III. МОРСКИЕ ДЕВЫ И РУСАЛКИ

Воспоминание, чудесный дар Неба, с помощью которого человек переселяется в прошлое; волшебное зеркало, окутывающее сумеречной поэтической дымкой отраженные в нем предметы, делая зыбкими их очертания, — ты постоянно присутствуешь рядом со мной, мне не вырваться из твоего плена! Я берусь за перо с твердым намерением, с единственным желанием перелететь пространство подобно птице и как можно скорее добраться до цели. Но воспоминание на всем пути находит расставленные им прежде вехи, и вот я больше не принадлежу себе: перенесся в прошлое душой и телом. Мой дух, который хотел бы перемещаться мгновенно, словно молния, мыльным пузырем неуверенно плывет в струях воздуха. На поверхности непрочного шара, в рубиновых, сапфировых, опаловых переливах сияют дома, поля, небеса — отражение вечного мира в недолговечном создании.

Я действительно собирался в одной главе покинуть Францию, пересечь Бельгию, спуститься по Шельде, добраться до Амстердама и отплыть в Монникендам, чтобы встретиться там с папашей Олифусом. Но на моем пути встретились Биар, бельгийский король, человек, играющий на басе, дордрехтские мельницы, суда у Иссельмонда, письмо Якобсона, Жакан, гулянье в Гааге, торговцы корнишонами, продавщицы вафель, фризки в золотых чепцах… И вот я останавливаюсь рядом с каждым человеком или предметом, протягиваю руку, поворачиваю голову, замедляю шаг — и где в результате я оказываюсь к началу третьей главы? В Гааге, накануне коронации; мне едва хватит этой главы, чтобы поговорить о короле, о королеве, об Амстердаме, в котором три сотни каналов, тридцать тысяч флагов, двести тысяч жителей. Пусть мои читатели меня простят: таким меня создал Бог, и таким им придется меня принять — или закрыть книгу.

Все же я не теряю надежды до конца этой главы оказаться в Монникендаме; но человек предполагает, а Бог располагает.

Подобно бумажным корабликам, какие дети пускают в ручье, что кажется им рекой, я поплыву по течению моего рассказа, рискуя перевернуться сегодня и доплыть только завтра.

У меня было письмо от короля Жерома Наполеона к его племяннице, голландской королеве. Едва прибыв, я передал письмо по назначению и наутро получил ответ из дворца.

Высунув голову из-под навалившейся на меня перины, я осведомился о причине, вынудившей разбудить меня.

Адъютант короля передал от имени его величества разрешение для меня и моих спутников занять места в специальном поезде и билеты, позволяющие пройти на дипломатическую трибуну во время коронации.

Поезд отходил в одиннадцать часов, было еще только девять; поблагодарив гонца, я попытался выбраться из постели.

Я не случайно сказал «попытался выбраться»: не так легко вылезти из голландской кровати, имеющей форму ящика и снабженной двумя набитыми перьями одеялами, которые, пропустив вас, смыкаются над вашей головой.

Просто невероятно, какое разнообразие форм и деталей может существовать у предмета, во всех странах мира имеющего общее назначение — дать отдых человеческому телу. Домоседам кажется, будто повсюду ложатся спать одним способом, и они сильно ошибаются.

Поставьте рядом английскую, итальянскую, испанскую, немецкую и голландскую кровати, покажите их парижскому ученому, никогда не видевшему другого ложа, кроме французского, — и вы получите целый том предположений, одно другого любопытнее, о различных способах использования этих предметов меблировки.

До того как догадаться, что все это — приспособления для сна, он припишет им сотню всевозможных предназначений.

К счастью, я давно освоился с самыми невероятными постелями и прекрасно выспался в моей голландской кровати.

Александр и Биар не могли сказать этого о себе: они с семи часов утра разыскивали баню, надеясь, что купание поможет им прийти в себя после пребывания в ящике с перьями.

Они вернулись в половине десятого утра, после того как три раза обошли Гаагу, посетили все музеи и все лавки старьевщиков, но не нашли ни одной бани.

Правда, море от Гааги всего в одном льё.

У меня как раз оставалось время на то, чтобы осмотреть еще один музей.

Не говоря о картинах Рембрандта, Ван Дейка, Хоббемы, Паулюса Поттера и других шедеврах голландской живописи, я хотел увидеть там один экспонат этого музея: в одном из нижних залов стоял стеклянный ящик, в котором были собраны морские девы разных видов.

Морская дева — существо, которое встречается исключительно в Голландии и ее колониях.

Как известно — возможно, не всем, — морские девы бывают двух видов: русалки и нереиды.

Русалка — это известное с древних времен существо с головой женщины и рыбьим хвостом. Это дочери Партенопы, Лигеи и Левкосии. Если верить авторам XVI, XVII и даже XVIII веков, русалки встречались не так уж редко. Английский капитан Джон Смит видел русалку в 1614 году на пути из Новой Англии в Вест-Индию: верхней частью тела она совершенно не отличалась от женщины. Когда он увидел ее, она со всей возможной фацией плавала в море. У нее были большие, несколько круглые глаза; изящный, хотя и слегка приплюснутый нос; хорошей формы, но несколько длинные уши — словом, довольно приятная внешность, которой длинные зеленые волосы придавали оттенок не лишенной очарования странности. К несчастью, прекрасная купальщица перекувырнулась, и капитан Джон Смит, готовый в нее влюбиться, увидел, что ниже пупка женщина была рыбой.

Правда, у этой рыбы был раздвоенный хвост, но раздвоенный хвост не заменяет пары ног.

Доктор Кирхер сообщает в своем научном отчете, что русалка, пойманная в Зёйдер-Зе, была препарирована профессором Пьером Пау; в том же отчете он рассказывает о русалке из Дании: она научилась прясть и предсказывать будущее; на голове у нее вместо волос длинные мясистые отростки; лицо приятное; руки длиннее человеческих, а между пальцами перепонки, словно у гуся; твердые круглые груди; тело, покрытое тонкими белыми чешуйками (издали их можно было принять за лоснящуюся кожу). Она рассказывала, что население подводного мира составляют тритоны и русалки. С ловкостью, присущей лишь обезьянам и бобрам, они строят себе в местах, недоступных для ныряльщиков, гроты из раковин и устраивают в них песчаные постели, где спят, отдыхают и занимаются любовью.

Иоаганн Филипп Абелинус сообщает в первом томе своего «Театра Европы», что в 1619 году советники датского короля, возвращаясь из Норвегии в Копенгаген, видели морского жителя: он разгуливал по воде с охапкой травы на голове. Ему бросили крючок с приманкой. Видимо, морской житель оказался не меньшим лакомкой, чем земные люди, потому что попался на кусок сала и был поднят на борт. Оказавшись на палубе, он на чистейшем датском языке пригрозил погубить корабль. Как вы сами понимаете, первые его слова очень удивили матросов. Но когда он перешел к угрозам, изумление переросло в ужас, и они поспешили бросить его в море, всячески перед ним извиняясь.

Поскольку это был единственный пример говорящего морского жителя, Абелинус в своих комментариях утверждает, что матросы видели вовсе не тритона, а привидение.

Джонстон рассказывает, что в 1403 году в Голландии была поймана русалка, выброшенная морем в одно из озер; она позволила себя одеть, приучилась питаться хлебом и молоком, стала прясть, но так и осталась немой.

Наконец, чтобы закончить так, как завершаются фейерверки, то есть букетом, скажем, что Димас Боске, врач вице-короля острова Манара, в письме, включенном в «Историю Азии» Бартоли, сообщает о своей прогулке по берегу моря в обществе иезуита, когда к ним подбежали рыбаки и пригласили святого отца в свою лодку взглянуть на чудо. Святой отец принял приглашение, и Димас Боске присоединился к нему.

В этой лодке находились шестнадцать рыб с человеческими лицами — девять самок и семь самцов, только что попавшихся в одну сеть. Их вытащили на берег и внимательно рассмотрели. Как у людей, у них были выступающие уши — хрящеватые и покрытые тонкой кожей. Глаза цветом, формой и расположением напоминали человеческие: они сидели в орбитах подо лбом, были снабжены веками и не имели нескольких осей зрения — в отличие от рыбьих глаз. Нос почти не отличался от носа человека, он был приплюснут, как у нефа, и слегка раздвоен, как у бульдога. Рот и губы были совершенно такие же, как у нас; зубы квадратной формы росли плотными рядами. Широкая грудь их была покрыта удивительно белой кожей, сквозь которую проступали кровеносные сосуды.

У женщин были твердые и круглые груди; без сомнения, некоторые из этих женщин кормили младенцев (стоило сжать сосок — и из него брызгало очень белое и чистое молоко). Руки, в два локтя длиной, лишены были суставов, кисть продолжала локтевую кость. Наконец, низ живота, начиная от бедер, переходил в раздвоенный хвост, похожий на рыбий.

Понятно, что подобная находка вызвала большой шум. Вице-король откупил у рыбаков этот улов и раздарил всех тритонов и русалок своим друзьям и знакомым.

Голландский резидент тоже получил в подарок русалку и передал ее правительству, которое, в свою очередь, отправило ее в музей в Гааге.

Понятно, что настоящая русалка, снабженная музейной этикеткой, не имеющая, по утверждению ученых, ничего общего со всякими Ласарильо с Тормеса и Каде Руссель-Эстюржонами, но происходящая по прямой линии от Ахелоя и нимфы Каллиопы, была для меня гораздо интереснее галереи воронов, пусть даже их в этой галерее было десять тысяч. В конце концов, вороны встречаются каждый день, в то время как русалки, напротив, попадаются все реже и реже.

Не зная, вернусь ли я когда-нибудь в Гаагу, я не хотел упускать случая взглянуть на морскую деву.

Но, как я ни спешил ее увидеть, пришлось отложить ненадолго это удовольствие.

Я знал, что в том же музее находится одежда Вильгельма Оранского, прозванного Молчаливым; она была на нем 10 июля 1584 года, в день, когда он пал в Делфте от руки Балтазара Жерара.

Этот исторический предмет имел для меня не меньшую привлекательность, чем русалки и морские девы всех стран.

Я попросил моего проводника сначала показать мне витрину, в которой выставлен костюм Вильгельма, а уж потом отвести меня к ящику с морской девой.

Вещи основателя голландской республики, создателя Утрехтской унии, супруга вдовы Телиньи, хранятся в первом зале, слева от входа; в течение двухсот шестидесяти четырех лет они доступны для поклонения народу, за который Вильгельм отдал последнюю каплю крови.

«Господи, сжалься над моею душой и над этими несчастными людьми!» — его последние слова.

Вместе с камзолом, жилетом и рубашкой, пропитанными кровью, в музее хранится пуля, пробившая ему грудь, и пистолет, из которого эта пуля была выпущена.

Это живое и вечное проклятие убийце.

Не знаю ничего иного, что более располагало бы к размышлениям и поэтическим грезам, чем вид материальных предметов.

Сколько всего заключает в себе кинжал Равальяка! Сколько скрыто в пуле Балтазара Жерара!

Кто может сказать, как изменили судьбы народов эти три дюйма железа, эта унция свинца!

Случай, Провидение и рок — мир состарится, пытаясь разгадать загадку этих понятий, предлагаемую Сфинксом-сомнением.

Я вернусь в Гаагу только для того, чтобы снова увидеть эту залитую кровью рубашку, этот пистолет и эту пулю.

Но было уже без четверти одиннадцать, и у меня оставалось всего несколько минут. Я попросил показать мне русалку; меня провели к витрине № 449: в ней помещались три диковинки — фавн, вампир и русалка.

Меня интересовала русалка, и я не обратил внимания на фавна и на вампира.

Засушенная, она напоминала цветом лицо караиба. Глаза были закрыты, нос сделался плоским, губы прилипли к зубам, пожелтевшим от времени; увядшую грудь еще можно было различить; на голове торчало несколько коротких волосков; наконец, нижняя часть тела представляла собой рыбий хвост.

Придраться было не к чему: настоящая русалка.

В ответ на мои вопросы я услышал историю Димаса Боске, отца-иезуита, вице-короля Манара и голландского резидента — ту историю, которую только что рассказал вам.

Затем, поскольку я хотел узнать больше, мой чичероне заметил:

— Похоже, вас интересуют сведения об этих животных.

Мне показалось несколько дерзким с его стороны считать животным создание с головой, руками и торсом женщины, но спорить было некогда, и я ответил:

— Очень интересуют, и если бы вы могли мне их дать…

— О, мне больше нечего сообщить, но я могу подсказать вам, где вы можете узнать больше.

— Где же? Говорите скорее.

— В Монникендаме.

— Что такое Монникендам?

— Это городок в двух льё от Амстердама, в глубине маленького залива Зёйдер-Зе.

— И там я найду сведения о русалках?

— Да, конечно, о русалках! О морских девах, что еще более любопытно.

— Значит, в музее Монникендама тоже есть такая?

— Нет, она на кладбище. Вы увидите ее мужа и детей, что тоже довольно интересно.

— Она была замужем, ваша морская дева? И у нее были дети?

— Была замужем и родила детей. Правда, дети от нее отреклись, но муж… он вам все расскажет.

— Он говорит по-французски?

— Он говорит на всех языках. Это старый морской волк.

— И как его зовут?

— Папаша Олифус.

— Как мне его найти?

— Может быть, он в Амстердаме; у него есть судно, на котором он перевозит путешественников из Амстердама в Монникендам. Если вы не найдете его в Амстердаме, значит, найдете в Монникендаме, где его дочь Маргарита держит гостиницу «Морской царь».

— Папаша Олифус, вы сказали?

— Папаша Олифус.

— Хорошо.

Я в последний раз взглянул на русалку, которую Биар успел зарисовать, и мы, вскочив в наемную карету, вскричали:

— На вокзал!

IV. ГОСТИНИЦА «МОРСКОЙ ЦАРЬ»

Голландия создана для железных дорог. От Гааги до Амстердама голландским инженерам не пришлось засыпать ни одного оврага, срезать ни одного пригорка.

Страна везде одинакова: обширная равнина, которая вся изрезана каналами и усеяна свежими зелеными рощицами; на ней пасутся погребенные под своей шерстью овцы и будто закутанные в пальто коровы.

Нет ничего более точного и верного, чем пейзажи голландских мастеров. Если вы видели картины Хоббемы и Паулюса Поттера — вы видели Голландию.

Познакомившись с Тенирсом и Терборхом, вы узнали голландцев.

И все же я советую тем, кто никогда не был в Голландии, побывать там. Даже после Хоббемы и Паулюса Поттера на Голландию стоит посмотреть; после всех Тенирсов и Терорхов с голландцами стоит познакомиться.

Через два часа мы были в Амстердаме.

Еще через четверть часа мы поднялись по ступенькам прелестного домика, расположенного на Кайзерграце; слуга доложил о нас, и навстречу нам выбежали г-жа Витте-ринг, г-да Виттеринг, Якобсон и Гюден.

Госпожа Виттеринг была все той же очаровательной женщиной, с которой я имел честь встретиться три раза, — красивая, скромная, краснеющая, как дитя, милое соединение парижанки с англичанкой.

Ее сестра, г-жа Якобсон, осталась в Лондоне.

В течение пяти минут мы обменивались звонкими поцелуями и занимались гимнастикой в виде рукопожатий.

Как я сказал, там был Гюден, приехавший из Шотландии.

Стол уже накрыли.

Я говорю «стол накрыли» по французской привычке.

В Голландии стол накрыт всегда: это гостеприимство в полном смысле слова.

Каждому из нас в этом прелестном доме, напоминавшем и дворец и хижину, была приготовлена комната.

Как приятно было видеть прозрачные окна, блестящие дверные ручки, ковры в комнатах, коридорах, на лестницах; слуги здесь никогда не показываются, но вы угадываете присутствие людей, заботящихся о чистоте, удобстве и спокойствии.

Провожая нас к столу, г-жа Виттеринг напомнила, что выход короля назначен на три часа и мы будем смотреть на эту церемонию из окна дома одной из ее подруг.

Наскоро, но сытно поев, без четверти три мы отправились в дом, где нас уже ждали.

Это было одиннадцатого мая. Прошла неделя с четвертого мая — того дня, когда я видел подобный праздник в Париже. С разницей в семь дней и на расстоянии в сто пятьдесят льё я присутствовал на втором празднике, который, на первый взгляд, мог показаться продолжением первого. В Амстердаме, как и в Париже, в Париже, как в Амстердаме, мы шли под сводами трехцветных флагов, среди криков толпы. Только у французского флага полосы располагаются вертикально, а у голландского — горизонтально; в Париже кричали: «Долой короля!», в Амстердаме — «Да здравствует король!»

Нас представили хозяевам и познакомили с домом. Это был еще один образец голландского жилища, немного побольше, чем дом Виттеринга, и, так же как тот, расположенный между каналом и садом: фасадом он выходил на канал, а задней стеной обращен к саду.

Потолки были украшены отличной росписью.

Я готовился увидеть в Голландии лаковую мебель, фарфоровые вазы, на каждом шагу встречать в столовых и гостиных образцы китайского и японского искусства; но голландцы подобны высокомерным собственникам, не ценящим того, чем обладают. Там можно увидеть множество французских этажерок, несколько саксонских фигурок, но мало китайских ширм, японских ваз и восточных безделушек.

В три с четвертью шум, раздавшийся на улице, заставил нас поспешить к окнам. Появилась процессия. Сначала показались музыканты, затем кавалерия, следом толпа, перемешанная с повозками, и, наконец, национальная гвардия — верхом, в штатской одежде, с единственным оружием — хлыстом, единственным знаком отличия — малиновой бархатной лентой.

Впереди всех шли двести или триста мастеровых и мальчишек, бросавших в воздух картузы и распевавшие национальный гимн Голландии.

Примечательно, что у голландцев, самого республиканского народа на свете, национальный гимн монархический.

Пока я припоминал все королевские выходы, какие мне приходилось видеть, процессия разворачивалась и показался король в окружении двенадцати генералов и высших придворных.

Это был человек тридцати или тридцати двух лет, белокурый, с голубыми глазами, умевшими смотреть и очень мягко и очень решительно, с бородой, покрывавшей нижнюю часть лица.

Он казался обаятельным: ласково и с благодарностью приветствовал он собравшихся.

Я поклонился ему, когда он проезжал мимо; повернувшись, он ответил мне взглядом и взмахом руки.

Я не мог поверить, что это двойное приветствие относилось ко мне, и обернулся, чтобы узнать, кому король воздает такие почести.

Якобсон верно истолковал мое движение.

— Нет, нет, — сказал он. — Король обращался именно к вам.

— Король обращался ко мне? Не может быть, он не знает меня.

— Именно поэтому он смог вас узнать. Наши лица ему хорошо знакомы. Увидев неизвестного человека, он сказал себе: «Это мой поэт».

Самое удивительное, что так оно и было: на следующий день король сам мне об этом сказал.

Король ехал верхом; на нем был мундир адмирала.

За ним следовала большая золоченая карета, запряженная восьмеркой белых лошадей; каждую вел слуга в ливрее. По обе стороны кареты, на подножках, стояли пажи в красной с золотом форме.

В карете сидели женщина двадцати пяти или двадцати шести лет и двое детей лет шести-восьми.

Дети беззаботно приветствовали толпу; женщина тоже кланялась, но казалась слишком задумчивой.

Эта женщина — королева, эти дети — принц Оранский и принц Морис.

Нельзя было представить себе более благородного и вместе с тем более печального лица, чем лицо королевы: это была женщина в расцвете своей красоты, государыня во всем своем величии.

Я удостоился чести быть принятым ею три раза за те два дня, что провел в Амстердаме; каждое слово, произнесенное ею, навек запечатлелось в моей памяти.

Дай Бог, чтобы народ любил свою королеву и был ей верен, чтобы Господь никогда не дал ее печали перерасти в скорбь!

Процессия прошла мимо и скрылась с глаз. Это видение казалось странным для нашего времени, когда короли, кажется, отмечены роковым «тау»!

Увы! Кто из них прав: короли или народ?

Разрешение этой великой загадки стоило жизни Карлу I и Людовику XVI.

Реставрация 1660 года обвиняет народ.

Революция 1848 года обвиняет королей.

Будущее покажет. Но я готов биться об заклад, что не прав народ.

Процессия прошла, скрылась, и до одиннадцати часов завтрашнего дня у меня уже не было дел в Амстердаме. Я распрощался с хозяевами, попросив объяснить мне, как добраться до Монникендама.

Эта прихоть показалась им странной: зачем мне ехать в Монникендам?

Я скрыл от них, что собирался отправиться на поиски морской девы, и просто настаивал на своем желании посетить Монникендам.

Брат Виттеринга вызвался сопровождать меня. У Александра были свои планы, он хотел отправиться в Брок.

Биар же, решив и дальше разделить мою судьбу, объявил, что поедет со мной.

Я думаю, Биару было неловко оттого, что он, побывав на мысе Нордкап, самом краю Европы, где встречаются воды двух морей, не увидел в этих морях ни одной русалки.

Не веря больше в свою удачу, он рассчитывал на мою.

Оказавшись в порту, я стал разыскивать — вернее, попросил моего проводника отыскать — папашу Олифуса.

Долгое время поиски оставались бесплодными: лодка была на месте, но хозяина нигде не было.

Наконец его обнаружили в ужасной таверне, где он был завсегдатаем. Ему сообщили, что путешественник, направляющийся в Монникендам, ни с кем другим ехать не желает.

Такое явное предпочтение ему польстило: оставив свой грог, он с широкой улыбкой направился ко мне.

— Вот и папаша Олифус, — сказал человек, разыскавший его по просьбе Виттеринга.

Я дал ему флорин.

Увидев, как дорого я его оценил, папаша Олифус стал еще любезнее.

Все это время я рассматривал его с любопытством — он стоил того, — а Биар сделал с него набросок,

Как мне и говорили, это был старый морской волк, от шестидесяти до шестидесяти четырех лет, больше напоминавший тюленя, чем человека: волосы и борода белые, то и другое не больше дюйма длиной, жесткие, будто прутья метлы; круглые влажные светло-голубые глаза; большой рот, в котором сверху торчали два желтых зуба, словно моржовые клыки; кожа цвета красного дерева.

На нем были широкие штаны (когда-то они были синими) и пальто с капюшоном (сохранившиеся кое-где вдоль швов клочья отделки позволяли догадаться об испанском или неаполитанском происхождении его).

Одна щека была, точно флюсом, раздута огромной порцией жевательного табака.

Время от времени из его рта вылетала струя черной слюны, сопровождаемая характерным свистом.

— А, так вы француз, — сказал мне папаша Олифус.

— Откуда вы знаете?

— Ну вот! Стоило объезжать все части света, Азию, Африку и Америку, чтобы я не мог с первого взгляда распознать человека. Француз, француз, француз!

И он затянул:

За родину умрем…1

Я сразу же прервал его.

— Не то, папаша Олифус! Совсем не это!

— Почему же?

— Этот припев я уже слышал.

— Что ж, как хотите. Значит, вы хотите попасть в Монникендам?

— Да.

— И вы настаиваете на том, чтобы отвез вас туда именно папаша Олифус, без шуток?

— Да.

— Ну что же! Мы вас туда отвезем и дорого не запросим…

— А почему?

— Потому что у меня есть глаза и я все вижу, а этого достаточно. Вы собираетесь заночевать в Монникендаме?

— Да.

— Так вот — я советую вам остановиться в гостинице «Морской царь».

— Я именно туда и собирался.

— Ее содержит моя дочь Маргарита.

— Мне это известно.

— Ах, так вы это знаете! — сказал папаша Олифус. — Так, значит…

И он погрузился в размышления.

— Папаша Олифус, что, если нам отправиться в путь?

— Да, да, сейчас, — сказал он. Затем, повернувшись ко мне, продолжил: — Я знаю, зачем вы туда едете.

— Знаете?

— Знаю. Вы ученый и хотите заставить меня рассказывать.

— Неужели для вас это так трудно, папаша Олифус, если начало рассказа смочено тафией, середина — ромом, а конец — араком?

— Смотрите-ка! Вы знаете последовательность?

— Ей-Богу, нет! Я случайно угадал.

— Хорошо, мы поговорим, только не при детях, понятно?

— А где дети?

— Вы сейчас их увидите.

И он засвистел, поворачиваясь в разные стороны.

Звук, который издавал папаша Олифус, очень напоминал паровозный свисток.

Я увидел, как с разных сторон после этого сигнала появились пять здоровенных парней и устремились к одной точке.

Этой точкой были Биар, папаша Олифус и я сам.

— Эй, Иоаким! Эй, Фома! Эй, Филипп! Симон и Иуда! Поторопитесь! — крикнул он по-голландски. — Есть заработок для вас и для вашей сестры Маргариты.

Услышав имя Маргариты и тон, каким папаша Олифус обратился к направлявшимся в нашу сторону парням, я приблизительно догадался, о чем речь.

— Так это и есть ваше потомство, папаша Олифус? Мне о нем говорили.

— В Гааге, да? Смотритель музея? Пожалуй, я должен делать скидку этому старому плуту. Да, это мои сыновья, все пятеро.

— Значит, у вас пять сыновей и одна дочь?

— Одна дочь и пять сыновей, из которых двое близнецы: Симон и Иуда; самому старшему двадцать пять лет.

— И все от одной матери? — после некоторого колебания спросил я.

Олифус взглянул на меня.

— Да, от одной матери, в этом я уверен. Не могу сказать этого об… Тише! Идут дети, при них ни слова.

Дети прошли передо мной, поздоровались и недоверчиво взглянули на отца: несомненно, им показалось, что старик уже проболтался.

— Ну-ну, ребята, в лодку! — сказал папаша Олифус. — Покажем этому господину, что мы и не таким судном смогли бы управлять.

Трое молодых людей спустились в лодку, а двое других, оставшихся на берегу, подтягивали ее поближе к причалу.

Мы спрыгнули на корму; туда же довольно легко сошел папаша Олифус. Наконец за нами последовали остальные двое его сыновей, Симон и Иуда, и теперь команда и пассажиры были в полном сборе. Мне показалось, что близнецы никогда не расставались: сейчас они вместе поднимали маленькую мачту, лежавшую на дне лодки; тем временем отец усаживался к рулю, Иоаким отвязывал цепь, а Филипп и Фома, взяв в руки по веслу, выгребали на открытое место среди множества лодок и кораблей, заполнивших порт.

Преодолев все препятствия, мы смогли поднять парус. Ветер был благоприятный, и лодка быстро продвигалась вперед. Через десять минут, обогнув маленький мыс, закрывавший от нас залив, мы оказались в Зёйдер-Зе.

Через полчаса мы прошли между мысом Тидам и островом Маркен.

Олифус коснулся моей руки.

— Поглядите-ка на этот высокий тростник, — сказал он.

— У берега острова? — переспросил я.

— Да.

— Смотрю; что дальше?

— Там я ее и нашел.

— Кого?

— Тише!

В самом деле, Иоаким, заметивший его жест, повернулся в нашу сторону и, непочтительно пожав плечами, бросил на отца укоризненный взгляд.

— Ну, дети, в чем дело? — сказал тот. — Ничего не произошло.

Все молчали.

Через пять минут мы вошли в маленький залив и увидели слева деревню.

Молодые люди все время поглядывали в южную сторону с видом не то чтобы беспокойным, но озабоченным.

— Что с вашими детьми? — спросил я. — Они словно чего-то ждут.

— Да, они ждут чего-то, но предпочли бы этого не дождаться.

— А чего они ждут?

— Ветра…