Лейтенант остановился на Ломбардской улице, перед лавкой под вывеской «Золотой пестик».
      Человек добродушной наружности, в белом переднике, пухлою рукою гладивший свои седоватые усы, вскрикнул от радости при виде пегой лошади.
      – Это вы, господин лейтенант, вы? – воскликнул он.
      – Здравствуй, Планше, – отвечал д'Артаньян, нагибаясь, чтобы войти в лавку.
      – Скорей, – вскричал Планше, – возьмите коня господина д'Артаньяна.
      Приготовьте ему комнату и ужин!
      – Благодарю тебя, Планше. Здравствуйте, друзья мои, – сказал д'Артаньян суетившимся приказчикам.
      – Позвольте мне отправить кофе, патоку и изюм? – спросил Планше. Это заказ для кухни господина суперинтенданта.
      – Отправляй, отправляй!
      – В одну минуту все будет кончено, а там – ужинать.
      – Устрой-ка, чтоб мы ужинали одни, – попросил д'Артаньян. – Мне надо поговорить с тобою.
      Планше многозначительно поглядел на своего прежнего господина.
      – О, не бойся, – прибавил мушкетер. – Никаких неприятностей.
      – Тем лучше! Тем лучше!
      И Планше вздохнул свободнее, а д'Артаньян без церемоний сел в лавке на мешок с пробками и стал рассматривать все вокруг.
      Лавка была богатая; в ней стоял запах имбиря, корицы и толченого перца, заставивший д'Артаньяна расчихаться.
      Приказчики, обрадованные обществом такого знаменитого вояки, мушкетера и приближенного самого короля, принялись за работу с лихорадочным воодушевлением и обращались с покупателями с презрительной поспешностью, которая кое-кем была даже замечена.
      Планше принимал деньги, подводил счета и в то же время осыпал любезностями своего бывшего господина.
      С покупателями Планше обращался несколько фамильярно, говорил отрывисто, как богатый купец, который всем продает, но никого не зазывает.
      Д'Артаньян отметил это с удовольствием, которое мы объясним потом подробнее. Мало-помалу наступила ночь. Наконец Планше ввел его в комнату в нижнем этаже, где посреди тюков и ящиков стоял накрытый стол, ждавший двух Собеседников.
      Д'Артаньян воспользовался минутою покоя, чтобы рассмотреть Планше, которого он не видал больше года. Умница Планше отрастил небольшое брюшко, но лицо у него пока не расплылось. Его быстрые, глубоко сидящие глаза блестели по-прежнему, и жирок, который уравнивает характерные выпуклости лица, еще не коснулся ни его выдающихся скул, выражавших хитрость и корыстолюбие, ни острого подбородка, говорившего о лукавстве и терпении. Планше сидел в столовой так же величественно, как в лавке; он предложил своему господину ужин не роскошный, но чисто парижский: жаркое, приготовленное в печке у соседнего булочника, с овощами и салатом, и десерт, заимствованный из собственной лавки. Д'Артаньяну очень понравилось, что лавочник достал из-за дров бутылку анжуйского, которое д'Артаньян предпочитал всем другим винам.
      – Прежде, – сказал Планше с добродушной улыбкою, – я пил ваше вино; теперь я счастлив, что вы пьете мое.
      – С божьей помощью, друг Планше, я буду пить его долго, потому что теперь я совершенно свободен.
      – Получили отпуск?
      – Бессрочный!
      – Как! Вышли в отставку? – спросил Планше с изумлением.
      – Да, ушел на отдых.
      – А король? – вскричал Планше, воображавший, что король не может обойтись без такого человека, как Д'Артаньян.
      – Король поищет другого… Но мы хорошо поужинали, ты в ударе и побуждаешь меня довериться тебе…» Ну, раскрой уши!
      – Раскрыл.
      Планше рассмеялся скорее добродушно, чем лукаво, и откупорил бутылку белого вина.
      – Пощади мою голову.
      – О, когда вы, сударь, потеряете голову…
      – Теперь она у меня ясная, и я намерен беречь ее более чем когда-либо. Сначала поговорим о финансах… Как поживают наши деньги?
      – Великолепно. Двадцать тысяч ливров, которые я получил от вас, у меня в обороте; они приносят мне девять процентов. Я вам отдаю семь процентов, стало быть, еще зарабатываю на них.
      – И ты доволен?
      – Вполне. Вы привезли еще денег?
      – Нет, но кое-что получше… А разве тебе нужны еще деньги?
      – О нет! Теперь всякий готов мне ссудить, я умею вести дела.
      – Ты когда-то мечтал об этом.
      – Я подкапливаю немного… Покупаю товары у моих нуждающихся собратьев, ссужаю деньгами тех, кто стеснен в средствах и не может расплатиться.
      – Неужели без лихвы?
      – О, господин! На прошлой неделе у меня было целых два свидания на бульваре из-за слова, которое вы только что произнесли.
      – Черт подери! Неплохо! – промолвил д'Артаньян.
      – Меньше тринадцати процентов не соглашаюсь, – отозвался Планше, таков мой обычай.
      – Бери двенадцать, – возразил д'Артаньян, – а остальные называй премией и комиссионными.
      – Вы правы, господин. А какое же у вас дело?
      – Ах, Планше, рассказывать о нем долго и трудно.
      – Все-таки расскажите.
      Д'Артаньян подергал ус, как человек, не решающийся довериться собеседнику.
      – Что такое? Торговое предприятие? – спросил Планше.
      – Да.
      – Выгодное?
      – Да, четыреста процентов.
      Планше так ударил кулаком по столу, что бутылки задрожали, точно от испуга.
      – Неужели?
      – Думаю, что можно получить и больше, – хладнокровно молвил д'Артаньян. – Но лучше обещать меньше…
      – Черт возьми! – сказал Планше, придвигая стул. – Но ведь это бесподобное дело!.. А много в него можно вложить денег?
      – Каждый даст по двадцати тысяч ливров.
      – Это весь ваш капитал. А на сколько времени?
      – На один месяц.
      – И мы получим…
      – По пятидесяти тысяч наличными каждый.
      – Это изумительно!.. И много придется сражаться за такие проценты?
      – Да, конечно, придется немного подраться, – продолжал д'Артаньян с прежним спокойствием. – Но на этот раз, Планше, нас двое, и я беру все удары на себя.
      – Нет, я не могу согласиться…
      – Тебе, Планше, нельзя участвовать в этом деле.
      Тебе пришлось бы бросить лавку…
      – Так дело, значит, не в Париже?
      – Нет, в Англии.
      – В стране спекуляций? – сказал Планше. – Я ее знаю очень хорошо…
      Но позвольте полюбопытствовать: какого рода дело, сударь?
      – Реставрация…
      – Памятников?
      – Да, мы реставрируем Уайт-Холл.
      – Ого!.. И за месяц, вы надеетесь?
      – Беру все на себя.
      – Ну, если вы, сударь, все берете на себя, так уж конечно…
      – Ты прав… мне это дело знакомо… Однако я всегда не прочь посоветоваться с тобою…
      – Слишком много чести… К тому же я ровно ничего не смыслю в архитектуре.
      – О, ты ошибаешься, Планше: ты превосходный архитектор, не хуже меня, для постройки такого рода.
      – Благодарю вас…
      – Признаться, я попытался предложить это дело своим друзьям, но их не оказалось дома. Досадно, что нет больше смелых и ловких людей.
      – Ах, вот как! Значит, будет конкуренция, предприятие придется отстаивать?
      – Да…
      – Но мне не терпится узнать подробности.
      – Изволь. Только запри двери и садись поближе.
      Планше трижды повернул ключ в замке.
      – И открой окно. Шум шагов и стук повозок пометают подслушивать тем, кто может услышать нас.
      Планше распахнул окно, и волна уличного гама ворвалась в комнату.
      Стук колес, крики, звук шагов, собачий лай оглушили даже самого д'Артаньяна. Он выпил стакан белого вина и начал:
      – Планше, у меня есть одна мысль.
      – Ах, сударь, теперь я вас узнаю, – отвечал лавочник, дрожа от волнения.

      После минутного молчания, обдумав не одну мысль, а собрав все свои мысли, Д'Артаньян спросил:
      – Любезный Планше, ты, без сомнения, слыхал об английском короле Карле Первом?
      – Разумеется, сударь. Ведь вы покидали Францию, чтобы оказать ему помощь. Однако он все же погиб, да и вас едва не погубил.
      – Именно так. Я вижу, что память у тебя хорошая, любезный Планше.
      – Такие вещи не забываются даже при плохой памяти. Мне рассказал господин Гримо, – а ведь он не из болтливых, – как скатилась голова Карла Первого, как вы провели почти целую ночь на корабле, начиненном порохом, и как всплыл труп милейшего господина Мордаунта с золоченым кинжалом в груди. Разве такое забудешь!
      – Однако есть люди, которые все это забыли.
      – Разве те, которые ничего не видали или не слыхали рассказа Гримо.
      – Тем лучше, если ты помнишь все это. Мне придется напомнить тебе только об одном: у короля Карла Первого остался сын.
      – У него было, разрешите вам заметить, даже два сына, – возразил Планше. – Я видел меньшого, герцога Йоркского, в Париже, в тот день, когда он ехал в Пале-Рояль, и мне сказали, что он второй сын Карла Первого. Что касается старшего, то я имею честь знать его только по имени, но никогда в глаза его не видел.
      – Вот о нем-то идет речь, Планше, об этом старшем сыне, который прежде назывался принцем Уэльским, а теперь называется королем английским, Карлом Вторым.
      – Король без королевства, – нравоучительно заметил лавочник.
      – Да, Планше, и можешь прибавить: несчастный принц, несчастнее, чем любой бедняк из самых нищих кварталов Парижа.
      Планше безнадежно махнул рукой, как бы выражая привычное сострадание к иностранцам, с которыми не думаешь когда-либо соприкоснуться лично. К тому же в данной сентиментально-политической операции он не видел, как может развернуться коммерческий план д'Артаньяна, а именно этот план занимал его в первую очередь. Д'Артаньян понял Планше.
      – Слушай же, – сказал Д'Артаньян. – Этот принц Уэльский, король без королевства, как ты верно выразился, заинтересовал меня. Я видел, как он просил помощи у Мазарини, этого скряги, и у Людовика Четырнадцатого, этого ребенка, и мне, человеку опытному в таких делах, показалось по умным глазам низложенного короля, по благородству, которое он сохранил, несмотря на все свои бедствия, что он человек смелый и способен быть королем.
      Планше молча кивнул в знак согласия. Но все это еще не объясняло ему идеи д'Артаньяна.
      Д'Артаньян продолжал:
      – Так вот какой вывод сделал я из всего этого. Слушай хорошенько, Планше, потому что мы уже приближаемся к сути дела.
      – Слушаю.
      – Короли не так густо растут на земле, чтобы народы могли бы найти их всюду, где они понадобятся. Этот король без королевства, на мой взгляд, – хорошо сохранившееся зерно, которое даст недурные всходы, если его вовремя посадит в землю осторожная и сильная рука.
      Планше по-прежнему кивал головою, по-прежнему не понимая, в чем дело.
      – Бедное зернышко короля, подумал я и окончательно растрогался, но именно поэтому мне пришло в голову, не глупость ли я затеваю; вот я и решил посоветоваться с тобой, друг мой.
      Планше покраснел от радости и гордости.
      – Бедное зернышко короля! – повторил Д'Артаньян. – Не взять ли тебя да не перенести ли в добрую почву?
      – Боже мой! – проговорил Планше и пристально взглянул на своего бывшего господина, как бы сомневаясь, в здравом ли он уме.
      – Что с тобой?
      – Ничего, сударь.
      – Начинаешь ты понимать?
      – Боюсь, что начинаю.
      – А! Ты понимаешь, что я хочу возвратить престол Карлу Второму?
      Планше привскочил на стуле.
      – Ах, – сказал он с испугом, – так вот что называете вы реставрацией!
      – А разве это не так называется?
      – Правда, правда! Но подумали ли вы хорошенько?
      – О чем?
      – О том, что там делается.
      – Где?
      – В Англии.
      – А что? Расскажи, Планше!
      – Извините, сударь, – что я пускаюсь в рассуждения, вовсе не касающиеся моей торговли. Но так как вы предлагаете мне торговое предприятие…
      Ведь вы мне предлагаете торговое предприятие, не так ли?
      – Богатейшее!
      – Ну, раз вы предлагаете мне торговое предприятие, то я могу обсуждать его.
      – Обсуждай, Планше; это поможет выяснить истину.
      – С вашего позволения, сударь, я скажу, что, во-первых, там есть парламент.
      – А потом?
      – Армия.
      – Хорошо. Нет ли еще чего?
      – Народ.
      – Все ли?
      – Народ сверг и казнил короля, отца теперешнего. Так уж, наверное, он и этого не примет.
      – Планше, друг мой, – отвечал д'Артаньян, – ты рассуждаешь так, словно у тебя на плечах головка сыра… Народу уже надоели эти господа, которые называются какими-то варварскими именами и поют псалмы. Я заметил, любезный Планше, что народ предпочитает шутки церковному пению. Вспомни Фронду: как пели в то время! Славное было времечко!
      – Ну, не очень-то! Меня чуть было не повесили!
      – Да» но все-таки не повесили! И наживаться ты начал под эти песни.
      – Ваша правда, но вернемся к армии и парламенту.
      – Я сказал, что беру двадцать тысяч ливров господина Планше и сам вношу такую же сумму; на эти сорок тысяч я наберу войско.
      Планше всплеснул руками. Видя, что д'Артаньян говорит серьезно, он подумал, что лейтенант положительно сошел с ума.
      – Войско?.. Ах, сударь! – произнес он с ласковой улыбкой, опасаясь разъярить этого сумасшедшего и довести его до припадка бешенства. Войско! А какое?
      – В сорок человек.
      – Сорок человек против сорока тысяч? Маловато! Вы один стоите тысячи человек, в этом я совершенно уверен; но где найдете вы еще тридцать девять человек, которые могли бы сравниться с вами? А если и найдете, кто даст вам денег заплатить им?
      – Недурно сказано, Планше!.. Черт возьми, ты становишься льстецом!
      – Нет, сударь, я говорю то, что думаю; как только вы с вашими сорока людьми начнете первое настоящее сражение, я очень боюсь…
      – Так я не буду начинать настоящего сражения, любезный Планше, – отвечал гасконец с улыбкою. – Еще в древности были превосходные примеры искусных маневров, состоящих в том, чтобы избегать противника, а не нападать на него. Ты должен знать это, Планше; ведь ты командовал парижанами в тот день, когда они должны были драться с мушкетерами. Тогда ты так хорошо рассчитал маневры, что не двинулся с Королевской площади.
      Планше засмеялся.
      – Правда, – согласился он, – если ваши сорок человек будут всегда прятаться и действовать хитро, так можно надеяться, что никто их не разобьет. Но ведь вы хотите достичь какой-нибудь цели!
      – Разумеется. Вот какой я придумал способ быстро восстановить короля Карла Второго на престоле.
      – Какой? – вскричал Планше с удвоенным вниманием. – Расскажите ваш план. Но мне кажется, мы кое-что забыли.
      – Что?
      – Не стоит говорить о народе, который предпочитает веселые песни псалмам, и об армии, с которой мы не будем сражаться, но остается парламент, он-то ведь не поет.
      – Но и не дерется. Как тебя, Планше, человека умного, может тревожить эта кучка крикунов, которую называют охвостьем и скелетом без мяса! Парламент меня не беспокоит.
      – Ну, если так, не будем о нем говорить.
      – Хорошо. Перейдем к самому главному. Помнишь ты Кромвеля, Планше?
      – Много слыхал про него.
      – Он был славный воин!
      – И страшный обжора.
      – Как так?
      – Он разом проглотил всю Англию.
      – Хорошо, Планше; а если б накануне того дня, как он проглотил Англию, кто-нибудь проглотил его самого?
      – Ах, сударь, то он был бы больше его самого. Так говорит математика.
      – Хорошо. Вот мы и пришли к нашему делу.
      – Но Кромвель умер. Его поглотила могила.
      – Любезный Планше, я с радостью вижу, что ты стал не только математиком, но и философом.
      – Я употребляю в лавке много печатной бумаги; это просвещает меня.
      – Браво! Стало быть, ты знаешь, – ты не мог научиться математике и философии, не научившись хоть немного истории, – что после великого Кромвеля явился другой, маленький?
      – Да, его звали Ричардом, и он сделал то же, что и вы, господин д'Артаньян: подал в отставку.
      – Хорошо! Очень хорошо! После великого, который умер, после маленького, который вышел в отставку, явился третий. Его зовут Монком. Он генерал очень искусный, потому что никогда не вступает в сражение; он отличнейший дипломат, потому что никогда не говорит ни слова, а желая сказать человеку: «Здравствуй», размышляет об этом двенадцать часов и наконец говорит: «Прощай». И все ахают, потому что слова его оказываются кстати.
      – В самом деле, это не худо, – сказал Планше. – Но я знаю другого политика, очень похожего на него.
      – Не Мазарини ли?
      – Он самый.
      – Ты прав, Планше. Только Мазарини не имеет видов на французский престол; а это, видишь ли, меняет все дело. Так вот, Монк, у которого на тарелке лежит, точно жаркое, вся Англия, который готовится проглотить ее, этот Монк, заявляющий приверженцам Карла Второго и самому Карлу Второму: «Nescio vos»… – Я не понимаю по-английски, – сказал Планше.
      – Да, но я понимаю, – отвечал д'Артаньян. – Nescio vos значит: не знаю вас… Вот этого-то Монка, самого важного человека в Англии, после того как он проглотил ее…
      – Что же?
      – Друг мой, я еду в Англию и с моими сорока спутниками похищаю его, связываю и привожу во Францию, где перед моим восхищенным взором открываются два выхода.
      – И перед моим! – вскричал Планше в восторге. – Мы посадим его в клетку и будем показывать за деньги!
      – Об этой третьей возможности я и не подумал. Ты нашел ее, Планше!
      – А хорошо придумано?
      – Прекрасно. Но мое изобретение еще лучше.
      – Посмотрим, говорите.
      – Во-первых, я возьму с него выкуп.
      – Сколько?
      – Да такой молодец стоит сто тысяч экю.
      – О, разумеется!
      – Или, что еще лучше, отдам его королю Карлу Второму. Когда королю не придется бояться ни славного генерала, ни знаменитого дипломата, он сам найдет средство вступить на престол, а потом отсчитать мне эти сто тысяч экю. Вот какая у меня идея! Что ты скажешь о ней, Планше?
      – Идея бесценная, сударь! – вскричал Планше, трепеща от восторга. Но как пришла она вам в голову?
      – Она пришла мне в голову как-то раз утром, на берегу Луары, когда наш добрый король Людовик Четырнадцатый вздыхал, ведя под руку Марию Манчини.
      – Ах, сударь, смею уверить вас, что идея бесподобна, но…
      – А, ты говоришь «но»?
      – Позвольте… Ее можно сравнить со шкурой того огромного медведя, которую, помните, надо было продать, но раньше содрать с еще живого медведя. А ведь взять Монка – это не шутка.
      – Разумеется, но я наберу войско.
      – Да, да, понимаю, вы захватите его врасплох. О, в таком случае успех обеспечен, потому что в таких подвигах никто с вами не сравнится.
      – Мне везло в них, правда, – отвечал д'Артаньян с гордой простотой. Ты понимаешь, что если бы в этом деле со мной были мой милый Атос, бесстрашный Портос и хитрый Арамис, то мы бы быстро закончили его. Но они куда-то исчезли, и никто не знает, где их найти. Поэтому я возьмусь за дело один. Скажи мне только: выгодно ли оно? Можно ли рискнуть капиталом?
      – Слишком выгодно.
      – Как так?
      – Блестящие дела редко удаются.
      – Но это удастся наверное, и вот доказательство: я за него берусь. Ты извлечешь немалую выгоду, да и я тоже. Скажут: «Вот что совершил господин д'Артаньян в старости». Обо мне будут рассказывать легенды. Я попаду в историю, Планше. Я жажду славы!
      – Ах, сударь! – вскричал Планше. – Как подумаю, что здесь, среди моей патоки, чернослива и корицы обсуждается такой великий проект, лавка моя кажется мне дворцом!
      – Но берегись, Планше, берегись! Если узнают хоть что-нибудь, то Бастилия ждет нас обоих. Берегись, друг мой, ведь мы составляем заговор против министров: Монк – союзник Мазарини. Берегись!
      – Когда имеешь честь служить вам, так ничего не боишься; а когда имеешь удовольствие вести с вами денежные дела, так умеешь молчать.
      – Хорошо. Это касается тебя больше, чем меня: я через неделю буду уже в Англии.
      – Поезжайте, сударь, и чем скорее, тем лучше.
      – Так деньги готовы?
      – Завтра будут готовы: вы их получите из моих рук. Желаете получить золотом или серебром?
      – Золотом удобнее. Но как мы оформим все это? Подумай-ка!
      – Очень просто: вы дадите мне расписку, вот и все.
      – Нет, нет, – живо сказал д'Артаньян. – Я во всем люблю порядок.
      – И я тоже; но с вами…
      – А если я там умру, если меня убьет мушкетная Пуля, если я обопьюсь пивом?
      – Ах! Поверьте, в этом случае я буду так огорчен вашей смертью, что забуду о деньгах.
      – Благодарю, Планше, но порядок прежде всего. Мы сейчас напишем условие, которое можно назвать актом нашей компании.
      Планше принес бумагу, перо и чернила.
      Д'Артаньян взял перо, обмакнул его и написал:
 
       «Отставной лейтенант королевских мушкетеров, г-н Д'Артаньян, ныне живущий на Тиктонской улице в гостинице „Козочка“, и торговец г-н Планше, живущий на Ломбардской улице, при лавке под вывескою „Золотой пестик“, условились о нижеследующем.
       Составляется компания с капиталом в сорок тысяч ливров для эксплуатации идеи г-на д'Артаньяна. Г-н Планше, познакомившись с этой идеей и вполне ее одобряя, вручает г-ну д'Артаньяну двадцать тысяч ливров. Он не должен требовать ни возвращения капитала, ни уплаты процентов до тех пор, пока г-н д'Артаньян на вернется из Англии, куда теперь едет.
       Господин д'Артаньян, со своей стороны, обязуется приложить свои двадцать тысяч ливров к деньгам, полученным от г-на Планше. Г-н д'Артаньян употребит эту сумму в сорок тысяч ливров по своему благоусмотрению, обязуясь, однако, выполнить нижеизложенное условие.
       Когда г-н д'Артаньян каким бы то ни было способом возвратит его величеству королю Карлу II английский трон, он должен выплатить г-ну Планше всего…»
 
      – Всего полтораста тысяч ливров, – наивно произнес Планше, видя, что д'Артаньян остановился.
      – Нет, черт возьми! – сказал д'Артаньян. – Прибыль нельзя делить пополам, это было бы несправедливо.
      – Однако, сударь, мы участвуем в деле поровну, – робко заметил Планше.
      – Правда, но выслушай следующий пункт, любезный Планше; если он покажется тебе не совсем справедливым, мы вычеркнем его.
      И д'Артаньян написал:
 
       «Поскольку г-н д'Артаньян жертвует компании, кроме, капитала в двадцать тысяч ливров, свое время, уменье и свою шкуру, а все эти предметы для него весьма ценны, особенно последняя, то г-н д'Артаньян из трехсот тысяч ливров оставит себе двести тысяч, то есть на его долю придется две трети всей суммы».
 
      – Очень хорошо, – сказал Планше.
      – Справедливо?
      – Вполне справедливо.
      – И ты удовлетворишься сотней тысяч?
      – Еще бы! Помилуйте! Получить сто тысяч ливров за двадцать тысяч!
      – В один месяц, понимаешь ли?
      – Как! В месяц?
      – Да, я прошу у тебя только месяц срока.
      – Сударь, – великодушно сказал Планше, – я даю вам шесть недель.
      – Благодарю, – любезно ответил мушкетер.
      Компаньоны еще раз перечли акт.
      – Превосходно, сударь, – одобрил Планше. – Покойный Кокнар, первый муж баронессы дю Валлон, не мог бы лучше составить эту бумагу.
      – Если так, подпишемся.
      Оба подписали акт.
      – Таким образом, – заключил д'Артаньян, – я никому ничем не буду обязан.
      – Но я буду обязан вам, – сказал Планше.
      – Как знать! Как я ни забочусь о своей шкуре, Планше, однако я все же могу оставить ее в Англии, и ты все потеряешь. Кстати, я вспомнил о самом нужном, самом важном пункте. Давай-ка я припишу его:
      «Если г-н д'Артаньян погибнет во время предприятия, то компания ликвидируется, и г-н Планше заранее прощает тени г-на д'Артаньяна двадцать тысяч ливров, которые он, Планше, внес в кассу поименованной компании».
      Последний пункт заставил Планше нахмуриться, но, взглянув на блестящие глаза своего компаньона, на его мускулистую руку, на его крепкое тело, он приободрился и без сожаления, уверенно подписал последний пункт.
      Д'Артаньян сделал то же самое. Так был составлен и первый известный в истории общественный договор. Быть может, впоследствии несколько исказили его форму и содержание.
      – А теперь, – сказал Планше, наливая д'Артаньяну последний стакан анжуйского вина, – извольте ложиться спать.
      – Да нет же, – ответил д'Артаньян, – ибо теперь остается самое трудное, и я хочу обдумать это самое трудное.
      – Ну вот! – заметил Планше. – Я так вам верю, господин д'Артаньян, что не отдал бы моих ста тысяч фунтов за девяносто.
      – Черт меня побери! – воскликнул д'Артаньян. – Я считаю, что ты прав.
      Д'Артаньян взял свечу, прошел в свою комнату и лег в постель.

      Д'Артаньян так много думал всю ночь, что к утру план был у него готов.
      – Вот, – начал он, сев в постели, облокотившись на колено и подперев подбородок рукою, – вот что я сделаю! Я подыщу сорок человек, верных и стойких; найду их между людьми, пусть замешанными в сомнительные делишки, но приученными к дисциплине. Я обещаю им по пятьсот ливров, если они вернутся живыми во Францию; а если не вернутся, то ничего… или половину обещанной суммы их наследникам. Что касается пищи и жилья, то это дело англичан, у которых есть скот на пастбищах, сало в солильных кадках, куры в курятниках и зерно в амбарах. С этим отрядом я явлюсь к генералу Монку. Он примет меня; я приобрету его доверие и злоупотреблю им как можно скорее.
      Но сейчас же д'Артаньян остановился и покачал головой.
      – Нет, – произнес он, – и не решился бы сказать об этом Атосу; стало быть, это средство не совсем хорошее. Надо действовать силой, – прибавил он, – да, конечно, надо действовать силой, не роняя своей чести. С этими сорока солдатами я примусь вести войну, как партизан… Так, но если я встречу даже не сорок тысяч англичан, как говорил Планше, а только четыреста, то наверняка буду разбит, потому что между моими воинами будет, по крайней мере, десять трусов и десять таких дураков, которые позволят по глупости убить себя. Да, в самой деле, нельзя набрать сорок человек вполне верных… столько и на свете нет. Надо удовольствоваться тридцатью… Когда у меня будет только тридцать, я буду вправе избегать встречи с врагом, ссылаясь на малочисленность отряда; а если уж придется драться, то можно в тридцати людях быть более уверенным, чем в сорока.
      Кроме того, я таким образом сберегу пять тысяч франков, то есть восьмую долю моего капитала… а это не шутка! Решено, возьму только тридцать человек! Разделю их на три отряда, и мы рассеемся по Англии с приказанием соединиться в известную минуту; таким образом, разъезжая группами по десяти человек, мы нигде не возбудим подозрений, везде проберемся незамеченными. Да, да, тридцать – чудесное число!.. Ах я, несчастный! вскричал вдруг д'Артаньян. – Ведь надо и тридцать лошадей! Это разорительно! Черт знает, где была у меня голова! Однако нельзя же без лошадей отважиться на такой подвиг! Хорошо, надо так надо; но лошадей мы добудем в Англии; кстати, они там недурны… Черт возьми! Еще забыл одну вещь: для трех отрядов нужны три начальника. Из трех начальников у меня есть один, это я сам; но остальные двое будут стоить почти столько же, сколько весь отряд. Нет, решительно, нужен только один лейтенант. В таком случае я ограничу отряд двадцатью людьми.