XXXV. ИСПРАВЛЕНИЯ

Теперь, по-моему, недостаточно рассказывать о том, что я видел; как очевидцу, мне необходимо исправлять историю и опровергать историков.

Убийство г-на де Дампьера — по моему мнению, оно имело большое значение как начальная точка кровопролития и как проявление настроения людей в провинции — искажалось всеми историками. На сей раз мы не станем уличать г-на Тьера: об этом убийстве он даже не упоминает.

О нем говорит г-н Бертран де Мольвиль, но, как всегда, для того, чтобы исказить факты, обвиняя во всем несогласную с ним сторону. Господин Бертран де Мольвиль пишет следующее:

«Шевалье де Дампьер, безоружный, случайно оказался на шалонской дороге. Он хотел своим присутствием выразить королю чувства преданности и скорби; это желание, столь естественное и столь трогательное, стоило ему жизни».

Вы сами видите, что ошибки встречаются здесь в каждой строчке.

Шевалье де Дампьер, прежде всего, не был шевалье де Дампьером; его звали г-н Дю Валь де Дампьер, граф де Ан. На шалонской дороге он находился не случайно, ибо уже в девять утра приехал в Сент-Мену, чтобы приветствовать короля, когда тот будет проезжать через город. Он был в Сент-Мену не случайно, поскольку ждал короля и на углу Водопойной улицы, и на площади Променад, и на спуске в Даммартен-ла-Планшетт.

Изъявить свою преданность г-н де Дампьер желал не только своим присутствием, ибо провозглашал «Да здравствует король!» и дважды оказывал Людовику XVI воинские почести после того, как имел с ним разговор.

Он не был безоружным, потому что, кроме ружья — из него он выстрелил в воздух, а после уронил его в канаву, когда конь споткнулся, — в седельных кобурах нашли пистолеты.

Послушайте теперь г-на де Лакретеля. Его рассказ гораздо суровее обвиняет либералов.

«Этот благородный дворянин, будучи не в состоянии совладать с неодолимым желанием доказать королю, что осталось еще несколько преданных ему французов, — пишет г-н де Лакретель, — был изрешечен пулями в ту минуту, когда испрашивал милости поцеловать королю руку. Его кровь обрызгала карету».

Может быть, мизансцена и хороша, но в действительности все происходило иначе. Господин Дю Валь де Дампьер был убит почти в трехстах шагах от королевской кареты.

Вы, должно быть, полагаете, что нельзя дальше отдалиться от правды, чем это делает г-н де Лакретель? И ошибетесь. Есть еще аббат Жоржель, в своем роде второй отец Лорике. У него мы находим не просто ошибку, а чистую ложь.

Во-первых, у аббата Жоржеля, даже не давшего себе труда бросить взгляд на карту Франции, г-на де Дампьера убивают в самом Варение.

Во-вторых, убийство происходит на глазах депутатов Национального собрания, никогда не заезжавших дальше Пор-а-Бенсона, что лежит в двадцати льё от Варенна. Поэтому невозмутимость, которую сохраняют депутаты при виде подобного зрелища, приводит почтенного аббата к многозначительным политико-философическим рассуждениям.

«Вот до какой степени унижения заставили склониться головы августейших особ! — восклицает он. — На глазах Людовика XVI граф де Дампьер был заколот кинжалом в ту секунду, когда он с глазами, полными слез, подходил к королю. Тело достойного офицера бросили под копыта лошадей, но Барнав, не чувствуя ни малейшего волнения, велел кортежу двигаться дальше, свалив вину за это несчастье на неосторожность графа, который, вопреки запрету, упорно стремился прорваться сквозь охрану, чтобы приблизиться к карете короля, — воистину жестокая душа этого Барнава никогда не изменяет себе!»

Скоро, когда Барнав встретится с королем, мы увидим, какие доказательства «жестокости» своей души явит молодой трибун.

Впрочем, даже Мишле, выдающийся человек и основательный историк, впадает в ошибку. Вот его рассказ, как всегда яркий, вдохновенный, живой, но в главном не соответствующий истине:

«При возвращении из Варенна был убит один человек, кавалер ордена Святого Людовика; он, словно святой Георгий, оседлав коня, отважно гарцевал у дверцы кареты посреди пеших гвардейцев и, отдавая почести королю, опровергал приговор, вынесенный королю народом. Королевский адъютант был вынужден просить его удалиться; но было слишком поздно! Этот человек попытался выбраться из толпы, сдерживая шаг своего коня; потом, видя, что окружен со всех сторон, пришпорил коня и поскакал напрямик через поле. В него стали стрелять; он ответил тем же. Залп из сорока ружей сразил его. На несколько минут он исчез из виду, окруженный группой людей; они отрезали ему голову. Эту окровавленную голову бесчеловечно поднесли к дверце кареты; с большим трудом удалось добиться, чтобы эти дикари несли сей ужасный „предмет“ вдали от кареты».

Я уже говорил и повторяю снова, что был свидетелем этой сцены, поэтому смею утверждать, что голову г-ну де Дампьеру не отрезали; но, поскольку мнения одного человека недостаточно, чтобы опровергнуть свидетельства трех или четырех историков, приведу следующую выписку из «Истории города Сент-Мену» г-на Бюирета, одного из моих старых друзей, тоже, как и я, свидетеля убийства г-на де Дампьера; он раньше и, вероятно, лучше меня его описал. Вот выписка из его книги:

«Господин граф де Дампьер-сын, совсем юный во время того зловещего события (сегодня он кавалерийский офицер, начальник охраны Месье, графа д'Артуа note 13), в апреле 1821 года добился от властей разрешения произвести на кладбище Шод-Фонтен эксгумацию тела отца, чтобы захоронить его останки в деревне Ан, в родовом склепе.

Эксгумация состоялась 6 октября в шесть часов утра в присутствии г-на де Дампьера, приходского кюре г-на Тьерри, врача г-на Буко, мэра коммуны г-на Буйе, а также г-д Бюро, Гужона, Соке и Матьё; в прошлом эти четверо служили у г-на де Дампьера, а в 1791 году присутствовали на его похоронах.

Место захоронения г-на де Дампьера было указано ими, а также многими бывшими жителями деревни; при вскрытии могилы был обнаружен дубовый гроб, тот, о котором сообщали четверо вышеуказанных свидетелей; в гробу находился скелет; осматривая его, врач обнаружил на нем следы многочисленных переломов костей, вызванных выстрелами; эти переломы отчетливо просматривались на теменной кости, на затылке, на челюсти, на грудной кости и на лопатках; были также обнаружены кусочки меди, вонзившиеся в бедро; никто не сомневался, что эти осколки металла — остатки часов, разбитых на теле г-на де Дампьера при его убийстве.

Когда сын убедился, что этот скелет и есть останки его отца, он велел переложить их в новый гроб, сделанный из тополя; гроб поставили в церкви, а наутро вынесли и доставили в Ан, где захоронили в склепе церкви этого селения».

Если бы голову отрезали, ее не было бы на скелете, и, разумеется, врач, обнаруживший костные переломы, констатировал бы отсутствие головы. Если даже предположить, что голову потом приставили к скелету, то врач, по крайней мере, установил бы рассечение позвонков.

Кстати, еще одна не менее примечательная деталь (о ней свидетельствует первый протокол погребения) состоит в том, что убийцы г-на де Дампьера, вернувшись в деревню Даммартен-ла-Планшетт, чуть было не перерезали друг другу глотки, споря, кому достанутся лошадь и оружие, но оставили на трупе пятьдесят луидоров, лежавших в кобуре графа, и золотую цепочку от часов. Сами часы разбила пуля.

Наконец, вот еще один факт, гораздо более доказательный. Поняв, что г-н де Дампьер мертв, я взял ружье на плечо и снова присоединился к своей шеренге, охранявшей королевскую карету. Но возле убитого я оставил моего друга Бюирета, прибежавшего сюда, как и я, с намерением спасти графа, если это будет возможно. Он помогал нести труп и в своей «Истории города Сент-Мену» пишет:

«Тело графа было изрешечено пулями и штыковыми ранами; лицо, еще залитое почерневшей от пороха кровью и изуродованное следами варварства его палачей, стало неузнаваемым; часы были разбиты».

Итак, если лицо было в том жалком состоянии, о каком говорит г-н Бюирет, значит, голова оставалась на месте и ее не подносили на пике к дверце королевской берлины.

Проводилось расследование этого убийства. Задержали того крестьянина, что сделал выстрел, сразивший г-на де Дампьера. Он выдал тех, кто приканчивал графа: это были люди из Пасавана, Ана, Сом-Йевра, Бро-Сент-Койера и самого Сен-Мену — все настоящее отребье. Но Национальное собрание издало впоследствии декрет об амнистии всем лицам, что могли оказаться виновными в каком-либо преступлении или правонарушении, имеющих отношение к бегству короля, и убийцы г-на де Дампьера избежали преследований.

К тому же, чтобы дать оценку каким-либо действиям, надо перенестись в ту среду, где они совершались. В то время существовало — хотя облик республиканской Франции окончательно еще не обрисовался — ужасное недовольство королем, и особенно королевой. Вот, к примеру, исторический документ, скопированный мной с оригинала; письмо это прислали гражданки города Тонненса муниципальным служащим Варенна:

«27 июня второго года свободы.

Господа, позвольте гражданкам-патриоткам, имеющим честь состоять членами Общества друзей Конституции города Тонненса, прийти и просить Вас выразить наше восхищение, нашу благодарность и нашу признательность отважным гражданам, которые, задержав короля, помешали потокам крови затопить страну; всегда, когда будут произноситься их имена, мы будем слушать их с умилением, ведь этим гражданам обязаны мы жизнью наших детей, мужей, друзей, братьев; благодаря им отсрочена та минута, когда их руки могли бы потребоваться для защиты свободы, а минута эта была совсем близка! Однако от имени моих согражданок осмеливаюсь сказать, что мы сами вложим оружие в руки своим близким, что мы не без муки, но без слабости, проводим их в поход на защиту наших прав, на спасение родины и свободы, ибо лучше умереть, чем жить рабами.

С уважением, гражданки-члены Общества друзей Конституции города Тонненса:

Дезире Бессон, Маргериш Жамег, Жанна Монтейль де Пар, Анна Паре, Баррир, урожденная Фурганье, М. Бессе-деро, дю Куит, Анн Жюли Кастера, Софи Бодон, Катрин Фурнье, Элизабет Арто, Луиза Лею, Марта Дюпон, Жуан, урожденная Дельрю, Розали Пейр, Роз Мару а, Мари Кузен, Сесиль Реан, Софи Медж, вдова Эспанак, Мари Медж, Роз Моте, Мари Рандон, Фанни Арто, Клер Вине».

Как видим, они единодушны в своих чувствах. Когда революцию принимают женщины, она становится делом нешуточным.

Наверное, читатели сочтут, что я слишком долго задерживаюсь на отдельных деталях; но я раз и навсегда отвечу им следующее: история составляет часть нравственных богатств страны, так же как деньги составляют часть ее материальных богатств. Следовательно, мы полагаем, что нельзя позволять историкам искажать историю, а фальшивомонетчикам — подделывать деньги. В создании лживой истории, как и в изготовлении поддельных денег, надо различать виновных и невиновных. К виновным относятся те, кто умышленно извращает историю; к невиновным принадлежат те, кто берет фальшивые деньги или приемлет лживую, насквозь поддельную историю, а также те, кто, считая эту историю правдивой и повторяя ее, лгут неведомо для себя, иногда даже вопреки собственным убеждениям.

Поэтому каждый раз, когда мне доведется столкнуться с исторической ошибкой, а я смогу сказать: «Я это видел!» — да будет позволено мне указать на нее и привести ряд доказательств, необходимых, с моей точки зрения, для того, чтобы опровергнуть эту ошибку.

Теперь, высказав мое кредо, я продолжу свой рассказ с того места, где прервал его.

XXXVI. STERNUM STET UT AMOR

Дорога из Сент-Мену в Шалон долгая. Девять бесконечных льё по белым как мел равнинам, под раскаленным небом, под слепящими отблесками солнца на стволах ружей и лезвиях кос.

Королевская семья, изнуренная, измученная, сломленная усталостью, прибыла в Шалон в десять часов вечера.

Половина из тех, кто вместе с нами вышел из Варенна, осталась лежать на обочинах дороги, не в силах идти дальше. Но все-таки эскорт, пришедший в Шалон, был не меньше того, что отправился из Сент-Мену. Он пополнялся национальными гвардейцами из деревень, разбросанных на четыре льё по обеим сторонам дороги.

Местные власти во главе с мэром ждали пленников у ворот Дофины. У меня невольно вырвалось слово «пленники»: королевская семья действительно попала в плен. Какое странное совпадение! Эти ворота представляли собой триумфальную арку, воздвигнутую в честь г-жи дофины — по случаю первого приезда Марии Антуанетты во Францию. На арке еще сохранилась надпись: «Sternum stet ut amor» («Да пребудет она вечно, как наша любовь»).

Триумфальная арка стояла прочно, но любовь была сильно поколеблена.

И все-таки в Шалоне настроение людей изменилось. Патриотическая суровость смягчилась; древний город — на равнинах вокруг него закатилась звезда Аттилы, — который и теперь, за неимением прочей торговли, продает только шампанское, что начали вырабатывать недавно, населяли дворяне, рантье, монархически настроенные буржуа. Для этого провинциального аристократического мирка видеть несчастного короля в подобном положении было безутешным горем.

Все знали, что короля везут обратно в Париж: ему приготовили роскошный ужин.

Как и в Варение, король и королева пригласили на ужин гостей, и их представляли королевской чете; местные дамы явились с огромными букетами, засыпав королеву цветами.

Решили, что в путь двинутся завтра, хорошо отдохнув, ведь их так славно приняли в Шалоне.

Хорошо отдохнуть означало выслушать мессу, отобедать — в те времена еще обедали в полдень — и отправиться в дорогу, когда спадет дневная жара. Мессу должен был служить г-н Шарлье, конституционный священник собора Богоматери в Шалоне.

В десять часов король отправился на мессу вместе с королевой и всем семейством; но, едва началась служба, послышался громкий шум. Это национальные гвардейцы из Реймса требовали, чтобы король выехал немедленно. Любая задержка казалась ловушкой этим людям: научившись не доверять королю, они уже не верили никому. Несколько национальных гвардейцев, более ожесточенных, чем другие, вломились в часовню, смяв стоявшую у двери охрану.

Королю и королеве посоветовали выйти на балкон. Они предстали перед народом; но вид королевской четы не столько успокоил людей, сколько еще больше усилил раздражение. Толпа громкими криками требовала отъезда короля; из каретных сараев выкатили экипажи, из конюшен вывели лошадей и начали запрягать их.

Король опять вышел на балкон и произнес такие слова:

— Поскольку меня принуждают к этому, я поеду. Хотя это обещание представляло собой протест, народ оно удовлетворило. Ровно в одиннадцать часов королевское семейство снова село в карету, и мы двинулись дальше. Стояла удушающая жара; мы шли в клубах меловой пыли — от нее першило в горле. Мне был известен источник поблизости от дороги. Я пил из него, когда ходил на праздник Федерации. Подойдя к карете, я почтительно спросил королеву:

— Ваше величество, не желаете ли свежей воды? Здесь рядом есть чудесный источник.

— Благодарю вас, не хочу, — ответила королева.

— О нет, мама, я очень хочу пить! — воскликнул дофин.

— Тогда принесите воды не мне, а моим детям, — сказала королева. Госпожа де Турзель протянула мне серебряный стакан.

— О сударь, принесите, пожалуйста, и для меня, — попросила мадам Елизавета.

И она подала мне второй стакан.

Спустя шестьдесят лет я все еще вижу лицо этой ангельской женщины, все еще слышу ее прелестный голос, делавший любую ее просьбу столь же неотразимой, как приказ.

Я поставил ружье у дерева при дороге, сбегал к источнику и вернулся с двумя стаканами так быстро, как только мог, чтобы вода не потеряла свежести.

Дофин разделил свой стакан воды с принцессой, своей сестрой. Мадам Елизавета (она предложила свой королеве, но та отказалась) выпила воду до дна.

— О, какая вкусная вода! — воскликнул дофин. — Почему мы не пьем воду всегда?

— Чтобы она казалась еще вкуснее, когда мы ее пьем, — объяснил король.

— Мой сын благодарит вас, сударь, — сказала королева.

— И я тоже, — сказала мадам Елизавета, кротко улыбаясь.

Я взял ружье, которое захватил с собой один из моих товарищей.

— Я видела, как вы бежали за господином Ан де Дампьером, — обратилась ко мне королева. — Зачем?

— Чтобы спасти его, ваше величество, если бы это было возможно.

— Значит, вы разделяете убеждения г-на Ан де Дампьера? — спросила королева.

— Я уважаю ту преданность, какую он питал к вашим величествам.

— Вам, молодой человек, не кажется, что в сказанном вами чувствуется некая недоговоренность? — спросил король.

— Кажется, государь, — ответил я.

— Ну и ну! — воскликнул он.

Потом, обратившись к королеве, заметил:

— Удивительно! Они испортили всех, даже детей!

— Посмотрите, папа! — воскликнул дофин. — Он держит такое красивое ружье!

Он, то есть я. Было очевидно, что я мог быть сударем для королевы и мадам Елизаветы, но для дофина останусь безликим он.

Король машинально взглянул на ружье.

— Ружье, в самом деле, версальской мануфактуры, — заметил он. — Как попало к вам это оружие?

— Это подарок монсеньера герцога Энгиенского, государь.

— Ах да, где-то здесь угодья семьи Конде, — сказал король, — в департаменте Мёз, как они говорили.

Потом, повернувшись ко мне, он спросил:

— Вы служили у принцев?

— Простите, государь, разве обязательно служить у принца, чтобы получить от него подарок? — с улыбкой спросил я.

Королева переглянулась с королем.

— Странно… — заметила она.

Я отступил на шаг. Король моргнул и снова подозвал меня, но, не зная, как меня называть, спросил:

— Значит, мой юный друг, вы утверждаете, будто ружье вам подарил герцог Энгиенский?

— Да, государь.

Понимая, что король желает узнать, по какому случаю мне было пожаловано ружье, я объяснил:

— Я племянник старого лесника из Аргоннского леса, папаши Дешарма. Господин принц де Конде и господин герцог Энгиенский часто охотились в этом лесу… Господин герцог Энгиенский милостиво относился ко мне и подарил это ружье…

На мгновение король задумался.

— Ваш дядя еще жив?

— Нет, государь, умер.

— Почему же вы не подали прошение о том, чтобы занять его место?

— Потому что лесники носят ливреи, государь, а я свободный человек.

— Даже детей!.. — прошептал король и откинулся на заднее сиденье кареты.

Я не знаю, пожелал бы Людовик XVI еще раз поговорить со мной, но в эту минуту кортеж остановился. В голове колонны явно произошло что-то чрезвычайное.

Мы находились в Пор-а-Бенсоне. Посреди шумных возгласов можно было различить слова:

— Комиссары! Комиссары!

Тут прискакал верховой и остановился перед дверцей кареты именно в тот момент, когда король высунулся из окошка, чтобы осведомиться, чем вызвана остановка.

— Государь, прибыли три депутата Национального собрания, — ответил верховой. — Они приехали, чтобы контролировать возвращение вашего величества и обеспечивать вашу безопасность.

— Ах, вот оно что! — воскликнул король. — Но можно ли узнать фамилии этих господ?

— Государь, это граждане Латур-Мобур, Барнав и Петион. Три депутата представляли три течения в Национальном собрании: Латур-Мобур был роялист, Барнав — конституционалист, Петион — республиканец.

Толпа почтительно расступилась; трое мужчин подошли к королевской карете, остановились у дверцы и поздоровались с королем, который ответил на их приветствие.

Один из них — это был гражданин Петион — держал в руке какую-то бумагу — декрет Национального собрания. Он прочел его вслух. В этом декрете они назначались комиссарами; им предписывалось выехать навстречу королю и вменялось в обязанность обеспечивать не только безопасность короля и королевской семьи, но и следить за тем, чтобы монархии, олицетворяемой Людовиком XVI и Марией Антуанеттой, оказывалось должное почтение.

Король был знаком с г-ном Латур-Мобуром и знал, что тот роялист. Когда речь зашла о том, что два комиссара сядут в королевскую карету, Людовик XVI, естественно, пожелал, чтобы одним из них оказался г-н Латур-Мобур. Королева тоже изъявила подобное желание, но г-н Латур-Мобур вполголоса ответил:

— Я принял сию печальную миссию, что позволяет мне быть рядом с вашим величеством, лишь в надежде оказаться полезным королю. Поэтому ваше величество может рассчитывать на меня, преданного вам до глубины души. Иначе обстоит дело с Барнавом, пользующимся в Национальном собрании огромным влиянием. Барнав тщеславен, как всякий адвокат, и его тщеславию польстит, если он поедет в королевской карете; вот почему важно, чтобы так и было, а королева получила возможность поближе с ним познакомиться. Поэтому я умоляю ваше величество почесть за благо, если я уступлю ему свое место.

Мария Антуанетта утвердительно кивнула: она намеревалась снова стать женщиной и обольстить Барнава так же, как пленила Мирабо. Барнав, конечно, не Мирабо, но все-таки забавная находка.

Странно, но именно королю больше всего претило ехать с Барнавом в одном экипаже. Этот мелкий адвокат из Дофине, с лицом бретёра и вздернутым носом, был ему крайне неприятен, как и розовощекий Петион, преисполненный сознанием собственной значительности.

Итак, Барнав и Петион расположились в королевской карете. Госпожа де Турзель вышла и села вместе с г-ном Латур-Мобуром в экипаж горничных.

Петион сразу же обнаружил меру своей воспитанности. Он заявил, что ему как представителю Национального собрания полагается место на заднем сиденье. Король и королева подали знак мадам Елизавете, и та пересела на переднее.

Пассажиры королевской кареты расселись в таком порядке: на заднем — король, Петион, королева; напротив короля — мадам Елизавета, напротив Петиона — принцесса и дофин, напротив королевы — колено в колено — Барнав.

На первый взгляд Барнав показался королеве черствым, холодным и злым. Барнав мечтал стать в Национальном собрании наследником Мирабо и уже почти достиг этого; но он хотел получить наследство полностью: Мария Антуанетта была его частью. Разве в Сен-Клу королева не назначила свидание Мирабо? Почему бы Барнаву не добиться подобной милости?

К тому же прошел слух, что одним из трех дворян, сидевших на козлах берлины, был г-н Ферзен; правда это была или нет, но г-н Ферзен слыл в обществе любовником королевы. Странно, но теперь, когда я поведал о претензиях Барнава, все стало понятно: Барнав ревновал Марию Антуанетту к г-ну Ферзену.

Своим восхитительным инстинктом женщины королева через четверть часа это угадала. Она нашла способ назвать имена трех телохранителей: г-на де Мальдена, г-на де Валори и г-на де Мустье.

Ферзена среди них не было. Барнав вздохнул, улыбнулся, стал необычайно любезен.

XXXVII. БАРНАВ И ПЕТИОН

Барнав был молод, красив, учтив, обладал непринужденными манерами, красноречив; он был исполнен уважения к тому высочайшему горю, какое видел перед собой.

Королева, хотевшая обольстить Барнава, сама была почти очарована им. Правда, грубость Петиона оттеняла изысканную учтивость его коллеги. Меня могут спросить, откуда мне известны все эти тонкости? Я отвечу на это откровенно.

Когда мы отправлялись из Варенна, я занял место у дверцы королевской кареты, как я уже писал. Отличный ходок, я никому не уступал своего поста, несмотря на усталость, жару, пыль. Только дважды, всего на несколько минут, я оставлял свой пост. В первый раз, чтобы попытаться помочь г-ну де Дампьеру; во второй раз, чтобы принести свежей воды мадам Елизавете и дофину. И снова становился на свое место. Оба окна огромной берлины были распахнуты; я мог не только видеть, что происходит в карете, но и слышать все, о чем там говорили, если только королевское семейство не перешептывалось.

Поэтому, дав это разъяснение, я возвращаюсь к рассказу о грубости Петиона и учтивости Барнава.

Между мадам Елизаветой и принцессой Марией Терезой стоял графин с лимонадом и стакан. Петиона мучила жажда, и он без церемоний решил напиться. Взяв стакан, он протянул его мадам Елизавете. Подняв графин, та стала наливать Петиону лимонад.

— Хватит, — сказал Петион, подняв стакан таким жестом, словно сидел в кабаке.

Глаза королевы гневно сверкнули.

Дофин, с присущей детям непосредственностью, не мог усидеть на одном месте, что раздражало Петиона; он привлек его к себе и поставил между ног. Это можно было принять за знак внимания; королева посмотрела на Петиона, но промолчала.

Беседуя с королем о политике, Петион оживился; он начал отечески поглаживать дофина по белокурой головке, а кончил тем, что потянул его за волосы. Мальчик скорчил болезненную гримаску, и королева выхватила его у Петиона.

Барнав, улыбнувшись, протянул к нему руки.

— Иду, — сказал мальчик и уселся к Барнаву на колени. Играя со всем, что попадалось под руку, дофин облюбовал пуговицу на сюртуке представителя народа, пытаясь прочесть девиз на ней. Не без усилий это ему удалось. Девиз гласил: «Жить свободным или умереть!»

Королева устремила на Барнава полные слез глаза. Сердце его сжалось. Таково было его душевное состояние — Барнав мечтал о своем личном, эгоистическом романе, находясь перед лицом страшной судьбы королевского семейства, — когда в нескольких шагах от кареты раздался громкий шум. Эти крики, эта суматоха, этот ропот недовольства вырвали Барнава из магического круга, в котором он замкнулся.

Подобно г-ну де Дампьеру, какое-то духовное лицо приблизилось к карете и, воздев руки к небу, хотело благословить своего короля, идущего на муки. Тигр толпы уже вкусил крови г-на де Дампьера и еще облизывал окровавленные губы. В великих народных волнениях трудно дается лишь первое убийство. Дюжина мужчин набросилась на священника и потащила его в сторону, чтобы прикончить за ближайшим кустом или на дне первой попавшейся канавы.

Я стоял по другую сторону кареты.

— Господин Барнав! Господин Барнав! — закричал я. — На помощь!

В ту же секунду Барнав выглянул из окошка и понял, что происходит. Он бросил ребенка на руки его тетки и распахнул дверцу так быстро и резко, что едва не упал на землю, и упал бы, если бы мадам Елизавета не удержала его за полу сюртука.

— О французы, нация храбрецов! — вскричал он, сделав величественный жест. — Неужели вы превратитесь в народ убийц?

Услышав этот грозный возглас — крик, вырвавшийся прямо из сердца, всегда красноречив, — палачи отпустили священника, и он удалился, охраняемый вытянутой рукой Барнава, а еще больше — властным взглядом трибуна. В эту минуту Барнав был красив той возвышенной красотой, что всегда украшает любого человека, спасающего ближнего.

Дверца кареты снова захлопнулась. Барнав сел на свое место.

— Благодарю вас, господин Барнав, — сказала королева. В ответ тот учтиво кивнул головой.

До того момента, пока не приехали комиссары, король, согласно этикету, обедал в семейном кругу; посоветовавшись, король с королевой пригласили комиссаров к столу.

Петион принял приглашение; Латур-Мобур отказался Барнав даже заявил, что будет стоять и прислуживать королю; королева подала ему знак, и Барнав согласился сесть за стол.

Я стоял на часах у входа в столовую.

Накануне г-да Друэ и Гийом ускакали в Париж, чтобы сделать доклад Национальному собранию. Господин Друэ пришел попрощаться со мной.

— Господин Друэ, — обратился я к нему, — вы хорошо меня знаете, ведь я ваш воспитанник. Мне страшно интересно все происходящее. Воспоминания об этом останутся со мной на всю жизнь. Умоляю вас, отдайте перед отъездом приказ, чтобы меня всегда ставили как можно ближе к их величествам. Вы знаете, усталости я не боюсь, просто я хочу все видеть.

Господин Друэ улыбнулся и сказал:

— Не волнуйся.

Поэтому командир эскорта и поставил меня в караул у дверей столовой. Это было в Дормане. После обеда комиссары собрались в соседней комнате — той, где я стоял на часах.

— Граждане, мы комиссары Национального собрания, а не палачи королевской семьи, — начал Барнав, — поэтому заставлять королевскую семью двигаться шагом при удушающей жаре, под жестоким июньским солнцем, по этой пыльной дороге, залитой отблесками сабель и штыков, означает подвергать ее пытке. Я даже не говорю о тех угрозах, которым они подвергаются на каждом шагу, и о любопытных, что не дают им покоя даже в карете.

— Верно! — согласился Петион. — Хотя они сами хотели того, что теперь вынуждены терпеть.

— Но король и королева здесь ни при чем, — возразил г-н де Латур-Мобур.

— Возможно, что при данном положении вещей они долго не выдержат.

— Да, — ответил Барнав. — Однако я полагаю, что, пока они будут оставаться королем и королевой, надлежит обращаться с ними как с королевской четой.

— Я против этого не возражаю, — равнодушным тоном сказал Петион. — Улаживайте дела так, как вам угодно, господа роялисты.

И вышел.

Барнав и г-н Латур-Мобур, оставшись вдвоем, решили, что отныне королевскую карету будет сопровождать только кавалерийский эскорт, поэтому берлина, которую теперь лошади могли везти рысью, на третий день вечером прибыла в Мо.

Именно в этот момент меня сменили в карауле; я примчался к содержателю почты в Дормане, другу г-на Друэ, у кого мы останавливались, когда шли на праздник Федерации, и попросил его сдать мне внаем лошадь до городка Мо, где королевское семейство должно было остановиться на ночлег.

В минуты крайнего политического возбуждения людей охватывают братские чувства. Накануне содержатель почты в Дормане виделся с г-ном Друэ. Друэ сообщал ему, что завтра я буду в городе проездом, и тот не стал сдавать мне лошадь внаем, а одолжил ее.

Мы приехали в Мо в шесть часов вечера. Король снова предложил комиссарам отужинать с ним, так же как раньше приглашал их на обед. Петион согласился. Как и днем, г-н де Латур-Мобур и Барнав отказались.