Но первое письмо от женщины, которую любишь, читается не просто, особенно когда неожиданное письмо вовсе не нужно и может только нанести удар вашему счастью. В самом деле, о чем может писать ему виконтесса, если ничто не переменилось во вчерашних их условиях? Стало быть, записка содержит какую-нибудь роковую новость.

Каноль так был уверен в этом, что даже не поцеловал письма, как обыкновенно делают любовники в подобных обстоятельствах. Напротив, он повертывал бумагу с возраставшим ужасом. Но надобно же было когда-нибудь прочесть письмо, поэтому барон призвал на помощь все свое мужество, разломил печать и прочел:

«Милостивый государь!

Совершенно невозможно оставаться долее в том положении, в каком мы находимся, надеюсь, вы в этом согласитесь со мною. Вы, верно, страдаете, думая, что все здешние жители считают вас неприятным надзирателем, с другой стороны, если я буду принимать вас ласковее, чем принимала бы вас сама принцесса, то могут догадаться, что мы играем комедию, которой развязка повлечет за собою потерю моей репутации».

Каноль отер лоб: предчувствие не обмануло его. С дневным светом, известным истребителем всех видений, все золотые его сны исчезли. Он покачал головою, вздохнул и продолжал читать:

«Притворитесь, что открыли обман, на это есть очень простое средство, которое я доставлю вам сама, если вы обещаете исполнить мою просьбу. Вы видите, я не скрываю, сколько завишу от вас. Если вы обещаете исполнить мою просьбу, я доставлю вам мой портрет с подписью моего имени и с моим гербом. Вы скажете, что нашли этот портрет во время одного из ночных осмотров и по портрету узнали, что я вовсе не принцесса Конде.

Считаю бесполезным говорить, что я дозволю вам в знак благодарности за исполнение моей просьбы оставить у себя этот миниатюрный портрет, если только это может быть вам приятно.

Так расстаньтесь с нами, не видавши меня, если это можно, и вы увезете всю мою признательность, а мне останется воспоминание о вас, как о самом благороднейшем и великодушнейшем человеке, какого я знала в моей жизни».

Каноль два раза прочел письмо и стоял как вкопанный. Какую бы милость ни содержало письмо, приказывающее уехать, каким бы медом не обмазывали бы прощания или отказа, все-таки отъезд, прощание и отказ страшно поражают сердце. Разумеется, Канолю было приятно получить портрет; но вся его ценность исчезла перед причиною, для которой его предлагали. Притом же, к чему портрет, когда оригинал тут, под рукою, и когда можно не выпустить его?

Все это так, но Каноль, не боявшийся гнева Анны Австрийской и кардинала Мазарини, дрожал при мысли, что виконтесса Канб может быть недовольна, может рассердиться.

Однако же, как эта женщина обманула его, сперва на дороге, потом в Шантильи, заняв место принцессы Конде, и, наконец, вчера, подав ему надежду, которую теперь отнимает! Из всех этих обманов последний ужаснее всех! На дороге она его не знала и старалась отделаться от неугомонного товарища, не больше. Выдавая себя за принцессу Конде, она повиновалась высшей власти, исполняла роль, назначенною самою принцессою, она не могла поступить иначе. Но теперь она знала его, казалось оценила его преданность, два раза говорила «мы», то знаменитое «мы», которое привело Каноля в восторг, — и вот она возвращается к прежнему, пишет такое письмо! .. Это показалось Канолю не только жестокостью, но даже насмешкою.

И вот он рассердился, предался грустному отчаянию, не замечая, что за занавесками, где огонь погас, стояла скрытая зрительница, смотрела на его отчаяние и, может быть, наслаждалась им.

«Да, да, — думал он, сопровождая мысли свои соответствующими жестами, — да, это отставка, совершенно правильная, полная, великое событие кончилось самою пошлою развязкою, поэтическая надежда превратилась в грубый обман. Но я не хочу казаться смешным, как желают! Лучше пусть она ненавидит меня, чем отделывается этою так называемою благодарностью, которую она обещает мне… Теперь можно верить ее обещаниям! .. Уж лучше поверить постоянству ветра или тишине моря! .. » — О, виконтесса, — прибавил Каноль, обращаясь к окну, — вы два раза ускользали из рук моих, но клянусь вам, если вы попадетесь мне в третий раз, так уж не вырветесь.

Каноль воротился в свою комнату с намерением одеться и войти, даже насильно, к виконтессе. Но, посмотрев на часы, он увидел, что не было еще и семи часов.

В замке все еще спали. Каноль бросился в кресло, закрыл глаза, чтобы не смотреть на призраки, которые вились перед ним, и только открывал их, когда надобно было взглянуть на часы.

Пробило восемь часов, и в замке начали вставать, появилось движение и послышался шум. С невыразимым трудом Каноль прождал еще полчаса, наконец потерял терпение, сошел с лестницы и подошел к Помпею, который на большом дворе наслаждался утренним воздухом и рассказывал окружающим его лакеям про походы свои в Пикардию при покойном короле.

— Ты управляющий принцессы? — спросил у него Каноль, как будто видел его в первый раз.

— Я, сударь, — отвечал удивленный Помпей.

— Доложи ее высочеству, что я хочу иметь честь видеть ее.

— Но она…

— Она встала.

— Все-таки…

— Ступай!

— Я думал, что ваш отъезд…

— Мой отъезд зависит от свидания, которое я буду иметь с принцессой.

— Но у меня нет приказаний от принцессы.

— А у меня есть приказание от короля, — возразил Каноль. При этих словах он величественно ударил по карману своего кафтана.

Но при всей его решимости, храбрость оставляла его. Действительно, со вчерашнего вечера важность Каноля значительно уменьшилась: уже двенадцать часов прошло с тех пор, как принцесса уехала; она, вероятно, не останавливалась во всю ночь и отъехала уже двадцать или двадцать пять лье от Шантильи. Как ни спешил бы Каноль со своим отрядом, он уже не может догнать ее, а если бы и догнал, то теперь у ней может быть человек пятьсот защитников. Канолю все еще оставалась, как он говорил вчера, возможность погибнуть, но имел ли он право жертвовать людьми, ему вверенными, и подвергать их кровавым последствиям его любовной прихоти? Если он ошибся вчера в чувствах виконтессы де Канб, если ее смущение было просто комедией, то виконтесса могла открыто посмеяться над ним. В таком случае над ним будут смеяться лакеи и даже солдаты, спрятанные в лесу. Мазарини возненавидит его, королева рассердится на него, а хуже всего, погаснет его зарождающаяся любовь: женщина не может предать посмеянию того, кого она любит.

Пока он перебирал все эти мысли, Помпей с твердостью доложил, что его готовы принять.

На этот раз виконтесса приняла его без церемонии, возле своей спальни, в небольшой гостиной. Она уже была одета и стояла у камина. На ее прелестном лице видны были следы бессонницы, хотя она старалась скрыть их. Темный круг около глаз показывал, что она не смыкала их во всю ночь.

— Вы видите, барон, — сказала она, не дав ему времени начать разговор, — я исполняю ваше желание, но, признаюсь вам, с надеждой, что это свидание будет последнее и что вы в свою очередь исполните мою просьбу.

— Извините, виконтесса, — сказал Каноль, — но по вчерашнему вашему разговору я думал, что вы будете не так строги в ваших требованиях. Я надеялся, что взамен всего, что я делал для вас, для вас одной, потому что я вовсе не знаю принцессы Конде, вам угодно будет позволить мне подольше пробыть в Шантильи.

— Да, барон, признаюсь, — сказала виконтесса, — в первую минуту… смущение, неразлучное с таким затруднительным положением… огромность вашей жертвы для меня… выгоды принцессы, требовавшей, чтобы я выиграла время… могли вырвать у меня несколько слов, вовсе несогласных с моими мыслями. Но в эту долгую ночь я все обдумала: ни я, ни вы не можем оставаться долее в этом замке.

— Не можем! — повторил Каноль. — Но вы забываете, виконтесса, что все возможно тому, кто говорит именем короля.

— Милостивый государь, надеюсь, что вы поступите, как следует дворянину и не употребите во зло того положения, в которое поставила меня преданность моя принцессе Конде.

— Ах, виконтесса, — отвечал Каноль, — ведь я сумасшедший! И вы это знаете, потому что кто кроме сумасшедшего мог сделать то, что я сделал? Сжальтесь же над моим безумием, виконтесса! Не высылайте меня из Шантильи, умоляю вас!

— Так я уступлю вам место, милостивый государь. Так я против вашей воли возвращу вас к вашим обязанностям. Увидим, дерзнете ли вы удерживать меня силою, решитесь ли предать нас обоих позору. Нет, нет, нет, барон, — прибавила виконтесса голосом, который Каноль слышал в первый раз, — нет, вы почувствуете, что вам нельзя оставаться вечно в Шантильи, вы вспомните, что вас ждут в другом месте.

Это слово, блеснувшее, как молния в глазах Каноля, напомнило ему сцену в гостинице Бискарро, когда виконтесса узнала про знакомство барона с Наноною. Тут все ему объяснилось.

Бессонница Клары происходила не от беспокойства о настоящем, а от воспоминаний о прошедшем. Решимость не видаться с Канолем была внушена ей не размышлением, а ревностью.

Тут и он, и она замолчали на минуту и безмолвно стояли друг перед другом, но в это время каждый из них слушал разговор собственных своих мыслей, которые говорили в груди при сильном биении сердца.

«Она ревнует! — думал Каноль. — Ревнует! О, теперь я все понимаю! Да! Да! Она хочет убедиться, могу ли я пожертвовать для нее всякою другою любовью. Это испытание! » В то же время она думала:

«Я служу Канолю только предметом развлечения, он встретил меня на дороге в ту минуту, как был принужден выехать из Гиенны, он преследовал меня, как путешественник бежит за блуждающим огоньком, но сердце его осталось в том домике, окруженном деревьями, куда он ехал, когда мы встретились. Мне невозможно оставаться с человеком, который любит другую, и которого я, может быть, полюблю, если еще буду видеть его. О, это значило бы не только изменить своей чести, но даже изменить принцессе: какая низость — любить агента ее гонителей! » И потом вдруг, отвечая на свою мысль, она сказала:

— Нет, нет! Вы должны ехать, барон. Уезжайте! Или я сама уеду.

— Вы забываете, виконтесса, вы дали мне слово, что не уедете отсюда, не предупредив меня.

— Так я предупреждаю вас, милостивый государь, что уезжаю из Шантильи теперь же.

— И вы думаете, что я это позволю? — спросил Каноль.

— Как! — вскричала виконтесса. — Вы решитесь остановить меня силою!

— Не знаю сам, что сделаю, знаю только, что не могу расстаться с вами.

— Так я у вас в плену?

— Я уже два раза терял вас, виконтесса, и не хочу потерять в третий.

— Так вы задержите меня?

— Задержу, если нет другого средства.

— О, — вскричала виконтесса, — какое счастье стеречь женщину, которая стонет, просится на волю, не любит нас, даже ненавидит нас!

Каноль вздрогнул и старался разгадать, где правда — в словах или в мыслях Клары.

Он понял, что настала минута, когда следовало рисковать всем.

— Виконтесса, — сказал он, — слова, которые вы сейчас произнесли таким искренним голосом, что нельзя обмануться в истинном их значении, разрешают все мои сомнения. Вы будете плакать! Вы в неволе! Я буду удерживать женщину, которая не любит меня, даже ненавидит меня! О, нет, нет! Успокойтесь, ничего этого не будет! Чувствуя невыразимое счастье при свиданиях с вами, я вообразил, что вам опасно мое присутствие, я надеялся, что за потерю спокойствия совести, будущности и, может быть, чести, вы вознаградите меня, подарив мне хоть несколько часов, которые, быть может, никогда не повторятся. Все это было возможно, если бы вы любили меня… если бы даже были равнодушны ко мне, ведь вы добры и сделали бы из сострадания то, что другая сделала бы из любви. Но я имею дело не с равнодушием, а с ненавистью, ну, это совсем другое дело, и вы совершенно правы. Простите только, виконтесса, мне то, что я не понял, как можно заслужить ненависть, когда безумно любишь! Вы должны остаться повелительницей и свободной в этом замке, как и везде, я должен удалиться и удаляюсь. Через десять минут вы будете совершенно свободны. Прощайте, виконтесса, прощайте навсегда!

И Каноль с отчаянием, которое сначала казалось притворным, а потом превратилось в настоящее и болезненное, поклонился Кларе, повернулся, искал дверь, которую никак не мог найти, и повторял «Прощайте! Прощайте! » таким жалобным голосом, что слова его, выходившие из души, трогали душу Клары. Истинное горе имеет свой голос, как и буря.

Клара вовсе не ожидала, что Каноль будет так послушен, она собрала силы для борьбы, а не для победы и была поражена этою покорностью, смешанною с такою искреннею любовью. Когда барон брался за замок двери, он почувствовал, что рука легла на его плечо. Она останавливала его.

Он обернулся.

Клара стояла перед ним. Ее рука, грациозно протянутая, покоилась на его плече, и ее гордое выражение лица перешло в прелестную улыбку.

— Так вот каким образом вы служите королеве? — сказала она. — Вы уехали бы, хотя вам приказано оставаться здесь, предатель?

Каноль вскрикнул, упал на колени и положил горячую голову на ее руки.

— О, теперь можно умереть от радости! — прошептал он.

— Ах, не радуйтесь еще! — сказала виконтесса. — Знаете ли, зачем я вас остановила? Чтобы мы не расстались в ссоре, чтобы вы не думали, что я неблагодарна… возвратили мне добровольно мое честное слово… чтобы вы видели во мне по крайней мере преданную вам женщину, если уж политические распри мешают мне быть для вас чем-нибудь другим.

— Боже мой! — закричал Каноль. — Так я опять ошибся: вы не любите меня!

— Не будем говорить об этом, барон. Поговорим лучше об опасности, которая грозит нам обоим, если мы здесь останемся. Уезжайте или позвольте мне ехать, это непременно нужно.

— Что вы говорите?

— Я говорю правду. Оставьте меня здесь, поезжайте в Париж, скажите Мазарини, скажите королеве, что здесь случилось. Я помогу вам, сколько мне будет возможно, но уезжайте, уезжайте!

— Но я опять должен повторить вам: расстаться с вами — для меня умереть!

— Нет, нет, вы не умрете, у вас останется надежда, что в другое время, посчастливее, мы встретимся.

— Случай бросил меня на вашу дорогу, или, лучше сказать, виконтесса, случай приводил вас на мою дорогу уже два раза. Случай устанет помогать мне, и если я с вами расстанусь, то мы никогда не встретимся.

— Так я найду вас.

— О, виконтесса, позвольте умереть за вас! Что смерть? Одна минута страдания, не более! Но не просите, чтобы я опять расстался с вами. При одной мысли о разлуке сердце мое разрывается. Подумайте, я едва успел видеть вас, едва успел поговорить с вами…

— Хорошо! Если я позволю вам остаться здесь еще сегодня, если весь день вы будете видеть меня и говорить со мною, будете ли вы довольны?

— Я ничего не обещаю.

— В таком случае и я ничего не обещаю. Я обещала вам только сказать, когда я уеду. Извольте, я еду из замка через час.

— Так надобно делать все, что вам угодно? Так надобно слушаться вас во всем? Надобно отказаться от самого себя и слепо идти за вашею волею? Ну, если все это нужно, извольте! Перед вами раб, приказывайте, он исполнит. Приказывайте!

Клара подала барону руку и сказала самым ласковым, самым нежным голосом:

— Возвратите мне мое честное слово, и сделаем новое условие: если с этой минуты до девяти часов вечера я не расстанусь с вами ни на секунду, уедете ли вы в девять часов?

— Клянусь, что уеду.

— Так пойдемте! Посмотрите: небо голубое! Оно обещает нам ясный день. Роса на лугах, благоухание в рощах! Пойдемте! .. Помпей!

Достопочтенный управляющий, получивший, вероятно, приказание стоять у дверей, тотчас вошел.

— Лошадей для прогулки! — сказала виконтесса гордо, разыгрывая прежнюю роль. — Я теперь поеду на пруды, а ворочусь через ферму, где буду завтракать… Вы поедете со мною, барон, — прибавила она, — провожать меня — обязанность ваша, потому что королева приказала вам не выпускать меня из виду.

Барон едва дышал от радости, он позволил вести себя, не будучи в состоянии ни думать, ни управлять собою. Он был упоен, похож на сумасшедшего. Скоро посреди прохладной рощи, где в таинственных аллеях зеленые ветви задевали за его непокрытую голову, он опять пришел в себя. Он шел пешком, сердце его сжималось от радости так же больно, как оно сжимается от печали. Он вел под руку виконтессу де Канб.

Она была бледна, молчалива и, вероятно, столько же счастлива, сколько и он.

Помпей шел сзади, так близко, что все мог видеть, и так далеко, что ничего не мог слышать.