прогулок был отведен небольшой сад на бастионе, подножие которого омывалось рекой, и как только он входил в сад, стража располагалась на террасе, откуда можно было видеть каждое движение арестанта, а когда он возвращался в свою комнату, у дверей становились шесть стражей. Окно комнаты кардинала было не только высоко и забрано железной решеткой, но еще и выходило на двор, где всегда стоял караул.

Вскоре пришел из Рима с нетерпением ожидавшийся ответ, однако папа отказался утвердить отрешение кардинала, что привело ожидавшего именно этого кардинала Реца в некоторое замешательство. Поскольку прошение об отставке было подписано в стенах тюрьмы, он полагал согласие папы не имеющим особого значения, но оно было ему нужно. Кардинал послал в Рим одного из своих доверенных лиц, Малклера, чтобы склонить его святейшество утвердить ему преемника, но это не имело успеха, хотя исходило от заинтересованного лица и посланец рассказал папе, каким образом освобожденный намерен действовать. Однако папа отвечал Малклеру, что его согласие не имеет силы, так как прошение об отставке было вынуждено силой, что для него было бы бесчестием утверждать прошение, поданное из тюрьмы.

Ситуация очень встревожила кардинала Реца, знавшего маршала ла Мейльере как воспитанника школы Ришелье, школы, как тогда говорили, «повиновения», человека, ненавидевшего Мазарини, но трепетавшего перед ним. И по получении ответа от папы кардинал Рец заметил перемены в поступках своего сторожа, который искал ссоры, утверждая, что обращение к папе является лишь комедией, что кардинал сам скрытно побудил его святейшество отказать. Сколько кардинал ни уверял маршала в противном, тот оставался при своем убеждении, или, точнее, при желании думать, что дело обстоит именно так. С этого времени кардинал помял, что маршал, несмотря на свое письменное обещание, ищет теперь только предлога, чтобы вернуть его в руки короля.

Путешествие в Брест, предпринятое маршалом спустя несколько дней, и отъезд его жены, приехавшей всего за неделю до того из Парижа, подтверждали подозрения. Опасения подтвердило и письмо от Монтрезора, которое одна дама, пришедшая с визитом, незаметно вручила кардиналу. В письме говорилось, что «если Вы не сумеете уйти, то в конце этого месяца Вас переведут в Брест». Письмо не было подписано, но кардинал узнал почерк. Кардинал решил воспользоваться советом, что было нелегким делом, так как со времени отказа папы ла Мейльере стал еще недоверчивее.

В один прекрасный день в Нант приехал де Бриссак и провел с кардиналом Рецем несколько дней, во время которых старые друзья обсуждали способ бегства. Поскольку де Бриссак имел привычку в своих путешествиях иметь целый караван мулов, многочисленный как в поезде короля, решили, что кардинал спрячется в сундуке с отверстиями для дыхания и этот сундук уложат вместе со всем багажом. Сундук был приготовлен, кардинал его осмотрел и нашел, что способ побега достаточно удобен. Де Бриссак уехал и вскоре возвратился, но вдруг напрочь отказался участвовать в мероприятии, утверждая, что, во-первых, беглец непременно задохнется в сундуке, а во-вторых, что ему увезти арестанта у ла Мейльере, в доме которого он так радушно принят, значит нарушить все законы гостеприимства. Сколько Гонди ни упрашивал де Бриссака, напоминая о старинной дружбе, он не мог добиться ничего, кроме обещания помогать ему, когда он будет вне замка, ко способствовать бегству из замка де Бриссак отказался решительно. Итак, необходимо было искать другие способы п кардинал занялся этим со всем пылом человека, два года томящегося в тюрьме.

Мы уже сказали, что арестант прогуливался иногда в садике на бастионе, подножие которого омывалось Луарой. Настал август, и кардинал обратил внимание, что с убылью воды перед бастионом образовалось небольшое сухое пространство, а также что в ограде между террасой, с которой за ним наблюдали, и садом имелась дверь, запираемая, дабы воспрепятствовать солдатам есть виноград. Исходя из наблюдений, кардинал построил план побега и посредством шифра уведомил президента Бельевра, что убежит 8 августа. Преданный кардиналу дворянин по имени Буагерен должен был в 5 вечера находиться у основания бастиона вместе с конюшим де Бриссака ле Ральдом и двумя другими друзьями: сам герцог де Бриссак с кавалером де Севинье должен был в назначенном месте дожидаться беглеца на барже.

После бегства из тюрьмы кардинал имел намерение, вполне достойное его отваги, хотя оно принадлежало не ему, а его другу Комартену — воспользовавшись отсутствием короля и двора, уехавших к армии, идти на столицу и овладеть ею. Это намерение, каким оно ни кажется на первый взгляд дерзким, не было неисполнимым, и президент Бельевр знал о нем и вполне его одобрял. Извещая обо всем президента, кардинал Рец уведомлял, что намерен служить в соборе Парижской Богоматери 15 августа.

Итак, 8 августа в 5 часов вечера кардинал по своему обыкновению вышел в сад прогуляться, равно как и страж занял свое место на террасе. Кардинал вышел через решетчатую дверь, без церемоний затворил ее за собой и запер на ключ, который положил в карман. Никто этого не заметил; правда, камердинер кардинала отвлекал стражу, угощая ее вином. Оставались двое часовых, стоявших на стене по правую и левую стороны бастиона. Кардинал огляделся: какой-то монах купался в Луаре, а шагах в ста купались еще двое пажей. Кардинал подошел к парапету и увидел четырех своих людей, которые под предлогом, что поят лошадей, находились у основания бастиона. Домашний врач герцога де Бриссака должен был спрятать в кустах палку с навитой на нее веревкой — набросив петлю на зубец, беглец мог спуститься, сидя на палке и придерживаясь за веревку. Гонди раздвинул кусты и нашел палку, как вдруг услышал крики на реке и, обернувшись, увидел, что тонет тот самый монах. Сочтя момент благоприятным, Гонди закрепил конец веревки и, сев на палку верхом, начал спуск. Часовой заметил беглеца и начал прицеливаться, но тот крикнул:

— Послушай! Если ты выстрелишь, я велю тебя повесить!

Часовой несколько растерялся, подумав, что арестант бежит с согласия ла Мейльере. Два пажа, увидевшие раскачивающегося на веревке кардинала, закричали, но все полагали, что это по поводу тонущего монаха. Кардинал благополучно спустился, подбежал к ожидавшим его и, вскочив на лошадь, пустился в галоп вместе с друзьями по направлению к Мову. Для беглеца между Парижем и Нантом было расставлено 40 лошадей и он рассчитывал прибыть в столицу в ближайший вторник на рассвете.

Необходимо было торопиться, чтобы не дать времени солдатам запереть ворота улицы, по которой двигались беглецы. Под кардиналом была отличная лошадь, которая стоила де Бриссаку 1000 экю, но он не мог дать ей полную волю по причине плохой мостовой. Вдруг кардинал и его спутники увидели двух солдат, и хотя солдаты скорее всего ничего не знали, Буагерен посоветовал Гонди на всякий случай взять в руку пистолет. Такой совет не стоило повторять воинственному прелату, и он, выхватив оружие, направил его на ближайшего солдата, но в это мгновение солнечный луч, отразившись от дула пистолета, ослепил лошадь, она бросилась в сторону, споткнулась и сбросила седока на столбик у ворот, о который он разбил себе плечо. Спутники моментально подняли Гонди и посадили на лошадь, и хотя он ужасно страдал от боли, он продолжил путь и, чтобы не упасть в обморок, дергал себя время от времени за волосы.

Наконец, беглец со своей свитой прибыл в условленное место, где его ожидали де Бриссак и де Севинье. Сев в лодку, кардинал лишился чувств; его привели в себя, побрызгав водой. После переезда через реку кардинал уже не смог сесть на лошадь, и сопровождавшим пришлось искать место, где можно было бы спрятать его, и не найдя ничего, кроме скирды, они скрыли беглеца там вместе с одним из друзей. Де Бриссак и де Севинье отправились в Бопрео с намерением собрать тамошнее дворянство и вернувшись сюда отконвоировать кардинала. А ему пришлось просидеть в сене 7 часов, ужасно страдая от разбитого плеча; около 9 часов вечера началась лихорадка, а вместе с ней и жажда, неразлучная спутница ран. Но беглецы не смели выйти, боясь обнаружить свое убежище. Они сидели в страхе, увеличенном шумом отряда кавалеристов, который в поисках кардинала проехал мимо скирды. Наконец, часа в два утра посланный де Бриссаком дворянин, убедившись, что в окрестностях нет преследователей, положил кардинала на носилки и велел двум крестьянам снести его на гумно, где его опять спрятали в сено. На сей раз больного снабдили водой, и новая постель показалась ему превосходной.

Через 7 или 8 часов приехали со множеством лошадей г-н и г-жа де Бриссак и увезли кардинала в Бопрео, где он провел ночь. Между тем, собралось дворянство, и поскольку де Бриссак был очень уважаем в округе, то он скоро набрал 200 дворян, к которым присоединились Анри Гонди и герцог Рец с тремястами других. Однако теперь было уже поздно ехать в Париж, куда не могло не придти известие о бегстве кардинала и где, конечно, были приняты меры предосторожности. Падение кардинала с лошади испортило все дело. Решили отправиться в Машку ль, владение дома Рец, где беглецу можно было почувствовать себя в совершенной безопасности, поскольку тогда каждый владелец был в своем имении королем.

Известие о бегстве кардинала действительно пришло в Париж 13 августа, а в Аррас, где находился принц Конде — 18-го. Принц тотчас же написал Нуармутье следующее письмо:

«Милостивый государь! Я с величайшей радостью узнал, что кардинал Рец покинул свою тюрьму. Я всегда желал быть ему полезным в его несчастии, и если не помог ему прежде, то только потому, что он не доверял мне. Я пишу, чтобы выразить ему свою радость, и прошу Вас вручить ему мое письмо, если Вы сочтете это уместным. Прошу Вас, милостивый государь, быть уверенным, что у Вас на свете нет более покорного и преданного слуги, чем я.

Луи Бурбон».

Обстоятельства все более благоприятствовали юному королю. Он встречал зарю своей долгой жизни и своего великого царствования, и солнце, которое приняло девизом «Nee pluribus impar», лучезарно выходило из облаков, омрачивших блеск его рождения. В Париже Луи XIV опять нашел празднества и удовольствия, которые на время оставил для проведения коронации и случайностей войны. Король познакомился также с царицами этих празднеств — девушками Манчини, Мартиноцци, Комменж, Вильруа, Мортемар и г-жой де Севинье, известной красотой и начинавшей славиться своими письмами. С этого-то времени начались и первые любовные похождения Луи XIV.

Уже отроком Луи XIV обратил особое внимание на трех женщин. Первой была г-жа де Фронтенак, адъютантша принцессы де Монпансье, совершившая с ней орлеанскую и парижскую кампании. Де Монпансье упоминает об этой первой любви короля в своих исторических записках.

«До совершеннолетия устраивались время от времени прогулки. Однажды я ехала на лошади возле короля, а г-жа Фронтенак рядом со мной. Казалось, король находил большое удовольствие быть вместе с нами, королева даже заметила, что он влюблен в г-жу Фронтенак и распорядилась прекратить эти прогулки, весьма тем огорчив Луи XIV. Поскольку причины запрещения юноше объяснены не были, он предлагал королеве 100 пистолей в пользу бедных за каждую прогулку, полагая, что это побуждение победит леность королевы, что, по его мнению, и было причиной прекращения прогулок. Услышав отказ, Луи XIV сказал матери: „Когда я буду совершеннолетним, я буду ездить куда мне вздумается, а это время наступит очень скоро!“

Второй любовью Луи XIV была герцогиня де Шатийон, причем соперниками оказались герцоги Немурский и Конде. Легко понять, что король успеха не имел, причем, скорее по робости, нежели по целомудрию любимой им особы. Тем не менее, эта любовь наделала много шума, и все повторяли стихи Бенсерада:

Поберегите для другого

Вы прелести, о Шатийон!

По летам вы совсем готовы,

Король же — слишком молод он,

Он нежности вам напевает,

Но вашей пылкой красоты

Ведь то не удовлетворяет -

Вам мало детские мечты.

Любовью третьей стала м-ль Эдекур. Об этом пишет Лоре, «Историческая муза» которого описывала подряд все события от изобретения городской почты до отроческой страсти короля. Несколько ранее, по возвращении короля из армии, одна угодливая наставница — впрочем, если верить молве — взяла на себя труд дополнить воспитание короля практикой. Этой наставницей была г-жа Бове, камер-фрау королевы, которая по словам Сен-Симона, «несмотря на то, что была „стара и крива“, имела доказательства ранней возмужалости короля более положительные, чем те, за которые впал в немилость Лапорт». Однако вскоре все эти страсти уступили место новой любви, более пламенной и несколько неожиданной — король влюбился в Олимпию Манчини, племянницу кардинала Мазарини.

Когда эта девушка вместе с другими племянницами кардинала приехала ко двору и маршал Вильруа предсказывал их судьбу, что, отчасти, и сбылось — одна вышла замуж за принца Конти, другая за герцога Меркера, тогда никто не предполагал будущей красоты Олимпии — худой, с длинным лицом, большим ртом, тонкими руками и очень смуглой. Но, как пишет г-жа Моттвиль, восемнадцатилетний возраст произвел над ней свое действо — она пополнела, и эта неожиданная полнота, освежив цвет ее кожи и округлив лицо, образовала на щечках ее очаровательные ямочки: рот Олимпии стал меньше, а большие сицилийские глаза бросали молнии. В короткое время страсть короля к Олимпии Манчини сделала такие успехи, что кое-кто с беспокойством начал говорить об этом с Анной Австрийской, но королева отвечала лишь недоверчивой улыбкой.

Однако, на сей раз Луи XIV предался любви со всей страстностью своего возраста, и в отсутствие принцессы де Монпансье, все еще изгнанной, и герцогини де Лонгвиль, жившей все еще в уединении, Олимпия заняла место королевы двора и пользовалась всеми возможностями, которые может доставить благоволение короля. Несмотря на уважение к герцогине Меркер, в соответствии с ее положением при дворе, Луи большей частью танцевал именно с Олимпией, хотя бал открывал обыкновенно танцем с герцогиней Меркер. Впрочем, король так привык оказывать почести племянницам кардинала, что однажды, когда королева давала бал и пригласила в свой небольшой семейный круг английскую королеву с дочерью, которая уже выходила из детского возраста, король при первом же звуке оркестра, не обращая внимания на обеих принцесс, подошел к герцогине Меркер, взял ее за руку и занял место во главе танцующих. Анна Австрийская, как строгая ревнительница этикета, встала к, подойдя к ним, изъяла руку герцогини Меркер и шепотом приказала королю пригласить принцессу Генриетту. Досада Анны Австрийской не укрылась от английской королевы, которая подошла к ней с фразой, что у дочери ее болит нога и она танцевать не будет, но французская королева ответила, что ежели принцесса танцевать не может, то и король танцевать не будет. Английская королева, чтобы избежать развития недоразумения, позволила дочери принять запоздалое приглашение, и этим вечером король смог танцевать с Олимпией только третий танец.

После бала, наедине, королева сделала юному королю строгий выговор, но тот весьма решительно отвечал, что ему уже пора заниматься большими девицами, а не маленькими. Впрочем, эта маленькая девица была той самой, в которую он спустя шесть лет влюбился так, что только м-ль де Лавальер смогла его от этой любви вылечить, притом любви непозволительной.

При таких обстоятельствах, когда Луи XIV считал себя уже взрослым мужчиной и пытался стать настоящим королем, парламент напоминал, что он еще существует. Фуке, щедрой рукой сыпавший деньги для удовлетворения потребностей Луи XIV и корыстолюбия первого министра, потребовал, чтобы парламент утвердил внесением в свой реестр некоторые указы. Король сам явился в парламент и одним своим присутствием сделал это внесение излишним, но как только он вышел, члены парламента порешили настаивать на внесении указов в роспись и, следовательно, на обсуждении. Приверженцы Конде, друзья кардинала Реца, все старые фрондеры, которых было немало, тяготились наложенным на них со времени приезда короля молчанием и подняли ропот. Прошло несколько дней, в продолжение которых ропот усилился до такой степени, что король услышал его в Венсенне, где со времени бегства кардинала Реца проживал летом.

Луи XIV послал парламенту повеление собраться на другой день, что, по мнению придворных, расстраивало назначенную охоту. Поэтому юному королю пришлось выслушать множество возражений, которые не имели, разумеется, в себе ничего парламентского. Но Луи XIV успокоил свое окружение, утверждая, что его присутствие в парламенте вовсе не помешает охоте. В самом деле, 10 апреля в 10 утра парламентские депутаты, посланные королю навстречу, увидели его в охотничьем наряде, то есть в красном кафтане, в серой шляпе и больших сапогах, сопровождаемого двором, одетым соответственно. «В этом необыкновенном наряде, — пишет гардеробмейстер маркиз Монгла, — король слушал обедню, а потом занял свое место в парламенте и с бичом в руках объявил его членам, что желает того, чтобы впредь его повеления были вносимы в роспись без рассуждений, угрожая в противном случае заставить парламент повиноваться». Такая решительность должна была произвести или безусловное повиновение, или бунт, но время бунтов прошло, и парламент, способный противостоять министру, осознав свою слабость против короля, повиновался. Это стало последним вздохом, который Фронда испустила в парламенте, и все пошло по воле короля.

Кардинал Рец, будучи вынужден вследствие раны оставить идею идти на Париж, удалился, как мы сказали, в Машкуль к своему брату, а оттуда в Бель-Иль. Преследуемый маршалом ла Мейльере, кардинал сел на корабль, высадился в Испании и далее отправился в Рим к самым похоронам Иннокентия X, своего покровителя. Итак, с этой стороны французскому двору не приходилось опасаться ничего особенного, кроме отдельных интриг, но эти интриги могли ограничиться лишь препятствиями Мазарини назначить архиепископом Парижским кого-либо из своих приверженцев. Мазарини утешился в этой неудаче, выдав свою племянницу Лауру Мартиноцци, сестру принцессы Конти, замуж за старшего сына герцога Моденского.

Маршал Тюренн одержал решительную победу, заставив Ландреси капитулировать, и король решил принять участие в кампании. Король прибыл в армию, чтобы вместе с ней вступить на неприятельскую землю. Войска двинулись вдоль течения Самбры до Тюэна и перешли Шельду навстречу испанской армии; потом началась осада города Конде, взятого за три дня. Правда, принц Конде, со своей стороны, не дремал, напав на фуражиров под командой графа Бюсси-Рабютена, того самого, который стал впоследствии так известен своей ссорой с г-жой де Севинье и своей «Любовной историей галлов». В этой стычке Бюсси был разбит и оставил в руках испанцев знамя, украшенное лилиями, которое было представлено принцу Конде и которое тот из вежливости отослал Луи XIV. Однако Луи, будучи слишком горд, чтобы принимать подобные подарки от неприятеля, в особенности от бунтовщика, отослал знамя назад, приказав передать принцу, что подобные трофеи слишком редки в Испании и потому он не желает, чтобы она его лишилась. В ответ, спустя 11 дней, король взял Сен-Гилен и возвратился в Париж, оставив при войске своих генералов для защиты взятых четырех городов.

Новые праздники и новые балеты ожидали молодого героя в его столице. Никогда еще в Париже не совершалось в одно и то же время столько браков: Лаура Мартиноцци вышла замуж за герцога Моденского; маркиз Тианж женился на м-ль де Мортемар; Ломени Бриенн, сын министра, сочетался с одной из дочерей де Шавиньи. Мы назвали только три брака, но один из тогдашних писателей насчитал 1100 в течение одного года. Что касается Олимпии Манчи-ни, то она продолжала царить на всех празднествах, а Лоре записывал в своей «Исторической музе» все, чем Луи XIV ей угождал. Вот его стихи:

Любимый всеми наш король

Манчини-инфантину вел,

Умнейшую из грациозных,

Бесценный перл среди девиц ученых.

Нет нужды говорить, что слово precieuse тогда еще понималось положительно, поскольку Мольер еще не написал своих «Presieuses ridicules». Заметим, что в честь Олимпии Манчини король устроил свою первую «карусель». «Король, — пишет г-жа Моттвиль, — продолжая любить м-ль Манчини, вздумал устроить знаменитую карусель, имевшую сходство с древними рыцарскими турнирами». Впоследствии этого он набрал из двора три труппы по 8 рыцарей; главой первой он назначил себя, второй — герцога де Кандаля; соответственно, цветами короля были алый и белый, герцога де Гиза — голубой и белый, де Кандаля — зеленый и белый.

Рыцари были одеты по-римски, с позолоченными касками на головах со множеством перьев. Лошади также были украшены множеством лент, и рыцари выезжали тремя группами под балконами Пале Рояля, переполненными придворными дамами.

Первым ехал король, предводимый 14 пажами в расшитых серебром одеждах с копьями и девизами рыцарей; за ними следовали 6 трубачей и шталмейстер короля; далее — 12 богато одетых пажей короля в перьях и лентах; два последних пажа несли копье короля и щит с девизом «Ни больший, ни равный»; за ними ехал обер-маршал и, наконец, сам монарх во главе 8 рыцарей, «которых, — как пишет г-жа Моттвиль, — король превосходил столько же своей прекрасной наружностью, своим обаянием и ловкостью, сколько превосходил всех как государь».

Потом двигалась группа голубых рыцарей, предводительствуемая герцогом де Гизом, романтический облик которого удивительно соответствовал празднествам такого рода. «За ним, — пишет г-жа Моттвиль, — следовала лошадь, которая, казалось, принадлежала какому-нибудь Абенсеррагу, поскольку ее вели два мавра, за которыми следовали медленно и торжественно рыцари». На щите герцога был изображен феникс в огне под солнцем и девиз: «Что нужды, что его убьют, если он воскреснет?»

Последней двигалась группа рыцарей Кандаля, выделявшегося своей прекрасной белокурой шевелюрой. На щите герцога изображена была буква, намекавшая на подвиги Геракла, и соответствующий девиз: «Она может поместить меня между звездами».

Разумеется, что по причине ли исключительной ловкости короля, или по причине исключительной лести, все почести этого дня были отнесены к Луи XIV.

По окончании карусельных прогулок король со своим двором уехал в Компьен, где стало известным, что королева Христина, дочь Густава-Адольфа, о которой рассказывали вещи совершенно необычайные, едет во Францию, отказавшись в Риме перед папой от престола. Король послал герцога де Гиза для встречи королевы, а Анна Австрийская присоединила к нему г-на Коменжа. Все ожидали прибытия Христины, когда от де Гиза пришло письмо, которое еще более подогрело любопытство придворных:

«В то время, пока я жестоко скучал, вздумалось мне повеселить вас, послав вам описание королевы, которую я теперь сопровождаю. Она невелика ростом, но толстая и жирная; руки ее красивы, кисть сложена хорошо, но она более мужская, нежели женская, а плечи высоки. Впрочем, недостатки фигуры она успешно скрывает странным покроем своей одежды, а поступь и телодвижения королевы таковы, что можно биться об заклад, что перед вами отнюдь не женщина. Лицо большое, но без недостатков, черты женственны, хотя и резковаты, нос орлиный, рот довольно большой и некрасивый, зубы порядочные, глаза выразительные и исполненные огня; цвет лица, несмотря на следы оспы, довольно живой, а очерк лица правильный, но прическа престранная. Это мужской парик, весьма тяжелый, на лбу высокий, на боках густой, книзу редкий; верхняя часть головы покрыта волосяной сеткой, а задняя представляет собой нечто вроде женской прически; иногда королева носит шляпу. Платье ее, стянутое сзади складками, похоже на наши камзолы, поскольку сорочка выходит по кругу из-под юбки, которая обычно худо подвязана и слишком коротка. Королева всегда напудрена и напомажена и никогда не носит перчаток, обувается как мужчина, голос и движения мужеподобны, очень любит изображать амазонку. Королева имеет по крайней мере столько же величия и гордости, сколько мог иметь ее отец Густав Великий, а впрочем, очень вежлива и ласкова, говорит на восьми языках, и на французском так, будто родилась в Париже. Она знает больше, чем вся наша Академия вместе с Сорбонной; удивительно знает живопись, как и все другие художества, а с интригами нашего двора знакома не хуже меня. Одним словом, эта королева во всех отношениях — особа необыкновенная. Я провожаю ее ко двору по парижской дороге, так что вскоре все смогут сами судить о ней. Кажется, я ничего не забыл в ее описании, кроме того, разве, что иногда она носит шпагу с колетом из буйволовой кожи, что парик ее темный, а на шее шарф».

Все, что герцог де Гиз сообщил о королеве Христине, соответствовало действительности во всех отношениях, в том числе и ее знание французского двора. Едва герцог объявил свое имя, как Христина, смеясь, спросила его о г-же Боссю, аббатисе Бове и м-ль де Пон, а когда Коменж назвал себя, она осведомилась о добряке Гито, его дяде, и выразила желание увидеть Гито сердитым, поскольку это было бы одним из самых забавных зрелищ из тех, что могли ожидать ее при французском дворе. Это описание, опередившее знаменитую путешественницу на несколько дней, много увеличило общее любопытство. 8 сентября 1656 года, после остановки в Эссоне, чтобы посмотреть балет, комедию и фейерверк, Христина въехала в Париж, сопровождаемая вооруженными гражданами, которые с почетом встретили ее за воротами и провожали, начиная от Конфлана, где она ночевала, до Лувра, где она должна была остановиться. Толпа любопытных была так густа, что въехав в Париж около 2 часов, Христина приехала в Лувр только в 9 часов вечера. Ее поместили в том отделении дворца, где стены были украшены «сципионовскими» обоями и находилась великолепная атласная постель, которую кардинал Ришелье подарил перед своей смертью покойному королю. Христину встретил принц Конти и преподнес салфетку, которую она приняла, рассыпавшись в комплиментах.

Королева Христина умела быть очаровательной, если хотела понравиться. Платье ее, столь странное в описании, не вызывало при непосредственном рассмотрении особого удивления, по крайней мере к нему легко можно было привыкнуть. Лицо ее казалось довольно красивым, и все удивлялись ее познаниям, живости ума и знанию подробностей французской жизни. Она знала не только гербы и родословные знатных фамилий, но также подробности интриг и волокитств, как и имена любителей живописи и музыки. При встрече с маркизом Сурдисом Христина назвала ему все картины, находившиеся в его кабинете, привлекая внимание французов к сокровищам, которыми они обладали. В капелле Сен-Шапель она пожелала увидеть драгоценный агат, однако несколько ошиблась, поскольку этот камень в конце царствования Луи XIII был перенесен в Сен-Дени.

Пробыв несколько дней в Париже, Христина отправилась с визитом к королю и королеве в Компьен. Мазарини выехал навстречу в Шантийи, а через два часа король и герцог Анжуйский приехали туда как частные лица. Мазарини представил августейших гостей Христине, говоря, что эти молодые люди принадлежат к знатнейшим фамилиям Франции.

— Очень верю, — ответила Христина, — они родились, чтобы носить короны! — Она узнала их по портретам, которые видела в Лувре.

На другой день Анна Австрийская в сопровождении короля и свиты приехала принять путешественницу в Фаржо, в доме, принадлежавшем маршалу ла Мотт-Худанкуру и находившемся в трех лье от Компьена; в честь Христины был дан обед.

Христина прожила несколько дней в Компьене, беседуя с государственными людьми о политике, с учеными о науках и немилосердно шутя с весельчаками. Днем она ездила на охоту, вечером для нее ставили комедии; в удачных местах пьесы она выражала одобрение, хлопая в ладоши, плача или смеясь, смотря по обстоятельствам, и клала ноги на переднюю стенку своей ложи, что казалось придворным столько же неприличным, сколько нравилось партеру. Королева, видя такую любовь к театру, взяла Христину на представление трагедии иезуитами, над которыми та жестоко смеялась. Известно, что в то время иезуиты имели обыкновение не только сочинять, но и играть в трагедиях. Наставник Вольтера, отец Пуаре, был одним из известнейших трагиков.

Расставшись с королем и королевой, Христина сделала визит, который двору показался оскорбительным. Подстрекаемая любопытством, возбуждаемая похвалами, которыми маршал д’Альбре осыпал Нинон Ланкло, она захотела ее видеть и, пробыв у нее часа два, изъявила при прощании всяческую приязнь. «После этого, — пишет г-жа Моттвиль, — эта шведская амазонка взяла наемные кареты, которые король велел ей предоставить, и деньги, чтобы она могла

За них заплатить, и уехала из Франции; за ней последовала бедная ее свита, без блеска, без величия, без всякого признака королевского поезда».

Около этого времени Мазарини лишился своей сестры, г-жи Манчини, и племянницы, герцогини Меркер. Заболев, г-жа Манчини считала себя уже погибшей, поскольку ее муж, считавшийся великим астрологом, предсказал свою смерть, потом смерть сына, который был убит в сражении при предместье Сент-Антуан, и, наконец, смерть своей жены. Впрочем, бедная женщина одно время питала некоторую надежду, что в отношении ее муж ошибся, поскольку оставалось несколько дней до указанного им срока, но вдруг почувствовала себя нездоровой, слегла в постель и более с нее не вставала. Ее брат находился рядом, когда она, испуская дух, поручила ему двух своих последних дочерей — Марию и Гортензию. Что касается герцогини Меркер, то она, разрешившись весьма благополучно от бремени, внезапно была поражена параличом и лишилась речи. Мазарини поначалу не очень беспокоился, поскольку медики отвечали за больную, но когда по выходе из балета, где танцевал сам король, ему сообщили, что племяннице сделалось много хуже, он бросился в первую попавшуюся карету и велел везти себя в отель Вандом. Кардинал нашел бедную герцогиню умирающей, и лишенная всякого движения она смогла только улыбнуться дяде. Герцогиня Меркер умерла, оставив в колыбели сына, того самого герцога Вандома, который спустя сорок лет спас монархию Луи XIV.

В конце декабря Олимпия Манчини, видя, что любовь короля, продолжающаяся уже два года, не может принести ей никакой выгоды, согласилась на союз, который ей давно предлагали, и вышла замуж за принца Евгения, сына принца Тома Савойского, принявшего титул графа Суассонского, ибо принцесса Кариньян, его мать, была дочерью знаменитого графа Суассонского и сестрой последнего графа, носившего это имя и оставившего ее наследницей знаменитого дома Бурбонов. Олимпия стала матерью знаменитого принца Евгения, который поставил монархию Луи XIV на край гибели. Такими событиями закончился 1656 год.

В Компьене король принял своего дядю, Гастона Орлеанского, который по своему обыкновению бросил друзей и тайно помирился с двором. Выехав из своего замка в Блуа, Гастон объехал Париж и прибыл в Компьен, когда король был на охоте. Герцог посетил короля, королеву и кардинала, который, впрочем, под предлогом подагры не вышел навстречу. В общем, Гастона приняли довольно хорошо и через несколько дней он оставил двор, посетил на обратном пути Париж, где не был три года, и вернулся в Блуа, решив кончить жизнь в неизвестности и не выходя более на общественное поприще с обычным для него ущербом для своей чести. Этот последний представитель междоусобицы, пришедший просить у короля милости, проложил дорогу принцу Конде, который не замедлил последовать примеру.

ГЛАВА XXXI. 1656 — 1658

Кардинал Мазарини не забыл просьб умирающей сестры относительно Марии и Гортензии Манчини, или, точнее, желая привязать к себе короля всеми возможными узами, надеялся, что одна из девушек завлечет его. Расчеты министра отчасти оправдала Мария, хотя он рассчитывал более на Гортензию.

Мария, воспитывавшаяся вместе с сестрой в монастыре и только что его оставившая, была моложе Олимпии, старше Гортензии и одним или двумя годами моложе короля. Ее нужно было признать скорее некрасивой, хотя ее большой рост мог со временем придать фигуре стройность, а пока она была худа и руки казались несоразмерно длинными; Мария выглядела смуглой, даже желтоватой, большие черные глаза только обещали стать красивыми, а рот смотрелся большим и неприятным. Поэтому Мазарини поначалу обманулся в своих надеждах, и король едва обращал внимание на Марию и Гортензию.

В это время Луи XIV занимала другая страсть, сделавшая его вполне равнодушным к бракосочетанию графини Суассонской. Ла Мотт-д Аржанкур, которую королева взяла во фрейлины, не блистала красотой и умом, хотя была мила и грациозна, а голубые глаза и русые волосы вместе с темными бровями и смуглым лицом образовывали нечто очень привлекательное и в нее трудно было не влюбиться. При всем том она имела величественную осанку при хорошей фигуре, очень мило разговаривала и, наконец, очень хорошо танцевала на вечерах у королевы, на которые ее приглашали часто и куда заглядывал король. Он обратил на фрейлину свое внимание, а вскоре обнаружил такую страсть, что королева начала беспокоиться и однажды, когда король слишком долго беседовал с м-ль д'Аржанкур, она отвела его в сторону и сделала весьма строгий выговор. Однако, Луи, вместо того, чтобы послушаться указаний, при первом же удобном случае открылся девушке в любви, и когда она заговорила о строгости королевы, напомнил, что он — король и обещал в случае взаимности сопротивляться матери во всем. Молоденькая фрейлина, как говорили, возлюбленная то ли Шамаранта, камердинера короля, называемого при дворе не иначе как «красавец», то ли маркиза Ришелье, женившегося впоследствии на дочери г-жи Бове, отказалась вступить в заговор, боясь обожателя или желая отказом еще более воспламенить его страсть. К несчастью, Луи XIV еще не стал самостоятельным и, не зная уловок кокетства, обратился к матери, как привык обращаться к ней во всех своих детских горестях, и рассказал ей все с предложением удалиться от предмета своей любви. Королева обратилась к Мазарини, который предложил королю куда-нибудь на время уехать, и тот оставил двор, уехал в Венсенн, где молился, исповедался, причащался, и возвратился через неделю, считая себя исцелившимся. Это самоудаление короля не понравилось семейству Аржанкуров, которое, заметив чувства Луи к м-ль ла Мотт, уже имело кое-какие планы. Мало того, мать фрейлины предлагала королеве и кардиналу удовлетворить все желания короля, соглашаясь от имени дочери удовлетвориться титулом королевской метрессы. Но этого вовсе не желала королева, которая надеялась сохранить сына целомудренным до дня супружества; не хотел этого вовсе и кардинал, который не противился любовным увлечениям короля, но желал, чтобы предметом таковых была одна из его племянниц.

В самом деле, по возвращении из Венсенна король вел себя очень хладнокровно и чрезвычайно осторожно, избегая встреч с м-ль д'Аржанкур, а если неожиданно встречался с ней, то, по-видимому, не изменял своим намерениям не сближаться с ней. Однако, когда вскоре во дворце состоялся бал, и король согласился почтить его своим присутствием, то явилась и м-ль д'Аржанкур. Она казалась прекраснее прежнего и подошла прямо к королю на глазах всего двора и пригласила танцевать с собой. Луи побледнел, подал свою руку, которая не переставала дрожать. М-ль д'Аржанкур сочла свою победу несомненной и в тот же вечер сообщила подругам о надеждах, которые основывала на этом смущении короля, всеми, впрочем, замеченном.

Опасность была велика, поэтому Мазарини решил вмешаться в дело, призвав на помощь не Бога, но ревность и подозрение. Полиция открыла интригу, или может быть даже две, м-ль д'Аржанкур; в руки Мазарини попало также письмо, написанное рукой фрейлины, и не оставляющее сомнений в ее отношениях с маркизом де Ришелье. Все это было представлено Луи XIV и его гордость одержала верх — он перестал видеться с м-ль д'Аржанкур, а поскольку в это самое время г-жа Бове принесла королеве жалобу на раздор в быту ее дочери, произведенный той же девицей, то ей было приказано отправиться в Шайо, в женский монастырь, где, разочарованная не только крушением высокомерных замыслов, но и в любви, м-ль д'Аржанкур осталась на всю жизнь, хотя и не постриглась в монахини.

Мазарини знал толк в любви, как и в политике, и понимал, что ничто так не исцеляет от платонической любви, как действительное наслаждение. Чтобы совершенно искоренить в душе короля воспоминания о прекрасной затворнице, надо было найти «развлечение». Выбор пал на одну садовницу. Откуда она взялась, как ее звали, сегодня никто не знает, а из тогдашних писателей один Сен-Симон пишет об этой истории, которая не обошлась без последствий. Садовница забеременела и родила дочь, но по причине низкого происхождения матери ее оставили в неизвестности, а когда ей исполнилось 18 лет выдали замуж за дворянина из окрестностей Версаля по имени Лаке, которому камердинер короля Бонтан сообщил о происхождении его будущей жены. Лаке согласился с радостью, надеясь, что союз со старшей дочерью Луи XIV принесет успех, но ошибся и дошел лишь

До чина капитана кавалерии, и то по протекции герцога Вандома. Что касается дочери Луи XIV, то она, к несчастью, знала тайну своего рождения; она была высокого роста и хорошо сложена, очень походя на короля, каковое сходство было причиной запрещения выходить из своей деревни, в которой она и умерла в возрасте 36 лет, завидуя своим законным трем сестрам. У нее были дети, подобно ей угасшие в неизвестности.

Мазарини не ошибся, это развлечение совершенно исцелило короля от любви к м-ль д’Аржанкур и он зажил по-прежнему, предаваясь удовольствиям и не обращая особенного внимания на Марию Манчини, о которой нельзя сказать того же. Вид молодого, прекрасного короля возбуждал в ней чувство, на почтение мало походившее, «ибо, — как говорила о ней ее сестра, если верить запискам Сен-Реаля, — ее не страшило величие короля, и как она ни была в него влюблена, она всегда очень свободно с ним разговаривала, а однажды во время прогулки, заметив вдали одного придворного, имевшего некоторое сходство с королем, она подбежала и сказала: „Ах, это вы, мой бедный государь!“ — Придворный обернулся, приведя Марию в смущение».

Чувство это, которое поощрял Мазарини, вскоре сделалось всем известным, в том числе королю. Поначалу он, казалось, посмеивался, но мало-помалу начал обращать взор на ту, которой внушил любовь — кому, в конце концов, не приятно быть любимым! На первых порах Луи XIV был только признателен Марии за чувство, которое она обнаружила так явно, но, сблизившись с ней, заметил, что если природа не расщедрилась на физическую красоту, то наградила красивой душой. Вообще, Мария Манчини была прелестна, мило разговаривала и, казалось, любила короля всем сердцем.

Одновременно кардинал деятельно занимался тем, что должно было поразить эту любовь его племянницы — подготовкой бракосочетания короля. Королю представлялись многие партии, и во-первых, принцесса де Монпансье, которую по молодости ее сестер, родившихся от второго брака ее отца, называли la grande mademoiselle. Выйти замуж за короля было самым большим желанием принцессы, и войну она вела с единственной целью — заставить короля на ней жениться, а во время владычества в Орлеане, когда Анна Австрийская послала просить о позволении проехать через город, принцесса прямо сказала Лапорту:

— Пусть назначат мне короля супругом и я сдам Орлеан!

Лапорт передал это королеве и та расхохоталась:

— Хорошо! Тогда вместо того, чтобы проехать через этот город, мы проедем мимо! Король не по ее носу, хотя он у нее и очень длинный!

Ответ был груб и решителен, и с этого времени о принцессе, как о невесте короля, не говорилось, но когда Гастон снова вошел в милость при дворе, речь зашла о второй его дочери. Об этом союзе говорили, впрочем, только те, кто очень его желал, а кардинал не состоял в их числе и, не имея повода рассчитывать на дружбу с герцогом Орлеанским, не желал возрождать умирающее значение человека, который так часто был его противником. При дворе жила также английская принцесса Генриетта, когда-то маленькая девочка, с которой король не хотел танцевать, а теперь весьма привлекательная. Родившись на ступенях трона, она стала свидетельницей превращения этого трона в эшафот и жила теперь в изгнании, без денег, без власти, поскольку Кромвель господствовал в Англии. Итак, о Генриетте также не стоило думать.

С другой стороны, от Коменжа, бывшего посланником в Лиссабоне, пришло извещение, что заневестилась принцесса Португальская, что ее мать очень желает видеть ее королевой Франции и предлагает Коменжу большие деньги, если он сумеет склонить на это Мазарини. Коменж прислал портрет принцессы, но при дворе распространилось мнение, что портрет много лучше оригинала и короля может постигнуть разочарование.

В это же время занимались, и довольно серьезно, еще одной принцессой — Маргаритой Савойской, племянницей английской королевы и двоюродной сестрой Генриетты. Люди, посвященные в тайны двора, знали, что все переговоры клонились лишь к тому, чтобы заставить испанского короля пойти на сближение с Францией. Отношения осложнялись тем обстоятельством, что очень желательному для Анны Австрийской и Мазарини союзу с Испанией препятствовала невозможность выдать инфантину Марию-Терезию, единственную дочь, следовательно, и наследницу испанской короны, за царствующего короля Франции. Однако испанская королева родила сына, и инфантина стала только высокородной принцессой, и Мазарини теперь не спускал глаз с Испании, или, точнее, с провинций Фландрии и Брабанта, которые он всегда пламенно желал присоединить к Франции.

Между тем, при дворе стало известно, что королева Христина, так хорошо принятая в первое свое путешествие во Францию, приехала снова и опять без приглашения. Ей было предложено остановиться в Фонтенбло и все шло более или менее нормально, как вдруг она, не уважая ни королевского гостеприимства, ни законов Франции, велела казнить одного из своих слуг по имени Моналдесхи. Причина инцидента неизвестна, точнее неизвестен характер проступка слуги. Во всяком случае Христина пригласила к себе игумена Тринитариев, отдала ему связку писем, потом позвала Моналдесхи и стала обвинять его в измене. Тот не сознавался и тогда были предъявлены письма; обвиняемый побледнел и бросился перед королевой на колени, умоляя о пощаде. Христина терпеливо выслушала все, что несчастный говорил, а потом приказала начальнику своих телохранителей, Сантинелли, казнить преступника. Тогда началась страшная сцена убийства, причем Христина, видя уверенность Моналдесхи в том, что его не убьют, и не желающего поэтому исповедаться, приказала для начала его ранить. Однако это нелегко было исполнить, поскольку Моналдесхи, предвидя опасность, надел кольчугу, и первые удары не оставили ран; в конце концов Сантинелли, уже отрубивший осужденному три пальца на руке и два раза по настоятельным просьбам жертвы приходивший к королеве за помилованием, воткнул ему шпагу в бок, а потом перерезал горло. Известие об этом произвело на двор ужасное впечатление, и Луи XIV, не терпевший посягательств на его власть и какого-либо другого суда в своем королевстве, велел через Мазарини изъявить Христине свое неудовольствие. Послание министра показалось королеве неприличным, и она, со своей стороны, ответила следующим:

«Г-н Мазарини! Сообщившие Вам подробности о моем шталмейстере Моналдесхи, сами знали их очень плохо. Я нахожу очень странным, что Вы употребили столько людей, чтобы узнать истину. Впрочем, Ваши поступки не должны меня удивлять, какими они ни были бы безрассудными, но я никогда не поверила бы, что Вы и Ваш юный и гордый повелитель дерзнете обнаружить мне Ваше малейшее неудовольствие. Знайте все, сколько вас здесь имеется, слуги и господа, малые и большие, что мне угодно было поступить таким образом, что я не должна и не хочу давать отчет в своих поступках никому на свете, особенно фанфаронам Вашего сорта. Для особы Вашего звания вы играете странную роль, но, какие бы причины ни побудили Вас писать мне, я слишком мало их уважаю и вовсе не обращаю на них Внимание. Я хочу, чтобы Вы знали и сказали всем, кому угодно будет слушать, что Христина очень мало думает о вашем дворе, а еще менее о Вас, что для отмщения за себя я не имею надобности прибегать к Вашему страшному могуществу. Я поступила как хотела, моя воля — закон, который должны уважать. Ваша обязанность — молчать!.. Многие люди, которых я уважаю не более Вас, должны бы знать, чем они обязаны равным себе!

Знайте, наконец, г-н кардинал, что Христина — королева везде, где бы она ни находилась, и что везде, где бы ей не вздумалось жить, люди, как бы они лукавы ни были, будут все-таки лучше Вас и Ваших единомышленников.

Принц Конде имел причины говорить, когда Вы держали его под стражей в Венсенне: «Старая лиса никогда не перестанет угнетать добрых слуг государства, пока парламент не выпроводит куда-нибудь или не накажет пожестче этого знаменитого писчинского Сент-Акина».

Итак, поверьте, Жюль, Вам, стоит вести себя так, чтобы заслужить мое благоволение, и этого Вам не слишком трудно достигнуть. Боже Вас охрани, сделать когда-либо хоть малейшее замечание на счет моей особы — будь я на краю света, меня всегда уведомят о Ваших коварствах, поскольку я имею на службе придворных и друзей, которые также ловки и бдительны как Ваши, но куда менее подкупны.

Христина».

Письмо было довольно наглым, но оно имело успех и Христина прожила еще два месяца в Фонтебло, не будучи никем тревожима, а на масленицу даже получила приглашение на балет, в котором должен был танцевать сам король. Этот балет давался в честь Марии Манчини и назывался «Больной амур». Бенсерад, как и всегда, сочинил к нему слова, но музыка на этот раз принадлежала одному молодому человеку, имя которого обретало известность — Батисту Люлли. Юноша приехал из Италии с кавалером де Гизом, определившим его на службу ко двору принцессы Орлеанской, откуда он перешел на службу к королю. В балете композитор исполнил также роль шута, почему имел двойной успех и с этого дня «Батистушка», как его частенько называли, вошел в моду.

На балете также присутствовала принцесса де Монпансье, месяца три тому назад вновь принятая при дворе. Ее свидание с королевой произошло в Со, и когда во время свидания вошел король, то Анна Австрийская сказала:

— Представляю вам эту девицу! Она очень досадует на себя, на то, что была злой интриганкой и собирается впредь быть благоразумной.

Король и принцесса подали друг другу руки и все пошло по-прежнему, словно артиллерия Бастилии никогда не гремела.

Зима прошла в празднествах и маскарадах, где король почти всегда бывал с Марией Манчини. Эта любовь немало беспокоила королеву, тем более, что Луи вовсе не стеснялся. Королева делала ему выговоры, но в ответ слышала только выражение досады и соображения относительно того, что довольно короля держали в руках, когда он был мальчиком, а теперь он стал мужчиной и может чувствовать себя свободным. Королева начала подозревать, что Мазарини имеет намерение женить короля на своей племяннице, и, забыв собственные отношения с кардиналом, трепетала. В самом деле, Мазарини с некоторого времени понял, что власть переходит в другие руки, и употреблял все меры для завоевания короля. Мазарини перестал быть осторожным в отношениях с Анной Австрийской и громко заявлял, что у нее никогда не было ума, что она всегда обнаруживала более привязанности к дому Австрийскому, нежели к тому, в который вошла, что супруг ее имел основательные причины ненавидеть жену и не доверять ей, что набожна она была лишь по необходимости, и, наконец, что она по-настоящему любила только хороший стол и нисколько не заботилась обо всем прочем.

Все эти выходки кардинала доходили, разумеется, до королевы и очень ее тревожили, поэтому она собрала в тайне государственных советников и лучших юристов парламента, чтобы узнать, будет ли брак действительным, если король женится без ее согласия. Все в один голос заявили, что нет, и посоветовали королеве протестовать против этого брака. Бриенн, который всегда сохранял доверенность королевы, получил поручение составить акт по этому случаю и внести его в роспись парламента при закрытых дверях, если король вступит в тайный брак с племянницей кардинала.

Королева не говорила кардиналу ни слова о своих опасениях и потому очень удивилась, когда однажды, разговаривая о будущей женитьбе короля, он сам сказал о предполагаемом браке, смеясь над глупостью своей племянницы, которая верит обещаниям юного короля, но кардинал говорил об этом таким образом, что легко можно было видеть в этом предложение, а отнюдь не неодобрение. Анна Австрийская воспользовалась случаем и, хладнокровно выслушав, заметила:

— Кардинал, я не думаю, что король способен на такую низость, но если это допустить, то надо быть готовым к тому, что вся Франция восстанет против вас и против него, я сама стану во главе и заставлю моего второго сына принять в этом участие!

Через несколько дней протест был оформлен и представлен Мазарини, который тогда возобновил сношения с испанским двором, делая вид, что сносится с Савойей. Оба супружества имели политическое значение: союз с Испанией был средством упрочить мир, с Савойей — средством продолжить войну.

С наступлением весны начались приготовления к войне. Эта кампания началась изменой — маршал д’Оккенкур, очарованный прекрасными очами г-жи де Шатийон, которая уже имела в числе своих обожателей короля, принца Немурского и принца Конде, вступил в переговоры с принцем Конде и согласился сдать ему Перон. Король как-то сразу узнал об измене и лишил маршала командования над войсками, впрочем преступление было жестоко наказано судьбой, и перешедший на сторону неприятеля д'Оккенкур во время рекогносцировки у города Дюнкирхена был смертельно ранен. Умирая, он изъявил глубокое раскаяние и просил у короля единственной милости — быть похороненным в храме Богородицы в Лиссе — и получил ее. Именно из-за измены король отправился к армии ранее обычного, но до отъезда из Парижа последовало примирение с герцогом де Бофором, который в изгнании показал твердость и надменность и не искал дружбы с министром никакими средствами. Мазарини, со своей стороны, по ходатайству герцога Ван-дома, видел в де Бофоре только брата герцога Меркера, своего племянника, и потому, когда де Бофор вошел в милость, принял его в число своих друзей и сделал начальником Адмиралтейства, которым в продолжение войны управлял герцог Вандом. Король уехал на другой день после Пасхи и лично явился перед Гесденом, который взбунтовался, а так как этот город взять было невозможно, и кардинал не хотел, чтобы Луи XIV имел унизительное стояние под его стенами, то было решено идти к Кале и взять Дюн-кирхен. Для этой цели и с намерением устрашить Испанию, был заключен союз с Кромвелем.

Дюнкирхен пал 14 июня, но радость победы омрачилась начавшейся 22-го горячкой у короля. Болезнь усилилась до такой степени, что начали опасаться за жизнь Луи XIV, и многие доказали ему при этом свою преданность. Королева, например, решила удалиться в Валь-де-Грас, если сын умрет; герцог Анжуйский не хотел расстаться с братом, хотя горячка могла быть заразной, а Мария Манчини пребывала в отчаянии, что не может быть сиделкой при больном. Но не таков был кардинал, который немедленно начал думать о последующем, и поскольку в случае смерти короля ему не приходилось ждать ничего хорошего от герцога Анжуйского, то он послал забрать всю свою мебель и серебро из своего парижского дома и перевез добро в Венсенн. Однако король поправился и возвратился в Париж. Все изъявляли свою искреннюю радость, и лишь некоторые позволяли себе шутить, как Бюсси-Рабютен, сочинивший стихи:

Как щедро наш король судьбою награжден!

Храбрей чем Александр, умней, чем Цезарь он!

Все говорят, что Бог его нам даровал -

Не лучше ль, чтоб назад опять его он взял?

Болезнь усилила любовь Луи XIV к Марии Манчини, которая так трогательно выказывала свое сочувствие, поэтому королева поспешила с путешествием в Лион. Это путешествие имело явную и тайную цели: явной было знакомство короля с принцессой Маргаритой Савойской, тайной — оказать давление на Испанию и заставить ее отдать в жены французскому королю инфантину. Отъезд был назначен на 25 октября.

В это время пришло известие, что принц Конде тяжело заболел, находясь в Брюсселе. Мазарини рассчитывал, что болезнь, быть может, откроет двери к примирению, и поэтому отправил к принцу своего врача Гено, почитавшегося тогда искуснейшим медиком. Гено приехал вовремя и вскоре возвратился с известием, что принц совершенно поправился. Мазарини тотчас же приехал с поздравлениями к герцогине Лонгвиль, которая будучи уже обласкана королем, не подстрекала теперь брата к бунту, но старалась примирить его с двором, последними врагами которого оставались только принц Конде и кардинал Рец.

Те несколько месяцев, что прошли между приездом короля в Париж и отъездом в Лион, прошли в празднествах. Мольер получил привилегию на театр в Париже и благодаря своим пьесам, а также шуту-актеру Скарамушу начал привлекать множество зрительских симпатий. Под этим именем на сцене выступал Люлли, который продолжал представлять и свои образцовые музыкальные произведения. Декораторы, приехавшие из Италии, казалось, прибыли с волшебными жезлами. В это время количество карет в Париже умножилось до такой степени, что уже трудно было представить себе шутку Бассомпьера, если бы он был жив. Великолепные гуляния совершались едва ли не каждый день; торговая площадь св. Лаврентия, этот базар, на котором имелось все, что могло удовлетворить вкус, потребности и даже порок, блистательно освещались каждую ночь. В общем, атмосфера Парижа словно предсказывала приближение той эпохи, которая своим блеском озарила середину царствования Луи XIV.

Французский двор прибыл в Лион 23 ноября, 28-го к нему присоединился савойский во главе с принцессой-матерью, которую называли Madame Royale, и дочерьми Маргаритой и Луизой, из которых последняя была уже вдовой. При известии о приближении принцесс Мазарини выехал к ним навстречу; вслед за ним встречать принцесс отправился герцог Анжуйский; у самого города прибывших встречал сам король, сидевший в карете с Анной Австрийской. При виде поезда король пересел на лошадь и поскакал к карете Madam Royale. При приближении Луи XIV поезд остановился и Madam Royale вместе с обеими дочерьми вышла из кареты. Луи XIV сошел с лошади, приветствовал принцесс, пристально осмотрел ту, что предназначалась ему в супруги, потом сел опять на лошадь и поспешно поскакал к карете Анны Австрийской, которая поинтересовалась тем, как он нашел свою невесту, принцессу Маргариту.

— Да, — ответил король, — она очень недурна и похожа на свои портреты. Правда, она несколько смугла, зато, как я заметил, удивительно сложена.

Королеве слова сына доставили удовольствие, и она приказала ехать вперед к гостям. При встрече Madam Royale низко поклонилась Анне Австрийской и почти насильно поцеловала ей руку. Французская королева поцеловала Madam и ее дочерей, вставших на колени. Принцесса де Монпансье приветствовала принцессу Савойскую как свою тетушку и все сели в королевскую карету. Королева посадила Madam Royale на свое место, сама села рядом; принцесса де Монпансье села позади, рядом с г-жой де Кариньян, герцог Анжуйский поместился возле принцессы Луизы у одних дверец, а король и принцесса Маргарита заняли места у других.

Королевский поезд прибыл в Лион. Примечательно, что в свите короля вместе с сестрой путешествовала и Мария Манчини, быть может потому, что Луи XIV не хотел с ней расставаться и они оба не видели в савойском варианте ничего серьезного. Все придворные девушки состояли под надзором г-жи Венель, старой гувернантки, которая весьма бдительно надзирала за вверенными ей овечками, вставая ради этого ночью. В Лионе, где окна комнат девиц Манчини выходили на площадь Белькур и были довольно низко расположены, г-жа Венель не знала ни минуты покоя, расхаживая по ночам словно лунатик. Однажды она поднялась совсем сонная, вошла в комнату двух барышень и начала ощупывать их постель, причем палец ее попал в рот Марии, которая машинально сжала зубы. Палец бедной старушки едва не был откушен и раздался громкий крик; девушки естественно проснулись и, увидев нечто похожее на привидение, также подняли крик. На шум сбежались служители и в конце концов все объяснилось, а на следующий день рассказ о происшествии доставил всем повод для бесконечного всеобщего веселья.

Мазарини постарался известить Мадрид о королевском путешествии в Лион. Узнав, что Луи XIV намерен жениться на Маргарите Савойской, Филипп IV произнес: «Этого не может быть и не будет!» и вызвал дона Антонио Пиментелли, который, не успев даже получить паспорт, устремился в Лион с одной мыслью, только бы не опоздать. И случилось так, что когда король, королева, кардинал, принцесса Савойская и ее дочери выезжали в одни городские ворота, Пиментелли въезжал в другие. Он тотчас же по приезде потребовал аудиенции у Мазарини и был принят. Кардинал приветствовал давно знакомого ему визитера следующими словами:

— Или вы изгнаны из Испании королем, или приехали предложить нам инфантину.

— Я приехал, — ответил посланник, — чтобы предложить вам инфантину и вот мои полномочия на заключение брачного договора. — С этими словами Пиментелли передал Мазарини письмо Филиппа IV.

Этого только и ожидал министр. Немедленно придя к королеве, он застал ее задумчивой и грустной и сказал с улыбкой:

— Добрые вести, государыня, добрые вести!

— Уж не мир ли? — спросила королева.

— Лучше этого, государыня, — ответил Мазарини, — лучше! Я одновременно приношу вашему величеству и мир, и инфантину!

Это произошло 29 ноября 1658 года.

ГЛАВА XXXII. 1658 — 1659

Спустя две недели после выезда из Лиона двор прибыл в Париж. Madam Royale, с которой королева объяснилась вполне откровенно насчет дона Антонио Пиментелли, возвратилась в Савойю, получив формальное обязательство, что если король не женится на инфантине, то вступит в брак с принцессой Маргаритой. Что касается короля, то он во всем видел отсрочку женитьбы и возможность вновь предаться удовольствиям, а также своей любви к Марии Манчини.

В это время старик Корнель собирался поставить на сцене своего «Эдипа», а под покровительством герцога Анжуйского Мольер ставил в Пти-Бурбон свои пьесы. Начинали приобретать известность два совершенно различных автора — Лафонтен и Боссюэ; кроме них говорили о двух молодых людях, как подающих большие надежды, одного из которых звали Расином, другого — Буало. Две части романа «Клелия» вышли в свет и имели исключительный успех.

Тем временем дон Антонио Пиментелли, затворившись в доме Мазарини, вместе с ним разрабатывал условия договора, долженствовавшего упрочить мир в Европе, ибо взаимоотношения Франции и Испании имели исключительное значение. Впрочем, решить что-либо окончательно без личного совещания министров было невозможно, почему пришлось назначить свидание между Мазарини и Луисом Гаро на границе двух королевств; оставался пока не выясненным вопрос — на каком берегу реки, французском или испанском, должно было состояться свидание.

Мазарини оставалось выполнить еще одно важное дело.

Его давно уже обвиняли — сама королева имела в связи с этим очень серьезные опасения — что он ищет французский престол для своей племянницы. Это могло быть справедливо пока министр не видел особой пользы для Франции от союза с Савойей или Португалией, но все изменилось с прибытием дона Пиментелли. Поэтому кардинал решил всеми силами постараться прекратить отношения между королем и Марией Манчини и отнять у них если не чувство, то надежду на счастье. А сделать это было очень непросто: власть, которую Мария приобрела над королем, была тем больше, что она была обязана ею не красоте, Но уму и обаянию. Луи XIV не принял предложенного министром разговора, но заговорил о бракосочетании с его племянницей.

— Государь! — сказал Мазарини. — Если бы ваше величество могли на это решиться, то я скорее собственными руками вонзил бы кинжал в грудь Марии, чем согласился на брак, который противен достоинству короны и интересам Франции, и если вы будете настаивать, то заявляю вам, что сяду со своими племянницами на корабль и увезу их за море!

После некоторого сопротивления убеждения кардинала взяли верх и отъезд девушек был назначен на 22 июня. Накануне вечером король пришел к матери совершенно расстроенный и они вдвоем удалились в ванную комнату. Через час король вышел с глазами, красными от слез; вслед за ним вышла королева, также вовсе расстроенная, и сказала г-же Моттвиль:

— Жаль мне короля! Он подавлен, но сохранил рассудительность, и я ему сказала, что со временем он будет благодарить меня за зло, которое я ему теперь делаю.

Страшное завтра наступило, наступил и час прощания, вот уже и ожидает карета, которая должна увезти трех сестер. Мария Манчини вошла к королю и нашла его в слезах.

— Ах, государь! — сказала она. — Вы, король.., и вы плачете.., а я уезжаю…

Но Луи XIV ничего не отвечал и, видя, что всякая надежда исчезла, девушка гордо вышла, села в карету, в которой ее уже ожидали сестры Гортензия и Анна-Мария, и уехала в Бруаж, печальное место ссылки. Король поехал провожать и по дороге остановился и стоял, пока карета не скрылась из виду. Потом он возвратился к королеве, а некоторое время спустя уехал в Шантийи, чтобы укрыться в уединении со своими воспоминаниями и горем.

Через четыре дня кардинал собрался на конференцию с испанцами; его свиту составляли два архиепископа, четыре епископа, три маршала и множество вельмож, в том числе и государственный министр де Лион. Местом встречи был избран остров Фазанов.

В тот день, когда кардинал прибыл в Сен-Жан-де-Люц, двор выехал из Фонтенбло, отправляясь на юг, и при отъезде король добился от матери согласия на то, что при проезде через Коньяк ему будет дозволено увидеться с Марией Манчини. Свидание не доставило влюбленным ничего, кроме новых горьких слез, после чего Мария вернулась в Бруаж, а король продолжил путь в Бордо.

Переговоры с испанцами были продолжительны. Стороны долго не могли согласиться относительно возвращения принцу Конде его имений и почестей; потом спорили о каждом городе, который надобно было взять или уступить. Мазарини со своей итальянской тонкостью и твердостью разрешал вопросы, которые предлагал Луис Гаро, и хотя чувствовал, что в этих непрерывных ночных заседаниях он теряет здоровье, крепился до тех пор, пока все не было улажено к великой пользе для Франции.

Мирный договор заключал 124 статьи, каждая из которых была рассмотрена обоими министрами на острове Фазанов, и установлял вечный дружественный союз, равенство в отношениях и беспошлинность торговли. Договор включил длинный список городов и областей, закрепляемых за сторонами; испанский король отказывался от прав на Эльзас и другие земли, приобретенные им по Мюнстерскому договору, а Франция, со своей стороны, возвращала некоторые владения в Нидерландах, Бургундии, Италии и Испании.

Относительно принца Конде договорились, что поскольку он раскаялся в своих поступках и обещал загладить прошедшее совершенным повиновением воле короля, то ему следовало, обезоружив и распустив свои войска, вернуться во Францию и вступить в свои прежние должности, для чего отводилось два месяца. Залогом союза и доброй дружбы, которая должна была соединить оба королевства, объявлялась инфантина Мария-Терезия, старшая дочь испанского короля.

Оба экземпляра договора подписывались соответственно на столах обоих министров, а брачный договор — на столе дона Луиса Гаро с тем, чтобы предоставить невесте честь заключить его у себя. По нему в приданое инфантине назначалась сумма в 500 000 экю золотом, которую предполагалось выплатить в три срока, за что она формально отказывалась от всяких притязаний на наследство отца и матери, и ни она,

Ни ее дети не могли уже быть наследниками владений его католического величества даже в случае отсутствия у него законных наследников. Само бракосочетание назначалось на май — июнь 1660 года.

Ожидая окончания переговоров, двор переехал в Тулузу, куда прибыл и кардинал Мазарини, очень утомленный и больной. Он провел три месяца на острове Фазанов, в месте весьма нездоровом, занимаясь по 12 часов в сутки несмотря на мучившую его ужасно подагру. После недели отдыха двор отправился на зиму в Прованс, в город Э.

В это же самое время принц Конде выехал из Брюсселя с женой, сыном и дочерью. В Куломье их встретили герцог и герцогиня Лонгвиль, после чего герцог Лонгвиль отправился предупредит двор. Принц Конти, узнав, что брат находится в Ламбезе, приехал к нему вместе с маршалом де Граммоном и привез его к королю и королеве, которым кардинал представил знаменитого мятежника так, чтобы при этом не было никаких свидетелей. Принцесса де Монпансье собралась было присутствовать при этом свидании, но королева предложила ей прогуляться, поскольку принц просил, чтобы при его представлении никого не было.

Принцесса велела кланяться принцу и передать, что желает его видеть, но тот известил о невозможности свидания с ней ранее визита к герцогу Анжуйскому, так что принцесса получила визит принца лишь на третий день. Впрочем, принц Конде вернулся ко двору так, словно никуда от него не удалялся, и король дружески разговаривал с ним о всех его делах во Франции и Фландрии, как будто эти подвиги совершались ради пользы короля. Дамы, правда, нашли, что принц Конде очень переменился, и по природному любопытству непременно хотели знать причину; принц обвинил во всем кровопускания Гено, и дамам пришлось удовлетвориться таким ответом.

Спустя несколько дней после возвращения принца Конде пришло сообщение о смерти герцога Орлеанского, последовавшей в Блуа 2 февраля 1660 года после непродолжительной болезни на пятидесятом году жизни. Мы старались обрисовать характер герцога, прослеживая подробно все его действия во всех его слабостях. Все, кто основывал на нем свои надежды, пострадали — одним досталось изгнание, другим тюрьма или даже смерть. Однажды Гастон подал руку принцу Гимене, чтобы помочь сойти со скамейки, на которой тот стоял во время одного празднества.

— Благодарю вас, ваше высочество, — заметил принц Гимене, — благодарю тем более, что я, кажется, первый из ваших друзей, которому вы хотите помочь сойти с эшафота!

Гастон Орлеанский был очень гордым и снимал шляпу только перед дамами. Однажды, будучи еще мальчиком, он велел бросить в канал в Фонтенбло одного придворного, который показался ему непочтительным, что вызвало гнев Марии Медичи, потребовавшей, чтобы принц, под угрозой наказания плеткой, извинился перед дворянином. Гастон любил жаловаться на недостатки своего воспитания, объясняя это тем, что в гувернерах у него были «турок» и «корсиканец». Турком он называл г-на де Брева, долго жившего в Константинополе и ставшего совершенным магометанином, а корсиканцем — г-на Орнано, внука некоего Сан-Пьетро, убившего в Марселе свою жену.

Однажды при вставании с постели, при котором обыкновенно присутствовало множество придворных, у Гастона пропали очень дорогие часы. Он очень сожалел об этом, но когда кто-то предложил запереть дверь и всех обыскать, ответил:

— Так как я не хочу знать вора, то прошу вас всех отсюда выйти! Часы с курантами! Когда они начнут бить, станет известно, кто их украл!

В молодости герцог Орлеанский очень любил одну девушку из Тура по имени Луиза; однажды Луи XIII узнал, что Луиза делит свою любовь между его братом и одним бретонским дворянином Рене де л Эспин, любимцем того же самого брата. Король сообщил неприятную новость, по своему обыкновению, именно тому, кому она была всего неприятнее и принц, который ничего до сих пор не подозревал, несмотря на всю свою недоверчиво.сть, устремился к красавице и заставил ее признаться. Потом Гастон спросил совета у короля, а тот, который тогда сам был без ума от м-ль д'Отфор, посоветовал убить соперника.

— Впрочем, — добавил король, — хорошо бы узнать мнение г-на кардинала. Кардинал, который не любил это обыкновение вельмож убивать друг друга, на счастье Рене де л Эспина не согласился с мнением короля. Впрочем, судьбы не избежать — Луизы приносили бедному Рене одни несчастья — будучи изгнан из Франции, он уехал в Голландию, где стал обожателем принцессы Богемской Луизы; младший из братьев принцессы, Филипп, убитый позднее в сражении при Ретеле, подкупил человек десять англичан с тем, чтобы они убили Рене. Как говорит Таллеман де Рео, де л'Эспин был убит, когда выходил от французского посланника, и англичане нанесли ему столько ударов шпагами, что они сталкивались внутри его тела.

Гастон от своей Луизы имел то, что всю свою жизнь тщетно желал получить от двух законных жен, то есть сына. Однако, в связи с историей де л'Эспина происхождение ребенка было сомнительно; мать его в печали постриглась в монахини, раздав подругам все свое богатство, как наследственное, так и полученное в подарок от герцога, оставив сыну лишь 20 000 ливров, доходом с которых надобно было содержать мальчика до тех пор, пока Гастон признает его законным сыном, или пока он не будет в состоянии идти на войну, чтобы погибнуть. Действительно, юноша поступил на испанскую службу под именем графа де Шарни, предводительствовал войсками в Гренаде в 1684 году, потом губернаторствовал в Оране и умер в 1692 году, оставив, в свою очередь, незаконнорожденного сына.

Припомним, что овдовев после своего первого брака с м-ль де Гиз, Гастон женился тайно, будучи в изгнании, на принцессе Маргарите Лотарингской. Он сделал это не только без согласия короля, но и против желания родственников принцессы, увезя ее ночью из Нанси, переряженную пажом, который шел за каретой с факелом в руке. Случилось так, что принцесса, стесняемая нарядом и неопытная в своей новой должности, криво держала факел; г-н Бово, шедший позади, сильно толкнул ее ногой, сказав:

— Верно этот негодяй пьян! Посмотрите, как он идет, как он держит факел!

Потом, всякий раз, когда г-ну Бове случалось видеться с герцогиней, она напоминала ему об этом наставлении и каждый раз тому приходилось извиняться.

Надо заметить, что добрая принцесса не отличалась умом, и когда по смерти Ришелье Гастон возвратился вместе с ней во Францию и когда их вновь венчали в Медоне, она утопала в слезах, ибо ей казалось, будто до сих пор она жила в смертном грехе. Тогда герцог, чтобы утешить жену, обратился к своему метрдотелю Сен-Реми:

— Вы-то можете сказать, что я был женат на принцессе Лотарингской? — На что тот ответил:

— Да право, нет, я знал, что вы с ней спите каждую ночь, но не знал точно, женаты ли вы на ней.

В возрасте принцесса сделалась еще более тупоумной и приобрела странную привычку при появлении метрдотеля с жезлом и при его докладе, что стол готов, поспешно выходить в известное место, подобно тому, как это представляется в одной сцене известной комедии «Мнимый больной», где так охотно смеются. Однажды, когда она собралась идти, метрдотель Сен-Реми важно остановился среди комнаты и начал с большим вниманием осматривать свой жезл.

— Что вы делаете, Сен-Реми? — удивился Гастон.

— Ваше высочество, — отвечал метрдотель, — я хочу узнать, не из ревеня ли или не из александрийского ли дерева мой жезл, поскольку как скоро он является перед герцогиней, то производит известное действие!

Смерть Гастона Орлеанского не только не произвела большого шума, но даже не возбудила почти никакого участия. Его не провожала дочь, с которой он был в тяжбе, его не оплакивал король, который с того времени, как начал понимать, »видел в нем своего врага, его не оплакивали и друзья, каждый из которых мог упрекнуть герцога в какой-нибудь измене.

Между тем, все внимание обращалось на великое событие, подготовленное мирным договором, что подписали Мазарини и Гаро.

Фронда заканчивалась как пьеса Мольера, который в это время обретал большую славу, — женитьбой, поскольку Фронда и была чем-то вроде трагикомедии. Подчинение принца Конде власти короля также не привлекло особого внимания, хотя в политическом отношении и было событием важным. Принц Конде представлял собой последнего из мятежных вельмож, и торжество над ним Луи XIV было торжеством монарха над феодализмом. Это были не два человека, враждовавшие между собой, но два начала, из которых одно должно было исчезнуть навсегда.

ГЛАВА XXXIII. 1660 — 1661

Дон Луис Гаро, имея свидетелем епископа Фрежюсского, 3 июня 1660 года вступил во имя короля Луи XIV в брак с инфантой Марией-Терезией, дочерью испанского короля Филиппа IV, в церкви города Фонтараби. Королю тогда было 22 года, невесте примерно столько же. На другой день королева-мать, испанский король и королева-инфанти-на должны были встретиться на острове Фазанов и поэтому павильон, служивший местом свиданий между кардиналом Мазарини и министром Гаро, был великолепно украшен. Королева приехала первой; с ней был герцог Анжуйский, г-жа Флекс и г-жа Ноайль, а юному королю по правилам придворного этикета нельзя было видеть инфантину до назначенного времени.

Свидание между братом и сестрой совершилось сообразно с их характерами. Анна Австрийская хотела поцеловаться с испанским королем, но тот так закинул голову, что поцелуй не состоялся, а между прочим, они не видели друг друга более 45 лет. Дон Луис Гаро принес стул своему повелителю, г-жа Флекс — для королевы; оба стула были поставлены на середине черты, проведенной по паркету и обозначавшей границы королевств. Инфантина села на двух подушках возле своего отца.

После непродолжительного разговора о войне кардинал Мазарини прервал их величества, доложив, что у дверей стоит один незнакомец, который очень желает, чтобы двери были открыты. Анна Австрийская улыбнулась и спросила у своего брата, не позволит ли он в знак благоволения к этому незнакомцу сделать незначительное нарушение законов этикета. Испанский король важно сделал знак головой, что согласен, и оба министра тотчас же пошли открывать двери.

За дверью оказался одетый очень изящно красивый молодой человек, на голову выше обоих министров. Он с любопытством посмотрел на находившихся в павильоне: с не меньшим любопытством и они смотрели на него, особенно молодая королева, и покраснела, когда ее отец, наклонясь к Анне Австрийской, вполголоса сказал:

— Красивый зять!

— Государь! — ответила королева. — Позволите ли вы мне спросить племянницу, что она думает об этом незнакомце?

— Еще не время, — заметил Филипп IV.

— Когда же настанет это время? — поинтересовалась Анна Австрийская.

— Когда она выйдет из этого павильона, — закончил испанский король.

Между тем герцог Анжуйский спросил у молодой королевы:

— Какого вы мнения о двери, на которую смотрите?

— Мое мнение, — улыбнулась Мария-Терезия, — что она очень красива и хороша на вид.

Луи XIV, увидев то, что ему хотелось, удалился на берег реки, чтобы посмотреть на отъезд своей будущей жены.

— Ну, довольны ли вы, ваше величество? — спросил у него маршал Тюренн.

— О, очень! — ответил король. — Правда, ужасная прическа и платье инфанты меня сначала удивили, но, рассмотрев ее хорошенько, я нашел ее очень недурной и думаю, что мне легко будет ее полюбить.

Действительно, Мария-Терезия была небольшого роста, но хорошо сложена и поражала удивительной белизной; глаза — прекрасные, голубые и кроткие, щеки несколько большие, но свежие, губы несколько толстые, но алые, лицо продолговатое, волосы белокурые, серебристые, прекрасно гармонирующие с чудесным цветом ее лица.

Спустя некоторое время Мария-Терезия поднялась на судно, и оно начало движение. Король поскакал вдоль берега и следовал за кораблем, в котором находилась его супруга, со шляпой в руке и таким образом доехал бы до самого Фонтараби, если бы не помешали болота. По прибытии в Фонтараби старшая камер-фрау королевы сеньора Молина поинтересовалась у своей молодой государыни:

— Как вы находите своего супруга?

— Он мне очень нравится, — отвечала та, — я нахожу, что он очень красив, а его кавалькада показывает, что он может быть в высшей степени любезен.

9 июля епископ Байонский совершил торжество бракосочетания и в тот же вечер молодая королева перешла с половины своей свекрови на свою собственную, а та с этого времени приняла титул королевы-матери.

15 июня двор выехал из Сен-Жан-де-Люца, чтобы прибыть в Париж. В Амбуазе принц Конде представил августейшим супругам своего сына, в Шамборе герцог Лонгвиль, в свою очередь, явился с поздравлениями; в Фонтенбло прибытия короля и королевы ожидали герцог Лотарингский и герцог де Гиз. Из Фонтенбло двор отправился в Венсенн, где ожидали торжественного въезда, который и последовал 26 августа 1660 года, в двенадцатую годовщину баррикад в Париже.

В продолжение путешествия и приготовлений ко вступлению в брак в Англии произошли важные события. Еще 13 сентября 1658 года умер лорд-протектор Кромвель, а 19 мая 1660 года французский двор узнал, что сын Карла I утвердился на своем престоле. Это был тот самый принц Уэльский, который некогда обожал принцессу де Монпансье и которому Гастон отказал в руке своей дочери по причине непрочности положения претендента.

К этому времени здоровье кардинала Мазарини, расстроенное уже давно, пришло в окончательный упадок. Утомленный конференцией с испанцами, кардинал почувствовал в Сибуре первые припадки болезни, от которой и умер. Однажды королева, войдя в комнату министра, подошла к его окруженной множеством придворных постели и спросила о здоровье.

— Худо, государыня, — отвечал Мазарини. И, отбросив одеяло, сказал:

— Посмотрите, государыня, посмотрите на эти ноги, которые, чтобы доставить покой Франции, сами никогда не имели покоя!

Действительно, ноги кардинала, которые он так фамильярно демонстрировал, были так худы и сини, что королева не смогла удержаться, чтобы не вскрикнуть и не пролить слезы, видя своего министра в самом жалком состоянии.

В Фонтенбло, куда кардинала принесли на носилках, на которых он теперь лежал постоянно, с ним случился новый припадок. У Мазарини началась лихорадка, потом конвульсии и бред. В одну из таких минут к нему посоветоваться пришел король.

— Увы, государь! — ответил министр. — Вы спрашиваете совета у человека, который находится в бреду!

Итак, кардинал возвратился в Лувр совершенно больным, но, несмотря на это, хотел дать королю великолепный балет. Он велел устроить в галерее с портретами королей декорацию из колонн, покрытых золотой парчой по красному и зеленому фону, вытканной в Милане. Однако вдруг вспыхнул страшный пожар, уничтоживший плафон работы Фреминя с изображением Анри IV в виде Юпитера, поражающего громами титанов или, точнее, Лигу; пожар уничтожил также все портреты королей кисти Жане и Порбуса. Несчастье повергло Мазарини в отчаяние, в состояние полной прострации. Сгорели все комнаты Лувра, где жил кардинал, и его пришлось перенести в собственный дворец. К больному призвали его врача Гено, который пригласил одиннадцать коллег, и после этой, так называемой «консультации двенадцати врачей», Гено вошел к кардиналу со следующей речью:

— Не стоит вас обманывать, ваше преосвященство! Наши лекарства могут, правда, продлить вашу жизнь, но не могут излечить причину болезни. Вы наверное умрете, но это будет не так скоро и приготовьтесь к ожидающему вас страшному переходу. Я полагаю своей обязанностью сказать это вашему преосвященству с полной откровенностью, а если мои коллеги говорят иначе, то они вас обманывают! Мой же долг — говорить вам всю правду!

Кардинал выслушал приговор гораздо спокойнее, нежели можно было ожидать. Посмотрев на своего врача, он сказал:

— Гено! Поскольку вы решились говорить мне только правду, то выскажите ее до конца! Сколько дней остается мне жить?

— По крайней мере, еще месяца два, — ответил врач.

— Этого довольно, — сказал тогда кардинал. — Прощайте, Гено! Приходите ко мне почаще.., я вам обязан, как можно быть обязанным другу. Воспользуйтесь немногим временем, которое мне еще остается, чтобы увеличить свое богатство, а я воспользуюсь вашими спасительными советами. Прощайте еще раз и подумайте о том, что я еще много могу сделать для вашей пользы!

С этого времени кардинал заперся в своем кабинете и начал готовиться к смерти. Надо сказать, что преданность воле Божьей иногда у него проходила, и однажды его секретарь Бриенн, сын того самого Ломени Бриенна, который помог Мазарини стать первым министром, находился в галерее, в которой тот разместил свои превосходнейшие картины, статуи и вазы; вдруг Бриенн услышал шаркание туфель, сопровождаемое тяжелым дыханием; сообразив, что это идет больной, Бриенн спрятался за роскошными обоями, выполненными по рисункам Джулио Романо и принадлежавшими прежде маршалу Сент-Андре. Действительно, то был кардинал, едва добравшийся до стула, и, полагая себя в одиночестве, заговоривший:

— Надобно расстаться с этим, и с этим также.., и с этим.., и с этим… Боже мой! Сколько мне стоило трудов приобрести все эти вещи, с которыми я теперь должен расстаться… Увы! Я не увижу их более, ибо скоро удалюсь туда, где…

Эти жалобы человека, который был так могуществен, у которого до сих пор было столько завистников, растрогали Бриенна и он вздохнул. Мазарини услышал и вскричал:

— Кто здесь? Кто здесь?

— Это я! — ответил секретарь. — Я ожидал минуты, чтобы поговорить с вашим преосвященством об очень важном письме, которое сейчас только получил.

— Подойдите ко мне, Бриенн, подойдите, — сказал кардинал, — и дайте свою руку, я очень слаб. Но, пожалуйста, не говорите ничего о делах, я не в состоянии о них слушать! Обратитесь к королю и делайте то, что он скажет. Что же касается меня, то я имею в голове совсем другое. — Потом, как бы возвратясь к своим мыслям, Мазарини продолжил:

— Посмотри, мой друг, на эту прекрасную картину Корреджо и на эту «Венеру» Тициана, и на этот несравненный «Потоп» Антонио Карраччи… Увы! Со всем этим мне надобно расстаться! О, мои картины, драгоценные мои картины, которые так люблю.., которые так дорого мне стоили!

— Ваше высокопреосвященство! — позволил себе Бриенн. — Вы преувеличиваете опасность вашего положения, вы совсем не так опасно больны, как думаете.

— Нет, Бриенн, нет! — возразил кардинал. — Я очень плох!.. Впрочем, для чего мне желать жить, когда весь свет желает моей смерти!

— Вы ошибаетесь, ваше высокопреосвященство, — не согласился секретарь, — теперь мы живем уже не во времена Фронды, когда это было так, а теперь никто не имеет подобного желания!

— Никто! — Мазарини улыбнулся. — Однако вы хорошо знаете, что есть один человек, который очень даже желает моей смерти! Но перестанем говорить об этом! Умереть надобно и лучше сегодня, нежели завтра… Ах! Он желает моей смерти, я это знаю!

Бриенн не спорил более, поскольку понимал, что министр говорит о короле — известно было, что королю давно хотелось принять правление в свои руки. Мазарини возвратился в свой кабинет и отпустил секретаря.

Спустя несколько дней случилось нечто, всех очень удивившее и заставившее верить, что кардинал ждет близкой смерти. Его высокопреосвященство пригласил к себе герцога Анжуйского и собственной рукой подарил ему 50 000 экю. Радость его королевского высочества, брата короля, который по скупости министра никогда не имел в руках своих трех тысяч ливров разом, была невыразима, и он бросился кардиналу на шею, поцеловал его и вышел скорыми шагами.

— Увы! — вздохнул кардинал. — Я бы дал 4 000 000, чтобы мое сердце было моложе и могло чувствовать подобную радость!

С каждым часом кардинал слабел. Приговор Гено, что он не проживет более двух месяцев, точил его сердце, он думал об этом даже во сне. Однажды Бриенн, войдя тихонько в кабинет кардинала, поскольку камердинер Бернуэн предупредил, что кардинал спит перед камином — увидел, как тот, сидя в своем кресле, совершает странные телодвижения. В течение пяти минут Бриенн смотрел на кардинала, который раскачивался во все стороны и что-то бормотал, и, опасаясь, как бы он не упал в камин, позвал Бернуэна; камердинер разбудил больного.

— Что? Что? — вскричал Мазарини. — Гено так сказал!

— Черт возьми этого Гено и то, что он сказал! — рассердился Бернуэн. — Вечно вы твердите одно и то же, ваше высокопреосвященство!

— Да, Бернуэн, да! — воскликнул кардинал. — Да! Надобно умереть.., я не могу этого избежать! Гено так сказал… Гено так сказал! — Именно эти слова и повторял больной во сне.

— Ваше преосвященство! — сказал камердинер, желая отвлечь кардинала от постоянной мучительной мысли. — Пришел г-н Бриенн!

— Бриенн? — повторил кардинал. — Вели ему войти. Бриенн поцеловал руку Мазарини.

— Ах, друг мой! — простонал кардинал. — Я умираю.., я умираю!

— Да, — ответил секретарь, — но вы сами себя убиваете! Не мучайте себя более этими ужасными мыслями, которые причиняют вашему преосвященству столько зла!

— Правда, правда, Бриенн! — не мог успокоиться кардинал. — Но так сказал Гено, а Гено знает свое ремесло хорошо!

За неделю до смерти Мазарини пришла в голову странная прихоть: он велел себя побрить и покрыть щеки румянами и белилами, так что никогда в жизни он не был так свеж и румян; потом уселся в свои носилки, которые спереди были открыты, и велел нести себя в сад, хотя было по-мартовски холодно. Всякий, видя кардинала совершенно помолодевшим, полагал, что видит сон, а принц Конде при этом зрелище заметил:

— Плутом жил, плутом хочет и умереть!

Граф Ножан-Ботрю, этот старый шут королевы, который вскоре будет удален от двора, при котором он играл роль Готье-Гаргиля, подобно тому, как Мазарини играл роль Паяца, подошел к носилкам больного и пошутил:

— О, как видно, воздух очень полезен для вашего высокопреосвященства и произвел в вас большую перемену! Вам надобно почаще этим пользоваться, ваше преосвященство!

Слова эти камнем легли на сердце Мазарини, ибо он почувствовал насмешку.

— Возвратимся в комнату, возвратимся, — обратился кардинал к своим носильщикам, — что-то я худо себя чувствую!

— Это и видно! — заметил безжалостный шут. — Особенно по тому, что лицо вашего преосвященства так свежо и румяно!

Кардинал опустился на подушки. На ступенях дворца больного увидел испанский посланник граф Фуэнсальдан и, посмотрев на умирающего, с совершенно кастильской важностью сказал своим спутникам:

— Этот человек очень напоминает мне покойного кардинала Мазарини.

Посланник ошибся только на несколько дней. Впрочем, Мазарини еще не совсем потерял страсть к жизни — игра в карты, составлявшая главнейшее из увлечений кардинала, пережила другие, и не имея возможности играть сам, он заставлял друзей играть около своей постели, а карты за него держали другие. Так, командор Сувре играл за кардинала, когда пришел папский нунций, который, узнав, что умирающий уже принял святое причастие, принес ему индульгенцию. Командор Сувре имел значительный выигрыш и спешил уведомить об этом его преосвященство.

— Ах, командор! — заметил кардинал. — Сколько вы ни выигрываете, я теряю в своей постели более!

— Вот как! — попытался успокоить его Сувре. — Что такое вы говорите, ваше преосвященство! Не стоит иметь такие мысли! Надобно закончить с честью…

— Пожалуй, — прервал его Мазарини, — только закончите вы, друзья мои, а я заплачу проигрыш.

При входе нунция карты были спрятаны. А вечером кардинала уведомили, что явилась комета.

— Увы! — пошутил кардинал. — В самом деле, комета делает мне много чести!

Папского нунция звали Пикколомини; он дал Мазарини отпущение всех его грехов в случае смерти и говорил весьма наставительно по-латыни, на что кардинал отвечал по-итальянски:

— Прошу вас, милостивый государь, уведомить его святейшество, что я умираю его покорнейшим слугой и весьма обязан ему за индульгенцию, которую он мне даровал и в которой я имею нужду. Поручите меня его святым молитвам. Кардинал сказал еще несколько слов, но так тихо, что их никто не слышал, после чего его соборовали. С этой минуты придворных более не впускали в комнату умирающего, за которым присматривал священник церкви Сен-Никола-де-Шан. Войти к Мазарини могли лишь король, королева и Кольбер.

Король приходил повидаться и просил последних советов.

— Государь! — говорил Мазарини. — Уважайте сами себя и все будут вас уважать. Не имейте никогда первого министра и сноситесь во всех случаях, когда вы будете иметь нужду в умном и преданном человеке, с г-ном Кольбером.

Перед своей смертью кардинал решил пристроить обеих оставшихся племянниц; одна из них, Мария Манчини, бывшая возлюбленная короля, стала невестой Лоренцо Колонны, неаполитанского коннетабля, другая — Гортензия — невестой сына маршала ла Мейльере, переменившего свой титул на титул герцога Мазарина. Последняя, которую дядя держал в состоянии почти нищенском, сама рассказывает, как она обрадовалась своему счастью, когда дядя, устроив ее брак, позвал к себе в кабинет, где ее ожидало приданое и, кроме того, ларчик, заключавший в себе 10 000 пистолей золотой монетой, то есть более 100 000 ливров. Гортензия тотчас позвала брата и сестру и подвела их к сокровищу, где каждый набрал себе в карманы столько пистолей, сколько могло поместиться, а остатки они начали бросать во двор лакеям с криком: «Пусть теперь умирает, пусть умирает!»

Кардинал, узнав об этой расточительности, а, быть может, и о неблагодарности, застонал на своем смертном одре. Надо думать, что Мазарини угнетало его богатство — Ришелье, происходивший из знатного дома, сознавал свое право на состояние, а Мазарини, сын рыбака и выскочка, в минуту смерти ужаснулся, что оставляет родственникам более 40 000 000. Правда, его духовник, приведенный в трепет баснословными суммами, которые Мазарини во время исповеди признал греховными, прямо заявил:

— Ваше преосвященство! Вы будете прокляты, если не возвратите, кому следует, богатства, приобретенные незаконно!

— Увы! — отвечал Мазарини. — Я все это получил милостью короля.

— Пусть так, — настаивал священник, который никогда не поддавался словесному дурману и действовал всегда по совести, — пусть так, но надобно отделить то, что дал вам король, от того, что вы взяли сами.

— Да как же! — вскричал кардинал. — Если так, то придется возвратить все! — Потом, подумав с минуту, он сказал:

— Позовите ко мне Кольбера и он найдет средство все уладить.

Кольбер был человеком особо покровительствуемым кардиналом, который и рекомендовал его королю. Мазарини объяснил Кольберу свое затруднительное положение, и тот нашел способ согласить совесть кардинала с его желанием не отпустить несметное богатство из рук семьи. Предложение состояло в том, чтобы оформить на имя короля дарственную, которую тот по своему королевскому великодушию, без сомнения, тотчас бы уничтожил. Эта идея очень понравилась кардиналу и 3 марта он сделал дарственную запись на имя короля. По прошествии трех дней, поскольку Луи XIV дарственной не возвращал, кардинал пришел в отчаяние и, ломая руки, говорил:

— Несчастная моя семья! Увы, несчастная моя семья, она останется без куска хлеба!

Наконец, 6 марта Кольбер с великой радостью принес долгожданный документ с полномочиями от короля располагать кардиналу всем своим имуществом, как ему заблагорассудится.

— Ну вот, отец мой! — обратился Мазарини к своему строгому духовнику, показывая дарственную, возвращенную королем. — Теперь имеете ли вы причину не дать мне отпущения грехов?

У духовника не было никакой причины для отказа и он отпустил умирающему его грехи. Тогда кардинал достал из-под подушек заготовленное заранее завещание и вручил его Кольберу. В это время кто-то постучал в дверь, и так как никому не дозволялось входить в комнату кардинала, то Бернуэн пошел отказать.

— Кто это был? — спросил Мазарини возвратившегося камердинера.

— Это был, — прозвучало в ответ, — президент счетной экспедиции г-н Тюбеф. Я ему сказал, что ваше преосвященство никого не принимает.

— Ах! — воскликнул умирающий. — Что ты наделал, Бернуэн! Он мне должен! Он, наверное, принес мне деньги! Вороти его скорее, вороти! — Бернуэн побежал за Тюбефом и привел его к постели кардинала. Мазарини не ошибся — Тюбеф принес деньги, которые он проиграл в тот раз, когда приходил папский нунций. Кардинал очень ласково встретил честного игрока, принял что-то около 100 пистолей и попросил шкатулку с драгоценностями. Когда ее принесли, кардинал спрятал деньги в соответствующее отделение и стал пересыпать драгоценности.

— О! — заговорил Мазарини, предаваясь своему любимому занятию. — О, г-н Тюбеф, вы — прекрасный игрок! — Тюбеф поклонился. — Я дарю г-же Тюбеф, — продолжал Мазарини, — я дарю г-же Тюбеф…

Президент счетной экспедиции подумал было, что кардинал в память о честном игроке хочет подарить какой-нибудь драгоценный камень его жене, и, улыбаясь, смотрел на кардинала, как бы помогая словам вырваться из уст.

— Я дарю г-же Тюбеф, — закончил Мазарини, — мое бонжур!

С этими словами он запер шкатулку и отдал Бернуэну. Что касается Тюбефа, то он ушел со стыдом, кляня себя за то, что хотя бы на одно мгновение мог подумать, будто Мазарини решится кому-нибудь что-нибудь подарить. На другой и в последующий день больному становилось то легче, то тяжелее, но тяжелые минуты все учащались.

7-го к вечеру королева приходила посетить кардинала, но он так страдал, что находившийся в передней Кольбер сказал:

— Вероятно, он не переживет этой ночи! — Но Кольбер ошибся — Мазарини прожил и следующий день. К вечеру опять начались ужасные страдания.

— Ваше преосвященство, — сказал смотревший за кардиналом священник, — это дань, платимая природой.

— Да, да, — ответил кардинал, — я очень страдаю, но чувствуя, слава Богу, что благодать сильнее моих страданий.

Спустя два часа предсмертные страдания увеличились, кардинал сам ощупал себе пульс и обратился к окружающим:

— Ах! По своему пульсу я вижу, что мне еще долго страдать!

В первом часу ночи Мазарини стало еще хуже: в 2 он пошевелился на своей постели и спросил: «Который час?» А на исходе третьего часа ночи Мазарини скончался, прожив 17 месяцами больше Ришелье и пользуясь подобно ему в течение 18 лет неограниченной властью. «Первые числа марта — роковые для Юлиев, — пишет Приоло в своей истории. — Юлий Цезарь был убит в Риме, а кардинал Джулио Мазарини умер в Венсенне в тот же день, только шестнадцатью веками позднее».

Король, проснувшись, кликнул свою кормилицу, которая всегда спала в его комнате, и сделал глазами знак, чтобы она осведомилась о состоянии кардинала. Когда кормилица принесла известие, что кардинал скончался, Луи XIV тотчас же поднялся и, позвав к себе Летелье, Фуке и Лионя, заявил им:

— Господа! Я велел пригласить вас для того, чтобы уведомить о своем решении. Доселе мне было благоугодно предоставлять управление делами ныне покойному кардиналу, но с сегодняшнего дня я намерен управлять ими сам. Вы будете помогать мне вашими советами, когда я вас об этом попрошу!

Отпустив сановников, Луи XIV отправился к королеве-матери, отобедал с ней и уехал в Париж в закрытой карете. Королеву-мать несли в портшезе, а шталмейстер маркиз де Бофор и Ножан-Ботрю шли пешком у дверец и веселили небольшую свиту до самой столицы.

Кардинал оставил несметное богатство: по завещанию оно достигало 50 000 000, и он запретил делать подробную опись своему имуществу, опасаясь, как бы народ не возмутился. Главным наследником кардинала по завещанию назначался Арман-Шарль Лапорт маркиз ла Мейльере герцог Ретельский, Мазарин, который получал все, что останется после уплаты частных завещаний. Громадности этого остального наследник никогда точно не знал по все тому же отсутствию подробной описи, но оно равнялось королевскому и составляло от 35 до 40 000 000.

Все другие родственники кардинала Мазарини получили свою долю в его посмертной щедрости. Племянница, принцесса Конти, получила 200 000 экю; принцесса Моденская, принцесса Вандомская, графиня Суассонская и жена коннетабля Колонны получили такую же сумму; племянник Манчини — герцогство Невер, 900 000 ливров наличными, доходы с Бруажа, половину мебели и все римские владения; маршал Граммон — 100 000 ливров; сестра, г-жа Мартиноцци, — 18 000 ливров пожизненной пенсии.

Прочие частные завещания состояли в следующем; королю — два кабинета разных вещей, в порядок еще не приведенных; королеве матери — алмаз в 1 000 000 ливров; молодой королеве — алмазный букет; герцогу Анжуйскому — 60 марок золотом, обои и 30 изумрудов; дону Луису Гаро — знаменитую картину Тициана «Флора»; графу Фуэнсальдану — большие часы с золотым ящиком; его святейшеству папе Римскому — 600 000 ливров на войну с турками; бедным — 6000 франков. Казне кардинал оставил 18 больших алмазов с тем, чтобы они назывались «мазаринами» — это было средством возвысить свое имя до высоты других имен, данных некоторым алмазам, и действительно, мазарины заняли место подле 5 медичи, 4 валуа, 15 бурбонов, 2 наварров, алмаза Ришелье и алмаза Санси. Увековечить память своего существования было одним из пламенных желаний Мазарини, и кроме 18 алмазов это имя получил герцог Мазарин, так стал называться дворец кардинала, игра в карты, которую он изобрел (le hoc Маzarin), наконец, паштет a la Mazarine.

Внимательный читатель заметил, конечно, что честолюбие и скупость были господствующими страстями кардинала Мазарини. Чтобы удовлетворить свое честолюбие, он предал Францию, чтобы удовлетворить скупость, он ее разорил, а между тем мало какой министр, отечественного или иностранного происхождения, сделал для какой-либо страны то, что Мазарини сделал для своего второго отечества.

Мы говорим, что он изменил Франции. Вот по какому случаю он замышлял свою измену, которая, впрочем, не имела особенных последствий. Послушаем, что рассказывает об этом Бриенн.

«Однажды (1660), когда я был один в кабинете кардинала и писал крайне нужные депеши, по его распоряжению, разным лицам, его преосвященству понадобились некоторые бумаги, находившиеся в одном из ящиков его письменного стола. Самого кардинала удерживала в постели подагра; он позвал меня, вручил ключи и поручил отпереть ящик под № XI, взять связку бумаг под литерой А, перевязанную желтой лентой. Ящики оказались неверно размещены и рядом с № X оказался № IX, который я и отпер; обратив внимание на то, что бумаги под литерой А перевязаны голубой лентой, я сказал об этом кардиналу, который и указал на ошибку. Тогда я отпер нужный ящик и действительно нашел в нем искомое, что и отнес его высокопреосвященству. Между тем, я не смог удержаться, чтобы не прочесть текст на листе в связке А под голубой лентой».

Хотя кардинал в титулах пользовался только заглавными буквами, Бриенн легко прочитал содержание бумаги:

«Акт, по которому испанский король обещал мне не противиться возведению меня в папское достоинство в случае, если я успею представить себя к избранию по смерти Александра VII, и под условием, что заставлю французского короля удовольствоваться городом Авеном вместо Камбре, который должен быть уступлен испанской короне. Акт этот выгоден…»

Смерть не дала Мазарини времени привести в исполнение сей честолюбивый план, поскольку Александр VII, избранный 7 апреля 1655 года, умер 22 мая 1667-го, то есть на шесть лет позже того, кто собирался стать его преемником.

Что до скупости Мазарини, то она вошла в пословицы, и в этом великом пороке его упрекали и друзья, и недруги. Все для него служило предлогом брать деньги, все могло стать поводом к налогам. «Они поют, они заплатят» — стало не только французской поговоркой. Однажды кардиналу сообщили, что в продажу поступила направленная против него ужасная брошюра, и он приказал ее запретить, а поскольку после запрещения цена на брошюру возросла раз в десять, то кардинал велел продавать ее; эта операция доставила ему 1000 пистолей, как он сам рассказывал, довольно посмеиваясь.

Мазарини плутовал в карточной игре, называя это «соблюдать свои интересы»; как кардинал ни был скуп, играл он по очень высоким ставкам, так что выигрыш или проигрыш достигал иногда 50 000 ливров за один вечер. Понятно, что он соответствующим образом переживал и то, и другое.

Если Мазарини приходилось отдавать деньги, то делал он это с крайним неудовольствием, а то и вовсе не отдавал. Зато он бывал очень весел, получая деньги, для чего употреблял способы исключительные. Так же кардинал старался поступать и при приобретении других ценностей. Например, у кардинала Барберини имелась прелестная картина Корреджо с изображением младенца Иисуса на коленях Богородицы, подающего в присутствии св. Себастьяна обручальное кольцо св. Екатерине. Мазарини не решался попросить картину у владельца, который, по всей вероятности, отказал бы, поэтому картину попросила королева, и Барберини не мог отвергнуть ее просьбы. Опасаясь возможных недоразумений с картиной, Мазарини послал в Рим нарочного, разумеется, за счет Барберини; даритель сам представил подарок королеве, которая, желая оказать честь великолепному произведению и дарителю, приказала немедленно повесить картину в своей спальне, однако, как только Барберини уехал, Мазарини забрал картину к себе. После смерти Мазарини, желавший подарить картину вовсе не ему кардинал Барберини при личной встрече с королем напомнил об этом; Луи XIV нашел это справедливым, и картина была возвращена вместе с тремя другими, которые герцог Мазарин отослал королю, говоря, что это — изображения нагих женщин. Этими тремя картинами, оскорблявшими целомудрие супруга Гортензии Манчини, были «Венеры» Тициана и Корреджо, а также та самая работа Антонио Карраччи, с которой кардинал Мазарини никак не мог расстаться.

Этот же самый герцог Мазарин однажды, в припадке все того же целомудрия, бил молотком по всем древним статуям, доставшимся ему от дяди. Король узнал об этом и послал Кольбера узнать о побуждениях к столь замечательному деянию.

— Совесть моя, — заявил герцог.

— Однако, г-н герцог, — удивился Кольбер, — если ваша совесть столь беспокойна, то почему у вас в спальне обои с Марсом и Венерой, которые, по моему мнению, столь же нецеломудренны, как и эти бедные статуи?

— Это потому, что обои, — ответил герцог, — достались мне из дома Лапорта, из которого я происхожу, а так как я не ношу более этого имени, то желаю сохранить хоть что-нибудь на память из дома Лапортов.

Королю эта причина показалась, без сомнения, удовлетворительной, и он оставил герцогу обои из дома Лапорта, но отнял статуи, которые происходили из дома Мазарини.

Возвращаясь к кардиналу Мазарини, скажем, что он умер, проклинаемый многими: его проклинала королева за неблагодарность, его проклинал король за властолюбие и жадность, его проклинал народ, упрекавший кардинала в своем разорении. Эпиграммы, преследовавшие министра при жизни, после его смерти еще более размножились и прощением вовсе не звучали:

К нам Мазарен сюда как Лазарь нищ приехал,

Но к королеве так искусно он подъехал,

Что ею он почти от смерти воскрешен;

И сделался потом богат ужасно он:

В порфиру и виссон он пышно облачался

И как евангельский богач ужасно он скончался.

Или:

Здесь Юлий кардинал под камнем сим лежит:

Пусть кошелек и плащ прохожий сторожит.

Иногда Мазарини оказывалась честь упоминаться вместе с Ришелье:

Преосвященство там второе уж лежит — От третьего благой нас Бог да сохранит!

В общем, даже писать кардиналу эпитафии превратилось в страсть. Поэты, купцы, прочие граждане, каждый придумывал свою. Однако оставим в стороне страсти эпохи и ненависть партий, определим суждение о Мазарини с точки зрения результатов. Он продолжил политику Анри IV, то есть старался унизить Австрийский дом. Для достижения этой цели Мазарини употреблял всевозможные средства; будучи безбожником в политике, материалистом в государственных делах, он не имел ни ненависти, ни любви, ни симпатий, ни антипатий. Кто мог быть полезен, был союзником, кто действовал против, становился врагом. Благо страны Мазарини ставил выше всего, даже противопоставляя королю: Кромвель может помочь ослабить Австрийский дом, Кромвель может дать 6000 солдат, чтобы вернуть Франции Монмеди, Мардик и Сен-Венан — министр вступает с ним в союз. В вознаграждение похититель престола требует изгнания наследников английской короны из Франции, и Мазарини изгоняет их, делая исключение для внучки Анри IV. Кардинал может быть скуп для людей, но никогда — для дела, и если надо отыскать врагов врагам Франции, то золото льется рекой.

В течение всего министерства Мазарини война деятельно продолжалась в Нидерландах, Италии и Каталонии, но в то время как французские полководцы воюют, агенты кардинала энергично ведут переговоры в Амстердаме, Мадриде, Мюнхене и Брюсселе. Важных дел он не поручает никому и лично сам заключает договоры, уславливается, спорит. На остров Фазанов дон Луис Гаро привозит шесть умнейших политиков Испании, — Мазарини является один, борется со всеми, разбирает параграф за параграфом, фразу за фразой, слово за словом договор в 120 статей, три месяца выдерживает 24 заседания среди болотных миазмов и подписывает один из самых выгодных мирных договоров, какие когда-либо подписывала Франция, возвращает мир Европе, нарушенный 50 лет назад и, истощив все телесные и умственные силы, умирает в Париже в то самое время, когда заключенный при его содействии брак ставит Францию на высокое место среди держав и этот брак благословен Господом.

Внутри государства Мазарини продолжает политику Ришелье, то есть заботится о подчинении феодалов, церкви и парламента. И феодализм умирает, когда принц Конде просит голосом Испании прощения; церковь сознается в бессилии, когда оставляет коадъютора в тюрьме, кардинала Реца в изгнании; наконец, парламент признает себя побежденным, когда Луи XIV входит в него со шляпой на голове и плетью в руке, а за юным королем появляется хитрая, насмешливая физиономия того, кого парламент два раза осудил на смерть, за чью голову назначил цену, чью мебель продал с публичного торга, кого он изгнал, поносил, осмеивал и который возвратился во Францию всемогущим, обладающим 50 000 000, проклинаемым народом, королем и своей семьей, но оставляющим народу мир, семье — богатство, а королю — королевство, в котором уже нет оппозиции ни феодальной, ни церковной, ни парламентской!

Спрашивается, откуда исходит эта ненависть, это всеобщее осуждение Мазарини? Почему гений его не признается, способности оспариваются, его намерения осуждаются, а результаты отвергаются? Вся тайна заключается только в одном, а именно в том, что Мазарини был скуп! Рука, держащая скипетр, должна быть широка и открыта, Бог не только милостив, но и щедр!

ГЛАВА XXXIV. 1661

Мы уже сказали, что после смерти Мазарини Луи XIV объявил о твердом намерении царствовать единолично. Скажем в немногих словах о людях, которых кардинал завещал королю; позднее расскажем и о Кольбере, рекомендованном в особенности.

Мишель Летелье, внук советника палаты питейных сборов, был одним из тех счастливцев, которых природа одарила красотой и умом. Он обладал приятным лицом, выразительными глазами, приятной улыбкой и тем прямым и открытым видом, что сразу располагает людей. Летелье всегда был вежлив и честен, а имея ум быстрый и вкрадчивый, говорил всегда с такой скромностью, что его полагали во всем более сведущим, чем это было на самом деле. Смелый и предприимчивый в государственных делах, твердый в исполнении задуманного и неспособный поддаваться страстям, которые всегда мог обуздать, он был верен в житейских отношениях, много обещал, хотя мало делал, и никогда не пренебрегал своими врагами, как бы ничтожны они ни были, а всегда старался поразить их скрытно. Таков был смиренный отец гордого Лувуа, человек, сказавший Луи XIV насчет канцлера Сегье, пожелавшего стать герцогом Вильмором:

— Государь, все эти высокие титулы нисколько не идут людям нашего звания, и я считаю хорошей политикой жаловать подобное только за военные подвиги.

Гуго Лионь, дофинский дворянин, обладал более высокими качествами, нежели Летелье. Кардинал Мазарини использовал в трудных дипломатических делах изощренный и проницательный ум Лионя, и он приобрел в этом такую славу, что молва о тонкости его политики даже вредила ему, особенно в отношениях с итальянцами, которые не доверяли сами себе, когда надо было вести переговоры с Лионем. Впрочем, он был человеком бескорыстным и на богатство смотрел только как на средство достижения удовольствий и удовлетворение страстей. Игрок и мот, человек настроения, то с наслаждением предающийся лености, то неутомимый в трудах, Лионь пользовался благорасположением знатнейших особ; раб страстей, но не полагающийся ни на кого, кроме самого себя, он сам писал или диктовал свои депеши и вознаграждал живостью ума то, что терял порой от лености — таков был Лионь или, по крайней мере, таким его описывает аббат Шуази, у которого мы заимствовали этот портрет.

Никола Фуке, чье огромное богатство и страшное падение сделали его выдающимся лицом в истории, был деловым человеком. Отважный в финансовых операциях, он умел найти источники богатства в самых бедственных, отчаянных положениях; ученый-правовед, он занимался науками, привлекал умом, был благороден в поступках и легко обманывался — коль скоро он оказывал кому-нибудь услугу, что, впрочем, делал с достоинством, готовностью и обязательностью, то уже полагал этого человека своим другом и полагался на него так, словно дружба эта была испытана временем. Фуке умел слушать и отвечать приятно, так что часто, не развязывая ни своего, ни государственного кошелька, он в качестве министра отпускал людей почти довольными. Живя беспечно, даже полагая себя первым министром, он не терял ни минуты своих удовольствий; он запирался в своем кабинете, и в то время как его восхваляли в качестве великого труженика, тайком выходил в садик, куда являлись одна за другой известнейшие красавицы Парижа, которым он платил золотом. Фуке был щедр и к ученым, оценивая их труды по достоинству, дружил с Расином, Лафонтеном и Мольером. Взяв на себя бремя трудов, заботы об удовольствиях и любовных похождениях молодого короля, Фуке рассчитывал держать его в руках, но, к несчастью для честолюбивого министра, король предпочел распоряжаться этим сам, что и подготовило оглушительное падение Фуке.

Вот три человека, которым через два часа после смерти Мазарини король объявил свою волю. Летелье и Лионь смирились, Фуке улыбнулся.

По приезде в Лувр первым лицом, которое король нашел в своем кабинете, был молодой человек с нахмуренным лицом, с запавшими глазами, с густыми черными бровями, в общем, с несколько отталкивающей наружностью. Этого человека, два часа ожидавшего случая срочно поговорить с королем наедине, звали Жан-Батист Кольбер; ему Мазарини в последние дни своей жизни поручал самые деликатные дела и, умирая, рекомендовал королю. Кольбер пришел сообщить королю, что кардинал Мазарини спрятал в разных местах до 15 000 000 наличными деньгами и так как кардинал ничего о них не говорил в своем завещании, то, надо думать, эти деньги принадлежат казне, совершенно пустой. Луи XIV с изумлением посмотрел на Кольбера.

Он спросил, уверен ли он в том, что говорит. Кольбер представил доказательства, весьма короля обрадовавшие, поскольку ничего для него не было лучше, как открытие подобного клада теперь. Это поставило короля в некоторую независимость от управляющего финансами Фуке и положило начало счастью Кольбера.

5 000 000 нашлось у маршала Фабера в Седане, 2 — в Брейзахе, 5 или 6 — в Венсенне; значительные суммы обнаружились в Лувре после того, как вспомнили, что Бернуэн накануне смерти кардинала исчез куда-то часа на два. Таким образом, Луи XIV вдруг стал богатейшим из христианских королей — в его личной казне имелось до 20 000 000, которым он никому не был обязан отчетом.

Первой заботой короля стало установление правил этикета, поскольку Луи XIV сразу обнаружил то благоговение к своей особе, которое придворные позднее довели до обожания. В свои 23 года Луи действительно был, несмотря на воспитание, быть может, сознательно оставляемое кардиналом без должного внимания, образцом красоты и благородства. Король был несколько выше среднего роста, чего добавлял высокими каблуками; роскошные его волосы развевались как у королей первого или второго поколения; он имел большой нос красивого рисунка, румяные приятные губы, голубые глаза и величественный взгляд; наконец, медленный с ударениями говор сообщал словам его важность не по летам. Все это бросалось в глаза, особенно, когда рядом с королем находился его брат Филипп, герцог Анжуйский. Нрава тихого, даже женственного, с пламенной храбростью, совершенный тип в физическом и нравственном отношениях того изнеженно-рыцарственного дворянства, которое окружало последнего Валуа и ознаменовало его царствование пороками и доблестями, герцог Анжуйский с досадой переносил то превосходство, которое его брат присваивал над всеми окружающими. Все детство принцев протекло в этой борьбе, но Луи XIV уже в детстве обнаруживал ту волю, перед которой брат должен был в конце концов склониться.

То же произошло с Анной Австрийской, столь могущественной в первые годы опеки над сыном. Сначала Мазарини мало-помалу лишил ее той власти, которую она старалась сколько могла удержать. По смерти кардинала она собралась было вернуть себе потерянное влияние, но при первых же проявлениях этих намерений Луи XIV дал ей ясно понять, что выраженное им решение царствовать самому, принято давно и он не допустит никаких ограничений. После этого нового разочарования королева-мать решила удалиться в Валь-де-Грас, где главным ее развлечением стали цветы. Впрочем, королева-мать в это время уже страдала от болезни, которая ее погубила — первые язвы рака показались на груди Анны Австрийской.

Несмотря на красоту молодой королевы, которой король восхитился при первой встрече, он ни одну минуту не был влюблен в свою супругу. Конечно, он обращался с ней со всем уважением как с испанской принцессой и французской королевой, но этого было мало для юного сердца, мечтавшего о таком же юном сердце. Всякого рода собрания не нравились королеве, поскольку она видела своего молодого супруга любезным и услужливым, срывающим — как говорит Бюсси Рабютен — розы с тех кустов, которые окружали ее. Единственным развлечением королевы оставались разговоры о родине с королевой-матерью, испанкой по рождению.

С другой стороны, в Лувре образовался новый двор, который еще более увеличил недовольство королевы. Еще при жизни кардинала был утвержден проект вступления в брак герцога Анжуйского с бедной английской принцессой Генриеттой, оставляемой скупостью Мазарини без дров в Лувре и которую Луи XIV долго держал вдали от себя из презрения к девочкам. Однако девочка выросла и положение ее изменилось — Генриетте исполнилось 17 лет, и она была родной сестрой английского короля Карла II.

Ее мать, английская королева, получив известие, что Карл II вернул отцовский престол, немедленно выехала в Англию. В Лондоне на Генриетту обратил внимание герцог Букингем, сын того самого Букингема, который усыпал жемчугом свой путь к королеве Франции. Собственно, молодой Букингем сначала любил вторую дочь английской королевы, но Генриетта лишила его и того небольшого ума, который он имел прежде. Между тем ее мать получала едва ли не ежедневно от герцога Анжуйского письма с убедительными просьбами вернуться во Францию, поскольку герцог очень торопился заключить брак с Генриеттой, полагая, что это доставит ему более независимое положение и некоторое состояние. Английская королева собралась, уступая этим настояниям, несмотря на плохое время года. Король проводил мать и сестер на один день пути от Лондона, герцог Букингем проследовал далее с прочими придворными, испросив разрешение проводить королеву и Генриетту во Францию.

Первый день плавания был благополучен, но на следующий корабль стал на мель и мог потерпеть крушение. Букингем при виде опасности, угрожающей принцессе, обнаружил перед всеми свою страсть. Впрочем, корабль удалось снять с мели и отвести в ближайшую гавань. В это время Генриетта заболела сильнейшей лихорадкой, что было следствием кори — новая опасность для прекрасной невесты и новые сумасбродства Букингема, поэтому королева-мать по прибытии в Гавр, где предполагалось несколько дней отдыха, отправила герцога в Париж с извещением о визите. Таким образом Анне Австрийской довелось увидеться с сыном того, которого некогда любила.

Получив известие, герцог Анжуйский поспешно выехал навстречу и до самой женитьбы продолжал выказывать своей невесте все должное внимание, которое можно было бы принять за любовь, «если бы, — как говорит г-жа Лафайет, — не было бы всем хорошо известно, что чудный дар воспламенить сердце этого принца не был дан ни одной женщине на свете».

В свите герцога Анжуйского находился его задушевный друг граф де Гиш — самый красивый, изящный, любезный и храбрый из всех придворных вельмож, прекрасные качества которого омрачались тщеславием и надменностью. И первым занятием для Букингема стала ревность к де Гишу, который в это время был уже увлечен г-жой Шале, дочерью герцога Мармутье. Букингем был ревнив так, что это возбудило подозрения герцога Анжуйского, и он обратился к обеим королевам-матерям, которые постарались его успокоить. Герцог Анжуйский, сам по природе весьма ревнивый, несколько успокоился, когда получил обещание, что Букингем, проведя при французском дворе соответствующее приличиям время, возвратится в Англию.

При дворе начались приготовления к свадьбе, которая должна была состояться в марте, а пока король дал брату в качестве свадебного подарка удел покойного герцога Орлеанского, кроме Блуа и Шамбора, поэтому в дальнейшем мы будем называть герцога Анжуйского его королевским высочеством герцогом Орлеанским.

Английская принцесса, сыгравшая в первые годы величия Луи XIV большую роль, окончившуюся страшной катастрофой, во всех отношениях была достойна любви и ревности. Высокого роста и, несмотря на недостатки талии, статная, с нежным цветом лица и небольшими, кроткими глазами, с маленьким, очень правильного рисунка ртом, коралловыми губами, открывавшими два ряда жемчужин, принцесса имела лицо несколько худощавое и продолговатое, с оттенком меланхолии, который мог бы считаться добавлением к прелести, если бы меланхолия тогда была в моде; кроме того, принцесса имела изящный вкус, одевалась и причесывалась наилучшим для нее образом.

Бракосочетание совершилось 31 марта 1661 года в Пале Рояле в присутствии короля, королев Французской и Английской, принцесс Орлеанских и принца Конде. А через несколько дней со всеми возможными изъявлениями горести герцог Букингем оставил Францию.

К этому времени регулярность в распределении дневных занятий короля начала обретать характер этикета. В 8 часов он вставал, хотя ложился почти всегда поздно. Выйдя из спальни королевы, король приходил в свою, где молился, а по окончании одевался, затем занимался государственными делами и в это время один Вильруа имел право войти в кабинет. В 10 его величество отправлялся в Совет, где оставался до полудня; потом слушал обедню, гулял, беседовал с королевами; после обеда король оставался час или два в семейном кругу, потом возвращался к занятиям с тем или другим министром, давал аудиенции и принимал прошения, ответы на которые давались в назначенные дни. Вечер король проводил снова в домашнем кругу, где присутствовали принцессы со своими статс-дамами, или на театральных представлениях.

В конце апреля двор переехал в Фонтенбло, где принц Конде и герцог де Бофор продолжали демонстрировать свое примерное поведение. Принц Конде занимал после его королевского высочества первое место при дворе и король выказывал к нему большое уважение. Со своей стороны принц при всяком случае доказывал, что сделался не только преданнейшим, но и покорнейшим слугой короля, и поскольку вся компания частенько каталась по каналу в богатом, украшенном золотой резьбой боте, то принц брал на себя честь управлять судном и исполнял это с удивительной ловкостью.

Герцог де Бофор, глава недовольных и фрондеров, пресловутый «Базарный король», народный бог, который столько раз мановением руки сотрясал столицу, подобно гиганту, потрясающему недрами земли, теперь усердно следовал за королем повсюду, а когда принц Конде во время стола прислуживал их величествам, де Бофор, помогая ему, принимал из его рук блюда и тарелки.

Целый месяц прошел в празднествах, в прогулках, в балах и спектаклях, как вдруг это доброе согласие, которое по выражению одного из современных авторов, напоминало о золотом веке, расстроилось ревнивыми подозрениями молодой королевы. В один прекрасный день она бросилась в ноги Анне Австрийской, говоря с глубоким отчаянием, что король влюблен в ее королевское высочество. На такое же жаловался брат короля, но теперь дело было сложнее, поскольку Луи XIV — не Букингем и услать его за Ла-Манш было невозможно. Действительно, французский двор, всегда славившийся щегольством и волокитством, превзошел себя в этом со времени прибытия супруги его высочества. Король, как заметили молодая королева и герцог Орлеанский, чрезвычайно старался угодить Генриетте. Ее высочество и маленький ее двор, состоявший из фрейлин Креки, Шатийон, Тонней-Шарант, де ла Тремуйль и Лафайет, частенько прогуливались, что, по-видимому, делали для себя, и король своим участием в этих прогулках, казалось, желал не столько себе, сколько им доставить удовольствие. Например, в жаркое время герцогиня Орлеанская каждый день ездила купаться; по причине жары она отправлялась в карете, а возвращалась верхом в сопровождении всех своих дам, щегольски одетых, в сопровождении короля и придворной молодежи, а после ужина все садились в коляски и в сопровождении музыки прогуливались ночью по берегу.

Фуке ломал голову над вопросом, откуда король берет деньги на свои расходы и все ждал, когда Луи XIV обратится к его кассе, после чего министр взял бы над ним власть. Но король владел миллионами Мазарини и на них тешил в Фонтенбло супругу своего брата. Жалоба, сделанная с двух сторон, обеспокоила Анну Австрийскую, тем более, что она уже знала о любви короля к ее высочеству и королева-мать обещала поговорить об этом с принцессой. Но Генриетта, почувствовавшая освобождение от продолжительной и строгой опеки своей матери, вовсе не хотела опеки со стороны свекрови и не приняла ее советов, а, зная ненависть королевы и королевы-матери к графине Суассонской, за которой король некогда ухаживал, свела с ней дружбу и вскоре сделала ее своей наперсницей.

Разумеется, дела приняли неблагоприятный оборот, а оскорбительные намеки отравляли существование; неприязнь между королевой-матерью и принцессой Генриеттой день ото дня усиливалась и холодность мало-помалу вкрадывалась в отношения между королем и братом. Все это кончилось самым соблазнительным разрывом, когда королю и принцессе пришла мысль, поданная, как полагают, графиней Суассонской, прикрыть раздражающую любовь другой, которую можно было бы допустить; королю предложили для прикрытия преступной страсти представиться влюбленным в м-ль де Лавальер, камер-юнгфершу ее высочества, молодую особу, не заслуживавшую, впрочем, особого внимания.

Луиза Франсуаза ла Бом ле Блан де Лавальер, дочь маркиза, родилась в Туре 6 августа 1644 года и в это время ей не было полных 17 лет. Блондинка с карими, выразительными глазами, с лицом, имевшим следы оспы, она не имела ни красивой груди, ни красивых плеч; руки у нее были тонки и некрасивы и она слегка прихрамывала после вывиха, случившегося на седьмом году и плохо выправленного. Впрочем, Луиза отличалась добротой и чистосердечием. При дворе у нее не было обожателей, кроме молодого де Гиша, который, однако, ни в чем не преуспел. Говорили также о виконте де Бражелоне, но и самые злые языки полагали эту любовь вполне детской. Такова была особа, которую предлагали заклать в жертву не то чтобы приличиям, но чувствам короля, королевы, его высочества и принцессы. Однако никто не знал того, что эта девушка, которую Луи XIV никогда не замечал, с давнего времени питала к королю тайную любовь, любовь, которая сделала ее нечувствительной к искательствам молодых придворных и даже блистательного графа де Гиша.

Скажем еще несколько слов об этой бедной Луизе де Лавальер, единственной, которая любила короля, как говорит г-жа Моттвиль, «для него самого». Г-жа Лавальер, ее мать, вышла вторым браком за Сен-Реми, метрдотеля Гастона Орлеанского, исследовавшего однажды фармакологические свойства своего жезла. М-ль де Лавальер, не занимая никакой должности при дворе Гастона в Блуа, жила в нем. Здесь-то она и подружилась с м-ль де Моитале, которая затем сыграла большую роль в ее печальной судьбе. Однажды разнесся слух, что король, отправляясь встречать инфантину, заедет в Блуа, и понятно, проезд его стал событием для роя девушек, весьма скучавших при дворе герцога Орлеанского. Сколько из этикета, столько же из кокетства, молоденькие провинциалки нарядились в лучшие платья, и какова же была их досада, когда устаревший покрой и вышедшие из моды ткани возбудили насмешки разодетых надменных парижанок из свиты короля! Не смеялись лишь над м-ль де Лавальер, поскольку на ней было надето простое белое платье, зато она осталась попросту незамеченной. Однако молодой, красивый и богато одетый король произвел на Луизу впечатление и светлое воспоминание о нем осталось в ее памяти.

Вскоре после этого герцог Орлеанский умер, а герцогиня объявила, что намерена оставить Блуа и переехать в Версаль. Сен-Реми лишился места, а Луиза потеряла своих подруг и надежду на будущие милости герцогини. Известно, что ничтожные обстоятельства оказывают порой решающее влияние на жизнь — отчаяние девушки было замечено г-жой Шуази и она обратилась к ней:

— Что такое, моя милая? Неужели вам так скучно оставаться в Блуа? Луиза не в силах была ответить, и г-жа Шуази, пожав ей руку, сказала:

— Ну, не стыдитесь высказать свои желания, дитя мое. Сочли бы вы за счастье ехать вслед за своей подругой Монтале и поступить вместе с ней ко двору принцессы Генриетты, который теперь создается?

— Ах, сударыня! — вскричала Луиза. — Это было бы для меня величайшим счастьем!

— В таком случае, — пообещала г-жа Шуази, — будьте спокойны! Штат дома принцессы еще не заполнен, и я поговорю о вас.

Де Лавальер очень обрадовалась обещанию, но когда прошло две недели после отъезда г-жи Шуази, а потом еще две, она решила, что о ней забыли, как вдруг пришло известие, что просьба де Лавальер принята и молодой фрейлине дается восемь дней сроку для вступления в должность.

Луиза приехала в Париж спустя несколько дней после бракосочетания принцессы Генриетты, а так как она не блистала ни внешностью, ни именем, ни состоянием, ее присоединение ко двору произвело мало действия, за исключением графа де Гиша, который отобрал свое сердце у м-ль Шале и предложил м-ль де Лавальер. Однако, как мы уже говорили, она думала о короле.

Судьба уступила тайному желанию Луизы, и выбор принцессы Генриетты пал на нее. Как велика была радость девушки, когда она увидела внимание короля! С другой стороны, в этом юном, совершенно невинном сердце, неиспорченном уме было столько очарования, прелести и простоты, что притворная любовь короля перешла сначала в нежное сочувствие, а затем и в истинную любовь. Двое потеряли много от этой любви, которая вскоре перестала быть тайной — граф де Гиш и ее королевское высочество. Они скоро поняли друг друга, и между графом и принцессой родилась страсть, которая продолжалась всю их жизнь.

Возвратимся к королю. Чувство, которое он питал к м-ль де Лавальер, стало настоящим, и Луи XIV рядом с Луизой был почтительнее, чем с королевой. Так, во время грозы, король, укрывшись вместе с Луизой под деревом, почти два часа, пока продолжалось ненастье, стоял со шляпой в руке. Особенные подозрения в отношении этой любви возбуждало то, что король соблюдал предосторожности — он, например, перестал видеться с Луизой во время дневных прогулок герцогини и только во время вечерних подходил к ее коляске.

Чтобы выразить вполне свои чувства король начал писать стихи; стихи Карла IX остаются до сих пор образцами прелести и вкуса, и мы предоставляем читателю судить о творчестве Луи XIV.

В одно прекрасное утро возлюбленная короля получила букет со следующим мадригалом:

Allez voir eel objet si charmant et si doux,

AHez, petites fleurs, mourir pour cotte belle;

Mille amante voudraient bien en faire autant pour elle,

Qui n'en auront jamais le plaisir comme yous.

To есть:

Цветочки милые, к красавице идите

И на груди ее вы сладостно умрите;

Как многие из нас пожертвовали ей,

Когда б могли, как вы, всей жизнию своей.

Эти первые пробы понравились Луи XIV. При своем могуществе он, видимо, решил, что стоит захотеть, он станет поэтом, и за первым мадригалом последовали другие. А уже на второй он получил ответ на том же языке поэзии:

Je lessens un plaisir extreme

De penser a vous nuit et jour;

Je vis plus en vous, qu'en moi-meme,

Mon seul soin est de vous faire ma cour;

Les plaisirs, sans ce que Ion aime,

Sont autant de larcins, que Ion fait a l'amour.

To есть:

Мое верховное блаженство составляет

И день и ночь о вас единственно мечтать;

Живу я не собой, меня одушевляет

Одна забота — вам отраду доставлять;

Те удовольствия, которые вкушают

Без друга, у любви покражу составляют.

Трудно сказать, чем бы закончилась эта поэтическая переписка, если бы не одно довольно любопытное обстоятельство. Луи XIV находил свои стихи превосходными и, по всей вероятности, м-ль де Лавальер была с ним одного мнения, но для самолюбия поэта этого было недостаточно. Однажды утром, сочинив новый мадригал, король остановил маршала Граммона и, уведя его к окну, сказал:

— Маршал! Я хочу показать вам стихи.

— Стихи? — очень удивился маршал. — Мне?

— Да, вам. Я желаю знать ваше мнение.

— Извольте, государь, — и маршал нахмурился, поскольку не слишком любил поэзию.

Король или действительно не заметил настроения Граммона, или притворился, и прочитал следующее:

Qui les saura, mes secretes amours?..

Je me ris des soup ?ons, je me ris des discours.

Quoique Ion parle, et que Ion cause,

Nul ne saura mes secretes amours,

Que celle qui les cause.

To есть:

Никто моей любви таинственной не знает;

Догадки же меня смешат и потешают;

Кто что ни говорит и кто что ни болтает,

Никто моей любви таинственной не знает;

Одна лишь знает та, кто мне ее внушает.

— Ба! — выразил свое отношение маршал Граммон. — Однако кто мог написать подобные стихи?

— Так вы, маршал, находите, что они нехороши? — Автор заволновался еще больше.

— Очень нехороши, ваше величество! — отрезал по-военному Граммон.

— Ну, маршал, — засмеялся Луи XIV, — стихи эти сочинил я, но будьте спокойны, ваша откровенность меня вылечила. Других стихов я уже не напишу!

Маршал, смущенный, ушел. Король сдержал слово, но принялся за прозу, что является делом также нелегким. Поэтому, когда однажды ему срочно понадобилось написать Луизе и одновременно идти на Совет, он поручил г-ну Данжо написать вместо себя. По окончании Совета новый секретарь представил написанное им, и король признал, что сам не написал бы лучше. С этого дня Данжо служил королю секретарем в переписке с м-ль де Лавальер, и, пользуясь этим, мог теперь направлять к возлюбленной по два — три письма в день. Бедная Луиза стала затрудняться с ответами, но, к счастью, ей вдруг пришла светлая мысль поручить тому же г-ну Данжо писать королю вместо себя. Данжо согласился и на это, так что писал и отвечал самому себе, что продолжалось целый год, пока, наконец, Луиза в минуту откровенности, не призналась королю, что нежные письма, которые он приписывает ее сердцу и уму, написаны г-ном Данжо. Король расхохотался и в свою очередь признался, что его страстные послания принадлежат тому же автору. Луи XIV по достоинству оценил талант и скромность Данжо, столь редкую при дворе, и сочинитель составил себе счастье.

В то время, когда фаворитка возвышалась наперекор всему и притом более своей любовью, нежели любовью короля, назревала великая катастрофа — падение Никола Фуке, о котором кардинал, рекомендуя его королю, будто бы одновременно и предостерегал. Никто не может достоверно сказать, давал ли такие советы королю Мазарини, но очевидно, что Фуке сам подготовил свое падение.

Если мы хорошо обрисовали характер этого министра финансов, то читатель должен знать, сколько гордости, тщеславия и деспотизма было в Фуке, который надеялся деньгами подчинить себе короля, подобно тому, как он привлекал к себе этим средством писателей и женщин. Разнесся слух, что будто бы Фуке был также влюблен, а может быть и теперь, в м-ль де Лавальер и что после того, как король стал оказывать ей внимание, он вместо того, чтобы отступиться, как того требовало если не почтение, то благоразумие, предлагал ей через г-жу Дюплесси Бельевр 20 000 пистолей за любовную связь. Когда слух дошел до самого короля, он решил узнать истину от м-ль де Лавальер, которая уверяла, что это все не правда. Однако тяжелое чувство осталось в душе короля. Впрочем, не один король имел причины быть недовольным Фуке; к их числу относил себя и г-н Лег, который заключил тайный брак со старой нашей знакомой г-жой де Шеврез. Он убедил свою жену наговорить как можно более королеве-матери, и та пригласила Анну Австрийскую к себе в Дампьер, где присутствовали также Летелье и Кольбер. Было условлено, что Анна Австрийская выяснит мнение своего сына относительно министра финансов.

С некоторого времени король отказывал матери почти во всем, о чем она просила, и принял ее довольно сурово, когда она явилась к нему с увещаниями насчет любви к принцессе Генриетте, супруге его брата. Уступая своим собственным настроениям, Луи XIV был рад уступить королеве-матери, и они решили арестовать министра, для чего назначалась поездка в Нант, где предполагалось произвести арест и одновременно намечалось овладеть замком Бель-Иль, который, как говорили, министр недавно купил и сильно укрепил.

Между тем Фуке, посмеиваясь над скудными фонтенблоскими увеселениями, решил показать Луи XIV пример роскошной жизни, и пригласил двор в замок Ле-Во, который стоил 15 000 000. 17 августа 1661 года король прибыл в замок в сопровождении отряда мушкетеров под командой д'Артаньяна; присутствовали знатнейшие лица Франции и государственные сановники. Этот праздник, в продолжение которого предполагалось поставить пролог «Пелиссона» и комедию Мольера, был описан Лафонтеном и воспет Бенсерадом. Надо сказать, что Фуке ранее Луи XIV открыл публике талант Лафонтена и Мольера.

Король был встречен у ворот замка гордым его владельцем и в одно мгновение великолепные аллеи, лужайки, лестницы заполнились кавалерами и дамами высшего общества. На великолепной сцене залитых солнцем деревьев, каскадов, цветов, среди любовных сцен между женщинами в роскошных платьях и кавалерами, одетыми не менее роскошно, шутливых разговоров, клятв и сумасбродств великая ненависть замышляла великое мщение.

Если бы падение Фуке не было уже решено, оно было бы решено в замке Ле-Во. Тот, кто избрал своим девизом «Nee pluribus impar», не мог вынести, чтобы кто-то так блистал — никто во всем королевстве не должен никогда сравняться с королем в роскоши, славе и любви! Но никто из присутствующих не мог проникнуть в сердце короля, уже вынесшего приговор подданному, который принимал своего монарха так, как тот не смог бы принять своего подданного.

В замке было множество фонтанов, поскольку Фуке купил и срыл пять деревень, чтобы провести воду за пять лье в свои мраморные водоемы. Эти чудеса, изобретенные в Италии, были почти неизвестны тогда во Франции, где знали только отдельные гидравлические опыты, сделанные Анри IV. Гости переходили от удивления к изумлению, от изумления к восторгу, а ненависть короля усиливалась.

Наконец, наступил вечер, и при появлении на небе первой звезды раздался звон колокола, после чего все фонтаны затихли, а с ними дельфины, божества, нимфы, животные и чудовища, созданные воображением, прекратили свое шумное и влажное дыхание. Последние капли водометов, падая, возмущали в последний раз поверхность прудов и малу-помалу все пришло в спокойствие, которое должно было продолжиться, по воле короля, вечно.

Однако, очарование следовало за очарованием, столы опускались с потолков, раздавалась неизвестно откуда музыка, а десерт явился в виде движущейся горы конфет, которая сама собой остановилась среди пирующих.

Во время обеда Луи XIV разговорился с Мольером о содержании комедии «Les Facheux», и автор пересказал ее сюжет. После обеда Луи XIV позвал Мольера и велел ему спрятаться, а потом пригласил де Сойекура, самого искусного охотника, первого при дворе шута и краснобая. Король поговорил с ним минут десять и отпустил, после чего появился Мольер со словами: «Государь, я понял».

Луи XIV в сопровождении Фуке отправился осматривать комнаты замка. Ничего подобного он еще не видел: картины гениального живописца, которого король не знал, великолепную архитектуру, сочиненную неизвестным, прекрасные сады, устроенные кем-то. Министр старался обратить внимание короля на все, полагая поразить его воображение, но возбуждал при этом более зависть.

— Как зовут вашего архитектора? — спросил король. — Лево, — ваше величество. — А вашего живописца? — Лебрен. — А вашего садовника? — Ленотр, ваше величество.

Луи XIV твердо запомнил эти три имени и пошел далее, уже думая о будущем Версале. Идя по галерее, король поднял голову и увидел герб Фуке, изображенный на всех четырех углах и поражавший его не раз наглостью — векша с девизом «Куда я не заберусь?» Король призвал д’Артаньяна, но об этом узнали королева и м-ль де Лавальер, сообразившие, что сейчас последует арест гостеприимного хозяина. Они немедленно пошли к Луи XIV и, живо изобразив неприличие неблагодарности, уговорили его подождать еще несколько дней.

Двор собрался в театре, устроенном в конце аллеи, усаженной прекрасными елями. Король остался очень доволен комедией, особенно тем восхищением, которое вызвала у всех сцена с охотником, тем более, что уже разнесся слух, что сам король придумал сцену и показал автору образец. После представления был блистательный фейерверк и начался бал, на котором король протанцевал несколько туров куранты с де Лавальер, еще более прелестной от мысли, что не допустила короля, своего обожателя, совершить низкий поступок.

В три часа утра начался разъезд гостей. Фуке провожал Луи XIV до самых ворот.

— Милостивый государь! — сказал король, расставаясь с хозяином. — Теперь я не осмелюсь уже принимать вас

У себя, поскольку мои помещения покажутся вам слишком бедными!

Чтобы арестовать Фуке показалось необходимым отнять у него должность генерал-прокурора парламента. Междоусобные войны, в течение которых парламент неоднократно потрясал трон, только что кончились; заставить комиссаров обвинить без очевидных оснований одного из главных чиновников, значило оскорбить парламент; поручить самому парламенту преследовать Фуке значило лишить себя в какой-то степени удовольствия мести, и Луи XIV применил хитрость. Он обходился с Фуке так же хорошо, как и прежде, и как приходило время представления к ордену Св. Духа, он, в присутствии своего министра финансов, повторял много раз, что не делает кавалерами этого ордена ни одного из приказных людей, ни даже канцлера Франции, ни президента парижского парламента и ни одного из статс-секретарей. В общем, Луи XIV заговорил с гордостью, и Фуке, ослепленный перспективой стать кавалером ордена Св. Духа, продал свою должность де Гарлею. После этого только и говорили, что о путешествии в Нант, которое король всячески старался ускорить.

Через 12 дней после праздника в замке Ле-Во, то есть 29 августа, король выехал из Фонтенбло. Ничто не намекало на настоящую цель путешествия, которое совершалось с каким-то даже подъемом и о котором, по повелению короля, его камергер герцог де Сент-Эньян послал обеим королевам донесение в стихах.

За несколько дней до отъезда король приказал статс-секретарю Бриенну взять в Орлеане судно и плыть вниз по Луаре в Нант, где находились государственные чины, чтобы прибыть туда до него. Накануне Бриенн виделся с Фуке, который пережил трехдневную лихорадку и выздоравливал. Бедный министр уже начинал догадываться о своей участи и обратился к статс-секретарю:

— Зачем король едет в Нант? Не известно ли это вам, г-н Бриенн?

— Да нет, — ответил Бриенн.

— И ваш отец ничего не говорил вам?

— Нет, ничего.

— А не для того ли, чтобы овладеть Бель-Илем?

— На вашем месте я бы этого опасался, полагая такое предположение основательным, — согласился Бриенн.

— Маркиз Креки, — продолжал Фуке, — говорит мне то же, что и вы, и г-жа Дюплесси-Бельевр подтверждает… Я нахожусь в большом затруднении и не знаю, на что решиться… Нант! Бель-Иль! Нант, Бель-Иль!..

Повторив эти названия несколько раз, Фуке продолжил:

— А не убежать ли мне? Но, может быть, они очень обрадуются, если я это сделаю? Не скрыться ли мне? Однако это нелегко, поскольку какой государь, какое государство, кроме, разве, Венецианской республики, осмелится принять меня под свое покровительство. Вы видите, любезный Бриенн, мое затруднительное положение? Скажите мне или напишите мне все, что услышите о моей участи… И, пожалуйста, сохраните мой секрет!

С этими словами Фуке со слезами на глазах поцеловал Бриенна. Бриенн уехал в Орлеан, где сел на барку вместе с Парисом, секретарем казначея запасной казны Жанена и своим секретарем Аристом. Когда они подъезжали к Ин-гранду, Фуке вместе со своим другом де Лионем обогнали их на большом многовесельном судне. Минуту спустя появилось другое судно, плывшее также с большой скоростью — на нем находились Летелье и Кольбер. Тогда секретарь Бриенна, указывая на два, словно соревновавшиеся корабля, сказал:

— Вы видите эти два судна? Одно из них непременно потерпит крушение у Нанта!

Все три корабля прибыли в Нант в тот же вечер, опередив короля только на день. Король приехал в Нант на почтовых в сопровождении принца Конде, Сент-Эньяна, герцога Жевра, начальника конвоя, Пюйгилема, будущего герцога де Лозена, начинавшего входить в милость государя, и маршала Вильруа. Д'Артаньян с отрядом мушкетеров и главный начальник телохранителей де Шавиньи со своей командой уже ожидали прибытия государя.

Его величество подъехал к Нантскому замку и встретил Бриенна. Король оперся на руку секретаря и начал подниматься вверх по лестнице.

— Я вами доволен, Бриенн, — сказал он, — вы не дремали. А Летелье приехал?

— Да, ваше величество, — ответил Бриенн, — министр финансов тоже. Они обогнали меня у Ингранда. Мы прибыли сюда вчера довольно поздно.

— Очень хорошо! — подытожил Луи XIV. — Скажите Бушера, чтобы он явился ко мне.

Бушера был управителем его величества в Бретани. Луи XIV долго говорил что-то на ухо управителю, а потом обратился к Бриенну:

— Пойдите и узнайте о здоровье Фуке и сообщите мне, как он чувствует себя после дороги.

— Государь! — сказал Бриенн. — Завтра, если я не ошибаюсь, день его лихорадочного припадка.

— Да, я знаю это, — холодно заметил король, — поэтому-то и хочу поговорить с ним сегодня.

Бриенн вышел и встретил на полдороги Фуке. Он передал слова короля.

— Хорошо, — сказал Фуке, — вы видите, что я и без того шел к его величеству.

На другой день король снова послал Бриенна к министру. В день лихорадочного приступа Фуке лежал в постели, опершись спиной на груду подушек, покрытых зеленым дама, и дрожал от болезни, но, казалось, был совершенно спокоен.

— Ну, — весело обратился он к посланнику, — что скажете, любезный Бриенн?

— Я пришел, как и вчера, от его величества, — сказал Бриенн, — узнать о вашем здоровье.

— Если бы не лихорадка, — посетовал больной, — я чувствовал бы себя очень хорошо. Я спокоен духом и завтра надеюсь быть вне всякого сомнения. Скажите, что говорят в замке и при дворе?

Бриенн пристально посмотрел на Фуке и ответил:

— Говорят, что вас собираются арестовать.

— Не верьте, любезный Бриенн, — возразил министр, — не верьте! Хотят арестовать Кольбера, а не меня!

— Уверены ли вы в этом?

— Как нельзя более, — заявил Фуке, — я сам давал приказание отвезти его в замок Анжер, а Пелиссон уже заплатил работникам за приведение этой тюрьмы в состояние, безопасное в смысле нападения.

— Желаю, чтобы вы не обманулись, — закончил Бриенн.

Вечером Бриенн опять пришел к министру от имени короля. Фуке чувствовал себя лучше и по-прежнему был спокоен. По возвращении секретаря Луи XIV долго расспрашивал его о здоровье министра. «Но по всем этим расспросам, — пишет Бриенн, — я видел, что министру конец, тем более что король больше не называл его г-ном Фуке, а только Фуке».

Наконец король сказал Бриенну:

— Идите и отдохните, а завтра в 6 утра вам надобно быть у Фуке и привести его ко мне, поскольку я собираюсь на охоту.

На другой день, в 6 утра Бриенн явился к министру, но тот, предупрежденный о желании короля с ним поговорить, был уже в замке. Все было готово для ареста, и король, зная, что у министра при дворе много друзей, в том числе, начальник королевского конвоя герцог Жевр, поручил арест д’Артаньяну, человеку исполнительному, чуждому всяких интриг, который служил в мушкетерах 33 года и знал лишь исполнение долга. Расставшись с королем, Фуке пошел по коридору, где встретил герцога ла Фейяда, относившегося к числу его друзей. Герцог тихо сказал:

— Берегитесь! Относительно вас отдан соответствующий приказ

На сей раз Фуке принял совет без возражений — как ни был скрытен король, он показался ему странным, несколько встревоженным, и поэтому Фуке, выйдя во двор, вместо того, чтобы сесть в свою карету, сел в карету одного из своих друзей с намерением бежать. Однако д’Артаньян, не спускавший глаз с кареты министра, быстро понял, в чем дело, и поехал за другой, которая уже поворотила на боковую улицу. Догнав ее, д’Артаньян арестовал Фуке и пересадил в карету с железными решетками, заблаговременно приготовленную.

Фуке привезли в один дом, где обыскали и подали бульон. При аресте министр воскликнул: «Сен-Манде! Ах, Сен-Манде!» Действительно, в его доме в Сен-Манде нашли бумаги, в которых заключались главные улики.

Когда Бриенн вернулся, он увидел Фуке у ворот замка в арестантской карете, окруженной мушкетерами. Войдя в переднюю, секретарь нашел в ней герцога Жевра, предавшегося отчаянию и не из-за того, что арестовали его друга, но из-за того, что не ему поручили арест.

— Ах! — восклицал он. — Король обесчестил меня! По его повелению я арестовал бы и отца своего, а лучшего друга тем более! Неужели король сомневался в моей верности? В таком случае пусть велит отрубить мне голову!

В кабинете короля бледного и расстроенного Лионя утешал сам Луи XIV:

— Послушайте, Лионь, — говорил он. — Фуке виновен лично. Вы были его другом, я это знаю, но я доволен вашей службой. Бриенн, продолжайте по-прежнему принимать от г-на Лионя мои тайные приказания! Наше неблаговоление к Фуке не имеет к нему никакого отношения!

В тот же день Фуке был перевезен в ту самую тюрьму, которую он приготовил для Кольбера, а Луи XIV уехал в Фонтенбло. Охота короля закончилась.

По возвращении короля де Лавальер в восторге, что она вновь его видит, отдалась, и это было последнее сопротивление, которое Луи XIV преодолел в своем королевстве. Арест Фуке воспринимался всеми как дело важное, но это было еще важнее, чем выглядело. Это было не только обнаружением скрытой ненависти короля, не только изъятием огромных богатств, не только арестом видного человека, долженствующего умереть в неизвестности в какой-нибудь мрачной тюрьме — нет! Это было борьбой королевской власти с властью административной, это было более, чем падение министра, это было падением прежней системы министериализма. Арест и процесс Фуке всем известны. Что ни говорила бы угрюмая и брюзгливая опытность, но тот, кто сеет благодеяния, не всегда пожинает неблагодарность. Фуке имел много друзей и некоторые, конечно, его оставили, но были и верные, а к чести наук нужно сказать, что Севинье, Мольер и Лафонтен были в числе последних. Мало того, приверженцы Фуке не ограничились лишь тем, что превозносили его в похвалах, они нападали и на его врагов. Не смея злословить по поводу короля, они принялись за Кольбера. Гербом Кольбера был уж, Фуке — векша; такие иероглифические гербы подарил им случай. Некто изобрел ящики с сюрпризом — из-под второго дна выскакивал уж и жалил до смерти векшу; эти ящики быстро вошли в моду и обогатили изобретателя. Поскольку Фуке имел друзей преимущественно среди ученых людей, то именно они нападали на Кольбера с наибольшим ожесточением, усугубляемым тем, что этот деятель был любимцем Мазарини.

Впоследствии в гербе Кольбера было сделано небольшое изменение: уж выползает из освещаемого солнцем болота и девиз — «Из солнца и грязи».

ГЛАВА XXXV. 1661 — 1666

Королева разрешилась от бремени 1 ноября в 12 часов дня в Фонтенбло. Придворные беспокойно прохаживались по овальному двору, так как королева уже целые сутки мучилась родами, как вдруг король открыл окно и закричал:

— Господа! Королева родила сына!

Луи XIV находился в истинно королевском расположении духа: Пиренейский договор положил конец великим войнам; Мазарини, его стеснявший, умер; Фуке, бросивший на него тень, пал; королева, которую он не любил, родила ему сына; де Лавальер, которую он любил, обещала ему блаженство. Итак, везде было спокойно и поэтому можно было беспрепятственно предаться увеселениям, число которых Луи XIV постоянно увеличивал.

Оппозиция дворянства, бывшая со времен Франсуа II источником многих бедствий для Франции, была уничтожена; оппозиция парламента, со времен Матье Моле грозившая Парижу волнениями, исчезла; оппозиция народа, которая с учреждением общин то тайно, то открыто противодействовала верховной власти, успокоилась. Оставалась только оппозиция ученых.

В то время, впрочем, как и всегда во Франции, существовали две литературные школы, делившиеся по соображениям чисто политического характера. Старая, фрондистская, состояла из Ларошфуко, Бюсси-Рабютена, Корнеля и Лафонтена; новая, роялистская — из Бенсерада, Буало и Расина.

Ларошфуко обнаружил свою оппозицию в «Максимах», Бюсси-Рабютен — в «Любовной истории галлов», Корнель — в своих трагедиях, Лафонтен, соответственно, — в баснях, Бенсерад, Буало и Расин все расхваливали. Г-жа де Севинье являла собой нечто среднее, поскольку, не любя Луи XIV, им восхищалась и, не смея признаться в своей антипатии к новому двору, постоянно обнаруживала свои симпатии к старому.

Религиозная война, которая впоследствии снова вспыхнула с такой неволей с одной стороны и с таким ожесточением с другой, пока тихо тлела, и кальвинисты мало-помалу лишались льгот, дарованных им Нантским эдиктом. Со времени взятия Ла-Рошели у них не было более ни укреплений, ни организованного войска, но вместо прежней открытой оппозиции, обнаруживавшейся выстрелами из пушек, развивалось тихое, скрытное, но живое противодействие — распространение прозелитизма, который питался старыми соками кальвинизма и поддерживался родственными чужеземными сектами. Но невидимая для глаз, эта опасность была понятна для ума в будущем, точнее, она чувствовалась инстинктивно, как по легкому колебанию земли можно заключить, что она служит могилой заживо погребенного гиганта.

Однако, в целом, в королевстве все было спокойно, и ничто не мешало любви и удовольствиям Луи XIV. Все празднества давались в честь де Лавальер, которая оставалась любовницей короля, а обе королевы служили лишь предлогом. Луи XIV, организуя бесконечные праздники, преследовал две цели: кроме прославления своей богини, он увеличивал королевскую власть и ослаблял дворянство. В самом деле, для поддержания роскошной жизни большая часть дворян или проживала свои родовые имения, или, не имея такового, входила в долги, а разорившись, все попадали в совершенную зависимость от короля. С другой стороны, по множеству иностранцев, съезжавшихся в Париж на праздники, казна получала суммы, вдвое больше тех, которые издерживала. Таким образом, праздники приносили государству выгоду, а Луи XIV мало-помалу становился божеством, лучезарным светилом Европы.

Не рассказывая подробно об этих празднествах, скажем, между прочим, что именно тогда на Королевской площади была устроена знаменитая карусель, которая описывается во всех исторических записках того времени, и другая, по которой сегодня называется то место, где она находилась. Де Лавальер имела только одну наперсницу, м-ль Монтале, отношения с которой завязались еще в Блуа. Эта особа была одной из тех, что созданы для интриги, поэтому Монтале сделалась средоточием трех любовных связей: короля с де Лавальер, герцогини Генриетты с графом де Гишем и м-ль Тонней-Шарант с маркизом Мармутье.

Первая ссора короля со своей возлюбленной произошла из-за Монтале. Луи XIV нечаянно открыл в ней страсть к интригам; он узнал, что ей известно о первой любви де Лавальер к де Бражелону; он также имел подозрение, что чувство, возбужденное некогда этим молодым человеком в сердце Луизы, не совсем угасло, и, полагая, что Монтале напоминает ей об этом, запретил дружбу между девушками. Однако де Лавальер только днем перестала поддерживать отношения с подругой, но как только король, который всегда ночевал у королевы, уходил от де Лавальер, к ней тотчас являлась Монтале и они вместе проводили часть ночи, а иногда Монтале уходила уже на рассвете. Об этом узнала ее высочество; ей было известно также и запрещение короля, а следовательно, можно было говорить о неповиновении де Лавальер. Ее высочество не питала чувства благодарности к той, которая отняла благосклонность короля, хотя сама подтолкнула ее к этому, и однажды, смеясь, предложила Луи поинтересоваться у де Лавальер, кто беседует с ней после того, как король уходит.

Луи XIV был горд и в любви как неограниченный монарх, ревность его происходила не из сердца, а из оскорбленного самолюбия. Увидевшись с Луизой, он неожиданно задал вопрос, внушенный ненавистью. Де Лавальер растерялась и не ответила ничего, тогда король разразился в первый раз страшным гневом и ушел в бешенстве, оставив ослушницу в безмерном отчаянии. Бедняжке оставалась только последняя надежда: в самом начале любви, после одного из тех облачков неудовольствия, которое скользит иногда по почти чистому небу, любовники поклялись друг другу, что всякая их ссора должна непременно кончаться до наступления ночи и уже несколько раз случалось, что после какой-нибудь размолвки Луи XIV приходил вечером для примирения, и Луиза мирилась с ним в великой радости. Поэтому она надеялась, что и на этот раз король вернется к ней, но ожидания были тщетны — прошел вечер, ночь, настал день, а от возлюбленного не было никаких известий. Луиза сочла себя погибшей, потеряла рассудок, бросилась в карету и велела везти себя в кармелитский монастырь в Шайо.

Король узнал, что де Лавальер скрылась, но никто не знал, куда. Луи отправился в Тюильри и спросил об этом королеву, но та, понятно, могла лишь радоваться событию. Монтале сказала королю, что видела утром де Лавальер бежавшей по коридору с сумасшедшим видом, и она крикнула: «Я погибла, Монтале! Погибла из-за вас!» Наконец королю сказали, в какой монастырь бежала в горести его Луиза, и он, в сопровождении одного пажа, пустился верхом отыскивать беглянку. Поскольку ее еще не приняли, Луи нашел ее во внешней приемной зале, распростертой на полу лицом вниз и почти без чувств. Любовники были одни, и в длинном объяснении де Лавальер призналась королю в отношениях с Монтале, рассказала о сношениях последней с ее высочеством и м-ль Тонней-Шарант. Возлюбленный простил девушку, но король не мог забыть о неповиновении. По возвращении в Тюильри король узнал о словах его высочества: «Я очень рад, что эта плутовка Лавальер сама ушла от принцессы, и после такого позора она ее к себе более не примет!» Тогда Луи прошел в кабинет ее высочества, велел вызвать ее и предложил взять де Лавальер обратно. Принцесса, по понятным причинам ненавидевшая Луизу, представила затруднения, которые основывались на плохом поведении покровительствуемой. Король нахмурился и рассказал невестке о ее собственной связи с графом де Гишем; испуганная герцогиня Орлеанская обещала исполнить все, что пожелает его величество. Король нашел де Лавальер, сам привел ее к принцессе и сказал:

— Любезная сестрица! Прошу вас впредь смотреть на эту особу, как на самую для меня дорогую на свете.

— Будьте спокойны, любезный братец, — отвечала принцесса со злой улыбкой, которая безобразит порой самую хорошенькую женщину, — впредь я буду обходиться с ней как с вашей девкой!

Король сделал вид, что не расслышал, и Луиза, не смея даже заплакать при таком жестоком ответе, вернулась в свою комнату.

Между тем, мысль, родившаяся в голове Луи XIV при посещении замка Фуке, построить дворец и развести сад, превосходящие замок Ле-Во, начинала приносить плоды. Король долго не знал, который из своих замков превратить в новый дворец, и, наконец, остановил свой выбор на Версале. Уже при жизни его отца, Луи XIII, почти развалились старинные постройки, но сохранилась ветряная мельница, и когда этот печальный и задумчивый монарх задерживался на охоте, то, как говорит Сен-Симон, он ночевал в хижине извозчика или на мельнице. Наконец, королю, проводившему дни в печали, надоело печалиться и ночью он велел выстроить павильон, который, однако, был так мал, что свита его, ночевавшая прежде на открытом воздухе, отдыхала теперь на мельнице. В 1627 году Луи XIII решил преобразовать этот притон в жилище и купил здесь землю. Архитектор Лемерсье построил замок, которым, по словам Бассомпьера, ни один дворянин не стал бы хвастаться, и который Сен-Симон называет карточным домиком.

Однако Луи XIII был не так разборчив, как Бассомпьер или Сен-Симон, он восхищался своим маленьким замком и провел в нем зиму 1632 года, масленицу и всю осень 1633 го. Однажды вечером, обходя имение, которое считал единственным, ему собственно принадлежащим, король в минуту восторга обратился к герцогу Граммону:

— Маршал! Помните ли вы ветряную мельницу, которая там стояла?

— Да, ваше величество, — ответил маршал, — мельницы теперь нет, но ветер там еще случается. — Король в ответ улыбнулся.

После рождения Луи XIV Луи XIII вернулся в Версаль и в память великого события прикупил еще земли, перенес стену и назвал место «Рощей дофина». Здесь ныне находится крестовая Северная роща, называемая Марронье.

В конце 1662 года Луи XIV окончательно решил сделать из Версаля королевскую резиденцию, до этого лишь некоторые перемены в садах были сделаны Ленотром. Король призвал Мансара и Лебрена, поручив им составление планов и проектов, а в 1664 году взялся за дело решительно. 7 мая 1664 года в версальских садах состоялся праздник, вроде того, что три года назад давал королю несчастный Фуке. Герцог Сент-Эньян был распорядителем, а «Неистовый Орландо» должен был вознаградить издержки благодаря изобретательности итальянского декоратора Виграни. Версальские сады превратились в сады Альцины, и увеселения, следовавшие одно за другим, составили продолжавшуюся три дня поэму под названием «Удовольствия очарованного острова».

На третий день в чертогах Альцины была представлена «Элидская принцесса» Мольера. В этой пьесе Мольер изобразил короля и его фаворитку, а также себя; поскольку он в это время сделался придворным, то захотел высказаться устами театральной маски. Играя роль шута, он говорил о себе:

По роли дурака его, пожалуй, знают,

Он вовсе не таков, хоть кажется таким.

Пусть глупого на сцене он играет,

Но он умней смеющихся над ним.

В следующий понедельник Мольер разыграл в Версале, в присутствии короля и всего двора, три первых акта «Тартюфа». Король похвалил автора, но запретил показывать пьесу публике, поскольку, как он сказал, бывает трудно отличить истинно набожных от лицемеров. Бедный Мольер сделался придворным, наряжался шутом, чтобы проложить дорогу своему «Тартюфу», но комедия, которую он сам считал образцовым своим произведением, одним словом короля была осуждена на забвение.

После праздника Луи XIV призвал Мансара для обсуждения построек в Версале. Архитектор предложил сломать маленький замок Луи XIII, примитивность которого, конечно, обезобразила бы роскошь нового здания, но сын благоговел перед жилищем, в котором его отец проводил счастливые минуты, и поэтому приказал встроить «карточный домик» в мраморные чертоги, хотя бы это и повредило общему решению.

Таким образом, в конце 1664 года было положено основание памятнику, который поглотил 165 131 484 ливра. Впрочем, это вообще было блистательным временем Луи XIV, когда исполнялись планы, изобретаемые им и Кольбером в тиши кабинета для славы Франции. Управление финансами, допускавшее до сих пор слишком много произвола, как это можно видеть хотя бы по богатству Фуке, было преобразовано. Поощрялись науки, и король не раз на полях указов помечал свое мнение. Образовалось новое общество, которое создало так называемую «литературу нового века». Мольер, Буало, Расин, Лафонтен и Боссюр росли вместе с Луи XIV, Корнель время от времени бросал еще свои драматические молнии. Воспользовавшись осторожностью, которую Мазарини соблюдал в раздаче королевских орденов, Луи XIV, без нарушения статутов, зараз пожаловал 70 человек кавалерами ордена Св. Духа. Кроме этой национальной награды, учрежденной Анри III для блеска дворянства и награждения за общественные заслуги, Луи XIV для награждения за услуги, ему лично оказанные, и для ознаменования преимуществ награжденных учредил новую, не подчинявшуюся никаким правилам и зависевшую исключительно от его желания — позволение носить голубой камзол, подобный его собственному. Это оформлялось грамотой и составляло цель честолюбцев, поскольку носители камзола имели право присутствовать на охоте короля и сопровождать его на прогулках. С этого времени голубой мундир любимца короля стал едва ли не почетнее военного, и принц Конде, победитель при Рокруа, Лане и Нордлингене, домогался этого камзола, а получил его, наконец, не потому, что выиграл несколько больших сражений, но потому, что с салфеткой в руках прислуживал королю в Фонтенбло.

Однако, кроме таких пустых, но показывающих возрастание личной власти короля учреждении, заводились мануфактуры, которые поставили Францию промышленную на уровень ученой. Из французских гаваней выходили корабли, удивляя соседние державы, которые даже не предполагали, что у Франции имеется флот; императору была послана помощь против турок; герцог де Бофор руководил Жижерийской экспедицией, предшественницей Кипрской, где он сложил голову; постройка Лувра заканчивалась, но начиналась постройка Версаля; состоялось учреждение Восточно-индийской компании; король купил фабрику гобеленов, директором которой позднее назначил Лебрена. Наконец, будучи абсолютно могуществен внутри государства, Луи XIV хотел, чтобы его уважали и вне Франции. А когда Испания и Рим забыли уважение, должное будущему повелителю Европы, то, несмотря на могущество первой и авторитет второго, они жестоко поплатились.

Между тем, по возвращении из Шайо, де Лавальер, недовольная герцогиней Орлеанской, вскоре ее оставила, и король приказал меблировать для возлюбленной Брионский дворец с изяществом и роскошью, против которых она тщетно восставала, говоря, что желает только спокойного убежища. Однако Луи XIV, подобно Юпитеру, был окружен пламенем, все освещающим и иногда сжигающим. Поэтому иной род блеска вскоре окружил смиренную любовницу великого короля — она оказалась беременной. Эта новость не только не составила тайны, но была почти официально объявлена. 22 октября 1666 года де Лавальер родила в Венсенне Анну-Марию Бурбон, узаконенную, как мы покажем, Францией; в 1680 году она вышла замуж за Луи-Армана Бурбона, принца Конти.

Через полгода фаворитка, опять-таки против своей воли, получила титул герцогини. Поместье Вожур и баронство Сен-Кристоф были возведены в герцогство, а дочь была узаконена грамотой, данной в Сен-Жермен-ан-Ле в мае 1667 года.

2 сентября 1667 года де Лавальер вторично стала матерью, родив Луи Бурбона, также усыновленного Францией и известного по именем графа Вермандуа. Весь двор радовался так, словно родившийся младенец являлся законным наследником, а положение де Лавальер казалось бесконечно прочным.

Королева-мать страдала в уединении болезнью, от которой и умерла. Два старинных ее друга ей предшествовали. Одним из них был маршал ла Мейльере, если помнит читатель, игравший важную роль во времена Фронды и сын которого сделался герцогом Мазарином; другим был шут королевы Гийом Ботрю, граф Серран, обыкновенно называемый Ножан-Ботрю.

Счастливая карьера Шарля Лапорта герцога ла Мейльере стала следствием его родства с кардиналом Ришелье, его двоюродным братом, взявшим Шарля берейтором, когда он был еще епископом Люсонским. Из берейтора Шарль стал прапорщиком телохранителей королевы Марии Медичи, а после так называемой la drolerie on Pont-de-Ce он был назначен начальником собственного конвоя ее величества. Это счастье началось, впрочем, при весьма неблагоприятных обстоятельствах. Луи XIII терпеть не мог будущего маршала, вероятно из-за ненависти им питаемой ко всем родственникам кардинала. Однажды Луи XIII сказал что-то очень грубое капитану, и тот, выйдя в прихожую, в гневе съел свечу. Проходивший мимо Ришелье не смог удержаться и посмеялся над таким странным способом укрощения гнева, и тогда ла Мейльере, будучи уязвлен насмешкой первого министра почти так же как выходкой короля, решил оставить Париж, продал имение за сумму почти в 50 000 ливров и объявил своему двоюродному брату, что уезжает служить шведскому королю. Кардинал дал Шарлю дойти до самой двери и, когда тот уже собирался выйти, сказал:

— Послушайте, братец, вы — человек храбрый! Останьтесь и я выведу вас в люди.

Ришелье велел уничтожить купчую, и ла Мейльере вступил вновь во владение своим поместьем, а кардинал действительно вывел его в люди, и не только его, но и его сестру, которую поместил при королеве-матери, а потом сделал аббатисой в Шелле, где до сих пор аббатисами были одни принцессы. Что касается Шарля, то первой милостью, которую оказал ему кардинал, было пожалование орденом, а затем женитьба на дочери маршала д'Эффиа, в руке которой по этому случаю отказали одному дворянину; молодая жена, утверждая, что тот был ей не только женихом, но и мужем, обращалась с ла Мейльере с презрением, но, к счастью, умерла рано, оставив будущему маршалу сына, который впоследствии принял титул герцога Мазарина и который получил в наследство от матери значительную долю сумасбродства.

В 1637 году, по ходатайству Ришелье, ла Мейльере женился на Мари Коссе-Бриссак, а чтобы уменьшить, по возможности, расстояние, бывшее между ним и этим домом, кардинал сделал его королевским наместником в Бретани, что доставило ему впоследствии место губернатора в Нанте.

Счастливая карьера омрачалась тем, что бедному герцогу везло на браки с сумасбродками. В одно прекрасное утро новая его супруга объявила, что Косее имели родоначальником римского императора Кокцея Нерву, который, надо сказать, умер без потомства. По такому поводу принцесса римской крови сажала своих сестер в кресла, а сама садилась на стул, полагая себя униженной браком с человеком из незнатного дома, с человеком, которого, когда он был начальником телохранителей, называли не иначе как «маленький ла Мейльере» и которому было отказано в руке м-ль де Вильруа.

Герцог был храбрецом и не однажды это доказал. При осаде Гравелина, страдая подагрой, он сидел на лошади при открытии траншей, среди убийственного неприятельского огня. По маршалу стреляли из пушек и одно ядро пролетело так близко, что он вместе с лошадью пошатнулся, и окружавшие офицеры стали просить его удалиться. °

— Что? — возмутился маршал. — Неужели вы боитесь, господа?

— Не за себя, за вас, маршал!

— За меня! — воскликнул ла Мейльере. — Эх, господа! Полководцу бояться не пристало, особенно, если он — маршал Франции!

Во время блокады Ла-Рошели он совершил поступок, прославивший его между молодежью, сохранившей последний пламень рыцарства. Однажды, скучая у себя на квартире, он послал по городу трубача узнать, нет ли какого-нибудь дворянина, который, подобно ему, скучает и готов для развлечения постреляться на пистолетах. Офицер, стоявший на аванпостах, по имени ла Констансьер, принял предложение; ла Мейльере и ла Констансьер сделали по два выстрела и лошадь маршала упала, пораженная в лоб. Перевес оказался на стороне офицера, но ла Мейльере не только не рассердился, но перевел его в свой полк ротным командиром. Маршал ла Мейльере умер 8 февраля 1664 года.

Гийом Ботрю, государственный советник, член Французской академии, происходил из хорошей семьи и женился на дочери генерал-прокурора, которая, поступив ко двору, не хотела носить имя Ботрю, поскольку Мария Медичи, сохранившая итальянское произношение, называла бы ее м-м «Ботру». Эта дама слыла чудом непорочности, поскольку никогда не выходила из дома и решительно нигде не бывала, с чем многие поздравляли мужа, называя счастливцем. Но что же! Этот счастливец вдруг узнал, что жена его была домоседкой только потому, что у нее имелся любовник дома, его собственный камердинер. Наказание было соразмерно с преступлением: слугу он сослал на галеры, насладившись сначала собственным мщением, а жену выгнал из дома, и когда она родила, не захотел признать ребенка. Ботрю прославился своими шутками. Однажды, смеясь, он сказал королеве-матери, что епископ Анжерский творит чудеса; королева спросила, какие, на что Ботрю отвечал — многие, и между прочим епископ исцелил себя от болезни, от которой, особенно сегодня, очень редко исцеляются; епископ, узнав о насмешке, громко жаловался, а Ботрю также громко отвечал:

— Как я мог такое сказать! Ведь епископ все еще болен! Играя в пикет с неким г-ном Гуссо, глупость которого вошла в поговорку, Ботрю сделал ошибку и, заметив ее, воскликнул:

— Боже! Какой же я Гуссо!

— Милостивый государь, — заметил Гуссо, — вы дурак!

— Разве я не то же сказал? — удивился Ботрю.

— Нет, — ответил собеседник.

— Ну, так я хотел это сказать!

Ботрю публично смеялся над герцогом д'Эперноном и однажды так уязвил его какой-то эпиграммой, что тот велел отколотить шутника палкой. Через несколько дней Ботрю явился во дворец с палкой.

— Что это? У вас подагра? — спросила королева.

— Да нет, — ответил Ботрю.

— Так почему же вы ходите с палкой? — не успокаивалась королева.

— Ах! — вмешался принц Гимене. — Я объясню это вашему величеству. — Ботрю носит палку, как святой Лаврентий носил свою решетку. Это — символ его мученичества!

Ботрю был очень упрям и говорил, что знал только одного человека, который упрямее, одного провинциального судью. Однажды утром этот уже надоевший судья пришел к Ботрю.

— Однако, — сказал Ботрю слуге, — скажи, что я в постели!

— Сударь, — ответил слуга, исполнив поручение, — он говорит, что подождет, пока вы встанете.

— Так скажи ему, что я очень нездоров!

— Сударь, он говорит, что знает превосходные рецепты.

— Передай ему, что я в отчаянном положении и надежды почти нет!

— Сударь, он сказал, что в таком случае не хочет, чтобы вы умерли, не простившись с ним.

— Сообщи ему, что я умер!

— Сударь, он желает окропить вас святой водой!

— Ну, — сказал тогда Ботрю, — вели ему войти, если так!

Ботрю был человеком далеко не набожным и считал Рим химерой апостольства. Однажды ему показали список десяти кардиналов, возведенных в это достоинство папой Урбаном, начинавшийся кардиналом Факинетти.

— Я вижу только девять, между тем как вы говорите, что их десять! — И он прочитал одно за другим девять последних имен.

— Десять и есть, — возразил разговаривавший с ним, — вы пропустили кардинала Факинетти.

— Ах, извините, — сказал Ботрю, — я думал, что это общий их титул!

Однажды вечером, после того, как лошади Ботрю были в разъезде целое утро, а особа, которую он хотел отправить домой в своей карете, отказывалась от его готовности услужить, говоря, что бедные животные устали, Ботрю заметил:

— Хм! Если бы лошади мои были созданы для покоя, то Бог создал бы их канониками.

Впрочем, шутки Ботрю не всегда имели пустой шутовской характер. В Париже рассуждали об английской революции и непрочном положении Карла I.

— Да, — сказал однажды в разговоре об английском короле Ботрю, — это теленок, которого водят с ярмарки на ярмарку и которого, наконец, отведут на бойню.

Ботрю умер в 1665 году и в его особе угас один из последних представителей того типа ума, который так соответствовал характеру доброго короля Анри IV, но который должен был выйти из моды при более важном и лицемерном дворе Луи XIV.

Между тем, с каждым днем приближалась смерть королевы-матери. Анна Австрийская обладала редким качеством, даруемым небом некоторым женщинам — способностью не стариться. Руки оставались все также белы и нежны, как и в молодости, на ее лице не было ни одной морщины, ее красивые глаза не могли расстаться с привычками кокетства, которые делали их такими опасными в молодости. К несчастью, в конце ноября 1664 года боль в груди, которую королева чувствовала уже несколько лет, усилилась, но на это не обратили особенного внимания.

Болезнь развивалась быстро, и только когда все заметили, что удивительная белизна кожи Анны Австрийской начинает обретать желтый цвет, стало понятно, что она находится в очень опасном положении, и что скоро наступит день, когда эта гордая правительница должна будет расстаться с жизнью.

Множество врачей было призвано один за другим. Первым стал Валлот, врач короля, но он был скорее химиком, даже ботаником, нежели врачом, и лечил больную компрессами из цикуты, которые только усилили болезнь. Не видя облегчения, королева призвала своего собственного медика Сегена, человека ученого, но весьма решительного, метод лечения которого состоял главным образом в кровопускании. Между докторами начались споры, а болезнь между тем все усиливалась и 15 декабря после плохо проведенной ночи в Валь-де-Грасе, где ее величество с того времени, как она оставила власть, или будет лучше сказать, власть оставила ее, часто искала уединения, она сама стала считать себя неизлечимой.

Бог странным образом наказал бедную женщину. В продолжение последних лет она видела у монахинь, ставших ее подругами, случаи этой страшной болезни, и всегда молила Господа, чтобы он отвратил ее от этой беды. Но, увы! И бедная королева приняла наказание с преданностью воле Божьей.

— Бог, да поможет мне, — говорила она, — и если Он допускает, что я должна страдать этой болезнью, которая угрожает мне смертью, то страдания мои, без сомнения, послужат мне во спасение!

Как только королю стало известно о положении со здоровьем королевы, он приехал в Валь-де-Грас. Впрочем, он приехал позднее брата, хотя узнали они о беде одновременно — глубокий эгоизм, бывший чертой характера Луи XIV, особенно обнаруживался в подобных случаях. С приездом короля составился консилиум из знаменитейших парижских врачей и хирургов, которые установили, что болезнь королевы, известная как рак, неизлечима. Тогда кто-то предложил послать за одним деревенским священником по имени Жандрон, чудесным образом исцеляющим эту болезнь, причем сам он ходил только к бедным людям, которым исключительно себя посвятил, а к богатым — когда позовут. Священник Жандрон был привезен; он осмотрел королеву, нашел болезнь неопасной и стал уверять, что гарантирует исцеление, а королева проживет еще долго. Однако лекарства Жандрона не только не облегчили страданий больной, но более их увеличили, и вскоре, вопреки обещаниям шарлатана, рак открылся. Тогда место Жандрона занял какой-то лотарингец, который привел с собой женщину, по его словам имевшую ту же болезнь и им будто бы вылеченную. Живое доказательство искусства лотарингца снова оживило надежды.

Король же, быстро привыкнув к страданиям матери, вернулся к прерванным на короткое время удовольствиям. При дворе скоро забывают не только тех, кого не видят, но и тех, кто на виду, так что все как-то забыли бывшую правительницу, которая томилась предсмертными муками.

Любовная связь короля с де Лавальер продолжалась и о ней перестали судачить, зато любовь ее высочества и графа де Гиша, встретившая много препятствий, была предметом пересудов. Фамилия Граммона была в большой милости при дворе и она-то исходатайствовала в свое время позволение графу де Гишу вернуться из изгнания. Граф нашел короля при осаде Марсаля, и тот принял его как ни в чем не обвинявшегося, только герцог Орлеанский выказал холодность. Узнав об этом возвращении и хорошем приеме де Гиша королем, принцесса Генриетта стала опасаться, как бы король не выведал тайну у ее любовника, поэтому она тотчас же написала ему письмо. Однако, как она ни торопилась, письмо дошло до графа слишком поздно, именно тогда, когда он признался во всем королю. Тогда ее высочество разгневалась и написала графу письмо, в котором запретила ему являться к ней на глаза и произносить ее имя. Несчастный любовник впал в отчаяние, но, как истинный рыцарь, пунктуально повиновался повелениям своей возлюбленной, как жестоки они ни были, и просил у короля позволения отправиться в Польшу и умереть там на поле чести. Луи XIV дал графу отпуск, и бедный любовник был бы на самом деле убит в одной стычке с русскими, если бы пуля не расплющилась о футляр с портретом ее высочества, носимый им на груди. По возвращении де Гиша из Польши ее высочество через короля потребовала от него возвращения своих писем и портрета со следами пули. Граф немедленно все возвратил, но суровость Генриетты, подлинная или мнимая, еще более усилила любовь, и он попытался через графиню Граммон договориться с ее высочеством, но та не хотела ничего слушать. Бедный граф отчаянно и безнадежно изыскивал средства увидеться с принцессой, как вдруг случай сделал это возможным.

Г-жа ла Вьевиль давала бал, на который ее высочество поехала вместе со своим супругом и, для пущего веселья,

Предложила маски. Чтобы не быть узнанной, принцесса велела трем или четырем своим фрейлинам одеться так же, как и она, и их высочества в сопровождении этой свиты, закутанные в плащи с капюшонами, отправились на бал в наемной карете. У ворот дома г-жи де Вьевиль карета их встретилась с другой, в которой также сидели замаскированные. Обе труппы вышли из экипажей и встретились в сенях, где принц предложил смешаться; предложение было принято, и каждый взял случайную руку, ему поданную. Принцесса узнала в руке, на которую она оперлась, руку графа де Гиша — рана, полученная им в эту руку, не позволяла сомневаться в странной игре случая.

Граф де Гиш, узнав запах душистых подушечек, которые принцесса имела обыкновение носить в волосах, также сразу догадался, с кем вдруг свела его судьба. Принцесса хотела было выдернуть свою задрожавшую руку, но граф удержал ее; между ними установился род электрического тока. Оба они были в таком сильном смущении, что поднялись по лестнице, не говоря друг другу ни слова. Потом граф, узнав между масками принца Орлеанского и видя, что он не обращает внимания на свою супругу, увел ее в небольшую комнату, где гостей было поменьше, и там представил ей такие основательные причины в свое оправдание, что принцесса не могла не простить. Едва лишь это, столь долго ожидаемое прощение, было получено, послышался голос его высочества, звавшего свою супругу; принцесса вышла через одну дверь, граф де Гиш — через другую. Расставаясь со своим обожателем, принцесса просила его на всякий случай не оставаться долее на бале, и граф выполнил ее желание с обычной своей покорностью. Сходя с лестницы, он встретился внизу с одним своим приятелем и остановился, чтобы переговорить; вдруг какая-то маска вскрикнула, граф де Гиш бросился на помощь и принял на свои руки принцессу, которая, без сомнения, могла сильно ушибиться, а она уже несколько месяцев была беременной. Это обстоятельство довершило примирение, и в ближайший же вечер, когда его высочество уехал на какой-то костюмированный бал, любовники встретились у г-жи Граммон. Разумеется, эта встреча была приписана случаю.

Как мы уже говорили, болезнь королевы нисколько не препятствовала увеселениям двора, хотя ей день ото дня становилось все хуже. Наступила весна, двор отправился в Сен-Жермен, и королева-мать, несмотря ни на какие уговоры, пожелала следовать за всеми, говоря, что для нее все равно, умереть там или в другом месте. 27 мая утром она почувствовала лихорадку, но скрыла ее, дабы не лишать молодую королеву и принцессу Генриетту удовольствия совершить прогулку, на которую они собрались. Когда молодежь уехала, королева-мать сказала приближенным, заметившим резкую перемену на ее лице:

— У меня, кажется, лихорадка, я чувствую сильный озноб.

Действительно, едва она легла в постель, лихорадка усилилась и мучила ее шесть часов. В эти часы болезнь развилась настолько, что врачи нашли нужным призвать духовника. Вечером королева пожелала написать завещание.

Однако врачи ошиблись; хотя боль постоянно увеличивалась, больной было суждено страдать еще долго, прежде чем умереть. Она и не льстила себя надеждами на выздоровление, а окружающие своими разговорами отнюдь эту надежду не подавали. 3 августа к ней пришел ее прежний слуга Беринген. Увидев его, Анна Австрийская сказала:

— Ах, г-н первый (титул, данный Берингену как первому камердинеру), пожалуй, нам придется расстаться…

Эти слова прозвучали очень трогательно, но XVII век был чувствительным своеобразно.

— Ваше величество, — хладнокровно ответил Беринген, — вы не можете не чувствовать, с какой горестью ваши слуги слушают этот приговор, но вы можете утешаться тем, что, умирая, вы освободитесь навсегда от мучений и, сверх того, от большой неприятности, особенно для вас, которая так любила чистый, благоухающий воздух! Известно, государыня, что болезнь эта под конец сопровождается невыносимым смрадом.

Однако последний час еще не пробил, и после многих перемен королева-мать вдруг почувствовала себя несравненно лучше. Провидение, по-видимому, решило возвратить ей силы, чтобы перенести печальное известие. Ее брат, испанский король Филипп IV, умер 17 сентября 1665 года; известие об этом пришло в Париж 27-го и было встречено французским двором по-разному. Молодая королева приняла его как дочь, истинно привязанная к своему отцу; королева-мать — как сестра, брат которой открывал путь в могилу; король — как государь, в мгновение ока оценивающий выгоды новой политики. Действительно, юный Карлос II, которому суждено было умереть, не оставив наследника, был болезненным человеком, и никто не думал, что он проживет долго. С этой минуты Луи XIV начал думать о наследстве испанского короля.

Шло время, жизнь королевы-матери догорала в самых жестоких мучениях. Двор продолжал веселиться, и 5 января, накануне Богоявления, у ее высочества состоялся большой бал. Король прибыл в фиолетовом камзоле, так как носил траур по тестю, но камзол был так унизан жемчугом и алмазами, что траурный цвет терялся под их блеском. На другой день королева-мать почувствовала себя совсем плохо, поэтому увеселения были прекращены. 17 января она причастилась; 19-го припадки усилились, и короля предупредили, что его матери пора причаститься Святых Тайн. Запах от ран был так отвратителен, что во время перевязок под носом королевы держали склянку с духами.

Ошский архиепископ пришел к умирающей со святыми дарами; ему ассистировали епископ Мендский, аббат Кемадек и другие духовные лица. Вечером королеву-мать соборовали, а к полуночи начались предсмертные муки; по временам она открывала глаза и что-то говорила. Врач взял королеву за руку, чтобы пощупать пульс и она, почувствовав прикосновение, тихо произнесла:

— Ох, это бесполезно, его, наверное, уже более не слышно…

Герцог Орлеанский, стоя у постели на коленях, рыдал.

— Сын мой, — нежно шептала она. Потом когда врач отпустил ее руку, попросила:

— Накройте мне руку. — Минуту спустя к ее постели подошел ее духовник-испанец. Узнав его, королева прошептала:

— Padre meo, yo me muero…

Но королева ошиблась, ибо через четверть часа сказала архиепископу Ошскому, ее утешавшему:

— Ах!.. Боже мой!.. Я очень страдаю, скоро ли я умру?.. Прошел еще час. Больная открыла рот и потребовала

Распятие. Это были ее последние слова. Распятие приложили к ее губам, и, целуя крест, она делала некоторые движения, доказывавшие, что сознание еще не совсем ушло. Наконец, 20 января 1666 года в пятом часу утра королева скончалась. Король перенес смерть матери, как переносил потом смерть всех своих родственников, то есть с большим эгоизмом и глубокой преданностью воле Божией. С тех пор, как он вышел из-под опеки матери, между ними часто происходили ссоры, и, в частности, когда мать в очередной раз начала выговаривать королю насчет его преступной любви к м-ль де Лавальер, он, рассердясь на нее более, чем в случаях с ла Мотт-д'Аржанкур и Марией Манчини, забылся и выпалил:

— Я не нуждаюсь ни в чьих советах! Я уже в таких летах, что могу жить и своим умом!

Анна Австрийская имела обычные качества правительниц — упрямство в политике и слабость в любви. Не согласившись удовлетворить страсть Букингема, великолепнейшего вельможи, она отдалась Мазарини, за которого, как утверждает принцесса Палатинская, вторая супруга Гастона Орлеанского, даже вышла замуж. Но при всем том сердце матери осталось неизменным в любви к детям, а ее старший сын всегда был для нее королем и подобно прекрасным Мадоннам Микеланджело или Перуджино она среди опасностей, грозивших ему в детстве, пеклась о нем с заботливостью, похожей на благоговение.

Анна Австрийская умерла в 64 года, но на вид ей было не более 40, и когда она привстала на постели, чтобы причаститься, с глазами, блестящими надеждой, с щеками, пылающими от лихорадочного жара, Филипп, герцог Орлеанский, воскликнул:

— Ах, посмотрите на матушку! Она никогда не была так прекрасна!

ГЛАВА XXXVI. 1667 — 1669

Смерть королевы-матери не произвела заметных перемен в общественных делах, в которые она давно уже не вмешивалась, но оставила после себя какую-то пустоту при французском дворе. Анна Австрийская знала при дворе всех, происхождение каждого и его заслуги. Будучи горда как принцесса Австрийского дома, вежлива как француженка, строга в этикете как испанка она держала каждого на приличествующем расстоянии, и Луи XIV, лишившись ее, весьма сожалел о правилах этикета, которые Анна Австрийская умела обратить в обязанности, и которые Луи XIV собирался обратить в закон.

Де Лавальер все еще была любимой султаншей, однако, приобретя права на Луи XIV как мать его детей, она много потеряла как любовница. Свежесть ее лица, едва ли не главная ее прелесть, несколько увяла, и при дворе заметили, что король начинает уже охладевать к ней и готов перенести свою любовь на другой предмет. Время было благоприятным для искательниц, и одна из прелестниц двора этим воспользовалась. То была г-жа де Монтеспан. Правда, одна женщина из имевших такие намерения, уже достигла того, что Луи XIV стал если не непостоянным, то неверным любовником. Женщиной этой была принцесса Монако, дочь графа Граммона, то есть сестра графа де Гиша. Но эта страсть продолжалась не долее возбужденного и удовлетворенного желания. Не так случилось с г-жой де Монтеспан — потому ли, что она оказалась хитрее, или потому, что она обладала большей прелестью.

Франсуаза-Антенаис Рошшуар де Мортемар маркиза де Монтеспан, с которой мы уже встречались на празднествах в Фонтенбло под именем м-ль Тонней-Шарант, родилась в 1641 году и в 1663-м вышла замуж за Анри-Луи Пардель-ана де Гондрена маркиза де Монтеспан, происходившего из знаменитой фамилии Гаскони, древность которой, впрочем, не могла равняться с древностью фамилии Мортемар. По ходатайству его высочества маркиз устроил жене место статс-дамы при королеве, и ее удивительная красота, как и ум, наследственные в фамилии Мортемаров, произвели при дворе величайшее впечатление. Многие постарались завести с ней дружбу, но она держалась от всех в стороне, и маркиз ла Фар в своих записках причисляет себя к тем, кого прекрасные глаза маркизы де Монтеспан сделали навек несчастными. Король поначалу не обращал на нее внимания, однако где-то в это время маркиза написала своему мужу, что Луи XIV ей симпатизирует, и поэтому имеет смысл увезти ее в провинцию. Маркизу опасность не показалась очевидной и он не исполнил предложения жены. Между тем, г-жа де Монтеспан сумела расположить к себе королеву, сказав в ее присутствии о м-ль де Лавальер:

— Если бы со мной случилось то, что случилось с ней, то я бы скрылась на всю жизнь в монастырь.

В то же самое время маркиза подружилась с де Лавальер и, вкравшись ей в доверие, сопровождала ее повсюду. В «Балете муз» Бенсерада она представила пастушку и декламировала стихи, выражавшие любовь розы к солнцу. Тогда-то король и обратил внимание на маркизу де Монтеспан.

Маркиза, как мы сказали, была очень умна, во всяком случае неплохой судья в этом г-жа де Севинье говорит, что «она обладала большим и острым умом». Король, казалось, с удовольствием встречался у Лавальер с этой красивой и умной женщиной, и бедная герцогиня, чувствовавшая, что любовь короля охлаждается и не видевшаяся с ним так часто, как это бывало прежде, надеялась, что подруга поможет снова привлечь короля в ее общество. Однако случилось то, что многие предвидели, что любовь короля с кроткой, робкой, искренне преданной перейдет на женщину умную и хитрую.

В это время делались приготовления к войне. Желавший ее Луи XIV имел предлогом права королевы на Брабант, Верхний Гельдерх, Люксембург, Монс, Антверпен, Камбре, Мехельн, Лимбург, Намгор и Франш-Конте. Власти Брабантской общины объявили, что владения отца могут наследовать дети от первого брака, его пережившие, но не дети от второго брака, поэтому Мария-Терезия, родившаяся от первого брака Филиппа IV с Елизаветой Французской, претендовала на эти провинции.

Правда, Мария-Терезия отказалась от них по брачному договору, но, с другой стороны, по этому же договору ей в приданое полагалось 500 000 экю золотом, которые не были выплачены, и Луи XIV, основываясь на этом, хотел восстановить справедливость, как он ее понимал.

В качестве союзников привлекли Португалию, естественного врага Испании, и Соединенные провинции Голландии, которые с беспокойством смотрели на близкое соседство довольно изуверской католической державы.

Французский флот, который в то время, когда герцог де Бофор проводил Жижерийскую экспедицию, едва мог выставить 16 третьеразрядных кораблей, имел теперь в гаванях Бреста и Рошфора 26 больших кораблей, 6 легких фрегатов, 6 брандеров и 2 тартаны.

Только Королевская гвардия насчитывала до 5400 человек; кроме того, имелось 26 полков французской кавалерии численностью около 20 000; 6 полков иностранной кавалерии в 2872 человека и 2 драгунских полка в 948 воинов; 46 полков французской пехоты, насчитывающих 83 157 человек; наконец, 14 полков иностранной пехоты численностью в 36 256 человек. Почти 150 000 человек — такой многочисленной армии не выставляло ни одно европейское государство со времен крестовых походов.

В связи с войной был назначен новый военный министр — Лувуа, сын Летелье.

Для двора поход стал увеселительной прогулкой, во время которой король особенно сблизился с г-жой де Монтеспан. Озабоченная мыслью, что свидания короля с ее приятельницей могут быть средством самой чаще видеться с королем, де Лавальер и не думала препятствовать этим свиданиям, но вскоре поняла свою ошибку. Однажды она даже стала упрекать короля, но он, выйдя из терпения, бросил ей на колени ее собачку со словами:

— Возьмите, сударыня, для вас довольно и этого!

И ушел к де Монтеспан, комната которой находилась рядом.

Теперь бедняжка де Лавальер, до сих пор льстившая себя надеждой, поняла свое положение. Со своей стороны королева, заметив новую любовь короля, тоже попыталась сделать ему замечание, но он принял его не лучше, чем от де Лавальер.

— Не на одной ли постели спим мы, сударыня? — сурово спросил Луи XIV.

— Точно так, государь, — растерялась королева.

— Ну, так чего же вам еще более? — отрезал Луи XIV. Новая любовь короля стала предметом оживленных сплетен при дворе, но не меньше разговоров вызвала и любовь старшей дочери Гастона Орлеанского к герцогу де Лозену. Принцесса де Монпансье, внучка Анри IV, гордая дочь Гастона, героиня сражения при Сент-Антуанском предместье, единственная наследница ленов Орлеанского дома, получавшая 700 000 годового дохода, принцесса, которую собирались сначала выдать замуж за принца, потом за короля, наконец, за императора, влюбилась в гасконца и согласна была выйти за него. Эту новость г-жа де Севинье называет в одном из писем «загадкой».

Расскажем несколько подробнее об этом человеке. Антонен Номпар де Комон герцог де Лозен, родившийся в 1632 году, то есть за шесть лет до короля, прибыл в Париж под именем маркиза Пюйгилема. Это был, по словам Сен-Симона, который, как известно, не имел привычки льстить портретируемым, белокурый, невысокий мужчина, со стройной талией, с умной, но надменной физиономией, честолюбивый и прихотливый, ревнивый ко всему, никогда ничем не довольный, желавший во всем перейти черту, на которой всякий другой остановился бы, по природе скучный и любящий уединение, несколько диковатый в поведении и тем не менее иногда благородный в приемах, злобный и коварный, рассыпающий жестокие остроты и язвительности, но добрый друг, если становился другом, что случалось редко, добрый родственник, с жаром вступающийся за выгоды и честь своей фамилии, строгий к погрешностям других и умеющий находить и осмеивать во всем смешные стороны, чрезвычайно храбрый, придворный, то дерзкий и насмешливый, то низкий как лакей, употребляющий хитрости, выдумки и интриги для достижения целей, страшный для министров, для всех своей близостью к королю, имеющий всегда наготове неожиданные, вздорные, невозможные, но правдоподобные и заманчивые проекты. Около 1658 года он прибыл в Париж из своей Гаскони без денег, но с той твердой надеждой на будущее, которая почти никогда не обманывает его земляков. Будучи дальней родней герцога Граммона, маркиз Пюйгилем искал его покровительства. Старый маршал имел хорошее положение при дворе, пользовался доверием кардинала и королевы-матери. Его сын, граф де Гиш, в это время бывший уже красой храбрецов и любимцем женщин, представил Пюйгилема графине де Суассон, от которой король почти не выходил. Молодой человек понравился Луи XIV, который пожаловал его в капитаны, дал свой драгунский полк, а вскоре, оказывая все большее благорасположение, сделал губернатором Берри, генерал-майором, наконец, изобрел для него должность шефа драгунских полков.

Спустя некоторое время герцог Мазарин, известный своим глупым поступком с прекрасными статуями своего дяди, решил отказаться от должности генерал-фельцейхмейстера. Пюйгилем, узнав об этом, стал просить у короля место, и тот, не умевший отказывать своему любимцу, пообещал исполнить его желание, но с условием хранить до самого назначения глубочайшую тайну для того, чтобы избежать возражений, которые не преминул бы сделать новый военный министр Лувуа, личный враг кандидата. Пюйгилем охотно согласился на это условие монарха.

К своему несчастью, в день, когда король собирался подписать определение в должность, Пюйгилем, имевший свободный вход к королю, вздумал подождать выхода его из государственного Совета в той комнате, где обычно никого не было. Здесь он встретил Нейера, главного камердинера его величества — лица довольно важного при дворе. Искавший его дружбы Пюйгилем рассказал ему о своих надеждах, но Нейер также хотел дружить, причем не с ним, а с военным министром, и поэтому внимательно выслушал болтуна. Когда тот кончил, главный камердинер, взглянув вдруг на часы и сделав вид, что торопится выполнить какое-то дело, быстро вышел из комнаты и со всех ног побежал к Лувуа сообщить о неожиданности — о том, что по окончании заседания Пюйгилем будет назначен генерал-фельдцейхмейстером. Лувуа ненавидел маркиза, друга Кольбера, и понимал, что столь высокая должность, зависящая от военного министра и отданная такому человеку, будет источником множества неприятностей. Обняв Нейера и отправив его продолжить разговор с Пюйгилемом, Лувуа берет первую попавшуюся бумажку, чтобы иметь предлог войти к королю, и отправляется на заседание совета. Король слегка удивился неожиданному появлению военного министра, а тот объявил, что все знает, что назначение Пюйгилема будет источником бесконечных ссор между ними, которые не только повредят интересам дела, но и доставят беспокойство королю, ибо его величеству придется быть постоянным примирителем.

Король, требуя от своего любимца молчания, имел целью скрыть то, что он хотел сделать для него, от Лувуа, в сопротивлении которого не сомневался, но ничто не могло быть неприятнее болтливости Пюйгилема, поэтому, выходя из Совета, король прошел мимо него, не говоря ни слова. Это озадачило маркиза и весь день он старался встретиться с королем, однако король делал вид, что не замечает маркиза; наконец, при раздевании короля он осмелился приблизиться и спросить о патенте. Луи XIV отвечал столь тягостным для любимца сухим тоном:

— Теперь этого сделать нельзя! Позже посмотрим!

Очевидно было, что король очень недоволен. Пюйгилем осведомлялся у кого только можно, но никто не мог ничего объяснить, и он решил обратиться к г-же де Монтеспан, которая была ему некоторым образом обязана. Поговаривали даже о дружеских отношениях между ней и Пюйгилемом, и что этот угодливый любимец, узнав о любви короля, не только отступился, но сам способствовал устранению некоторых затруднений с ловкостью, которая немало помогла ему получить от короля обещание должности. Итак, Пюйгилем снова обратился к г-же де Монтеспан, посулившей ему золотые горы, однако прошло восемь дней, а она не смогла сообщить ничего утешительного. Однако эти восемь дней даром не пропали — Пюйгилем, догадываясь, что маркиза де Монтеспан давала пустые обещания, употребил время на то, чтобы стать любовником ее горничной. Добившись того, что девушка не могла ему ни в чем отказать, он потребовал спрятать себя под кроватью госпожи в то время, когда король, который, как мы видели, проводил все ночи у своей супруги, придет в свой обычный час к де Монтеспан.

Луи XIV делал свои любовные визиты около 3 часов пополудни; в половине третьего горничная ввела Пюйгилема в спальню госпожи и он занял свое место. Ждать пришлось недолго — едва маркиз опустил кроватный полог, вошли король и де Монтеспан, расположившиеся так близко, что было слышно каждое слово. Случай благоприятствовал желаниям подслушивающего, поскольку разговор зашел именно о нем, и Пюйгилем узнал все: измену Нейера, страхи Лумуа и, особенно, небольшое усердие любовницы короля.

Стоило бы только Пюйгилему пошевелиться, он погиб бы! Поэтому в течение почти двух часов, пока король и г-жа де Монтеспан оставались в комнате, он пребывал в совершенной неподвижности и едва дышал. Когда же любовники вышли из спальни, он также вышел, поправил платье и расположился у дверей кабинета де Монтеспан, занимавшейся репетицией к балету. Дождавшись выхода маркизы, Пюйгилем самым вежливым образом поинтересовался у нее, не похлопотала ли она о нем во время визита короля. Де Монтеспан принялась перечислять многочисленные похвалы и рекомендации, которые она говорила о маркизе королю, и которые, по ее уверениям, должны были непременно произвести желаемое действие. Пюйгилем дал ей волю рассказать все эти небылицы, а когда маркиза закончила, он, наклонясь к ее ушку, прошептал:

— Во всем этом есть одна маленькая беда!

— Какая же? — удивилась де Монтеспан.

— Да та, что во всем этом нет ни слова правды! Вы — лгунья!

Маркиза вскрикнула и хотела выдернуть свою руку, но Пюйгилем удержал ее почти насильно.

— О, подождите по крайней мере, пока я не докажу, что говорю правду!

И рассказал ей все от начала до конца, что произошло в спальне. Король, узнав о дерзостях Пюйгилема, рассердился, но поскольку ему не было известно, откуда тот мог узнать подробности его встречи с де Монтеспан, ограничился тем, что при встречах с маркизом всегда поворачивался к нему спиной. Однако Пюйгилем был не таков, что с ним можно было бы расплатиться дешево. Он подстерегал короля и так как сохранил свободный доступ к нему, то однажды утром нашел случай увидеться с государем наедине, и, подойдя, сказал:

— Ваше величество, я всегда думал, что каждый благородный человек обязан держать данное им слово, а тем более король, но я, кажется, ошибся!

— Что вы имеете в виду? — нахмурил брови Луи XVI.

— Я хочу сказать, что ваше величество положительно обещали мне должность генерал-фельдцейхмейстера, однако вы ее мне не дали.

— Это правда, — заметил король, — я вам ее обещал, но с условием, что вы об этом никому не скажете. Вы же не сохранили тайну!

— Очень хорошо! — ответил Пюйгилем. — И если это так, то мне остается теперь только одно — переломить свою шпагу, дабы не пришла опять охота служить государю, который не исполняет своего обещания! — И, исполняя угрозу на деле, маркиз вынул свою шпагу, переломил на колене и бросил к ногам короля.

Гнев окрасил лицо Луи XIV как пламя, и он поднял на дерзкого свою трость, но одумался и, быстро подойдя к окну, открыл его и выбросил свою трость со словами: «О, нет! Пусть не скажут, что я ударил знатного человека!» И вышел.

На другой день Пюйгилема посадили в Бастилию, а артиллерия была вверена графу Люду. Однако маркиз имел на короля такое влияние, что в Бастилию приехал главный гардеробмейстер с предложением должности начальника телохранителей короля, оставленное герцогом Жевром, который купил у графа Люда его должность обер-камергера. Пюйгилем не вдруг согласился на это, однако все-таки принял предложение, вышел из Бастилии и отправился с поклоном к королю, дав присягу на новую должность и сдав драгунов. Недели через две все пошло по-старому, и маркиз получил еще и роту из дворян королевской гвардии, которой некогда командовал его отец, и одновременно был произведен в генерал-лейтенанты.

Мало того, мы уже говорили, что принцесса Монако была некоторое время любовницей короля, но не сообщили, что Пюйгилем прежде также пользовался ее благосклонностью, когда она была еще м-ль Граммон. Пюйгилем, любивший ее искренне, не мог этого простить, поэтому однажды, когда он, приехав в Сен-Клу, увидел ее высочество сидевшей прохлады ради на паркете вместе с принцессой Монако, ее гофмейстершей, он, расточая любезности, стал будто бы нечаянно, каблуком своего сапога на руку принцессы Монако, сделал на ней пируэт, поклонился принцессе и уехал.

Эта новая дерзость не имела никаких последствий то ли потому, что принцесса Монако ни словом об этом не обмолвилась, то ли король предпочел любимца прежней любовнице. Таким образом, Пюйгилем продолжал с успехом свои эксцентричности, как это назвали бы теперь, и вскоре простер свою смелость до того, что стал говорить о своей любви к принцессе де Монпансье, двоюродной сестре короля, и даже о намерении на ней жениться. Это дело было поважнее места фельдцейхмейстера, но к великому удивлению король согласился на то, чтобы какой-то гасконский дворянин стал ему двоюродным братом.

Этот брак непременно бы состоялся, если бы Пюйгилем по обыкновенному тщеславию не отложил бы свадьбы до того, чтобы сделать своему дому ливрею и не пожелал, чтобы его бракосочетание совершилось сразу же после королевской обедни. Это значило слишком полагаться на свою счастливую судьбу, и Пюйгилем был наказан. На этот раз уже не Лувуа противился королю, но брат короля и принц Конде заставили его взять назад свое согласие, однако, против всякого ожидания, Пюйгилем охотно пожертвовал этим знаменитым для него брачным союзом.

Поспешим объяснить, что Луи XIV вовсе не по дружбе к Пюйгилему или снисходительности к сестре согласился на этот мезальянс. Нет, человек, сказавший «Государство — это я!», не имел таких слабостей, но имел следующий расчет: принцесса де Монпансье оставалась последним символом оппозиции, исчезнувшей Фронды, и если бы она вышла замуж за принца крови, то ее прошлое могло иметь значение в будущем, но выйдя за маркиза Пюйгилема герцога де Лозена, она осталась бы только богатейшей дамой во Франции.

В это время ушел со сцены один из тех, кто играл главные роли во Фронде. Мы говорим о генерал-адмирале Франции, герцоге де Бофоре. Он был послан Луи XIV на помощь Кандии, которую осаждали турки. Чтобы не поссориться с турецким султаном, французский король распорядился выставить на своих кораблях флаг его святейшества, и под командой де Бофора флот вышел из Тулона 5 июня 1669 года и при прекрасной погоде направился к Морее. Налетевший шквал переломил мачты на фрегате «Сирена», однако 17 июня эскадра благополучно встретила около Морейского мыса 14 венецианских кораблей с лошадьми, предназначенными для французской кавалерии. Подойдя к берегам Кипра, эскадра стала на рейде у стен города. Турки владели всем островом, кроме главного города. Прибыв к берегам этого, тогда еще принадлежавшего христианам острова, Ахмет-паша рассказал о его будущем покорении в притче. Бросив свою саблю на середину широкого ковра, он предложил:

— Кто достанет мою саблю, не ступая на ковер?

Так как сабля лежала посередине, то никто и не пытался это сделать. Ахмет-паша начал сворачивать ковер, пока сабля не оказалась на таком расстоянии, что ее можно было достать рукой, и тут, взяв саблю, паша наступил ногой на ковер и сказал:

— Вот так я шаг за шагом покорю со временем Кипр!

С наступлением ночи герцог де Бофор с высшими офицерами направился к де Сент-Андре Монбрену, коменданту крепости. Город представлял собой кучу развалин.

Свидание между генерал-адмиралом и маркизом де Сент-Андре имело принципиальное значение, поскольку никто в Европе не мог и представить себе, в какое состояние неверные привели Кандию. Посланник, просивший помощи у Франции, утверждал, что крепость защищает гарнизон в 12 000, между тем как их оставалось едва ли 2500 человек. Пришедшая скромная помощь могла только ограничиться тем, что, засев в городе, стараться противостоять осаде. Однако честь французского флага требовала сражения, поэтому было решено начать атаку ночью с 24 на 25 июня.

В 3 часа утра Дампьер начал наступление; его солдаты нашли турецких солдат погруженными в сон, и казалось, победа близка, но, обратившись в бегство, турки подожгли несколько пороховых мин, которые взорвались в рядах наступающих. Разнесся слух, что везде подведены подкопы, что все скоро взлетит на воздух, и панический страх овладел солдатами Бофор и Навайль увидели бегство солдат, устремлявшихся с поля боя с криками «Спасайся, кто может!» — И с находившимися при них людьми попытались остановить бегущих, поражая их ударами своих шпаг и криками «Стой!», но ничто не помогало. Страх был так велик, что отступающие увлекли в бегство свежие войска.

Герцог де Бофор не мог, подобно другим, обратиться в бегство. Среди общей ретирады он собрал около себя несколько благородных людей и, подняв шпагу, сказал:

— Господа! Пойдемте, докажем всем, что есть еще во Франции люди, которые если не умеют победить, то умеют умереть!

С этими словами герцог бросился в ряды турок и тем кончилось его поприще. Никто после этого не видел де Бофора и ничего о нем не слышал — он пропал без вести.

ГЛАВА XXXVII. 1669

Мирный договор, заключенный в Аахене, сблизил границы Франции и Голландии, которая с беспокойством взирала на успехи такого опасного соседа, каким был Луи XIV, Она действительно имела причины беспокоиться, поскольку французский король искал только предлога, чтобы напасть на своих прежних союзников. Эта искусственная земля, эта держава, основанная на болотах и приморских песчаных холмах, этот страшный флот, который вводил в индийские гавани 20 кораблей на 1 французский, эти арсеналы, простиравшиеся от одного конца Зюйдерзее до другого, так прельщали завистливого Луи XIV, что он не мог не впасть е искушение завладеть всем этим.

С другой стороны, участие Голландии в столкновении между Францией и Испанией увеличило ее влияние. Ее типографские станки выпускали в свет по 5 — 6 памфлетов в месяц, из которых 2 — 3 были направлены против Франции. В одном из памфлетов указывалось, что Европа обязана миром Голландии и что Луи XIV был бы побежден, если бы Голландия не помогла и не побуждала к немедленному подписанию мирного договора. В Гааге и Амстердаме выбивались медали, которыми величие короля Франции не всегда уважалось, и на одной было изображено бледное помрачившееся солнце в сопровождении надписи «Солнце остановилось передо мной». Таким образом, это солнце «Nee pluribus impar», стоившее множества других и долженствовавшее по мере подъема над горизонтом обретать новые силы, эта эмблема великого государя была открыто оскорблена.

Этих поводов, самих по себе ничтожных, было достаточно, поскольку война, уже решенная в уме Луи XIV, была решена и в совете. Представлялось необходимым также удостовериться в нейтралитете Испании и в союзе с Англией, маркиз Вильяр отправился в Мадрид с тем, чтобы объяснить испанскому кабинету, как для Испании будет выгодно уничтожение Соединенных провинций, старинного ее врага. В Англию намечалось направить посланника совсем иного рода.

Луи XIV объявил о намерении отправиться в Дюнкир-хен и пригласил участвовать всех придворных. Король выказал величие, какое только было возможно — 30 000 человек сопровождали его; весь двор, то есть все богатейшее и знатнейшее дворянство Европы, все прелестнейшие и умнейшие женщины отправились вместе с королем. Королева и ее высочество пользовались почти равными почестями, однако непосредственно за ними ехали в одной карете — зрелище невиданное — обе любовницы короля, г-жа де Лавальер и г-жа де Монтеспан, которые иногда пересаживались вместе с королем и королевой в одну большую английскую карету.

Ее высочество имела при себе одну очень хорошенькую особу, получившую особенные тайные инструкции. Ею была Луиза-Рене де Пананкое, известная под именем м-ль де Керваль и называемая королем la ceductrice plenipoten-tiaire (полномочная искусительница). Ее роль была важной, а поручение трудным — надобно было одержать победу над семью любовницами, которые в это время все вместе, как это было известно всей Англии, пользовались преимуществом развлекать короля Карла II, утомляемого расстройством финансов, ропотом народа и предостережениями парламента. Этими семью метрессами были: графиня де Кастльмен, мисс Стюарт, фрейлина герцогини Йоркской мисс Уэльс, Нелли Куин — одна из самых сумасбродных женщин того времени, знаменитая актриса мисс Эвис, танцовщица Бель Оркей и, наконец, мавританка по имени Зинга.

Все эти политические и любовные интриги производились к большой досаде герцога Орлеанского, который бранился, говорил ее высочеству грубости, но не мог ничему помешать; герцог особенно взбесился, когда изгнали его любимца де Лоррена, и мы позднее увидим, какую катастрофу подготовило это изгнание. Король же делал вид, что не замечает неудовольствия брата, и нисколько не беспокоился.

Переговоры с Англией имели чрезвычайный успех. М-ль де Керваль очень понравилась Карлу II, и за несколько предложенных миллионов, а также обещание, что м-ль де Керваль останется в Англии, он согласился на все. Правда, он сам был сердит на Голландию, тайные кальвинистские сношения которой с его подданными смущали королевство.

М-ль де Керваль осталась в Англии, и король Карл II пожаловал ей в 1673 году титул герцогини Портсмутской, а Луи XIV подарил ей в том же году поместье Обиньи, то самое, которое в 1422-м было подарено Карлом VII Джону Стюарту в знак великих и важных заслуг, оказанных им в войне с англичанами. Услуги м-ль де Керваль были совсем другого рода, но, поскольку они стоили не меньше заслуг Джона Стюарта, французский король не поколебался дать за них ту же награду.

Вследствие успеха де Керваль был заготовлен договор о союзе между Луи XIV и Карлом II об 11 статьях, из которых 5-я, то есть важнейшая, выражалась в следующих словах:

«Вышепоименованные великие короли, имеющие каждый в отдельности гораздо более подданных, чем нужно для оправдания перед светом принятого ими намерения смирить гордость Генеральных Штатов Соединенных Нидерландских провинций и ослабить могущество нации, которая так часто показывала черную неблагодарность к основателям и учредителям этой республики и которая даже ныне дерзает называть себя верховным примирителем и судьей всех других государей, согласились, приговорили и решили, что их величества объявят и будут вести войну совокупно всеми своими сухопутными и морскими силами с вышеозначенными Генеральными Штатами Соединенных Нидерландских провинций и что ни один из вышеназванных великих королей не заключит с ними мирного договора, соглашения или перемирия без совета и согласия другого и…» Ратификация этого договора должна была состояться в следующем месяце.

Французский двор намеревался вернуться в Париж, чтобы приготовить все для победы, но прежде, чем собрались в путь, катастрофа столь же горестная, сколько и неожиданная поразила всех ужасом. По Европе раздался вопль Боссюэ: «Ее высочество умирает! Ее высочество умерла!»

Рассмотрим обстоятельства, которые предшествовали этой скоропостижной и драматической кончине. Мы говорили о ревности и жалобах его высочества по поводу любовных интриг его супруги; остается сказать о жалобах ее высочества на своего мужа. Невозможно, чтобы два брата были менее похожи один на другого в физическом и нравственном отношении, как Луи XIV и Филипп Анжуйский, герцог Орлеанский. Король имел высокий рост, волосы светло-каштанового цвета, мужественный и гордый вид; его высочество был роста малого, с темными волосами, маленьким ртом и весьма некрасивыми зубами. Ни одна из мужских забав не нравилась брату короля, и никто не смог заставить его играть в мяч или сражаться на рапирах, и, исключая военное время, он никогда не садился на лошадь, а солдаты говорили, что он боится солнечного жара больше, нежели пороха. Но, с другой стороны, он любил наряжаться, румянился и часто одевался женщиной, танцевал как женщина и, находясь в кругу красавиц, наполнявших двор его брата, никогда не был изобличаем хотя бы в одном из тех сладостных грехов, в отпущении множества которых имел нужду его брат король.

Г-жа де Фьенн однажды сказала герцогу Орлеанскому:

— Не вы, ваше высочество, бесчестите женщин, но женщины бесчестят вас!

Утверждали, что принцесса Монако билась об заклад, который со своей красотой легко бы выиграла со всяким другим мужчиной, и она проиграла с его высочеством. Однако, если он не имел любовниц, то имел любимцев. Этими любимцами были граф Беврон, маркиз д'Эффиа, внук маршала, и Филипп де Лоррен-Арманьяк, мальтийский рыцарь, которого обычно называли рыцарем де Лорреном.

Первый любимец его высочества родился в 1643 году. По словам принцессы Палатинской он был красивым молодым человеком, против которого ничего нельзя было бы сказать, если бы душа его походила на его тело. Ее высочество ревновала рыцаря де Лоррена, но не так, как она ревновала бы любовницу — горячая дружба ее мужа с красивым молодым человеком, который был к тому же и очень развращен, оскорбляла ее. Пользуясь расположением короля, приобретенными вперед заслугами, которые она ему впоследствии оказала, принцесса просила об удалении рыцаря, что король обещал тем охотнее, что и сам с досадой слышал о странных наклонностях своего брата.

Итак, рыцарь де Лоррен получил приказ выехать из Франции. При известии об этом его высочество лишился чувства, залился слезами, потом отправился к королю и бросился ему в ноги, но ничто не помогло. Тогда в отчаянии Филипп уехал из Парижа и заключился в своем замке Вилье-Котере, но он по природе не был способен долго сердиться, и гнев его вскоре испарился, тем более, что ее высочество уверила, будто в изгнании де Лоррена она не принимала никакого участия. Со своей стороны король предложил брату некоторое удовлетворение, которое его высочество принял и возвратился ко двору, спрятав огорчение. С королем и своей супругой он восстановил отношения; последовал за двором в Дюнкирхен и во время путешествия накопилось множество новых для него неприятностей. Его жена, Генриетта, во время пребывания в Англии помирила Букингема с королем, но его высочество не забыл, что этот герцог весьма неприличным образом обнаруживал свою любовь к той, которая должна была стать его женой; сверх того, путешествие дало новый повод к ревности, поскольку заговорили, что супруга герцога Орлеанского не неблагосклонно слушала любезности племянника своего Джеймса, герцога Монмутского, побочного сына Карла II, того самого, который был казнен 15 июля 1685 года за возмущение против Якоба II. Однако надобно сказать, что этот слух, которому его высочество верил или притворялся, что верит, никогда не считался при дворе основательным.

По возвращении из путешествия в Дюнкирхен ее высочество, радуясь результату своего участия в переговорах и гордясь вниманием, которое в этом случае ей было оказано, жила со своим двором в Сен-Клу. К этому времени рыцарь де Лоррен уехал в Рим, откуда, по всей вероятности, он не мог возвратиться, пока продолжится благоволение короля к ее высочеству.

29 июня, в воскресенье, принцесса встала рано и сошла к своему супругу, пребывавшему в ванне. Она долго разговаривала с мужем, а выйдя от него, зашла к г-же де Лафайет, и когда та спросила ее о здоровье, ответила, что здорова и очень хорошо спала ночью. Утро прошло обыкновенно, принцесса отправилась к обедне, после чего возвратилась к себе, зайдя к дочери, с которой один знаменитый английский живописец писал портрет. Разговор зашел о путешествии в Англию, и принцесса была очень весела; возвратясь к себе, она попросила чашку цикорной воды, выпила ее и потом обедала, как всегда, с аппетитом.

После обеда принцесса пришла к мужу, над портретом которого работал все тот же английский живописец. Во время сеанса она прилегла на диван, что было обычно, и заснула. Во время сна лицо принцессы изменилось так странно, что де Лафайет, стоявшая рядом, испугалась. Боли в желудке разбудили принцессу, и она поднялась с таким расстроенным видом, что сам принц удивился и даже встревожился. Ее высочество вошла в зал, где остановилась поговорить с казначеем супруга г-ном Буафранком, в то время как муж спускался по лестнице, намереваясь ехать в Париж. На лестнице принц встретил герцогиню Мекленбургскую и вернулся с ней в зал, где ее высочество оставила Буафранка и пошла навстречу знаменитой посетительнице. В это время г-жа Гамаш принесла в особой чашке цикорной воды, которой принцесса просила и которую всегда держали наготове. Г-жа де Лафайет попросила себе стаканчик той же воды и выпила ее одновременно с принцессой.

Чашка ее высочества и стакан для г-жи де Лафайет были поднесены г-жой Гордон, камер-фрау принцессы. Не успела принцесса выпить свою чашку, как схватилась рукой за бок и вскричала:

— Ах! Как колет в боку! Ах! Какая боль! Какая нестерпимая боль! — После этих слов принцесса покраснела, но потом как-то сразу ее лицо покрыла смертная бледность. — Пусть меня снесут!.. — застонала она. — Пусть меня снесут… Я не могу более стоять!

Г-жа де Лафайет и г-жа Гамаш приняли принцессу под руки, поскольку она не могла держаться на ногах и шла совсем согнувшись. Ее раздели, и во время раздевания жалобы удвоились, а боль стала такой сильной, что слезы потекли градом из глаз несчастной. Когда принцессу положили на постель, боль усилилась и она металась на кровати почти в конвульсиях. Послали за лейб-медиком, г-ном Эспри; осмотрев больную, Эспри заявил, что это обыкновенная колика, и предписал обычное в таком случае лекарство, однако принцесса говорила, что ей нужен духовник, а не медик, поскольку все серьезнее, чем все думают.

Его высочество стоял у постели своей супруги на коленях. Больная обняла его за шею и сказала:

— Увы! Вы уже давно меня не любите, супруг мой, но напрасно… Я вам никогда не изменяла! — Она произнесла эти слова так, что все присутствующие заплакали.

Больная страдала уже около часа, как вдруг ее высочество заявила, что вода, которую она пила, без сомнений, отравлена, что, быть может, приняли одну бутылку за другую и если не хотят, чтобы она умерла, необходимо дать ей противоядие. Его высочество находился подле принцессы, когда она высказала свои подозрения, но, не будучи ни смущен, ни тронут, он очень спокойно предложил дать воды собаке.

Г-жа Десборд, первая камер-фрау ее высочества, подошла и сказала, что не стоит делать опыт над собакой, поскольку она сама приготовляла питье для принцессы, и, уверенная в безвредности напитка, выпьет в доказательство сама. Заявив это, первая камер-фрау налила себе стакан подозреваемого напитка и выпила; в это время принесли деревянное масло и противоядие, а первый камердинер его высочества Сент-Фуа предложил принять порошок ехидны, на что принцесса согласилась: «Я имею к вам полное доверие, Сент-Фуа, и из вашей руки я приму все».

Принятые лекарства произвели рвоту, которая до того изнурила больную, что, как она сама говорила, у нее нет более сил кричать от боли. С этого времени больная сочла себя погибшей и думала только о том, чтобы с терпением перенести страдания. Его высочество предложил г-же Гамаш пощупать у принцессы пульс; г-жа Гамаш исполнила распоряжение и отошла от кровати в испуге, ибо она не нащупала пульса, а конечности уже начали холодеть. Однако врач не переставал утверждать, что у ее высочества — всего навсего печеночная колика и он отвечает за ее жизнь.

Тем временем пришел священник; принцесса велела ему подойти к своей постели и исповедовалась в присутствии поддерживающей ее женщины.

После исповеди врач предложил пустить кровь, и хотя ее высочество просила сделать это из ноги, Эспри настаивал на руке. Все не хотели огорчать принцессу, но она заявила, что готова исполнить все, от нее требуемое, польку ей, чувствующей приближение смерти, уже все равно.

Уже более трех часов принцесса находилась в тяжелом, все ухудшающемся состоянии. Приехали из Парижа Гелен и из Версаля Валлот; увидев новых медиков, больная немедленно заявила им, что она отравлена и желательно лечить ее именно от этого. Новоприбывшие осмотрели больную и после совещания с Эспри все трое объявили его высочеству, что не нужно беспокоиться за жизнь принцессы, поскольку они за нее отвечают. Однако принцесса продолжала уверять, что она сама лучше понимает свои страдания и умирает.

Одно время казалось, что больной стало лучше, но это было скорее следствием сильной слабости. Валлот вернулся в Версаль, а около принцессы остались одни женщины. Одна из них вдруг сказала, что больной явно лучше, на что принцесса с досадой, свойственной тяжело страждущему, возразила:

— В этом так мало правды, что если бы я не была христианкой, то сама лишила бы себя жизни сейчас же. Нельзя никому желать зла, — прибавила она, — но я хотела бы, чтобы кто-нибудь хоть на одну минуту почувствовал ту боль, которую я ныне терплю, и узнал, каковы мои страдания!

Прошло еще два часа страданий, но врачи, словно Бог поразил их слепотой, ожидали улучшения, твердили, что отвечают за принцессу и вместо лекарства от отравы, давали ей бульон, под предлогом, что она весь день ничего не ела. Однако, как только больная проглотила ложку бульона, то боль усилилась.

В это время приехал король, который уже несколько раз посылал из Версаля узнать о состоянии больной, и каждый раз ее высочество приказывала передать, что она умирает, чему король никак не хотел верить. Наконец, де Креки, проезжавший в Версаль через Сен-Клу, сказал королю, что, по его мнению, принцесса действительно находится в большой опасности, и тогда Луи пожелал приехать лично. Было 11 вечера, когда его величество приехал навестить больную; королева, герцогиня де Суассон, г-жа де Лавальер и г-жа де Монтеспан сопровождали его. Король ужаснулся, увидев больную, а когда стали менять постель, то врачи, заглянув в лицо больной, начали сомневаться в диагнозе. Вследствие этого, они, осмотрев ее еще раз со всем вниманием, обнаружили охлаждение конечностей и отсутствие пульса. Признав это следствием антонова огня, врачи сказали королю, что больную надо причастить Святых Тайн. Заговорили о приглашении достойнейшего каноника отца Фейе, и ее высочество одобрила выбор, прося лишь поторопиться. Король, отойдя от постели только для того, чтобы поговорить с медиками, опять подошел к ней.

— Ах, государь! — сказала ему умирающая Генриетта. — Вы теряете во мне самого верного слугу, какого Вы когда-либо имели и будете иметь в своем государстве!

— Ободритесь, принцесса, — ответил король, — вы не находитесь в такой опасности, как думаете. Однако я удивляюсь вашей твердости, вашему терпению!

— О, государь! — слабо улыбнулась принцесса, — это потому, что я никогда не боялась смерти. Я боялась только одного — потерять ваше благорасположение.

Тон, которым говорила августейшая больная, показал королю, что она уже не имеет никакой надежды. Луи XIV наклонился к принцессе и сказал:

— Прощайте!

— Прощайте, ваше величество! — ответила умирающая. — Первое известие, которое вы получите завтра, будет известие о моей смерти…

Король уехал. Больную перенесли на ее парадную постель и тогда у нее началась икота.

— Ах, доктор! — сказала она медику. — Это предсмертная икота.

Действительно, врачи согласились на том, что надежды более нет.

Каноник, за которым посылали, прибыл; он начал говорить с больной очень строгим тоном, но нашел ее в расположении духа, поставившем строгость пастыря много ниже строгости кающейся. Тем временем приехал английский посланник, увидев которого, принцесса собрала силы и вступила с ним в разговор; они разговаривали по-английски, но поскольку слово «яд» звучит на французском также, присутствующие легко догадались, о чем идет речь. Опасаясь, как бы такой разговор не пробудил ненависти в сердце принцессы и не оказался пагубным для ее спасения, каноник обратился к ней:

— Ваше высочество! Настал час принести жизнь вашу в жертву Господу и не стоит думать о чем-либо другом!

Принцесса сделала знак, что она готова принять святое причастие, что сделала с бодростью и благоговением. Его высочество вышел на это время, и принцесса попросила позвать мужа, чтобы поцеловать его в последний раз.

Потом она попросила его высочество уйти, говоря, что ей жаль смотреть на него.

Врачи решили попробовать новое лекарство, но больная потребовала соборования. Во время соборования приехал Боссюэ, за которым послали в одно время с Фейе; Боссюэ заговорил о Боге с тем красноречием и вдохновением, которые чувствуются во всех его речах. В то время как он говорил, к принцессе подошла камер-фрау, чтобы что-то подать, и та сказала ей по-английски:

— Когда я умру, отдайте г-ну Боссюэ тот изумруд, который я велела для него приготовить.

Когда прелат продолжил свою речь, принцесса вдруг почувствовала, что ее клонит ко сну, но это было обмороком.

— Отец мой, — обратилась она к Боссюэ, — нельзя ли мне немного отдохнуть?

— Отдохните, дочь моя, — отвечал тот, — а я пойду, помолюсь за вас. — И он действительно уже сделал несколько шагов, но принцесса воротила его словами:

— Теперь я вижу ясно, что смерть моя приближается. При этих словах Боссюэ подал ей Распятие, которое она

С жаром поцеловала. Прелат продолжил свой разговор, и принцесса отвечала так основательно, словно не была больна, пока голос ее не ослаб окончательно. Тогда слабеющими руками она прижала к груди Распятие, но скоро лишилась и последних сил, подобно тому, как уже лишилась голоса, и Распятие упало на пол. Вслед за этим два или три судорожных движения произвели последний вздох принцессы английской Генриетты. Так умерла она спустя 9 часов после того, как почувствовала первые признаки недомогания.

Как только ее высочество скончалась, среди погребальной тишины раздался громкий разговор об отравлении, основанный на ее собственных словах, ее неоднократных утверждениях, и каждый начал искать свое объяснение. Распространились слухи, которые, надо сказать, имеют для истории некоторую важность.

Мы сказали, что настой цикория, который ее высочество обыкновенно употребляла, всегда находился в шкафу одной из прихожих. Он содержался в фарфоровом кувшине, близ которого стояла чашка и другой кувшин с водой на тот случай, если ее высочество найдет, что настой слишком крепок. В день смерти принцессы один мальчик случайно вошел в прихожую и увидел, что маркиз д’Эффиа что-то ищет в том самом шкафу; он тотчас подбежал к нему с вопросом, что он там делает.

— Ах, друг мой, — отвечал маркиз с совершенным спокойствием, — извини, пожалуйста! Мне было жарко, я умирал от жажды и, зная, что здесь имеется вода, не мог удержаться!

Мальчик не переставал допрашивать, а маркиз, продолжая извиняться, пошел к ее высочеству, где более часа разговаривал с прочими придворными, по-видимому, без всякого смущения.

Первым известием, полученным королем при пробуждении, было, как и предсказала принцесса, известие о ее смерти. К этому не замедлили присоединиться слухи о причинах этой смерти. Король выслушивал все, в частности, о маркизе д’Эффиа, и, убедившись, что домоправитель ее высочества Пюрнон участвовал в этой катастрофе, решил его допросить; Луи XIV был еще в постели, когда принял такое решение.

Он встал, вызвал де Бриссака, приказал взять шесть надежных и осторожных людей схватить на другой день Пюрнона в его квартире и привести к нему в кабинет через заднее крыльцо. Все было исполнено по воле короля; в назначенное время ему доложили, что Пюрнон приведен.

Луи XIV отправился в комнату, назначенную для допроса. Отослав де Бриссака и камердинера и оставшись наедине с обвиняемым, король принял вид, свойственный ему одному.

— Друг мой, — сказал король Пюрнону, осматривая его с ног до головы, — слушай меня хорошенько! Если ты признаешься во всем, если скажешь правду о том, что я хочу от тебя узнать, то я прощу тебя и никогда о том не будет и помину. Но сохрани тебя Бог скрыть от меня малейшее обстоятельство, потому что ты тогда живой отсюда не выйдешь!

— Государь! — отвечал Пюрнон, трепеща от страха. — Извольте допросить меня, я готов отвечать.

— Хорошо! Не знаешь ли ты, была ли отравлена принцесса?

— Да, государь.

— Кем? — король слегка побледнел.

— Рыцарем де Лорреном, — твердо сказал Пюрнон.

— Как это возможно? Ведь его нет во Франции!

— Он прислал яд из Рима.

— Через кого?

— Через одного провансальского дворянина по имени Морель.

— А знал ли Морель о поручении, на него возложенном?

— Я не думаю, государь.

— Кому он передал яд?

— Маркизу д'Эффиа и графу Беврону.

— . Что могло понудить их к этому преступлению?

— Удаление де Лоррена, их друга, которое очень повредило их делам, и уверенность, что пока ее высочество будет жива, рыцарь не займет место при его высочестве.

— Правда ли, что один комнатный мальчик видел д'Эффиа в то самое время, как он совершал преступление?

— Да, государь.

— Но как же? Если настой цикория был отравлен, то почему другие особы, пившие эту воду в одно время с принцессой, не почувствовали никакого вреда?

— Потому что маркиз д'Эффиа это предвидел и отравил только чашку принцессы, из которой кроме нее никто не пил.

— Как же он ее отравил?

— Он натер ядом внутренние стенки чашки.

— Да, — сказал король, — да, этим все объясняется. — Потом, приняв еще более суровый вид, он спросил:

— А брат мой знает ли что-нибудь об этом умысле?

— Нет, государь, — ответил Пюрнон, — ни один из нас не был настолько глуп, чтобы сказать ему об этом. Он не был участником, иначе он погубил бы нас.

При этом ответе, пишет Сен-Симон, королю стало на душе легко, как человеку, освободившемуся от душивших его рук.

— Богу все известно! — сказал, наконец, король. — Но можешь ли ты утверждать это абсолютно?

— Я вам клянусь, государь! — ответил Пюрнон. Тогда король, почти утешенный в потере принцессы мыслью, что его высочество не принимал во всем этом никакого участия, позвал де Бриссака и приказал вывести Пюрнона, дав полную свободу.

Смерть этой принцессы, дававшей тон двору и оставившей после себя воспоминание печальное и горестное, осталась без всякого отмщения, а, между тем, сохранившееся письмо г-на Монтегю лорду Арлингтону показывает, что его высочество, пользуясь своим влиянием, вскоре исходатайствовал своему любимцу не только прощение, но и возвращение ко двору.

«Милорд! Я почти не в состоянии сам писать вам — при падении из опрокинувшегося экипажа я так ушибся, что с трудом могу шевелить рукой. Надеюсь, однако, через день или два быть в состоянии отправиться в Сен-Жермен.

Теперь я пишу только для того, чтобы дать Вашему превосходительству отчет о деле, которое, я думаю, Вам уже известно, то есть, что рыцарю де Лоррену позволено возвратиться ко двору и служить в звании генерал-майора.note 1

Если ее высочество отравлена, как многие думают, то Франция считает именно его отравителем и справедливо удивляется, что французский король имеет так мало уважения к нашему королю, и позволяет рыцарю возвратиться ко двору, зная, как дерзко он всегда обращался с этой принцессой. Обязанность моя заставляет меня сказать Вам это для того, чтобы Вы донесли сие королю и он в сильных выражениях высказал свое мнение французскому посланнику, если найдет нужным, поскольку, смею Вас уверить, такого наш король не может снести, не унизив себя».

Рыцарь де Лоррен, тем не менее, не только остался при дворе, но, если верить Сен-Симону, был осыпан благодеяниями. Странно также то, что, получая почти 100 000 экю дохода, де Лоррен умер в совершенной бедности, и друзьям пришлось хоронить его за свой счет. И смерть рыцаря оказалась достойной его жизни — 7 декабря 1702 года он в Пале Рояле рассказывал г-же Маре, гувернантке детей герцога Орлеанского, как целую ночь предавался самому безудержному распутству, и вдруг, в момент перечисления всякого рода непристойностей, де Лоррена поразил апоплексический удар, он лишился языка и вскоре испустил дух.

ГЛАВА XXXVIII. 1670 — 1672

Любовь Луи XIV к маркизе де Монтеспан немало способствовала тому, что он встретил смерть принцессы Генриетты с тем равнодушием, в котором его потом упрекали. Новая любовь весьма увлекла короля, а бедная де Лавальер стала только рабой, предназначенной украшать триумф новой королевы.

Вскоре де Монтеспан почувствовала себя беременной. Луи XIV не имел никаких сомнений в том, что виновником этого был именно он, поскольку маркиза давно прекратила связь с Лозеном, смертельным врагом которого она теперь стала; маркиза де Монтеспана, собравшегося было в качестве мужа вступиться за свои права, весьма невежливо выпроводили из Парижа, и, живя в своих поместьях, он горевал о потере чести. Итак, имеющееся родиться дитя было, конечно, произведением Луи XIV.

Все понимали смысл происходящего, но де Монтеспан стыдилась или делала вид, что стыдится того положения, в котором она оказалась. Это побудило маркизу изобрести новую моду, весьма полезную для женщин, желающих скрыть до времени беременность. Нововведение состояло в том, что беременные одевались как мужчины с сохранением юбки, поверх которой, в месте пояса вытягивалась рубашка со множеством складок, некоторым образом скрывающих живот.

Счастье оставило герцогиню де Лавальер, и все придворные ее покинули, перейдя на сторону маркизы де Монтеспан с тем большей охотой, что де Лавальер, стараясь нравиться только королю, никогда не заботилась о приобретении друзей. Однажды она пожаловалась маршалу Граммону на свое одиночество, на что тот заметил:

— Любезный друг! Если бы вы, имея причину веселиться, давали бы случай веселиться и другим, то теперь, когда вы печалитесь, печалились с вами и другие!

Когда настал день родов, горничная маркизы, к которой она и король имели полное доверие, отправилась в наемной карете на улицу Сент-Антуан к известному акушеру Клеману и спросила, не согласится ли он ехать с ней к одной женщине, позволив завязать себе глаза. Клеман, которому подобные предложения не были новостью и который никогда не раскаивался, если их принимал, позволил завязать себе глаза, сел вместе с горничной в карету и, когда повязка была снята, увидел великолепнейшую квартиру.

Наблюдения Клемана над роскошным убранством квартиры продолжались недолго, поскольку вскоре находившаяся в комнате девушка погасила свечи, и свет шел только от камина. Тогда король, скрывавшийся за занавеской постели, сказал акушеру, что бояться нечего и он приглашен для оказания услуги, которая будет хорошо вознаграждена.

Клеман ответил, что он совершенно спокоен и решительно ничего не боится. Подойдя к пациентке, он пощупал пульс и, увидев, что время родов еще не наступило, заметил:

— Я хотел бы узнать только одно.

— Что же? — спросил король.

— Можно ли в этом доме попросить насчет попить и поесть? Меня застали врасплох, так что я не успел перекусить и если бы мне что-нибудь подали, то тем очень одолжили.

Король засмеялся, и, не ожидая, чтобы какая-нибудь из двух находившихся в комнате прислужниц взялась исполнить просьбу медика, сам подошел к шкафу, взял банку варенья и поставил на стол, затем нашел хлеб в другом шкафу и также положил перед доктором. Клеман принялся за еду с аппетитом, и, наевшись, спросил о питье. Король достал из соответствующего шкафа стакан и бутылку вина и попотчевал врача, который предложил:

— А не выпьете ли и вы со мной?

— Да нет, — ответил король, — мне сейчас не хочется.

— Тем хуже, — сказал Клеман, — тем хуже! От этого дама не так хорошо родит, а если вы хотите, чтобы она разрешилась поскорее, то надо непременно выпить за ее здоровье!

В эту минуту роженица начала стонать, и Луи XIV вместе с акушером подбежали к ней; король взял ее за руки, и роды начались. Они были трудны, но непродолжительны, Монтеспан родила сына. Король снова попотчевал Клемана вином, а когда тот подошел к кровати, чтобы осмотреть родильницу и узнать ее состояние, король снова ушел за занавеску.

Все было хорошо и Клеман, убедившись, что роженица вне всякой опасности, позволил опять завязать себе глаза и отвести в карету. Дорогой, сопровождавшая его женщина вручила акушеру кошелек, в котором было 100 луидоров. Позднее Клеман узнал, с кем имел дело, и тогда уже рассказал об этом приключении так, как мы его только что изложили.

Младенец, которому Клеман помог появиться на свет, был назван Луи-Августом де Бурбоном, герцогом Мэнским, которого впоследствии Луи XIV назначил наследником короны. Он родился 31 марта 1670 года.

Вернемся теперь к г-ну де Лозену и скажем несколько слов о катастрофе, которая низвергла его с высоты необыкновенного счастья. В обращении короля не было заметно никакой перемены с того времени, как он запретил де Лозену думать о женитьбе на принцессе де Монтеспан, более того, казалось, что король возвратил ему всю свою прежнюю дружбу. Во время путешествия в Дюнкирхен де Лозену было даже поручено командовать войсками, сопровождавшими короля, и он весьма усердно и ревностно исполнял обязанности главнокомандующего, почему, по возвращении, полагал, что находится в большей доверенности короля, нежели прежде. Де Лозен был уверен, что счастье его прочно, но забыл о двух своих врагах — Лувуа и де Монтеспан — военном министре, человеке весьма необходимом для честолюбия короля, и любовнице, женщине для удовольствий. Они соединились против де Лозена; каждый воспользовался своим — маркиза напоминала королю об обидных речах де Лозена, Лувуа говорил о переломленной шпаге, маркиза ставила в вину разорение имений принцессы де Монпансье, Лувуа толковал о гордости, обнаруженной заключенным в Бастилии, в продолжении нескольких дней отказывавшемся от должности начальника королевского конвоя. Де Лозену приписывали фразу: «Французские принцессы любят, чтобы их гоняли длинной палкой», а однажды он протянул внучке Анри IV ноги и сказал: «Луиза Бурбон, сними-ка с меня сапоги!» Наконец, Лувуа и де Монтеспан добились согласия короля на арест де Лозена. 1671 год был на исходе, а де Лозен не замечал в короле никакой перемены по отношению к себе. Казалось, маркиза де Монтеспан совершенно с ним помирилась, и так как де Лозен был большим знатоком в драгоценных камнях, то она часто давала ему поручение отвозить к ювелирам их для оправления. Как-то в ноябре, к вечеру, кавалер Фурбен получил приказание арестовать де Лозена и отправился к нему. Узнав, что утром де Лозен по поручению маркизы де Монпансье уехал в Париж к ювелиру, кавалер поставил у его дома часового с приказом — дать знать, когда де Лозен вернется, что и произошло через час. Фурбен расставил вокруг дома часовых и, войдя в дом, застал хозяина, сидящим у камина. Де Лозен поздоровался с гостем и спросил, не король ли прислал за ним, на что получил утвердительный ответ, с тем только уточнением, что необходимо отдать шпагу. Фурбен также заметил, что поручение он исполняет с большим сожалением, но отказаться не позволяют его обязанности.

О сопротивлении думать не приходилось, де Лозен лишь спросил, не может ли он лично повидаться с королем, и когда Фурбен ответил нет, в ту же минуту отдал шпагу. Всю ночь арестованный провел под стражей, а утром был сдан д'Ар-таньяиу, который по распоряжению Лувуа отвез де Лозена сначала в Пьер-Ансиз, а потом в Пиньероль, где его заключили в комнату с железными решетками и запретили с кем-либо разговаривать.

Перемена была так значительна, падение настолько неожиданно, отчаяние так велико, что де Лозен заболел и притом так опасно, что пришлось послать за священником. Пришедший капуцин имел длинную бороду и вообще самый почтенный вид, но поскольку арестант весьма опасался шпионов, то первым делом при встрече со священником он схватил его за бороду и дернул так сильно, что монах заорал во все горло. Собравшийся умирать Лозен объяснил свой поступок, извинился, исповедался.., и вскоре выздоровел.

Поправившись, Лозен, как и все арестанты, начал думать о свободе. Ему удалось проделать в камине дыру, что доставило ему возможность общения с другими заключенными, которые, в свою очередь, работали над подобными ходами. Одним из соседей Лозена оказался несчастный Фуке, которого арестовали в Нанте, потом перевезли в Бастилию, и, наконец, поместили в Пиньероле.

Фуке знал от своих соседей, что новоприбывший арестант — тот самый Пюйгилем де Лозен, некогда явившийся при дворе под покровительством маршала Граммона и состоявший в тесной дружбе с графиней де Суассон, у которой король дневал и ночевал. Арестанты сообщили де Лозену о желании отставного министра с ним повидаться, и они предстали лицом к лицу — знакомые еще тогда, когда один находился наверху своей судьбы, а другой еще только на заре своего счастья. Падение Фуке было известно всем, но повествование де Лозена было бесконечно интересно для затворника, томившегося в тюрьме уже более 10 лет.

Однако, когда де Лозен рассказал о своем быстром и невероятном возвышении, о своей любви к принцессе Монако и маркизе де Монтеспан, о своем влиянии на Луи XIV, о сцене по поводу своего фельдцейхмейстерства, о переломленной шпаге, о торжественном своем выходе из Бастилии начальником телохранителей, о грамоте на принятие шефа драгунских полков и патенте на командование войском, о едва не совершившемся бракосочетании с принцессой де Монпансье, Фуке решил, что несчастье свело с ума его собеседника, и объявил об этом прочим арестантам, так что мало-помалу, опасаясь, как бы сумасшедший не наговорил о них лишнего, все прекратили с де Лозеном всякие отношения.

Надо сказать, что де Лозен, во время величия считавшийся незаменимым, и который производил при дворе, особенно на женщин, неизгладимое впечатление, был уже почти забыт. В Версале его место занял молодой и красивый вельможа, имевший то преимущество, что был принцем крови. Молодой герцог де Лонгвиль родился в парижской Думе, в один из блистательных дней Фронды и после смерти отца в 1663 году наследовал его титул и имение.

Герцог де Лонгвиль привлекал не только огромным состоянием и высоким титулом; быть может, и другие имели прекрасную наружность, но мало кто был так по-юношески красив, так, как обычно живописцы и скульпторы изображают Адониса, поэтому, когда юный герцог появился при дворе, все женщины обратили на него свое внимание.

Первой в числе этих дам была жена маршала ла Ферте, весьма известная в любовных хрониках того времени, и стоит сказать о ней несколько слов. Она была сестрой известной графини д'Оллон, беспутства которой Бюсси-Рабютен описал в своей «Любовной истории галлов» и которая в описываемое время почти удалилась от света. С маршальшей случались порой довольно странные приключения; мы расскажем об одном, наделавшем довольно много шума. Когда маршал де Ферте решил жениться на ней, то все говорили о подвиге, поскольку существовали опасения, что она может последовать примеру некоторых своих родственниц, и тогда мир в семье маловероятен. Поэтому известный своими грубыми манерами маршал пожелал оправдать это мнение и на другой же день после свадьбы он обратился к своей жене со следующей речью:

— Итак, сударыня, теперь вы — моя жена! Надеюсь, вы не сомневаетесь, что это делает вам величайшую честь, и предупреждаю вас, что ежели вы будете похожи на свою сестру, г-жу д'Оллон, или на других ваших родственниц, которых я не хочу называть, и которые все являются негодяйками, то вам будет худо! Итак, подумайте о моих словах и поступайте сообразно с ними, а как вы будете себя вести, соответственно буду поступать и я!

Маршальша улыбнулась, маршал нахмурил брови. Делать было нечего, требовалось покориться!

Вскоре после свадьбы маршал собрался на войну, и, уезжая, решительно запретил жене видеться с г-жой д'Оллон, ибо боялся, как бы столь дурное общество ее не развратило. Кроме того, он окружил жену благонадежными и совершенно преданными людьми.

Г-жа д’Оллон, узнав о запрещении, сделанном ее сестре, очень рассердилась на маршала ла Ферте и поклялась отомстить, причем достойным для себя образом, то есть нанести маршалу именно тот удар, которого он так боялся. Маркиз Беврон, состоявший любовником графини д'Оллон, разделил ее возмущение и они вместе решили досадить грозному мужу сестры.

В числе слуг г-жи ла Ферте имелся один лакей весьма приятной наружности. Графиня д'Оллон обратила на него внимание и велела ему однажды утром придти к себе. Из разговора с лакеем графиня узнала, что тот якобы происходит из одной хорошей провинциальной фамилии, но скрывает свое имя для того, чтобы родные не знали, до какой степени нужды он доведен, сочтя возможным стать лакеем. Однажды, разговаривая с женой маршала, Беврон сказал:

— Обратили ли вы внимание на молодого человека, который у вас служит?

— На которого? — спросила м-м ла Ферте.

— На Этьена, — уточнил Беврон.

— На моего лакея? — удивилась собеседница.

— Ну да, именно на него, — настаивал искуситель.

— Да нет, зачем, право? — не понимала маршальша.

— Так обратите и скажите мне, что вы о нем думаете.., и как вы его находите, — предложил Беврон.

На следующий же день Беврон посетил м-м ла Ферте.

— Ну что? — поинтересовался он. — Обратили ли вы внимание на вашего Этьена? Как вы его находите?

— Да, признаюсь, — ответила м-м ла Ферте, — он много выше своего звания.

— Я думаю! — Беврон засмеялся. — А ведь он, говорят, дворянин.

— Дворянин? Камердинер? — сомневалась маршальша.

— Ах, сударыня, — атаковал Беврон, — чего не делает любовь!

— Вы, пожалуй, скажете, — рассмеялась маршальша, — что мой Этьен — маркиз!

— Точно так, сударыня, молодой человек в вас влюблен! — искушал заговорщик. — Он не нашел другого средства сблизиться с предметом своей страсти!

М-м ла Ферте делала вид, что все принимает за шутку, но голос ее задрожал и, следовательно, удар был нанесен верно. Беврон вернулся к своей графине и рассказал об успехе. Боясь, как бы неловкость слуги, не лишила так хорошо удающуюся хитрость ее плода, д'Оллон послала за самозванцем и сообщила ему сделанное будто бы ею открытие, что его госпожа весьма к нему расположена и, желая извинить себя за сильное чувство, госпожа уверила себя, будто Этьен — переодетый дворянин. Затем д'Оллон раскрыла лакею все выгоды, которые он мог бы извлечь, если будет достаточно ловок и не станет противоречить той, что не желает быть выведенной из заблуждения.

Малый оказался не промах; начало речи графини его испугало, продолжение успокоило, и, припомнив обхождение маршальши, он пришел к мысли, что действительно пользуется некоторым преимуществом перед прочими. Этьен решил стать еще более предупредительным к госпоже, что было замечено и приписано единственно любви, и маршальша с каждым днем все более утверждалась в мысли, что имеет дело с человеком благородным, а не с лакеем, и докучала ему этим предположением, пока лакей не назвал, наконец, одну дворянскую фамилию на своей родине. С этого времени г-жа ла Ферте перестала стыдиться уже внушенного чувства, и не удерживаемая более стыдом, а лишь робостью своего избранника, решила в один прекрасный день предоставить ему случай, которого тот не мог подготовить или на который не мог решиться.

Маршальша заметила, что камердинер Этьен часто любуется ее волосами, бывшими действительно весьма недурными, и поручила ему себя причесывать, хотя тот был плохим парикмахером, и счастье, которое госпожа доставляла своему лакею, заставляло ее терпеть его неопытность. И однажды, сидя за туалетом, г-жа ла Ферте позвала Этьена под предлогом необходимости написать несколько записок разным лицам, а когда он вошел, вместо пера вручила гребень. Никто не знает, что между ними произошло, известно лишь, что они оставались целый час наедине, а когда Этьен вышел из уборной маршальши, держа в руке три письма, то будучи, по-видимому, в рассеянности, уронил одно. Письмо подняли и распечатали, но не найдя внутри ничего, хотя на конверте и был написан адрес, решили, что если секретарь имел дела так мало, то, должно быть, любовник имел его более.

Как только графиня д'Оллон узнала, что достигла желаемого, она решила уведомить об этом маршала, справедливо полагая тем самым закончить месть. Под ее диктовку было написано письмо, которое тот получил по дороге в Париж, когда, оставив армию, возвращался домой. Поначалу г-н ла Ферте оставил без внимания написанное незнакомой рукой и без подписи письмо, но потом, вспомнив о своем недоверии к жене, решил проверить правдивость извещения.

Чтобы это сделать, нужно было притвориться, и маршал возвратился к жене с веселым липом и обходился с ней, несколько встревоженный, так нежно и ласково, что она успокоилась. А так как м-м ла Ферте уже очень полюбила своего дворянина-лакея, и тот, со своей стороны, был непротив, то они некоторыми неосторожными поступками вскоре убедили маршала в правдивости письма.

Первой мыслью г-на ла Ферте было убить лакея с помощью людей, обыкновенно за деньги такие поручения выполняющих, но, поскольку эти люди бывают нескромны, маршал решил совершить это своей рукой, что представлялось и вернее, и безопаснее. С этой целью он начал выказывать Этьену величайшее благорасположение и поставив так, словно уже не может без него обойтись, просил жену отпустить лакея с ним в Лотарингию. Приехав в Нанси, ла Ферте делал вид, что имеет любовницу в окрестностях, и ездил со своим поверенным в один дом, куда входил со всякими предосторожностями и выходил соответственно. Наконец, когда они однажды ночью возвращались верхами от мнимой любовницы, маршал уронил свой хлыст и велел Этьену, сойдя с лошади, подать его, а когда слуга наклонился, маршал выхватил пистолет и раздробил ему череп. После этого он спокойно возвратился в Нанси и стал спрашивать, не вернулся ли Этьен, которого он послал лье за два для получения денег. Получив отрицательный ответ, маршал спокойно лег спать, приказав разбудить себя, когда слуга вернется. Этьен не вернулся, а днем нашли его труп, и все придерживались того мнения, что лакей был убит из-за денег, которые, по словам его господина, он вез с собой, и приписывая преступление солдатам гарнизона Люксембурга, которые нередко грабили прохожих и проезжих на проселочных дорогах.

Итак, Этьен был наказан, оставалось отомстить жене.

Во время отъезда маршала в Нанси маркиз Беврон, опасаясь, как бы шутка графини д'Оллон не зашла слишком далеко, рассказал обо всем г-же ла Ферте. Маршальша, при этих обстоятельствах имевшая нужду в верных друзьях, почувствовала себя так признательной Беврону, что он стал больше, чем другом, и, приобретя союзника против маршала, г-жа ла Ферте одновременно отомстила своей сестре.

Связь г-жи ла Ферте с маркизом Бевроном отклонила от нее удар, поразивший бедного камердинера, и вот каким образом. Маркиз был знаком с одной очень хорошенькой, хитрой и лукавой девушкой; он забрал ее из дома ее родных, нарядил просто и прилично для провинциальной барышни, продиктовал роль и поместил компаньонкой к г-же ла Ферте. Девица должна была стать между мужем и женой, выполнив роль громоотвода.

В самом деле, по возвращении маршал был поражен красотой девушки и начал выяснять, кто она и как попала в его дом. Девушка отвечала, что маршальша — ее покровительница, с детства ей благодетельствующая, что уже месяц, как ока взята в компаньонки. Кроме того, плутовка наговорила маршалу столько хорошего о его жене и таким приятным голосом, и с таким простодушным видом, что тот, будучи сам весьма влюбчив, почувствовал, что гнев проходит и решил отложить свое мщение, которое могло возбудить к нему ненависть красавицы, питавшей столь глубокую признательность к своей благодетельнице. Однако роль компаньонки не составляла всего, девица должна была сопротивляться маршалу и сопротивлялась. В борьбе с непреклонным целомудрием маршал наделал множество глупостей и так открыто, что супруга имела возможность оскорбиться, жаловаться родным, обратиться к мнению света и даже к королю. Наконец, в одно прекрасное утро красавица-компаньонка исчезла, заявив, что, не имея сил сопротивляться более, она удаляется в монастырь. Влюбленный маршал пустился на поиски, но не смог найти свой предмет, поскольку за порядочную сумму девица согласилась оставить навсегда Францию и уехала в Америку.

Г-н ла Ферте после шестимесячных поисков узнал об отъезде компаньонки за океан и много шумел по этому поводу, приписывая дело ревности жены. Маршальша вовсе не отпиралась, и они поссорились. В конце концов прихоть маршала прошла и он помирился с женой, которая, можно сказать, очень его любила, раз из ревности решилась на подобную крайность. С этого времени маршал и жена представлялись образцом дружбы и согласия, поскольку муж дал жене полную свободу, а она как нельзя лучше воспользовалась этой свободой и из всех придворных дам только она решилась стать первой любовницей красавца-герцога де Лонгвиля, молодого и пылкого. В то время при дворе случалось множество любовных интриг и хотя г-жа ла Ферте была почти вдвое старше герцога, он не отказался от ее любви, потребовав лишь, чтобы никаких других обожателей

Не было.

Маркиз д'Эффиа, отравитель принцессы, весьма ухаживал за г-жой ла Ферте и уже надеялся достичь желаемого, как вдруг получил самый решительный отказ. Будучи храбрым, хотя и не любившим войны, маркиз был предан удовольствиям и всегда настойчив, особенно в любви, и уж если ему приходило желание стать любовником какой-нибудь женщины, кем бы она ни была, то он всячески добивался этого. Отказ г-жи ла Ферте показался ему слишком жестоким, и он, поискав соперников, узнал, что им является герцог де Лонгвиль.

Герцог де Лонгвиль был принцем крови Валуа, то есть весьма близкого к царствовавшему во Франции дому. Трудно было затеять с ним какое-либо дело, не подвергаясь большой опасности: герцог, как стоящий на высокой ступени общественного значения, согласился ли бы принять вызов. Но что за нужда, маркиз д'Эффиа решил употребить все возможные средства, чтобы вызвать на дуэль человека, который запер для него двери в доме жены маршала ла Ферте. Он подсматривал сам, нанял шпионов, приобрел единомышленников в доме маршала и вскоре был уведомлен о назначенном между любовниками свидании, д’Эффиа подстерегал лично, чтобы быть абсолютно уверенным в справедливости донесения, и видел, как вошел сперва герцог, затем г-жа ла Ферте и, наконец, как они вышли вместе.

На следующий день, во время прогулки, д’Эффиа подошел к герцогу и сказал ему на ухо:

— Милостивый государь! Я любопытен, мне очень хочется спросить вас об одной вещи.

— Говорите, — ответил де Лонгвиль, — и если это будет в моей власти, я постараюсь удовлетворить ваше любопытство.

— Могу ли я видеть вас со шпагой в руке?

— А против кого? — удивился герцог.

— Против меня!

— А! В таком случае, милостивый государь, — холодно уронил герцог, — мне очень жаль, но должен вам сказать, что это невозможно, поскольку эту благосклонность я привык оказывать равным мне или, по крайней мере, поскольку равных мне мало, дворянам, предки которых известны мне хотя бы до пятого поколения.

Это замечание было тем чувствительнее для маркиза д'Эффиа, что о его благородстве все были невысокого мнения. Однако вокруг было много народа, и маркиз удалился, не сказав более ничего. Спустя некоторое время, вечером, когда герцог выехал из дома в своей коляске, д'Эффиа, узнав об этом через своих шпионов, встал на дороге принца, держа в одной руке трость, в другой шпагу, и закричал, что ежели герцог не выйдет из коляски, то он поступит с ним не как с герцогом, но как с человеком, который отказывается дать удовлетворение. Герцог де Лонгвиль не был трусом, и, видя, что нет никакого средства уклониться, он решил стать лицом к лицу со своим врагом, как ни был тот ниже его по достоинству. Приказав кучеру остановиться, де Лонгвиль проворно выскочил из коляски, но прежде, чем он успел вынуть из ножен свою шпагу, д'Эффиа несколько раз ударил его тростью. Увидев такое безобразие, люди герцога также выскочили из коляски с намерением убить д'Эффиа, но тому удалось скрыться в темноте.

Герцог пришел в отчаяние, приказал своим людям не говорить никому ни слова о приключении, и, будучи уверен в молчании самого виновника, — если бы д'Эффиа проговорился, то оказался бы немедленно в Бастилии, — открылся одному из своих друзей, который сказал, что теперь не остается ничего другого, как отомстить противнику из засады, подобной устроенной, но вместо палок посоветовал применить хороший кинжал и положить д'Эффиа на месте. Подобные советы в то время часто давались и охотно принимались, поэтому герцог решил поступить именно таким образом. К счастью для маркиза д'Эффиа де Лонгвиль получил приказ сопровождать короля на войну с Голландией.

Голландцы с ужасом смотрели на те серьезные мероприятия в подготовке к войне, о которых мы уже говорили. Луи XIV и военный министр Лувуа развили неимоверную деятельность. Созвано было все дворянство, каждый замок, как во времена феодальных войн, выставил своего владельца и его свиту в полном вооружении и снаряжении. В строю находилось 118 000, 100 орудий были готовы загреметь. Во французском войске имелось 3000 каталонцев, носивших пестрые плащи, вооруженных легкими ружьями, превосходных стрелков и прекрасных разведчиков; два полка савойцев, один кавалерийский и другой пехотный; 10 000 швейцарцев, немецкие рейтары, немцы и итальянцы остатки коадъюторских шаек, продававших свою

Кровь всякому, хотевшему ее купить, множество волонтеров, смотревших на Голландию как близкую добычу, приняли участие в войне. В качестве генералов выступали Конде, Тюренн, Люксембург и Вобан. 30 больших кораблей соединились с английским флотом, насчитывающим 100 парусных судов под командой брата короля герцога Йоркского. 50 000 000 ливров, которые сегодня составили бы 110 000 000, были израсходованы на приготовления к кампании. В смущении Генеральные штаты обращаются к Луи XIV, смиренно спрашивают, неужели все эти громадные вооружения делаются против них, не оскорбили ли они чем-нибудь его величество и если это несчастие имеет место, то какого вознаграждения от них потребуют. Луи XIV отвечает, что он никому не обязан отчетом и сделает своему войску такое употребление, какое требует его достоинство.

Голландцы ясно увидели угрозу нападения и стали готовиться к войне. Было набрано около 25 000; главнокомандующим избрали принца Орлеанского, подчинив ему немецкого генерала Вюрца и бежавшего из Франция кальвиниста маркиза Монтба.

Вильгельм Оранский — важная и мрачная личность — с момента своего возвышения простер руку к английской короне, но в это время он еще не обнаруживал ничего такого, почему дальновидные люди могли бы догадаться о том значении, которое он обретет в истории. В самом деле, Вильгельм, по праву рождения ставший главой голландской феодальной партии, был тогда молодым, двадцатидвухлетним человеком; физически слабый, задумчивый и хладнокровный, как его дед, он не участвовал ни в осадах, нн в сражениях, поэтому нельзя было сказать, храбрый ли он воин, искусный ли полководец. Знавшие его близко, а число их было невелико, говорили, что он деятелен, проницателен и честолюбив, храбр, настойчив и всегда готов бороться с несчастиями, почти презирает удовольствия и любовь, но, напротив, гениален в тех скрытных пронырствах, которые таинственными путями приводят к цели. Из этого очевидно, что Вильгельм составлял полную противоположность Луи XIV.

Король выступил в поход во главе своей гвардии и войска в 30 000 человек под командованием маршала Тюренна. Принц Конде двигался с такой же сильной армией; Люксембург и Шамильи командовали корпусами, которые в случае необходимости могли к ним присоединиться. Одновременно была начата осада Ренберга, Орсона, Везеля и Бнэрика; король лично осаждал Ренберг. Все четыре города были взяты в несколько часов, и первым донесением, отправленным в Париж, было известие о четырех одновременных победах. Ожидалось, что вся Голландия будет покорена таким же образом, как скоро король перейдет Рейн. Принц Ооанский собрался было обороняться у реки, но, поняв, что это невозможно, отступил в Голландию с тем, чтобы, собрав сколько можно войска, вернуться, однако Луи XIV двигался быстро и оказался на берегах Рейна, когда все думали, что он еще стоит перед стенами осаждаемых им городов.

Военный совет под председательством короля единодушно определил переход через Рейн; необходимо было пресечь всякое сообщение между Гаагой и Амстердамом и окончательно разделаться с принцем Оранским и генералом Вюрцем. Маркиз Монтба, удалившийся со своими четырьмя или пятью полками, говорил, что не может сражаться с армией, состоящей под личным командованием французского короля. В общем, из всего неприятельского войска переходу через Рейн мог препятствовать только фельдмаршал Вюрц с четырьмя полками кавалерии и двумя пехоты.

Поначалу собирались переходить через Рейн по мосту, устроенному на барках, но местные жители уведомили принца Конде, что по причине засухи вода спала и близ старой башни Толль-Гюй образовался брод. Конде пригласил охотников из числа офицеров исследовать этот брод. Первым вызвался граф де Гиш, который после кончины ее высочества искал смерти. По возвращении граф уведомил, что действительно за исключением шагов двадцати, где лошадям придется плыть, на всем пути можно идти по земле. Решено было переходить Рейн в этом месте.

Лагерь находился в шести лье от реки. Войска выступили ночью в 11 часов, и к 3 часам утра армия собралась у намеченного места. Несколько полков неприятеля намеревались помешать переходу через реку. Граф де Гиш бросился в реку первым, за ним последовал Ревельский кирасирский полк, затем — дворяне-ополченцы. Король собрался было последовать за ними во главе гвардии, но Конде упросил этого не делать, поскольку сам страдал от подагры и собирался переправиться на барке, но не имел бы на это права, если бы король пустился вплавь.

Король допустил ошибку, не исполнив намерения — если бы он перебрался через Рейн вплавь, что можно было сделать не подвергаясь особой опасности, то весь свет про славил бы сей переход, который, как говорит аббат Шуази, помрачил бы славу перехода Александра Македонского через Граник. Но король уступил Конде, а быть может, и чувству самосохранения, живущему в сердце самого храброго человека, и — по выражению Буало — «жалуясь на свое величие, привязывающее к берегу», остался ожидать барки.

Армия совершала переход успешно, только несколько кирасиров, унесенных течением, утонули вместе с лошадьми. Принц Конде в свою очередь взошел на барку, но в ту минуту как барка уже отчалила, послышался крик:

— Подождите меня, дядя! Подождите, не то, черт возьми, мне придется пуститься вплавь!

Конде увидел своего племянника, молодого герцога де Лонгвиля, скакавшего во весь опор к берегу. Герцог партизанствовал вокруг Исселя; прибыв в лагерь, он узнал, что король уехал и, не теряя ни минуты времени, только переменив лошадь, де Лонгвиль бросился вдогонку. Принц, видя лошадь племянника усталой, подумал, что у нее не достанет сил бороться с течением реки и приказал причалить к берегу. Забрав с собой де Лонгвиля и своего сына герцога Энгиенского, Конде приказал гребцам работать веслами как можно дружнее, чтобы поскорее выбраться на вражеский берег.

Несколько голландских кавалеристов выступили против французов, но, не сделав ни единого выстрела, отошли. Голландская пехота после минутного сопротивления положила оружие, прося пощады. Герцог де Лонгвиль, раздраженный ничтожным сопротивлением, лишавшим его возможности отличиться, полетел на голландские линии с криком: «Нет! Нет! Нет пощады этим канальям!» С этими словами он выстрелил из пистолета и убил офицера. Неприятель вновь схватился за оружие и дал залп по французским войскам, поразив человек 20. Герцог Лонгвиль, пораженный пулей в грудь, пал на месте. Так погиб на заре жизни злополучный герцог, судьба которого могла быть счастливой и славной.

В это же время голландец, капитан Оссамбрек, подскакал к принцу Конде, собиравшемуся по выходе из барки сесть на лошадь, и приставил к его груди пистолет. Конде схватился за дуло, раздался выстрел, и пуля раздробила принцу кость. Тогда французы, распаленные смертью де Лонгвиля и ранением Конде, устремились на голландцев и во всех пунктах обратили неприятеля в бегство.

Через два часа тело герцога де Лонгвиля переправили обратно через Рейн, привязав к лошади, причем солдаты отрезали ему мизинец на левой руке, чтобы снять бриллиантовый перстень. Смерть герцога произвела сильное впечатление в Париже, где все сожалели о нем, исключая, разумеется, д'Эффиа, догадывавшегося об ожидавшей его участи.

Король перешел через Рейн по мосту на барках. Оставим Луи XIV продолжать эту безрассудную, предпринятую из гордости войну, и вернемся в Версаль. Когда делали опись бумагам герцога де Лонгвиля, то нашли его духовное завещание, в котором он между прочим завещал 500 000 ливров своему сыну, родившемуся от маршальши ла Ферте. Это завещание наделало шума, особенно испугалась г-жа ла Ферте, однако король принял посредничество, поскольку ему приходилось думать об узаконении детей, которых он имел и мог иметь еще от маркизы де Монтеспан. Дитя, оставленное герцогом де Лонгвилем, оказало ему в этом большую услугу, дав повод создать прецедент. Вследствие этого король дал парижскому парламенту распоряжение узаконить сына герцога де Лонгвиля, не упоминая имени матери; хотя такое и было противно законам королевства, парламент, ныне не осмелившийся возражать королю, исполнил его волю.

С 1666 по 1672 год в парижских театрах были представлены: «Мизантроп» (1666), «Аттила» (1667), «Андромаха» (1667), «Амфитрион» (1668), «Скупой» (1668), «Тяжущиеся» (1668), «Тартюф» (1669), «Британик» (1669), «Мещанин во дворянстве» (1670), «Баязет» (1672). Луи XIV сам участвовал в представлении «Британика»; следующие стихи показались ему упреком:

Гордился он и тем, себе во славу ставя,

Что колесницей на бегах отлично правил,

Что недостойных для себя наград искал

И зрелище собой народу представлял.

С этого времени Луи XIV дал себе слово никогда более не танцевать в балетах и сдержал его.

В 1672 году де Лавальер вновь покушалась оставить двор и снова удалилась было в Шайо. От имени короля за ней ездил Кольбер, тогда как в первый раз приезжал сам Луи XIV. Спустя еще два года де Лавальер, удрученная всевозможными горестями, получила, наконец, разрешение удалиться в кармелитский монастырь в предместье Сен-Жермен и на тридцатом году жизни постриглась под именем Луиза ла Мизерикорд. Она скончалась в монастыре 6 июня 1710 года шестидесяти лет от роду.

Удаляясь от света, покинутая любовница вспомнила начало любви и простилась с королем следующими стихами:

Все бренно на земле, непрочно, скоротечно,

Не можем мы всегда один предмет любить,

И если прежде нас любви не знали вечной,

То в будущих веках навряд уже ей быть.

О! Постоянства нет теперь уже на свете,

Желаньям короля нет никаких препон,

Что любит к вечеру, то, верно, на рассвете

Разлюбит, может быть, возненавидит он.

Луи! Но честь свою вы этим помрачили!

Меня любили вы, за что же разлюбили?..

Нет тех в вас чувств, увы, которые во мне!

Амур! Того, кто мне отрадой, горем был,

Зачем его с моим ты сердца не сравнил?

Иль лучше бы мое ты создал наравне

С другими уж сердцами!..

Еще одно слово о графе де Гише. После перехода через Рейн, показав себя героем, граф продолжил кампанию, подвергая в каждом деле жизнь свою опасности, но ни пуля, ни ядро не коснулись его. Де Гиш вернулся ко двору увенчанный славой и вошел в моду более прежнего, и король, простивший ему любовь к принцессе Генриетте, очень радушно его принял. «Однако, — пишет автор исторических записок о маршале Граммоне, — граф де Гиш испортил все своей непозволительной и неуместной надменностью; он хотел всегда господствовать и всем распоряжаться по своему произволу, тогда как надобно было только повиноваться и кланяться; этим он навлек на себя всеобщую ненависть и королевское неблагорасположение, от чего помешался и умер, не сумев перенести невзгоды». Граф де Гиш умер 29 сентября в Крейцнахе от печали в тридцать пять лет.

ГЛАВА XXXIX. 1673 — 1679

Мы не будем следить за всеми успешными и неудачными фазами продолжительных войн Луи XIV в Голландии и Германии, в которых Конде и Тюренн поддержали свою славу, а принц Оранский приобрел громкое имя. Мы ограничимся только рассуждениями о результатах этих войн.

Луи XIV начал войну против Голландии в союзе со всей Европой, но мало-помалу союзники, беспокойно взирая на страшное могущество французского государя, отстала от него. Испания первой встала против Франции, затем вооружилась Австрия, наконец, и Англия, объявив поначалу, что будет сохранять строгий нейтралитет, перешла к прямой вражде. Война, объявленная Соединенным провинциям, постепенно сделалась общеевропейской войной. Франция взялась за оружие, чтобы уничтожить небольшую республику, собственно ей не угрожавшую, но в конце концов ей пришлось иметь дело не только с ней, вовсе не уничтоженной, но и с тремя сильными державами.

Только Швеция осталась верной Франции. Луи XIV знал, что ежели начать переговоры со всеми союзниками одновременно, то требования одних возбудят требования других и таким образом переговорам не будет конца, поэтому король приказал своим уполномоченным вступить в переговоры с каждым государством по отдельности. Начали с Голландии, которая пострадала наиболее и была изнурена войной; кроме того, голландские Штаты опасались того, кто спас республику — Вильгельм Оранский возвысился в этой борьбе, а с ним поднялась и феодальная партия. Ожидалась его женитьба на старшей дочери герцогини Йоркской, и если бы это произошло, не сделалось бы достоинство штатгальтера опасным для Соединенных провинций? Что касается мира, то его теперь равно желали и в Гааге, и в Версале, поэтому поспешили приступить к составлению мирного договора, по которому Луи XIV обязывался вывести свои войска из Голландии и возвратить Маастрихт; принцу Оранскому возвращались все имения, принадлежавшие ему во Франции по праву завоевания или наследования; расходы на войну оставались на счету тех, кто их израсходовал.

После Голландии наступила очередь Испании, условия мира для которой оказались не столь выгодными — она уступила Франции графство Бургундское, Валансьен, Бу-шен, Камбре, Эр, Сент-Омер, Мобеж, Динан и Шарлемон. Договор с императором был последним — Луи XIV возвратил Филиппсбург, получив Фрейбург; наконец, герцог Лотарингский вступил во владение своим герцогством, за исключением Нанси, который был присоединен к Франции.

Эти договоры, заключенные соответственно 10 августа 1678 года, 17 сентября 1678-го и 5 февраля 1679-го получили название Нимвенгенского мира.

Во время войны произошли два несчастных случая — был сожжен Палатинат, а маршала Тюренна разорвало ядром. Посмотрим теперь, что происходило в Париже. Война нисколько не повредила успехам литературы. На зиму король возвратился в Париж, а де Монтеспан, находясь в зените могущества и зная вполне расположение короля, собрала при своем дворе всех великих поэтов и знаменитых артистов: Лафонтен писал басни, Буало на все лады воспевал Луи XIV, Мольер написал «Мнимого больного», Расин — «Баязета», «Ифигению» и «Федру», Корнель — «Пульхерию» и «Сурену».

Надо сказать, что к Корнелю публика относилась не особенно справедливо, оспаривая в течение двадцати лет великий успех. Луи XIV решил отомстить за Корнеля и велел осенью 1676 года играть на сцене его лучшие произведения.

К упомянутым сценическим трагедиям, весьма на наших предков действовавшим, присоединилась действительная, оставившая после себя глубокое впечатление не только в Париже, но и по всей Франции. Мы говорим о смертной казни де Рогана.

Кавалер де Роган был родом из Бретани. Красивый молодой человек, служивший при дворе и пользовавшийся у женщин большим успехом, он будто бы покорил двух сестер — г-жу Тианж и г-жу де Монтеспан. Однако, по каким-то причинам де Роган удалился от двора, и на него обратила внимание Испания. На Кольбера, без конца придумывавшего новые налоги и множащего число недовольных, начали писать такие же памфлеты, какие сочинялись в свое время на его учителя Мазарини. Дворянство Бретани и Гиени, провинций, долгое время считавшихся независимыми, находилось в постоянных сношениях с Испанией, имевшей привычку золотом поддерживать междоусобицы во Франции. Кавалер де Роган получил определенные предложения и принял их как человек, искавший более громкой славы, нежели званий и почестей. Голландия присоединилась к Испании и удвоила субсидии, а также направила к де Рогану слывшего тогда большим философом Афинуса ван Эндена. В то время как де Роган готовил бунт, ван Энден составлял проект учреждения республики; таким образом, преступники готовили не только измену королю, но и изменение образа государственного устройства.

Нормандия должна была взбунтоваться; Голландии за помощь предполагалось отдать Гавр и Гонфлер; испанцы должны были вступить в Гиень, еще помнившую Фронду, еще уставленную феодальными замками и с досадой смотревшую на усиление монархической власти. Однако Луи XIV глубоко изучил дипломатию, и заговор был открыт вовремя. Только в Бретани произошло небольшое возмущение, вызванное увеличением пошлины на табак, и арестованного де Рогана привезли в Париж как недостойного помилования преступника. Де Рогана и ван Эндена приговорили к смертной казни, назначив одному отрубить голову, другого — повесить; местом казни определили площадь перед Бастилией. Луи XIV не колебался, и оба государственных преступника заплатили жизнями за злые замыслы.

Надо сказать, что умы в это время были заняты особенным несчастьем, распространившимся в обществе. После трагической кончины принцессы Генриетты, последовавшей все-таки от яда, стало умирать по неизвестным причинам множество людей. Распространились слухи о существовании общества магов и колдунов, об изготовлении большого количества ядов, которые парижане, по своей страсти во всем видеть смешную сторону, назвали «порошком наследства».

Много говорили, будто два итальянца, Екзили и Дестинелли, отыскивая философский камень, нашли секрет яда, который не оставляет после себя никаких следов. Ла Бренвильер первой сделала опыт с этим ядом над генералом д'Обре; генерал умер, его похоронили, ничего не подозревая. В скором времени ла Вуазен, известная в высшем обществе Парижа гадалка на картах, решила извлечь всю возможную пользу из этого порошка, и теперь она не только предсказывала наследникам близкую смерть их богатых родственников, но и бралась на деле исполнять свои предсказания. К гадалке присоединились ла Вигуре, тоже что-то вроде колдуньи, и два священника, отцы Лесаж и д'Аво. Следствием такого союза стало увеличение числа преступлений определенного свойства, что весьма обеспокоило Луи XIV, который приказал учредить особую уголовную палату для проведения следствия и осуждения виновных. Учреждение нового суда дало парламенту, уже впадавшему в полную бездеятельность, повод жаловаться на посягательство на его права, однако в ответ парламентарии получили разъяснение, что поскольку в рассматриваемых преступлениях могут быть изобличены знатнейшие особы, необходимо судилище тайное, вроде тех, какие существуют в Венеции или Мадриде. Ла Рейни, заведовавший полицией, был назначен председателем этой уголовной салаты.

Ла Вуазен, ла Вигуре и оба священника были арестованы и секретно допрошены. Несмотря на секретность, вскоре стало известным кое-что о высоких особах. Во-первых, что брат короля, герцог Орлеанский, в сопровождении рыцаря де Лоррена, графа Беврона и маркиза д'Эффиа два раза посещал ла Вуазен. В первый раз он пришел, чтобы узнать о судьбе мальчика, которого принцесса Генриетта родила в 1668 году и которого он не признавал своим. По мнению герцога, принцесса разрешилась от бремени в Англии, а ребенок как будто умер, и ему хотелось узнать, так ли все это. В сущности, сей вопрос не относился к магии, почему ла Вуазен предложила его высочеству узнать обо всем более естественным способом и с согласия герцога послала в Лондон своего двоюродного брата Бовильяра, в делах подобного рода достаточно опытного.

Примерно через месяц Бовильяр возвратился с историей, может быть выдуманной, что принцесса действительно в 1668 году в Англии разрешилась от бремени сыном, который вовсе не умер, но был ззят под опеку дядей, королем Карлом II, очень к нему привязавшимся; отцом ребенка называют самого Луи XIV. Герцог Орлеанский заплатил ла Вуазен за это открытие 4000 пистолей и подарил большой бриллиант; Бовильяр получил 250 пистолей.

Во второй раз герцог Орлеанский виделся с ла Вуазен в Медоне, когда ему пришла фантазия увидеть черта и попросить у него «Тюрпеново кольцо» или узнать секрет, как управлять королем. Ла Вуазен чарами вызвала фигуру, которую герцог, несмотря на присущую ему отвагу, признал за сатану, и потребовал кольцо или какой-нибудь талисман, однако сатана ответил, что у короля есть свой талисман, который не допустит над владельцем ничьей власти.

Королева также видела знаменитую гадалку. Ла Вуазен погадала ей на картах и предложила приготовить любовный напиток, который заставит короля любить только ее. Но королева отказалась, говоря, что лучше она будет облизаться слезами, как и делала прежде, чем даст мужу питье, которое может повредить его здоровью. Королева виделась с отравительницей только раз, возненавидела ее и более не желает с ней встречаться.

Мы не можем сказать того же об Олимпии Манчини графине де Суассон. Она более тридцати раз приходила к Ла Вуазен, которая в свою очередь частенько у нее бывала. Намерением графини было захватить огромное наследство Мазарини помимо других родственников, а, в особенности, вернуть себе власть над королем. Будучи не настолько совестлива, как королева, Олимпия потребовала от колдуньи составить любовный напиток, который бы снова влюбил в нее короля и сделал бы его послушным. Суеверная графиня приносила отравительнице волосы, ногти, рубашки, чулки и галстуки короля для изготовления «любовной куклы», подобной той, что была сделана сто лет тому назад и известна по процессу ла Моля, которого считали любовником королевы Наваррской. Поговаривали, что Олимпия даже достала для ла Вуазен несколько капель крови короля в хрустальном флаконе. Впрочем, все эти заклинания никаких последствий не имели.

Даже Фуке до своего ареста несколько раз посещал гадальщицу и платил ей пенсион, пока не лишился милостей короля; впрочем, этот пенсион продолжали выдавать его родственники. Бюсси-Рабютен приходил к ла Вуазен за талисманом, который должен был влюбить в него г-жу де Севинье, его двоюродную сестру, и сделать его единственным любимцем короля. Де Лозен также бывал у колдуньи и просил вернуть ему любовь той, что стала любовницей короля; кроме того, он хотел иметь точные сведения насчет своей женитьбы на де Монпансье и знать, будет ли он пожалован кавалером какого-нибудь ордена. На последний вопрос ла Вуазен ответила, что де Лозен будет носить голубую ленту, и это предсказание исполнилось с перебором, поскольку кавалер получил не только орден Св. Духа, но и орден Подвязки, так что носил и голубую, и синюю ленты.

Ла Вуазен посещала также герцогиня Буйонская, просившая помаду, чтобы пополнеть, поскольку она была очень худощава. Герцог Люксембургский среди прочего просил у колдуньи явить ему дьявола, которого он хотел попросить о том, чтобы пожалование его в герцоги Пиринейские считалось со дня возведения соответствующего поместья в герцогство и пэрство, то есть с 1576 года.

Любопытным было обращение к колдунье аббата Эмма-нуила-Феодосия де ла Тура, принца и кардинала Буйонского, наследника маршала Тюренна. К несчастью, маршал не оставил никакого наследства, во что оверньский аббат никак не мог поверить, и уверил себя, что маршал зарыл где-нибудь несметное богатство, а по причине внезапной смерти не успел указать место. Переодевшись савояром, аббат приехал к ла Вуазен и попросил указать место, где Тюренн зарыл свои сокровища. Выслушав просьбу, гадалка поинтересовалась у аббата, не сошел ли он с ума.

Однако наследник маршала настаивал на своем, смеялся над ничтожеством искусства колдуньи и предлагал 50 000 ливров, если она вызовет тень Тюренна, и обещал прибавить еще 20 000, если тень укажет место клада. Ла Вуазен была непрочь приобрести 50 000 и мало-помалу смягчилась, сказав, что дело отнюдь не невозможно и она берется вызвать тень Тюренна, если аббат выдаст вперед половину суммы, а другую половину отдаст в руки третьего лица, которое выдаст деньги после того, как тень явится. Аббат согласился на предложение, и ла Вуазен потребовала 15 дней на подготовку.

Кроме того, колдунья потребовала сохранения полной тайны; при заклинании должны были присутствовать только трое — священник Лесаж, аббат ла Тур и сама ла Вуазен. Однако аббат настаивал, чтобы с ним были двое преданных дворян — некий капитан Шампанского полка, племянник маршала Гассиона и другой, состоявший при кардинале Буйонском чем-то вроде де Лоррена при принце Орлеанском. Ла Вуазен согласилась на их присутствие при вызывании тени Тюренна.

Ла Вуазен сама выбрала место для произведения колдовства, назвав собор Сен-Дени, ибо, как она объяснила, нигде колдовство не может быть таким успешным, как в этой церкви. Другому такое требование могло показаться не исполнимым, но занимающий высокие должности ла Тур не счел это затруднением — 100 пистолей и хорошее место в аббатстве показались достаточным пономарю, который взялся ввести аббата и его свиту ночью в собор. В назначенный день кардинал со своими дворянами, Лесаж, ла Вуазен, ее горничная Роза, от которой мы узнали все эти подробности, и негр, который нес магические снаряды, отправились в дорогу в 4 часа пополудни; им необходимо было прийти в Сен-Дени до того времени, как запрут ворота. Пономарь их ожидал, спрятал в колокольне и в 11 вечера святотатцы пробрались в церковь, где собирались отслужить обедню не Богу, но сатане.

В ту самую ночь разразилась сильная буря; надо полагать что осквернение святыни возмутило небо, и Бог громким и величественным гласом извещал тех, кто его оскорблял, о том, что есть еще время одуматься и не дать совершиться преступлению. Ла Вуазен сказала присутствующим, что, по всей вероятности, тень явится из алтаря не ранее середины обедни. Буря продолжала свирепствовать, и, по мере того как служилась святотатственная обедня, удары грома становились чаще и сильнее, а молния блистала все ближе и ярче. Наконец, в тот момент, когда Лесаж возносил жертву, призывая сатану, послышался странный крик, перед алтарем поднялась плита и из-под нее появилась фигура в саване. Все замолкло — прекратилась обедня и стихла буря; присутствующие пали ниц и услышали грозные слова: «Несчастный! Мой дом, который был прославлен столькими героями, ныне падет и унизится! Все носящие имя Буйонов с сего времени будут лишены моей славы и столетия не пройдет, как имя это угаснет! Богатство, которое я после себя оставил, заключается в моей славе, в моих победах! Не ищи же, недостойный, другого сокровища!» И привидение исчезло.

Было ли все это комедией, умело поставленной колдуньей, или Бог действительно изменил порядок природы, чтобы остановить богохульство? Нам неизвестно, но в действительности происходившего нас уверяет сохранившееся показание горничной Розы.

В суд были призваны только три высокие особы: герцогиня Буйонская, графиня Суассонская и маршал Люксембург. Герцогиня Буйонская обвинялась в желании, на которое, впрочем, правосудие не могло простираться, однако, получив приглашение от ла Рейни, она явилась.

— Милостивая государыня, — обратился к ней ла Рейни, — видели ли вы черта? Если вы его видели, то скажите мне, каков он на вид?

— Нет, сударь, — ответила герцогиня, — не видела, но я вижу его теперь! Он противен, безобразен.., и нарядился в платье государственного советника!

Ла Рейни знал все, что ему нужно было знать, и более не предлагал герцогине вопросов. Что касается графини де Суассон, то ее дело кончилось не так просто. Король, который сохранял к ней привязанность, ласково предложил ей, если она чувствует себя виновной в том, в чем ее обвиняют, оставить Францию.

— Государь, — ответила графиня, — я ни в чем не виновата, но слово «суд» до того мне кажется страшным, что я лучше соглашусь оставить отечество, нежели явиться перед лицом судей!

Вследствие этого она удалилась в Брюссель, где и умерла в конце 1707 года.

Что касается Франсуа-Анри де Монморанси-Бутвиля, герцога, пэра и маршала Франции, который соединил имя герцогов Монморанси с именем императорского Люксембургского дома, то он отправился в Бастилию, где Лувуа, его старинный враг, запер герцога и маршала в темнице, которая не имела в длину и шести шагов. Когда маршал явился перед судом, то его спросили, не имеет ли он договора с чертом относительно женитьбы сына на дочери маркиза Лувуа. Маршал презрительно усмехнулся и, обратившись к ла Рейни, ответил:

— Милостивый государь! Когда Матье де Монморанси женился на вдове Луи Толстого, то он обратился не к дьяволу, а к Генеральным штатам, которые постановили, что если необходимо найти малолетнему королю защиту со стороны дома Монморанси, то этот брак должен состояться.

То было единственным ответом маршала, после этих слов допрос закончился и его отпустили.

Ла Вуазен и ее соучастников приговорили к смертной казни. Сначала судили ла Вигуре, которая ни на какие вопросы не отвечала, все отрицала и утверждала, что ни в чем не виновата. Узнав, что ее приговорили к смерти, она велела передать Лувуа, что откроет ему несколько важных тайн, если он пообещает спасти ей жизнь. Лувуа не принял предложения.

— Пытка сумеет развязать ей язык! Ответ передали осужденной.

— Хорошо! — заявила она. — Теперь он ни о чем не узнает!

Подвергнутая ужасным пыткам, ла Вигуре не сказала ничего. Мучения были ужасными, вмешался врач и объявил, что если пытку не прекратить, осужденная умрет. Отправленная на другой день на место казни, ла Вигуре попросила вызвать судей; те поспешили прийти, полагая, что осужденная хочет что-то открыть, но она только прокричала:

— Господа, будьте так добры, скажите г-ну Лувуа, что я его покорнейшая слуга и сдержала слово! Будь он на моем месте, быть может, он того бы не исполнил!

Затем, обратившись к палачу, прибавила:

— Ну, любезный, делай свое дело! — И встала под виселицей.

Ла Вуазен пересказали в деталях, что случилось с ее подругой.

— Да! — воскликнула она. — Ла Вигуре была хорошей девушкой, с твердым характером, но приняла она не правильное решение — я обо всем расскажу!

Хотя признаться во всем показалось ла Вуазен лучшим средством спасения, она, как и ла Вигуре, была подвергнута самым ужасным пыткам, а потом сожжена на костре.

Г-жа де Севикье в одном из своих писем описывает со всеми подробностями смерть этой несчастной.

«Ла Вуазен уже в понедельник знала, что приговорена к смерти. Удивительно, что в тот же вечер она сказала своим сторожам: „Что же! Разве мы не отпразднуем день Заговенья!“. В полночь она сидела за одним с ними столом и ела все, что подавали, много выпила вина и спела до двадцати застольных песен. Во вторник ла Вуазен перенесла обыкновенную и чрезвычайную пытку, однако обедала с аппетитом и проспала восемь часов, после чего имела очкую ставку с г-жой Дре, г-жой Фероя и многими другими лицами. Неизвестно, что она говорила, но предполагают, что в словах ее было много странностей и вольнодумства. Вечером она ужинала и, несмотря на измученное тело, снова, как накануне, стала беситься и развратничать. Ее стыдили, говорили, что надо подумать о Боге и вместо развратных песен, петь молитвы. Ла Вуазен действительно пропела две молитвы — „Ave Maria Siella“ и молитву к Богородице — но в насмешливом тоне. Среда прошла так же, как и вторник — своими мыслями ла Вуазен была далека от всего святого и ни за что не соглашалась принять духовника. Наконец, в четверг, в день предшествовавший казни, ей дали только бульон, по какому поводу она весьма бранилась, утверждая, что у нее не будет сил говорить перед своими судьями. Из Венсенна ла Вуазен была отправлена в карете в Париж; она задыхалась от злости и была в волнении, однако, когда ей предложили привести священника и исповедаться, она отказалась. В 5 ла Вуазен связали и, одев в белое платье, с факелом в руке, посадили в телегу. Такое, особенного кроя, платье надевалось на тех, кого присуждали к сожжению на костре. Лицо ла Вуазен было очень красным, кровь в ней не переставала волноваться, и она снова с презрением оттолкнула от себя священника, отказавшись даже поцеловать святое Распятие. Г-жи Шонь, де Сюлли, графиня де Суассон и многие другие дамы смотрели из окон отеля Сюлли как везли осужденную. В соборе Парижской Богоматери она никак не соглашалась принести Богу покаяние в грехах, а на месте казни всеми силами сопротивлялась, когда ее вытаскивали из телеги. Но ее вытащили и скованную по рукам и ногам железом посадили на костер. В то время, как вокруг нее клали солому, она разразилась гневом и проклятиями, отбрасывая от себя солому. Наконец, пламя охватило преступницу и она исчезла из виду. Пепел ее праха рассеялся по воздуху — такова была кончина ла Вуазен, известной своими преступлениями и беззаконием».

ГЛАВА XL. 1679 — 1684

Спустя некоторое время герцог Орлеанский вступил в новый брак, женившись на Елизабете-Шарлотте Баварской, принцессе Палатинской, от которой имел сына, родившегося 2 августа 1674 года и бывшего впоследствии регентом Франции.

Вторая супруга его высочества, если верить портрету, который она сама написала, была вовсе непохожей на первую. Вот, что говорит о себе сама принцесса Баварская:

«Я родилась в Гейдельберге в 1652 году. Во всем я не хороша и даже безобразна; черты лица у меня не правильные, глаза чрезвычайно малы, нос толстый и короткий, губы плоские и растянутые, щеки большие и обвислые, а физиономия слишком велика — все это не может сделать лицо красивым; кроме того, я очень мала ростом, талия моя коротка и толста, словом, во мне нет ничего пригожего — я настоящий карапузик. Не имей я доброе сердце, меня бы нигде не терпели. Чтобы узнать, выражают ли мои глаза ум, на них нужно смотреть в микроскоп или хотя бы через очки,

Иначе ничего не видно; на всем земном шаре не найдется, вероятно, рук, которые были бы хуже моих, и сам король часто мне говорил об этом, но это нисколько меня не обижало, напротив, я всегда от души смеялась, ибо внутренне сознаваясь в том, что во мне нет ничего приятного и красивого, я положила себе правилом первой смеяться над собственным безобразием. Это мне хорошо удается, и я часто нахожу причину посмеяться».

Можно представить, какое странное действие произвела при французском дворе, то есть между прелестнейшими на свете женщинами, принцесса Баварская, сама себя считавшая безобразной! Герцог Орлеанский, который, нужно заметить, мало обращал внимания на мнение придворных, принял ее очень сухо, а король даже с некоторой нерешительностью. Действительно, кроме своих физических недостатков, описанных ею с такой немецкой наивностью, она имела во всем, что делала и говорила, какую-то свойственную только немкам особенность, которая казалась весьма странной в Версале. В детстве она сожалела, что не родилась мальчиком. В противоположность нашим прелестным жеманницам, которые, пробудившись ото сна, обыкновенно любят долго нежиться в постели, она при пробуждении тотчас поднималась, завтракала редко и если что кушала за завтраком, то только хлеб с маслом. Принцесса не любила ни чай, ни кофе, ни шоколад, зато была охотницей до молочного супа, кислой капусты, ветчины и сосисок. Когда она приехала ко двору, а известно, что в ту эпоху все придворные, как мужчины, так и женщины, были зубоскалами и насмешниками, то первое, что заметила, было впечатление, ею произведенное.

Одной из самых жестоких насмешниц была г-жа де Фьенн, которая не щадила никого, даже короля и его брата. Однажды принцесса Элизабета-Шарлотта, заметив де Фьенн в большем, чем когда-либо желании пошутить и посмеяться, взяла ее за руку, и, отведя в сторону, сказала:

— Вы очень любезны, сударыня, скажу более, вы очень умны и у вас какая-то особенная манера говорить, против которой король и его высочество потому только не возражают, что они к ней привыкли. Но я, как недавно прибывшая к французскому двору, не могу к этому привыкнуть и предупреждаю вас, что мне не нравится, когда надо мной смеются. Поэтому позволю себе дать вам маленький совет. Если вы не будете надо мной смеяться, то мы будем жить в согласии, если, напротив, вы со мной будете обращаться так, как с другими, я вам ничего не скажу, но пожалуюсь вашему мужу, и ежели он вас не исправит, то я его выгоню, понимаете, я его отставлю от места!

Поскольку муж г-жи де Фьенн служил при ее высочестве шталмейстером, то она обещала принцессе ее щадить и сдержала слово. А все с удивлением смотрели на нее, продолжающую всех задевать и над всем смеяться, но оставляющую принцессу в покое. Даже его высочество частенько спрашивал супругу: «Чем объяснить, что де Фьенн не говорит о вас ничего худого?» На что принцесса обыкновенно отвечала: «Это потому, что она меня любит». Нужно, однако, заметить, что подобное заявление было чистой ложью, ибо де Фьенн не только не любила принцессу, но, напротив, даже ненавидела, но ненавидела тайно, поскольку опасалась.

Когда принцесса приехала в Сен-Жермен, ей показалось, что она попала в новый, доселе вовсе неведомый мир, так мало была она знакома с обычаями французского двора. Впрочем, Элизабета-Шарлотта старалась держать себя как и все, но это не помогло, и с первого дня недолюбливавший ее муж перестал разделять с ней ложе с тех пор, как она родила ему двух детей — герцога Шартрского и Элизабету-Шарлотту Орлеанскую; более детей у нее не было.

Мы уже говорили, что принцесса вовсе не была знакома с французским этикетом, что очень беспокоило короля. Первое время он почти безотлучно находился при ней, садился возле нее в дни приемов и парадных выходов, и всякий раз, когда принцессе необходимо было вставать, то есть если соответствующий принц или герцог входил в комнату, король толкал принцессу локтем, подавая знак, и она поднималась для поклона представлявшимся особам. Однако при дворе имелись две дамы, которым король не смог внушить ни малейшего уважения к принцессе, которая соответственно, их ненавидела. Ими были маркиза де Монтеспан, уже приходившая в немилость, и г-жа де Ментенон, наоборот, обретавшая все большее благорасположение короля.

За прошедшее время Луи XIV имел от де Монтеспан, кроме герцога Мэнского, о рождении которого мы уже говорили, еще пятерых детей: графа Вексена, аббата Сен-Дени, родившегося в 1672-м и умершего в 1683 году; м-ль де Нант (1673 — 1743); м-ль де Тур (1676 — 1681); м-ль де Блуа (1677 — 1749); графа Тулузского (1678 — 1737). Все эти дети вопреки французским законам были признаны законнорожденными — так пожелала де Монтеспан, и король согласился с ее желанием.

По мере того, как любовь Луи XIV к детям возрастала, она мало-помалу ослабевала по отношению к их матери. Что прежде произошло с герцогиней де Лавальер, случилось с маркизой де Монтеспан — с каждым днем теряла она свою красоту, а между тем около короля появлялось множество других женщин, которые старались ему понравиться и противопоставляли цвет своей молодости любовнице, которой было уже под сорок.

Сначала Луи XIV понравилась г-жа Субиз, но он любил ее недолго и вот по какой причине. Однажды вечером, король, который имел обыкновение приходить на ночь к королеве и разделять с ней брачное ложе, не явился. Королева очень встревожилась, приказала искать повсюду его величество и не только во дворце, но и по городу. Рассыльные стучали в двери всех знатнейших дам, но розыски ни к чему не привели, а его величество отыскался, или лучше сказать явился, только на другой день утром. Такой инцидент наделал много шума, и всякий рассуждал об этом, в том числе и г-жа Субиз. Г-жа Субиз зашла далее других, назвав королеве имя виновной в нарушении королем супружеской верности. Обиженная Мария-Терезия назвала это имя королю, тот отпирался, но королева настаивала, говоря, что знает правду из достоверного источника, поскольку сама г-жа Субиз назвала ей фамилию той женщины.

— Ну, если на то пошло, — рассмеялся-рассердился король, — то я вам скажу, где провел ночь! Я был у г-жи Субиз! Когда я желаю иметь с ней свидание, то надеваю на мизинец левой руки кольцо с бриллиантом, и если она соглашается на это свидание, то надевает серьги с изумрудами.

Это приключение погубило г-жу Субиз, она перестала быть фавориткой. Ей наследовала г-жа Людр. Когда слух об этом разнесся, одна придворная дама взяла на себя смелость сообщить новость королеве и предложить ей всеми силами противиться новой страсти короля.

— Это меня не касается, — рассердилась Мария-Терезия, — скажите об этом маркизе де Монтеспан!

За г-жой Людр последовала м-ль Фонтанж. Эта девица, как ее называли «мраморная статуя», обрела бессмертное имя не потому, что ей посчастливилось стать любовницей Луи XIV, но потому, что изобретенная ею прическа вошла в моду. Она была красивой, стройной и единственным ее недостатком были, пожалуй, только ее слишком светлые белокурые волосы.

Безжизненность и вялость м-ль Фонтанж поначалу не понравились Луи XIV, который, встретив ее однажды у второй супруги брата, которой она служила фрейлиной, заметил:

— Вот волк, который меня не съест! — имея в виду, что эта женщина не сможет его привлечь.

Однако король ошибся, более того, м-ль Фонтанж судьбой было предназначено сыграть важную роль при французском дворе: ей однажды приснился сон, будто взошла она на высокую гору и, достигнув вершины, вдруг была ослеплена проходящим светлым облаком, которое вскоре исчезло и наступила такая глубокая темнота, что м-ль Фонтанж даже проснулась от испуга. Сон произвел большое впечатление, и девушка рассказала о нем своему духовнику, и тот, будучи человеком, по-видимому, суеверным, сказал в назидание:

— Берегитесь, дочь моя! Эта гора означает королевский двор, где глаза ваши увидят сильный блеск и где вы на себе узнаете, что такое почести, но этот блеск не будет продолжительным, и если вы оставите Бога, он вас оставит, и вы будете низвержены из царства света в царство вечной тьмы!

Однако предсказание, вместо того, чтобы напугать м-ль Фонтанж, напротив, воспламенило ее воображение и распалило в ней желание славы и почестей, она стала искать этот блеск, который должен был ее погубить, и нашла его. Представленная королю во время охоты г-жой де Монтеспан, подыгрывавшей иногда кратковременным удовольствиям короля в надежде сохранить его расположение, м-ль Фонтанж, при всем своем ограниченном уме, сумела понравиться. Король в скором времени увлекся ею до безумия, поселил в прекрасных апартаментах и украсил парадный зал обоями с изображением собственных побед. Герцог де Сент-Эньян, умный и услужливый царедворец, сумевший любезностью и умом сохранить влияние на Луи XIV, написал по этому поводу следующие стихи:

Здесь величайшего героя зрим везде,

Последней лишь его победы нет нигде;

Из всех одержанных побед над городами,

Из всех его побед над юными сердцами,

Превыше и трудней, достойнее похвал

Победа та, что он недавно одержал

Над сердцем той, кто так любовь пренебрегала,

Которая любви законы презирала.

Стихи были не слишком хороши, но м-ль Фонтанж нашла их превосходными, а король согласился с ее мнением, и вирши имели большой успех.

В скором времени случилось с м-ль Фонтанж одно довольно важное происшествие. Однажды во время охоты порыв ветра испортил ей прическу; чтобы не дать волосам распуститься, де Фонтанж, со свойственной в таких случаях женщинам сноровкой, подвязала их лентой. Это было сделано таким кокетливым образом и так шло к лицу новой фаворитки, что король попросил ее не снимать этой ленты вообще. Вскоре все придворные женщины носили на голове ленту, таким же образом удерживающую волосы, как это делала м-ль де Фонтанж; войдя в моду, эта прическа стала так и называться a la Fontange. Было от чего вскружиться головке бедной девушки, которая, по словам аббата Шуази, «была хороша как ангел, но глупа до чрезвычайности!». Мода на прическу ее имени окончательно вскружила голову м-ль де Фонтанж, и она настолько возгордилась, что, проходя мимо королевы, ей не кланялась, и вместо того, чтобы сохранить дружеские отношения с г-жой де Монтеспан, которой должна была быть некоторым образом благодарной, она стала ее презирать и оскорблять, сделав злейшим врагом.

М-ль де Фонтанж дошла до высшей степени своего счастья, и окруженная славой и почестями, пребывала в том блеске, который ослепил ее во сне, но ей суждено было упасть с высоты величия и она действительно погрузилась в предсказанную глубокую тьму. Де Фонтанж родила королю сына, что было для фавориток концом, и она разбилась об этот подводный камень как и м-ль де Лавальер. Роды были трудными и имели пагубные последствия — м-ль де Фонтанж потеряла свежесть лица, прекрасную талию, и, подобно увядающей розе, несколько поблекла. Заметив, что король со свойственным ему эгоизмом начинает отдаляться, бедная девушка попросила позволения удалиться в монастырь Порт-Рояль в предместье св. Иакова. Получив согласие его величества, она поместилась в монастыре; по поручению короля герцог де ла Фейяд по три раза в неделю ездил в монастырь справляться о здоровье отшельницы. Здоровье м-ль де Фонтанж все ухудшалось и доктора объявили, что нет никакой надежды, поэтому она попросила в знак последнего утешения возможности увидеть короля. Луи XIV, долго не соглашался приехать в монастырь, но его духовник, надеясь на то, что вид смерти послужит гордому монарху уроком, уговорил его. Король приехал и нашел в несчастной страдалице такую перемену, что, несмотря на свойственное ему равнодушие, не смог удержаться от слез.

— О! — воскликнула слабым голосом м-ль де Фонтанж. — Теперь я могу умереть почти счастливой, поскольку я видела короля, оплакивающим мою кончину!

М-ль де Фонтанж умерла 28 июня 1681 года, через три дня после визита короля, будучи в двадцатилетнем возрасте. Принцесса Баварская говорит о ней следующее: «Нужно думать, что де Фонтанж умерла от яда; она сама обвиняла в своей смерти де Монтеспан. Лакей, которого эта последняя подкупила, дал ей выпить отравленного молока». Однако мы уже говорили, что принцесса ненавидела де Монтеспан, поэтому не приходится слишком доверять ее словам.

В это время начала выступать из тени настоящая соперница де Монтеспан — вдова поэта Скаррона, которую мы уже видели лет двадцать назад, когда она хлопотала о возвращении пенсиона, назначенного королевой ее мужу. А Скаррон умер, обеспечив жену только позволением выйти замуж, если пожелает, за другого. Это позволение, если поверить соответствующему предсказанию, заключало в себе возможность разбогатеть. Однажды, когда м-м Скаррон входила в некий ремонтировавшийся дом, каменщик по имени Барбе, слывший предсказателем, остановил ее за руку и заявил без всяких колебаний: «Сударыня, вы будете королевой! Право, будете!»

Вдова Скаррона не обратила особого внимания на сие предсказание, тем более, что лишившись по смерти королевы пенсии, она была вынуждена жить вместе со служанкой в маленькой тесной комнате на четвертом этаже, куда подниматься приходилось по узкой и грязной лестнице. Однако, несмотря на бедность, г-жу Скаррон посещали знатнейшие лица двора, в том числе де Вильяр, Беврон, три Валарсо. Вынуждаемая бедностью, г-жа Скаррон согласилась сопровождать герцогиню Немурскую, сестру герцогини Савойской, в Португалию, где герцогиня должна была вступить в брак с принцем Альфонсом, но в это время де Монтеспан представила Луи XIV просьбу о возвращении вдове пенсии.

— Ах! — вознегодовал король. — Опять просьба от этой женщины! Уже в десятый раз присылает она на мое имя просьбы!

— Государь! — отвечала де Монтеспан. — Я очень удивляюсь тому, что вы не хотите войти в положение бедной женщины, предки которой разорились, служа предкам вашего величества!

— Ну, если вы того хотите, — сказал король, — то я… — И подписал прошение. Получив средства к безбедному существованию, вдова Скаррон осталась во Франции.

Когда у маркизы де Монтеспан родился герцог Мэнский, она вспомнила о г-же Скаррон, женщине очень строгих правил и пользующейся всеобщим уважением. Монтеспан хотела дать своим детям приличное воспитание, несколько скрывая их от света, поэтому она предложила г-же Скаррон место гувернантки и соответствующее содержание.

В скором времени узаконение детей де Монтеспан дало им право называть себя принцами, что увеличило пенсию г-жи Скаррон, но расширило ее обязанности гувернантки. Опекаемым ею детям нужно было дать воспитание, по сути равное тому, какое получали члены королевской фамилии. По этому поводу между маркизой де Монтеспан и г-жой Скаррон начались разногласия, и вдова даже решила отказаться от должности, однако маркиза, которая не могла жить с ней в одном доме, но и не могла без нее обойтись, уговорила ее остаться. Г-жа Скаррон осталась с принципиальным условием — ни от кого не зависеть и никому, кроме короля, не давать отчета в воспитании вверенных ей детей. Прямое сношение с королем повело за собой переписку и свидания, и хотя тогда почти все дамы писали хорошо, вдова Скаррона, за исключением, может быть, г-жи де Севинье, писала лучше. Письма де Ментенон расположили короля в ее пользу, а личные свидания привели к любви. То, что Луи XIV оценил письма м-м Скаррон, характеризует их высоко, поскольку король вообще не любил ничего читать. Однажды он обратился к герцогу Вивонну, брату г-жи де Монтеспан, со следующим вопросом:

— К чему служит чтение?

— Государь, — ответил герцог, который имел отличное здоровье и всегда был свеж и румян, — чтение производит на ум такое же действие, как и хороший обед производит на мои щеки!

Королю не нравилось то, что вдова Скаррона, став наставницей детей де Монтеспан, не переменила фамилии, поэтому ей пришлось назваться г-жой де Сюржер, что, правда, продолжалось недолго. Ее должность принесла благосостояние и вскоре бедная вдова настолько разбогатела, что смогла купить земли Ментенон, вследствие чего стала называться г-жой де Ментенон, хотя Нинон Ланкло переиначила и звала ее г-жой де Ментенан».

Между тем, влияние г-жи де Ментенон на короля немало беспокоило двор. К этому присоединилось влияние другого лица, сумевшего произвести реформы в королевских обычаях и нравах двора. Отец ла Шеза был иезуитом; знаменитый отец Коттон, духовник Анри IV, приходился ему дядей. Отец ла Шеза служил удачно, заслужил славу и почести, состоял в связях со знатнейшими лицами Франции и был бы богат, если бы не 12 детей. Один из братьев ла Шеза был знатоком лошадей и собак, знал и любил охоту; этот брат долгое время служил шталмейстером у архиепископа Лионского, брата и дяди маршалов Вильруа. Оба брата жили в Лионе, где ла Шез исполнял должность главного надзирателя над местными монастырями своего ордена. В 1675 году ла Шез был вызван в Париж для занятия места отца Ферьеза, духовника его величества.

Нужно сказать, что французские короли избирали себе духовников преимущественно из иезуитов, полагая их ученее других. Основным правилом иезуитов было обещание не исполнять епископской должности, а заняв место королевского духовника, они пользовались большими доходами.

«Отец ла Шез, — пишет Сен-Симон, который редко хвалит, — был человеком посредственного ума, но добродушным, справедливым, честным, чувствительным, осмотрительным, кротким и воздержанным; враг доносов, насилия и тщеславия, он был приветлив, вежлив, скромен и даже почтителен, и, странное дело, оба брата сохраняли признательность к дому Вильруа, которому считали себя обязанными. Гордясь своим дворянским происхождением, ла Шез сколько мог покровительствовал дворянам, выбирая в епископы достойнейших, пока сохранял влияние. Правда, он имел врагов, как это всегда бывает с людьми, занимающими видное место, которые клеветали вовсю; по всей вероятности, именно строгость ла Шеза стала одной из причин всякого рода напраслин, а распространявшие слухи, сами, как правило, им не верили».

Чтобы начать действовать, нужно хотя бы знать, с чего начать, и случай не замедлил представиться. Король, здоровье которого всегда было отличным, захворал и не на шутку — у него образовалась фистула. Тогдашние хирурги, не зная того, что врачи знают теперь, весьма опасались за жизнь короля, а отец ла Шез и г-жа де Ментенон, вместо того чтобы успокаивать короля, начали пугать и заодно указывали на г-жу де Монтеспан, как искусительницу, ведущую к погибели. Король попросил де Ментенон, своего доброго ангела, передать де Монтеспан, что между ними все кончено, что он не желает более продолжения всяких связей. Г-жа де Ментенон долго не соглашалась выполнить это поручение, говоря, что такие слова слишком важны для устной передачи и королю, быть может, будет слишком трудно их сдержать; король настаивал, де Ментенон удалось заставить его написать де Монтеспан, и тогда она исполнила поручение.

Прошло почти два месяца как г-жа де Ментенон передала решительную бумагу. Король собрался отправиться на лечение на воды в Бареж и предложил де Ментенон его сопровождать, передав де Монтеспан повеление остаться в Париже. Удар для экс-фаворитки был почти смертельным, и она удалилась в горе в иноческий дом св. Иосифа, позвав известную богомолку Мирамиону ради уроков благочестия и богоугодной жизни. Однако на все, что говорила Мирамиона, де Монтеспан отвечала одним и тем же:

— Ах, как он со мной обходится! Он поступил со мной как с самой последней женщиной! Он выгнал меня словно любовницу! Бог — свидетель, что я не любовница после того как родила ему графа Тулузского! После он не прикасался ко мне даже пальцем!

Вскоре маркиза де Монтеспан, сильное расстройство чувств которой требовало движения, оставила Париж и уехала в Рамбулье. Король позволил одной из дочерей, м-ль де Блуа, ее сопровождать, но не разрешил этого графу Тулузскому, также пожелавшему поехать с матерью.

Где-то через неделю Луи XIV стало лучше, и поездка на воды была отложена. В последнем пробуждении слабости король велел передать г-же де Монтеспан, собравшейся было удалиться в Фонтевро, что остается в Париже. Де Монтеспан приняла этот знак внимания как возвращение прежних отношений и в надежде поспешила в Версаль, но обманулась, приписывая страсти то, что было лишь проявлением вежливости. Впрочем, король, направляясь утром в церковь, всегда заходил к де Монтеспан и всегда в сопровождении нескольких придворных, стараясь не дать повода к подозрениям. Однако, всем было очевидно, что король оставил де Монтеспан, перенеся всю благосклонность на новую фаворитку.

В это время заболела королева; начавшаяся с пустяков болезнь обрела серьезный характер, и под мышкой развился нарыв. Ее медик Фагон приказал пустить из руки кровь, хотя это не представлялось необходимым, и прописал королеве сильное рвотное. Состоявший под началом Фагона лекарь Жерве не удержался:

— Г-н Фагон! Вы уверены, что хорошо будет теперь пустить кровь королеве? Она может умереть от этого!

— Делайте, что приказано! — отрезал Фагон.

Тогда лекарь залился слезами и, скрестив на груди руки, заявил:

— Так вы хотите, чтобы я погубил королеву? Нашу добрую государыню? Хотите, чтобы она умерла от…

— Делайте, что приказано! — повторил раздосадованный Фагон.

Сопротивляться было опасно, поскольку король очень доверял этому врачу. 30 июля 1683 года в 11 утра королеве было сделано кровопускание, в полдень ей дали рвотное, а к 3 часам пополудни она была уже мертвой.

Королева была прекрасной, достойной женщиной, мало что знающей в свете и слишком доверчивой; как все испанские принцессы, она имела в себе величавость и естественно поддерживала своим поведением достоинство двора. Но королева слепо верила всему, что говорил король, было это плохим или хорошим. При маленьком росте она была полноватой и казалась выше, когда сидела, поскольку при ходьбе или в танце всегда несколько сгибала ноги, уменьшая и без того малый рост. Подобно Анне Австрийской, своей тетке, она кушала много, отнюдь не маленькими порциями, и ела весь день; зубы королевы были черны, что объясняли ее привычкой жевать постоянно шоколад. Страшная охотница до карточной игры, она едва ли не все вечера посвящала бассетту, реверси или ломберу, однако никогда не выигрывала, поскольку не умела хорошо играть.

Бедная королева питала к королю большую привязанность, и когда он был рядом, не сводила с него глаз, заглядывая с приятной, нежной улыбкой ему в лицо и стараясь угадать малейшее его желание. Когда же супруг бросал на нее благосклонный взор или улыбался, то она почитала себя счастливой и была весела целый день.

Однако король в общем не любил королеву, и если был с ней ласков, то скорее потому, что сердечно уважал. И Луи XIV, как говорит г-жа де Кейлюс, не столько опечалился кончиной жены, сколько растрогался. Г-жа де Ментенон, которую королева полюбила из ненависти к де Монтеспан, оставалась подле умирающей до последней ее минуты. Когда же королева умерла, де Ментенон собралась уходить, но герцог Ларошфуко, взяв под руку и уводя на половину короля, сказал:

— Теперь не время оставлять короля, вы ему нужны! Де Ментенон пошла к Луи XIV, но оставалась с ним

Недолго. Собравшись снова к себе, она встретила Лувуа, который посоветовал пойти теперь к дофине, чтобы отклонить ее от намерения сопровождать короля в Сен-Клу.

Кроме того, говорил Лувуа, дофине по причине ее чрезмерной полноты недавно пустили кровь, и она находится в таком состоянии, в котором ищет поддержки. Г-жа де Ментенон отказывалась пойти к дофине, полагая, что ежели она нуждается в утешении, то король в этом нуждается более, удручаемый тоской после кончины ее величества. Однако Лувуа, пожимая плечами, настаивал:

— Идите, сударыня, идите, король не нуждается в утешениях! Государству нужен король!

Г-жа де Ментенон отправилась, однако, к супруге дофина, где и осталась, а король отправился в Сен-Клу, чтобы рассеяться. Через несколько дней Луи XIV уехал в Фонтенбло; вслед за ним, оправившись после кровопускания поехала и дофина в сопровождении м-м де Ментенон. Обе дамы оделись в траур и придали лицам своим столь печальный вид, что король, когда их увидел, не мог не рассмеяться.

В это время в Париже снова очутился герцог де Лозен, правда, пока не при дворе. Скажем о нем несколько слов, тем более, что он будет принимать еще участие в важных событиях. Мы оставили его в Пиньероле, где опальный министр принял его за сумасшедшего.

У де Лозена было четыре сестры, живших в относительной бедности. Старшая, фрейлина королевы-матери, была выдана госпожой за своего придворного гардероб-мейстера Ножана, сына шутника Ножана-Ботрю; Ножан был убит во время переправы через Рейн. Вторая сестра де Лозена вышла замуж за Бельзенса и жила в провинции, поскольку вовсе не любила шумного общества и чуждалась светской жизни. Две прочие сестры де Лозена стали настоятельницами — в монастыре Пресвятой Богородицы в Сенте и монастыре Ромере в Анжере. Г-жа де Ножан была красивее и увереннее в себе, нежели ее сестры, ее и попросил де Лозен управлять своими имениями во время заточения. Умными и бескорыстными распоряжениями г-жа де Ножан значительно увеличила доходы своего брата.

Другой женщиной, принимавшей участие в судьбе г-на де Лозена, была принцесса де Монпансье — безутешная, она с нетерпением ожидала освобождения возлюбленного и всячески уговаривала короля его простить. Луи XIV был не прочь исполнить просьбы принцессы, желая одновременно за ее счет обогатить своего любимца герцога Мэнского; поэтому он предложил принцессе в обмен на освобождение де Лозена отказаться в пользу герцога от графства д’Е, герцогства д'Омаль и княжества Домб. Однако, принцесса де Монпансье уже подарила два первых имения де Лозену, равно как и герцогство Сен-Фаржо и земли Тьер в Оверни, поэтому, чтобы уступить королю, нужно было получить согласие де Лозена. Кроме того, де Лозен не мог просто вернуть подарок, поскольку благодаря сестре в имениях совершились значительные улучшения, поднявшие их цену. С другой стороны, Лувуа и Кольбер уверяли принцессу, что ежели она не найдет способа выполнить желание короля, ее друг никогда не выйдет из тюрьмы. Но не было ли все это местью Луи XIV принцессе за ее славное прошлое? Не нашел ли он в де Лозене возможность отомстить м-ль де Монпансье за ее экспедицию в Орлеан и пальбу из пушек Бастилии? А может быть король припомнил все грубости де Лозена, своего бывшего фаворита, к которому принцесса пребывала столь благосклонной?

Принцесса объявила, что если герцог де Лозен согласится на уступки, то с ее стороны возражений не будет. Однако, чтобы де Лозен мог на что-то решиться, необходимо было если не вернуть ему свободу, то хотя бы подать на это надежду, поэтому в 1679 году король разрешил де Лозену поехать для принятия ванн в Бурбон-л'Аршамбо, где должна была состояться его встреча с г-жой де Монтеспан и обсуждены условия освобождения из тюрьмы. Охраняемый отрядом мушкетеров под командой г-на Мопертюи, де Лозен прибыл в Бурбон-л'Аршамбо и несколько раз встречался с г-жой де Монтеспан, но, как и принцесса де Монпансье, обиженный великими жертвами, требуемыми королем, решил лучше вернуться в Пиньероль, нежели уступить. В следующем году де Лозен снова был привезен в Бурбон-л'Аршамбо и то ли потому, что получил какие-то новые предложения, или тюремная жизнь надоела окончательно, он согласился на предложения г-жи де Монтеспан, которая с торжеством вернулась в Париж. По подписании дарственной де Лозен, сохранивший земли Сен-Фаржо и Тьер, был тотчас же освобожден с условием жить в Анжу или Турени. Эта ссылка длилась около 4 лет, что вместе с тюрьмой составило 11. Принцесса де Монпансье весьма досадовала на де Монтеспан и ее сына, публично жаловалась на то, что ее так бесстыдно ограбили, поэтому король решился на еще одну уступку и освободил де Лозена из ссылки, разрешил ему жить в Париже с одним лишь условием, чтобы герцог находился на расстоянии не менее двух лье от местопребывания его величества.

Де Лозен вернулся в столицу как человек, прежде игравший при дворе важную роль. Он был еще молод, зол более чем когда-либо и, несмотря на лишение великолепных имений, оставался богат как принц. Де Лозен начал большую игру и почти всегда оставался в выигрыше; герцог Орлеанский открыл ему путь в Пале Рояль и Сен-Клу, но то было не Версаль и не Марли, а его высочество — не его величество. Привыкнув жить в блеске и величии двора, де Лозен чувствовал себя неудовлетворенным и, получив позволение выехать в Англию, отправился туда как самый отчаянный игрок, и позднее мы снова увидим его снова играющим в политику.

Рассмотренное нами время от 1672 года по 1684-й было едва ли не лучшим периодом царствования Луи XIV. Ознаменованный влиянием де Монтеспан, этот период сделал Францию сильной морской державой, и Луи XIV один противостоит всем европейским государям. Король дает маршалу Тюренну, сражающемуся с имперскими войсками, армию в 24 000; принцу Конде, воюющему с принцем Оранским, — 40 000; французский флот идет к Мессине воевать с испанцами. Луи XIV возвращает себе Верхнюю Бургундию (Франш-Конте), которая было ушла из-под его власти. Когда Тюренн был убит, принц Конде соединил под своим командованием большую армию и остановил успехи Монте-кукули. Заключением Нимвенгенского мира Луи XIV показывает, что только от его воли зависит нарушение тишины и возвращение спокойствия Европе.

Луи XIV был великим не только на поле брани, но и во время мира. Он овладел Страсбургом с его знаменитым арсеналом без боя; купил Казале у герцога Мантуанского; построил в Тулоне военную гавань; преобразовав флот король довел число матросов до 60 000; в гаванях Франции стояло тогда до 100 линейных кораблей, причем в их числе имелись и стопушечные. Наконец, новое военное изобретение позволило Луи XIV сокрушительно бомбардировать неприступный Алжир, который позднее будет взят одним из его внуков.

В заключение добавим, что в августе 1679 года умер человек, о котором нам приходилось говорить много. Кардинал Рец, который во время своего пребывания в Риме пытался оспорить папский престол у Иннокентия XI, вернулся после трех лет отсутствия в Париж и скончался, оставив сей мир, в котором он много пошумел, но оказался почти забытым.

ГЛАВА XLI. 1684 — 1685

В эти годы были проведены две военные экспедиции, которые поставили французское оружие. Рассмотрим сначала алжирский инцидент. К 1681 году триполиские пираты распространили свой разбой вплоть до берегов Прованса, но они несколько ошиблись во времени — в царствование Луи XIV такая дерзость не могла остаться безнаказанной.

Не получив никаких приказаний, действуя по собственному побуждению, г-н Дюкен, которому тогда было уже более 70 лет, снарядил 7 хорошо вооруженных кораблей и отправился преследовать разбойников. Догнав пиратов у острова Сцио, он принудил их укрыться в гавани города, принадлежавшего тогда турецкому султану. Сент-Аман, офицер французского флота, был послан предложить паше выгнать пиратов из гавани, заявляя, что в случае несогласия, флот станет на шпринг у города и разрушит его до основания. Паша не согласился выгнать своих добрых приятелей из Триполи, и тогда Дюкен открыл из корабельной артиллерии столь сильный огонь, что по истечении 4 часов турецкий паша прислал парламентера просить французов остановить враждебные действия и отнестись к посредничеству французского посланника в Константинополе. Однако неожиданно Дюкен получил приказ немедленно вернуться во Францию, чтобы приготовиться к походу в Алжир. Собственно, этот поход замышлялся еще в 1650 году, с того времени, когда алжирские пираты, не объявляя войны, захватили в плен несколько французских кораблей. Дело долго тянулось — французы требовали возвращения судов и возмещения убытков, алжирцы под разными предлогами отказывали, что в конце концов стало поводом к объявлению войны.

Дюкен давно уже думал о необходимости прижать шайки морских разбойников, бывших бичом всего Средиземного моря, он даже написал два меморандума об этом предмете. В первом он предложил запереть вход в гавань Алжира старыми кораблями, затопив их вроде того, как это устроил Ришелье с гаванью Ла-Рошели; во втором — изложил план высадки войска и сожжения города. Кольбер внимательно изучил предложения Дюкена, однако новое изобретение дало королю средства не только более верные, но более сообразные с его вкусами. Некто Бернар Рено д'Элиснгаре изобрел бомбы, и теперь Луи XIV, подобно Юпитеру, мог бросать в противников перуны.

Изобретатель страшного снаряда родился в 1652 году в Беарне: по причине малого роста его прозвали «Рено маленьким». Он, как и многие, обретающие познания без учителя, но руководствуясь исключительно талантом, с детства занимался изобретательством, которое могло бы послужить усовершенствованию флота. Так он постоянно размышлял о новом типе кораблей, способных двигаться с удвоенной против обычного скоростью. Кольбер дю Террон, двоюродный брат министра Кольбера, рекомендовал ему молодого человека; тот определил его на службу к графу Вермандуа, генерал-адмиралу Франции, и эта должность позволила Рено присутствовать в Морском совете. Однажды обсуждался вопрос о придании всем кораблям одинаковой формы, то есть об унификации. Рено не произносил в совете ни одного слова, хотя знали о том, что он учился морскому делу в Рошфоре. Дюкен спросил Рено о некоторых частностях относительно кораблей, выходивших из этого порта, и Рено, отвечая на предлагаемые ему вопросы, увлекся и, перейдя от частностей к общему, изложил совершенно новую систему постройки кораблей, основная идея которой состояла в сужении носа и кормы, что должно было обеспечить более скорый ход. Система была выражена молодым человеком так просто и умно, что старые моряки весьма удивились, и, хотя эти идеи впоследствии утвердились, леность, боязнь новизны заставили всех отвергать нововведения, в особенности со стороны Дюкена. Вызванный из Сцио Дюкен присутствовал в Морском совете, где обсуждался план предстоящей Алжирской кампании. Мнения весьма различались — одни одобряли проекты Дюкена, другие отвергали; Рено, по своему обыкновению, молчал, хотя в его голове уже было решено, как сделать бомбарды. Кольбер, который начал интересоваться мнениями этого молодого человека, обратился к нему:

— Ну, а что вы, Рено, обо всем этом думаете?

— Если бы меня назначили начальником экспедиции, — ответил Рено, — то я бы бомбардировал Алжир.

Ответ Рено произвел странное действие, быть может такое же, какое мог бы произвести Фультон, сказав Наполеону в 1804 году, что на Англию нужно идти не на парусниках, но на пароходах. Никто, понятно, ничего не знал об уже изобретенных «маленьким Рено» бомбардах, и его спросили, что подразумевает он под своим бомбардированием. Со свойственной ему простотой Рено объяснил, что такое его бомбы, мортиры и как нужно ставить их на судах. Проект Рено выглядел так заманчиво, что показался неисполнимым.

— Вы имеете причины мне не верить, — заметил изобретатель, — поскольку я еще не предъявил опыта, однако когда он будет произведен, я уверен, вы перестанете сомневаться!

Споры разгорелись еще энергичнее и кончились ничем — оба проекта Дюкена показались членам совета такими же неприменимыми, как и идея Рено. Но сын Кольбера, маркиз Сейньеле, был умным и жадным до всего нового; услышав рассказ отца о предложении Рено, он, имевший доверие к этому молодому человеку, выпросил у министра позволение построить по проекту Рено в Гавре галиот и произвести опыт. Рено, вне себя от радости, отправился в Гавр, где построил корабль и произвел пробную стрельбу; потом пригласил своего покровителя и повторил опыт в его присутствии. Маркиз сделал представление Кольберу и тот приказал построить два галиота в Дюнкирхене и два в Гавре.

Наконец пять новых кораблей пришли в Тулон, где снаряжалась морская армия Дюкена. Результаты бомбардировки были убедительны, и губернатор Баба-Гассан приступил к заключению мира, но был убит неким Меццо-морте, который, объединив сторонников войны, назвался губернатором под именем Хаджи-Гуссейна и стал защищать полуразрушенный Алжир. К огорчению Дюкена, сентябрьские ветры пришли на помощь пиратам, и адмиралу пришлось уйти.

Тем не менее алжирцам пришлось пойти на мир, который был заключен в апреле 1684 года на следующих условиях. Алжирцы обязывались: 1) вернуть всех французских невольников, взамен чего Франция возвращала всякого рода мусульманских пленных; 2) не делать более набегов на расстоянии 10 лье от берегов Франции; 3) возвращать всех французов, которые будут приведены в Алжир неприятелями Франции; 4) подавать помощь всякому французскому кораблю, преследуемому неприятелем или терпящему бедствие близ алжирских берегов; 5) не оказывать никакой помощи пиратам. Договор заключался на 100 лет; в случае его нарушения французские купцы имели право удалиться из Алжира туда, куда пожелают.

Таковы были результаты Алжирского похода, стоившего Франции более 20 000 000. Поэтому новый дей сказал г-ну Турвилю: «Если бы ваш государь дал мне только 10 000 000, я сам бы разрушил Алжир». Впрочем, Луи XIV желал воздвигать и разрушать города сам, хотя бы это ему обходилось и дороже.

Около этого времени умер на шестьдесят четвертом году жизни Кольбер. Выпишем пару сердитых эпиграмм, шутивших по тому поводу, что причиной смерти министра была каменная болезнь:

La mort habile et liberale

Nous a son secret decouvert:

La pierre qui tua Colbert

Est la pierre philosophale.

Ici fut mis en sepulture

Colbert, qui de douleur creva.

De son corps on fit l'ouverture;

Quatre pierres on уtrouva,

Dont son coeur etait la plus dure.

Нужно сказать, что ненависть к Кольберу была сильной. Луи XIV ненавидел Кольбера хотя бы потому, что Лувуа и де Ментенон ненавидели его, а также по той причине, что Кольбер заслуживал имя великого: знатные вельможи ненавидели Кольбера как выбившегося из простого звания в могущественнейшие вельможи; гражданам не нравилось уничтожение ежегодных доходов, которые получала городская дума; наконец, чернь ненавидела Кольбера за богатство и могущество, и вообще народ часто не любит то, на что приходится смотреть с удивлением. Поэтому его похороны не решились произвести публично. Как Карл I предал Страффорда живого, Луи XIV предал Кольбера мертвого; Карл I умер той же смертью, что и Страффорд, Луи XIV, под конец жизни ненавидимый как и его министр, имел почти такие же похороны.

На другой день после кончины, в час ночи, тело Кольбера было положено в гроб и в старой плохонькой карете с весьма скромным эскортом перевезено в церковь св. Евстафия.

Заметим также, что Луи XIV удерживал маркиза Сейньеле в Фонтенбло и не позволял ему проститься с отцом, а когда он послал одного из чиновников справиться о здоровье умирающего, Кольбер отказался принять посланца, и, отвернувшись лицом к стене, печально сказал:

— Не хочу более слышать об этом человеке… Если бы я сделал для Бога то, что сделал для него, то раз десять получил бы спасение, а между тем теперь не знаю, что еще со мной будет!

Мы не можем пересказать здесь все, что сделал для Франции Кольбер, но один только пример может дать понять о необъятности его деятельности. В 1661 году, когда Кольбер стал министром, состав королевского французского флота был следующим:

3 корабля 1-го ранга (60 — 70 пушек); 8 кораблей 2-го ранга (40 — 50 пушек);

7 кораблей 3-го ранга (30 — 40 пушек);

4 морских транспортных судна;

8 брандеров;

Итого: 30 военных кораблей.

На момент смерти Кольбера флот составлял:

12 кораблей 1-го ранга (76 — 120 пушек);

20 кораблей 2-го ранга (64 — 74 пушки); 39 кораблей 3-го ранга (50 — 60 пушек); 25 кораблей 4-го ранга (40 — 50 пушек);

21 корабль 5-го ранга (24 — 30 пушек); 25 кораблей 6-го ранга (16-24 пушки); 7 брандеров от 100 до 300 тонн;

20 транспортов от 80 до 600 тонн; 17 больших барок;

Итого: 176 военных кораблей.

Если приплюсовать к этому 68 кораблей, находившихся в постройке, то получится 244 судна. Вообще, стараниями Кольбера все благостояние Франции увеличилось в такой же степени.

После кончины Кольбера маркиз Сейньеле, его сын, был назначен морским министром; Клод Лепелетье — генеральным контролером финансов; Лувуа получил звание главноуправляющего публичными зданиями и председателя Академии скульптуры и живописи, хотя эта должность была обещана Луи XIV второму сыну Кольбера, Жюлю-Арману Кольберу маркизу де Бленвилю. Кроме двух названных сыновей у министра были другие дети: Луи Кольбер — аббат прихода Нотр-Дам-де-Бон-Пор и приор в Рюэ-ле; Шарль-Эдуар Кольбер, рыцарь Мальтийского ордена, определенный во флот; наконец, дочери — герцогини де Шеврез, де Бовильер и де Мортемар.

Пока Кольбер, этот великий поборник мира, был жив, Лувуа, его соперник, даже враг, постоянно желал войны, льстя честолюбию короля. По смерти же Кольбера Лувуа, в свою очередь, стал поборником мира, но теперь морской министр Сейньеле желал получить славу в морской войне.

Объектом войны стала на этот раз 1 енуя, которой были предъявлены следующие претензии: 1) вооружение 4 галер, против чего правительство Луи XIV энергично возражало; 2) продажа пороха и прочих военных припасов алжирцам во время их войны с Францией; 3) отказ в пропуске соли, которую Франция посылала в Мантую; 4) отказ в удовлетворении претензий графа Фиеска к республике; 5) дерзости против особы его величества короля Франции.

Оснований для войны было более чем достаточно, и Луи XIV распорядился об аресте генуэзского посланника Марини и помещении его в Бастилию, внутри которой, впрочем, пленнику дозволялось свободно прогуливаться. Флот, долженствовавший восстановить честь французской короны, вышел из Тулона 6 мая 1684 года, и 17 мая он уже стоял перед Генуей. Во втором опыте военного применения изобретения маленького Рено 3000 бомб обрушились на красивейший город, уничтожив большую часть его дворцов и подвергнув пожару предместья. Ущерб бомбардировки составил почти 100 000 000. Сейньеле, лично руководивший бомбардировкой, приказал передать дожу, что ежели требования Франции удовлетворены не будут, то на следующий год Генуе следует ждать повторения экзекуции, после чего флот удалился.

2 февраля 1685 года состоялось заключение мирного договора, в первой статье которого говорилось: «Правительствующий дож и четыре правительствующие сенатора отправятся в конце марта в город Марсель, откуда они прибудут туда, где будет находиться Его Величество. Когда они, одетые в свои парадные платья, будут приняты, то означенный дож в своей речи от имени Генуэзской республики выразит крайнее сожаление в том, что республика оскорбила особу Его Величества и употребит в своей речи самые смиренные и почтительные выражения, по которым можно будет видеть, что республика желает на будущее время заслужить благоволение Его Величества».

В соответствии с этим 29 марта 1685 года дож с четырьмя сенаторами отправился во Францию для изъявления покорности французскому королю. Дожа сопровождали сенаторы Гарибальди Парис, Марио Сальваго, Агостино Ло-меллино и Марчелло Дураццо.

Дож приехал в Париж 18 апреля и остановился в предместье Сен-Жермен. Почти месяц дож ожидал приема короля, назначенного в Версале, который к этому времени роскошью уже превосходил Фонтенбло и Сен-Жермен. Среди блеска и великолепия, незаметным образом готовивших банкротство 1718 года и революцию 1793-го, Луи XIV принимал не дожа, поскольку этому титулу пришлось бы оказывать почести, почти королевские, но лишь посла Генуэзской республики.

Король распорядился поставить свой трон в конце галереи у Залы Мира. В 12 часов зал и галерея заполнились государственными чинами. Дож и его свита приехали в каретах короля и ее высочества дофины; сенаторы следовали в других каретах. При входе дожа Луи XIV, которого окружали дофин, герцог Шартрский, герцог Мэнский и граф Тулузский, одел шляпу, велев дожу сделать то же самое; принцы, имевшие соответствующие права, также надели шляпы, а сенаторы остались с непокрытыми головами.

Дож произнес речь, соответствующую договору; она была проникнута смирением, хотя произносивший ее ни на минуту не потерял благородного, полного достоинства вида. По окончании речи дож снял шляпу, и принцы сделали это в свою очередь.

После полудня дож представился дофину, принцам и принцессам. Через несколько дней он получил приглашение вновь приехать в Версаль, присутствовал при выходе короля, обедал с ним и побывал на балу. На другой день король подарил дожу драгоценную табакерку с собственным портретом и гобелены.

При выходе из дворца один из сенаторов, потрясенный окружавшим их великолепием, спросил у дожа, что более всего удивило его в Версале. «То, что я сам себя там видел!» — ответил дож.

ГЛАВА XLII

Остановимся на время на той ступени торжества, которой достиг Луи XIV и с которой он, почитаемый многими уже как божество, должен был в скором времени сойти в соответствии с законами человеческой природы. Корнель уже умер, и с ним погас последний отблеск испанской литературы во Франции; скипетр трагедии перешел к Расину, то есть к изяществу слога и подражанию греческим классикам, хотя нельзя не признать, что это подражание естественным образом теряет свою античную форму, дабы вполне соответствовать вкусам великого короля.

Мольер, который по своему таланту не имел предшественников и не будет иметь наследников и который останется навсегда неподражаемым, пишет свои великолепные пьесы, остающиеся образцами остроумия и веселости.

Лафонтен ухаживает за Монтеспан и по временам приносит ей свою басню, как дерево приносит свой плод; эту басню каждый раз принимают, нимало не заботясь о ее происхождении, заимствует ли баснописец у Федра, Эзопа или Пильпея, и таким образом составляется собрание басен, являющихся произведением тонкого и благородного ума.

Боссюэ пишет свою «Всемирную историю», сочиняет превосходные «Надгробные речи». Первую свою речь он написал в 1667 году в связи с кончиной королевы-матери, получив за нее звание епископа Кондомского. В 1669 году Боссюэ сочинил «Похвальное слово на смерть английской королевы», на которое смотрели как на непревзойденный шедевр, пока в 1670 году не появилась надгробная речь ее высочестйу, супруге герцога Орлеанского, скончавшейся на руках писателя. Эта речь довершила славу Боссюэ, поскольку никто и никогда не написал ничего подобного трем его надгробным речам.

Бюсси-Рабютен написал «Любовную историю галлов», одно из любопытнейших сочинений о любовных интригах эпохи, за которое автор отправился в Бастилию. Бюсси-Рабютен, как и его сестра, слышавшая от него о себе много хорошого и много плохого, представляли собой остатки школы фрондеров.

Г-жа де Севинье бросает на ветер свои «Письма» и эти «Письма», подобно посланиям Кумской сивиллы, все ловят как образцовые произведения ума, языка и холода, если не считать проявлениями чувствительности нежные выражения, обращаемые к г-же де Гриньян. Г-жа де Куланж пишет письма к де Севинье, которые можно читать и до, и после ответов.

Фенелон, ученик и друг Боссюэ, впоследствии его соперник и враг, начинает своего «Телемака». Если эта поэма, как говорили, была написана для воспитания герцога Бургундского, то кажется странным, что начинается она с любви Калипсо и Эвхарисы, а оканчивается критикой его деда. Действительно, гордящийся победами Сезострис и бедный, но надменный Идоменей могли быть сравниваемы с Луи XIV, проезжающим под триумфальными воротами, которые ныне называются воротами Сен-Дени и Сен-Мартен, и строящим Версаль, виновника разорения Франции; Протесилай же, этот враг великих полководцев, желающих составить славу государства, но вовсе не быть угодниками министров, был своего рода древним Лувуа, преследующим Тюрена и уничтожающим принца Конде. В Англии «Телемак» выдержал 14 изданий, чем в большой степени обязан именно этому мнению.

Ларошфуко, которого мы видели фрондером и влюбленным, перестал быть влюбленным, но остался фрондером. Две раны, полученные им за герцогиню де Лонгвиль, сделали Ларошфуко нелюдимым, и он написал свои причудливые «Максимы».

С 1654 года Паскаль издает собрание своих «Провинциальных писем», которые продолжил наш знаменитый историк профессор Мишле. Все знают успех «Писем» Паскаля.

Буало, который перестал описывать походы, когда Луи XIV перестал одерживать победы, издает свое «Сатирическое искусство», свои «Сатиры» и «Аналой». Из сатир Буало были более популярны те, что не напечатаны, а посвященная Данжо заставляет Луи XIV улыбнуться.

Фонтенель открывает свои «Миры» и переносит читателей в волшебную страну, для которой лет двадцать назад Декарт стал Колумбом. Юный Сен-Симон делает заметки, по которым напишет впоследствии свои удивительные мемуары.

Кино, слишком порицаемый Буало, и Люлли, быть может слишком им же хвалимый, объединяются, и это сотрудничество производит первые французские оперы «Армида» и «Афиса». До Люлли Франция знала только песни, а почти все арии, которые пелись под аккомпанемент теорбы или гитары, были заимствованы у испанцев или итальянцев. 24 королевских скрипача представляли собой единственный во Франции благоустроенный оркестр.

Начало развития собственно французской живописи относится ко временам Луи XIV. Рубенс, изобразив на холсте жизнь Марии Медичи, быть может и восхищает Пуссена, но Лебрен, с которого начинается французская школа, был выше всех современных ему итальянских живописцев. Правда, Италия тогда погружалась в упадок, тогда как юная Франция производила на свет свои первые картины.

Скажем несколько слов об архитекторах, хотя их никак нельзя противопоставлять тем, кто построил собор Парижской Богоматери, украсил города Руаи, Страсбург, Реймс, Бозе, а также создал множество прекрасных построек, рассеянных по всей Франции; к чести эпохи нужно заметить, что ей удавалось величественное, и если Версаль не может сравниться с тем, что создали Мансар и Перро, то во всяком случае не уступают созданному впоследствии. Наконец, Кольбер основал в 1667 году Римскую академию живописи, а в 1671 году Парижскую академию архитектуры.

Искусство ваяния во Франции развивалось более самостоятельно, что отметил великий Бернини, приглашенный для постройки колоннады Лувра. Сойдя на берег в Тулоне, итальянец остановился перед дверью городской ратуши, верхний карниз которой поддерживали две кариатиды, сделанные по рисунку Пюже. Бернини рассматривал скульптуры около четверти часа и потом сказал: «Зачем выписывать художников из Рима, когда во Франции есть человек, способный это сделать?» Бернини был прав — то, что он увидел, было достойно самой высокой похвалы. Вообще Версаль стал школой ваяния: искусные резцы Жирардона, Куазво и Косту оставили великолепные творения в мраморе и бронзе.

Европа, казалось, отвечала на призыв Франции. Шекспиру, этому царю драмы и поэзии, наследовали Драйден, Мильтон и Поп, то есть элегия, эпопея и философия; Маршам исследовал Египет, Гайд — Персию, Саль — Турцию. Наконец, астроном Галлей, получив звание командира королевского корабля, с точностью определил положение звезд и изменения показаний компаса на всех широтах. В 24 года Ньютон открыл исчисление бесконечно малых величин. Гевеций присылает из Данцига письмо, в котором излагает исследование Луны; Лейбниц, юрист и философ, богослов и поэт, оспаривает у Ньютона его открытие, подобно тому, как Америго оспаривал у Колумба его достижения. В Голштинии Меркатор разрабатывает картографию, являясь предтечей Ньютона в геометрии.

Италия пытается поддержать свою славу, но ее несчастье заключается в том, что она уже имела Данте, Петрарку, Ариосто, Рафаэля, Микельнджело, Тассо и Галилея, поэтому она только скромно произносит имена Чиабреры, Лаппи, Феликайи, Кассини, Маффеи и Бианкини.

Испания, которая со времен арабов не имела ученых, в которой после Лопе де Веги и Кальдерона не было поэтов, после Веласкеса и Мурильо — живописцев, а после Карла V и Филиппа II — королей, начинает преобразования, и Луи XIV знающий о бессилии Карлоса II, желает доставить одному из своих сыновей наследство Фердинанда и Изабеллы. Впрочем, Испания имеет Сервантеса и гордится Дон-Кихотом.

Не только в искусстве и науках Франция могла тогда соперничать со своими соседями. Во времена Кольбера каждый год ознаменовывался учреждением новой фабрики; если в царствование Анри IV и Луи XIII высококачественное сукно изготовлялось только в Англии и Голландии, то в 1669 году во Франции насчитывалось уже 44 000 ремесленников, а к 1680 году политика Луи XIV, платившего фабрикантам по 2000 за каждый новый станок, дала плоды и самое лучшее сукно стало изготавливаться в Аббевиле.

Шелководство также развивалось успешно, и тутовые деревья разводились по всей южной Франции; страна стала обходиться без иностранного шелка, и одна эта отрасль промышленности приводила в движение капитал на сумму почти в 25 миллионов, что сегодня составило бы около 80 миллионов.

Ковры, которыми украшались дворцы Франции, выде-лывались ранее исключительно в Персии и Турции; с 1670 года производимые в Ла-Савоннери ковры уже ни в чем не уступали восточным, даже превосходили по красоте и изяществу отделки.

Что касается кружев, то они во Франции вскоре стали выделываться не хуже итальянских и мехельнских. Для обучения французских мастериц были выписаны 30 кружевниц из Венеции и 200 из Фландрии; для начала в их ведение предоставили 1 600 девушек.

С 1666 года французские зеркальные стекла были не хуже венецианских, но Луи XIV хотелось превзойти их, и лет через 10 французские зеркальные стекла превосходят по величине, чистоте и красоте все европейские стекла.

Каждый год король ассигновал миллион франков на покупку произведений искусства и промышленности и делал из них что-то вроде лотереи. Такие лотереи были особым способом делать подарки придворным дамам, именно дамам, поскольку в 1673 году фрейлины были исключены из придворного штата. Луи XIV по собственному опыту знал, как мало заслуживали эти фрейлины носимое ими звание. Итак, 12 девушек были заменены 12 дамами, и двор немало выиграл, не скажем потому, что нравы улучшились, но соблазн устранился, а присутствие в Париже и Версале мужей и родственников дам служило увеличению блеска и величия двора.

Луи XIV принял столицу от Анри IV и Луи XIII плохо вымощенной, плохо освещенной и полной опасностей не только ночью, но и днем. В написанной в 1660 году сатире Буало утверждает, что в столице небезопасно ходить по улицам зимой после 6 вечера и летом после 9-ти. Луи XIV приказал вычистить и вымостить улицы; осветил город 5000 фонарями, поправил старые заставы, учредил две новые, а также пеший и конный патруль, основал особый магистрат для управления делами в столице, переименовав его потом в городскую полицию.

В царствование Луи XIV армия обретает регулярный характер, тогда как ранее вместо постоянных войск собирались ополчения. В 1667 году Луи XIV учредил конные заводы, ликвидировав постоянную нужду кавалерии в лошадях. Введя в употребление изобретенный Вобаном новый тип штыка, изменил характер действий пехоты, сделав ее основой войска. До Луи XIV не было и артиллерии как таковой и если французы иногда и бывали победителями на поле сражения, то причина заключалась главным образом в действиях кавалерии, подобно тому, как это было в древние времена рыцарства. Луи XIV, всегда заботившийся о благоденствии своего государства, основывает кроме того школы в Меце, Дуэ и Страсбурге; учреждает полк бомбардиров, чтобы употребить новое изобретение, которое сделается впоследствии одним из самых смертоносных; сформировывает гусарский полк, из которого составляет самый первый полк легкой кавалерии по образцу австрийских венгерцев; учреждает корпус инженеров, которые, будучи учениками Вобана, выстроят и поправят впоследствии 150 крепостей в королевстве; дает форму различным полкам; учреждает новое постановление относительно преобразования телохранителей королевского дома; повелевает двум ротам мушкетеров состоять из 500 человек, дает им форму, которая у них сохранилась до 1815 и 1830 годов; присоединяет роту гренадеров к каждому пехотному полку и учреждает орден св. Луи.

Итак, французская армия, которая в 1672 году удивила Европу своею численностью в 180 000 человек, по прошествии двенадцати лет, то есть в 1684 году, достигает уже 450 000 человек; в это число входит и флот. Эта армия находится под начальством сначала Конде, потом Тюренна и Люксембурга, сохранивших звания великих полководцев даже после войн Франции с Империей.

Мы уже говорили, какой силы достиг французский флот, командуемый поочередно Дюкеном, Жаном Бартом или Турвилем, флот, который превзошел морские силы других наций и сравнился почти с английским флотом.

Теперь, когда мы сделали обзор поэтов, ученых, художников, составивших славу века Луи XIV, и бросили взгляд на армию, на полководцев и адмиралов, составивших силу и могущество великого монарха, обратимся к семейству короля.

В описываемое нами время у Луи XIV есть законный сын, для которого он бережет свою корону; этот сын — принц Луи, в истории называемый великим дофином. Великий дофин, имевший своим воспитателем г-на де Монтозье, который в комедии Мольера «Misanthrope» изображен в Альцесте, и учителем Боссюэ, наследовал от этих двух человек некоторые хорошие качества, но от природы имел множество пороков. Он никогда не мог кого-либо истинно любить или истинно ненавидеть. Притом дофин имел злое сердце, и одним из величайших для него удовольствий было оскорблять его окружающих, однако, получая наставления от людей, его воспитывавших, он охотно был готов оказать ласку тому лицу, которое оскорбил. Этот принц имел самый непонятный, самый непостижимый характер. Когда думали найти его в хорошем расположении духа, он был невесел и угрюм; когда предполагали увидеть его в плохом расположении духа, его находили веселым и со всеми ласковым. Никогда нельзя было предугадать его действий, поэтому никто не мог его хорошо понимать, даже те, кто постоянно при нем находились. Принцесса Баварская, которая прожила вместе с ним двадцать пять лет и видела его каждый день, говорила, что она никогда не встречала подобного, и полагала, что вряд ли может родиться человек, который имел бы такой же характер. Нельзя сказать, чтобы он был умен, но нельзя также сказать, что он был и глуп: его особенное и неоспоримое достоинство — если только это можно назвать достоинством — состояло в том, что он искусно умел подметить не только смешную сторону других, но находил и в самом себе смешную сторону. Несмотря на рассеянность и на свою, никогда ничем не озабоченную наружность, он замечал все и забавно рассказывал о том, что ему пришлось увидеть или услышать; более всего на свете дофин боялся сделаться королем и не потому, что он не мог быть королем после смерти своего отца, но по причине тех забот и трудов, которые он обязан был бы взять на себя. Действительно, дофин был до чрезвычайности ленив и пренебрегал всем тем, что было наиболее важно и наиболее полезно, поэтому, предпочитая беспечность всем почестям, он не согласился бы променять свою жизнь на титул императора или короля. В продолжение целого дня он лежал то на диване, то в широких креслах, и единственным занятием его было тогда держать в руках тросточку и молча бить ею то о правый, то о левый сапог. Никогда от дофина не слышали, чтобы он о чем-либо подавал свое мнение, в политике ли, в литературе, в изящных ли искусствах или в науках. Однако же, если он был в хорошем расположении духа и начинал о чем-нибудь говорить, то выражался весьма благородно, но это было не всегда, иной раз он говорил довольно пошло, и даже, можно сказать, глупо. К числу нравственных недостатков дофина нужно также отнести его презрение к людям. Он терпеть не мог любимцев, называемых обыкновенно фаворитами, и никто не знает, был ли у него хоть один человек, к которому он имел хотя бы малейшую привязанность. Во всех своих поступках и действиях он старался вести себя так, чтобы нельзя было угадать его мыслей, и если случайно угадывали его мысли, то он выходил из себя. Если лица, его окружавшие, оказывали ему слишком большое почтение, это ему не нравилось; если оставляли без внимания, это его оскорбляло и затрагивало самолюбие. Он любил шутить и смеяться, и смеялся довольно часто. Будучи от природы смирен, робок и боязлив, он повиновался королю не как дофин, но как вообще сын всякого частного лица. Никто не мог про него сказать, чтобы он любил или ненавидел какого-нибудь министра. Единственная особа, которую он не любил, но которой оказывал почтение, была г-жа де Ментенон.

В это время его высочество великий дофин имел уже от своей супруги, Марии-Анны Баварской, двух сыновей: Луи — герцога Бургундского, имевшего своим учителем Фенелона и вступившего в брак с Марией-Аделаидой Савойской, этой прекрасной герцогиней, которая была предметом первой любви герцога Ришелье, и Филиппа — герцога Анжуйского, который сделался королем Испании. Но нам пока нечего говорить ни о том, ни о другом: первому было два года с половиною, второму — только восемнадцать месяцев.

Тем не менее надежда монархии основывалась на этих трех принцах; притом его высочество Луи мог иметь, и действительно имел впоследствии, и других детей.

У самого же Луи XIV было, кроме законного его сына, о котором мы сейчас говорили, и двух его внуков, пять человек детей, родившихся незаконно: де Блуа, дочь, родившаяся от м-ль де Лавальер и вышедшая впоследствии замуж за принца Конти; герцог Мэнский, который женился на Луизе де Конде; де Нант и де Блуа 2-я — две дочери, родившиеся от маркизы де Монтеспан, первая из них вышла замуж за герцога Бурбонского, а вторая — за герцога Орлеанского, регента; и, наконец, граф Тулузский, который был женат на девице де Ноайль.

Скажем здесь несколько слов о двух побочных детях, которых лишился Луи XIV: один был сыном от де Лавальер, другой — от де Монтеспан. Первый назывался графом Вермандуа и дослужился до адмирала; второй, граф Вексен, был аббатом в Сен-Дени.

Граф Вермандуа умер в Куртрэ 15 июля 1683 года. Он умер скоропостижно, что было причиною многих толков и предположений, о которых впоследствии мы скажем несколько слов. Граф Вермандуа скончался на 16-м году, после своей первой кампании. Он был очень недурен собою и хорошо сложен, но в нем был один недостаток: он немного косил глазами. Своими шалостями и проказами граф сильно раздражал короля. Говорили, что будто свои худые качества он перенял от дофина, но то было клеветой, ибо дофин с детства своего имел тихий и скромный характер и никогда не любил повесничать. Итак, дофина обвиняли напрасно, и если молодой принц был развратен, то виновниками этого были кавалер де Лоррен и его брат, граф де Марсан. Как бы то ни было, Луи XIV долго не соглашался принимать графа Вермандуа, и когда вторая супруга его высочества, очень молодого принца любившая, воспользовалась родами дофина, чтобы поговорить о нем с королем, то тот отвечал ей:

— Нет, нет, сестрица, граф Вермандуа не довольно еще наказан за свои проступки!

Через год король действительно простил графа Вермандуа, но так, как всегда прощал Луи XIV, то есть не забыл прошедшего. Поэтому, когда граф Вермандуа умер, Луи XIV нимало не был тронут этою кончиною.

Что касается графа Вексена, то он умер в ранней молодости, на одиннадцатом году своей жизни; причина столь ранней кончины заключалась, как говорили, в том, что маленький граф слишком много занимался науками. Г-жа де Ментенон его не любила, и мальчик ей отомстил в последние дни своей жизни. Однажды, умирающий, он лежал в своей постели, около него находились его мать и тетка, г-жа де Тианж, до чрезвычайности его любившие; когда г-жа де Ментенон, его гувернантка, вошла в комнату и хотела сесть подле его кровати, мальчик, скрывавший до сих пор свою ненависть к этой женщине, высказал то, что у него давно таилось в душе. Поворотившись лицом к де Ментенон, он сказал:

— В продолжение всего того времени, что вы были моею наставницей, я всегда был вам покорен и во всем слушался вас; делал это я для того, чтобы показать, как я уважаю моих родных, которые дали вам при нас место. Однако тетушка моя Тианж, которую я люблю от всего сердца, ошиблась в своем выборе, и, против своего желания, обманула мою мать, уверив ее, что у вас прекрасный и добрый характер, на самом деле в вас нет ни того, ни другого. Не вы ли, скажите по чистой совести, советовали мне не любить мою добрую маменьку, которая осыпала вас своими благодеяниями? Низко быть неблагодарным, и я говорю при моей маменьке и при тетушке Тианж, что вы — неблагодарная женщина!

Можно представить, какое действие произвела подобная выходка. Де Ментенон, которую вообще трудно было привести в смущение, растерялась, но, к счастью, в комнату вошли врачи и запретили принцу разговаривать. В то же время они предложили маркизе де Монтеспан пойти отдохнуть, на что она согласилась не иначе, как с условием, чтобы де Ментенон не оставалась при ее сыне. Все три женщины вышли из комнаты больного. Через два часа госпожа де Тианж возвратилась к своему племяннику, и он скончался на ее руках.

Смерть молодого принца сблизила на некоторое время короля с де Монтеспан, но это сближение было только состраданием — любовь не принимала в нем никакого участия.

Другими побочными детьми Луи XIV были, как мы уже говорили, три дочери — де Блуа 1-я, де Нант и де Блуа 2-я, а также два сына — герцог Мэнский и граф Тулузский.

О м-ль де Блуа 1-й, дочери от герцогини де Лавальер, мы можем сказать, что из всех побочных дочерей своих король любил ее более других. Все ее любили и уважали за всегдашнюю скромность и вежливость, а это, нужно заметить, составляло тогда большую редкость, в особенности при дворе. Она вышла замуж за Франсуа-Луи принца Конти, который после смерти Яна Собесского намеревался сделаться королем Польским. Этот принц вел самую распутную жизнь, что и стало, вероятно, причиною его ранней кончины.

Герцог Мэнский был любимцем короля и, в особенности, г-жи де Ментенон. Будучи еще грудным младенцем, он как-то однажды выпал из рук кормилицы и охромел. В тринадцать лет он обещал уже быть тем, чем стал впоследствии; никто так не был умен и никто так мало не сознавал своих достоинств как герцог Мэнский; он имел все те качества, которые дают право называться в свете милым и любезным человеком. Характер герцога чрезвычайно нравился де Ментенон, которая, будучи его наставницей, называла его своим любимым воспитанником, и герцог предпочитал госпожу де Ментенон даже своей матери.

При дворе распространялись слухи, и герцог Орлеанский их поддерживал, что герцог Мэнский будто бы сын не Луи XIV, а какого-то г-на де Терма, происходящего из одного с г-жой де Монтеспан дома.

Если придерживаться хронологического порядка, то после герцога Мэнского следует говорить о м-ль де Нант. Относительно ее также утверждали, что она не дочь Луи XIV. Некто Беттендорф, один германский дворянин, уверял, что она была дочерью маршала Ноайля. «Я сам был свидетелем, — говорит он, — как однажды ночью маршал украдкою пробрался в спальню маркизы де Монтеспан. Я заметил месяц и число, и ровно через девять месяцев родилась у де Монтеспан дочь, которую при рождении Луи XIV назвал герцогинею де Нант».

Нельзя сказать, чтобы герцогиня была очень хороша собою, но имела наружность милую и приятную. Мало кто имел такую величественную осанку или танцевал с такой грацией, как герцогиня де Нант, несмотря на то, что она немного прихрамывала. В ней не было ничего, что могло бы не понравиться; а голос, улыбка, жесты и движения представлялись очаровательными. Она никого не любила, как по крайней мере думали, но всех обвораживала, и около нее всегда толпились поклонники, в один голос называвшие ее неприступной, ибо она никому из них не выказывала особенного благорасположения, стараясь быть со всеми одинаково милой и любезной. Подобно своему брату, графу Вексену, де Нант также ненавидела де Ментенон и всегда радовалась, если ей представлялся случай говорить о бывшей своей наставнице, то, что она о ней думала.

Что касается де Блуа 2-й и графа Тулузского, то в это время они были еще малы, и поэтому мы не можем ничего сказать об их характере. Впоследствии нам представится случай поговорить о них подробнее.

Смерть столь приближенных королю особ как граф Вексен, граф Вермандуа, королева и, наконец, Кольбер, произвела в короле большие перемены — его величество начал скучать, проявлять набожность и окружил себя строгим этикетом, однообразие в исполнении которого напоминало монастырские порядки. Мы позаимствуем подробности в том, как великий король проводил свое время, из «Ceremonial des Rois», «L'Etat de France» и из Сен-Симона.

В 8 часов утра, в то время, как дежурный истопник приносил дрова в комнату, в которой еще спал король, комнатные лакеи тихонько отворяли окна, убирали кушанье, приготовленное на всякий случай для короля на ночь, а также ночную лампаду и постель главного камердинера, который ночевал всегда в спальне его величества. Тогда главный камердинер уходил одеваться в другую комнату, возвращался назад и ожидал, когда часы пробьют, и когда часовая стрелка показывала половину девятого и часовой колокольчик медленно ударял два раза, он будил короля. В это же время в королевскую спальню входили лейб-хирург, лейб-медик и кормилица короля, доколе она была жива; кормилица обнимала своего питомца, а два медика терли короля, и если на нем показывался пот, то надевали ему другую рубашку. В 9 с четвертью призывали обер-камергера, а если он был в отсутствии, камергера, и тогда начинались обычные обряды церемонии. Камергер подходил к кровати, открывал занавеску и подавал королю святую воду, которая всегда стояла в изголовье кровати. Эти придворные особы оставались на некоторое время в комнате и пользовались этою возможностью поговорить с королем или представить ему свои прошения.

Затем королю подавали молитвенник, и все уходили в кабинет короля. По окончании краткой молитвы король звал слуг и они возвращались; король одевал халат, и в это время входили в комнату, по делам службы, различные должностные лица. Вслед за последними в скором времени представлялись его величеству знатнейшие особы двора и государственные сановники, которые присутствовали при обувании своего монарха. Сен-Симон утверждает, что Луи XIV обувался всегда с особенной какой-то грацией и ловкостью. Потом король брился и одевал парик. Он носил короткий, ровно подстриженный парик, который бывал на нем и в постели, когда он по причине болезни принимал не вставая.

Одевшись, король уходил в проход за кроватью и там снова молился; присутствовавшие лица становились на колени без подушек, не исключая и кардиналов; что касается мирян, то они не преклоняли колен, а начальник телохранителей становился во время этой молитвы у балюстрады, откуда король проходил в свой кабинет.

В кабинете короля ожидали вельможи, сановники, исправляющие различные государственные должности; здесь он каждому отдавал приказания на целый день. Таким образом с самого утра было уже известно, что будет делать король, и никогда, разве только при каком-нибудь особенно важном случае, эти распоряжения не отменялись. Потом все выходили из кабинета, а с королем оставались только его побочные дети и их дядьки, г-да де Моншеврёль, а также г-да д'О'Мансард, д'Антен и сын маркизы де Монтеспан. Все эти лица входили в кабинет не через парадную, но через боковую дверь. Тут начинались рассуждения о различных планах, постройках, садах, театрах, и этот разговор был более или менее продолжителен, смотря по тому, как король был занят делами.

В продолжение этого времени придворные ожидали выхода короля на галерее. Только начальник телохранителей оставался сидеть в комнате у дверей кабинета его величества; когда же король собирался идти к обедне, начальнику давали об этом знать, и тогда он входил в кабинет. 3 Марли двор ожидал короля обыкновенно в зале, в Трианоне и Медоне — в передних комнатах, в Фонтенбло — в приемной комнате и в передней

Этот промежуток времени — из всего вышесказанного читатели могут видеть, что каждая минута имела свое назначение — был предназначен для аудиенций, если король хотел кого-нибудь принять или с кем-нибудь говорить; в этот же час представлялись королю иностранные министры. Последние аудиенции назывались секретными аудиенциями с отличие от тех, что давались без всякой церемонии после окончания утренней молитвы и которые назывались частными или церемониальными аудиенциями по той причине, что они с особенной церемонией назначались для посланников.

После всего этого король уходил к обедне, где его певчие под аккомпанемент органа пели ему мотет. В то время как его величество шел в церковь, всякий, кто желал, мог с ним говорить, для чего достаточно было сообщить о своем желании начальнику телохранителей — предуведомление, от которого не могли отказаться и знатнейшие особы двора.

Когда король шел в церковь или возвращался из оной, то он проходил через кабинет в галерею. Между тем, когда извещали министров, что обедня кончается и его величество скоро выйдет из церкви, они собирались в так называемой королевской комнате. Возвращаясь из церкви, король останавливался мало и почти тотчас же приказывал собираться Совету. Таким образом оканчивалось утро, ибо заседание в Совете обыкновенно продолжалось до половины первого или до часу пополудни.

В час его величеству подавался обед. Стол всегда накрывался на один прибор по той причине, что король в своей комнате обедал всегда один — таков был обычай; четырехугольный стол стоял против среднего окна; обед был более или менее роскошным, смотря по тому, какие кушанья заказывал себе утром король, но если король не заказывал себе ничего особенного, то и тогда обед был изобилен и состоял из трех отличных блюд, впрочем без плодов, хотя Луи XIV вообще любил поесть хорошо. По накрытии на стол входили главнейшие придворные особы, а за ними все главные при дворе. Тогда камергер докладывал его величеству, что стол накрыт; король садился за стол, и ему прислуживал обер-камергер или камергер.

Очень редко его королевское высочество дофин, а впоследствии сыновья его присутствовали на этом одиночном обеде, но никогда король не предлагал им стула. Разумеется, то же самое было в отношении принцев крови и кардиналов. Принц Орлеанский нередко присутствовал при обеде короля, подавал салфетку и несмотря на то, что приходился королю братом, сам не садился. Спустя несколько минут после того, как он исполнял обязанность обер-камергера, король спрашивал его, не хочет ли он сесть. Его высочество делал тогда поклон, и король приказывал подать стул. Этот стул, вроде табурета, ставили позади короля, однако его высочество продолжал стоять до тех пор, пока король не говорил: «Брат, прошу вас садиться». Тогда его высочество садился и оставался сидеть до конца обеда; когда же король кушал последнее блюдо, он вторично подавал ему салфетку. Ни одна особа женского пола не приходила к королю в то время, когда он обедал, за исключением г-жи Ламотт, супруги маршала, которая сохранила эту привилегию по причине своего звания гувернантки детей королевского дома; она приходила очень редко, но лишь только она показывалась в дверях, ей тотчас подавали стул, ибо она имела грамоту на звание герцогини. Роскошные обеды были весьма редки, преимущественно в большие праздники или когда двор выезжал в Фонтенбло.

Поднявшись из-за стола, король направлялся в свой кабинет. В это время могли с ним говорить знатнейшие государственные люди, для чего его величество останавливался на несколько минут у дверей и только потом входил в кабинет. Исключая лейб-медика, за ним редко кто следовал, во всяком случае, кто этого хотел, тот должен был предварительно испросить позволение. Тогда король, с тем, кто его сопровождал, становился у амбразуры окна, а дверь кабинета закрывалась. В это время принимались также побочные дети и мог видеться с королем дофин, если последнему не привелось видеться с королем утром. Его королевское высочество входил и выходил через дверь галереи.

После этого король звал к себе своих охотничьих собак и кормил их сам из собственных рук, забавляясь с ними более или менее долго; затем он приказывал подать одежду и переодевался в присутствии нескольких придворных особ, которые впускались камергером в комнату; потом, тотчас после переодевания, король выходил через заднюю дверь в коридор, спускался по маленькой лестнице в Мраморный Двор, где садился в карету, которая обыкновенно подавалась ему с заднего крыльца. Во время движения от нижней ступени лестницы до кареты, всякий, кто желал, мог говорить с королем; то же самое было и при возвращении его во дворец. Король любил прогуливаться на открытом воздухе, и свежий воздух был для него скорее всего необходимостью, поскольку в противном случае у него начинала болеть голова. Он объяснял свою любовь к свежему воздуху тем, что его мать, Анна Австрийская, любила употреблять духи и ежедневно приказывала курить в комнатах благовонным спиртом, поэтому Луи XIV не терпел никаких духов, делая исключение только для флёрдоранжа. Вследствие этого придворные или приближенные к нему особы никогда не являлись во дворец надушенными, хотя употребление духов было тогда в большой моде. Эта потребность в свежем воздухе приучила короля и к холодной, и теплой, и даже дождливой погоде, и разве только совсем ненастное время могло удержать его дома. Прогулки эти имели разные цели: травлю оленей, стрельбу в зверинце или посещение работ. Иногда также король назначал прогулки с дамами и полдники в лесах Марли или Фонтенбло. Никто не сопровождал короля в прогулках, которые не объявлялись заранее, исключая тех, кто был занят в этот день на службе, или тех, кто имел своей обязанностью постоянно состоять при особе короля. Если король прогуливался в садах Версаля или Трианона, он один только был в шляпе, но в Марли всякий мог следовать за королем во время его прогулки, подходить к нему или удаляться от него; этот замок, где ослаблялись обычные строгости этикета, имел еще одну привилегию — выходя из него для прогулки, король обыкновенно говорил: «Шляпу, господа!» И тотчас все окружавшие надевали шляпы. Охота на оленей имела также свои особенности: по сделанному один раз приглашению мог приходить в другой раз всякий, кто хотел. В числе приглашаемых были и имевшие жалованные кафтаны голубого цвета, обшитые галунами, одним серебряным между двумя золотыми, и подбитые красной подкладкой. То же самое можно сказать и о карточной игре: первое приглашение давало право всегда принимать в ней участие. Король любил вообще большую, серьезную игру; в главном зале играли главным образом в ландскнехт, в других залах играли и в другие игры. Когда его величество возвращался с прогулки, то пока он шел от кареты до нижней ступени малой лестницы, всякий желавший мог к нему подойти. Входя в комнаты, он раздевался, и, надев другое платье, оставался в своем кабинете около часу. В это время имели право видеться с королем его побочные дети, а также и придворные служители. После этого, проходя через комнаты маркизы де Монтеспан, король отправлялся на половину г-жи де Ментенон, и по дороге всякий, кто желал, мог опять с ним говорить.

В десять часов его величеству подавался ужин; очередной метрдотель, имея в своей руке жезл, уведомлял об этом очередного начальника телохранителей, который находился в передней г-жи де Ментенон. В эту переднюю, которая была чрезвычайно мала, позволялось входить только начальникам телохранителей; начальник телохранителей отворял дверь и говорил: «Королю подан ужин!»

Через четверть часа его величество возвращался на свою половину и садился за ужин. В продолжение этой четверти часа служители делали осмотр, то есть пробовали хлеб, соль, осматривали тарелки, салфетки, вилку, ложку, ножик и зубочистку короля. Говядина подавалась согласно с церемониалом, который напечатан был в высочайшем указе 7 января 1681 года: если на стол короля подавались кушанья, приготовленные из говядины, то впереди несших блюдо должны были идти два телохранителя, привратник залы, хлебничий из дворян, главный дворцовый смотритель, смотритель кухни, а позади — двое оруженосцев, которым не дозволялось, как говорит Сен-Симон, и близко подходить к говядине его величества. Тогда Луи XIV, предшествуемый метрдотелем и двумя комнатными лакеями, держащими в руках большие свечи, входил в столовую и садился за стол; он осматривался вокруг себя и почти всегда находил собравшимися к нему на ужин сыновей и дочерей королевского дома и, кроме того, множество придворных особ обоего пола. Король приказывал принцам и принцессам занять свои места. По правую и по левую сторону стола стояли перед королем шесть служителей, ему прислуживавших и подававших чистые тарелки. Когда король хотел пить, мундшенк говорил во всеуслышание: «Пить его величеству!» Тогда старшие мундшенки делали поклон, приносили серебряный вызолоченный кубок и два графина, предварительно отведав воду. После чего король сам наполнял свой кубок, а старшие мундшенки, сделав вторичный поклон, уносили графины и ставили их на буфет. Во время ужина играла музыка; музыка играла всегда тихо, чтобы не мешать говорить, и словно аккомпанировала словам.

По окончании ужина король вставал и вместе с ним все присутствующие. Сопровождаемый двумя телохранителями и одним привратником, он проходил через залу в свою спальню. Войдя в спальню, король подходил к своей кровати" и облокачивался на ее спинку, что длилось несколько минут;

Потом, раскланявшись с дамами, проходил в свой кабинет, где отдавал распоряжения начальнику телохранителей. Тогда в этот кабинет входили сыновья и дочери королевского дома, их дети, законные и побочные, их жены и их мужья. Король принимал, сидя в креслах; по заведенному порядку в это время находились при короле его высочество принц Орлеанский и дофин; дофин, как и все прочие принцы, не имел права садиться; это право было предоставлено только брату короля и принцессам, с тою разницею, что первый садился в кресла, а последние на табуреты. После кончины первой супруги дофина, вторая его жена, в свою очередь, была принимаема в кабинете, как и первая. Что касается придворных дам и статс-дам, находящихся при принцессах, они ожидали в особенном кабинете, называемом кабинетом для совещаний, который был рядом с кабинетом его величества.

Около 12 часов король выходил из кабинета и принимался снова кормить своих собак. Возвратившись в кабинет и пожелав всем доброй ночи, он уходил в свою спальню, становился в проходе за кроватью, где брал молитвенник и молился как и утром при вставании. Это было время предварительного отхода ко сну; тут снова начинались большие и малые выходы, здесь снова представлялись его величеству высшие государственные люди с деловыми бумагами, докладами, проектами, записками и тому подобным. Это продолжалось недолго. Когда король отходил ко сну, то заранее ставилось на стол в его спальне кушанье и питье на ночь; его кресло ставилось у камина, на него клали халат и ставили возле него туфли. Цирюльник приготовлял туалет и гребенки; роскошной отделки подсвечник с двумя свечами ставился на стол перед креслами. Король подходил тогда к креслам, снимал с себя часы и четки и клал на стол; потом снимал ленту, камзол и галстук; эти последние принадлежности своего туалета он отдавал дежурному камер-юнкеру; после этого он садился, и камер-лакей вместе с каким-нибудь другим лакеем развязывали королю подвязки, между тем как два других гардеробных лакея снимали с него башмаки, чулки и панталоны; два пажа подавали туфли. В это время к королю подходил дофин и подавал ему ночную рубашку, которая предварительно нагревалась гардеробным лакеем. Камер-лакей брал подсвечник в две свечи, тот самый, который, как мы выше сказали, ставился на стол перед креслами; король сам назначал, кто из его вельмож должен был светить ему до его постели; потом, когда король делал свой выбор, привратник обращался к присутствующим и громко говорил:

«Господа, выходите!», — и находящиеся в комнате придворные чины выходили из комнаты.

Теперь король назначал платье, которое желал надеть на другой день, ложился в постель и делал медику знак, что он может подойти к его кровати и осведомиться о состоянии его здоровья. В это время камер-лакей зажигал или приказывал зажечь ночную лампу. Через несколько минут медик выходил из комнаты и с ним все лакеи. Дежурный камердинер оставался в спальне один, закрывал занавески кровати, тушил свечи и ложился на свою постель.

В те дни, когда король был болен или принимал лекарства, а это бывало почти всякий месяц, правила этикета изменялись. Король принимал лекарство в постели, потом отправлялся к обедне с обычными парадными выходами; дофин и особы королевской фамилии делали ему на несколько минут визит; по выходе их представлялись королю, в свою очередь, герцог Мэнский, граф Тулузский и г-жа де Ментенон. Г-жа де Ментенон садилась в кресла подле кровати; что касается дофина, то он, равно как и прочие особы королевского дома, всегда стоял. Один герцог Мэнский по причине своей хромоты садился возле кровати на табурет, но в том только случае, когда кроме г-жи де Ментенон и его брата в комнате никого не было. В эти дни король обедал в своей постели, а к трем часам пополудни придворным дозволялось входить к его величеству. Тогда король вставал и проходил в свой кабинет, где держал совет; после этого он обыкновенно уходил к госпоже де Ментенон и оставался у нее до ужина, подававшегося, как мы уже выше сказали, всегда в 10 часов.

Во время похода этикет изменялся сообразно с происшествиями, часы назначались по обстоятельствам; только совет собирался в одни и те же часы. Король кушал с теми только лицами, которые имели право на эту честь. Те, кто своими заслугами надеялись получить это право, просили об этом короля через посредство дежурного камер-юнкера; дежурный камер-юнкер сообщал им ответ короля, и на другой день они представлялись государю в то время, как он шел обедать. Тогда король, обращаясь к ним, говорил: «Господа, садитесь за стол!» Это приглашение, сделанное один раз, как и приглашение на охоту, не требовало возобновления. Впрочем, этого отличия удостаивались только потомственные дворяне, а личные заслуги не давали этого права: генерал Вобан в первый раз обедал с королем при осаде Намюра, между тем как полковники из потомственных дворян допускались к обеденному столу без всяких затруднений.

Из всех аббатов один имел честь обедать с королем — аббат де Грансе, который подвергал свою жизнь опасности, исповедывая раненых и воодушевляя войска. Духовенство никогда не было удостаиваемо этой чести за исключением кардиналов и пэров.

На лагерных обедах и ужинах все были в шляпах и считалось даже знаком невежества и неуважения, о чем вам тотчас сделали бы замечание, сидеть за столом с открытою головою; его королевское высочество дофин сам был в шляпе, и отличия ради один король сидел без головного убора. Когда король обращался к кому-нибудь из лиц, приглашенных к его столу, то тот должен был снять шляпу; то же самое правило относилось и к тем, которым дофин или принц Орлеанский оказывали такую же честь.

Король был всегда набожен; только раз он пропустил обедню, и это было в тот день, когда войска выступили утром из лагеря на приступ. Луи XIV строго соблюдал посты; он всегда говел на Страстной неделе Великого поста и постился не только в Пост, но и в большие праздники. Он причащался пять раз в год, в субботу на Страстной неделе в приходской церкви, а в другие дни — в своей часовне; этими днями были кануны праздников — Сошествия Св. Духа, Успения Пресвятой Богородицы, Рождества Христова и праздник Всех Святых. В четверг на последней неделе Великого поста король давал для бедных обед; во время поста он кушал один только раз в сутки, в полдень.

С того времени как Луи XIV минуло 35 лет, он всегда носил платье более или менее темного цвета, с легкой золотой вышивкой; иногда на нем не было ничего блестящего, кроме одной золотой пуговки, которая прикреплялась к воротнику рубашки; иногда весь костюм его был сшит из черного бархата; что касается королевских жилетов, то они имели разные цвета: красные, синие, зеленые и всегда вышитые золотом и серебром; никогда король не носил перстней, и если были на нем драгоценные камни, то разве только на бантах башмаков, подвязок или на тесьме шляпы. Вопреки обычаю предшествовавших ему королей, он всегда носил под камзолом голубую ленту; в праздничные дни лента была длиннее обыкновенной и унизанной драгоценными камнями, а стоимость ее составляла до 10 миллионов. Это соблюдалось очень строго, исключая Пост и говение, которые, впрочем, были отменены, когда королю исполнилось 65 лет, и совсем забыты, когда он слег в постель, с которой уже не встал.

ГЛАВА XLIII. 1685 — 1690

Сначала 1865 года ум новой фаворитки занимали две весьма важные идеи — отмена Нантского эдикта и вступление в брак с королем. Отмена эдикта, без сомнения, была следствием влияния г-жи де Ментенон и отца ла Шеза; этого опасался уже Анри IV, об этом мечтал Ришелье; предвидя такую возможность, Анри IV, кроме свободы совести, даровал своим бывшим единоверцам несколько укрепленных городов, в случае гонений способных стать убежищами, но враги реформатской религии поступили так: они сначала отняли у гугенотов их города и замки, а потом уничтожили и сам эдикт. Вспомним, как при осаде Ла-Рошели гугенот Бассомпьер, сражавшийся против гугенотов, сказал: «Вы увидите, что мы будем так глупы, что возьмем Ла-Рошель!» Действительно, один за другим все укрепленные места гугенотов были у них отняты, и в конце 1656 года, в министерство Мазарини, вследствие бунта, случившегося в Ниме, одном из центров религиозной борьбы, уже начались жестокие гонения, развернувшиеся вполне позднее, а тогда они были остановлены Кромвелем, который, узнав о происходящем на юге Франции, заключил свою, обращенную к французскому двору, депешу следующим: «Я узнал, что в лангедокском городе Пиме было несколько народных возмущений; прошу вас о том, чтобы все это кончилось без кровопролития и особенно вредных последствий».

Поскольку тогда Мазарини очень нуждался в Кромвеле, особые жестокости были пресечены, а всякого рода утеснения вроде драгонад особого значения не имели, поскольку на юге война велась уже более трехсот лет и земля постоянно поливалась кровью то гугенотов, то католиков, начиная со времени альбигойцев — предшественников современных протестантов. Всякое столкновение выражало характер торжествовавшей в тот момент партии: если победителями выходили протестанты, то мщение имело характер открытый, зверский, яростный, а если торжествовала католическая партия, возмездие совершалось скрытно и лицемерно.

Одержав верх, протестанты разрушали церкви, грабили монастыри и выгоняли монахов, оскорбляли монахинь, жгли распятия и ругались над иконами. Победители-католики налагают подати, назначают вознаграждение за понесенный ущерб, и, разоряясь при каждом поражении, после каждой победы становятся еще богаче. Гугеноты действуют при свете дня, с барабанным боем разрушая дома неприятеля, плавя на площадях церковные колокола и отливая из них пушки, прибивая к дверям соборных церквей объявления и обращая храмы в места казней и истязаний. Католики предпочитают темноту, и ночь становится их соучастницей; они двигаются тихо, без шума, входят украдкой в полуоткрытую дверь, делают епископа президентом Совета, отдают коллегии иезуитам и, имея поддержку двора и короля, лишают гугенотов покровительства законов.

Таким образом в 1630 году, то есть 20 лет спустя после смерти Анри IV, Совет Шалона-на-Соне постановляет, что протестанты не допускаются к изготовлению товаров, которыми город торгует. В 1654 году, через год после церемонии совершеннолетия, Луи XIV дозволяет обложить жителей Нима податью в 4000 франков на содержание госпиталей — католического и протестантского, и таким образом гугеноты, которых в городе вдвое больше католиков, обязываются содержать и госпиталь для своих противников. Декретом Совета от 9 августа 1654 года определялось, что все ремесленные старшины должны исповедывать католическую веру; декретом от 16 декабря протестантам запрещается посылать к королю депутатов; указом от 20 декабря определено, что смотрителями госпиталей могут быть только католики.

В 1662 году было предписано протестантам хоронить покойников только по наступлении ночи и до рассвета; особая статья закона о погребении определила число родственников или друзей, которые могли присутствовать на похоронах. В 1664-м парламент Руана запретил торговцам иметь в лавках работников, даже мальчиков из протестантов, а в 1665-м это правило было распространено и на золотых дел мастеров.

В 1666 году, развивая парламентские указы, король в своей декларации установил, что должности актуариев старшинских домов или секретарей цеха часовых мастеров, а также должности привратников, швейцаров и прочих при городских службах могут занимать исключительно католики (ст. 31); что если процессия, в которой несут святые дары, проходит мимо храма кальвинистов, то они должны на время ее прохождения прекратить пение своих псалмов (ст. 33); что на время католических шествий кальвинисты по распоряжению городских властей должны всячески украшать дома и принадлежащие им строения (ст. 34).

Различные и все усиливающиеся притеснения привели к тому, что с 1669 года начинается переселение протестантов, и это вызвало издание указа следующего содержания: «Принимая во внимание, что многие наши подданные переселяются в чужие земли и занимаются там различными ремеслами, в которых они искусны, даже постройкой кораблей, поступают на морскую службу и прочее, мы запрещаем каждому, принадлежащему к так называемой реформатской вере, без нашего позволения выезжать из королевства под угрозой наказания и лишения имущества и повелеваем тем, кто уже покинул Францию, возвратиться в ее пределы».

В 1670 году король исключил реформатских медиков из деканства Руанской коллегии, допустив туда только двух медиков-католиков. В 1671 году указом было предписано снять герб Франции с храмов гугенотов. В 1680 году декларация короля запретила женщинам-реформаткам заниматься ремеслом повивальных бабок. В 1681 году отрекшиеся от кальвинизма были освобождены от податей, а их дома — от военного постоя на два года; наконец, в июле того же года поступило распоряжение закрыть Седанскую коллегию, единственную в королевстве принадлежавшую кальвинистам. В 1682 году король повелел нотариусам, стряпчим, приставам и урядникам из кальвинистов оставить свои должности, признав их неспособными к исправлению этих должностей. В марте 1684 года Государственный совет распространил это постановление на королевских секретарей, а в августе король объявил протестантов неспособными к занятию должности экспертов. Наконец, в 1685 году парижские власти предписали протестантам-купцам, имеющим какие-либо привилегии, продать их в течение месяца.

Таким образом, была создана система гражданских и религиозных притеснении, преследующих протестанта от колыбели до гроба. В детстве у него нет училища, где он мог бы получить образование; в молодости он не находит никакой должности, не может быть ни торговцем, ни старшиной, ни врачом, ни адвокатом, ни даже сторожем. Он не имеет храма для молитвы, свобода его совести стеснена и он обязан прекратить молитву, если мимо движется католическая процессия; когда отмечается католический праздник, он обязан, скрывая чувства, в знак радости украшать по мере достатка свой дом. Если он получил от предков богатство, он не может поддержать его по недостатку общественного положения и гражданских прав, и богатство мало-помалу ускользает из его рук, переходя к католикам.

В старости протестант страдает перед смертью мыслью о том, что ежели он умрет в вере своих отцов, то его не похоронят вместе с ними, а его друзья не более строго определенного количества смогут проводить гроб только скрытно, ночью, словно нечистого. И если он в любом возрасте решит бежать из этой бесконечной враждебной страны, где ему не дозволяется ни родиться, ни жить, ни умереть, его объявят бунтовщиком, имущество отнимут в казну и ежели схватят, то наименьшим несчастьем будет тяжкий жребий гребца на галерах вместе с поджигателями и убийцами.

Мы воздаем всем по справедливости и указываем на то, что преследования начались ранее времени политического влияния г-жи де Ментенон, но не можем освободить ее, как и Луи XIV, от ответственности за гонения на протестантов.

В 1682 году Луи XIV, решив уже отменить Нантский эдикт, вызвал из Индии аббата Шелу и послал его в Менд в звании главного священника и инспектора миссий в Севеннах. Аббат Шела, младший в доме Ланглад, несмотря на воинственный дух, должен был стать служителем церкви, но живой, пылкий характер вел его навстречу опасностям, и, желая преодолевать препятствия и внушать почтение к вере, аббат избрал Церковь воинствующую, а полем сражения — Индию. Молодой миссионер приехал в Пондишери в то самое время, когда король Сиама, впоследствии направивший посольство к Луи XIV, приказал умерщвлять миссионеров, слишком, по его мнению, горячо проповедовавших христианство в его государстве. Французским миссионерам было запрещено проникать в Сиам, но аббат Шела пренебрег этим и, побуждаемый своим воинственным духом, перешел границу; через три месяца он был схвачен и отвезен к губернатору Банкана. Началась мученическая жизнь аббата, принуждаемого к отречению от веры, но храбрый поборник имени Христа, отданный в руки палачей для пыток, перенес мучения с такой твердостью и мужеством, прославляя Спасителя, что палачи утомились и, изломав ему руки и ноги, покрыв его тело ранами и видя его в беспамятстве, решили, что упрямец умер. Аббата подвесили за руки на дереве при дороге как ужасный пример правосудия сиамского короля. При наступлении ночи один бедный сострадательный пария снял несчастного с дерева и привел его в чувство.

Наказание совершалось без тайны, официально, и узнав об этом французский посланник потребовал удовлетворения за смерть миссионера, так что король, довольный тем, что палачи так скоро утомились, послал изувеченного, но живого аббата к посланнику, который требовал выдачи трупа.

Этого-то аббата в предвидение бунтов, долженствовавших произойти после отмены Нантского эдикта, и послал Луи XIV в Севенны. Таким образом из преследуемого Шела стал преследователем, и будучи тверд в перенесении собственных мучений, он был вовсе не чувствителен к мукам других. Аббат не забыл о пытках в Сиаме, но сам став извергом, значительно расширил науку о пытках и не только пользовался виденными им в Индо-Китае машинами, но изобретал новые. С ужасом рассказывали о заостренных камышовых прутьях, которые этот ревнитель веры забивал под ногти жертв, о специальных клещах, которыми он вырывал бороды, брови и веки, о фитилях, обвиваемых вокруг пальцев и поджигаемых в виде канделябра о пяти светильниках, о подвижных ящиках, куда запирали пытаемого и вертели пока тот не лишался чувств, наконец, об изобретенных аббатом кандалах, в которых арестанты не могли ни сидеть, ни стоять.

Даже самые пламенные панегиристы этого аббата говорили о нем с некоторым страхом, и надо сказать, иногда он углублялся в собственное сердце, вспоминал, сколько раз применял к телу власть мучить и увечить, и тогда падал на колени и целыми часами оставался совершенно неподвижным, погруженным в размышления, так что если бы не падавший с чела пот, его можно было бы принять за статую над гробом. Таков был тот, кто при помощи правителя Лангедока де Бавиля и под покровительством Брольо должен был следить за исполнением ужасного декрета Луи XIV. 18 октября Луи XIV подписал отмену Нантского эдикта, представленную совету еще в апреле и утвержденную им в августе. По случаю этого акта король к своим известным девизам добавил новый: «Один закон при одном государе».

Мы еще увидим, чего стоило привести этот закон в исполнение.

Совершив богоугодное дело, г-жа де Ментенон решила, что теперь можно позаботиться о себе. После удаления маркизы де Монтеспан при дворе стало несколько скучно и однообразно. Именно в это время г-жа де Ментенон обрела свою власть над королем, чему, быть может, была обязана своему, непривычному для Луи XIV, сопротивлению. Другие женщины при первом слове любви отдавали свои сердца честолюбивому монарху, который и в любовных делах подражал отцу богов Зевсу, но г-жа де Ментенон на самые настоятельные просьбы и заманчивые обещания отвечала словами, под влиянием которых Луи XIV находился в продолжение оставшейся жизни: «Я боюсь ада и надеюсь на спасение». Тогда отец ла Шез, подкупленный новой фавориткой, осмелился предложить монарху, частенько жаловавшемуся на неодолимое сопротивление де Ментенон, вступить с ней в тайный брак, полагая это средством удовлетворить страсть короля и отчасти успокоить совесть его фаворитки. Луи XIV, однако, колебался.

Наконец, г-жа де Ментенон, в свою очередь признаваясь в борьбе, которую приходится выдерживать ее сердцу, объявила своему царственному поклоннику, что по примеру Лавальер и Монтеспан, хотя они и более ее виновны, удаляется от света и проведет остаток жизни в молитвах за спасение души монарха. Узнав об этом, герцог Мэнский со слезами на глазах пришел к королю и стал умолять не разлучать его с той, кто была ему истинной матерью, любившей его с такой нежностью, что он не в силах перенести разлуку с этой женщиной.

Такие просьбы расстрогали короля тем более, что соответствовали собственным его желаниям. Отец ла Шез, духовник короля, вновь осмелился повторить совет жениться на де Ментенон, объявив, что она постоянно молится о том, чтобы Бог не допустил ее пожертвовать собой ради любви. Однако король пожелал обратиться к какому-нибудь еще уважаемому лицу со своими сомнениями, и этим лицом оказался Боссюэ, который высказался за брак; более того, он сообщил маркизе, что она вскоре станет королевой. Радость де Ментенон была велика и она не удержалась, сообщив новость некоторым своим друзьям, понятно, прося о сохранении тайны. Понятно также, что тайна перестала быть таковой и кто-то любезно известил дофина, который в первый раз вышел из своей беспечности. Он поспешно отправился из Медона в Версаль, представился королю в такой час, когда отец не имел обыкновения его принимать и говорил с ним сначала как почтительный сын, а потом как наследник престола. Хотя Луи XIV и не привык встречать препятствия исполнению своей воли, но содержание речей принца было столь значительным и касалось столь высоких интересов, что он пообещал посоветоваться с некоторыми особами. Его высочество указал на двоих, преданных и верных престолу, которые как по характеру, так и по состоянию, были совершенно различны. Этими людьми оказались Фенелон и Лувуа; оба, будучи менее услужливы и не так любезны, как отец ла Шез и Боссюэ, пошли наперекор желаниям новой фаворитки и им пришлось в этом раскаяться: Фенелон лишился благорасположения короля, а Лувуа, если верить Сен-Симону, даже поплатился жизнью.

Побежденный Луи XIV обещал дофину, что столь ужасающий его брак не состоится. Гордясь своей победой над королем, дофин вернулся к себе в Медон, где в продолжение двух недель и не подозревал, что Луи XIV переменил мнение. Каково же было удивление дофина, когда в одно прекрасное утро к нему пришли с предложением узаконить его дочь от м-ль ла Форс с условием, что он не будет противиться браку короля с г-жой де Ментенон.

— Скажите тем, кто послал вас ко мне с этим бесстыдным предложением, — заявил дофин, — что смотрю и всегда буду смотреть на них как на злейших врагов величия Франции и славы короля. Если я когда-нибудь буду иметь несчастье стать королем, то, клянусь вам, я заставлю этих людей раскаяться в этой дерзости! И если когда-нибудь моя любовь и нежная привязанность к этой девочке довела бы меня до подобной глупости, то я пал бы на колени и стал просить Бога лучше ее взять, нежели оставить в живых с тем, чтобы под этим постыдным условием признать ее законной! Ступайте и с подобными предложениями никогда ко мне не являйтесь!

Тогда Луи XIV решился на тайный брак. Однажды вечером, в январе 1668 года, отец ла Шез, камердинер Бонтан, архиепископ Парижский Гарле и г-н де Моншеврель были вызваны в кабинет короля в Версале; Лувуа сам согласился быть свидетелем с тем условием, чтобы это бракосочетание навсегда осталось в тайне. В кабинете был поставлен алтарь; собравшиеся ожидали короля, и он вошел, ведя за руку г-жу де Ментенон. Подойдя к алтарю, они встали на колени; отец ла Шез приступил к обряду, Бонтан ему прислуживал, а Лувуа и де Моншеврель выступали в качестве свидетелей. На другой день Версаль пробудился в слухах о весьма странном происшествии — вдова Скаррона вышла замуж за Луи XIV!

Напомним, что при совершении таинства Луи XIV исполнилось 47 лет, г-же де Ментенон — 52 года.

С этого времени начались в королевской фамилии несогласия, которые омрачили конец царствования Луи XIV. Дофин укрылся в Медоне и редко приезжал в Версаль, никогда не оставаясь там на ночь. Чтобы принудить сына хоть как-то признать де Ментенон, король решил делать приемы на ее половине, но это было напрасно, дофин вовсе не желал признать ее мачехой. Однажды король взял дофина под руку, надеясь преодолеть его упрямство почтением, которое приличествовало королевской особе, и повел к дверям комнаты, где находилась де Ментенон, однако у дверей дофин вежливо, но твердо освободил свою руку, поклонился и не говоря ни слова удалился. В конце концов де Ментенон возненавидела его так же, как он ее, а маленький двор в Медоне стал источником едких эпиграмм, сонетов к мадригалов, немало огорчавших короля. Один из сонетов до того раздразнил короля, что он собрался послать полицейского офицера с поручением установить автора, но, узнав почерк герцогини Бурбонской, урожденной де Нант, вернул офицера. Вот этот сонет:

Как Боже ты велик с всемощною десницей!

Награду дал ты мне за тяжкие труды;

Рабыней я была, когда была девицей,

Посуду мыла я, терпела все беды.

Не презирала я любовников поклона,

В объятья страстные кидалась часто к ним

И сделалась женой безногого Скаррона,

Который рифмой жил, как телом я своим.

Он умер — и уж жар хладел в моей крови,

Толпа поклонников с холодностью отстала,

Но вдруг один герой шепнул мне о любви!

Святошею себя ему я показала,

Не слушала его я нежного напева -

Пред адом струсил он.., и вот я — королева!

В то же время де Ментенон получила письмо Карла II Английского, пересланного ей герцогиней Портсмутской, той самой «полномочной искусительницей», которая была послана к королю Англии ради союза против Голландии. Это письмо осуждало отмену Нантского эдикта.

«Ваше величество, именем великого Анри, кровь которого течет в наших жилах, прошу Вас уважать протестантов, видевших в нем отца. Если же, как говорят, Вы хотите заставить их отказаться от исповедываемой ими веры и под угрозой, в случае сопротивления, изгнать их из пределов Вашего государства, то я дам им приют в Английском королевстве. Этим моим покровительством я докажу потомкам тех, кто так храбро сражался под знаменем Анри IV, что я — его достойный внук! Я вполне уверен, что Вы удалите от себя всех тех бесчестных людей, что советуют Вам преследовать протестантов. Многие из них проливали за Вас свою кровь и чем же Вы собираетесь их отблагодарить? Разорением, бесчестием, изгнанием из своего отечества, отечества великого Анри! Какой человек не гордился званием его подданного ? И труд его, труд, который он едва смог кончить и который стоил ему жизни, этот труд хочет теперь уничтожить его внук, преемник его престола! Короли Франции при вступлении на престол должны бы были взять строгим правилом не иметь при себе ни одного иезуита на том основании, что именно они были обвиняемы в организации убийства Анри IV, по крайней мере в причастности к нему, и до сих пор они осмеливаются оскорблять имя покойного монарха. Прислушайтесь же, брат мой, к советам одного из Ваших близких родственников который любит Вас как короля и уважает как друга».

Это письмо произвело действие тем большее, что оно было передано публично маркизой де Монтеспан спустя несколько месяцев после смерти автора и показалось голосом из гроба, последней и бесполезной попыткой спасти несчастных гугенотов.

Карл II скончался 16 февраля 1685 года, и его брат, Якоб II, занял трон. Карл II провел относительно спокойно последние годы своего царствования, и одной из причин этого было его равнодушие ко всему, что относилось к религии. Напротив, Якоб II, с детства склонный к католицизму, стал ревностным защитником этой веры. Будь он турком или китайцем, последователем Магомета или Конфуция, был бы он, наконец, скептиком или богоотступником, то английский народ, утопленный гражданскими войнами, тревожившими его до казни Карла I и после смерти Кромвеля, позволил бы ему, по всей вероятности, исповедывать любимую веру, но оставить народ в его англиканстве. Однако, ободряемый., Луи XIV и побуждаемый иезуитами к восстановлению католичества и их влияния, Якоб II повел себя так, словно реформа, которую он намеревался провести в пользу папства, уже совершилась. Английский король публично принял

К своему двору нунция его святейшества и посадил одновременно в тюрьму семь англиканских епископов, которых лучше бы стоило попробовать уговорить. Вместо того, чтобы дать Лондону новые льготы, как это сделал восходя на престол Карл II, Якоб отнял у столицы и прежние. Один кардинал, подумав над последствиями таких странных действий, даже предложил папе Иннокентию XI отлучить Якоба Н от церкви, как государя, намеренного искоренить последние остатки католицизма в Англии.

Принц Оранский не спускал глаз с престола своего тестя, надеясь им завладеть, если не будет наследника, но вскоре английская королева родила сына. Тогда принц Оранский решил силой взять то, что ему не удалось получить законно.

Принц Оранский посадил на корабли 15 000 войска и объявил, что намерен воевать с Францией. Это никого не удивило, поскольку все знали о вражде между штатгальтером Голландии и королем Франции, начавшейся с того, что Луи XIV предложил принцу жениться на одной из его побочных дочерей; Вильгельм гордо ответил: «Принцы Оранского дома всегда имели обыкновение вступать в брак с дочерями сильнейших и могущественнейших королей, но не с их незаконными дочерями!» Хотя более двухсот человек знали о настоящем назначении флота, тайна, как это ни странно, была сохранена. Голландский флот прошел в виду английских кораблей, не обменявшись даже сигналами.

Подвергнувшись нападению, Якоб II написал письма к императору и французскому королю. Император ответил: «С вами случилось то, что нами было предсказано». Луи XIV поспешил на помощь, но прежде, чем он успел собрать свой флот, явился курьер с известием, что английская королева и принц Уэльский в сопровождении де Лозена счастливо высадились в Кале. Удалившись из Франции, де Лозен вошел в милость к королю Якобу II, и ему, пользовавшемуся некогда благорасположением Луи XIV, поручил английский король в дни несчастья, когда его покинули обе родные дочери, а один зять притязал на его престол, отвезти жену и сына во Францию.

Прибыв в Кале, английская королева первым делом написала Луи XIV письмо, в котором между прочим говорила, что только одно обстоятельство уменьшает радость находиться под покровительством великого короля, а именно, что она не смеет представить его величеству того, кому обязана, как и ее сын, не только свободой, но даже, быть может, жизнью. Луи XIV отвечал, что, разделяя ненависть королевы к ее врагам, он равно разделяет с ней ее признательность к друзьям, и немедленно изъявил свою благосклонность к герцогу де Лозену. Встретившись с английской королевой в Шату, Луи XIV сказал:

— Сударыня, я оказываю вам печальную услугу, но надеюсь в скором времени оказать услугу более великую и более приятную. — И, обратившись к де Лозену, протянул ему руку, которую тот почтительно поцеловал.

С этого дня король возвратил герцогу прежние звания при дворе и пообещал поселить в Версале.

Прибыв в Сен-Жермен, ставший резиденцией августейших беглецов, королева Англии получила ту же свиту, что имела при жизни королева Франции; кроме того, она нашла на туалетном столике кошелек с 10 000 луидоров. Вскоре к супруге присоединился Якоб II, который получил такой же придворный штат и телохранителей, как у французского короля, а также содержание 600 000 ливров в год. Одновременно Луи XIV занялся восстановлением порядка на английском престоле, но, к несчастью для Якоба II, опасно заболел.

Луи XIV не было еще 50, но он уже почувствовал первые признаки приближающейся старости. После нескольких приступов подагры у короля открылась фистула, и болезнь казалась весьма серьезной, поскольку хирургия тогда была еще в младенчестве. Хирург короля Феликс, искуснейший врач, целый месяц в главной парижской больнице производил опыты над несчастными, которых ему привозили из всех госпиталей столицы. Когда Феликс почувствовал себя более или менее уверенно, он попросил короля приготовиться к операции.

О болезни короля знали определенно только де Ментенон, Лувуа, дофин и Феликс. В то время собирал силы направленный против Луи XIV Аугсбургский союз во главе с новым английским королем Вильгельмом II, так что известие о болезни французского короля, неспособности его встать во главе своей армии могло бы ободрить врагов. Поэтому, когда четыре самые приближенные особы опасались за жизнь короля, супруга дофина не прекращала приемы и давала балы словно король совершенно здоров. Операция была произведена в присутствии этих четырех лиц: г-жа де Ментенон расположилась у камина, маркиз Лувуа держал короля за руку, а дофин стоял у его ног; Феликс бегал, суетился, приготовляя необходимое. Операция совершилась весьма удачно — король даже не вскрикнул, а по окончании процедуры показался придворным. Таким образом, Франция узнала о выздоровлении своего короля одновременно с известием о бывшей болезни и опасности, которой государь подвергался.

Между тем, мир, может быть, и не был бы нарушен, если бы не одно ничтожное происшествие, что лишний раз доказывает, на какой порой тонкой нити держится спокойствие народов. Луи XIV, не довольствуясь постройкой Версаля, приказал начать Трианон. Ленотру было поручено сделать план сада совершенно отличающимся от того, что было сделано в Версале, этом светиле, которому Трианон мог бы служить достойным спутником.

Имея страсть к строительству, король любил надзирать за ним лично. Однажды он в сопровождении Лувуа, бывшего после Кольбера министром публичных зданий, осматривал воздвигающийся Трианон, и ему показалось, что одно окно сделано в другом размере, нежели прочие. Король сказал об этом Лувуа, а тот, желая поддержать достоинство министра, возразил, утверждая, что размер окна соответствует прочим. Однако короля оказалось непросто уверить, и отправившись на следующий же день в Трианон и встретив там Ленотра, он повел его ко дворцу и, поставив перед злосчастным окном, попросил быть судьей в споре Ленотр, не желавший ссориться ни с тем, ни с другим, долго не решался высказать свое мнение. Тогда король приказал ему измерить окно, и Ленотр неохотно принялся за дело, в то время как Лувуа громко бранился, а монарх нетерпеливо прохаживался. Обмерив окно, Ленотр донес его величеству, что оно действительно несколько меньше других, следовательно Лувуа не прав. Король, до сих пор скрывавший свое неудовольствие, дал волю гневу и объявил своему министру, что его упрямство и капризы начинают надоедать, что он хорошо сделал, посмотрев сам за постройкой, иначе бы Трианон был сделан как попало. Эта сцена произошла в присутствии придворных и рабочих, так что Лувуа, тем более оскорбленный, что выговор был сделан королем при множестве свидетелей, весьма расстроенный вернулся к себе и сказал: «Если я не займу чем-нибудь человека, который выходит из себя из-за такой безделицы, то я погиб! Только война сможет отвлечь его внимание от построек, и, клянусь честью, я дам ему повод к войне!»

ГЛАВА XLIV. 1691 — 1695

И так, Европа вновь пала жертвой всеобщей войны, и началось все с окна Трианона, сделанного меньше прочих. В этой войне произошли два морских сражения — у мыса Бевезьер, выигранное Турвилем, и мыса Ла-Гог, выигранное Русселем; снова начались военные действия в Италии и вследствие сражения при Стаффорде герцог Амедей лишился своей Савойи и большей части Пьемонта, однако с помощью Австрии, то есть с помощью 4000 человек под предводительством принца Евгения, Амедей с успехом возобновил войну. Принц Евгений заставил французов снять осаду с города Кони, а герцог Баварский, прибыв со свежими силами, выгнал французов из пределов Италии.

Таким образом Париж впервые услышал о непобедимом сыне графини де Суассон. Предназначенный к духовному званию, Евгений снял с себя соответствующее облачение и отправился на войну с турками; возвратившись из этого прославившего его крестового похода, принц просил Луи XIV дать ему полк, но тот не согласился, и тогда принц написал ему письмо, в котором объявлял, что поскольку король отказывает ему в службе, то он отправляется служить императору. Луи XIV посмеялся над письмом Евгения, полагая его образцом юношеской дерзости, и, показывая письмо во время карточной игры маршалу Вильруа, тому самому, которому впоследствии принц Евгений доставил столько неприятностей, шутил:

— Что вы, маршал, скажете на это? Не правда ли, я много потерял!

В Испании маршал Ноайль взял Ургель и тем проложил себе путь в Арагон, а граф д’Эстре, в свою очередь, бомбардировал Барселону. На Рейне, за отсутствием принца Конде, три года как умершего, и генерала Креки, скончавшегося недавно, войну было поручено вести Анри Дюрфору, маршалу Дюра, под начальством его высочества дофина; в армии Дюра находились генералы Катина и Вобан, которому было приказано приступить к осаде Филиппсбурга, где дофин впервые участвовал в сражении. В день отъезда дофина к армии король призвал его к себе и сказал:

— Сын мой, посылая вас командовать моими войсками, я даю вам случай отличиться на поле брани! Докажите Европе, что, когда меня не будет на свете, король Луи XIV НЕ УМЕР!

Дофин отправился на войну и согласно воле отца показал себя достойным звания главнокомандующего. Филиппсбург был взят в 19 дней, Мангейм — в 3, Франкеталь — в 2, а Шпейер, Вормс и Оппенгейм сдались при одном появлении французов, которые владели уже Майнцем и Гейдельбергом.

Среди этих успехов от Лувуа пришел приказ предавать все огню и мечу и обратить Палатинат в пепел. Снова запылало на большом пространстве пламя, в котором Тюренн сжег два города и 20 деревень. Вильгельм, утвердившийся на троне тестя, при этом зареве переплыл море, чтобы начать борьбу с французами на той же территории, где уже имел случай с ними встречаться. Поскольку в нем видели достойного противника, король решил противопоставить ему маршала Люксембурга, который уже более двух лет подвергался немилости министра Лувуа, ненавидевшего маршала как и Тюренна, как всех, отличавшихся талантами. Отправляясь к армии, Люксембург выразил королю опасения относительно ненависти, которую он за собой оставляет, но Луи XIV, который умел заставить исполнять свою волю, когда того требовала необходимость, а часто и без таковой, ответил маршалу:

— Поезжайте и будьте спокойны, я постараюсь помирить Лувуа с вами. Пишите прямо мне, а я ручаюсь, что ваши письма не будут проходить через его руки.

Люксембург начал военные действия с победы при Флерюсе и с победной реляцией отправил в Париж 200 знамен и штандартов. Этот поход замечателен также осадами Монса и Намюра под личным командованием самого короля и сражениями при Сейнкерке и Нервиндене, в которых герцог Шартрский, сын герцога Орлеанского, имевший тогда от роду 15 лет, принял участие. Принц Конде, Луи III, внук великого Конде и супруг де Нант, также отличился в этих сражениях.

Однако Франции было недостаточно войн с врагами внешними — ее раздирали междоусобицы. Отмена Нантского эдикта принесла плоды, и пламя, охватившее Палатинат, достигло Севенн. Читатель помнит о жестоком священнике, неумолимом миссионере, который был послан в Менд в качестве инспектора миссий. Аббат Шела остался верен себе и действовал со всей строгостью новых законов, отнимая даже детей у матерей и отцов и заключая их в монастыри, дабы заставить их раскаяться в том, что они такие же еретики как и их родители, приказывал подвергать детей таким наказаниям, что многие из них не переносили мучений и умирали. Наконец, пробыв четыре года тираном и мучителем свои собратьев, аббат заранее вырыл себе могилу в церкви Сен-Жермен, выбрав ее потому, что она была построена папой Урбаном IV в бытность епископом Мендским.

Со времени приезда аббата Шелы во вверенную ему область не проходило дня без ареста, пыток или ужасной казни. В особенности он преследовал протестантских пророков, полагая их главными виновниками распространения ереси, и, схватив, немедленно казнил. Одна несчастная пророчица, имя которой осталось неизвестным, была сожжена в Монпелье; другая, Франсуаза де Брез, повешена. Предсказатель Лакуат, осужденный на колесование, в утро казни исчез, и никто не знал, как он из тюрьмы вышел. Сей пророк, спасенный таким чудесным образом, начал, в свою очередь, требовать смерти аббата Шелы, представляя его как Антихриста, и все пострадавшие, все, кого гонитель заставил носить траур, а число таких людей было весьма велико, собрались на призыв и под предводительством кузнеца Лапорта и Эспри Сегюйе, после Лакуата одного из самых уважаемых пророков, отправились в аббатство Монвер, резиденцию первосвященника. Толпа вооружилась кольями, алебардами, шпагами, а у некоторых имелись даже ружья и пистолеты.

Аббат находился в своей молельне, когда, несмотря на приказание не беспокоить его во время молитвы, туда с бледным лицом вбежал служитель и объявил, что фанатики спускаются с горы.

Поначалу аббат решил, что сие незначительное сборище намеревается освободить шестерых, недавно посаженных в тюрьму пленников, и приказал начальнику своей охраны двинуться навстречу бунтовщикам и рассеять негодников. Увидев неожиданно большое количество атакующих, началь-

Ник почел за лучшее защищаться, приказал запереть ворота аббатства и поставил солдат за наскоро выстроенную баррикаду перед помещениями аббата Шелы. Едва приготовления были закончены, ворота аббатства вдребезги разлетелись от нескольких ударов бревном, и мятежники ворвались в первый двор, грозно требуя выдачи пленников. Аббат ответил приказом стрелять в мятежников, что было исполнено — один гугенот пал убитый, двоих ранило. Не теряя времени, мстители бросились на баррикаду и в несколько минут ее разнесли. Во главе наступавших стояли Лапорт и Эспри Сегюйе, желавшие отомстить — один за смерть своего отца, другой за смерть сына, казненных по решению аббата Шелы.

Поскольку у атакующих было убито уже двое и ранено пятеро, вожди решили во избежание дальнейших потерь сначала освободить арестантов, а затем сжечь аббатство. Во исполнение, плана мятежники разделились на две группы — одна бросилась отыскивать заключенных, другая взяла аббатство под наблюдение, чтобы никто из него не вышел. Пленников нашли очень скоро, поскольку, услышав шум, они сообразили, что происходит, и стали звать на помощь громкими криками. Несчастных нашли в темнице, где они провели уже неделю, прикованные к бревнам — все члены их распухли, кости переломаны, и если учесть, что это были три мальчика и три девочки, схваченные в то время, как они собирались бежать из Франции, то можно представить, какой гнев и ненависть вызвало это бессмысленное тиранство. Раздались крики: «Зажигать! Зажигать!», и в одну минуту аббатство запылало, подожженное всем найденным деревом и соломой. Видя, что огонь подбирается к комнате, где аббат во время штурма молился, он решил бежать через окно, но простыни, которыми он воспользовался, оказались короткими, и прыжок окончился переломом ноги. Аббат с трудом сумел дотащиться до более или менее темного угла, чтобы спрятаться, но в ярком свете пожара его быстро обнаружили. Надежды на спасение не было — в толпе раздались крики: «Смерть священнику! Смерть мучителю!» Эспри Сегюйе подбежал к аббату и, подняв над его головой руки, громко провозгласил:

— Помните ли вы слова Иисуса Христа? Он не хочет смерти грешника, он хочет, чтобы грешник жил и раскаялся в своих грехах!

— Нет! Нет! — в один голос завопили мятежники. — Нет, пусть он умрет! Нет ему пощады! Убить его! Убить!

— Молчите! — повысил голос пророк, перекрывая крики. — Выслушайте, что говорит вам Бог моими устами: если этот человек захочет последовать за нами и исполнять среди нас обязанности пастыря, то оставим ему жизнь, которую он отныне посвятит распространению истинной веры!

— Лучше умереть тысячу раз, — ответил аббат Шела, — чем идти на помощь ереси!

— Так умирай же! — воскликнул Лапорт, ударив аббата в грудь кинжалом. — Вот тебе за моего отца, которого ты велел сжечь в Ниме!

Получив удар, священник даже не вскрикнул, однако кровь потекла из его груди; он поднял глаза к небу и запел псалом «Из глубины пропасти взываю к тебе, Господи! Услышь глас мой!» Тогда Эспри Сегюйе, в свою очередь поражая аббата кинжалом, закричал:

— Вот тебе за моего сына, которого он велел колесовать в Монпелье! — И передал кинжал третьему фанатику, но и его удар не был смертелен. Снова пролилась кровь, и аббат слабым голосом простонал:

— Освободи, Господи, меня от мучений, которые я заслужил своими кровавыми делами, и я с радостью возвещу Твое правосудие… — В это время подошел очередной мститель и, поразив аббата, в свою очередь крикнул:

— Вот тебе за моего брата, которого ты уморил в тюрьме! — На этот раз удар попал в сердце, и аббат невнятно произнес:

— Господи, будь ко мне милостив по благости своей! То были последние слова аббата Шелы — он умер. Но его смерть оставила неудовлетворенными тех, кому не удалось поразить мучителя еще живого, и они по очереди подходили к трупу, чтобы нанести удар кинжалом во имя дорогой им тени и произнести слова проклятия. Позже выяснилось, что аббат получил 52 удара кинжалом. После нападения на аббатство Монвер надеяться на помилование было нельзя, и с этого времени разгорается опустошительная война, которую по жестокости можно сравнивать с Варфоломеевской ночью. Мы не будем рассматривать историю религиозной войны, тем более, что подробности ее известны, но встретим при дворе знаменитого Жана Кавалье, одного из предводителей гугенотов.

В это время умерли двое из важных политических деятелей. Один из них был полководцем, это — принц Конде, другой — Лувуа — министром. Великий Конде, так много раз пощаженный смертью на бранном поле, умер вследствие посещения внучки, герцогини Бурбонской, болевшей оспой. Конде был одним из последних вельмож, заменивших прежних королевских вассалов, последним принцем, который открыто воевал против своего государя. Последние 7 или 8 лет он жил вдали от двора, сам ли пожелав удалиться от Луи XIV, ослеплявшего величием, или, наоборот, Луи XIV пожелал удалить от себя принца, не желая, чтобы рядом с ним был человек, одно время открыто с ним враждовавший и при жизни заслуживший прозвище «Великого». Однако в последние дни принц снова подружился с королем, и, умирая, просил Луи XIV вернуть своего брата принца Конти, впавшего в совершенную немилость. Когда король получил последнее письмо Конде и одновременно узнал, что написавший его умер, он печально произнес:

— В Конде я потерял моего лучшего полководца… Король исполнил последнее желание Конде, и возвратил его брата ко двору. А надгробную речь было поручено написать Боссюэ — только великий оратор был достоин воздать хвалу великому полководцу.

Что касается Лувуа, то его кончина кажется несколько таинственной. Мы уже сказали, что, выступив против брака де Ментенон с королем, Фенелон потерял благорасположение короля, а Лувуа, «если верить Сен-Симону», потерял жизнь. Объяснимся. Став супругой короля, м-м де Ментенон пожелала показаться во всем блеске своего нового величия, и не имея права взять герб своего августейшего супруга — герб короля был гербом Французского королевства — она убрала со своего герба арматуру Скаррона и получила свой собственный, в котором даже не было изображения кордельеров, обыкновенно символизирующих вдовство. Через 8 дней после совершения бракосочетания де Ментенон получила апартаменты в Версале, рядом с его величеством, и вообще, где бы она ни была, она всегда старалась расположиться поближе к его величеству. Обсуждение политических вопросов и составление государственных бумаг стали постоянными занятиями министров на половине де Ментенон. В ее кабинете по обеим сторонам камина стояли два кресла — одно для короля, другое для хозяйки, а перед столом размещались два табурета — один для ее ридикюля с рукодельем, другой для министра, и во время занятий де Ментенон обычно занималась именно каким-нибудь рукоделием. Король и министр не смущались ее присутствием, а она редко вмешивалась в их разговор, зато король часто спрашивал ее мнения. Де Ментенон отвечала очень осторожно, никогда не показывая прямо интереса к делам, о которых шел разговор, тем более, что она, как правило, уже заранее все обсудила с министром.

Относительно прочих отношений м-м де Ментенон можно сказать следующее. Иногда она ездила к английской королеве, с которой играла в карты, и в свою очередь принимала ее у себя, но никогда новая королева не посещала ни одну принцессу крови, даже супругу дофина, и эти дамы отвечали ей тем же, и если им приходилось иметь с де Ментенон свидание, то главным образом в дни аудиенций, что случалось достаточно редко. Если де Ментенон желала о чем-нибудь поговорить с принцессами — дочерями короля, то посылала за ними, а так как она вызывала принцесс почти всегда только для того, чтобы выразить им в чем-нибудь неудовольствие, то те являлись со страхом и уходили обыкновенно со слезами на глазах.

Разумеется, этот своеобразный этикет не мог иметь значения для герцога Мэнского, перед ним двери в королевские покои отворялись в любой час, и бывшая гувернантка принимала его всегда ласково.

Однако вскоре условный характер почестей показался де Ментенон недостаточным, ей хотелось, чтобы ее влияние и власть были признаны так сказать легально, то есть она решила объявить Франции, что она — супруга короля. Герцог Мэнский и Боссюэ взялись выхлопотать у короля позволение оформить брак официально и Луи XIV, уступая любви одного и красноречию другого, согласился. Однако Лувуа, издерживавший более 100 000 франков за знание секретов двора, немедленно узнал о происках г-жи де Ментенон, обещаниях короля, которые он по слабости ей дал. Призвав к себе архиепископа Гарле, который присутствовал при венчании короля на фаворитке, Лувуа отправился к Луи XIV и вошел в его кабинет как всегда без доклада. Собиравшийся на прогулку король с удивлением спросил министра, что заставило его нарушить существующий распорядок.

— Одно весьма важное дело, — ответил Лувуа, — и оно требует разговора наедине.

Придворные и лакеи тотчас же вышли из кабинета, однако двери остались открытыми и они могли не только слышать то, что говорилось, но и видеть в зеркалах происходившее. Лувуа требовал от короля исполнения обещания, данного ему и Гарле, никогда не объявлять официально о своем бракосочетании с м-м де Ментенон. Чувствуя себя не правым, Луи XIV не знал, что ответить и, пытаясь избавиться от досаждавшего ему министра, пошел из своего кабинета, но тот встал в дверях на колени, вынул свою небольшую шпагу, и, протягивая ее королю, взмолился:

— Государь! Убейте меня, дабы я не видел, как мой король изменил своему слову!

Монарх не на шутку рассердился, затопал ногами и потребовал дать ему пройти, но Лувуа, решившись даже удерживать короля за руку, продолжал говорить о бесконечной пропасти между его величеством и м-м де Ментенон, пока, наконец не вырвал повторения обещания, что ни при жизни Лувуа, ни после его смерти, этот брак никогда не будет объявлен.

Де Ментенон, полная радужных надежд, ежеминутно ожидала объявления о браке, но время шло, а ничего не совершалось. Тогда она решилась напомнить королю о его обещании, но он остановил ее на первом слове и попросил никогда более об этом не говорить. Де Ментенон, имевшая свою полицию, узнала об устроенной Лувуа сцене и стала готовить министру гибель, о чем, впрочем, мечтала уже давно. Как раз в это время был опустошен Палатинат, и несмотря на глубокое уважение, которое Луи XIV внушал к себе и своим делам, известие об этом вызвало у всех тягостные впечатления. Этим и воспользовалась де Ментенон и стала при всяком случае осуждать Лувуа, присовокупляя, что ответственность за эти бессмысленные жестокости падают и на короля. Однако Луи XIV, сам, отчасти, виновный, не сделал министру никакого упрека, зато в его присутствии начал чувствовать некоторое беспокойство, некоторое затруднение как соучастник преступления.

Министр, напротив, был вполне доволен сожжением Палатината и, продолжая ту же политику, предложил королю сжечь Триер, полагая воспрепятствовать неприятелю сделать там укрепленный пункт. На этот раз Луи XIV решительно отказался; Лувуа начал возражать, но государь стоял на своем. По отъезде Лувуа де Ментенон не замедлила явиться к королю и высказать ему все, что она думала о коварном совете министра.

Судя по анекдоту об окне в Трианоне, Лувуа был не тем, кто легко уступал, даже перед тем, перед кем все склонялись, поэтому несколько дней спустя он приехал по обыкновению к де Ментенон для совещания с королем и, заканчивая разговор, обратился к государю со следующим:

— Последний раз, когда я был у вашего величества, я заметил, что вы единственно по долгу совести не соглашались на предложение сжечь Триер, и ныне я решился взять это дело на свою ответственность и уже отправил курьера с соответствующим приказом.

Терпение Луи XIV лопнуло, и едва эти слова были произнесены, как он, обычно вполне владеющий собой, бросился к камину, схватил щипцы и непременно ударил бы министра, если бы де Ментенон не бросилась между ними с возгласом:

— Ах, ваше величество! Что же вы делаете! Прежде чем строптивый министр успел выйти, король

Прокричал ему вслед:

— Извольте сию же минуту отправить второго курьера с приказом от моего имени отменить все и вернуть первого! Вы отвечаете мне за это головой!

Лувуа не имел необходимости отправлять второго курьера, поскольку первый, готовый к отъезду, ждал результатов смелой попытки, на которую решился министр и которая ему не удалась.

Последующее ускорило падение Лувуа. Луи XIV предложил взять Монс в начале весны 1691 года и решил, что дамы будут приглашены принять участие в осаде, как это было при осаде Намюра, но Лувуа воспротивился, заявив, что в казне сейчас нет денег на подобные дорогие глупости. Луи XIV глубоко оскорбился, поскольку хорошо знал о плачевном состоянии финансов, и, чувствуя себя бессильным, был вынужден согласиться с мнением министра. Монс не удостоился чести быть взятым в присутствии прекрасных дам.

При осаде Монса случилось довольно незначительное происшествие, которое, можно сказать, стало той каплей воды, что переполняет сосуд. Прогуливаясь по лагерю, король вдруг обратил внимание на то, что один конный караул, по его мнению, поставлен не лучшим образом, и приказал ему перейти на другое место, и каково же было удивление короля, когда в тот же день он увидел караул на прежнем месте. Король спросил у офицера, в чем дело.

— Ваше величество, — ответил тот, — я сделал это по приказу маркиза Лувуа, который проходил здесь с час назад.

— Но, — уточнил король, — разве вы не сказали Лувуа, что это я переставил вас на другое место?

— Сказал, ваше величество, — подтвердил офицер.

— Да! — обратился Луи XIV к своей свите. — Лувуа дерзок однако! Не узнаете ли вы его в этом поступке, господа?

Король вернул караул на указанное им утром место, а Лувуа самым очевидным образом почувствовал отдаление короля и его неблагорасположение. Однажды, когда супруга маршала де Рошфора и г-жа де Блансак, ее дочь, приехали к Лувуа на обед в Медон, он предложил им после обеда небольшую прогулку. Дамы согласились и все сели в маленькую коляску, а министр занял место кучера. Проехав некоторое расстояние, дамы обратили внимание, что министр, забыв об их присутствии, погрузился в глубокие размышления и разговаривает сам с собой:

— Сделает ли это он?.. Заставят ли его это сделать?.. Нет… Но, однако… О, нет! Он же не посмеет…

Во время своего монолога Лувуа не заметил, что лошади свернули с главной дороги и пошли по проселочной, что коляска очутилась на самом берегу ручья, и прогуливающиеся вскоре упали бы в воду, если бы г-жа де Рошфор не схватила задумчивого кучера за руку и не удержала вожжи. Услышав крик, Лувуа очнулся и, осадив лошадей, извинился:

— Ах, да, правда, я совершенно задумался!

16 июля 1691 года вдруг распространился слух, что министр Лувуа, не будучи вовсе болен, умер в 5 пополудни. Известие всех крайне удивило, все встревожились, начались пересуды. Выяснилось, что, приехав как обыкновенно заниматься государственными делами к де Ментенон, министр вдруг почувствовал себя нехорошо, и король посоветовал ему отправиться домой. Дома недомогание усилилось, и он послал за своим сыном, маркизом Барбезье, и хотя тот жил в том же доме и сразу же побежал к нему, он не застал отца живым. В то время как министр умер, король, вместо того, чтобы, как всегда, гулять около любимых им фонтанов, отправился в оранжерею и, прохаживаясь мимо балюстрады, смотрел на дом Лувуа.

Во время этой прогулки к его величеству подошел один англичанин и посетовал по случаю смерти министра.

— Поклонитесь от меня английскому королю и его супруге, — ответил Луи XIV спокойным, не выражающим ни малейшего сожаления голосом, — и скажите, что как мои, так и их дела от этого ни в каком случае не пойдут ни хуже, ни лучше.

Внезапность кончины Лувуа возбудила множество толков, тем более, что по словам Сен-Симона вскрытие свидетельствовало об отравлении. Лувуа любил пить воду, и в его кабинете постоянно стоял графин с водой, который приходилось часто доливать. Перед тем как отправиться к королю, Лувуа выпил воды, что произошло спустя несколько минут как из его кабинета вышел полотер, который оставался там некоторое время совершенно один. Полотера арестовали, но он не просидел в тюрьме и четырех дней, как король приказал прекратить следствие и выпустить подозреваемого.

После кончины Лувуа последовала и смерть другого лица, которая также произвела при французском дворе некоторое возбуждение и о которой Луи XIV говорил совершенно определенно:

— Господа, а вы знаете, что испанская королева умерла от отравы? Яд был положен в пирог, поданный к ее столу, и умерли также графиня Перниц и две камеристки, которые откушали этот пирог после королевы!

Этой испанской королевой была Мария-Луиза Орлеанская, дочь принца Орлеанского и принцессы Генриетты. Ее отравили за то, что она известила Луи XIV об импотенции Карла II, своего супруга. Во Франции заранее знали о готовящемся и из Версаля было послано противоядие, прибывшее по назначению спустя два или три дня после смерти королевы.

ГЛАВА XLV. 1696 — 1700

Скажем несколько слов о состоянии французской армии и необходимости мира, которую все ощущали. В начале 1696 года во Франции имелись четыре армии — одна, насчитывающая 80 000, действовала во Фландрии под командованием Вильруа; другая, в 4000, под предводительством маршала Шуазеля, стояла на берегах Рейна; Катина с 35 000 солдат занимал Пьемонт; герцог Вандомский, достигший чина генерала, начав с простого солдата — телохранителя короля, хотя и был внуком Анри IV, командовал армией в 45 000 в Барселоне, которой овладел. Итак, Франция имела под ружьем 200 000 солдат, которых она, несмотря на тридцать лет войны, могла противопоставить Аугсбургской лиге, борьба с которой продолжалась уже восемь лет.

Как это почти всегда происходит, утомление войной требует время от времени некоторой консолидации. Вильгельм Оранский завладев Англией и присоединив Ирландию, теперь желал мира, столь желанного для вновь образованной монархии; император спешил отозвать свои войска из Италии, чтобы противопоставить их туркам, которые тогда вели войну с империей, Польшей, Венецией и Россией; герцог Савойский начал приходить к мысли, что его истинный союзник — французский король, так часто сочетавший принцев из дома Бурбонов с савойскими принцессами; наконец, Карл II, слабевший день ото дня, желал мира, чтобы найти себе наследника среди принцев Европы. Сам Луи XIV, удручаемый возрастом, стесняемый недостатком финансов, пришедших в упадок со смертью Кольбера, огорчаемый семейными несогласиями, желал если не мира, то перемирия, чтобы заняться своими испанскими планами, которые начали формироваться у него, когда излишняя откровенность племянницы, ее погубившая, сделала широко известкой импотенцию ее супруга.

Расстройство Аугсбургской лиги началось с отпадения Виктора-Амадея Савойского; граф де Трессе и маршал Катина взяли на себя посредничество, в результатах которого сомневаться не приходилось — герцогу возвращались его владения, он получал деньги, в которых очень нуждался, а также то, чего он с давнего времени домогался, то есть бракосочетания его дочери Марии-Аделаиды с герцогом Бургундским, сыном его высочества дофина, и, следовательно, возможным наследником французской короны.

Мирный договор был подписан в Италии, в монастыре Пресвятой Богородицы Лоретской, куда прибыли г-да де Трессе, Катина и под предлогом богомолья герцог Амадей. Посредником выступал сам папа Иннокентий XII, который получал освобождение Италии и от австрийцев, и от французов, одинаково ее разорявших. Кроме всего прочего герцог Савойский обязывался заставить империю признать нейтралитет Италии.

Империя желала продолжать войну, и тогда герцог Савойский объединил свои войска с французскими, сделавшись тем самым из генералиссимуса императора Леопольда генералиссимусом короля Луи XIV. Императору пришлось пойти на мирные переговоры. Голландцы, которые также могли выиграть, предложили для конференции Рисвикский замок. Карл XI, король Шведский, взял на себя посредничество, и хотя он умер во время переговоров, оставив престол Карлу XII, 20 сентября 1697 года мир был подписан.

По условиям мира Луи XIV возвращал Испании все, чем завладел около Пиренеев и во Фландрии, то есть Люксембург, Монс, Ат, Куртрэ; императору возвращались Кель, Филиппсбург, Фрейбург и Брейзах; укрепления у Гюнингена и Брейзаха были срыты. Курфюрст Трирский вернулся в свой город, Палатин — в свои владения, герцог Лотарингский — в свое герцогство, а принц Оранский, которого до сих пор рассматривали как узурпатора, был признан законным государем. Луи XIV обязался не помогать его врагам, хотя таковыми оставались Якоб и его сын, жившие в Сен-Жерменском замке как изгнанники и довольствующиеся титулами их величеств. Франция получила Страсбург, или точнее, утвердилась в обладании им. Карлос II Испанский духовным завещанием отдал корону юному Леопольду Баварскому, имевшему 5 лет от роду; этот принц происходил от короля Филиппа IV и приходился Карлосу II внучатым племянником.

В то самое время, как испанский король передал свою корону наследнику, вскоре умершему, поляки избрали себе короля, которому также не пришлось царствовать. Кардинал Полиньяк хлопотал о польской короне для принца Конти, который отличился при Штейнкирхене и Нервиндене; правда, спустя два часа после того, как польский сейм избрал Конти большинством голосов, несколько меньшее число голосов было отдано саксонскому курфюрсту Августу, и это, меньшинство взяло верх, поскольку Август был владетельным принцем, давно копившим деньги на этот случай и был во всем готов, чтобы вступить в Польшу. Принц же Конти ничего не мог поделать, поскольку не имел ничего, кроме имени, влияния кардинал Полиньяка, войска в 2 — 3 дворянина и заемных писем вместо денег. Приехав в Данциг, Конти узнал, что соперник его уже короновался, и посему вернулся во Францию, не получив даже денег по своим письмам, поскольку банкир отказался взять на себя ответственность.

В это время стало известным, что принц Евгений разбил турок при Зенте, так что когда Запад подписывал мир в Рисвике, Восток подписывал мир Карловацкий. Туркам пришлось уступить Венеции Морею, России — Азов, Польше — Каменец, а империи — Трансильванию. На удивление Европы повсюду воцарился мир, который, однако, для Петра Великого и Карла XII Шведского явился лишь перемирием.

Возвратимся в Версаль. Смерть Лувуа позволяла де Ментенон надеяться на официальное объявление о ее браке с королем. Для этого она решила прибегнуть к средствам, так сказать, сверхъестественным, надеясь, что король послушается гласа Божия.

В один прекрасный день некий кузнец из городка Салон в Провансе пришел пешком в Версаль и прямо с дороги потребовал у майора телохранителей, г-на де Бриссака, вести его к королю по очень важному делу. Де Бриссак, естественно, отказал, но тот настаивал, обращаясь ко всем знатным особам, и так всех допек, что решили доложить королю о сем странном случае. Желая узнать, до какой степени будет продолжаться настойчивость крестьянина, Луи XIV велел передать ему, что французский король не имеет обыкновения разговаривать со всяким, кому вздумается этого домогаться. Однако кузнец стоял на своем, утверждая, что ежели бы он имел счастье увидеться с государем, то рассказал бы ему такие вещи, что тот понял бы, что имеет дело не с каким-нибудь пронырой, но с человеком, озаренным свыше. Кузнец добавлял, что уж ежели ему совсем невозможно увидеть короля, то по крайней мере пусть ему позволят поговорить с государственным человеком. Луи XIV велел сыну Лувуа Барбезье поговорить с упрямцем, и на следующий день, когда крестьянин явился во дворец, его пригласили к Барбезье, но визитер покачал головой:

— Я просил позволить мне говорить с государственным министром, а г-н Барбезье вовсе не министр!

Ответ изумил придворных, особенно короля, так как все недоумевали, откуда крестьянин, прибывший несколько дней назад в Версаль, мог знать о придворных должностях.

Тогда Луи XIV поручил принять сообщение крестьянина г-ну Помпону, и кузнец теперь не возражал, поскольку Помпон имел соответствующее звание. Помпон услышал, что однажды вечером, возвращаясь в свой городок и проходя под неким деревом, этот кузнец был вдруг озарен ярким светом. Среди этого света явилась молодая, красивая, белокурая женщина, одетая в длинное белое платье и в короне; женщина сказала: «Я — королева Мария-Терезия и приказываю тебе явиться к королю и передать ему то, что я тебе сейчас сообщу. Бог поможет тебе в твоем путешествии, а ежели король будет сомневаться в том, что ты пришел от моего имени, ты скажешь ему одну вещь, о которой он знает один и поэтому признает справедливым и все остальное, что ты ему сообщишь. Если сначала тебя не допустят к королю, что очень вероятно, то проси позволения поговорить с кем-нибудь из министров и не говори ни с кем другим! Итак, ступай же смело и исполни то, что я приказываю, в противном случае тебе угрожает смерть!»

Кузнец пообещал выполнить требуемое, и тогда привидение, сообщив тот самый секрет, который надлежало передать только королю, исчезло. Крестьянин остался в крайнем изумлении и был так утомлен, что лег тут же и заснул. На другой день, решив, что все происшедшее не более, чем сон, передумал пускаться в дальнюю дорогу. Однако, когда два дня спустя кузнец проходил мимо того же дерева, видение явилось снова и, повторив прежнее, присовокупило недвусмысленные угрозы за неверие. Тогда крестьянин сослался на недостаток средств для такого предприятия, на что королева приказала явиться к правителю Прованса и рассказать ему все, а тот, без сомнения, доставит необходимые средства. Крестьянин пребывал в нерешимости, пока не увидел привидение в третий раз, после чего немедленно отправился в Э к губернатору Прованса, а тот, не колеблясь, посоветовал отправиться в путь и дал на дорогу денег.

Г-н Помпон выслушал фантастическое повествование и попытался узнать тот самый секрет, но кузнец упрямо твердил, что об этом может говорить только с самим королем. Донесение возбудило любопытство Луи XIV, и он распорядился привести к нему крестьянина, впрочем, по малой лестнице с Мраморного двора. Первый же разговор с вестником показался королю достаточно занимательным, и он продолжился на другой день. Эти беседы продолжались около часа, и поскольку они происходили с глазу на глаз, то никто не мог сказать о них ничего определенного, однако при дворе не существовало полного секрета и кое-что стало известным.

Когда король после второго свидания с крестьянином спускался по той же лестнице, по которой к нему приводили гостя, герцог Дюра, бывший по своему положению и дружбе с королем на такой ноге, что позволял себе говорить государю все, в голову приходящее, заговорил о крестьянине с

Глубоким презрением и закончил популярной тогда пословицей «Или этот человек сумасшедший, или король неблагороден». Король остановился, чего обычно не делал, и, обратись к Дюра, ответил:

— Герцог! Если эта пословица справедлива, то получается, что этот человек не сумасшедший, а я неблагороден, поскольку вот уже дважды я разговаривал с ним и нашел его речь умной и толковой!

Эти слова были произнесены с особенной важностью, несколько удивившей присутствующих, а когда Дюра позволил себе продолжать сомневаться, Луи XIV заметил:

— Знайте, что этот человек говорил мне об одном обстоятельстве, которое случилось со мной более 20 лет назад. О кем никто не может знать, поскольку я никому о нем не рассказывал. Тогда в Сен-Жерменском лесу, явилось мне привидение и сказало нечто, что этот крестьянин повторил слово в слово!

Луи XIV всегда говорил об этом крестьянине хорошо, и пока тот жил в Версале, то получал от двора содержание, а когда его отправили назад, король не только позаботился о путевых издержках, но и вручил ему сверх того небольшую сумму. Губернатор же Прованса получил предписание оказывать крестьянину особое покровительство и, не выводя его из прежнего звания и ремесла, побеспокоиться, чтобы он не имел недостатка в продолжение оставшейся жизни. Никто не узнал ничего ни от короля, ни от министров, которые то ли не знали, то ли имели приказ короля ничего не говорить о причине визита крестьянина. Сам кузнец вернулся к своему ремеслу и жил по-прежнему, будучи любим и уважаем земляками, и никогда никому не говорил о выполненном им поручении и великой чести, оказанной ему королем.

Любители разузнавать чужие тайны начали, однако, розыски и установили, что в Марселе жила некая г-жа Армон, вдовая, бедная и безобразная, но внушавшая к себе какой-то страх и управлявшая видными людьми своего города. Полагали, что она колдунья и заставила начальника марсельского флота д'Армона жениться на себе при самых странных обстоятельствах, несколько сходных с теми, при которых де Ментенон, ее душевный друг, женила на себе короля. Предполагали, что Луи XIV однажды рассказал де Ментенон о своем видении в Сен-Жерменском лесу, о котором, как сам утверждал, никому никогда не говорил; что де Ментенон сообщила эти подробности своему другу, г-же Армон, а последняя воспользовалась ими, чтобы дать кузнецу средства приобрести доверенность короля. Что же касается совета, который таинственная белая дама просила передать королю, то он был ничем иным как советом всенародно признать де Ментенон королевой. Это отчасти согласовалось со слухом, который разнесся после смерти Марии-Терезии — будто бы она, умирая, вручила де Ментенон свое обручальное кольцо; утверждали, что обнародованию брака воспрепятствовали только Фенелон и Боссюэ, напомнившие королю о данном им Лувуа священном слове. Как бы то ни было, все прямо обвиняли де Ментенон в том, что именно она привела в движение колеса этой необыкновенной машины, но, с другой стороны, это было ее последней попыткой в таком роде. Как говорит Сен-Симон, она поняла, что нельзя более надеяться на обнародование ее брака и имела над собой достаточно власти, чтобы не говорить об этом королю под угрозой впасть в немилость. Король же, видя, что его оставили на этот предмет в покое, испытывал признательность и удвоил свою любовь к де Ментенон, как и доверие.

При всем своем счастье де Ментенон не была избавлена от семейных неурядиц, доставляемых в особенности ее братом, графом д'Обинье, который, будучи не более чем капитаном пехотного полка, частенько говорил о походах, в которых принимал участие, о своих великих заслугах, за которые его обидели самым жестоким образом, не наградив жезлом маршала. Правда, добавлял он иногда, я предпочел бы деньги. Брат беспрестанно выговаривал де Ментенон за то, что до сих пор он еще не герцог, не пэр, не министр королевского Совета, жаловался, что для него ничего не сделано, хотя он уже был губернатором Бельфорта, потом Эг-Морта, потом провинции Берри, получил орден Св. Духа. Впрочем, граф д'Обинье был очень неглуп и приобрел особую известность своими остротами, а красное словцо было тогда в моде.

Однако для де Ментенон человек такого характера был в тягость. Волочась за всеми хорошенькими девушками, являясь с ними повсюду, привозя их с родственниками в Париж, даже в Версаль, говоря всегда, что придет в голову, насмехаясь над всем светом, называя Луи XIV не иначе как своим зятем, граф был источником постоянной тревоги для де Монтенон, поэтому в конце концов она решила любым способом скинуть это тяжелое бремя. Недостаток денег казался единственным средством как-то усмирить графа — несмотря на губернаторство, различные должности и хорошее жалованье у него часто не было денег, и он частенько прибегал к сестре с покорностью, с лестью, как школьник, желающий заслужить милость у строгого учителя. Тогда сестра заставляла его давать всякого рода обещания, на что тот охотно соглашался, однако как скоро граф получал желаемое, он исчезал до того времени, пока новый скандал не доказывал, что он еще жив.

Однажды д'Обинье с обычными своими претензиями явился к своей сестре, которая приняла его с весьма строгим видом и сказала, что король наконец узнал о его проказах, ею обычно от него скрываемых, и простил его только получив от нее твердое обещание, что брат исправится или по крайней мере обнаружит таковое желание. Граф ответил, что совершенное исправление вряд ли возможно, а что касается вида раскаяния, то нет ничего проще, и стоит только сестре, которая должна быть в этом достаточно опытна, подать ему совет, как обрести вид совершенно раскаявшегося грешника. Де Ментенон предложила брату перестать показываться в течение месяца в дурных обществах и вступить в основанное г-ном Дойеном Общество св. Сульпиция, куда вступают благородные лица из самых лучших домов Франции, чтобы жить вместе и заниматься делами благочестия под руководством почтенных особ духовного звания.

Граф д'Обинье долго не соглашался, находя подобные мероприятия не слишком для себя приятными, но августейшая сестрица стояла на своем твердо, и когда она пообещала по окончании месячного срока выдать 25 000 ливров, граф согласился раскаяться в дурном поведении, вступить в Общество св. Сульпиция, и, получив деньги; вернуться в общество самым блестящим образом.

На другой же день после того как граф получил свои 25 000 он покинул Общество; это предвидели, и г-н Дойен получил приказ отыскать беглеца. Графа отдали под надзор одному священнику братства св. Сульпиция, который всякий раз, когда тому приходило желание куда-нибудь отправиться, следовал за ним как тень. Однажды граф вышел из себя и побил своего надзирателя, о чем стало известно и д'Обинье был осужден на шестинедельный арест в собственном доме. Граф понял, что избрал не тот путь и, получив взамен отказавшегося нового надзирателя, попробовал подкупить его и сделать соучастником своих проказ. История не говорит, преуспел ли он в этом, известно положительно, что он стал осторожнее и таким образом сестра его почти избавилась если не от него самого, то от страха, который он наводил.

Вернемся к бракосочетанию его высочества герцога Бургундского с юной принцессой Савойской. Во исполнение договора, заключенного в монастыре Богородицы Лоретской, герцог Савойский послал во Францию свою одиннадцатилетнюю дочь. 16 октября 1696 года принцесса прибыла во Францию и распрощалась со всей своей свитой, за исключением горничной и врача, которые были отосланы, когда она устроилась в Версале.

Как только принцесса была встречена, прибыл курьер от короля с приказом обращаться с ней как с французской принцессой, как с уже вступившей в брак с его высочеством. Во всех городах, которые она проезжала, ее принимали согласно королевскому предписанию. Во время посещения больших городов принцесса обедала публично, и ей прислуживала герцогиня де Люд; в городах менее значительных она обедала вместе со своими статс-дамами.

В воскресенье 4 ноября король, его высочество дофин и сын его, герцог Бургундский, поехали по отдельности в Монтаржи навстречу принцессе, которая прибыла в 6 вечера и была встречена самим Луи XIV у дверец ее кареты. Король ввел принцессу в предназначенные для нее покои и представил ей дофина, герцогов Бургундского и Шартрского.

Одаренная здравым и тонким умом принцесса знала от своего отца о характере Луи XIV и главных особ его двора. Сообразно с этим она себя и вела, а ее остроумие, умная лесть, небольшое смущение, осторожность и почтительность в высшей степени обворожили короля, который весь вечер ее хвалил и ласкал и немедленно послал курьера к де Ментенон, чтобы сообщить, как он доволен «их» внучкой.

На другой день состоялся приезд в Фонтенбло, и весь версальский двор приветствовал принцессу, стоя на лестнице Фер-а-Шваль. Король вел принцессу, которая, по выражению Сен-Симона, казалось, вышла из его кармана, с величайшим, соответствовавшим требованиям этикета почтением до предназначенных ей апартаментов. Король повелел, чтобы с этого времени герцогиню Бургундскую называли просто «принцессой», чтобы кушала она одна и прислуживала ей за столом герцогиня де Люд, чтобы виделась принцесса только со своими статс-дамами и теми, кому король даст на это позволение, чтобы у нее не было своего двора, а герцог Бургундский виделся с ней только раз в две недели и братья его — не чаще одного раза в месяц.

8 ноября двор переехал в Версаль, а принцесса заняла там покои умершей королевы. В течение недели она совершенно пленила короля и м-м де Ментенон, которую за отсутствием освященного этикетом титула называла «тетушкой» и которой оказывала более покорности и почтения, нежели могла бы оказывать матери или королеве и в то же время высказывала в ее отношении такую свободу и фамильярность, что восхищала короля и его подругу.

Король пожелал поскорее сделать принцессу своей внучкой и распорядился провести церемонию бракосочетания 7 сентября, в тот день, когда невесте исполнится 12 лет, а за несколько дней король заявил во всеуслышание:

— Я желаю, чтобы торжество было блистательным и двор явился во всем великолепии!

И король, с давнего времени одевавшийся в темное и отнюдь не щегольски, решил в этот день нарядиться в нечто яркое. Разумеется, что этого было довольно, чтобы все, кроме духовных лиц, постарались превзойти друг друга в роскоши. Шитье золотом и серебром стало на этот момент в Париже обыкновением, в дело широко пошли жемчуга и бриллианты, а растрачивание средств дошло до такой степени, что король раскаялся, дав к этим безрассудствам повод.

— Я не понимаю, — говорил он, — тех глупых мужей, что разоряются на платья своих жен!

Столица представляла странное зрелище. Всякий, кто имел деньги, покупал для вышивок золото и серебро, и лавки купцов, торгующих драгоценными камнями, совершенно опустели, наконец, уже не хватало рабочих рук. Герцогиня Орлеанская, которая вообще ничем не стеснялась, вздумала приказать придворным полицейским комиссарам взять силой восемь мастеровых у герцога де Рогана. Луи XIV, узнав об этом, нашел такой поступок весьма дурным и велел немедленно отослать ремесленников обратно. Более того, когда золотошвей, которому король предложил работу, собрался бросить все остальные, то он получил строгое повеление сначала окончить уже начатое и только потом взяться за работу для короля, причем ежели не успеет к сроку, то его величество обойдется и без заказанного наряда.

Обручение состоялось в полдень, бракосочетание — в час дня. Оно совершалось кардиналом Коаленом за отсутствием кардинала Буйонского, великого раздавателя милостыни. Вечером, после ужина, пошли укладывать новобрачную в постель, что совершалось в отсутствие мужчин. В присутствии множества дам английская королева подала сорочку, принесенную герцогиней де Люд. Его высочество герцог Бургундский раздевался в окружении мужской части двора, сидя на складном стуле; Луи XIV вместе со всеми принцами также присутствовал при этом, а сорочку подал английский король.

Когда новобрачная легла в постель, вошел в сопровождении герцога Бовилье герцог Бургундский и лег справа от принцессы. Присутствовавшие при этом короли и двор вскоре ушли, и в брачном покое остались только дофин, статс-дамы принцессы и герцог Бовилье, который находился у изголовья кровати со стороны питомца, в то время как герцогиня де Люд стояла со стороны принцессы. Спустя четверть часа дофин велел сыну встать, позволив поцеловать жену, чему весьма противилась герцогиня де Люд.

На другой день две особы нашли, что все произошло не совсем правильно — король полагал, что новобрачному не следовало целовать свою жену, а маленький герцог Беррийский был недоволен тем, что его брат оставил брачное ложе, он же, на его месте, не позволил бы себя увести или плакал бы до тех пор, пока его не уложили бы около принцессы.

Впрочем, судьба не благословила бедную герцогиню. Герцог Бургундский, довольно безобразный лицом, был к тому же горбат, что, как уверял воспитатель его Бовилье, произошло от ношения корсета со стальными вставками. Корсет надели на принца, чтобы приучить его держаться прямо, но, избегая неудобства, молодой человек, наоборот, всегда держался несколько криво. Впрочем, воспитанник Фенелона, он сочетал природный ум с превосходным образованием, отличался набожностью и любил благотворительность. Множество отставных офицеров получали от него пособия, так и не узнав, от кого. Увидев свою жену, герцог полюбил ее и потом дошел до обожания. Спустя несколько дней после церемонии бракосочетания, в одно из тех посещений принцессы, которые ему позволял король, она рассказала, что один известный астролог из Турина предсказал ей всю ее жизнь, в том числе, что она выйдет замуж за французского принца, а также то, что умрет в 27 лет.

— Если такое несчастье случится, — спросила она герцога, — то на ком вы тогда женитесь?

— Об этом не стоит и думать, — ответил герцог, — поскольку, если вы умрете прежде меня, то через восемь дней умру и я!

Слова герцога оправдались — герцогиня скончалась 12 февраля 1712 года, а ее муж — 18-го.

ГЛАВА XLVI. 1700 — 1701

Мы видели, что Карлос II избрал наследником обеих своих монархий принца Леопольда Баварского. Узнав об этом, кардинал Порто-Карреро тайно уведомил маркиза д'Аркура, французского посланника, и тот немедленно отправил д'Игюльвиля к Луи XIV с уведомлением о новом политическом раскладе. Луи XIV не обнаружил по сему поводу ни малейшего неудовольствия, чего нельзя сказать об австрийском императоре, двор которого уже обвиняли в отравлении испанской королевы, дочери герцога Орлеанского. Известие о смерти юного принца Баварского возобновило обвинения в отравлении.

По смерти назначенного им наследника Карлос II пришел в затруднение, тем более, что, не дожидаясь нового с его стороны распоряжения, испанскую монархию уже отдали эрцгерцогу. Советник Карлоса II Порто-Карреро, который ходатайствовал в пользу Филиппа Анжуйского, внука Луи XIV, успел определить к умирающему королю духовника, действовавшего сообразно с его намерениями. Однако этого двойного давления оказалось недостаточно; Карлос II не решался отдать свое королевство внуку короля и королевы, которые, вступая в брак, формально от него отказались, и потому обратился к папе, написав о своих сомнениях весьма подробно и распорядившись вручить послание непосредственно в руки духовного владыки. Папа Иннокентий XII сам в это время был при смерти, поэтому он не заставил ждать своего решения и отвечал, что находясь в таком же положении, как и его католическое величество, он считает обязанностью дать совет, за который не заслужил бы упрека, явившись перед Богом; поэтому он полагает, что не Австрийский дом, но дети дофина — истинные, единственные и законные наследники его монархии и ими устраняются все прочие, и пока будут живы их потомки, эрцгерцог, его дети не могут иметь на испанский престол никаких прав; наконец, что чем огромнее наследство, тем строже взыщется с короля в день Суда за несправедливость, которую он совершит, если устранит законного наследника, и советует ему не забыть ни одной предосторожности или меры, которую внушает благоразумие, чтобы выказать справедливость и передать, сколько возможно в целости, монархию свою одному из законных французских принцев.

Все это совершалось в глубочайшей тайне и только по восшествии Филиппа V на престол стало известно о письме Карлоса II к папе и ответе Иннокентия XII. После получения этого ответа все сомнения Карлоса II окончились, и было составлено новое завещание в пользу герцога Анжуйского; старое, в пользу эрцгерцога, было сожжено в присутствии испанского короля, который, когда пламя угасло, подписал новое и оно было спрятано со всеми приличествующими обрядами. Оформление нового завещания совершилось вовремя, ибо с минуты на минуту ожидавший смерти Карлос II начал уже терять умственные способности. Герцог д'Аркур по распоряжению Луи XIV выехал из Мадрида, оставив за себя де Блекура для защиты интересов Франции, и прибыл в Байонну, где стояла французская армия, готовая в случае необходимости вступить немедленно в Испанию.

1 ноября 1700 года Карлос II умер, и наступило время открыть его духовное завещание. Тайна сохранялась доверенными лицами весьма тщательно, а любопытство по поводу столь важного события привлекло во дворец и его окрестности множество людей. Представители иностранных держав употребляли каждый доступные ему средства, чтобы проникнуть в государственный совет, все двери дворца как парадные, так и тайные, осаждались посланниками и придворными, желавшими непременно первыми узнать великую новость.

Де Блекур, французский поверенный в делах, находился среди прочих и знал не больше, чем они. Рядом с ним стоял имперский посланник граф Гаррах, который, зная о завещании в пользу эрцгерцога, расположился прямо против двери, за которой вскрывалось завещание, и имел свойственный ему надменный, торжествующий вид. Первым из комнаты вышел герцог Абрантес, большой шутник, издавна не ладивший с графом Гаррахом. Как только он появился, все бросились к нему и забросали вопросами, но он, ничего не отвечая и важно посматривая по сторонам, медленно двигался вперед. Почти столкнувшись с де Блекуром, герцог Абрантес взглянул на него и отвернулся, что было сочтено всеми худым для Франции знаком. Затем, делая вид, что ищет кого-то глазами, герцог вдруг бросился на шею графу Гарраху и заговорил по-испански:

— Ах! Граф, как я счастлив, что вас вижу! Поверьте, с большим удовольствием! — Он начал целовать имперца.

— Да, граф, поверьте, я чрезвычайно рад, что на всю жизнь… — он снова начал целовать Гарраха, — расстараюсь с вами и с величайшим удовольствием прощаюсь с августейшим австрийским домом!

И, оставив Гарраха в совершенном изумлении, Абрантес обратился ко всем:

— Милостивые государи! Герцог Анжуйский назван в завещании королем Испании! Да зравствует король Филипп V!

Раздвинув растерянную толпу, герцог Абрантес скрылся за дверью, а де Блекур, не теряя ни минуты, отправился к себе, чтобы отправить срочную депешу. Когда он уже заканчивал ее, из государственного совета доставили извлечение из духовной Карлоса II, которое он и приложил к своему письму. Находившийся в Байонне д’Аркур имел позволение вскрывать все адресованные Луи XIV письма, чтобы действовать в соответствии с получаемыми известиями и не терять время в ожидании распоряжений двора. Курьер де Блекура мчался так, что прибыл в Байонну едва живой; д’Аркур немедленно отправил другого курьера в Фонтенбло, где находился тогда двор, поручив курьеру передать депешу Барбезье, чтобы тому выпало счастье стать вестником великой новости и получить за это награду. Курьер выполнил поручение, и Барбезье понес депешу королю, который в этот момент совещался с министром финансов.

Король, намеревавшийся по выходе из совета отправиться на охоту, отменил ее; обедал он, по обыкновению, за малым столом, не показывая вида, что получил известие исключительной важности, сообщив только о смерти испанского короля и распорядившись, чтобы всю зиму при дворе не было ни балов, ни театральных представлений, ни прочих увеселений. Возвратившись к себе в кабинет, он вызвал государственного министра и отправил курьера к дофину, который немедленно прекратил травлю волков, чем в это время занимался, и вместе с министром в 3 часа был у г-жи де Ментенон. Совет продолжался до 7 вечера, после чего король до 10-ти совещался с министрами де Торси и Барбезье.

На другой день Совет собирался два раза и оба раза на половине г-жи де Ментенон. Как ни привык двор к высокому благоволению, оказываемому королем своей морганатической супруге, однако все несколько удивлялись тому, что она таким образом приглашалась к обсуждению в государственном Совете таких важных дел. Все оставались в незивестности и сомнениях до воскресенья 14 ноября. В этот день де Торси после продолжительного разговора с королем уведомил испанского посланника о приглашении в Версаль на другой день вечером.

15 числа испанский посланник был принят королем в Версале, но опять-таки ничего нового Луи XIV ему не сообщил. На другой день, при своем выходе, король пригласил посланника в свой кабинет, где уже находился герцог Анжуйский. Указывая испанцу на своего внука, Луи XIV сказал:

— Милостивый государь! Вот герцог Анжуйский, которого вы можете приветствовать как своего короля!

Посланник встал на колени и приветствовал принца длинной речью по-испански. Луи XIV дал ему договорить, а потом заметил:

— Мой внук не говорит еще на этом языке, который в будущем станет его языком. Я буду отвечать вам от его имени.

И, приказав отворить обе половины двери своего кабинета, король позволил войти всем многочисленным любопытным. Луи XIV положил левую руку на голову своего внука и, указывая на него правой, сказал:

— Милостивые государи! Вот испанский король! Корона принадлежит ему по праву рождения, и покойный король признал это право в своем духовном завещании. Весь испанский народ желает видеть его своим монархом и просит его у меня. Это — воля Неба и я с удовольствием ей покорюсь.

Обратясь к своему внуку, Луи XIV добавил:

— Будьте отныне добрым испанцем, теперь это первая ваша обязанность, но помните, однако, что родились вы французом и поддерживайте союз между этими двумя народами — это средство сделать их счастливыми и сохранить мир в Европе!

В тот же день было решено, что испанский король отправится в свои владения 1 декабря, что его будут сопровождать до границы оба брата, что гувернер Бовилье во время всего путешествия будет распоряжаться всем, включая войско. Маршалу герцогу Ноайлю было поручено заменить Бовилье в случае болезни или отсутствия. Впрочем, отъезд

Нового испанского короля отложили до 4-го, а 2-го он должен был приехать в Медон проститься с отцом, и по этому случаю весь двор дофина получил распоряжение собраться для торжества.

Герцогиня Орлеанская, побочная сестра дофина, имевшая на него большое влияние, попросила пригласить в Медон и маркизу де Монтеспан, и его высочество согласился на это с удовольствием по двум причинам: во-первых, он выполнял просьбу герцогини, а во-вторых, имел возможность доставить неприятность г-же де Ментенон, которую он не только никогда не принимал у себя, но и сам бывал у ней лишь по необходимости присутствовать в Совете. Маркиза де Монтеспан уже несколько лет жила в совершенном удалении от двора, и поскольку никто не решался сказать ей, что ее присутствие в Версале предосудительно и стеснительно для короля, то герцог Мэнский взял на себя труд заметить своей матери, что ее удаление из Версаля сделалось необходимым. Однако первый его совет не имел успеха, де Монтеспан цеплялась за обломки счастья, и Луи XIV пришлось решиться на положительное повеление. Кто же мог сообщить ей это? Выбор вестника представлялся затруднительным, но герцог Мэнский опять сам вызвался передать волю короля. Высказанное определенно, повеление не предполагало ослушание, сопротивляться было невозможно. Вся в слезах маркиза де Монтеспан выехала из Версаля и удалилась в монастырь св. Иосифа, ею самой же основанный. Но маркиза нелегко расставалась с мирскими привычками, и будучи не столь счастлива, а особенно не столь покорна воле Бога как Лавальер, она пыталась отвлечься путешествиями из Парижа в Бурбон, из Бурбона в Фонтевро, но никак не могла найти успокоения. В своем тревожном состоянии духа она совершала многочисленные благочестивые поступки, но и в счастливые времена маркиза отличалась добротой и благочестием и иногда даже оставляла короля для того, чтобы уйти в молельню. Она всегда строго соблюдала пост, говела как истинная христианка и раздавала милостыню, а если и не всегда благоразумно ее распределяла, то, во всяком случае, подавала ее по первой просьбе, с которой к ней обращались несчастные.

В этой печали, набожности и, быть может, некоторых надежд де Монтеспан, весьма желавшая познакомиться поближе с герцогиней Бургундской, о которой слышала много хорошего, получила вдруг приглашение приехать 2 декабря к его высочеству. Надо сказать, что в соответствии с обычаем дофин велел представить королю список особ, приглашенных присутствовать при прощании короля Испании со своим отцом. Луи XIV прочитал список, не сделал никакого замечания, и, свернув, положил к себе в карман.

Телохранители, всегда прибывавшие ранее короля, уведомили собрание о его прибытии. Де Монтеспан при этом сделалось дурно, и она собралась уйти, но герцогиня де Монморанси ее удержала словами:

— Что вы! Вы боитесь присутствия короля, маркиза? Его величество поступает всегда хорошо, действуя по собственной воле, и будет наверное рад увидеться с вами. И было бы забавно, если бы ему пришла охота стать неверным фаворитке! Что касается меня, то я уверена, что удовольствие, которое я от этого почувствовала бы, прибавило мне по крайней мере лет десять жизни! На вашем месте я бы попросила у короля позволения занять место обер-гофмейстерши при новой его супруге.

Герцогиня Бургундская, желавшая увидеть, какое впечатление произведет на короля свидание с маркизой де Монтеспан, подошла к герцогине Орлеанской, сидевшей подле своей матери, и вступила с ней в разговор. В эту минуту вошел Луи XIV. Сначала он обратился к испанскому посланнику, сопровождавшему герцога Анжуйского, затем, обходя непринужденно зал, просил дам, из уважения к нему стоявших, садиться. С минуту король говорил с герцогиней Бургундской, затем обратился к герцогине Орлеанской и, наконец, оказался лицом к лицу с маркизой де Монтеспан, бледной, трепещущей и едва не падающей в обморок. Посмотрев внимательно на маркизу, король наклонил голову и сказал:

— Свидетельствую вам свое почтение, сударыня! Вы все еще прекрасны, вы еще свежи, но этого мало, я надеюсь, что вы счастливы!

— Сегодня, государь, — ответила де Монтеспан, — я очень счастлива, поскольку имею честь свидетельствовать мое глубочайшее почтение вашему величеству.

Король взял руку де Монтеспан, поцеловал ее и двинулся далее, чтобы оказать честь прочим дамам. Когда король отошел далеко, герцогиня Бургундская спросила у де Монтеспан, зачем она оставила двор.

— Герцогиня, — ответила отставленная фаворитка, — это не я оставила двор, это двор меня оставил.

В этот вечер де Монтеспан виделась с королем в последний раз.

Когда герцогиня Бургундская возвратилась в Версаль, г-жа де Ментенон, желавшая узнать подробности происходившего, пригласила ее к себе и поинтересовалась, был ли вечер веселым.

— О, без сомнения! — ответила герцогиня Бургундская. — Двор был во всем блеске.., де Монтеспан также была. Она все еще весьма красивая женщина, и король ей сказал, что находит ее свежей и прекрасной.

Потом, обратясь к стоявшему рядом герцогу Мэнскому, герцогиня Бургундская спросила:

— А почему вы не приехали в Me дон? Ваш братец, граф Тулузский, был там вместе с герцогиней и они оба, как и следовало, постоянно находились при де Монтеспан.

Европа признала духовное завещание Карла II и Филиппа V в качестве испанского короля, только империя, естественно, выразила свое несогласие.

Во время всех этих весьма важных событий умер Расин, переживший Мольера на 26 лет. Он встречал уважение вельмож, пользовался милостью Луи XIV, историю которого он написал, и расположением де Ментенон, которой посвятил трагедии «Эсфирь» и «Атала», но умер в опале. Указывались многие причины этого, но вот самая вероятная из них. Должность историографа короля, которую он разделял со своим другом Депрео, дружеские связи при дворе и авторитет писателя доставили ему большой политический вес. Случалось иногда, что король, находясь у де Ментенон и скучая по причине отсутствия занятия или скверной погоды, приглашал Расина с ним побеседовать. К несчастью, Расин, как и все поэты, бывал иногда очень рассеян.

Однажды, когда Расин сидел вместе с королем и г-жой де Ментенон у камина, зашел разговор о парижских театрах и после оперы сошел на комедию. Король, с давнего времени не посещавший спектаклей, расспрашивал о пьесах, которые тогда играли, об актерах и спросил у Расина, отчего комедия так упала. Расин представил тому многие основательные причины и, между прочим, недостаток авторов.

— По этой причине, — заявил он, — за недостатком хороших новых пьес приходится играть старинные, в особенности пьесы Скаррона, которые никуда не годятся и только удаляют публику от театра.

При этих словах де Ментенон покраснела и не потому, что хулили литературную славу первого ее мужа, но потому, что в первый раз после 15 лет это имя было произнесено в присутствии ее второго мужа. Король несколько смешался и ничего не отвечал, а так как и де Ментенон также молчала, то последовало ледяное молчание, и несчастный Расин опомнился, заметив бездну, в которую низринулся. Он также смешался и не смел более ни поднять глаза, ни открыть рот. Наконец король прервал молчание, отпустив Расина под тем предлогом, что ему надобно заняться делами. Поэт ушел совершенно потерянным и едва добрался до своего друга Кавоа, которому рассказал, какую сделал глупость.

Глупость, однако, была такова, что поправить ее оказалось невозможно, и с этого времени ни король, ни г-жа де Ментенон не только не приглашали к себе Расин, но и вовсе на него не смотрели. Великий поэт, для которого расположение короля освещало всю его жизнь, впал в глубокую печаль и пришел в совершенное изнеможение, думая лишь о спасении души. 22 апреля 1699 года он умер, завещав похоронить себя в Пор-Роял-де-Шан, ибо хотел быть после смерти в обществе со знаменитыми отшельниками, с которыми он до последней минуты, несмотря на вполне мирское свое существование, сохранял возникшую в молодости связь.

Буало Депрео остался одним из великой плеяды, поднявшейся над колыбелью Луи XIV. Правда, в это время появился новый великий деятель на поприще литературы — 20 февраля 1694 года в Шатене близ Парижа родился Франсуа-Мари-Ару э Вольтер.

ГЛАВА XLVII. 1701 — 1703

Смертью Луи-Франсуа-Мари Летелье маркиза Барбезьё, военного статс-секретаря, начался 1701 год. Сын Лувуа, он сумел сохранить хорошие отношения с г-жой де Ментенон, к которой выказывал всегда глубокое уважение.

Высокого роста, с приятным умным лицом, Барбезьё был деятелен, аккуратен и в силу того, что всякий труд был для него легок, он много времени отдавал удовольствиям, способный часа за два сделать то, на что другому не хватило бы и дня. При знакомстве он сразу располагал в свою пользу; речь его привлекала вежливостью, силой и красотой, а манеры его были манерами вельможи и светского человека, хотя дворянство его фамилии и не отличалось древностью. Если Барбезьё хотел кому-нибудь понравиться, то это удавалось ему легко и невозможно было быть по отношению к нему неблагодарным. Никто лучше Барбезьё не излагал какое-либо дело, не вникал лучше в детали и не развивал его; он тонко чувствовал — Луи XIV весьма это ценил — различие людей и то, как с ними стоило обращаться. Однако доброе расположение духа сменялось у него порой дурным, и тогда он становился крайне высокомерен, дерзок, нагловат, мстителен, легко оскорблялся малейшей безделицей и нескоро переставал питать возбужденное в нем к кому-либо отвращение. Тогда Барбезьё становился до крайности угрюмым, сам на себя жаловался, но преодолеть себя не мог. Будучи от природы вспыльчивым и даже жестоким, в такие часы сам не свой, он лишился многих друзей, которых, впрочем, не умел выбирать и которых он тогда оскорблял несмотря на их положение, ничтожность или знатность и могущество.

Бывало Барбезьё запивал или затевал разгул, что случалось нередко, и тогда король, получив уведомление, что маркиз болен лихорадкой, откладывал дела, нимало не беспокоясь, зная, что Барбезьё вознаградит за потерянное время и, не веря притворной болезни, прощал его тем охотнее, что тот исполнял свои государственные обязанности скоро и хорошо.

Поскольку представлялось, что испанское наследство может стать причиной продолжительной и жестокой войны, то у Барбезьё было много дел, что не мешало ему, впрочем, предаваться обычному распутству. Потрудившись однажды несколько более обыкновенного и распутав некоторые сложности, он счел себя вправе отдохнуть и, собрав нескольких друзей, заперся с ними в доме, выстроенном им в открытом поле между Версалем и Воскрессоном в конце парка Сен-Клу. Этот дом, построенный едва ли не в самом скучном, но Удобном для сообщений месте, стоил Барбезьё миллионы.

Через четыре дня Барбезьё вернулся в Версаль с болью в горле и в горячке, очевидно требовавший врачебной помощи, но маркиз поначалу не обратил внимания на свое состояние. Однако спустя несколько дней он пригласил к себе придворного медика Фагона, который, осмотрев больного, с обычной своей грубостью заявил, что ему ничего другого не остается делать, как написать духовную и исповедаться. Барбезьё принял этот совет с той твердостью, которую обнаруживал во всех случаях, и умер в 33 года в той самой комнате, в которой скончался его отец.

Узнав о болезни и смерти Барбезьё, Луи XIV вызвал к себе Шамильяра, за неделю до того получившего место генерального контролера финансов. Вводя Шамильяра в свой кабинет, король сказал, что он возлагает на него должность маркиза Барбезьё. Несколько удивленный таким доверием, Шамильяр начал отказываться, говоря, что невозможно одному человеку, хотя бы по способностям и выше Барбезьё, справиться с двумя должностями, какие исполняли по отдельности Кольбер и Лувуа. Луи XIV ответил, что именно память о вечных ссорах между этими министрами и заставляет его отдать оба министерства в одни руки. В сущности же оба министерства переходили не в руки Шамильяра, но в руки самого Луи XIV.

Шамильяр действительно не должен был бы рассчитывать на такое возвышение. Его отец, служивший рекетмейстером, умер в 1675 году в Кане, где занимал должность градоначальника. В следующем году его сын стал советником парламента. Поскольку он был прилежен и трудолюбив, а его физиономия выражала главным образом кротость и доброту, поскольку он также любил хорошее общество, то связи и слава честного человека позволили ему выбраться из толпы приказных. При очевидной посредственности Шамильяр обладал одним превосходным талантом — он был отличнейшим игроком в биллиард, а к этому времени и король пристрастился к биллиарду, ставшему на долгое время его любимым развлечением. Зимой Луи XIV почти каждый вечер играл или с герцогом Вандомским, или маршалом Вильруа, или герцогом Граммоном. Однажды разговор зашел о Шамильяре, и игроки, не знавшие его лично, решили подвергнуть его славу испытанию и пригласили советника сыграть. Шамильяр обыграл всех, ни на одну минуту не теряя свойственной ему вежливости и скромности, и оставил всех в таком восхищении, что они в тот же вечер до небес расхвалили королю замечательного советника парламента. Подстрекаемый любопытством Луи XIV пожелал его видеть и поручил герцогу Вандомскому привезти его в Версаль при первой возможности. Для Шамильяра поездка к королю в Версаль показалась слишком высокой честью, и он долго отказывался, однако, когда ему указали на то, что этого хочет сам король, советник согласился, прибыл в Версаль и был представлен королю, который немедленно повел его в биллиардную.

Поначалу Шамильяр сделал несколько промахов, чем доставил удовольствие Луи XIV, который всегда отмечал первое производимое им впечатление и ему было приятно, если встречал робость. Мало-помалу, что, впрочем, сделал бы и любой ловкий придворный, Шамильяр освоился, успокоился и начал показывать такие отличные карамболи н верные дублеты, так метко сажать шары в лузу, что король пришел в восторг и с этого дня избрал его своим партнером.

Итак, Шамильяр попал ко двору, но надобно было суметь там удержаться и он обнаружил достаточную ловкость. Он очень понравился королю и, что было не так уж легко, самой де Ментенон, однако благоволение к нему никого не оскорбляло, поскольку бывший советник оставался по-прежнему бесконечно скромным. Получив раз приглашение от г-жи де Ментенон и Луи XIV, он часто приезжал в Версаль, однако продолжал вести себя со своими коллегами и друзьями как и ранее, вовсе не принимая того важного вида, который напускают на себя обыкновенно удостоившиеся хоть какой-то близости к королю. Вскоре король пожаловал Шамильяра рекетмейстером, дав одновременно помещение в Версале. Через три года, в 1689-м, он назначил Шамильяра управителем Руана, и когда тот стал просить не удалять его от особы короля, разрешил три раза в год приезжать в Версаль недель на шесть, а в тот же день взял с собой в Марли поиграть в биллиард, что было знаком особого благоволения. После трех лет пребывания в Руане Шамильяр получил должность управляющего финансами и сохранял прежние отношения с королем, хотя биллиард уже вышел из моды. И вот теперь, сам того не желая, Шамильяр сделался преемником Барбезьё.

В это время Якоб II, ждавший смерти похитителя своей короны, был разбит параличом; впрочем, голова осталась неповрежденной. Луи XIV и его двор оказывали больному всяческое внимание, а медик Фагон посоветовал лечение на водах в Бурбон-л'Аршамболе. Луи XIV доставил английским королю и королеве средство для этого путешествия, но августейший больной вернулся без всякого облегчения. 8 сентября 1701 года Якоб II впал в такое расслабление, что надежды не оставалось. 13 сентября в Сен-Жермен навестить умирающего приехал Луи XIV, и тот был уже так слаб, что когда ему доложили о прибытии французского короля, то с трудом смог открыть глаза. Подойдя к постели, Луи XIV сказал, что умирающий может умереть спокойно относительно принца Уэльского, которого признает королем Англии, Шотландии и Ирландии. Все англичане, при этом присутствовавшие, пали на колени перед Луи XIV во изъявление глубочайшей благодарности, после чего тот повторил английской королеве те же заверения. Когда прибыл принц Уэльский, за которым по этому случаю послали, Луи XIV и ему повторил ранее сказанное. Возвратясь к себе в Марли, Луи XIV при рукоплесканиях всего двора объявил о том, что сделал для августейших изгнанников.

Якоб II скончался 16 сентября 1701 года в 3 часа пополудни. Вечером того же дня его тело было перевезено в церковь английских бенедиктинцев на улице Сен-Жан, где оно было поставлено до того времени, когда станет возможным помещение тела монарха в Вестминстерском аббатстве.

Якоб II был примером того твердого соблюдения священных прав, того высокого убеждения в праве наследования, которые заставляют жертвовать счастьем семьи ради исполнения политического долга и которые налагают на сына обязанность во всяком случае домогаться короны отца. Будучи изгнанником, без всякого имения, ему лично принадлежащего, без денег, без войска, поддерживаемый только щедростью Луи XIV Якоб II ни на минуту не переставал считать себя единственно настоящим королем Англии; по его мнению, Вильгельм был только бунтовщиком, а в качестве короля лишь узурпатором. До своей последней минуты этот потомок Стюартов, согнанный с престола, имел одну только мысль — английская корона принадлежит только ему, и он бесконечно жаловался на судьбу как законный государь. И почти ничего не воспринимая, он мог услышать последние слова Луи XIV, так что его душа, расставаясь с телом, могла возрадоваться, поскольку уносила с собой если не убеждение, то надежду: что его понимание законности продолжится и после его смерти.

Король Вильгельм III сидел за столом вместе с владетельными немецкими принцами, когда узнал о смерти Якоба I I и о признании Луи XIV принца Уэльского законным наследником. Вильгельм сообщил об этом известии его окружавшим не сделав никаких соображений, но покраснел, с очевидной досадой надел шляпу и послал в Лондон приказ выслать посланника Франции Пуссена. С другой стороны, поскольку Якоб II приходился Вильгельму тестем, он распорядился о трауре, причем цветом, его обозначающим, назначил не черный, но фиолетовый. После он поспешил закончить формирование той лиги, которой государи, в нее вошедшие, дали название «Великого союза». Затем Вильгельм отправился в Англию потребовать у парламента денежного пособия.

Прибыв в Лондон, Вильгельм серьезно заболел и скоро поняв всю опасность положения скрывал от себя и окружающих это напряжением воли и энергичной деятельностью. Дыхание Вильгельма затруднилось до такой степени, что в любую минуту можно было ожидать, что он задохнется, однако король нимало не уменьшил своих занятий, но приказал сделать подробнейшее описание своего здоровья и разослал его знаменитым европейским медикам. Один экземпляр попал к Фагону и поскольку подписан был деревенским священником, то медик решил обойтись без церемоний и по своему грубому обыкновению написал внизу рекомендацию: «Готовиться к смерти». Получив приговор, Вильгельм старался уже только поддерживать себя, в частности, верховыми прогулками, и однажды, будучи слаб, свалился с лошади, что ускорило кончину. Вильгельм умер не прибегая к утешению религии, чего, впрочем, никогда и не делал, и до последней минуты занимался государственными делами, поддерживая себя ликерами, крепкими напитками и всякого рода возбуждающими средствами. 19 марта 1702 года узурпатор умер, выпив чашку шоколада, в возрасте 52 лет.

Вильгельм III не оставил детей, и английской королевой была провозглашена принцесса Анна, его свояченица, вторая дочь Якоба II.

Вильгельм III был интереснейшим человеком, силой и умом противопоставляющим себя законности и праву. Принц по рождению, он стал выдающимся полководцем, затем полководец стал королем. Как воин Вильгельм с успехом сражался против Конде, Тюренна и Люксембурга, как политик противостоял Кольберу, Лувуа и Луи XIV. Благодаря своему гению он достиг власти штатгальтера в Голландии, получил корону Стюартов в Англии, а жизнь его, полная тайн и многих трудов, не увенчалась бы успехом, если бы он не сумел использовать преследуемый жестоко кальвинизм. Да и в Англии Вильгельм был не столько преемником Якоба II, сколько продолжателем дела Кромвеля.

Примерно в то же время, как история запечатлела на своих скрижалях смерть двух английских королей, священник церкви Сен-Поль в Париже занес в свой реестр сведения о смерти одного из арестантов Бастилии: «1703 года 19 ноября в Бастилии умер Маршиали в возрасте 45 лет; тело его погребено на кладбище Сен-Поль 20 числа означенного месяца в присутствии майора Розаржа и старшего врача Бастилии г-на Рейля, которые и подписались».

Многие считают, что этот Маршиали был никем иным, как таинственной «Железной маской», о которой говорили так мало тогда и так много шумели позднее. Вольтер первый поднял тревогу по поводу этого государственного арестанта, о котором мы, в свою очередь, собираемся сказать несколько слов, начав с известий положительных, то есть чисел и дней, сохранившихся в исторических документах, а потом перейдем к догадкам и предположениям.

Человек в железной маске появился в Пиньероле где-то между 2 марта 1680 года и 1 сентября 1681-го. Вскоре де Сен-Map, комендант Пиньероля, получил назначение в крепость Екзиль, куда и увез этого арестанта. Назначенный губернатором острова св. Маргариты де Сен-Map опять-таки взял «железную маску» с собой. Сохранилось письмо де Сен-Мара от 20 января 1687 года к Лувуа, в котором, между прочим, говорится: «Я отдал такие приказания страже моего арестанта, что могу гарантировать Вам совершенную безопасность».

Очевидно, что сбережение арестанта представлялось де Сен-Мару очень важным делом, и он даже выстроил для него специальное помещение; по словам Пигамоля де ла Форса, эта тюрьма освещалась только одним окном, обращенным к морю и находившимся в 15 футах выше тропинки, по которой ходил дозор; это окно было забрано тремя толстыми железными решетками.

Де Сен-Map редко заходил в комнату своего арестанта, поскольку боялся, как бы из-за двери его не подслушали, поэтому комендант обычно останавливался на пороге и говорил с пленником, оглядываясь, не приближается ли кто-нибудь. Однажды, когда де Сен-Map беседовал указанным образом со своим арестантом, сын одного из его друзей, приехавший провести на острове несколько дней, в поисках коменданта подошел к ведущему к камере коридору. Надо полагать, что разговор между комендантом и арестантом был весьма важен, поскольку де Сен-Map, заметив молодого человека, моментально запер дверь и, бледный, спросил у него, не видел или не слышал ли что-нибудь тот. Молодой человек поспешил доказать, что с того места, где он стоял, расслышать что-либо представлялось невозможным. Де Сен-Map успокоился, но потребовал, чтобы гость немедленно оставил остров св. Маргариты и написал его отцу письмо с объяснением причин неожиданного удаления: «Чуть было дорого не обошлось это приключение Вашему сыну, и я спешу отослать его к Вам, ибо опасаюсь какой-нибудь новой неосторожности с его стороны».

Надо думать, что желание убежать из тюрьмы, если таковое было у арестанта, по крайней мере равнялось опасениям де Сен-Мара на этот предмет. Мы можем рассказать об одном эпизоде, дошедшем до нас со всеми подробностями. Однажды человек в железной маске, кушавший обычно на серебре, начертил гвоздем на блюде несколько строчек и выбросил его через решетку окна. Некий рыбак нашел это блюдо и, рассудив, что ему взяться неоткуда, кроме как из замка, принес его к губернатору. Де Сен-Map, осмотрев посудину, с ужасом увидел надпись и, показывая ее рыбаку, спросил:

— Ты читал, что здесь написано?

— Да нет, — ответил рыбак, — я не умею читать.

— Но это блюдо, — продолжал спрашивать де Сен-Мар, — не было ли оно в руках у кого-либо другого?

— Нет, — сказал рыбак, — я спрятал его под камзол, чтобы не подумали, будто я его украл и принес вашему превосходительству.

Несколько подумав, де Сен-Map отпустил рыбака:

— Ступай себе! Ты счастлив, что не умеешь читать!

Мы можем рассказать и о другом, аналогичном случае, где действующему лицу повезло несколько меньше. Один ученик лекаря, купаясь около замка, увидел, что нечто белое плавает на поверхности моря; ученик вытащил на берег сорочку из тонкого полотна с написанным на ней текстом. Ученик лекаря принес сорочку губернатору, и тот задал ему те же вопросы, что и рыбаку. Ученик лекаря ответил, что читать он умеет, но, предполагая возможную тайну, не решился прочитать написанное на сорочке. Де Сен-Map отпустил его, не сказав ни слова, но на другой день несчастного нашли в постели мертвым. Можно думать, что убийство было совершено по распоряжению коменданта.

У арестанта был слуга, за которым смотрели также строго, как и за господином, и когда слуга умер, одна бедная женщина попросилась на его место. Де Сен-Map объявил, что ежели она желает занять освободившуюся должность, то навсегда останется в тюрьме с господином, служить которому она хочет, и должна никогда более не видеться со своим мужем и детьми. На такие жестокие условия женщина не согласилась.

В 1689 году Сен-Map получил распоряжение перевести арестанта в Бастилию. Разумеется, были приняты особые предосторожности — человека в железной маске посадили на носилки, которые следовали за каретой де Сен-Мара и были окружены множеством кавалеристов, имевших распоряжение стрелять в арестанта при попытке к бегству. Сен-Мару случилось проезжать свое собственное имение и он остановился в нем на некоторое время. По свидетельству очевидцев обед был подан в нижнем зале, окна которого выходили во двор, и можно было видеть, как губернатор обедал со своим арестантом — спиной к окнам, одетый в платье каштанового цвета, человек высокого роста обедал в маске, из-под которой сзади были видны клочки белых волос. Де Сен-Map, расположившийся напротив, держал по обе стороны тарелки по пистолету. Им прислуживал один слуга, который, входя и выходя, запирал двери на замок. С наступлением ночи де Сен-Map велел приготовить свою походную постель в комнате арестанта и лег спать у двери. На другой день со всеми предосторожностями пустились в дорогу, и 18 сентября 1698 года компания прибыла в Бастилию.

Человек в железной маске был отведен в башню Ла-Базиньер, где оставался до наступления ночи, когда г-н Дюжонка, бывший тогда комендантом крепости, сам отвел его в башню ла-Бертодьер, в комнату, которая была снабжена всем необходимым для спокойствия арестованного. Майор Розарж, прибывший вместе со всем конвоем с острова св. Маргариты, был назначен для услуг, иначе говоря, присмотра за арестантом.

Помня, без сомнения, о блюде и сорочке, найденных на берегу моря, комендант сам прислуживал арестанту за столом и сам убирал стол. Несчастный пленник получил строжайший приказ ни с кем не разговаривать, ни перед кем не открывать замка своей маски. В случае каких-либо нарушений этих предписаний часовые имели приказ стрелять в пленника.

Таким образом арестант содержался в Бастилии до 19 ноября 1703 года. Этим же числом в уже упомянутом нами журнале помечено следующее: «Не называемый по имени заключенный, носивший всегда черную бархатную маску, почувствовал себя плохо вчера после обедни и умер сегодня в 10 часов вечера, хотя не был особенно болен. Г-н Жиро, наш священник, вчера исповедовал его; по причине скоропостижной смерти заключенный не смог причаститься Святых Тайн, но священник утешал его за минуту до смерти. Заключенный погребен во вторник 20 ноября в

4 часа пополудни на кладбище Сен-Поль в нашем приходе; на погребение израсходовано 40 ливров». Очевидно, что данная запись сделана позднее, поскольку под 19 числом говорится, что погребение состоялось 20-го.

Надо сказать, что ни в официальных книгах Бастилии, ни в документах церкви Сен-Поль не говорится, что предосторожности, окружавшие жизнь несчастного пленника, продолжались и после его смерти. Его лицо было обезображено купоросным маслом, чтобы в случае эксгумации труп нельзя было опознать. Вся мебель, которой узник пользовался, была сожжена, потолки разломаны, обшарены все уголки, стены выскоблены, и половые плиты подняты. Остальное представляется еще более темным и сомнительным, однако же все царствовавшие короли сохраняли тайну до самого Луи XIV, который на вопрос Марии-Антуанетты об этом ответил: «Мы бережем предка нашего Луи XIV!»

Когда 14 июля 1789 года пала Бастилия, победители прежде всего позаботились о находившихся в ней арестантах — их оказалось всего 8 человек, однако носились слухи, что более 60 было перевезено в другие государственные тюрьмы. После заботы о живых внимание обратилось на умерших.

Между множеством теней, поднявшихся над дымящимися развалинами Бастилии, выделялась мрачностью таинственная тень Железной маски. Внимательнейший осмотр башни Ла-Бертодьер, в которой узник провел 5 лет, ничего не дал — множество мыслей, молитв или проклятий, которые праздность, преданность воле Божьей или отчаяние начертали на стенах, не открыли тайны. Тогда вспомнили о книгах Бастилии, в которых записывались день поступления, день выхода на свободу или смерть арестантов. Однако лист № 120, соответствующий четвергу 18 сентября 1698 года, оказался вырванным; не нашелся и лист 19 ноября 1703 года.

Наполеон также хотел проникнуть в эту тайну и приказал провести самое тщательное расследование, но удалось лишь установить, что почти все документы уничтожены. Тогда открылось поле догадкам и фантазиям, тогда-то были выдуманы самые различные системы, вызывавшие множество споров, но не ставшие от этого более убедительными. Мы не намерены выдумывать новые предположения в дополнение к тем, которые читатель найдет в следующем далее Прибавлении, однако просим вспомнить то, что говорилось о рождении Луи XIV, об отношениях Анны Австрийской с Мазарини. Например, Ришелье предполагал, что Железная маска был двойняшкой Луи XIV, скрытым при разрешении королевы в Сен-Жермене; можно, наверное, также допустить, что у Луи XIV был старший брат, который появился на свет в одной из комнат Лувра, от которых у Мазарини были ключи.

Прибавление.

В настоящее время существует множество мнений насчет Железной маски. Приведем те, что считаются не то чтобы более достоверными, но наиболее популярными.

1. Существует мнение, что Маска был сыном Анны Австрийской от некоего C.D.R. (comte de Riviere ou Roche-fort) и приписывают это проискам кардинала Ришелье, который хотел противопоставить Гастону наследника Луи XIII.

2. По мнению Сен-Фуа, под маской скрывали герцога Монмутского, побочного сына Карла II, которого не казнили за возмущение против Якоба II, но перевезли во Францию и заключили в тюрьму.

3. Лагранж-Шансель утверждает, что под маской скрыли знаменитого герцога де Бофора, который, если читатель помнит, исчез во время осады Кандии в 1669 году.

4. Кажется и Вольтер разделял то мнение, что заключенным был граф Вермандуа, побочный сын Луи XIV и де Лавальер, который вовсе не умер преждевременно, но был посажен королем в тюрьму за пощечину дофину.

5. Немногие разделяют то мнение, что это был некто Маттиоли, секретарь герцога Мантуанского, угодивший в тюрьму за то, что отговорил своего государя от всенародно объявленного им намерения уступить свое государство французскому королю.

6. По толкованию, представляющемуся еще менее достоверным, под маской скрывали Генри Кромвеля, второго сына лорда-протектора, совершенно неожиданно исчезнувшего с исторической сцены.

7. Дюфе де Лионь предполагал, что Маской был сын Анны Австрийской и герцога Букингема.

8. Герцог Ришелье, или, по крайней мере, его секретарь Сулави, предполагали, что мы имеем дело с братом Луи XIV, родившимся после него через 8 часов.

9. Наш современник, библиограф Поль Лакруа (Jacob), придерживается мнения, что в железной маске провел свои последние годы несчастный Фуке, наказанный так за попытку бегства.

10. Генеральный консул в Сирии де Толе издал толстую книгу, в которой пытается доказать, что Железная маска — армянский патриарх Арведикс, похищенный иезуитами за сопротивление их намерениям.

11. Также иезуитам приписывается заключение в тюрьме некоего сочинителя латинского двустишия, направленного против этих добрых духовных отцов.

12. Догадка, что под видом Железной маски скрывали сына Луи XIV и его невестки Генриетты, герцогини Орлеанской, не подтверждается ничем.

13. Весьма укоренилось мнение, что Железная маска — первый плод любви Анны Австрийской и Мазарини, родившийся в период разлада королевы с Луи XIII; из этого выводят необходимость тайного воспитания и затем заключения в тюрьму. Сюда же примыкают те, кто считает самого Луи XIV сыном Мазарини, однако, поскольку Луи XIII признал его своим сыном, необходимость сохранения в тайне рождение первого ужесточилась.

14. Наконец, имеется мнение, что человек в железной маске вообще не существовал!

По этому вопросу мы недавно получили письмо, заключающее в себе любопытные подробности, и мы представляем некоторые из них.

«Шампана,

Бывший капитан артиллерии — г-ну Александру Дюма.

Иссанжо. Верхняя Луара, 4 марта 1843 года.

Милостивый государь! Вы будете немало удивлены, увидев это письмо с клеймом Верхней Луары, но Вы удивитесь еще больше, если я скажу, что Ваше мнение насчет происхождения человека в железной маске подтверждается этим несчастным арестантом самим — его гравюрами на камне, которые я видел в его тюрьме и с которыми я с большим удовольствием Вас познакомлю.

В 1794 году я служил в гарнизоне в Каннах в виду острова св. Маргариты; много раз посещал я офицеров 117-й полубригады, занимавших этот пост и бывших моими соотечественниками… Они уговорили меня осмотреть тюрьму человека в железной маске, обыкновенно запертую. Я бывал там несколько раз.

Тюрьма находится на самом берегу моря, имеет квадратную форму в 20 футов по стороне. Стены имеют толщину 3 фута; камера освещается одним довольно большим окном, которое заделано тремя крепкими железными решетками — одна внутри, вторая посредине стены и третья со стороны моря.

Внутренние стены отделаны твердым известняком желтоватого цвета и крупнозернистого строения; он показался мне твердым, как гранит. Высота достигает 12 футов, и хотя воздух в ней чист и хорош.., это все-таки тюрьма.

Заключения, сделанные мной в этой тюрьме, и составляют предмет моего к Вам письма.

Войдя в тюрьму, можешь увидеть изображение человека в маске. Голова выполнена почти в натуральную величину; это профиль, в котором видна правая щека, шея и начало плеча. Маска обозначена густым черным цветом и хорошо видна. Изображение имеет глубину около 3 линий.

Слева, если я не ошибаюсь, вырезана следующая латинская надпись: «Здесь место печали, здесь вечный плач». Буквы вырезаны аккуратно и имеют величину почти в 2 дюйма.

Наконец, и это главное, на третьей стене выгравированы весы, чашки которых имеют до 8 дюймов в диаметре. Коромысло расположено почти вертикально, так что одна чашка, проткнутая шпагой с толстой рукоятью, находится внизу, а другая, с лежащей на ней короной, — вверху. Корона нарисована ясно.

При втором моем посещении этой тюрьмы я сказал моим товарищам: «Господа, арестант этими гравюрами указывает на свое происхождение и причину своего заключения… Это, должно быть, принц, у которого жестокость и сила отняли корону, и он проливает бесконечные слезы».

Мое объяснение показалось моим товарищам довольно натуральным, и поскольку мы не считали себя сведущими в литературе и истории, то на сем и остановились. После того мне случилось читать различные сочинения по сему предмету и последним был Ваш фельетон, и я, как и многие, убежден, что этот несчастный арестант был старшим братом Луи XIV…»

ГЛАВА XLVIII. 1704 — 1709

Восшествие Филиппа V на испанский престол стало одной из тех великих катастроф, которые резко нарушают равновесие в целой части света. На глазах Европы Луи XIV замышлял то, что не удалось Карлу, то есть основать всемирную монархию, о которой мечтал Александр Македонский на востоке Европы, Карл Великий — на ее Западе и которая была почти осуществлена римским императором Августом. Особенно всех устрашало то, что соединение Франции с Испанией, совершившееся по словам Луи XIV «уничтожением Пиренеев», давало ему все средства для достижения этой цели.

Когда Карл V хотел наказать возмутившихся против него жителей Рента или собрать сейм в Кельне, он должен был просить у своего врага Франсуа I позволения проехать через его владения или вверить себя капризам Средиземного моря, которое присовокупляло к числу врагов и бури, одна из которых победила уже императора у берегов Алжира. А Луи XIV, имея Испанию союзницей, даже подданной, становился непосредственным соседом Германии и Голландии, Африки и Италии, овладевал даже королевством обеих Америк. Именно поэтому Вильгельм III постарался перед смертью создать направленный против Луи XIV Великий союз. Непосредственной целью этой лиги было назначение на испанский престол сына императора, эрцгерцога Карла или, по крайней мере, проведение вокруг Франции и Испании черты, которую честолюбие этих двух королевств не смогло бы перешагнуть.

И Голландия — небольшая купеческая республика, 30 лет тому назад чуть не покоренная юным Луи XIV — взялась менее чем в два месяца выставить против Франции 102 000 человек в поле и в гарнизонах. Со своей стороны Англия обещала 40 000 солдат, не считая морских экипажей, и в отличие от некоторых королей, предпочитающих не исполнять своих обещаний, ко второму году войны выставила 50 000, а к ее концу только солдат — 200 000. Император, для которого успех союза был наиболее выгоден, обязывался поставить под ружье не менее 90 000. На стороне Франции выступила Португалия, собственные интересы которой противопоставляли ее Испании; к Франции присоединился и герцог Савойский, поднявший свой пенсион с 50 000 экю в месяц до 200 000 франков и требовавший Монферрат, Мантую и часть герцогства Миланского; наконец, шведский король Карл XII, которому царь Петр доставлял так много забот и славы, не имел времени посмотреть на то, что делалось во Франции. Кроме этих трех союзников Францию поддерживал считавшийся слабейшим, но оказавшийся самым надежным, Максимилиан Эммануил Баварский, при Карле II состоявший губернатором в Нидерландах и признавший сюзереном Филиппа V.

Во время приготовлений к войне два события потрясли Версаль: его королевское высочество дофин чуть было не умер, а его высочество герцог Орлеанский скончался на самом деле. 19 марта 1704 года, накануне Вербного воскресенья, король находился в Марли; во время вечерней молитвы он вдруг услышал крики: «Помогите!» — и к опасно заболевшему дофину зовут медиков Фагона и Феликса. Проведя день в Медоне, где он имел легкий обед, дофин приехал в Марли поужинать с королем, и, будучи как и все особы этой фамилии любителем покушать, съел огромного палтуса. После ужина дофин отправился к себе, чтобы помолиться и лечь спать, как вдруг упал лицом вниз и лишился чувств.

Луи XIV немедленно сошел к дофину, которого, пытаясь привести в чувство, таскали полунагого по комнате. Припадок был так силен, что дофин не узнавал своего отца и никого из присутствующих, сохраняя силы только для сопротивления лейб-хирургу, который намеревался пустить больному кровь, и, несмотря на его сопротивление, сумел сделать это с ловкостью, всех даже напугавшей. Как только кровь начала течь, его высочество пришел в себя и потребовал духовника, за которым король успел уже послать. Во время исповеди Фагон и Феликс ухитрились дать дофину сильное рвотное, что вместе с кровопусканием оказало полезное действие, и вскоре дофин оказался вне опасности. Король, даже проливший слезы, отправился спать, распорядившись разбудить себя, если припадок повторится. К 5 часам утра дофин заснул, а на другой день был здоров, словно с ним ничего не случилось.

Однако по Парижу мгновенно разнеслась весть, что дофин скончался. Надо сказать, что парижане любили принца за простоту, за ласковость по отношению к народу и частые посещения им публичных собраний. За крайним испугом последовала великая, всеобщая радость, когда опасность миновала. Особенную признательность изъявили торговки, которые отрядили из своей компании четырех женщин, дабы узнать о состоянии здоровья его высочества. Принц велел немедленно впустить торговок к себе, а одна из них в порыве энтузиазма даже бросилась на шею к его высочеству и расцеловала в обе щеки; прочие проявили большую почтительность и ограничились целованием руки. По окончании аудиенции Бонтан получил распоряжение провести депутаток по дворцу и угостить обедом, а по уходе из Марли торговки получили один кошелек от его высочества и другой — от самого короля. Такая сугубая щедрость тронула торговок до такой степени, что в ближайшее воскресенье они отслужили благодарственный молебен в церкви св. Евстафия.

Герцог Орлеанский был не столь счастлив, как его племянник, и умер от почти такого же припадка 8 июня. С некоторого времени герцога очень беспокоили семейные дрязги и его собственный духовник. Этот духовник, иезуит отец дю Треву родом из Бретани, происходил из благородного дома и против обыкновения священников при высоких особах был весьма строг. Дю Треву начал с того, что удалил от герцога всех его любимцев, которые принесли герцогу столько неприятностей, но с которыми он никак не мог расстаться. Стараясь обратить мысли своего подопечного к Богу, духовник беспрестанно напоминал ему о том, что он уже стар, что расслаблен распутством, что при своей полноте он, по всей вероятности, умрет от апоплексического удара. Эти речи жестоко звучали для принца, сладострастнее которого не было со времен Анри III и более привязанного к жизни со времен Луи XI! Герцог пытался противостоять угрозам отца дю Треву, но тот решительно объявил, что не желает погибнуть вместе со своим высокородным духовным сыном, и если его высочество не позволит ему свободно высказывать свое мнение, то пусть ищет себе другого духовника. Однако это стало бы слишком тяжелым делом для герцога, имевшего, по-видимому, множество грехов, и он вооружился терпением, не решаясь расстаться с отцом дю Треву.

С некоторого времени герцог Орлеанский пришел в разлад с королем, причиной чего явилось дурное поведение герцога Шартрского. Герцог Шартрский женился на принцессе де Блуа, дочери короля и г-жи де Монтеспан, что несколько всех изумило, поскольку как племянник Луи XIV и внук Луи XIII он стоял много выше принцев крови. Пожалуй, только влияние Луи XIV могло побудить герцога к этому браку. Что же касается герцогини, второй жены его высочества, принцессы Баварской, гордившейся своим происхождением от 32 поколений, на которых не лежало ни одного темного пятна, то она дала пощечину своему сыну, когда он пришел известить ее о скором совершении своего брака.

Этот насильственный союз не был счастлив, и по прошествии некоторого времени принц оставил свою жену, поставив ей в вину некоторую склонность к пьянству, за что ее упрекала и герцогиня. Сен-Симон утверждает, что герцогиня Шартрская была слишком толста, по каковой причине ее свекровь, герцогиня Орлеанская, называла свою невестку «пышкой».

Сложность ситуации, а особенно средства, употребленные королем для заключения такого брака, сделали герцога Орлеанского весьма снисходительным к поведению герцога Шартрского, вследствие чего тот пустился в распутство, которое разгневало короля, ставшего после женитьбы на де Монтеспан весьма щепетильным насчет подобных вещей. Герцог Шартрский был влюблен в м-ль Сери де ла Буасьер, фрейлину ее высочества, родившую от него шевалье Орлеанского, будущего великого приора Франции.

Луи XIV полагал, что имеет благоприятный случай высказаться, когда 8 июня герцог Орлеанский приехал из Сен-Клу в Марли, чтобы отобедать с королем, и когда он по своему обыкновению вошел в кабинет государя к окончанию государственного совета, Луи XIV, весьма обеспокоенный делами Европы, очень сухо приступил к делу, указывая брату на недостойное поведение его сына. Герцог Орлеанский, имевший уже в то утро состязание со своим духовником, приехал в самом дурном расположении духа и с огорчением принял такого рода приветствие, ответив колко его величеству, что отцам, которые и сами вели жизнь далеко не безупречную, неловко делать выговоры детям, особенно,

Когда они берут примеры в собственном своем семействе. Король, понимая всю справедливость этого замечания и не смея обнаружить гнев, сказал только, что хотя бы из уважения к своей жене герцогу Шартрскому не стоит показываться на публике вместе с любовницей. На это герцог, очень не любивший уступать в спорах брату, ответил, что король много хуже поступал с покойной королевой, когда сажал в ее собственную карету сразу двух своих любовниц. Обидевшись, Луи XIV вышел из себя и они оба принялись кричать во все горло.

Эта сцена совершалась при открытых дверях, так что придворные и слуги могли все слышать, в том числе и упреки герцога в том, что при вступлении в брак герцога Шартрского ему сулили золотые горы, но на долю его сына досталось лишь бесчестие и никаких выгод. Король отвечал, что предстоящая война заставляет его быть бережливым, и просит не удивляться, если эту бережливость особенно почувствуют те, кто так мало сообразуют свои поступки с его волей.

Ссора прекратилась, когда королю доложили о том, что стол готов, и он, которого ничто не могло заставить нарушить установленный им самим этикет, тотчас отправился в столовую. Герцог Орлеанский последовал за братом с горящим лицом и глазами, сверкающими гневом, так что многим показалось необходимым пустить ему кровь. Таково же было мнение и Фагона, однако герцог доверял только своему хирургу, старику Танкреду, и не принял совета.

Обед окончился благополучно, а герцог Орлеанский, по обыкновению, кушал много. Вышедши из-за стола, он повез герцогиню Шартрскую в Сен-Жермен нанести визит английской королеве и вернулся вместе в Сен-Клу. Впрочем герцог опять уселся за стол, и, когда он наливал вино герцогине Буйонской, вдруг забормотал, указывая на что-то рукой. Поскольку его высочество говорил иногда по-испански, то сотрапезники попросили его повторить свою фразу, но бутылка вдруг выпала из рук герцога, и он повалился на руки герцога Шартрского, сидевшего рядом. Стало очевидным, что герцога Орлеанского хватил удар; его отнесли в комнату, где, стараясь привести в чувство, два или три раза пустили ему кровь, дали тройной прием рвотного, но ничего уже не помогало.

Немедленно в Марли отправили курьера с уведомлением о состоянии брата короля. Луи XIV нередко являлся с какой-нибудь безделицей к его высочеству, но на этот раз ограничился распоряжением приготовить карету для маркиза Жевра с поручением тому съездить в Сен-Клу и узнать о здоровье герцога, а сам отправился к г-же де Ментенон, где провел с четверть часа, после чего лег спать, полагая, что болезнь брата, без сомнения, не более чем хитрость, затеянная ради примирения.

Однако через полтора часа после того, как король лег в свою постель, приехал герцог де Лонгвиль с уведомлением, что рвотное и кровопускание не помогли, и герцогу Орлеанскому становится все хуже. Тогда король немедленно поднялся и отправился сам в Сен-Клу; дофин отправился вместе со всеми, но находился в таком нервном состоянии, что его буквально отнесли в карету. Действительно, дофин пережил почти то же, а герцог Орлеанский так и не приходил в сознание.

Король показался весьма опечаленным и даже плакал. В общем, Луи XIV более других любил брата, своих незаконнорожденных детей и герцогиню Бургундскую. К тому же герцог был только на два года моложе короля и всю жизнь был здоровее его, так что король мог расценивать происходящее как предостережение свыше.

Луи XIV провел в Сен-Клу всю ночь. Часам к восьми герцогу стало несколько лучше, однако вскоре он снова потерял сознание и надежды почти не оставалось. Г-жа де Ментенон и герцогиня Бургундская предложили королю вернуться в Марли, на что тот согласился. Когда он садился в карету, герцог Шартрский бросился ему в ноги, восклицая:

— Что будет со мной, когда я лишусь отца! Я знаю, что вы меня не любите!

Король поднял герцога, поцеловал и говорил со всей нежностью, на которую был способен, а потом все-таки уехал в Марли. Спустя три часа Фагон, которому Луи XIV приказал не отлучаться от его высочества, вошел в комнату короля.

— Ну что же, Фагон! — воскликнул Луи XIV. — Брат умер?

— Да, ваше величество, — ответил лейб-медик, — никакие лекарства не помогли!

При этих словах король залился слезами, а г-жа де Ментенон, видя его крайнюю печаль, предложила ему покушать в ее комнате. Однако король не захотел нарушить правила, им же установленные, и объявил, что будет обедать как всегда с дамами. Обед был непродолжителен, и король ушел к де Ментенон, где пробыл до 7 часов. Потом, прогулявшись по саду, он вернулся в свой кабинет, чтобы вместе с Поншартреном определить церемониал погребения брата, и, сделав все необходимые распоряжения, поужинал часом ранее обыкновенного и сразу же лег в постель.

Толпа, нахлынувшая в Сен-Клу вместе с королем, с ним же и исчезла, так что умирающий герцог Орлеанский остался с Фагоном, герцогом Шартрским и некоторыми чипами своего двора.

К а другой день поутру герцог Шартрский приехал к королю, когда тот был еще в постели. Луи XIV говорил с ним весьма дружелюбно:

— Герцог, с этого времени вы должны считать меня своим отцом. Я буду заботиться о вашем величии и ваших выгодах, забыв о неудовольствиях, вами причиненных. Со своей стороны и вы забудьте те огорчения, которые я мог вам причинить. Я желаю, чтобы предлагаемая мной дружба послужила тому, чтобы привязать вас ко мне и чтобы вы отдали мне свое сердце, как я отдаю вам мое.

Герцогу Шартрскому не оставалось ничего, кроме как броситься в ноги к королю и поцеловать ему руку.

После печального события, после слез все полагали, что время, которое оставалось еще прожить в Марли, будет очень скучным. Однако в тот же день, когда герцог Шартрский приезжал к дяде, придворные дамы, собравшиеся у г-жи де Ментенон, услышали, как король напевает мотивы из опер. Спустя некоторое время, увидев весьма печальную герцогиню Бургундскую, он обратился к де Ментенон:

— Что это случилось с принцессой? Отчего она сегодня так грустна?

И де Ментенон, не смея напомнить королю о причине печали, позвала дам, которым государь велел развеселить свою внучку. Мало того, после обеда, то есть через 26 часов после кончины герцога Орлеанского, герцог Бургундский сел за стол и предложил де Монфору:

— Герцог, не хотите ли вы сыграть в брелан?

— Как в брелан! — удивился де Монфор. — Неужели, милостивый государь, вы забыли, что его высочество еще не остыл?

— Извините, — ответил герцог Бургундский, — я это помню очень хорошо, но король не желает, чтобы около него скучали! Он сам приказал мне заставить всех играть и подать пример, если никто на это не решится.

Герцог де Монфор поклонился, сел с принцем за стол и через минуту все играли словно ничего не случилось. Надо сказать, что король сдержал слово, данное им герцогу Шартрскому — кроме тех выплат, которые тот получал, ему достались все доходы отца, так что за уплатой некоторых сумм вдове герцог получил 1 800 000 ливров годового дохода; кроме того, он получил также дворцы отца, включая Пале Рояль, Сен-Клу и другие. Более того, новый герцог Орлеанский был облагодетельствован тем, что давалось только наследникам престола — швейцарцами, собственной залой телохранителей в Версальском дворце; у него появился канцлер, генерал-прокурор, собиравший доходы с многочисленных уделов; наконец, герцог сохранил шефство над своими пехотными и кавалерийскими полками, приняв полки отца, так же как и его жандармский полуэскадрон и эскадрон легкой кавалерии.

Луи XIV распорядился о шестимесячном трауре и взял на себя расходы по погребальной церемонии, сделав ее великолепной.

Потеряв его высочество, двор в значительной мере лишился различного рода развлечений, поскольку уже давно именно он сохранял расположение к шалостям, которое потерял король, сделавшись святошей. Хотя герцог любил порядок в чинах и отличиях и соблюдал это сколько возможно, он всегда сохранял ласковость в обхождении, поэтому был всеми любим. Его фамильярность не нарушала врожденного величия и самому безрассудному не приходило в голову употребить ее во зло. Герцог перенял у матери искусство поддерживать достоинство двора, и хотя у себя дома он давал всем полную свободу, его достоинство и почтение к нему нисколько не страдали.

При многих добрых сторонах характера герцог имел и много слабостей, и мы поговорим о них, не касаясь главного упрека, который ему делали. В разговоре его высочество был более приятен, нежели умен, поскольку не имел настоящего воспитания, начитанности или знаний. Впрочем, герцог в совершенстве знал историю брачных союзов и родословные главных благородных французских домов. Никто не был слабее характером, ограниченнее умом и изнеженнее телом, и никакой принц не был более обманываем, более управляем и более презираем своими любимцами. Будучи сплетником и болтуном, подобно женщинам, среди которых он провел в пустых разговорах свою жизнь, сея ссоры и споры в маленьком своем дворе, забавляясь открытием тайн, которые он обнаруживал в этих ссорах, а особенно люб?; пересказывать всякого рода сплетни тем, кому не следовало о них знать, герцог имел все плохие качества женщин, которые, ставя это ему в вину, мстили за вмешательство в их ремесло.

Франция между тем готовилась к войне. Маршал Буффлер, командовавший во Фландрии, поехал в Брюссель для переговоров с курфюрстом. Все делалось в глубочайшей тайне, движения войск были рассчитаны и приведены в исполнение с такой точностью, что в один день 30 000 человек под предводительством Пюйсегюра явились вдруг перед главными нидерландскими крепостями в то самое время, как они отворили свои ворота и овладели ими почти без боя. Взятые в плен гарнизоны были отосланы в Гаагу с оружием и провиантом, дабы великодушием отторгнуть Соединенные провинции от враждебной Франции коалиции. В это же время другая армия под командой маршала Катина перешла через Альпы и утвердилась в Кремоне — центре будущих действий Франции в Италии.

Два полководца получили задание остановить французов — англичанин Черчилль, граф, а впоследствии герцог Мальборо, в 1702 году назначенный предводителем английских и голландских войск, и принц Евгений, о котором мы уже говорили.

Мальборо, весьма досадивший французам — они отомстили ему по своему обыкновению песенкой — управлял в то время английской королевой отчасти потому, что был ей необходим, отчасти потому, что его жена имела большое влияние на ум королевы. Но для Мальборо было этого недостаточно, он хотел иметь опору в парламенте, чего добился, выдав свою дочь за государственного казначея Годолфина. Будучи воспитанником Тюренна, под предводительством которого он в качестве волонтера совершил свои первые походы, Мальборо был еще и неплохим политиком, в высшей степени обладавшим способностью сохранять присутствие духа и выдержку в моменты опасности. Неутомимый воин в походе и неутомимый дипломат во время перемирия, Мальборо объезжал все германские дворы, возбуждая там вражду к Франции и подогревая ее корыстолюбием.

Первое время голландский генерал граф Атольн пробовал оспаривать первенство у Мальборо, но вскоре добровольно занял второе место. Мы уже сказали, что в Нидерландах французами предводительствовал маршал Буффлер, имея при себе герцога Бургундского. Поскольку с самого начала успех оказался на стороне Мальборо, Луи XIV, не желавший, чтобы один из его внуков терпел поражения, отозвал герцога Бургундского, а Буффлер продолжил борьбу, уступая, впрочем, везде английскому полководцу, который вскоре отобрал у французов Ванлоо, Рюремонд и Лютих.

Принц Евгений, которому было тогда 37 лет, находился во всей силе молодости и воинского гения и, разромив и принудив турок к миру, он вступил в Италию с 30 000. И Мальборо, и принц Евгений имели перед французскими полководцами то большое преимущество, что не были вовсе стеснены в своих решениях, тогда как Катина и Буффлер обязывались действовать по присланному из Версаля плану и сноситься по всякому поводу с Луи XIV, имевшему притязания быть первым полководцем и политиком, по какой причине не любившему Тюренна, Конде, Кольбера и Лувуа. Так что Катина не был счастливее против принца Евгения, и тот, заняв Капри, овладел постепенно областью между Адиджем и Аддой, проник в Брессан и принудил Катина к отступлению за Оглио. Луи XIV решил, что представился случай воспользоваться талантами своего любимца Вильруа и послал его в Италию, подчинив ему маршала Катина.

Герцог Вильруа, которого сделали начальником победителя при Стаффарде и Марселе, был сыном старого Вильруа, гувернера короля. Воспитанный вместе с королем, участник всех его походов и удовольствий, маршал Вильруа славился храбростью и честностью, был добрым и искренним другом, в общем, человеком во всех отношениях прекрасным, но этого было недостаточно, чтобы противостоять одному из лучших полководцев. Маршал Вильруа начал свою кампанию сражением, приказав атаковать принца Евгения у Шиари, и кончил тем, что в Кремоне был взят в плен с частью своего штаба.

Понятно, что чем более было благорасположение короля к Вильруа, тем большим нападкам тот подвергался. Всякого рода происки против Вильруа совершались так открыто, что Луи XIV посчитал необходимым это прекратить, заявив придворным:

— Вильруа преследуют, как мне кажется, только потому, что он — мой любимец!

Это замечание всех изумило, поскольку король впервые за 64 года признал, что у него есть фаворит.

Однако итальянская армия не могла долго оставаться без командования и туда послали герцога Вандомского. Луи-Жозеф герцог Вандомский был правнуком Анри IV, сыном герцога Меркера, женившегося на Лауре Манчини. Среднего роста, несколько толстый, но, впрочем, крепкого сложения, проворный и ловкий, с лицом до изуродовавшей его болезни благородным, герцог при всей вельможности был приятен и легок в разговоре, умен и вполне самоуверен, со временем стал выказывать дерзость. Сохраняя беспечный вид, он скрывал особую заботу о собственной выгоде и как придворный умел извлекать пользу из пороков короля. Соединяя вежливость с искусством, будучи весьма разборчив в изъявлении учтивости, Вандом мог быть бесконечно надменным, коль скоро не видел особой цели. Простой, даже фамильярный с солдатами и незнатными людьми, он скрывал под простотой необузданную гордость, и по мере возвышения в нем развивались высокомерие, своенравие и чванливость; наконец, герцог перестал кого-либо слушать, окружил себя исключительно слугами, поскольку не мог терпеть ни равных, ни высших.

Главным пороком герцога Вандомского — мы не говорим о постыдном пороке, который к удивлению Сен-Симона Луи XIV ему прощал — балы леность. Много раз он едва не попал в плен только потому, что несмотря на предостережения, советы или просьбы, он никак не мог расстаться с удобной квартирой. Герцог проигрывал сражения и упускал из рук преимущества только потому, что не хотел покидать удобный для него лагерь. Редко герцог вставал ранее 4 часов пополудни, и поскольку ему лень было заниматься туалетом, то он даже тщеславился собственной крайней неопрятностью. На его постели, в которой он ничем не стеснялся, валялись собаки, которые подобно хозяину пользовались полной свободой. Любимой темой рассуждений Вандома было то, что весь свет также неопрятен и что только ложный стыд препятствует людям сознаться в своей естественной склонности жить как нечистые животные. Однажды Луи XIV посетил Вандома в то время как он доказывал это принцессе Конти, даме очень чистоплотной и весьма взыскательной.

Герцог Вандомский, поднявшись с постели, обыкновенно отправлялся в свою уборную, где, как у правнука Анри IV, у него стояли два «известных кресла», сообразно обычаю французских королей иметь два престола. Там герцог диктовал или писал письма, принимал генералов, иногда даже завтракал. По этому поводу герцогиня Орлеанская говаривала, что ежели сирены были полуженщины, полурыбы, то герцог Вандомский — полумужчина, полусудно. В «Истории регентства» мы расскажем, какое влияние на судьбы мира оказало судно герцога Вандомского.

Окончив все это, что занимало, очевидно, большую часть его времени, герцог одевался, играл в пике или ломбер и если нужно было непременно, то садился на лошадь и ехал.

В это время герцогу Вандомскому было около 40; как военный он был известен тем, что командовал Каталонской армией после маршала Ноайля. В этом походе он взял Осталрик, разбил кавалерийский корпус и, вступив в Барселону, которая сдалась на почетную капитуляцию, был принят с большим почетом как вице-король. К сожалению, это вице-королевство не принесло герцогу счастья, и, едва в нем устроившись, он с расстроенным здоровьем вынужден был ехать в Париж. Там герцог попал в руки хирургов, из которых вырвался с потерей половины носа и восьми зубов. Будучи изуродован, герцог пугал своей особой знакомых, почему он попросил куда-нибудь его назначить и отправился в Италию вместе со своим братом, великим приором. Якоб Фитцджеймс, побочный сын Якоба II и Арабеллы Черчилль, известный под именем герцога Бервика, заменил Вандома в Испании.

Оставим Бервика в Испании, Вандома — в Италии и Вильяра — в борьбе с Англией и империей, следствием чего были победы при Фридлингене, Гохштете, Кассане и Альманзасе, разрушение городов Бленгейм, Рамильи и Мальплаке, а сами возвратимся в Версаль.

Еще до отъезда к Фландрской армии Вильяр почти усмирил область Севенн. Один из главных предводителей севеннцев Жан Кавалье заключил с маршалом мирный договор, основанием которого стало обещание Вильяра, что Кавалье получит в командование какой-нибудь кавалерийский полк. Кавалье был красивым молодым человеком, был известен в обществе и отличался, как говорили, замечательным изяществом. Во время поездки в Версаль Кавалье принимали хорошо, и в Маконе, где он остановился на короткое время, к нему от Шамильяра прибыл курьер, который и должен был сопроводить бывшего предводителя повстанцев в Версаль. Прием у министра подтвердил честолюбивые мечты будущего полкового командира; Шамильяр обещал совершенное свое благоволение, сказал, что вся версальская знать также весьма к нему расположена, более того, сам король желает видеть Кавалье и, следовательно, ему нужно приготовиться к этому на послезавтра.

Кавалье нарядился в лучшее свое платье, и его умное лицо, длинные белокурые волосы, приятное выражение глаз, некоторая воинственность, приобретенная им за два года, делали его едва ли не красавцем. Придворные смотрели на молодого севеннца с большим любопытством, но поскольку никто не знал, как он будет принят королем, никто не осмелился с ним говорить. Что касается самого Кавалье, то, стоя на указанном ему месте на лестнице, после минутного смущения от устремленных на него взглядов, он оперся на перила, скрестил ноги и принялся играть пером своей шляпы.

Вскоре послышался шум, и Кавалье обернулся, впервые увидев Луи XIV; он почувствовал робость, кровь бросилась ему в лицо. Дойдя до того места, где стоял Кавалье, король остановился будто для того, чтобы обратить внимание Шамильяра на новый плафон, только что оконченный Лебреном, но в сущности для того, чтобы повнимательнее рассмотреть необыкновенного человека, который боролся с двумя маршалами, а с третьим заключил мирный договор как равный с равным. Рассмотрев молодого человека, король спросил у Шамильяра:

— Что это за молодой человек?

— Ваше величество, — министр сделал шаг вперед, — это полковник Жан Кавалье!

— Ах, да, — сказал король несколько презрительно, — бывший андюзский булочник! — И, пожав плечами, двинулся дальше.

Кавалье, который со своей стороны также сделал было шаг вперед, полагая, что король к нему обратится, был совершенно смущен. С минуту Кавалье оставался неподвижен, страшно побледнев, потом инстинктивно схватился за шпагу, по, сообразив, что погибнет, если задержится среди людей, которые делали вид, что слишком его презирают, чтобы им заниматься, но не выпускают из вида ни одного его движения, поспешно сошел с лестницы, бросился в сад и прибежал в свою квартиру, проклиная час, когда он поверил обещаниям Вильяра и оставил свои горы, где был таким же королем, как Луи XIV в своем Версале.

В тот же вечер Кавалье получил приказ выехать вместе со своим полком из Парижа, что и сделал, не повидавшись более с Шамильяром. Он нашел своих товарищей в Маконе, и, не говоря им ничего о приеме, ему королем оказанном, дал понять, что боится не только того, что обещания Вильяра исполнены не будут, но и того, как бы с ними не сыграли какой-нибудь злой шутки. В общем, Кавалье предложил друзьям перебраться через границу и следовать за ним. Люди, долгое время ему подчинявшиеся и для которых он по-прежнему оставался оракулом, пустились в дорогу, вполне доверяя предводителю. Прибыв в Динан, друзья отдохнули, помолились и, оставив родину-мачеху, направились в Лозанну.

Кавалье случилось побывать в Голландии, потом в Англии, где королева Анна приняла его на английскую службу, дав составленный из эмигрантов полк. С этим полком Кавалье принял участие в сражении при Альманзасе, где его солдаты, сражаясь против французского же полка, почти полностью его истребили, хотя и сами почти все полегли. Кавалье уцелел в побоище и был за него пожалован корпусным генералом и губернатором острова Уайта. Жан Кавалье прожил до 1740 года и умер в Челси в возрасте 60 лет.

27 мая 1707 года в 3 часа ночи скончалась маркиза де Монтеспан. Мы уже говорили, что изгнанная с помощью своего сына, герцога Мэнского, бывшая любовница короля удалилась в монастырь Сен-Жозеф, однако, не умея привыкнуть к монастырской жизни, она часто странствовала, угрызаясь сожалениями и тешась надеждами, что будучи моложе де Ментенон и сохранив все еще свою красоту, она в конце концов вернется ко двору и вернет себе прежнюю власть над королем. Итак, переезжая из Бурбо-л Аршамбо в поместья Антен, из Антена в Фонтевро, де Монтеспан приобрела некоторые добродетели. Став набожной, милосердной и трудолюбивой, она, однако, осталась гордой, властолюбивой и решительной. Щедрость ее дошла до того, что она роздала бедным почти треть своего имения, и, не довольствуясь пожертвованиями материальными, жертвовала и временем, занимаясь по 8 часов в день рукодельем для госпиталей.

Стол де Монтеспан — надо сказать, что она любила хороший стол — стал прост и умерен; избегая разговоров и всяких развлечений, она часто уходила молиться в свою молельню. Белье де Монтеспан было из довольно грубого полотна, а браслеты, подвязки и пояс имели железные пряжки, и между тем как принятые ею строгости должны были, по ее мнению, приблизить ее к Небу, она так боялась смерти, что нанимала женщин, обязанных ночью бодрствовать около постели госпожи. Ложась в постель, де Монтеспан поднимала все занавески, окружала себя сиделками и освещала спальню. Она требовала, чтобы сиделки спали днем, а ночью, когда она проснется, они должны были разговаривать, смеяться. Однако странно, что так боясь случайной смерти, де Монтеспан никогда не имела при себе врача.

В то же время бывшая любовница короля сохранила этикет, ту видимость величия, к которой она привыкла, когда занимала при короле высокое положение. Ее кресло стояло спинкой у ее постели, и только оно и было в ее комнате, не было даже кресел для ее детей — герцогини Орлеанской и герцогини Бурбонской; брат короля, очень любивший де Монтеспан, как и принцесса де Монпансье (она умерла в 1693 году), получали для себя кресла. Однако, как говорит Сен-Симон, по странной привычке к ней приезжало множество посетителей.

Духовник де Монтеспан, отец Латур, сумел все-таки склонить ее к самому тягостному для нее подвигу покаяния — просить прощения у мужа и предаться на его волю. Решившись, гордая экс-любовница короля написала маркизу письмо в самых смиренных выражениях, предлагая возвратиться к нему, если он удостоит ее принять, или поселиться там, где ему будет угодно назначить. Маркиз же велел ответить, что он не желает ни принять жену к себе, ни что-нибудь ей приказывать, ни даже слышать о ней. И, действительно, де Монтеспан умер не простив жену, хотя она тогда надела по нему вдовий траур. С другой стороны, маркиза никогда не употребляла герба мужа, вернувшись к своему фамильному.

Сохраняя до последней минуты красоту и свежесть, де Монтеспан полагала себя близкой к смерти и именно это заставляло ее постоянно путешествовать. В этих путешествиях ее сопровождало более или менее постоянное общество из 7 — 8 человек; эти люди, напитавшись ее обществом подобно тому, как камень Саади впитал аромат розы, не бывшие ею, но ею жившие, распространили в свете тот стиль разговора, обмена мыслями, который и теперь называется «умом Мортемаров».

Когда де Монтеспан в последний раз ехала в Бурбон-л Аршамбо, она была совершенно здорова, но говорила, что почти уверена в своем невозвращении. Она выдала за два года вперед пенсионы, которых у нее было много — главным образом бедным благородного происхождения — и удвоила милостыню. По прибытии в Бурбон де Монтеспан вдруг почувствовала себя плохо ночью, и сиделки тотчас же подняли всех. Первой прибежала г-жа де Кевр, которая, увидев состояние де Монтеспан, дала ей на всякий случай рвотное, что привело маркизу в сознание, и она захотела исповедаться. Для начала де Монтеспан исповедалась открыто перед всеми, рассказав о всех своих грехах, ее тяготивших, потом исповедалась тайно и причастилась Святых Тайн. Надо сказать, что в последний момент преследовавший маркизу страх смерти исчез, словно холодная тень его растаяла при свете Небесном, уже созерцаемом.

Сын маркизы, д'Антен, никогда ею не любимый, но с которым она сблизилась, очевидно более из раскаяния, чем из материнской любви, подошел к изголовью. Узнав сына, де Монтеспан сказала ему:

— Ты видишь меня, сын мой, в состоянии, очень отличающемся от того, в котором я была, когда мы с тобой в последний раз виделись…

Минут через пять маркиза де Монтеспан скончалась. Д'Антен уехал немедленно, предоставив организацию похорон слугам. Де Монтеспан завещала похоронить себя в своей фамильной гробнице в Пуатье, сердце — в монастыре де ла Флеш, а внутренности — в приорстве Сен-Мену, находящемся неподалеку от Бурбон-л'Аршамбо. Вследствие этого хирург, освидетельствовав труп, вынул из него сердце и внутренности. Тело долго стояло в доме, пока каноники Сен-Шапель и приходские священники спорили о старшинстве. Заключенное в свинцовый ящик сердце было отправлено в де ла Флеш, а внутренности положены в сундук и отданы одному крестьянину, чтобы он отнес его в Сен-Мену. По дороге крестьянину вздумалось полюбопытствовать, что он такое несет, он открыл сундук, и не будучи предупрежден решил, что какой-нибудь злой шалун позволил себе эту шутку, и выбросил все в канаву. В это время мимо шло стадо свиней, и грязные животные сожрали внутренности одной из самых высокомерных женщин!

Со смертью де Монтеспан, тенью великой эпохи в жизни Луи XIV, многое изменилось. Даже Версаль, сообразуясь с новыми вкусами, переменил Грот Фетиды в часовню. Грот Фетиды, остатки которого можно и сегодня видеть в роще Аполлоновых ванн, был под конец любви короля к де Лавальер и в начале его любви к де Монтеспан любимым местом Луи XIV. Прославленные художники объединились, чтобы украсить это средоточие таинственных наслаждений — Перро создал архитектуру, Лебрен сочинил статуи и по его рисункам Жирардон высек из мрамора главную группу. С 1699 года Луи XIV невзлюбил грот за мирской дух и на его развалинах велел построить часовню. Однако покаяние, истреблявшее память о наслаждениях, не простиралось на гордость короля, который, как и де Монтеспан, может и дошел до раскаяния, но остался далек от смирения. Мансар, которому было поручено возведение часовни, воздвиг ее в честь Луи XIV, нежели во славу Богу: дарохранительница разместилась в подвале, а ложа короля — в главном зале.

В 1709 году, во время, когда оканчивалась постройка часовни, страну поразил страшный голод. Масличные деревья, этот источник богатства южных провинций, все без исключения пропали; большая часть фруктовых деревьев не дала весной даже листьев. В то время во Франции не существовало запасных магазинов, а когда решили доставить хлеб из Леванта, то он был перехвачен вражеским флотом. Французская армия, как пишет г-жа де Моттвиль, умирала с голоду, а голландцы снабжали вражеские войска всяческими припасами по прежним ценам.

Луи XIV отправил свою столовую посуду на Монетный двор, хотя канцлер и генерал-контролер указывали, что такое средство не принесет большой пользы, но обнаружит перед врагами бедственное положение государства. В самом деле, народ терпел голод, а так как голод не способствует уважению, то Луи XIV впервые увидел обидные пасквили на перекрестках улиц и даже на подножиях своих статуй. Дофин, любимый народом и вполне чуждый всем происшествиям, которые довели государство до разорения, не смел приезжать в Париж по той причине, что его карету узнавали, и народ толпами следовал за ней, горькими воплями требуя хлеба.

В это время придумали «десятинный налог», то есть налог, составляющий десятую часть дохода каждого. Такой налог был бы весьма тягостен, почему король долго сопротивлялся и не утверждал налога. Тогда новый духовник Луи XIV, иезуит ле Телье (отец ла Шез умер после 32-летнего управления совестью короля), взялся поднять дух монарха. Луи XIV говорил, что необходимость десятинного налога, как хорошо ее ни оправдывают, не может победить его сомнений; иезуит отвечал, что сомнения короля происходят в виду крайней чувствительности его совести, что он их понимает и поэтому посоветуется с просвещеннейшими богословами своего ордена. После трехдневного отсутствия ле Телье возвратился и уверил короля в отсутствии причин для сомнений, поскольку он — единственный истинный владетель всех имений в своем королевстве и, следовательно, он налагает налог на самого себя.

— Ах! — заметил король в ответ. — Вы очень помогли мне, отец мой! Теперь я спокоен.

И через неделю указ о налоге был подписан.

Отец ла Шез умер после непродолжительной болезни, имея от роду более 80 лет. Много раз хотел он удалиться от света, но это ему не удавалось. Истинно добрый человек и мудрый советник, ла Шез чувствовал приближающееся расслабление тела и души; орден, внимательно следивший за духовником короля, указал, что пора бы подумать об отставке, и отец ла Шез обратился к государю с просьбой, дать ему подумать о собственном спасении, поскольку он чувствует себя уже неспособным помогать спасению других. Но король Луи XIV не хотел ничего слушать — ни дрожащие ноги доброго старца, ни угасание памяти, ни слабеющий рассудок — ничто не могло склонить короля уступить желанию духовника, и полумертвец продолжал приезжать к королю в назначенные дни и часы, чтобы разбирать дела, касающиеся совести. Наконец, однажды, по возвращении из Версаля отец ла Шез так ослаб, что причастился Святых Тайн, а потом потребовал перо и чернила и написал собственноручно длинное письмо королю, на которое король немедленно написал ответ. После этого ла Шез думал только о Боге.

При умирающем находились два иезуита: смотритель всех иезуитских монастырей Франции отец ле Телье и патер Дома иезуитов в Париже отец Даниель. Они предложили ему два вопроса — делал ли он все по законам совести и думал ли в последние дни влияния своего на короля о благе и чести своего ордена. Отец ла Шез ответил, что по первому пункту он совершенно спокоен, да и по второму ему не в чем себя упрекнуть. Отец ла Шез мирно почил в 5 часов утра.

При своем пробуждении Луи XIV увидел у себя двух названных иезуитов, пришедших с ключами от кабинета его духовника, в котором среди множества бумаг могли быть и секретные. Король принял иезуитов в присутствии прочих и очень хвалил доброту отца ла Шеза.

— Он был так добр, — говорил король, — что я даже упрекал его в этом, и тогда он отвечал мне, что не он добр, а я порочен.

Такие слова показались в устах Луи XIV очень странными, и все опустили глаза, не зная, что и думать.

Вопрос, предложенный отцу ла Шезу, имел целью узнать, изберет ли король себе нового духовника из того же ордена, и это имело большую важность. В самом деле, Марешаль, лейб-хирург Луи XIV, занявший место Феликса, человек честный и принципиальный, прямо говорил, что однажды он находился в кабинете короля, оплакивавшего отца ла Шеза и хвалившего его к себе привязанность, и в доказательство этого приводившего такой случай — незадолго до смерти ла Шез просил его в знак особой милости избрать себе духовника из его ордена, присовокупляя, что это братство весьма многочисленно, что состоит оно из людей очень разных, и могущество их достаточно, что не стоит доводить этих людей, лишая их управления совестью короля, и подвергаться таким образом опасности, за которую он, ла Шез, отвечать не может, а худое дело возможно, чему есть примеры.

Король помнил об этом совете, он хотел жить и жить в безопасности. Герцогам де Шеврезу и де Бовилье было поручено отправиться в Париж и узнать, кто из иезуитов достоин чести, которой ожидал для себя орден. Герцоги назвали отца ле Телье.

Ле Телье был совершенно неизвестен королю, когда получил милость стать его духовником. Впрочем, Луи XIV видел это имя в списке кандидатов, представленном ла Шезом. Ле Телье прошел все степени возвышения, был профессором, проповедником, ректором, главным смотрителем монастырей, писателем, гордившимся влиянием ордена и боровшимся за ниспровержение всякого рода лжеучений. Ле Телье, пропитанный идеями самого жесткого прозелитизма, был посвящен во все тайны ордена иезуитов, уважавшего его энергию и гений. Довольно грубый и упрямый, он постоянно заботился об увеличении своего влияния и презирал всякое общество, даже членов своего ордена, если только они не обладали его характером, и требовал от всех такого же непрестанного труда, какому был предан, не понимая со своей крепкой головой и железным здоровьем, как можно иметь нужду в отдохновении. Ле Телье, как и приличествовало иезуиту, был лицемерен, лукав, скрытен и требовал от других сколько возможно, не отдавая сам ничего; он не держал слова, как бы торжественно его не давал, если это представлялось выгодным, и свирепо преследовал тех, кому давал свое слово и кто мог бы его упрекнуть. Ле Телье сохранил печать своего происхождения и был неучтив, непросвещен, часто нагл и вспыльчив, не знал и не хотел знать света, его обычаев, чинов и прочего. Человек, многих ужасавший, он скрытно или явно шел к одной цели — к устранению всего, что могло ему помешать, и, достигнув власти, уже не скрывал этого своего желания.

Когда ле Телье в первый раз представился Луи XIV, то король увидел человека отвратительной наружности, с мрачной и лицемерной физиономией, с глазами злыми и косыми. С королем тогда были его первый камердинер Блуэн и лейб-медик Фагон; Блуэн, опершись на камин, и Фагон, согнувшись на своей трости, наблюдали за этим свиданием. Когда было провозглашено имя нового духовника, король спросил:

— Не родственник ли вы, отец мой, господам ле Телье?

— Я, государь? — низко поклонился тот. — Я — родственник господам ле Телье? Нет, я очень далек от этого, я просто сын бедного крестьянина из Нижней Нормандии.

Услышав эти слова и обратив внимание на то, как они были произнесены, Фагон подошел к Блуэну и, указав на иезуита движением глаз, прошептал:

— Вот великий лицемер! Или я очень ошибаюсь!

Таков был человек, который стал духовником Луи XIV, государя, когда-то сказавшего: «Государство — это я!»

Заняв высокий пост, ле Телье постарался прежде всего отомстить за личные свои обиды. Янсенисты осудили в Риме одну из его книг, в которой описывались китайские обряды. Ле Телье был также зол на кардинала Ноайля, и, желая отомстить, отправил к епископам письма, жалобы и обвинения, направленные против кардинала, внизу которых только оставалось подписаться — так что Луи XIV разом получил на кардинала 20 жалоб. После этого ле Телье отправил в Рим для осуждения 103 предложения, почти все янсенистские, и из них 101 инквизиция осудила.

Луи XIV вдруг вспомнил, что из числа Порт-Рояльских пустынников вышли Арно, Николь, ле Местр, Герман и Саси, что эти люди до самой смерти герцогини де Лонгвиль в 1699 году оказывали ей глубокое почтение — старинному врагу короля, которая, перестав быть ветреницей, сделалась святошей и не будучи более в силах бороться открыто, занималась интригами. Преследования, почти прекратившиеся при ла Шезе, с новым жаром начались вновь при ле Телье.

Борясь с голодом, король продал за 400 000 франков свое столовое серебро. По его примеру знатнейшие вельможи отправили свою серебряную посуду на Монетный двор, и даже г-жа де Ментенон питалась ржаным хлебом. Наконец, Луи XIV решил просить у голландцев, которых так презирал, мира. Это стало следствием поражений при Бленхейме, Рамильи, Турине и Мальплаке.

После Бленхейма Франция потеряла прекрасную армию, а ее союзники баварцы — свои наследственные владения; битва при Рамильи лишила Францию всяких надежд во Фландрии, а ее разбитые войска остановились только у ворот Лилля; поражение при Турине ликвидировало французское влияние в Италии. Хотя французские войска занимали еще некоторые крепости, было предложено уступить их империи, если занимавшие их гарнизоны в 15 000 получат возможность беспрепятственно удалиться. Наконец, постигшее французов несчастие при Мальплаке прогнало их войска с берегов Самбры до Валансьена. Это последнее сражение было самым жестоким во времена Луи XIV — прозвучало 11000 пушечных выстрелов; позднее, при Наполеоне, случались более жестокие битвы — при Ваграме было сделано 71 000, при Лейпциге — 175 000 пушечных выстрелов.

ГЛАВА XLIX. 1709 — 1711

Среди всех горестей двор радовала молодая герцогиня Бургундская, сохранявшая большое влияние на короля и де Ментенон. По смерти его высочества, которого она очень любила, она, к огорчению Луи XIV, слишком долго не забывала о своей потере. Однажды, покушав слишком много плодов и неосторожно искупавшись, герцогиня захворала, а так как это произошло в августе, во время переезда двора в Марли, то король, не любивший ничем стесняться, не захотел ни отложить отъезд, ни оставить больную в Версале, так что бедная принцесса, утомленная поездкой, пришла в крайнее расстройство и два раза исповедалась. Король, де Ментенон и герцог Бургундский были в отчаянии, вспомнив предсказание какого-то пророка из Турина, что герцогиня умрет в молодости. Наконец, при помощи кровопусканий и рвотного — в этих средствах заключалась почти вся медицина того времени — герцогине стало немного лучше. Но тут Луи XIV захотелось вернуться в Версаль, и только по просьбам г-жи де Ментенон и врачей дано было 8 дней отсрочки. Прошли и эти 8 дней, а герцогиня была еще так слаба, что не имела сил подняться с постели, а придворные дамы пытались отвлечь ее разными развлечениями.

В это время при дворе появился Франсуа Арман герцог де Фронсак, который позднее, под именем герцога де Ришелье, стал типом аристократии века Луи XV, как де Лозен до некоторой степени представлял дворянство времени Луи XIV.

Молодой герцог, женившись пятнадцати лет от роду на м-ль де Ноайль, исполнил договор, заключенный за три года до его рождения между его отцом и маркизой де Ноайль, которые пообещали друг другу соединить браком своих будущих детей. Это придавало юному герцогу, вовсе не любившему свою жену и употребившему всевозможные средства, чтобы избежать нежелательного брака, вид жертвы, что в соединении с откровенным обещанием никогда не быть супругом своей жены, сообщило началу его карьеры оригинальный характер, со временем все более усугублявшийся. Впрочем, будучи хорош собой и пользуясь свободой, данной ему с юных лет отцом, он при появлении при дворе понравился всем и герцогине Бургундской в особенности. Расположение принцессы к юному герцогу не было для него тайной, поскольку де Ментенон писала герцогу де Ришелье, старинному своему другу: «Мне чрезвычайно приятно слышать похвалы г-ну де Фронсаку и также уведомить об этом Вас. Вы можете мне поверить, ибо знаете, что я не умею льстить. Герцогиня Бургундская также оказывает большое внимание Вашему сыну».

Это большое внимание не нравилось герцогу Бургундскому и он пожаловался Луи XIV. В самом деле, по Версалю пошли слухи, что она не нечувствительна к сердечной привязанности молодого человека. Де Фронсаку было приказано обратиться со своей любовью к своей жене и не заниматься соблазнением. Юноша ответил прямо, что его жена — не жена, что он дал клятву и, будучи честным человеком, не может не сдержать ее. Тогда король посадил де Фронсака в Бастилию, и тот впервые испытал судьбу арестанта в крепости, куда он попадал четыре раза.

Надо сказать, что насчет герцогини Бургундской уже и раньше злословили. Г-н де Нанжис, будущий маршал Франции, в то время, по выражению Сен-Симона, был «цветком пахучего горошка» по красоте лица и стройности фигуры, хотя ничего особенного из себя не представлял. Предававшийся волокитству с ранних лет, де Нанжис был тогда одним из самых модных молодых людей. Еще ребенком он имел под командованием полк; рано обнаружив силу воли, мужество и усердие, он, по ходатайству главным образом женщин, был принят ко двору герцога Бургундского, который имел почти такие же лета, но не столь соблазнительную наружность. Принцесса отвечала на любовь своего супруга, и хотя он мог подозревать, что не он один смотрит

На нее с любовью, он никогда не подозревал супругу. Оказалось однако, что герцогиня обратила внимание на де Нанжиса, но к счастью или несчастью для этого героя он имел в любовницах г-жу Лаврильер, статс-даму герцогини Бургундской, которая очень скоро заметила намерение своего любовника ей изменить. И вовсе не подумав уступить друга принцессе, Лаврильер объявила де Нанжису, что собирается бороться и если потребуется, то открыто. Это было угрозой опасной — король в это время резко отрицательно относился к скандалам, да и герцог Бургундский, по-видимому, нимало не был расположен играть роль снисходительного мужа. Следствием этого было то, что де Нанжис не посмел воспользоваться надеждами, которые давала герцогиня, и уступил дорогу соискателю посмелее. Этим соискателем стал г-н Молеврье, сын брата Кольбера.

В отличие от де Нанжиса Молеврье не был особенно красив, зато умен и имел воображение и способность к интриге. Чтобы иметь сильного покровителя, он женился на дочери маршала Тессе, ходатайствовавшего о мире, вследствие которого принцесса Савойская приехала во Францию, чтобы выйти замуж за герцога Бургундского. В память этого жена Молеврье имела право на место в карете и за столом герцогини Бургундской. Сам Молеврье был принимаем как супруг своей жены и племянник великого Кольбера. Он заметил произошедшее с де Нанжисом, начал по его примеру проявлять к герцогине особое внимание, и, заметив, что вздохи его не привлекают внимание, решил писать письма, которые одна статс-дама, задушевный друг маршала Тессе, передавала герцогине как письма маршала, а Молеврье получал ответы также на имя своего тестя.

Тут возникла необходимость отправиться в поход, и состоявший на службе Молеврье не мог просто отказаться. Придуманное им средство, как мы увидим, позволило ему достичь двух целей. Он притворился, что болен грудью, кашлял, начал пить ослиное молоко, но ничто не помогало, и вскоре он совершенно потерял голос. Итак, во-первых, Молеврье сумел остаться в Версале, а, во-вторых, поскольку он со всеми говорил шепотом, то мог шептаться и с герцогиней Бургундской, не вызывая никаких подозрений. Эта потеря голоса продолжалась более года, все к ней привыкли, и лишь явное неблагоразумие Молеврье позволило двору узнать об этой маленькой комедии.

Однажды Данжо, придворный герцогини Бургундской, отсутствовал; в конце обедни Молеврье вошел в ложу герцогини, а конюшие как подчиненные маршала Тессе, который был обер-шталмейстером короля, привыкли уступать ему из сострадания право подавать руку герцогине. В этот день Молеврье был в дурном расположении духа, поскольку накануне герцогиня поглядывала на де Нанжиса нежнее, чем следовало, и, ведя ее из церкви, Молеврье разыгрывал роль ревнивца, говоря очень грубо, грозя, что расскажет о кокетстве герцогини королю, де Ментенон и ее мужу. Молеврье едва не раздавил герцогине пальцы, и проведя по видимости со всеми знаками вежливости, а на самом деле весьма грубо, до ее комнаты, оставил почти без чувств. О случившемся герцогиня рассказала г-же Погаре, а та повторила услышанное маршалу Тессе; три недели герцогиня провела в смертельном страхе, когда, наконец, предупрежденный маршалом Фагон объявил, что для лечения такой упорной простуды, каковая преследует г-на Молеврье, он не находит другого лекарства, кроме воздуха Испании. Луи XIV согласился с мнением Фагона и предложил Молеврье, во имя дружбы, которую он имел некогда к его дяде, не упустить открывающегося ему средства в одно и то же время приобрести себе славу и поправить здоровье. Молеврье не посмел сопротивляться такому участию со стороны короля и уехал вместе с тестем в Испанию. Герцогиня Бургундская успокоилась только тогда, когда ревнивец оказался за границей.

Всякого рода интриги не помешали герцогине Бугундской, уже имевшей двух сыновей, из которых один умер, а другому также вскоре суждено было оставить этот мир, забеременеть в третий раз. Это событие показалось крайне неприятным Луи XIV, которому внучка была утешением, и он желал, чтобы она повсюду его сопровождала, а в том состоянии ей было такое весьма трудно, если не невозможно. Фагон осмелился сказать об этом королю несколько слов, и хотя король привык, чтобы его любовницы в беременности или сразу после родов сопровождали его в путешествиях и во всем блеске нарядов, Луи XIV решил отложить раза два одно из намечавшихся им путешествий. В конце концов, как короля ни уговаривали, он отправился и велел герцогине ехать с собой.

Из Версаля выехали в среду, и в следующую субботу, в то время как король забавлялся кормлением в пруду карпов, а придворные созерцали это с благоговейным удивлением, к нему скорыми шагами подошла г-жа де Люд. Никто не слышал, о чем они говорили, потом король вернулся к пруду и ни к кому не обращаясь, произнес:

— Герцогиня Бургундская ушиблась!

Г-да Ларошфуко, Буйон и другие, слышавшие слова короля, вскрикнули, а Ларошфуко сказал:

— Ах, Боже мой, как вам кажется, ваше величество, ведь это величайшее несчастие! Герцогиня уже ушибалась и прежде, пожалуй, она более не сможет иметь детей!

Король ко всеобщему удивлению с гневом ответил:

— Ну, что же! Ведь у нее уже есть сын, а если он умрет, то разве герцог Беррийский не в таких летах, чтобы жениться и иметь детей? Что мне до того, кто будет моим наследником, не все ли они мои внуки! — Потом, в сердцах, Луи XIV продолжил:

— Слава Богу, она ушиблась! Тем лучше, что это случилось! Меня более не станут удерживать в моих путешествиях ни представления врачей, ни рассуждения повивальных бабок! Я буду уезжать, приезжать как мне вздумается, и пусть меня оставят в покое!

Легко можно представить, какое глубокое молчание последовало за этой выходкой. Все потупили глаза, едва смея дышать, и все, даже плотник и садовник, работавшие неподалеку, остолбенели. В следующий понедельник у герцогини действительно случился выкидыш.

Между тем как домашние дела шли таким неблестящим образом, герцог Вандомский, несмотря на всю свою беспечность и лень, мало-помалу поправлял итальянские дела. Вильруа, которого принц Евгений, без сомнения, предполагая, что он наделает новых ошибок, отослал в Париж без выкупа, принял начальство над 80 000 воинов во Фландрии, дав обещание вознаградить доверие блистательными победами и искупить то, что история называет ошибками, а он сам — несчастьем. Это упрямство короля, несмотря ни на что выдвигавшего своего любимца, никто не одобрял, однако все поспешили поздравить полководца с будущими успехами, сомневаясь в таковых. Только маршал Дюра, которого Вильруа упрекнул за то, что тот не присоединяет своих поздравлений к прочим, заметил:

— Я только отлагаю, г-н маршал, свои поздравления и берегу их до вашего возвращения!

Предвидения вскоре оправдались. Две крупные битвы лишили Францию Баварии и Кельна, позиций во Фландрии. Мальборо совершил торжественные въезды в Антверпен, Брюссель, Остенде и Мейнинген. Вильруа с неделю не решался писать королю, но известия уже дошли до Версаля, где ждали только подтверждения. Король отозвал своего маршала, и, желая его утешить, когда тот, вернувшись, со стыдом подходил к монарху, обнял его и сказал:

— Господин маршал, в наши лета счастливы не бывают!

Все указывали на герцога Вандомского, как единственного, кто мог бы вознаградить за столь решительные поражения во Фландрии, На место Вандома в Италию послали герцога Орлеанского, однако, оказавшись на другой стороне Альп, герцог сразу понял, что власть главнокомандующего осталась в руках короля. Приехав во французский лагерь, расположенный у Турина, герцог узнал, что в качестве генерал-лейтенантов у него служат герцог ла Фейяд, любезнейший человек в королевстве, который воздвиг за свой счет статую Луи XIV на площади Побед, и маршал Марсен, проигравший сражение при Бленхейме; что в качестве противников он имеет принца Евгения и герцога Савойского, долгое время неверного союзника, а теперь врага, который присоединился к империи и ведет войну против двух своих дочерей. Герцог Орлеанский увидел, что скорее всего его атакуют, и он потеряет те выгоды, которые мог бы иметь, ведя войну наступательную.

Герцог Орлеанский собрал военный сосет, в котором приняли участие маршал Марсен, герцог ла Фейяд, Аль-берготти и Сен-Фремон. Герцог предложил свое ясное понимание положения и предложил напасть на неприятеля. Этот план был настолько убедителен, что все с ним согласились, и тогда маршал Марсен вынул из кармана подписанное королем повеление оставаться на линиях. Герцог Орлеанский, разгневанный тем, что его прислали в армию как принца крови, а не как командующего, ожидал принца Евгения, который и напал. После двухчасового сражения все было кончено — войско рассеялось, съестные припасы, оружие, казна, короче, все, досталось в руки неприятеля. Герцог Орлеанский и маршал Марсен, сражавшиеся как простые воины, были ранены. Хирург герцога Савойского отнял у маршала ногу, и тот умер, успев подтвердить, что, уезжая из Версаля, получил приказание ожидать, пока предложат сражение, но самому сражения не начинать. Такое замечательное приказание стоило двух тысяч убитых, а 70 000 разбежалось, и Франция в несколько месяцев потеряла Милан, Мантую, Пьемонт и, наконец, Неаполитанское королевство.

По возвращении в Париж герцог Орлеанский получил должность главнокомандующего в Испании со всеми полномочиями, которые, быть может, и спасли бы положение в Италии. Герцог тотчас занялся приготовлениями к отъезду, устроил домашние дела и пригласил на службу тех, в чьем благоразумии и храбрости был уверен. Перед самым отъездом король потребовал список лиц, которых герцог намеревался взять с собой. Когда Луи XIV дошел до имени Фонпертюи, он вскричал:

— Как, любезный племянник! Вы берете с собой Фонпертюи, сына той, которая была влюблена в Арно и которая открыто бегала за ним! Фонпертюи! Янсениста! Я не хочу, чтобы подобные лица вас сопровождали!

— Клянусь вам, — отвечал герцог, — я вовсе не защищаю его мать! Но, государь, невозможно поверить, что этот молодой человек — янсенист! Он вообще не верит в Бога!

— И вы даете мне в том честное слово? — спросил король. — Однако, поверить…

— Ваше величество! — воскликнул герцог. — Клянусь вам честью благородного человека!

— Ну, если так, — закончил разговор Луи XIV, — то вы можете взять его с собой.

Король дошел до того, что предпочитал безбожника янсенисту. В общем, герцог Орлеанский отправился в Испанию, взяв с собой кого ему заблагорассудилось, и присоединился к герцогу Баварскому спустя несколько дней после сражения при Альманзасе, в котором тот одержал победу над Галловеем. Герцог осадил Лериду, считавшуюся неприступной, однако взял ее в 10 дней посредством отрытой траншеи. Герцогу Орлеанскому очень хотелось осадить теперь Тортозу, но время года было уже слишком неподходящим, и пришлось отложить продолжение побед до следующего года. Герцог возвратился в Версаль, где его очень ласково принял король, заметивший:

— Велика вам слава, племянник! Вы имели успех там, где испытал неудачу принц Конде!

Действительно, и принц Конде, и граф д'Аркур были вынуждены в свое время снять с Лериды осаду.

На следующий год герцог Орлеанский вновь отбыл в Испанию. В это время там царила такая бедность, что арагонские советники, не получая жалованья, обратились к его католическому величеству с прошением разрешить им просить милостыню. Нашлось и много других дел, что отнимало у герцога много времени, так что в Париже, где у него было немало врагов — к ним можно отнести всех Конде, оскорбленных похвалой короля победителю Лериды, и де Ментенон, следившую за каждым шагом герцога, чтобы сколько можно очернить его перед королем — стали распространяться слухи, что герцог Орлеанский небрежно ведет войну и остается в Мадриде только потому, что влюблен в испанскую королеву. Особенно усердствовала жена герцога Орлеанского, его ненавидевшая, как говорят некоторые источники, за то, что прежде его слишком любила. Обо всем этом было известно принцу, который, зная источники слухов, питал ответную ненависть к виновникам, особенно к де Ментенон, интриговавшей против него уже лет десять.

В Испании де Ментенон поддерживала отношения с г-жой Деэюрсен, которая при Филиппе V управляла всем — и войной, и финансами, и, как говорили, по внушению де Ментенон по мере возможности мешала герцогу Орлеанскому. Поскольку де Ментенон управляла всем в Версале, а г-жа Дезюрсен по ее указаниям — в Эскуриале, то первую называли капитаном, вторую — лейтенантом. Однажды герцог с вызовом предложил выпить за двух этих начальников в юбках, чем вовсе испортил свои дела, которым и без того очень много навредили происки тайных и явных недругов.

Впрочем, в неусыпных стараниях герцог Орлеанский достигал некоторых успехов, хотя никогда не имел продовольствия более чем на 8 дней. Герцогу удалось в начале июня взять Гинестарский лагерь, овладеть Пальцетой и некоторыми другими небольшими укреплениями, принудить Тортозу к капитуляции, и, одерживая верх над неприятелем в продолжение всего похода, он вернулся в Мадрид, а оттуда после нескольких ссор с г-жой Дезюрсен прибыл в Версаль, где нашел Луи XIV весьма к нему охладевшим. При первом же свидании король сказал герцогу, что будет лучше, если он более не возвратится в Испанию. Герцог испытал в Испании достаточно много неудовольствий, поэтому ему вроде бы и не стоило туда возвращаться, и он притворился, что предается обыкновенной своей ветрености. Мы сказали «притворился», ибо вскоре увидим, что он не переставал обращать свой взор на эту страну.

С отъездом герцога Орлеанского Филиппа V покинул его добрый гений, и все дела вскоре пришли в такое бедственное положение, в каком никогда еще не бывали. Португалия отошла от союза с Францией, заключила союз с Англией, и англо-португальская армия вступила в Эстремадуру, между тем как эрцгерцог Карл, признанный Великой лигой королем Испании и владетелем Арагона, Валенсии, Картахены и части Гренады, набирал войска в Каталонии, где лорд Галловей, командовавший англо-португальской армией, вскоре к нему присоединился.

Филипп V оставил Мадрид, пути к которому были открыты для неприятеля, и удалился в Памплону. Дела находились в таком отчаянном положении, что Вобан даже предложил отправить Филиппа V царствовать в Америку.

Филипп V согласился на это, а его супруга, младшая сестра герцога Бургундского, боясь в Америке попасть в руки неприятелей, отослала во Францию все свои драгоценные камни и в том числе знаменитую жемчужину «Перегрина», оцениваемую в миллион франков.

Неприятельская армия беспрепятственно вошла в Мадрид, однако, заняв столицу Испании, эрцгерцог вдруг понял, как мало у него надежды править в этой стране — он увидел, как мало расположен к нему народ и, напротив, как испанцы любят Филиппа V. Испанское дворянство показывало чудеса храбрости, гранды и богатые граждане жертвовали все свое серебро на жалованье войскам, священники не только проповедовали верность Филиппу V, но уносили для него из церквей священные сосуды. Даже проститутки, желая споспешествовать сколько можно освобождению отечества, рассеявшись между австрийскими солдатами, как об этом говорят современники, погубили солдат более, нежели их пало в кровопролитных сражениях.

В это время друзья герцога Орлеанского посоветовали ему воспользоваться отъездом Филиппа V и заявить свои права на испанскую корону в качестве внука Анны Австрийской. Герцог принял совет и условился с испанскими грандами о поддержке, если Филипп V уедет в Америку. Герцог поручил двум своим чиновникам, Флотту и Рено, проследить за этим в Мадриде, но они не сумели сохранить тайну — г-жа Дезюрсен узнала о заговоре и сообщила о нем в Версаль, присовокупив все то, что только могло разгневать короля. Обвинение показалось важным, и когда король удостоверился, что оно имело основания, то приказал канцлеру Поншартрену арестовать герцога и произвести над ним суд. Канцлер, зная, что король действует под определенным влиянием, побоялся нажить себе врага и заметил, что противоправно преследовать во Франции герцога Орлеанского, обвиняемого в преступлении, совершенном в чужой земле; канцлер утверждал, что ежели герцог совершил преступление в Испании, то там его и следует судить, а поскольку он невиновен в отношении французской короны, то не может быть преследуем в королевстве, которое является ему естественным убежищем.

Дело было оставлено, и Луи XIV, некогда бывший везде победителем, теперь повсюду оказался побеждаем. Даже герцог Вандомский, этот последний из его полководцев, способный не только на поражения, оказался несчастлив во Фландрии. После небольшого сражения, данного на берегах Шельды с целью взять в плен самого Мальборо, он впал в обычную свою лень и только поглядывал из занимаемых ям крепостей, как неприятель ходит по Фландрии и берет какие ему вздумается города. Это было самым несчастным временем в царствовании Луи XIV. Во Франции во всем ощущался недостаток, особенно в деньгах, и к числу не последних унижений, которым подвергался великий король, надобно отнести п то, что ок сам послужил чичероне для Самуила Бернара, водил его по замку и парку Версаля с тем, чтобы выпросить у богатого откупщика несколько миллионов.

Уже давно Луи XIV намеревался вступить в переговоры со своими противниками. После поражений при Бленгейме, Рамильи и Турине он предлагал уступить корону Испании и владения в Новом свете эрцгерцогу с условием, что Неаполитанское королевство, Сицилия, испанские владения в Италии и Сардиния остались за королем Филиппом V. После поражений в 1707 — 1708 годах Луи XIV возобновил свои предложения, уступая сверх того Милан и порты Тосканы. В начале 1709 года Луи XIV объявил, что готов уступить всю испанскую монархию, желая сохранить лишь Неаполь, Сицилию и Сардинию, давая понять, что не постоит и за эту последнюю область. Желая склонить голландцев к посредничеству, французский король предлагал в залог четыре крепости, возвращал Страсбург и Брейзах, отказывался от суверенитета над Эльзасом, предлагал срыть все своя крепости от Базеля до Филиппсбурга, засыпать порт в Дюикирхене и оставить за Соединенными провинциями Лилль, Турне, Менинг, Эйперн, Конде, Фюрнес и Мобеж. Мало того, французские уполномоченные обещали даже, что ежели Филипп V не согласится добровольно оставить Испанию, то король оплатит войско для его изгнания. Однако к этому времени союзники взяли Дуэ и Бетюн, а Гюи Штаремберг одержал над войсками Филиппа V победу при Сарагоссе, поэтому от Луи XIV потребовали в качестве предварительного условия мира, которого он теперь так домогался, чтобы он сам силой оружия выгнал своего внука из Испании. Услышав об этом, престарелый король вскричал:

— Если непременно надо воевать, то лучше я буду воевать с врагами, нежели со своими детьми!

Однако, если Луи XIV и отказывался идти войной на Филиппа V, то уже не мог также более его и поддерживать — ему пришлось вывести из Испании три четверти своих войск, чтобы противостоять неприятелю в Савойе, на Рейне и особенно во Фландрии. Видя, как французские войска оставляют Испанию, Совет Филиппа V попросил Луи XIV прислать ему, по крайней мере, полководца, и им стал герцог Вандомский, который после неудач во Фландрии удалился в свой Анетский замок.

ГЛАВА L. 1711 — 1713

Несчастия иногда доходят до предела и перестают преследовать человека — Луи XIV этого предела достиг. Ван-дом стал началом возвращения политического счастья, и едва он появился в Испании, блистая славой, которую приобрел в Италии и которую не смогла вполне помрачить Фландрия, как испанцы воодушевились и соединились под его знаменами. До прибытия Вандома не было ничего — ни денег, ни воинов, ни энтузиазма, теперь же все обретают храбрость и встречают полководца криками радости. Каждый отдает в его распоряжение все, что имеет, и как некогда Бертран Дюгеклеи велел появиться войску, топнув ногой о землю, так и Вандому показалось, что он повторил это чудо. Герцог собирает ветеранов, уцелевших после Сарагоссы, и присоединяет к ним 10 000 новобранцев, преследует победителей, которые понимают, что для них наступило время поражений, возвращает Филиппа V в Мадрид, гонит неприятеля до Португалии, переходит вплавь Тахо, берет в плен генерала Стенгопа с 5000 англичан, догоняет Штаремберга и одерживает над ним при Виллавичиозе такую блистательную победу, что возвращает решительно все и утверждает на голове Филиппа V короны Испании и обеих Индий. На эту кампанию Вандому понадобилось только четыре месяца, и подобное мы встречаем только между кампаниями Наполеона.

И в это время в Версаль приходит известие, что герцогиня и герцог Мальборо впали в немилость у английской королевы. Поначалу такое показалось невероятным, поскольку герцогиня Мальборо уже давно управляла королевой Анной, а герцог управлял королевством. Благодаря Годолфину, тестю одной из своих дочерей, герцог имел в своих руках государственные финансы; при помощи Сандерленда, своего зятя и статс-секретаря, герцог руководил кабинетом; дом королевы повиновался его супруге. В Гааге Мальборо доверяли более, нежели Великому пенсионеру, в Германии он держал в равновесии власть императора, который бесконечно нуждался в нем. Оформив раздел между двумя своими детьми, Мальборо, помимо милостей от королевы, получал до 1 500 000 ливров дохода. И вдруг все богатство рассеялось, высокое положение рухнуло, все с таким тщанием сооруженное здание благополучия развалилось после того, как леди Мальборо, будто бы по неосторожности, в присутствии королевы уронила стакан воды на платье миледи Мэшэм, влияние которой на королеву становилось слишком большим. Следствием рассчитанной неловкости стала ссора между королевой и леди Мальборо, которой пришлось удалиться в свои поместья. Затем отняли министерство у Сандерленда, потом финансы у Годолфина, наконец, герцог Мальборо потерял командование войсками.

В конце января 1711 года аббат Готье, бывший некогда помощником священника при посольстве маршала Тальяра к королю Вильгельму и задержавшийся с того времени в Лондоне, явился к маркизу де Торси и после некоторых затруднений получил аудиенцию. Аббат сказал:

— Милостивый государь! Не желаете ли вы заключить мир? Я пришел к вам с некоторыми предложениями!

Маркиз подумал поначалу, что аббат Готье не в своем уме, но тот рассказал министру о неожиданном для всех перевороте, совершившемся за несколько часов, а де Торен подумал, что если не из дружбы к Франции, то из недоброжелательности к Мальборо новое английское министерство может пойти на мир.

С другой стороны, произошло не менее неожиданное и не менее счастливое для Франции событие — умер император Иосиф, оставив императорскую корону и притязания на испанские владения своему брату Карлу, который спустя несколько месяцев и был избран императором. Поскольку Великий союз против Луи XIV составлялся главным образом с тем, чтобы не допустить его обладать одновременно Францией, Испанией, Америкой, Ломбардией, Неаполитанским королевством и Сицилией, то теперь было бы не менее безрассудно допустить императора стать таким же бесконечно могучим монархом.

Однако, в дополнение к двум этим счастливым событиям, дававшим некоторые надежды к исправлению государственных дел, ряд несчастий постиг Луи XIV. Его высочество дофин, единственный сын короля, умер 14 апреля 1711 года; герцогиня Бургундская умерла 12 февраля 1712 года; герцог Бургундский, ставший дофином, умер через неделю, а через три недели за ними последовал и герцог Бретанский, так что остался только герцог Анжуйский, слабый младенец, в счастье которого верили так мало, что Данжо даже забыл записать в своем журнале день рождения того, кому через пять лет суждено было вступить на французский престол под именем Луи XV.

Скажем несколько слов о всех этих смертях, которые последовали так быстро и навели на всех такой страх, что никто не хотел верить в их естественность. Начнем с дофина, которому было тогда 50 лет. На другой день после Пасхи в 1711 году его высочество, направляясь в Медон, встретил в Шавиле священника, шедшего к больному со святыми дарами; дофин велел остановить свою карету, вышел из нее, стал на колени вместе с герцогиней Бургундской и, когда священник проходил мимо, спросил, чем болен умирающий. Ему ответили, что оспой.

Дофин переболел оспой в младенчестве, тем не менее он всегда ее боялся, и в тот же вечер, разговаривая со своим лейб-медиком Буденом, сказал ему:

— Не удивительно, если через несколько дней я получу оспу.

На другой день дофин поднялся как обыкновенно, собираясь на травлю волков, но во время одевания почувствовал внезапную слабость и упал на стул. Лейб-медик уложил дофина в постель и установил лихорадку. Немедленно уведомили короля, но Луи XIV решил, что болезнь не представляет опасности. Не так думали герцог и герцогиня Бургундские, находившиеся у дофина, и хотя они догадывались об опасности, сами оказывали необходимую помощь, не позволяя никому заменить их в долге детей; они оставили дофина только для ужина с королем, который узнал о настоящем положении дела.

На другой день утром Луи XIV приказал послать в Медон и узнал, что дофин был в большой опасности. Тогда король объявил о своем решении ехать к сыну и остаться при нем на все время, пока он не поправится, запретив следовать за собой всем, у кого не было оспы, а особенно своим детям.

У дофина показалась на теле сыпь, и ему, казалось, стало лучше. Все решили, что он спасен, а король продолжал председательствовать в совете и заниматься со своими министрами; он виделся с дофином утром, вечером и постоянно внушал надежду на скорое выздоровление.

Здоровье его высочества действительно стало улучшаться, и торговки, эти верные друзья его, пришли опять засвидетельствовать свои самые наилучшие пожелания. Принц, пожелал их видеть, по какой причине энтузиазм поднялся до такой степени, что торговки бросились целовать ноги дофина через одеяло. Потом верные друзья удалились, пообещав отслужить благодарственный молебен по случаю выздоровления. Однако 14 апреля дофину стало хуже, лицо чрезвычайно распухло, начался бред, и приехавшую к нему герцогиню Конти больной не узнал. Около 4 часов пополудни положение стало безнадежным, и Буден предложил Фагону послать в Париж за госпитальными медиками, которые, чаще встречаясь с этой болезнью, могли бы подать полезный совет. Однако Фагон решительно воспротивился и запретил даже сообщать королю об обострении болезни, дабы не помешать ему ужинать. В то время, как король сидел за столом, состояние августейшего больного резко ухудшилось, так что все начали опасаться за его жизнь. Фагон, испугавшись ответственности, которую он взял на себя, давал лекарство за лекарством, не дожидаясь их действия. Медонский священник, приходивший каждый вечер осведомляться о здоровье его высочества, пришел и на этот раз. Увидев, что все двери отворены настежь, что слуги в величайшем беспокойстве, он вошел в комнату больного, взял его за руку и начал беседовать о Боге. Дофин был в сознании, но говорить почти не мог, и священник кое-как исповедовав его стал читать молитвы, которые тот невнятно повторял, ударяя себя в грудь и пожимая время от времени руку священника. Король поднялся из-за ужина, и в этот момент вне себя явился Фагон со словами:

— Ваше величество! Нет более никакой надежды, его высочество умирает!

Известие поразило Луи XIV, и он бросился к сыну, но у дверей принцесса Конти загородила дорогу, говоря, что теперь королю надо думать только о себе. Потрясенный Луи XIV в изнеможении упал на канапе и со слезами спрашивал у каждого выходившего из комнаты больного о его состоянии. Прибежала де Ментенон, присела рядом с королем и старалась увести его, но тот заявил, что не встанет с места, пока дофин не умрет.

Агония продолжалась около часу, пока, наконец, не вышел Фагон с объявлением о смерти дофина. Король в сопровождении де Ментенон, герцогини Бургундской и принцессы Конти немедленно удалился. И как только король уехал из Медона, все придворные бросились бежать и садились в кареты, не выясняя, чья. В мгновение Медон опустел.

Дофин был высокого роста, довольно полон и вид его, исполненный благородства, вовсе не имел какой-либо грубости или высокомерия. Лицо его, обрамленное прекрасными белокурыми волосами, как правило, не имело никакого выражения. Дофин выглядел бы статным, если бы в детстве во время игры принц Конти не переломил ему ноги; наверное поэтому ступни его высочества были непропорционально малы и ступал он всегда несмело, как человек, который боится упасть, а если дорога была сколько-нибудь неровной, он звал на помощь. Дофин хорошо держался на лошади и выглядел на ней величественно, но ему опять-таки не доставало смелости; во время охоты впереди него всегда ехал егерь, и если дофин терял его из виду, то немедленно останавливался, потом искал прочих и ежели не находил, то возвращался домой. С того времени, как дофин однажды чуть не умер от несварения желудка, он кушал только один раз в сутки.

Что касается характера, то дофин не имел его вовсе. Ум его не отличался остротой, а величие и благородство пришли к нему естественно с воспитанием и влиянием короля. Дофин был упрям необыкновенно, и всю свою жизнь он занимался мелочами с той заботливостью, какая приличествует делам важным. Будучи кроток из лени, а не по доброте, дофин мог бы быть и жестоким, если бы гнев не производил в нем неприятного ощущения. Будучи удивительно фамильярен с придворными и даже слугами он разговаривал с ними о самых ничтожных мелочах и предлагал иногда самые странные вопросы. Совершенно нечувствительный к горестям окружающих, невероятно скрытный, дофин ни разу не говорил о государственных делах со своей любовницей м-ль Шоан, которая как простая и добрая девушка, не имевшая никаких способностей, конечно, ничего бы и не поняла. Дофин женился на любовнице тайно, как король на де Ментенон, и однажды, уезжая на войну, оставил ей бумагу, которую посоветовал прочитать. Это было завещание, по которому ей назначалось завещание 100 000 ливров дохода. М-ль Шоан развернула завещание, прочитала и разорвала:

— Пока вы, ваше высочество, живы, я ни в чем не буду нуждаться. Если я буду иметь несчастье вас лишиться, то тысячи экю мне будет достаточно, чтобы жить в монастыре, а я имею именно такую сумму дохода.

По смерти его высочества м-ль Шоан сдержала слово. Надо еще заметить, что она никогда не получала от своего августейшего любовника более 1600 луидоров золотом в год, которые он вручал ей регулярно через каждые три месяца из рук в руки и не прибавляя никогда ни одного экю. Титул дофина перешел к герцогу Бургундскому. 5 февраля 1712 года герцог Ноайль подарил его супруге табакерку с испанским табаком, который она нашла превосходным. Она положила эту табакерку на стол в своем кабинете, куда обычно никто не заходил, и пошла к королю. Около 5 часов принцесса вернулась к себе и понюхала табаку, а часа через два почувствовала дрожь, предшественницу лихорадки. Дофина легла в постель с намерением встать к ужину, но ей сделалось так дурно, что на это не хватило сил. На другой день, промучившись всю ночь, дофина сделала над собой усилие и встала, проведя день по обычному распорядку: вечером лихорадка усилилась. 7-го, в воскресенье, дофина почувствовала острую боль выше виска, столь сильную, что когда к ней пришел король, она попросила сообщить ему о невозможности его принять. Вскоре боль стала доводить дофину до безумия, что продолжалось на следующий день; никакие средства, даже опиум и кровопускание, не помогали.

Болезнь дофины, такая странная, взволновала двор. В то время многие умирали скоропостижно и стало обыкновением приписывать это отнюдь не естественным причинам. Так, 5 февраля дофина, ложась в постель, приказала принести новую табакерку, что лежит на столе в ее кабинете. Г-жа Леви поспешила исполнить поручение, однако вскоре вернулась, не найдя никакой табакерки. Самые тщательные розыски ничего не дали, но об этом много не говорили, поскольку дофина нюхала табак в тайне от короля.

В ночь с 8-го на 9-е дофина пребывала в забытьи, лихорадке, время от времени приходя в себя. Некоторые знаки на ее теле заставляли предполагать корь, но вскоре надежда на это исчезла. 11 февраля дофина пришла в такое состояние, что заговорили о необходимости причаститься. Больная испугалась, однако согласилась и попросила привести к ней версальского священника Бальи. Бальи оказался в отсутствии, а дофина вовсе не хотела принять услуги своего духовного отца де ла Рю; послали за францисканцем отцом Ноэлем, который явился со всей поспешностью. Нежелание дофины исповедаться у своего духовника очень всех удивило и дало повод к различным домыслам.

С появлением отца Ноэля насильно увели дофина, больного от беспокойства. Исповедь продолжалась долго и после соборования, которое священник совершил сразу после исповеди, доложили о прибытии священника со святыми дарами, которого король встретил при входе на большую лестницу. После причащения больная попросила читать ей отходные молитвы, однако ей отвечали, что есть еще надежда и советовали уснуть. Тем временем медики составили консилиум и решили пустить кровь из ноги, чтобы избежать возобновления лихорадки, а если кровопускание не даст желаемого, к концу ночи дать рвотное. Кровопускание не помогло против лихорадки, но и рвотное помогло не больше. День прошел в более или менее тягостных припадках, а к вечеру, как это бывает, доктора уже не знали, что еще можно сделать. С трудом уговорили короля выйти из комнаты но не успел он отойти далеко, как дофина испустила последний вздох. В глубокой горести король и де Ментенон возвратились в Марли.

Наружностью герцогиня Бургундская не привлекала, поскольку имела слишком выдающийся лоб, обвислые щеки, широкий нос, толстые губы, небольшое количество испорченных зубов и слишком длинную, с зачатком зоба, шею. Все это несколько искупалось прекрасным цветом лица, красивой кожей, красивыми глазами, темными густыми волосами; голову дофина держала всегда грациозно и величественно, приятно улыбалась и смотрела, а поступь имела такую, по какой Виргилий отличал богинь. Наконец, дофина была исполнена грации, всегда естественна и даже простодушна и при всяком случае старалась обнаружить ум.

По поводу перемены духовника в минуту смерти говорили, что причиной тому были отношения с Нанжисом и Молеврье, о которых она не хотела говорить отцу де ла Рю, состоявшему также духовником ее мужа.

Двор, особенно дофин, искренне оплакивал герцогиню Бургундскую. Страдания дофины совершались над комнатой мужа, и, когда стало ясно приближение смерти, его уговорили оставить дом скорби. Дофин бросился на стул и приказал нести себя в карету, чтобы ехать в Марли. Во время дороги дофин был почти без чувств, бесконечно переживая за свою супругу.

Спустя некоторое время после его прибытия в Марли, король, которому доложили о состоянии дофина, пришел навестить его. Взглянув на сына, король ужаснулся, заметив во взоре его какую-то принужденность, неподвижность, даже свирепость; лицо дофина было испещрено какими-то синими пятнами. Луи XIV призвал медиков, которые осмотрели дофина и уложили в постель.

На другой день беспокойство насчет дофина усилилось, а он сам говорил с Буденом о себе как безнадежно больном. Состояние здоровья его с каждым днем ухудшалось, и 17-го боль во всем теле стала невыносимой. Вечером дофин послал попросить у короля разрешения причаститься. Король согласился, и 18-го в 7 с половиной больного причастили, а через час он умер, не прожив полных 30 лет. Герцог Бургундский был роста несколько ниже среднего; лицо у него было длинное, смуглое, лоб красивого рисунка, а выразительные глаза смотрели то кротко, то проницательно. Однако нельзя сказать, что природа расщедрилась в отношении герцога, поскольку нижняя часть лица выдавалась вперед, что поддерживалось чрезмерно длинным носом; губы смотрелись неплохо, когда он молчал, когда же говорил, то верхний ряд зубов накрывал нижний, и видеть его становилось довольно неприятно. С детства герцог страдал искривлением позвоночника, и хотя употребили известные средства, природа взяла верх, так что одно плечо оказалось выше другого, походка стала неровной, хромающей. Впрочем герцог двигался скоро, хотя и неловко. Он любил ездить верхом, что также делал без особой грациозности. Разумеется, герцог терпеть не мог, когда случайно или преднамеренно ему указывали на этот его недостаток.

Этот принц, поначалу вероятный, потом несомненный наследник короны, родился с таким характером, который заставлял трепетать окружающих. От природы грубый, он приходил в величайший гнев даже против неодушевленных предметов, был вспыльчив до бешенства и неспособен переносить даже малейшее сопротивление. Принц был страшен в припадках нетерпения и упрямства до такой степени, что порой боялись, как бы гнев его не обратился против него самого. Принц страстно относился к наслаждениям, любил вино, хороший стол, охоту, музыку, которая приводила его в восторг, а в игре он никогда не признавал себя побежденным даже случаем. Кроме всего прочего принц был страшным насмешником, неумолимым в выставлении смешных сторон окружающих, стараясь делать это как можно больнее. Поглядывая на людей с отцовского Олимпа, он рассматривал их как существ, с ним ничего общего не имеющих, а два его брата, воспитывавшиеся в совершенном с ним равенстве, едва ли не казались ему посредниками между ним и человеческим родом. Будучи умным и проницательным, принц даже разгоряченный иногда изумлял своими замечаниями, однако обширность и живость интересов не позволили ему знать что-либо глубоко и серьезно.

Герцог Бовилье, его гувернер с того дня, как питомец из рук женщин перешел в его руки, скоро понял, какая борьба его ожидает. С помощью Фенелона, Флери и Моро — первого камердинера, человека, стоявшего много выше своего звания — гувернер начал преследовать один за другим пороки и постепенно их искоренять. С Божьей помощью Бовилье со славой исполнил свое дело, и в 20 лет герцог Бургундский был кротким, ласковым, человеколюбивым, скромным, терпеливым, смиренным, строгим к себе, сострадательным к окружающим.

У принца был один служитель по имени Гамаш, который позволял себе делать господину замечания. Во время похода во Фландрию, в котором герцог Бургундский исполнял роль главнокомандующего, в его свите состоял кавалер Сен-Жорж, служивший в качестве волонтера, и вместо того, чтобы оказывать должное почтение к королю без престола — в это время Сен-Жорж уже именовался Якобом III — герцог Бургундский обращался с ним крайне неуважительно, даже оскорбительно. Однажды Гамаш, подойдя к герцогу, заметил ему:

— Ваше Высочество! Вы, по-видимому, бились с кем-нибудь об заклад, что так будете обходиться с кавалером Сен-Жоржем! Если это так, то вы давно уже заклад выиграли, поэтому я советую вам впредь обращаться с ним получше!

В другой раз, устав от ребяческих шалостей, которыми герцог занимался во время военного совета, Гамаш сказал ему:

— Ваше высочество! Какие шалости вы ни выдумаете, при всех ваших способностях, при всем уме, которым вы одарены, ваш сын герцог Бретанский останется все-таки вашим учителем в этом деле!

А когда однажды герцог Бургундский задержался в церкви, в то время как французские войска уже вступили в сражение с неприятелем. Гамаш взял его за руку и сказал:

— Не знаю, ваше высочество, получите ли вы Царство Небесное, но что касается царства земного, то ваши противники, надо сказать, стараются много лучше!

Герцог Бургундский оставил «Правила», представляющиеся странными для человека его лет и того времени: «Короли сотворены для подданных, а не подданные для королей; короли должны наказывать, руководствуясь правосудием, поскольку они — стражи законов; короли должны награждать, так как награды являются их долгами, но никогда не должны давать подарки, поскольку, не имея ничего собственно им принадлежащего, они могут дарить лишь в ущерб народу».

Однажды герцогу захотелось купить для своих парадных комнат новую мебель, но, найдя ее слишком дорогой, он отказался от покупки. Один из придворных вздумал посмеяться над скупостью герцога.

— Милостивый государь! — ответил ему тот. — Народы могут быть обеспечены в необходимом только тогда, когда их государи отказывают себе в своих прихотях!

Со смертью герцога Бургундского титул дофина перешел к старшему из его сыновей, герцогу Бретанскому, но и ему он принес несчастье. 6 марта оба сына герцога Бургундского заболели. Король, почувствовавший, что рука Божья тяготеет над его домом, приказал немедленно их крестить и поименовать Луи. Старшему было 5 лет, младшему едва ли 2 года; 8 марта герцог Бретанский умер, и на той же погребальной колеснице свезли в Сен-Дени отца, мать и сына.

Маленький герцог Анжуйский, ставший впоследствии королем под именем Луи XV, еще питался грудью. Герцогиня Вантадур взяла его на свое попечение и при помощи женщин, взяв на себя всю ответственность, презрев все угрозы, защитила его от медиков, не позволяла ни пускать кровь, ни давать какие-нибудь лекарства. Кроме того, поскольку о смерти родителей носились самые зловещие слухи, то герцогиня Вантадур попросила у графини Верю противоядие, которое она получила от герцога Савойского и которое ее спасло в одном отчаянном случае. Этому противоядию, которое герцогиня давала принцу, приписывают сохранение его жизни. Когда Луи XIV узнал о смерти герцога Бретанского, он пришел к герцогу Беррийскому и, нежно поцеловав, сказал:

— Увы, сын мой! Теперь ты один остался у меня!

Но и этой последней своей опоры Луи XIV также вскоре лишился. 4 мая 1714 года после четырехдневной болезни, в которой врачи находили те же признаки, что и в болезнях герцога и герцогини Бургундской, на двадцать восьмом году жизни умер герцог Беррийский. Он был самым красивым, любезным и приветливым из трех сыновей дофина; его чистосердечие, раскованность и веселость ярко проявились в ответах, даваемых им герцогу и герцогине Ларошфуко, которые развлекались тем, что каждый день на него как-нибудь нападали. Однако природный ум не был развит знанием, и позднее, когда герцог осознал свое невежество, он стал очень робок и очень боялся сказать какую-нибудь глупость. Герцог был женат на старшей дочери герцога Орлеанского, которая во времена Регентства сыграла роль столь же важную, сколь и оригинальную.

Большое впечатление произвела и смерть герцога Вандомского. Он в 1712 году получил от испанского короля титул высочества и поселился в Каталонии в небольшом городке на берегу моря, чтобы, по его собственным словам, вволю покушать хорошей рыбы. Прожив там с месяц, герцог вдруг опасно захворал; врач решил, что причиной болезни являются излишества, и предписал строгую диету. Но болезнь развивалась быстро и с такими странными явлениями, что не оставалось сомнений в отравлении, а когда собрались искать противоядие, то герцог умер, не успев даже подписать представленное ему завещание. Все окружение Вандома в страхе разбежалось, и он остался на руках трех или четырех слуг, а последние минуты своей жизни провел без священника в компании своего хирурга. В конце концов и эти слуги разбежались, утащив все, что только было возможно.

Однако по благости своей Бог не оставил Францию — 25 июля в Версаль пришло известие о Дененской победе. Вскоре состоялось подписание Утрехтского мира, основанного на том, что Филипп V отрекается от французской короны, а Луи XIV отречется от имени своего правнука герцога Анжуйского, тогдашнего дофина, от короны испанской.

Герцогу Савойскому, получившему, наконец, титул короля, дали Сицилию, Фенестрель, Екзиль и Прагеласскую долину, возвратили графство Ниццу и все, что было отнято; кроме того, герцог был объявлен наследником испанской короны в случае прекращения потомства Филиппа V.

Голландия получила право барьера, так ею желаемого, против вторжения Франции, то есть Австрия получила верховную власть над испанскими Нидерландами, где гарнизоны составляли голландские войска. Голландия также получила те же торговые льготы, какие имела Англия в испанских колониях, и было ясно определено, что Франция не имеет особых преимуществ во владениях Филиппа V и что торговля Соединенных провинций во всем уравнена с торговлей Франции.

Императору предоставлялась верховная власть над восемью с половиной областями испанской Фландрии, Неаполитанским королевством и Сардинией и всем, чем он владел в Ломбардии; кроме того император получал 4 порта на берегах Тосканы. Впрочем, это не соответствовало притязаниям императора, и он продолжил войну.

Англия получила право разрушить и засыпать гавань Дюнкирхена — предмет ее давней ненависти; она осталась обладательницей Гибралтара и острова Минорки, которыми завладела во время войны; в Америке Франция отдала Англии Гудзонов залив, Нью-Фаундленд и Акадию; наконец, Луи XIV пообещал дать свободу всем содержавшимся в тюрьмах гугенотам.

Курфюрст Бранденбургский признавался королем Прусским, ему уступались Верхний Гельдерн, княжество Нев-шатель и некоторые другие территории.

Португалии удалось получить некоторые выгоды на берегах реки Амазонки.

Наконец, Франция вернула себе Лилль, Орхий, Сен-Венан, Бетюн; король Пруссии уступил ей княжество Оран-ское и два свои поместья Шалон и Шатель-Белен в Бургундии.

Чтобы компенсировать потерю укреплений и гавани Дюнкирхена, спустя несколько месяцев король распорядился расширить Мардинский канал. Граф Стер, тогдашний посланник в Париже, немедленно отправился к Луи XIV в Версаль, чтобы представить возражения.

— Милостивый государь! — сказал ему французский король, — Я всегда был у себя дома господином, а иногда и в других домах! Не напоминайте мне об этом!

Посланник сам рассказывал этот анекдот после смерти короля, прибавляя:

— Признаюсь, эта старая машина показалась мне все еще весьма почтенной!

Маршалу Вильяру и принцу Евгению, этим двум противникам, было поручено устроить в Раштадте дела своих государей. Первым словом принца Евгения был комплимент маршалу Вильяру, которого он назвал своим знаменитым врагом.

— Милостивый государь! — ответил Вильяр. — Мы вовсе не враги, ваши враги — в Вене, а мои — в Версале!

Конференции продолжались долго и имели бурный характер. До сих пор показывают на дверях одного из кабинетов следы чернил, вылившихся из чернильницы, которую маршал Вильяр разбил, выйдя из терпения. Следствием переговоров было то, что Луи XIV удержал за собой Страсбург и Ландау, которые прежде уступил, Гюнниген, который сам предлагал срыть, и верховную власть над Эльзасом, который уже два раза чуть было не ускользнул из его рук. Курфюрсты Баварский и Кельнский утвердились в своих владениях; император получил королевства Неаполитанское и Сардинское, а также герцогство Миланское.

Луи XIV бросил последний взгляд на Европу и увидел, что она несколько успокоилась. Тогда он взглянул на себя, вспомнил, что прожил уже 76 лет, царствует 71 год, и, видя, что как король он уже перешел пределы всякого царствования, а как человек приближается к концу жизни, стал готовиться к смерти.

ГЛАВА LI. 1714 — 1715

Действительно, Луи XIV был уже стар. Хотя по временам он и поднимал еще гордо и надменно свою голову, для которой корона стала не только украшением, но и бременем, однако чувствовал, что прожитые годы одолевают. Став печальным и угрюмым, став, по словам де Ментенон, самым неутешимым во всей Франции человеком, он развалил свой этикет и принял привычки ленивого старца. Король вставал поздно, кушал и принимал в постели, а поднявшись сидел целыми часами, погрузившись в свои большие кресла с бархатными подушками. Тщетно Марешаль повторял, что недостаток движения, наводя скуку и сонливость, ускоряет близость критической минуты, тщетно Марешаль показывал королю фиолетовые опухоли на его ногах — сознавая справедливость этих замечаний, Луи XIV не имел сил сопротивляться своей дряхлости и единственным движением, на которое он соглашался, были поездки в маленькой ручной коляске по великолепным версальским садам, ставшим такими же печальными, как и их хозяин. Черты лица короля обнаруживали страдания, которые он молча — слишком гордый, чтобы жаловаться — испытывал в холодном величии последних дней.

Смерть герцога Беррийского Луи XIV перенес с твердостью короля — его родительское сердце в последние три года столько раз обливалось кровью, что, наконец, ожесточилось. Он окропил святой водой посиневшее тело внука и не позволил вскрывать его, опасаясь, как бы не открылись следы яда, истребившего его семейство. Потом, чтобы вид крепа, черных одежд и вообще всех погребальных церемоний не опечалил слишком последние его дни, король отменил траур в Версале.

Двор разделился в это время на две партии. Одну составили принцы крови — герцоги Орлеанский, Конде, Конти — молодые люди благородного, древнего поколения, гордившиеся тем, что на фронтонах их дворцов, дверцах их карет красовались гербы, не омраченные ни одним незаконным рождением; герцоги и пэры были заодно с ними, поскольку ненависть и выгоды у них не различались. В другую партию сошлись принцы усыновленные — герцог Мэнский, граф Тулузский и другие побочные потомки Луи XIV; эта партия имела на своей стороне равносильную всему пэрству м-м де Ментенон, которая не теряла надежды стать признанной королевой Франции и Наварры. Первая партия имела на своей стороне право, вторая — интригу. Первым ударом, нанесенным партией незаконнорожденных принцев, стали обвинения герцога Орлеанского в отравлении ядом семейства Луи XIV. Главной целью клеветы было лишение этого герцога регентства, принадлежавшего ему по праву, и предоставление регентства герцогу Мэнскому. Отец де Телье, знавший ненависть герцога Орлеанского к ордену иезуитов, выступил на стороне побочных потомков короля, и в то время как на улицах прямо обвиняли кое-кого в отравлениях, он тайно обвинял герцога Орлеанского в исповедальне короля, повторяя беспрестанно, что чем более умрет принцев, тем этот герцог будет более вероятным наследником короля. Ле Телье твердил королю, что его племянник занимается с химиком Гумбертом не ради удовольствия или приобретения знаний, но ради преступного честолюбия, и заставлял своего духовного сына вслушиваться в крики подкупленных людей, которые при виде герцога Орлеанского вопили: «Вот убийца! Вот отравитель!»

Наконец, герцог Орлеанский отправился прямо к королю и просил или заставить замолчать клеветников, или, отправив его в Бастилию, рассмотреть дело судебным порядком. Однако король встретил герцога таинственным и мрачным молчанием, и когда тот повторил свои предложения, король уронил:

— Я не хочу гласности и запрещаю вам что-либо делать.

— Но если я отправлюсь в Бастилию, — продолжал герцог, — неужели вы не окажете мне милости, предав меня суду?

— Если вы отправитесь в Бастилию, — мрачно ответил король, — то я вас там и оставлю.

— Но, ваше величество, — настаивал герцог, — прикажите, по крайней мере, арестовать Гумберта!

Король пожал плечами и вышел, не дав герцогу никакого ответа.

Герцог Орлеанский возвратился в Париж и рассказал в своем кругу о приеме у короля. Все законные принцы и их партия были возмущены, и герцогиня, хотя сама и принадлежала к числу незаконнорожденных, предложила всем семейством отправиться к королю и просить у него правосудия. Химик Гумберт тем временем добровольно явился в Бастилию.

В это время Поншартрен, узнав о намерении их высочеств отправиться к королю, просил герцога Орлеанского ничего такого не делать, пообещав, что сам поедет к государю и представит ему все те несчастья, которые может навлечь на государство процесс такого рода. Герцог согласился на посредничество и со всеми принцами и принцессами уехал в Сен-Клу ожидать результатов переговоров между королем и канцлером. Его почти королевский поезд, поезд будущего регента Франции, обвиняемого в убийствах и отравлениях, был так многочислен, так благороден и изыскан, что из многочисленной толпы не раздалось ни одного обвинения, ни одной угрозы.

Канцлер Поншартрен сдержал слово и после разговора с королем, убедив его в совершенной невиновности племянника, бывшего также зятем, вернулся с приказом освободить Гумберта.

Тем не менее недоверие укоренилось в сердце короля, что обнаружилось в милостях, выказываемых побочным принцам. Еще в 1673 году король дал имя Бурбонов герцогу Мэнскому и графу Венсену, родившимся когда де Ментенон еще состояла в браке и муж еще был жив, что делало их, как родившихся также при жизни королевы, детьми двойного прелюбодеяния; в 1680 году жалованные грамоты дали их потомкам право законного наследования. В 1694 году Луи XIV предписал герцогу Мэнскому и графу Тулузскому занимать места сразу после принцев крови и выше государей, имевших владения во Франции: указом, внесенным в парламент 2 августа 1714 года, король предоставил корону усыновленным принцам и их потомкам в случае прекращения линий принцев крови; наконец 23 мая 1715 года Луи XIV обнародовал декларацию, которая делала положение усыновленных принцев во всем равными принцам крови.

И, быть может, сам, несколько сомневаясь в правильности своих действий, Луи XIV в тот же день заявил своим незаконнорожденным детям:

— Я сделал для вас не только что мог, но даже больше! Теперь от вас зависит упрочить мои постановления своими заслугами!

Придворные столпились около обоих братьев и поздравляли их. Граф Тулузский, человек очень умный и не очень честолюбивый, на эти приветствия ответил только:

— Это очень хорошо, если это так будет и увеличит число наших друзей еще одним.., другом!

Академик Валенкур, один из тех друзей, число которых граф желал видеть увеличившимся, понял его опасения и, приветствуя его, сказал:

— Ваше высочество! Вот розовый венок, но, боюсь, как бы он не превратился в терновый, когда с него опадут цветы!

Две человека протестовали — д'Агессо торжественно объявил, что такое противно законам и обычаям Франции, и парламент совершенно себя осрамил, приняв этот закон, а канцлер Поншартрен поступил еще энергичнее и пришел к королю отдать печати и объявить, что он не имеет права располагать короной, принадлежащей по законам королевства законным детям. Поншартрен сказал Луи XIV:

— Я могу пожертвовать для своего короля жизнью, но не честью!

Луи XIV настаивал на том, чтобы канцлер взял обратно свои печати, но тот наотрез отказался, и злополучные печати были переданы Вуазену, приверженцу де Ментенон, который уже лет шесть занимал место Шамильяра, впавшего в немилость, причем не у короля, но у его морганатической жены.

Теперь герцог Мэнский под влиянием г-жи де Ментенон, пользуясь всеми правами законного принца, добивался того, чтобы король подписал духовное завещание, которым отнял бы право регентства у герцога Орлеанского и отдал ему. Новый канцлер Вуазен знал об этом желании герцога Мэнского, которое поддерживала и его покровительница, но существовало серьезное затруднение, состоявшее в том, как произнести перед королем, так долго мнившим себя некоторым божеством, слова «духовное завещание». Поэтому Вуазен, испытывавший постоянное давление де Ментенон, не смея произнести жестокие слова, решился предложить королю объявить свою волю. При этих достаточно осторожных словах Луи XIV вздрогнул, и, обратясь к канцлеру, сказал:

— По праву рождения регентство принадлежит герцогу Орлеанскому, и я не хочу, чтобы мое духовное завещание испытывало участь духовной моего отца! Пока мы живы, то сможем сделать все, что пожелаем, но после смерти мы меньше и бессильнее всякого частного лица!

С этого времени начинаются многочисленные интриги, так опечалившие последние дни жизни Луи XIV. Когда все увидели, что ни внушения духовника, ни советы канцлера, ни просьбы де Ментенон, словом, ничто не помогает, интриганы решили оставить короля в одиночестве, без развлечений, в печали возраста и сожалениях о прошедшем. Снова и снова пугали Луи XIV мнимыми преступлениями герцога Орлеанского или молчали в присутствии короля. Когда король приходил к де Ментенон, к своим незаконнорожденным детям, которых он сделал законными принцами, то от него удалялись, а если он требовал, чтобы его не покидали, то на него дулись, если он отдавал какое-нибудь распоряжение, то демонстрировали всевозможную медленность неохотного исполнения.

Изнуренный этой непрестанной войной, Луи XIV признал себя побежденным, видя себя менее счастливым в борьбе со своим вторым семейством, чем в противостоянии Европе. Изнеможенный король отдал требуемое духовное завещание, но, отдавая его тем, кто так желали его получить, он сказал:

— Я делаю это только потому, что вы так его требуете, но боюсь, как бы с ним не случилось того же, что и с завещанием моего отца!

Однажды утром к выходу короля были приглашены первый президент и генерал-прокурор. Луи XIV пригласил их в свой кабинет, вынул из стола запечатанный конверт и, передавая его, сказал:

— Господа! Вот мое духовное завещание! Никто не знает, что в нем содержится, и я вверяю его вам для передачи в Парламент, которому не могу дать большего доказательства моего уважения и доверия!

Луи XIV произнес эти слова таким печальным голосом, что оба вельможи были поражены и пришли в уверенность, что завещание заключает какие-нибудь странные, а быть может, и невозможные желания.

Это завещание хранилось в углублении, вырубленном в стене дворцовой башни, за железной решеткой и за дверью, запертой тремя замками.

Теперь г-жа де Ментенон и усыновленные принцы решили, что раз король сделал то, чего они желали, то он заслужил какого-нибудь развлечения, и распустили слух, что в Париж прибывает персидский посол Мехмет Риза-бек. Известно, какие приготовления были сделаны Луи XIV для принятия этого лжепосла, и в Версале состоялось одно из тех пошлых представлений, на котором, быть может, только король присутствовал с удовольствием, но которое было освистано всей Францией. С отъездом «посла» двор снова впал в печаль и уныние, только на короткое время сменившееся шумом и блеском.

3 мая 1715 года король встал рано, чтобы наблюдать затмение солнца, весьма необыкновенное — на 15 минут наступила полная темнота и ртуть в термометре пошла вниз. Астроном Кассини был приглашен в Марли со всеми своими инструментами, и король, следивший за затмением во всех подробностях, почувствовал себя к вечеру совсем уставшим. Луи XIV поужинал у герцогини Беррийской и, чувствуя себя нездоровым, возвратился к себе около 8 часов и лег в постель. Тотчас распространился слух, что король серьезно болен, и слух этот разносился с такой серьезностью, что иностранные посланники даже отправили курьеров к своим государям. Луи XIV узнал об этом и для прекращения слухов назначил смотр своей гвардии.

Смотр действительно состоялся 20 июня. В последний раз гвардейцы, жандармы и легкая кавалерия выстроились в своих парадных мундирах перед террасой Марли, и старец, несмотря на свои преклонные лета и тяжесть короны, державший свою голову высоко до последней минуты, сошел с крыльца в том наряде, в котором он обычно показывался в дни молодости.

Спустившись с крыльца, король ловко поднялся в седло и в продолжение 4 часов был на лошади на виду у посланников, уже известивших своих государей о его смерти.

Приближался день Св. Людовика, и король из Марли переехал в Версаль. Накануне этого торжественного дня король имел большой обед; по бледности и исхудалости его лица было очевидно, что борьба, им выдерживаемая для доказательства, что он еще жив, подходит к концу. Во время обеда у короля открылась горячка, однако на другой день он почувствовал себя лучше, и музыканты уже готовились к концерту, получив распоряжение играть приятную и веселую музыку. Вдруг занавески в комнате короля, которые были подняты, опустились, и музыкантов попросили уйти, позвав вместо них медиков. Врачи нашли пульс короля в таком состоянии, что не колеблясь предложили ему принять свое причастие. Послали за отцом ле Телье и кардиналом Роганом, обедавшим в этот день у короля. Бесконечно удивившись, услышав о необходимости причастить короля, Роган поспешил к нему, и в то время как ле Телье исповедовал августейшего больного, кардинал, не теряя времени, отправился за святыми дарами.

Два придворных священника, приглашенные кардиналом, семь или восемь молодых людей с факелами, два лакея Фагона и один г-жи де Ментенон составили процессию, вошедшую к королю по малой лестнице. Де Ментенон и человек 12 придворных окружили ложе умирающего, над которым кардинал Роган собирался совершить последний великий обряд. Король выслушал кардинала с твердостью, но причастился очень расстроенный. Как только он причастился и был соборован, присутствующие вышли и остались только г-жа де Ментенон и канцлер. К постели принесли столик и бумагу, на которой король написал несколько строк — то была приписка в пользу герцога Мэнского, которую король прибавил к своему духовному завещанию.

После этого король попросил пить, и, утолив жажду, позвал маршала Вильруа, которому сказал:

— Маршал! Я чувствую, что скоро умру, и когда меня не станет, отвезите вашего нового государя в Венсенн и прикажите исполнить мою волю,

Отпустив Вильруа, король призвал к себе герцога Орлеанского. Когда герцог подошел к постели государя, тот дал знак, чтобы все вышли и говорил с ним наедине. Позднее герцог Орлеанский утверждал, что Луи XIV изъявлял ему свою дружбу и уважение и уверял, что в своем завещании сохранил все права ему по рождению принадлежащие, приводя следующие собственные слова короля: «Если дофин умрет, ты, мой брат, будешь государем и корона будет принадлежать тебе. Я сделал такие распоряжения, какие считал благоразумными, но поскольку всего предвидеть невозможно, если что-либо окажется нехорошо, то можно будет и изменить». Если таковы были слова короля, то странно, что, имея еще на своих губах святое причастие, он до такой степени уклонился от правды.

После ухода герцога Орлеанского король позвал герцога Мэнского и разговаривал с ним почти четверть часа; тоже он сделал для графа Тулузского. Потом король позвал принцев крови, но сказал всем только несколько слов, не отличая никого.

Вместе с принцами вошли и медики, чтобы перевязать королю ногу. Окончив перевязку, врачи опустили занавески его постели, надеясь, что король заснет, а г-жа де Ментенон ушла в дальний угол кабинета.

26 августа, в понедельник, король обедал в постели в присутствии всех тех, кто имел к нему вход. Когда убрали стол, монарх дал знак присутствующим подойти поближе и сказал:

— Господа! Я прошу у вас прощения за те дурные примеры, которые подавал вам! Я очень благодарен вам за вашу службу, равно за привязанность и верность, что вы мне оказывали! Прошу вас и моему внуку оказывать то же расположение и верность и будьте в этом примером для всех моих подданных. Прощайте, господа! Чувствую, что я сам растроган и растрогал вас! Простите меня за это. Думаю, что вы будете иногда вспоминать обо мне!

Потом Луи XIV позвал маршала Вильруа и назначил его гувернером дофина; г-жа Вильруа принесла младенца, которому было суждено стать наследником, поднесла его к постели короля и тот произнес следующее:

— Дитя мое! Скоро ты станешь великим королем, так не подражай мне в любви к строительству и страсти к войне! Старайся, напротив, жить в мире со своими соседями, воздавай должное Богу и старайся, чтобы подданные твои тебя чтили. Облегчай свой народ, чего я, к несчастью, не мог делать. И никогда не забывай благодарности к герцогине Вантадур.

Затем король обратился к гувернантке:

— Позвольте мне поцеловать принца. Поцеловав принца, Луи XIV сказал:

— Дитя мое, даю тебе мое благословение от всего моего сердца!

Дофина отвели от короля, но тот вновь позвал его, снова поцеловал и, подняв руки, благословил вновь.

На другой день Луи XIV послал за канцлером и, оставшись с ним и де Ментенон, велел принести две свои шкатулки и сжег почти все бумаги в них находившиеся. Вечером король поговорил с отцом ле Телье и после велел позвать бывшего хранителя государственных печатей Поншартрена и приказал ему положить свое сердце в церкви Парижского иезуитского дома, где лежало сердце его отца.

Следующую ночь король провел в молитве. Придворные видели, как он складывал руки, и слышали, как он произносил слова, обращенные к Богу; при confiteor король ударял себя в грудь.

28 августа, в среду, пробудившись, король простился со своей возлюбленной, однако таким способом, что это очень не понравилось ей, бывшей тремя годами старше.

— Милостивая государыня, — сказал он, — меня утешает в смерти только то, что скоро мы опять соединимся.

Де Ментенон ничего не ответила, но через минуту встала и вышла из комнаты, говоря про себя:

— Смотрите, пожалуйста, какое свидание он мне назначает! Этот человек, кажется, не любил никогда никого, кроме самого себя!

Буа-ле-Дюк, придворный аптекарь, стоя у двери, слышал эти слова и позднее огласил их. Когда де Ментенон уходила, то король увидел в зеркале своего камина двух молодых лакеев, которые, сидя у его постели, плакали.

— О чем вы плачете? — спросил король у лакеев. — Разве вы думали, что я бессмертен? Что касается меня, то я никогда так не думал, и вы, при моей старости, давно могли бы приготовиться к тому, что вы меня лишитесь.

В это время какой-то шарлатан из Прованса по имени Лебрен, узнав об отчаянном положении короля, явился в Версаль с эликсиром, по его словам, лечащим даже антонов огонь. Король был так плох, что врачи уже соглашались на все, один Фагон попытался возражать, но этот самый Лебрен так отделал придворного лейб-медика, что тот изменился в лице, онемел и не препятствовал дать королю несколько капель эликсира, разведенного в вине. Через несколько минут королю стало лучше, он осмотрелся, и, заметив отсутствие г-жи де Ментенон, поинтересовался, где это она. Маршал Вильруа заметил, что видел, как она села в карету и велела везти себя в Сен-Сир.

Вскоре король опять впал в забытье, из которого эликсир его вывел. Королю предложили еще эликсира и он стал было отказываться.

— Государь! — сказали ему. — Вам это предлагают для того, чтобы вернуть вас к жизни!

— Жизнь или смерть! — сказал король, беря стакан. — Это как будет угодно Богу!

Надо сказать, что улучшение после приема эликсира произвело такое впечатление, что дворец герцога Орлеанского, до сих пор переполненный придворными, очень быстро опустел.

Луи XIV очень досадовал, что не смогли найти де Ментенон, без которой он не мог обойтись, умирая, как не мог обойтись при жизни. Наконец, она приехала и на упреки короля ответила, что ездила в Сен-Сирский женский монастырь молиться о продлении жизни короля.

На следующий день королю стало немного лучше и он скушал даже два бисквита и выпил столового вина. В этот день Сен-Симон посетил герцога Орлеанского и нашел его дворец совершенно пустым — все были у короля.

30 августа королю снова стало хуже. Де Ментенон, видя, что король начинает терять рассудок, ушла к себе, куда за ней, против ее воли, последовал г-н Кавуа. Там де Ментенон хотела запереть некоторые бумаги в шкатулку, чтобы увезти их с собой, но Кавуа воспротивился этому, говоря, что получил приказание герцога Орлеанского изъять все бумаги. Такое очень оскорбило де Ментенон:

— По крайней мере, будет ли мне позволено, милостивый государь, располагать своей мебелью?

— Да, сударыня, — ответил Кавуа, — за исключением той, что принадлежит двору.

— Эти приказания, — возмутилась де Ментенон, — выглядят очень дерзко! Король еще не умер, и если Бог возвратит нам его, то вам придется раскаяться!

— Если Богу будет угодно возвратить нам короля, — возразил начальник телохранителей, — то надо надеяться, что он узнает своих истинный друзей и одобрит их поступки.

Потом Кавуа прибавил:

— Если вы желаете идти к королю, то имеете на это

Полное право, если же нет, то мне приказано проводить вас в Сен-Сир.

Не ответив ничего на эту последнюю реплику, де Ментенон распорядилась раздать свою мебель служившим во дворце и уехала в сопровождении Кавуа в Сен-Сир. По приезде в монастырь она сразу почувствовала, что, хотя король еще не умер, царствование его уже кончилось. Настоятельница приняла де Ментенон очень холодно, и, подойдя к Кавуа, спросила:

— Хорошо ли я делаю, сударь, что принимаю здесь г-жу де Ментенон без позволения его высочества герцога Орлеанского?

— Сударыня, — возмутился такой неблагодарностью Кавуа, — вы разве забыли, что г-жа де Ментенон является основательницей этого самого монастыря!

31 августа король лишь изредка, на короткое время, приходил в себя. Антонов огонь распространялся видимым образом, и около 11 часов королю стало настолько плохо, что над ним начали читать отходные молитвы. Напоминание о близкой смерти привело короля в себя, и он присоединил к голосам присутствующих свой голос. По окончании молитвы Луи XIV узнал кардинала Рогана и сказал ему:

— Это последние молитвы церкви!

Потом король произнес много раз «Nunc et in hora mortis» и, наконец, вскрикнул:

— Боже, помоги мне!

Это были последние слова короля, он лишился чувств и всю ночь провел в агонии, которая закончилась в воскресенье 1 сентября 1715 года в четверть девятого утра за четыре дня до полных 77 лет жизни и на 71 году царствования.

Тело Луи XIV было вскрыто Марешалем, его лейб-хирургом, который, найдя все органы здоровыми, заявил, что без этого антонова огня, сразившего короля как бы случайно, трудно сказать, от какой болезни мог бы он умереть, поскольку все у него было здоровым. Замечательно, что емкость кишок и желудка были у Луи XIV вдвое больше нормы, чем можно объяснить всегда хороший аппетит, а также то, что после самого обильного обеда король никогда не чувствовал себя плохо.

Внутренности Луи XIV были положены в соборе Парижской Богоматери, тело — в Сен-Дени, а сердце — в Парижском доме иезуитов.

Так умер, не скажем, один из величайших людей, но, конечно, один из величайших королей, когда-либо царствовавших.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Мы проследили за Луи XIV от рождения до смерти, показали в пору возрастающего счастья, в пору бед, постарались показать движения его души. Нам остается теперь бросить последний взгляд на эту продолжительную жизнь и сказать, что мы думаем о нем как о человеке и как о короле.

Мы видели, как царственный отрок оставался в небрежении — Мазарини старался оставить его в невежестве, чтобы самому быть ему необходимым. Поэтому собственно царствование Луи XIV началось со смерти министра. Не желая ему смерти явно, Луи XIV с нетерпением ее ожидал, и когда он наконец освободился от своего министра, то невольно сказал: «Откровенно скажу, не знаю, что бы я делал, если бы он жил долее!»

Недостаток образования, повредивший Лун XIV в приобретении знаний, не повредил развитию его ума. Будучи главой изящнейшего и умнейшего двора, Луи XIV был так же изящен, как Лозен, и умен, как любой другой. В доказательство приведем несколько эпизодов.

Музыкант по имени Гэй на одной пирушке дурно отозвался о архиепископе Реймсском, о чем стало известно и королю, и архиепископу. Спустя некоторое время Гэй пел обедню в присутствии того и другого.

— Как жаль, — сказал архиепископ, — бедный Гэй теряет голос!

— Вы ошибаетесь, — ответил король, — он поет хорошо, но говорит дурно!

Однажды Луи XIV увидел Кавуа и Расина, прохаживавшимися под его окнами.

— Посмотрите, — обратился он к придворным, — Кавуа и Расин беседуют между собой! Как скоро они расстанутся, Кавуа будет считать себя умным человеком, а Расин себя — тонким придворным.

Герцог д'Юзе женился; он был молод и красив собой, герцогиня — прелестна, однако же после истечения недели, как совершилось бракосочетание, распространился слух, что герцог еще не стал мужем своей жены. Это странное известие распространилось с такой настойчивостью, что однажды вечером за карточной игрой у короля один придворный, более чем дерзкий, заговорил об этом с самим герцогом. Герцог д'Юзе, быть может слишком честный, признался и обвинил свою жену в наличии редкого и вместе с тем прелестного недостатка, уничтожить который мог бы только бистури хирурга. Луи XIV, увидев составившийся кружок, подошел и по привычке захотел узнать, о чем идет речь. Герцог был вынужден объявить о препятствии к благополучию и как он предполагает его ликвидировать.

— Очень хорошо, герцог, я понимаю, — заметил король, — советую вам выбрать хирурга, который имел бы легкую руку

Мы говорили, что Луи XIV был законченным эгоистом. Можно вспомнить, что он напевал арию в похвалу себе в день смерти своего брата или поздравлял себя с тем, что герцогиня Бургундская ушиблась, и теперь ничто не будет мешать ему ездить когда хочется и куда хочется. Однако надо сказать, что Луи XIV не был лишен некоторой доброты или, лучше сказать, справедливости. Вот некоторые примеры.

Маркиз д’Юкселъ медлил явиться к королю, стыдясь, что сдал Майнц спустя более 50 дней по открытии траншеи, хотя при сдаче и получил выгодные условия.

— Маркиз, — сказал король при встрече с ним, — вы защищали крепость как прилично человеку храброму, а сдались как прилично человеку умному!

Приведем слова, сказанные маршалу Вильруа после битвы при Рамильи:

— Господин маршал, в наши лета счастливы не бывают!

Правда, привязанность к маршалу Вильруа происходила у Луи XIV не от справедливости, но от слабости.

Однажды герцог Ларошфуко пожаловался королю на расстройство дел.

— Но, герцог, вы сами виноваты! — сказал король.

— Однако, почему, государь? — удивился герцог.

— Конечно, — объяснил король, — почему бы вам не обратиться к вашим друзьям?

И в тот же вечер послал ему 50 000 экю.

Бонтан, камердинер Луи XIV, был человеком очень обязательным и всегда просил за других. Однажды, когда он просил по своему обыкновению для одного приезжего место придворного служителя, король заметил ему:

— Эх, Бонтан, неужели ты вечно будешь просить только для своего ближнего и никогда для самого себя? Я даю это место твоему сыну!

Один из слуг короля, будучи не так скромен, как добряк Бонтан, однажды обратился к королю с просьбой поговорить с первым президентом насчет тяжбы, которую этот слуга имел со своим тестем. Поскольку король не соглашался выполнить просьбу, слуга посетовал:

— Эх, государь, стоит вам только сказать слово, и дело будет кончено!

— Разумеется, — ответил Луи XIV, — я очень хорошо это знаю, но меня затрудняет не это. Ну, скажи, если бы ты был на месте своего тестя, был бы ты доволен, если бы я сказал это слово?

Хотя Луи XIV был от природы очень вспыльчив, он научился владеть собой и редко впадал в гнев. Мы видели, как он сломал трость, которую поднял было на Лозена, а вот один слуга, который на глазах короля положил себе в карман бисквит, был не так счастлив — король бросился на него и изломал на его спине трость, бывшую у него в руках. Правда, за этой видимой, но пустой, причиной гнева стояла другая. Король узнал от одного из своих слуг то, что все от него скрывали очень старательно, а именно, что трусость герцога Мэнского стала причиной неуспеха герцога Вильруа в сражении с Водемоном. Собственно, стыд отца был причиной королевского гнева, и этот удар был для Луи XIV тем чувствительнее, что его самого упрекали в чрезмерной осторожности. Известное стихотворение Буало — образец придворного красноречия — не заставило потомство простить Луи XIV то, что он остался по эту сторону Рейна. Граф де Гиш также не прощал ему этого и однажды в присутствии короля сказал громко:

— Этот псевдохрабрец заставляет нас каждый день ломать себе руки и ноги, а сам еще ни разу не попробовал ружейной пули!

Луи XIV притворился, что не слышал.

Главным, пожалуй, пороком Луи XIV можно назвать гордость. Однако надо сказать, что этот порок развился в черту характера под воздействием лести. Как только Мазарини умер, Луи XIV принял вид некоего полубога, а вскоре стал божеством. Его эмблемой было солнце, а девизом — Nee pluribus impar и Vires acquiriteundo. Но Луи XIV хотел сам представлять собой солнце. Бенсераду было приказано сочинить балет, в котором королю говорилось:

Я думаю, что в этом у нас не усомнятся.

Что с Дафной Фаэтон перед тобой смирятся -

Он слишком горд, она жестокою родилась,

Но можно ли себе теперь вообразить,

Чтобы мужчина мог тобой руководить

Иль чтобы женщина тебе не покорилась!

Очень скоро двор увидел эту слабость короля к славе, и министры, генералы, любовницы, придворные наперебой начали его расхваливать, а потом перешли к лести, и лесть сделалась необходимым элементом жизни короля. Теперь только лестью можно было стать близким к королю, причем не стоило бояться пересолить — легкая или преувеличенная лесть одинаково нравились королю. Не имея вовсе голоса и плохо зная музыку, Луи XIV часто напевал избранные мотивы из опер, в словах которых выражалась похвала ему. В конце концов все вокруг превратились в ничтожество, и любимым выражением короля стало: «Я устал ждать».

Эта неспособность видеть рядом с собой личность побудила Луи XIV сокрушить Фуке, ненавидеть Кольбера и радоваться смерти Лувуа. Ему нужны были такие министры как Шамильяр, Помпонн, Вуазен, то есть просто секретари, такие генералы как Вильруа, Тальяр или Марсен, которым он посылал из Версаля готовые планы сражений, словно бы для того, чтобы иметь притязания на славу в случае победы, в то время как в случае неуспеха вся тяжесть ложилась на них. Конде и Тюренн были люди не для Луи XIV, и поэтому первый умер собственно в немилости, а второй в милости никогда и не бывал. Герцог Орлеанский был в глазах брата виновен в победе над принцем Оранским и взятии Касселя и поэтому не предводительствовал армией с того дня, как доказал, что достоин этого.

Ум Луи XIV устремлялся на мелочные подробности, и он считал себя великим администратором, поскольку сам занимался вооружением, обмундированием и обучением своих войск. Величайшим для короля удовольствием было то, что он обучал этому старых генералов, и те из них, кто со смирением сознавались, что король учит их тому, чего они не знают, могли быть уверены, что угодят его величеству.

Примерно то же было и с поэзией. Луи XIV хвастался тем, что сообщил Мольеру главные сцены «Тартюфа», забывая, правда, что лет пять не позволял эту пьесу ставить. Король был уверен, что много помог Расину в его пьесах, давая полезные советы, но никогда не любил Корнеля, в котором просвечивал фрондер. Это можно отнести и к другим художествам: Луи XIV задавал сюжеты Лебрену, чертил планы Мансару и Ленотру, и часто видели, как он с туазом в руках отдавал приказания каменщикам и землекопам, между тем как архитектор и садовник стояли, сложив руки.

Как Луи XIV поступал с людьми, то есть унижал великих и возвышал ничтожных, так поступал он и со своими замками и резиденциями. Лувр, знаменитая колыбель королей Франции, был им оставлен; Сен-Жермен, где он родился и где умер его отец, уступил свое место Версалю. И только потому, что Версаль был любимцем без достоинств, он возвысил Версаль как возвысил Шамильяра и Вильруа, сделав одного министром, а другого полководцем. Он силой воли создал прекрасный дворец, а Сен-Жермен со своим древним замком, построенным Карлом V, с новым, построенным Анри IV, Сен-Жермен с преданиями двенадцати царствований не должен был иметь блеска в царствовании Луи XIV — ему нужен был дворец, который, будучи им же построен, без него опустел бы, в котором все воспоминания начались бы с него и им бы и закончились.

И, однако, эта смесь порока и добродетели, величия и слабости составила век, который занял достойное место в ряду прославленных исторических эпох. Луи XIV обладал удивительным инстинктом присваивать себе достоинства других, сосредоточивать на себе лучи, около него расходящиеся, и в отличие от солнца, которое он взял себе эмблемой, освещал не он, но его. Люди со слабым зрением обманывались и потупляли глаза перед этим отраженные светом, подобно тому, как потупляли бы их перед настоящим.

Луи XIV был отнюдь не великаном, но, придумав себе высокие каблуки и высокий парик, он казался выше других. То же можно сказать о нем и в духовном отношении — Тюренн, Конде, Люксембург, Кольбер, Летелье, Лувуа, Корнель, Мольер, Расин, Лебрен, Перро и Пюже возвысили его до высоты своего гения, и Луи XIV назвали «великим королем».

Что особенно замечательно в этом продолжительном царствовании, так это единственная мысль, в нем господствовавшая — единство правления. Была ли она следствием гения короля или темперамента человека? Будучи неограниченным государем, преследовал ли он ее по расчету или покорялся инстинкту? Этого не может сказать никто, этого, без сомнения, не знал и сам великий король.

Мы видели, чем был Париж в начале царствования Луи XIV — почти без полиции, почти без фонарей, с ворами и убийцами на улицах, с поединками на площадях и в скверах. Мы знаем, чем стал Париж, когда он его оставил. Париж в начале царствования Луи XIV — это еще город Средних веков, Париж в конце царствования Луи XIV — город Нового времени.

То, что питомец Мазарини или, быть может, Фронды, сделал для Парижа, то он сделал для всей Франции и собирался сделать для Европы. Междоусобная война, крики которой столько раз пробуждали его в колыбели, парламент, издающий указы, бунтующая аристократия, граждане, разыгрывающие вельмож, вельможи, изображающие королей. Моле, Бланменили, Бруссели, ведущие переговоры с королевской властью на равных, Конде, Тюренны, Конти, д'Эльбефы, Буйоны, Лонгвили, воюющие с королевской властью, — все это возбуждало в сердце отрока ненависть ко всякому сопротивлению, и всякое сопротивление этот отрок сокрушил, став королем.

Однако более всего Луи XIV хотелось лишить не только успеха, но и всякой надежды, будущих Ришелье или Мазарини. В этом отношении Луи XIV пригодился Фуке. Он силен, богат, честолюбив, пользуется народной любовью, могуществен — тем лучше! Чем с большей высоты он упадет, тем больше наделает шума и тем дальше в будущее распространится эхо этого падения.

Мы уже сказали, что падение Фуке было более чем падением министра — это стало падением министериализма. С этого момента цель Луи XIV была близка — мы говорим о монархическом единстве, о неограниченном могуществе королевской власти.

Власть древних французских королей была провинциальной, власть Луи XIV стала административной. Если прежде власть шла из провинций и сосредоточивалась в центре, то теперь власть исходит из одного центра, и вместо того, чтобы получать силу, Луи XIV сам становится источником силы. Версаль обращается в храм, король отдает приказания, и из Версаля расходится во все стороны удивительная система покровительства художествам, поощрения торговли, развития ремесел, которая распространяется подобно кругам от камня, брошенного в середину пруда.

Утвердив единство политическое, Луи XIV понял, что ему не достает единства религиозного. Вне католической церкви существовали два религиозных умозрения, ставшие партиями, которые при каждом критическом положении становились действующей силой. То были кальвинизм и янсенизм. Севеннцы и поррояльцы преследовались с одинаковой жестокостью. Получившему верховную власть над телом свойственно требовать верховной власти и над мыслью.

Влияние Франции распространяется на Европу, и, как Карл Великий, Луи XIV мечтает о всемирной монархии, о которой сто лет спустя будет в свою очередь мечтать Наполеон. Европа при этом содрогается, волнуется, восстает и подобно морскому приливу переступает границы Франции. Скорее случай останавливает Европу у Денена, и Утрехтский мир оставляет за Францией Лотарингию, Эльзас и Франш-Конте, для приобретения которых она потратила 30 лет, и которые едва не потеряла в одном росчерке пера.

В царствовании Луи XIV были достигнуты три великих результата: монархическое единство, административная централизация и территориальное увеличение. Наполеон не был так счастлив и не смог дать империи те пределы, которые получил от республики. Наполеон говорил о Луи XIV: «Это был государь, который лучше всех знал свое дело».

Как человек Наполеон был выше Луи XIV, но Луи XIV как король был выше Наполеона. В самом деле, в продолжение 72 лет царствования Луи XIV действительно царствовал, а в продолжение 10 лет державший скипетр Наполеон оставался только деспотом.

Note1

Это место в подлиннике написано цифрами.