XXIII. В ДОМЕ МЕТРА ЖЕРБО

В провинции больше всего умиляет патриархальная незыблемость семьи; если не считать потерь, что приносит с собой смерть, в ней ничего не меняется даже за то время, которого хватило бы, чтобы преобразить облик королевства.

Почти год я не был в доме метра Жербо, но, вернувшись сюда, застал все в том же виде, что и в прошлый раз: на том же столе в том же порядке стояли приборы для того же количества персон; наряду с предметами обстановки, неизменными остались и чувства Софи; «Заходите, брат мой!» — сказала она мне, когда я вошел, и просто подала мне руку со словами: «Добро пожаловать, брат».

Но, как бы там ни было, на всей территории Франции произошли огромные перемены. Все прежние названия провинций исчезли, уступив место новым: Францию разделили на восемьдесят три департамента; часть провинции Шампань назвали департаментом Марна; соседняя часть стала департаментом Мёз. Речушка Бьесм, некогда служившая границей между Германской империей и Французским королевством, а позднее — Шампани и Клермонтуа, стала разграничительной линией двух департаментов. Поэтому Илет, Клермон и Варенн отошли к департаменту Мёз.

Были образованы муниципалитеты, получившие название коммун. Папашу Жербо назначили муниципальным советником, а нашего соседа, бакалейщика г-на Coca, — прокурором коммуны.

Я написал «соседа», потому что дом г-на Жербо от его дома отделял лишь узкий проулок. Обе семьи часто бывали друг у друга. Метр Жербо и г-н Сое, весьма гордившиеся новыми должностями, принадлежали к патриотам. Госпожа Сое была женщина простая, грубая и эгоистичная, настоящая торговка свечами, сахарным песком и сахаром-сырцом; отмеряя товар, она старалась, чтобы весы как можно меньше наклонялись в сторону покупателя, и была совершенно неспособна, даже случайно, допустить этот перевес. Мать г-на Coca, старуха лет шестидесяти трех-шести-десяти четырех, осталась роялисткой; трое его детей — два мальчика (старшему исполнилось двенадцать) и дочь — были еще слишком юны, чтобы иметь собственные убеждения.

Что касается Софи, то позднее мы узнаем, каковы были ее убеждения. Напротив нас находилась гостиница и ресторан «Золотая рука», принадлежащие братьям Леблан. Коммерческий интерес вынуждал их ломать маленькую комедию. Поскольку к ним захаживали и молодые патриоты города, и юные дворяне из окрестных мест, то младший оставался роялистом, а старший заделался патриотом. Младший с молодыми аристократами кричал: «Да здравствует король!»; старший с молодыми буржуа возглашал: «Да здравствует нация!»

Тем временем появился декрет Национального собрания, вызвавший в провинции немалый переполох. Это было гражданское положение о духовенстве.

Согласно ему, в каждом департаменте учреждалось епископство. Это положение возвращало избрание епископов и кюре к обычаю раннехристианской Церкви, то есть предписывало избирать их всем народом, большинством голосов; всем церковным служащим жалованье выплачивалось из королевской казны; плата верующих священнику за отдельные требы отменялась.

Находящиеся на службе церковнослужители были обязаны присягнуть этому положению; не принесшие присяги рассматривались как подавшие в отставку и тотчас заменялись другими. Если они пытались тайком отправлять свои прежние обязанности, их надлежало преследовать как смутьянов.

Этим объяснялись волнения в Церкви, разделение между священниками конституционными и священниками не присягнувшими. Если мы пожелаем бросить взгляд на эту великую эпоху и на два великих года — 1789-й и 1790-й, нас удивят, если можно так выразиться, предусмотрительно принятые природой меры для того, чтобы люди и события одновременно вступили в пору своего кровавого расцвета.

В 1762 году г-н де Шуазёль добивается упразднения ордена иезуитов, то есть лишает Церковь поддержки одной из самых образованных и могущественных ее сект, что могла бы в Национальном собрании, при дворе, в обществе оказать сильнейшее сопротивление революции.

К тому же природа за три исключительных года — 68, 69 и 70-й — породила Шатобриана, Бонапарта, Гоша, Марсо, Жубера, Кювье, Сен-Мартена, Сен-Симона, обоих Фурье, Де Местра, Бональда, г-жу де Сталь, Меюля, Лесюэра, братьев Шенье, Жоффруа Сент-Илера, Бишб, Сенанкура, Ампера: их возраст и гений достигли зрелости в 1792 — 1798 годах!

Чем объяснить рождение этих возвышенных и грозных людей за эти несколько лет? Чем объяснить это извержение гениальности, благодаря коему природа заранее, за четверть века, подготовилась к тому, чтобы помочь политическому взрыву? Откуда вышла эта фаланга выдающихся людей, которой было суждено завершить восемнадцатый век и открыть век девятнадцатый? Откуда, наконец, возникло это поколение, превосходящее простых смертных?

Я предлагаю вам сделать выбор между случаем и Провидением. У меня самого нет колебаний, и я выбираю Провидение.

Но говоря об этих людях, составивших поколение 14 июля 1790-го, которое, подняв руку, присягало Конституции перед алтарем отечества, не забудем смерти Мирабо — последней опоры монархии, — кого Бог внезапно сразил в тот миг, когда он предал дело народа и, умирая, посоветовал королю бежать; бегство, будь оно удачным, могло бы спасти королю жизнь, однако Людовик XVI, невзирая на успех или неудачу, роковым образом вел монархию к гибели.

Никто не знал об этой измене или этом подкупе Мирабо, вернее, о том, что в нем возродились его инстинкты аристократа, которые ненадолго приглушило преследование оратора его отцом; однако они сразу же пробудились в обществе королевы. Мария Антуанетта была великой обольстительницей, Цирцеей, губящей тех, л.то не залеплял себе уши воском, чтобы не слышать ее нежного голоса. Подобно Марии Стюарт, она обладала роковой способностью увлекать к гибели каждого, кто ее любил.

Мы в провинции узнали о смерти Мирабо почти так же скоро, как и о его болезни.

Слух, что Мирабо заболел, распространился в Париже только 29 марта; двумя днями раньше, 27-го, когда Мирабо находился в своем доме в Аржантёе, у него начались резкие колики в желудке, вызвавшие приступ жуткого страха; он послал за свои другом и личным врачом, знаменитым Кабанисом, не желая видеть никого другого. Наверное, это была ошибка. Наверное, любой врач из обычной больницы, любой практикующий доктор мог бы его спасти. Кабанис оставил нам подробный рассказ о смерти Мирабо.

Если вы хотите составить представление о положении, в каком находилась монархия в конце марта 1791 года, перелистайте газету Прюдома «Парижские революции», откуда можно узнать, что король справлялся о здоровье Мирабо:

«Будем признательны Людовику XVI, что он не явился к Мирабо собственной персоной; этот визит был бы неприятным отвлекающим маневром: люди стали бы боготворить короля».

Едва новость стала известна, у дверей больного собралась толпа.

Барнав, друг и почти соперник Мирабо, тоже погубленный королевой (он, как и Мирабо, поплатится из-за свидания с Марией Антуанеттой), пришел вместе с депутацией якобинцев проведать больного.

Явился кюре, требуя допустить его к больному; Мирабо боялся именно этого: воздействия священников на его угасающую волю. Кюре упорно не пускали к нему в комнату, говоря, что Мирабо принимает и желает видеть только своего друга г-на де Талейрана. С ним Мирабо было покойнее; если он исповедуется другу, тот не бросит ему упрека в продажности.

Уже несколько месяцев Мирабо чувствовал себя плохо. Он считал, что его отравили; но кто? Самому ему было бы очень трудно ответить на этот вопрос. Никому, кроме заинтересованных сторон, не было известно о его романтической встрече с королевой в Сен-Клу в мае 1790 года; однако Мирабо не предпринимал ничего, чтобы победить болезнь, которая была вызвана неизвестно чем — естественными причинами или преступлением.

Крепкий телом, но еще более уверовавший, что он крепок, Мирабо провел ночь 15 марта в оргии, среди женщин и цветов. Женщины и цветы — наверное, только это он по-настоящему любил; Мирабо жаждал денег лишь для того, чтобы жить среди этих великолепных творений, опьяняющих благоуханий природы.

Чтобы составить представление о том фанатизме, с каким относились люди к умирающему великому оратору, надо прочесть письмо, присланное Кабанису неким молодым человеком:

«Говорят, что больного при некоторых недугах может спасти вливание молодой, свежей крови. Мне восемнадцать лет, моя кровь чиста, возьмите ее, но спасите Мирабо».

Второго апреля утром, после ночи, когда у него в приступе смертельной тоски вырвалось знаменитое пророчество: «Я уношу с собой скорбь по монархии; ее обломки станут добычей мятежников», Мирабо, разбуженный болью, словно пушечным выстрелом, если так можно выразиться, воскликнул:

— Неужели Ахилла уже хоронят?

Потом, трезво оценив свое состояние, он сказал Кабанису, проведшему ночь у его постели:

— Друг мой, сегодня я умру. Когда находишься в таком состоянии, в каком нахожусь я, больше не остается ничего Другого, как надушиться, увенчать голову цветами и окружить себя музыкантами, чтобы с наслаждением погрузиться в тот сон, от которого еще никто не пробуждался.

После этого Мирабо позвал слугу, велел себя побрить, вымыть и натереть духами; когда этот последний туалет был закончен, он приказал открыть окно и, с улыбкой глядя на молодое, но уже сильно пригревающее апрельское солнце, озарявшее первые «свечки» каштанов и цветущие яблони, прошептал:

— О солнце! Если ты не Бог, то, по крайней мере, его родственник! Потом начались его последние, невыносимые страдания; говорить Мирабо уже не мог, он жестом потребовал перо и написал буквами, которые еще можно было прочесть: «Спать». Звал ли он смерть, подобно Гамлету? Или только умолял, чтобы с помощью опиума ему облегчили переход из земной жизни в жизнь вечную?

В половине девятого он пошевелился, воздел к небу глаза и испустил вздох — последний!

Вечером были запрещены все зрелища, как в дни национального траура.

С этого неподвижного лица, с этой мощной головы, которую Камилл Демулен назвал складом мыслей, ограбленным смертью, сняли маску. Она, несмотря на обезображенное тело, выражала спокойствие души; на лице Мирабо не осталось ни единого следа боли и угрызений совести.

Очевидно, Мирабо, сблизившись с королевой и обещав ей поддержку, полагал, будто исполняет свой всеобъемлющий долг, долг не только дворянина, но и гражданина.

Парижский департамент потребовал захоронить тело Мирабо в Пантеоне; эта честь была предоставлена беспрепятственно. Похороны состоялись 4 апреля; за катафалком следовали четыреста тысяч человек. Два музыкальных инструмента, до того дня парижанам неизвестных, играли впервые, пронзая сердца присутствующих своими резкими звуками: это были тромбон и там-там.

В восемь часов вечера Мирабо был погребен во временной могиле Пантеона. Мы пишем «временной», потому что покоиться в Пантеоне Мирабо пришлось всего три года. При вскрытии сейфа оратора обнаружились то ли измена, то ли подкуп, то ли даже взяточничество Мирабо; по крайней мере, обнаружилось его прикрытая роскошью нищета, его позолоченная тоска, наконец, его ненасытная потребность в деньгах.

Это было в эпоху, когда Конвент (казнь якобинцев стала его самоубийством), которому уже было мало убивать живых, начал убивать мертвых.

Конвент декретировал, что тело Оноре Рикети Мирабо — предателя народа и родины, человека, продавшегося монархии, — надлежит убрать из Пантеона.

Декрет был приведен в исполнение: тело Мирабо вышвырнули на кладбище Кламар, где хоронили казненных. Там он и спит сегодня, ожидая и надеясь, что настанет день, когда Франция — мать снисходительная или, вернее, беспристрастная, — вернет ему если не Пантеон, то могилу, воздвигнет если не храм, то мавзолей.

XXIV. ГУСАРЫ И ДРАГУНЫ

Те десять месяцев, что я провел у метра Жербо, жизнь моя текла однообразно.

Поскольку работник я был отменный, метр Жербо, сверх стола и квартиры, положил мне тридцать франков в месяц и часто давал понять, как искренне сожалеет о том, что я так молод: будь я чуть постарше, он выдал бы за меня дочь и передал бы мне своих заказчиков. Я в самом деле был младше Софи на год.

Но вовсе не возраст делал невозможным союз мадемуазель Софи со мной: ему мешала та непреодолимая грусть, что указывала на любовь, таящуюся в глубине сердца девушки и терзающую его, словно червь прекрасный плод. Я был уверен, что предмет этой тайной страсти — виконт де Мальми.

Кстати, Софи выполняла свои обещания — относилась ко мне с истинно братской любовью. Вести себя по отношению ко мне лучше и предупредительнее, чем мадемуазель Жербо, было просто невозможно; по воскресеньям я служил ей кавалером, сопровождая на прогулки, и никогда она не приняла бы ничьей руки, кроме моей; она опиралась на мою руку с чисто дружеской доверчивостью, но никогда эта доверчивость не доходила до признаний, почему девушка так печальна, какие причины породили и питают ее грусть.

Изредка, как я уже писал, к братьям Леблан заходили молодые аристократы.

В эти дни Софи всегда отыскивала предлог никуда не выходить со мной, очень стараясь, чтобы я за это на нее не обиделся. Она запиралась в своей комнате, окно которой находилось почти против окон ресторана «Золотая рука», и оставалась у себя до тех пор, пока молодые аристократы не уезжали из Варенна.

В подобных обстоятельствах я не раз испытывал искушение встать ночью, чтобы выведать, не скрывает ли ночной мрак какие-либо любовные тайны Софи и виконта, но всегда находил в себе силу одолевать соблазн. Я не имел права нарушать секрет, который, невзирая на нашу дружбу, Софи не считала нужным мне доверить.

Однажды, когда я шел ночью по коридору, мне показалось, будто за дверью комнаты Софи слышатся два голоса; вместо того чтобы остановиться, я убежал, почти испугавшись дурного поступка, который могла бы меня заставить совершить ревность, и, хотя я пережил ночь жестоких волнений, на другой день очень старался, чтобы ничто не вызвало у Софи ни малейшего подозрения в сделанном мной открытии. И все-таки — я должен в этом признаться, — как ни велико было мое страдание, еще большей была моя жалость. Я предвидел все огорчения, что могла принести бедной девушке эта связь, и сердце мне сжимала не столько моя теперешняя боль, сколько та, какую в будущем Софи приуготовляла себе.

В первой половине июня г-н де Мальми и г-н де Дампьер стали наведываться в Варенн чаще обычного. Инстинктивная ненависть отталкивала меня от г-на де Мальми; но граф, в память о папаше Дешарме, неизменно был со мной ласков и при встречах всегда заводил разговор.

Однако чаще всего граф и виконт даже не доезжали до улицы Басс-Кур; в «Золотую руку» заходили только г-н де Мальми и его друг, барон де Куртемон. Граф де Ан останавливался в верхней части улицы Монахинь, в доме одного из своих друзей, старого кавалера ордена Святого Людовика, барона де Префонтена.

Двадцатого июня, в три часа пополудни, я увидел, как в «Золотую руку» зашел г-н Жан Батист.

В течение десяти месяцев, прошедших с того дня, как я стал жить в Варение, он два-три раза наносил визиты своим друзьям Бийо и Гийому, но непременно наведывался ко мне, приглашая позавтракать или пообедать с ними. Сейчас он выглядел более загадочным, чем обычно. Друэ потребовал у старшего из братьев Леблан отдельную комнату, заказал обед на четыре персоны и послал передать двум своим друзьям, чтобы они немедленно пришли в «Золотую руку».

С недавних пор горизонт стал омрачаться; было ясно, что затевается контрреволюционная интрига.

Первого марта мы узнали о деле «рыцарей кинжала».

Двадцатого апреля до нас дошло известие, что королю, пожелавшему отправиться в Сен-Клу, воспрепятствовал народ, не выпустив его из Тюильри.

Мы смутно представляли себе, что происходило в Италии. Граф д'Артуа находился в Мантуе при дворе императора Леопольда, добиваясь вторжения австрийцев во Францию; Людовик XVI не требовал этой интервенции, но все отлично понимали, что он на нее согласится. Годом раньше из письма графа Прованского Фаврасу стало известно, как мало места отводилось королю в расчетах его братьев.

Молодой король Швеции Густав, враг Екатерины, потерпевший от нее поражение, превратился в друга и даже агента императрицы; он находился в Эксе, в Савойе, и открыто предлагал королю свою шпагу, тогда как граф ферзен, близкий друг Марии Антуанетты, часто обменивался письмами с г-ном де Буйе, этим живым воплощением реакции.

К тому же поговаривали, что за три месяца до бегства королева заказала белье для себя и своих детей. Прибавляли также, что она заказала и роскошный дорожный несессер: с ним она могла бы путешествовать полгода.

Друг королевы г-н Ферзен, если верить рассказам, наблюдал за постройкой английской берлины, где могли разместиться десять-двенадцать персон.

Из-за этих слухов г-н Друэ в последнее время дважды приезжал в Варенн. Его почта располагалась на одной из тех дорог, что вели кратчайшим путем за границу, и по ней уже проследовало много дворян-эмигрантов, словно прокладывая путь королю.

Итак, произошло новое событие, показавшееся г-ну Друэ достаточно серьезным, чтобы стала необходимой еще одна встреча с друзьями.

Событие это было таково.

Утром 20 июня отряд гусар в коричневых доломанах (одни утверждали, что это гусары из полка де Лозена, другие — что из полка Эстергази) внезапно въехал в Сент-Мену по клермонской дороге.

В то время солдат размещали на постой к горожанам и заранее, за три-четыре дня, предупреждали муниципалитеты о приходе войск. Но муниципалитет Сент-Мену уведомления о постое не получал.

Друэ говорил с офицером, командиром отряда. Этого офицера, как показалось Друэ, он знал, потому что они уже встречались два месяца назад, когда тот измерял расстояние от Сент-Мену до Шал она и от Шалона до Варенна; фамилия его была г-н де Гогела. Опознанный г-ном Друэ, офицер легко с ним разговорился и сообщил, что его вместе с сорока гусарами прислали эскортировать карету с казенными деньгами.

Когда г-н Жан Батист беседовал с офицером, пришел посыльный из муниципалитета, чтобы узнать у гусарского командира, почему они прибыли в город внезапно, без предупреждения.

— Пусть вас ничто не волнует, — успокоил его офицер. — Мои люди и я переночуем здесь, но, поскольку нам поручено особое задание, на постой располагаться не будем. Мы заплатим за себя и обузой горожанам не станем. Завтра, на рассвете, мы уйдем в Пон-де-Сом-Вель.

Посыльный ушел передать его ответ муниципалитету, но последний им не удовлетворился. Поэтому снова направили посыльного к г-ну Гогела с просьбой явиться в мэрию.

Он сразу же туда пришел. Господин Друэ последовал за ним. В ответ на вопрос о причинах прихода его отряда в город офицер предъявил приказ г-на де Буйе: ему предписывалось быть 21 июня в Пон-де-Сом-Веле и обеспечить охрану конвоя с деньгами; командир гусаров должен был сопровождать конвой до Сент-Мену, а там передать г-ну Дандуэну, полковнику 1-го драгунского полка.

Тогда его спросили, где же г-н Дандуэн с драгунами.

— Он следует за мной и завтра утром будет здесь, — ответил де Гогела. В мэрии не сочли нужным продолжать этот допрос, но объяснение офицера г-ну Друэ показалось подозрительным, и он поспешил в «Золотую руку», чтобы сообщить об этом друзьям и все обсудить с ними.

Когда он досказывал нам последние подробности, вошел младший Леблан, приехавший из Стене.

— Господин Жан Батист, не желаете ли взглянуть на прекрасных лошадей? — спросил он.

— С удовольствием, особенно, если они продаются, — ответил Друэ. — Мне нужно пополнить конюшню.

— Сомневаюсь, что они продаются. Это явно верховые лошади, но самое удивительное, что все они запряжены для езды на перекладных.

— Где они?

— В «Великом Монархе», у папаши Готье. Господин Жан Батист переглянулся с нами.