XXXVIII. ПАРИЖ

И день приезда настал. Это было 25 июня; королевская семья возвращалась в Париж после пяти дней отсутствия.

Всего пять дней! Но целая бездна разверзлась за это время!

При подъезде к Парижу Барнав настойчиво потребовал места на заднем сиденье. Перестав быть почетным, теперь оно стало опасным. Если бы какой-нибудь фанатик выстрелил в короля (что было маловероятно) или в королеву (что было возможно), Барнав, сидящий на этом месте, мог бы преградить путь пуле.

Лафайет — несмотря ни на что, он по-прежнему оставался роялистом — поручил охрану короля г-ну Матьё Дюма. В распоряжение последнего предоставили четыре тысячи солдат парижского гарнизона.

Искусный стратег предусмотрел все, чтобы уменьшить опасность. Охрану кареты он доверил гренадерам, чьи высокие медвежьи шапки скрывали окна от взглядов. Ряд конных гренадеров образовывал второй пояс охраны.

К трем телохранителям, не пожелавшим покинуть Людовика XVI, приставили двух гренадеров с примкнутыми штыками; они расположились по обеим сторонам передка экипажа, чуть ниже козел, на прилаженной под ними доске.

Стояла невыносимая жара; по мере приближения кареты к Парижу казалось, будто она погружается в адское пекло. Королеву, которую до сих пор ничто не могло сломить, обессилила жара; два или три раза она вскрикивала:

— Я задыхаюсь!

В Бурже король попросил вина и выпил бокал.

Мадам Елизавета, сломленная усталостью, задремала. Теперь место рядом с ней занял Петион. На лице будущего мэра Парижа появилось выражение явного ликования. Королева, не допускавшая, чтобы мадам Елизавета даже во сне могла бы опереться на плечо Петиона, потянула ее за руку, стремясь разбудить.

— Оставьте ее в покое, — сказал Петион, — она покорилась природе.

Мы проехали заставу и погрузились в оживленную, шумную толпу. Изредка над головами людей можно было видеть большие полотница с какими-то надписями. Король был близорук; он прищурился и прочел:

Кто будет приветствовать короля, будет бит палками.

Кто оскорбит его, будет повешен.

Матьё Дюма — ему было поручено возглавить кортеж — не решился въехать в Париж через предместье Сен-Мартен. Оно соседствовало с предместьем Сент-Антуан, внушавшим всем ужас уже при разгроме дома Ревельона и взятии Бастилии. Глядя на эту толпу, Дюма задавал себе вопрос, способна ли какая-нибудь людская преграда защитить тех, кого эта орда обрекла бы на смерть. Объехав Париж по внешним бульварам, он вступил в город через Елисейские поля и площадь Людовика XV.

На этой площади тогда еще стояла статуя, отдаленно похожая на Людовика XV и носившая его имя. Глаза статуе завязали носовым платком. Этот явный намек, смысл которого ускользал от Людовика XVI, обеспокоил его.

— Что означает эта повязка на глазах моего предка? — спросил он.

— Она символизирует слепоту монархии, государь, — ответил Петион. Когда ехали по Елисейским полям до площади Людовика XV, толпа несколько раз прорывала двойную шеренгу пеших и конных гренадеров. И тогда королева видела, как к стеклу кареты припадают гнусные, оскалившиеся рожи.

Что отогнало от кареты этих людей с дьявольскими физиономиями? Воздушный поцелуй, посланный им дофином, поклон, отданный им его сестрой: эти два ангела с белыми крылами парили над королевской семьей.

Лафайет со своим штабом выехал навстречу королеве. Едва завидев его, она крикнула:

— Господин Лафайет, прежде всего спасите телохранителей, они только исполняли приказ.

Тот же крик вырвался у нее в Версале 6 октября. Телохранителям, действительно, угрожала смертельная опасность.

Кареты въехали в решетчатые ворота Тюильри, которые тщетно пытались закрыть. Проследовав по главной аллее парка, они остановились у ступеней просторной террасы, располагавшейся тогда перед дворцом. Именно здесь ожидала гораздо более плотная толпа. Дальше пробиться было нельзя: пришлось выходить из экипажей.

Национальное собрание знало о приезде короля и прислало в Тюильри двадцать депутатов. Лафайет освободил проход; с помощью ружей и штыков национальной гвардии он построил железный коридор от ступеней террасы до дверей дворца.

— Господин Барнав, я вверяю вам телохранителей, — еще раз напомнила королева.

Дети вышли первыми и беспрепятственно прошли во дворец. Потом настал черед телохранителей, которых королева поручила попечению г-на де Лафайета и г-на Барнава.

И здесь на мгновение завязалась страшная схватка, и мне пришлось вмешаться в нее. Перед въездом на Елисейские поля я оставил свою лошадь в конюшне одного дома и занял место в строю пеших гренадеров. Они хотели меня выгнать, но король попросил:

— Пропустите его, это наш друг.

И меня пропустили. Господин Петион исподлобья посмотрел на меня; г-н Барнав мне улыбнулся.

Король и королева следили за тем, что будет с телохранителями: король со своей обычной апатией, королева, трепеща от страха.

В рядах национальных гвардейцев сверкнули обнаженные сабли и взметнулись пики; указывая на телохранителей, гвардейцы орали:

— Смерть предателям!

Вдруг я заметил, что по кожаным лосинам г-на де Мальдена стекает струйка крови. Находясь в центре схватки, я с силой притянул его к себе и крикнул:

— Дорогу! Дорогу! Я друг господина Друэ из Варенна.

— Да здравствует Друэ! Да здравствует Гийом! — подхватило с полтысячи голосов.

Я провел г-на де Мальдена под крышу большой беседки; но он не хотел уходить отсюда до тех пор, пока не узнает, какова участь короля и королевы.

Тем временем под неистовые вопли, похожие на рычание диких зверей, спасали г-на де Валори и г-на де Мустье. Господин де Валори тоже был ранен, но его рана, как и рана г-на де Мальдена, была неопасной.

Вдруг королева вскрикнула сдавленным голосом:

— Ко мне! Помогите!

Выходя из кареты, она попала в руки двух мужчин и сочла их смертельными врагами, почувствовав, что ее куда-то ведут. То были г-н д'Эгильон и г-н де Ноай. Королеве показалось, что от ужаса она теряет сознание.

— Ничего не бойтесь, ваше величество, — шептали они, — мы отвечаем за вашу жизнь.

Мария Антуанетта не слышала и не слушала их: испуганно оглядываясь, она искала помощи, считая, что ее выдадут толпе.

Рискуя жизнью, они провели королеву в ее покои. И здесь Марию Антуанетту охватил страх; она искала дофина, звала его, но тот не откликался. Принцесса Мария Тереза взяла королеву за руку, привела в спальню и показала ребенка: разбитый усталостью, он спал на кровати.

Королева никак не могла поверить, что после выслушанных угроз, после львиного рыка толпы вся семья осталась живой и невредимой.

Я вернулся к берлине, где еще сидели мадам Елизавета и король. Барнав полагал, что будет нелишним, если он и Петион не уйдут и станут охранять короля.

— Эй, кто-нибудь! — крикнул Барнав. — Проводите мадам Елизавету!

Та с ангельским спокойствием вышла из кареты.

— Сударь, не изволите ли вы подать мне руку? — спросила она меня.

Я почти испугался.

— О мадам! — воскликнул я. — Я не достоин этого!

— Ваше одеяние сегодня достойнее королевской мантии… К тому же я знаю вас, — прибавила она, — вы добрый молодой человек.

Я взял ружье на плечо и снял шапку.

Увидев, что мадам Елизавета взяла под руку простого национального гвардейца, люди захлопали в ладоши. Подойдя к подножию лестницы, я хотел ретироваться.

— А где же мой брат? — спросила она, оглядываясь по сторонам.

Я склонился к ней и сказал:

— Он идет с господином Барнавом и господином Петионом.

Потом я снова поклонился мадам Елизавете.

— Неужели мы больше не встретимся, сударь? — спросила мадам Елизавета.

— Нет, мадам, ведь я не могу поверить, что мне выпадет счастье быть вам полезным.

— Пусть так, но вы уже оказали нам услугу, а мы, что бы там о нас ни говорили, не из тех людей, кто забывает об этом.

Тут подошел король.

— Благодарю вас, господа, благодарю, — обратился он к Петиону и Барнаву. — Мне нет необходимости напоминать вам, что, если вы желаете подняться к…

— Государь, — ответил Барнав, — сейчас ваше величество и ее величество королева в безопасности. Наша миссия завершена, и мы должны дать отчет о ней Национальному собранию.

Они поклонились королю и ушли. Я последовал их примеру, то есть откланялся и собрался смиренно удалиться, когда мадам Елизавета, указывая на меня, сказала королю:

— Брат мой, вот этот молодой человек… Очевидно, этому благородному сердцу было трудно расстаться со мной, не вознаградив меня чем-нибудь.

— Действительно, я забыл, что он ваш протеже, — сказал король.

— Вернее, это я его протеже, государь. Король опустил руку на воротник моего мундира.

— Хорошо, молодой человек, говорите быстрее, можем ли мы что-нибудь для вас сделать, хотя сейчас мы в бедственном положении?

Я почувствовал себя оскорбленным; король, вероятно, считал, что я оставался здесь, ожидая вознаграждения.

— Государь, — ответил я, — если вы, дав слово нации, сдержите его, то для меня как гражданина ваше величество сделает все, чего я вправе у него просить.

— Вы видите, сестра, он же дикарь, — заметил король.

— Как вас зовут, сударь? — спросила мадам Елизавета.

— Рене Бессон, мадам.

— Откуда вы родом?

— Из Аргоннского леса.

— Я же сказал вам, дикарь, — повторил король. — И чем же вы занимаетесь?

— Сейчас, ваше величество, я сопровождаю мадам Елизавету.

— Это же не профессия.

— Но у меня есть и другое ремесло.

— Какое?

— Я столяр.

— Брат мой, вам же известна басня Лафонтена о Льве и Крысе.

— Друг мой, вы понимаете, что мне необходимо уйти, — обратился ко мне король. — Если мы вам понадобимся, приходите и спросите Клери, моего камердинера.

— Государь, человек, имеющий профессию, никогда ни в ком не нуждается, тем более в короле.

Король пожал плечами и пошел вверх по лестнице; мадам Елизавета осталась внизу.

— Но если, друг мой, напротив, вы понадобитесь нам? — спросила она.

— О мадам! Это совсем другое дело! — воскликнул я.

— В таком случае, Рене Бессон, приходите и обращайтесь к Клери, — попросила она.

Она ушла вслед за братом, а я стоял неподвижно, восхищенный ее ангельской добротой, сумевшей даже просьбу сделать наградой.

Через два дня журналист Прюдом писал:

«Некоторые добрые патриоты, в ком неприязнь к королевской власти не убила сострадания, были, кажется, обеспокоены нравственным и физическим состоянием Людовика Шестнадцатого и членов его семьи после злополучной поездки в Сент-Мену.

Ну так успокойтесь! Наш «бывший «, вернувшись в субботу вечером к себе, чувствовал себя ничуть не хуже, чем после утомительной и неудачной охоты: он, как всегда, умял цыпленка, а на следующий день после обеда стал играть с сыном.

А маменька по возвращении приняла ванну; первое, что она сделала, — приказала подать новые туфли, показывая всем, как протерлись те, в которых она путешествовала; вела себя весьма вольно с офицерами, приставленными для ее личной охраны; сочла смешным и неприличным предложение оставить отворенными двери в ванную комнату и спальню».

Мы приводим эти три абзаца, чтобы показать, до какой степени может ослеплять людей дух партийного пристрастия. Гражданин Прюдом, который в 1791 году издавал «Парижские революции» и которому в 1798 году предстояло написать «Преступления Революции», находит дурными четыре вещи: то, что король съел цыпленка; то, что он играл с сыном; то, что королева потребовала ванну; то, что, принимая ее, она закрыла дверь.

Подумать только, что нет таких революций, где не нашелся бы свой гражданин Прюдом, который сначала их прославляет, а после обливает грязью!

XXXIX. ПОДМАСТЕРЬЕ У ДЮПЛЕ

Было девять вечера. Я сбегал за лошадью, оставленной в конюшне дома у заставы; мне ее честно вернули. Затем отвел лошадь на почтовую станцию, по-прежнему ссылаясь на г-на Друэ; лошадь поставили в конюшню; взяв за нее расписку, я, поскольку пробило десять, отправился на улицу Сент-Оноре.

Все семейство я застал за столом. Метр Дюпле по поводу великого события, состоявшегося днем, стоял в карауле, и поэтому ужинали не в восемь часов, как обычно, а в десять.

Все радостно зашумели, увидев меня. Метру Дюпле — он находился в шеренге национальных гвардейцев квартала Сент-Оноре — почудилось, будто он заметил меня у дверцы королевской кареты среди гренадеров; но такое показалось ему столь невероятным, что он рассказал об этом в семье как о своем видении, а не о действительности. Как только все убедились, что это я собственной персоной, обе девушки подвинулись и усадили меня между собой. Сделать это им было тем легче, что старший из двух подмастерьев отсутствовал, оставался лишь самый юный, Фелисьен Эрда, влюбленный в мадемуазель Корнелию.

Я не заставил упрашивать себя сесть за стол, так как буквально умирал от голода и жажды. Девушкам очень хотелось меня расспросить обо всем, но метр Дюпле просил пощадить меня до тех пор, пока я не утолю голод и жажду. В несколько минут я «нагнал» ужинающих и добровольно отдал себя любопытству присутствующих.

И мне пришлось рассказать все, не опуская ни единой детали, начиная с той секунды, когда г-н Друэ, словно призрак, спустившийся с высоты горы Монахинь, предстал перед королем, вплоть до отъезда берлины от дома бакалейщика Coca и до тех мгновений, когда карета остановилась у террасы дворца Тюильри.

Понятно, как жадно все внимали моему рассказу, особенно женщины. В ту эпоху женщины горячо участвовали в Революции. Госпожа Дюпле, мадемуазель Корнелия, мадемуазель Эстелла по десять раз заставляли меня пересказывать одни и те же подробности; дочери моего хозяина вздыхали, жалея мадам Елизавету, но королева для них, непреклонных римлянок, по-прежнему оставалась Австриячкой, а значит — врагиней.

Тем временем за разговором пробило одиннадцать. Метр Дюпле — он был переполнен сообщенными мной новостями — решил пойти в Якобинский клуб; ясно, что, несмотря на поздний час, заседание там, учитывая важность событий, было в полном разгаре. Он спросил меня, не желаю ли я отправиться с ним; но я, сколь бы выносливым ни был, попросил у него разрешения отправиться спать.

Мне отдали пустующую комнату Дюмона: неделю назад он ушел из мастерской. Женщины взялись постелить простыни и позаботиться о всех тех мелочах, с которыми так умело обращаются их чуткие сердца и услужливые руки. Сначала Фелисьен встретил меня с весьма недовольной миной, но, когда он понял — это было заметно всем, — что особенное внимание мне оказывает мадемуазель Эстелла, лицо его просветлело.

Дюпле ушел в клуб. Мне сказали, что моя комната готова. В первый раз после четырех ночей я смог лечь в постель; я поспешил сделать это: сократив изъявления благодарности, пожелал всем спокойной ночи и побежал к себе в комнату. Я благословил г-жу Дюпле за то, что она не забыла поставить в мою комнату запас воды и положить стопку полотенец. Это весьма понадобилось мне, чтобы одолеть меловую пыль Шампани, въевшуюся буквально во все поры моего тела.

Я лег в постель и, едва коснувшись головой подушки, погрузился в глубочайший сон. Мне чудилось, будто во сне меня трясут, зовут, делают все возможное, чтобы разбудить; но я застыл в моем сонном оцепенении и, кто бы он ни был, этот старающийся меня пробудить враг моего отдыха, вышел победителем из борьбы с ним.

Под утро мне опять привиделся тот же кошмар, однако на сей раз победителем оказался враг; я проснулся и широко раскрыл глаза, не соображая, где нахожусь. Сев на постели, я узрел перед собой метра Дюпле.

— Ну и ну! — сказал он. — Когда вы, провинциалы, спите, то вас не добудишься, черт возьми!

— А! — воскликнул я. — Теперь понятно, что ночью вы уже пытались меня разбудить.

— Но мне не удалось. Я, гражданин Рене Бессон, посчитал себя вправе нарушить гостеприимство, так как должен сказать тебе нечто очень важное.

— Слушаю вас, господин Дюпле.

— Называй меня гражданином, — гордо выпрямившись, попросил Дюпле.

— Я вас слушаю, гражданин.

— Так вот, вчера, как ты знаешь, я ходил в клуб.

— Да.

— И встретил там господина Шодерло де Лакло.

— Вы хотите сказать, гражданина Шодерло де Лакло?

— Ты прав, все люди равны. Значит, встретил я там гражданина Шодерло де Лакло и повторил ему все, что ты рассказывал нам о возвращении короля. И знаешь, о чем он меня просил?

— Нет, не знаю.

— Привести тебя в Пале-Рояль, чтобы ты сам рассказал об этом герцогу Орлеанскому.

— Я?

— Нуда.

— Его высочество оказывает мне большую честь. И что же вы ответили?

— Я обещал. Отказать никак нельзя.

— Почему?

— Отказывать вельможе…

— А разве все люди не равны?

— Равны, конечно, но вельможи…

— Верно! Вельможи уже перестали быть вельможами, но еще не стали людьми.

— Послушай, знаешь, все, что ты там скажешь, будет неплохо, — сказал метр Дюпле. — Хотя обо всем рассказывать в Пале-Рояле не стоит, правда ведь?

— Я тоже так думаю.

— А теперь одевайся.

— Визит назначен сегодня на утро?

— От девяти до десяти часов.

— А сколько времени?

— Половина девятого.

— Вы знаете, у меня ведь только мундир национального гвардейца…

— Это костюм патриотов.

— Но все-таки, раз уж мы идем к вельможам, его надо почистить.

— Это дело Катрин. Ты лишь надень чистое белье, если у тебя есть. Катрин вычистит твой мундир и твои башмаки. Если у тебя нет свежего белья, я дам тебе свое.

— Спасибо, в моей походной сумке есть все необходимое.

— Отлично, тогда поторопись.

И метр Дюпле, хотя и был республиканцем до мозга костей, восхищенный возможностью отвести меня к вельможе, унес мой мундир, мои штаны, башмаки и гетры, чтобы Катрин их вычистила. Ровно в девять я был готов.

Мы прошли по улице Сент-Оноре до улицы Валуа, углубились в нее и вошли в ворота Пале-Рояля, выходившие на эту улицу.

Метр Дюпле назвал себя. Гражданин Шодерло де Лакло, вероятно, уже распорядился, и нас тут же впустили. На втором этаже нас встретили столь же учтиво.

Едва метр Дюпле представился, как слуги мгновенно предупредили г-на Шодерло де Лакло. И тот не замедлил явиться.

— Так это наш молодой человек? — спросил он.

— Он самый, — ответил метр Дюпле.

— Пусть войдет, его высочество ждет.

— А я? — спросил метр Дюпле.

— Подождите здесь.

— Простите, господин де Лакло, — обратился я к секретарю его высочества, — я пришел сюда с господином Дюпле, моим добрым хозяином, и пришел лишь потому, что хотел доставить ему удовольствие. Или я войду к его высочеству вместе с ним или не пойду вообще.

— Скажите на милость! — удивился г-н де Лакло.

— Вчера его величество король Людовик Шестнадцатый сказал мне, что я дикарь; прозвище мне понравилось, и я очень хочу его по-настоящему заслужить.

Господин де Лакло пристально посмотрел на меня; я, не моргнув, выдержал его взгляд.

— Дайте мне вашу руку, молодой человек. Можете войти вдвоем.

— Спасибо, Рене, — сказал метр Дюпле. — Но, понимаешь, малыш, каждый, чтобы не унижаться, должен знать свое место. Я столяр господина де Лакло, слуга этого дома, и мне нечего рассказать монсеньеру. Его высочество желает видеть тебя, а не меня. Мое место здесь, тут я тебя и подожду. Захватишь меня на обратном пути.

Возразить было нечего; я пошел за г-ном де Лакло. По узкому коридору он привел меня в будуар, прилегавший к спальне, сквозь распахнутую дверь которой можно было видеть еще не убранную постель; из-за открытых окон, задернутых портьерами, в комнате было прохладно.

Его высочество, облаченный в халат из индийской ткани и жилет из расшитого золотом атласа, в кюлотах, шелковых чулках и домашних туфлях, сидел за утренним чаем (эта новая мода пришла из Англии, а все знали, что его высочество — завзятый англоман) с очень красивой дамой лет тридцати в изящном утреннем пеньюаре; потом я узнал, что это была г-жа де Бюффон.

Герцог Орлеанский, столь прославившийся позднее под именем Филиппа Эгалите, тогда был мужчина лет сорока четырех-сорока пяти, с круглым и полным лицом, усеянным красными пятнами, человек еще стройный, хотя для своего возраста несколько полноватый; он имел несчастье поссориться с королевой, и его сильно, очень несправедливо обидели при дворе; обида была связана с морским сражением под Уэссаном, где он доблестно проявил себя. Следствием этого и стала безграничная ненависть герцога Орлеанского к Марии Антуанетте.

Он кивнул мне в знак приветствия. Госпожа де Бюффон с любопытством смотрела на меня. Элегантным я совсем не был, но одет был весьма опрятно; не будучи красивым, я находился в том возрасте, когда молодость заменяет красоту. Я был высок, хорошо и крепко сложен; у меня было открытое лицо, и на нем, наверное, отражалась прямота моего сердца. Короче, на герцога и его любовницу я произвел то же впечатление, какое производил на короля, королеву, мадам Елизавету, — показался им славным парнем.

— Вы приехали из Варенна, друг мой? — спросил меня герцог.

— Да, монсеньер, — ответил я.

— И видели все, что произошло у этого бакалейщика? Кстати, вам известна его фамилия?

— Сое, монсеньер.

— Да, верно. Ну, а что происходило в дороге?

— Монсеньер, я не терял из виду королевскую семью с минуты ее ареста.

— Ах, вот как! Прекрасно! Но предупреждаю вас, что госпожа — истовая роялистка, она жаждет знать все, что случилось с ее добрым королем и ее дорогой королевой. Не откажите в любезности рассказать ей об этом.

Я начал свой рассказ. Когда я упомянул Друэ, герцог прервал меня, чтобы сообщить о нем кое-какие подробности. Когда я назвал г-на де Дампьера — он сделал то же самое; когда я произнес имена Барнава, Петиона и Латура-Мобура, он пожелал, чтобы я не упускал ни одной мелочи.

Прежде чем я закончил рассказ, он обратился к г-ну де Лакло:

— Позовите Шартра.

Господин де Лакло вышел, а я продолжал рассказ. Он подходил к концу, когда дверь распахнулась и вошел красивый молодой человек, которого я уже видел в Якобинском клубе в первый свой приезд в Париж. Молодой вельможа почтительно поклонился отцу, галантно поцеловал ручку г-же де Бюффон и бросил на меня испытующий, но благожелательный взгляд; он, казалось, ждал, чтобы его посвятили в курс дела.

— Я сожалею, Шартр, что позвал тебя так поздно, — сказал герцог. — Этот молодой человек необычайно интересно рассказал нам о вареннском путешествии. Он близко знаком с Друэ, знал несчастного графа де Дампьера, встречался с комиссарами, присланными Национальным собранием. Наконец, видел все и многое подметил… Я уверен, ты получишь большое удовольствие, выслушав его.

— Разумеется, — ответил герцог Шартрский. — Сударь, наверное, будет столь любезен… — Потом он, замолчал и, взглянув на отца, продолжил: — Более того, когда де Лакло пришел сказать мне, что вы желаете меня видеть, я как раз собирался завтракать.

Герцог Орлеанский явно понял намек сына и в знак согласия еле уловимо кивнул. Обращаясь ко мне, герцог Шартрский сказал:

— Надеюсь, сударь доставит мне удовольствие позавтракать со мной и за столом обо всем расскажет.

Я обратился к г-ну де Лакло.

— Мне, сударь, надлежит благодарить его высочество за оказанную мне великую честь, — сказал я ему, — но вам следует объяснить его высочеству, что я оставил в передней человека, который меня ждет. Хотя это не помешает мне повторить для монсеньера, — продолжал я, повернувшись к герцогу Орлеанскому, — все то, что было рассказано мной вашему высочеству.

— Неужели именно это мешает вам принять приглашение на завтрак? — с улыбкой спросил герцог Шартрский.

— Ваша милость, я подмастерье у гражданина Дюпле, вашего столяра, — пояснил я. — Это он был столь добр, что сказал обо мне господину де Лакло, и поэтому я имел честь быть принятым сегодня утром его высочеством, вашим отцом. Оставить его, моего хозяина, ждать в передней, в то время как я буду иметь честь сидеть за вашим столом, означало бы, по-моему, дурно отблагодарить его за все, чем я ему обязан. Извините меня, я ведь дикарь из Аргоннского леса, — прибавил я с улыбкой. — Но, в любом случае, мне известно, сколь велика справедливость и доброта вашего высочества, и я прошу вас рассудить этот вопрос и поступлю так, как вы решите.

— Но, сударь, знаете ли, для дикаря из… какого, простите, леса? — спросила г-жа де Бюффон.

— Аргоннского.

— Вы изъясняетесь весьма изысканно, — продолжала она. — Поистине, кажется, что всю вашу жизнь вы беседовали с вельможами.

— Я не беседовал всю свою жизнь с вельможами, сударыня, хотя иногда вельможи оказывали мне подобную честь.

— Неужели? И кто же именно?

— Господин принц де Конде и господин герцог Энгиенский. Они приезжали охотиться в Аргоннский лес, и герцог Энгиенский обыкновенно брал меня с собой на охоту.

— В таком случае меня ничего больше не удивляет, — сказала г-жа де Бюффон.

— И вы встречались с моим кузеном, когда он уезжал из Франции? — спросил герцог Шартрский.

— Возможно, я последний француз, кому он оказал честь и пожал руку, монсеньер.

— В таком случае вы непременно должны принять мое приглашение! — воскликнул герцог Шартрский.

— Все это предстоит уладить мне, — вмешался в разговор герцог Орлеанский. — Дорогая, — обратился он к г-же де Бюффон, — мне кажется, вчера я слышал, как вы говорили о том, что в ваших комнатах необходимо провести множество столярных работ. Со своей стороны я тоже должен заказать метру Дюпле немало вещей. Велите ему подняться сюда, Лакло; мы сами скажем ему о наших заказах, а потом вы проведете его через столовую Шартра, и там он выпьет бокал вина во здравие нации вместе с молодыми людьми.

Таким образом, все уладилось. За завтраком я рассказал герцогу Шартрскому о наших охотах в Аргоннском лесу, о моем воспитании, о смерти старого Дешарма, о моем пребывании в Варение и возвращении в Париж.

— Вы вооружены лишь наполовину, мой дорогой Рене, — сказал, прощаясь со мной, герцог Шартрский. — Мой кузен герцог Энгиенский подарил вам ружье, позвольте мне преподнести вам пистолеты.

И, сняв со стены, где было развешано оружие, пару версальских пистолетов — они, казалось, были специально сделаны под мое ружье, — он заставил меня их принять. Когда я пишу «заставил меня их принять», я несколько преувеличиваю: ведь ничто не могло доставить мне большего удовольствия, чем такой подарок.

Дюпле же получил заказ на пять тысяч франков и выпил с г-ном герцогом Шартрским во здравие нации; домой он вернулся сияющим, потому что связал почти несовместимое: честь и выгоду.

XL. НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ПРИНЦЕССЕ ДЕ ЛАМБАЛЬ

Понятно, что рассказанное мной событие на две недели стало темой разговоров в доме Дюпле, где я поселился в качестве подмастерья, заняв место Дюмона.

Фелисьен, убедившись, что мадемуазель Корнелии и даже мадемуазель Эстелле я уделяю лишь то внимание, что каждый хорошо воспитанный мужчина обязан оказывать женщинам, перестал злиться и снова стал со мной настолько добрым товарищем, насколько мог им быть.

Тем временем революция развивалась и бегство короля в Варенн заставило ее сделать страшный шаг вперед.

Двадцать седьмого и двадцать восьмого июня Национальное собрание обнародовало следующие декреты:

«Королевская гвардия расформировывается.

Королю придается охрана: подчиняясь командующему национальной гвардией Парижа, она будет обеспечивать его безопасность и личную неприкосновенность.

Королеве будет предоставлена отдельная охрана.

Будет опубликовано сообщение о событиях 21 июня. Национальное собрание выберет из своих рядов трех комиссаров, чтобы заслушать показания короля и королевы».

Комиссарами были назначены г-да Тронше, Дандре и Дюпон.

«Санкции, согласие короля и все его законодательные и исполнительные функции признаются не имеющими силы.

Министры — каждый в своем департаменте и под свою личную ответственность — уполномочиваются отправлять функции исполнительной власти».