Жуткое зрелище представляла собою Гревская площадь. Сплошное море голов, волнующихся, как колосья в поле. При каждом отдаленном шуме все эти головы приходили в движение, миллионы глаз сверкали: все сильнее бушевал этот живой океан, и волны его, точно волны прилива, бились о сплошную стену стрелков, окружавшую виселицы. Тогда рукоятки алебард опускались на головы и плечи подступавших смельчаков, и рядом с виселицей возникало свободное пространство, а задние ряды внезапным напором оттеснялись к самым перилам набережной Сены.
      С высоты окна, из которого открывался вид на площадь, д'Артаньян с тайным удовольствием наблюдал, как находившиеся в толпе мушкетеры и гвардейцы успешно прокладывали себе дорогу, работая кулаками и рукоятками шпаг. Они образовали уже плотную группу человек в пятьдесят. Но не это привлекало внимание д'Артаньяна: вокруг виселиц и вдоль аркады Сен-Жан кипел настоящий живой водоворот. Среди тупых и равнодушных физиономий мелькали люди со смелыми, решительными лицами, которые обменивались друг с другом какими-то таинственными знаками. В одной из наиболее оживленных групп д'Артаньян заметил незнакомца, пришедшего из соседнего сада и державшего речь в кабаке. Теперь он, по-видимому, собирал людей и отдавал им приказания.
      – Так и есть, – воскликнул д'Артаньян, – я не ошибся! Я знаю этого человека: это – Менвиль. Что он тут делает, черт побери?
      Глухой шум, усиливавшийся с каждым мгновением, отвлек его внимание в другую сторону. Шум этот был вызван появлением осужденных. На углу площади показался шедший впереди отряд стрелков. Гул и говор толпы превратился в оглушительный рев.
      Видя, что Рауль побледнел, д'Артаньян ударил его по плечу.
      Стоявшие у очага люди, услышав крики, обернулись и спросили, в чем дело.
      – Ведут осужденных, – отвечал д'Артаньян.
      – Отлично! – сказали оба и принялись еще усерднее разжигать огонь.
      Д'Артаньян поглядывал на них с беспокойством. Ему было ясно, что эти люди, разводившие без всякой надобности такой сильный огонь, затеяли что-то недоброе.
      Между тем осужденные уже появились на площади.
      Перед ними шел палач, а по сторонам по пятидесяти стрелков. Оба были одеты во все черное, – оба бледные, но спокойные.
      Д'Артаньян заметил, что они почти на каждом шагу приподнимались на носках и нетерпеливо смотрели через головы толпы.
      – Гм! – произнес он. – Как они стремятся поскорее увидеть виселицу.
      Рауль отступил назад, не будучи, однако, в состояния совершенно покинуть окно. Ужасные зрелища также обладают притягательной силой.
      – Смерть им! Смерть! – кричали пятьдесят тысяч глоток.
      – Да, смерть им, смерть! – ревело несколько десятков особенно яростных голосов, точно отвечая толпе.
      – Вздернуть их, вздернуть! Да здравствует король! – кричала толпа.
      – Король? – пробормотал Д'Артаньян. – Удивительно! Я полагал, что не король, а Кольбер приказал их повесить.
      В эту минуту в толпе началась давка; шествие осужденных остановилось.
      Люди со смелыми, решительными лицами, которых заметил Д'Артаньян, так поспешно и энергично толкались, протискивались и напирали, что добрались почти до цепи стрелков. Процессия снова тронулась. Вдруг люди, приковавшие к себе внимание д'Артаньяна, с криком «Да здравствует Кольбер! бросились на конвойных, которые тщетно старались от них отбиться. Позади надвигалась толпа.
      Поднялся невообразимый шум и сумятица, слышались вопли ужаса, стук сабель, алебард и мушкетные выстрелы. Словом, наступил хаос, в котором Д'Артаньян уже ничего не мог разобрать. Однако вскоре среди этого хаоса начало выясняться какое-то определенное намерение, чья-то воля.
      Осужденные оказались вдруг вырванными из цепи конвоя; их потащили к кабачку под вывеской «Нотр-Дам». Увлекавшие их кричали: «Да здравствует Кольбер!» Толпа колебалась, не зная, чью сторону принять: стрелков или зачинщиков драки. Ее смущало то, что кричавшие: «Да здравствует Кольбер!
      – принялись также кричать: «Долой виселицы! В огонь их! В огонь! Сжечь живьем этих воров, сжечь кровопийц!»
      Эти крики решили дело. Толпа собралась сюда смотреть на казнь, и вдруг у нее явилась возможность совершить казнь самой, а это большой соблазн! Поэтому в одну секунду вся толпа оказалась на стороне бунтарей и тоже стала вопить: «В огонь грабителей! Да здравствует Кольбер!»
      – Черт возьми! – вскричал Д'Артаньян. – Дело, кажется, принимает серьезный оборот!
      Один из людей, стоявших у очага, подошел к окну с горящей головней.
      – Жарко становится! Ну, сигнал дан! – сказал он, обернувшись к товарищу, и вдруг поднес головню к деревянной обшивке стены. Дом был старый и вспыхнул в одно мгновение. Пламя с треском поднялось кверху.
      К реву толпы присоединились крики поджигателей. Д'Артаньян, который ничего не заметил, потому что смотрел на площадь, почувствовал, что его душит дым и жжет пламя.
      – Э, да вы устроили здесь пожар! – вскричал он, обернувшись. – С ума вы спятили, что ли, голубчики?
      Оба незнакомца посмотрели на него с удивлением.
      – Да ведь так было приказано, – сказали они.
      – Приказано сжечь мой дом?! – загремел Д'Артаньян, вырывая из рук поджигателя головню.
      Второй незнакомец поспешил было на помощь товарищу, но Рауль схватил его в охапку и выбросил в окно, в то время как Д'Артаньян спускал первого с лестницы. Рауль сорвал кусок загоревшейся обшивки и швырнул на пол.
      Убедившись, что пожара нечего больше опасаться, Д'Артаньян снова подбежал к окну.
      Сумятица на площади достигла предела. Вопли «В огонь!», «На костер!», «Да здравствует Кольбер!» – смешивались с криками «На виселицу!», «Да здравствует король!».
      Толпа буянов, освободившая осужденных, тащила их к кабаку. Менвиль во главе этой шайки кричал громче всех:
      – В огонь! В огонь! Да здравствует Кольбер!
      Д'Артаньян начал понимать, что осужденных хотят сжечь живьем, а его дом превратить в костер для этого.
      – Стой! – крикнул он, став одной ногой на подоконник и обнажив шпагу.
      – Менвиль, что вы тут делаете?
      – Дорогу, господин Д'Артаньян! Дорогу! – крикнул тот в ответ.
      – В огонь, в огонь воров! Да здравствует Кольбер! – продолжала реветь толпа.
      Эти крики наконец вывели д'Артаньяна из себя.
      – Черт возьми, что за гнусность! – воскликнул он. – Сжечь живьем людей, приговоренных лишь к повешению!
      Перед дверьми толпа зевак, притиснутая к стене, загородила путь Менвилю с его отрядом. Менвиль выбивался из сил.
      – Дорогу, дорогу! – кричал он, угрожая пистолетом.
      – Сжечь их! Сжечь! – ревела толпа. – В кабаке разведен костер. Сожжем воров вместе с кабаком!
      Не оставалось больше сомнения: дом д'Артаньяна был избран для зверской расправы с осужденными.
      Д'Артаньян припомнил старый боевой клич, всегда оказывавший свое действие, и крикнул громовым голосом, способным заглушить пушечную пальбу, рев моря – и вой бури:
      – Ко мне, мушкетеры!
      Ухватившись рукой за косяк, он прыгнул в самую середину толпы, которая в испуге шарахнулась от дома.
      В один миг Рауль также очутился внизу. Оба обнажили шпаги. Мушкетеры, столпившиеся на площади, услышали призыв и, обернувшись, узнали д'Артаньяна.
      – Наш капитан! Капитан! – закричали они в один голос.
      Толпа расступилась под их дружным натиском, как расступаются волны перед кораблем. В этот момент Д'Артаньян и Менвиль очутились лицом к лицу.
      – Дорогу, дорогу! – кричал Менвиль, видя, что до двери осталось каких-нибудь два шага.
      – Стой! – отвечал Д'Артаньян.
      – Погоди же! – крикнул Менвиль, целясь в него в упор.
      Но прежде чем грянул выстрел, Д'Артаньян шпагой толкнул руку Менвиля и затем проткнул ему бок.
      – Говорил я, чтобы ты вел себя смирно, – заметил д'Артаньян Менвилю, свалившемуся к его ногам.
      – Дорогу, дорогу! – продолжали кричать товарищи Менвиля, которые пришли было в замешательство, но ободрились, увидев, что у них всего двое противников.
      Однако эти двое оказались настоящими сторукими гигантами. Шпаги в их руках сверкали, точно огненный меч архангела: с каждым взмахом на землю падал человек.
      – За короля! – кричал Д'Артаньян.
      – За короля! – вторил ему Рауль.
      Вскоре этот клич подхватили мушкетеры, присоединившиеся к д'Артаньяну.
      Между тем стрелки после временного замешательства пришли в себя и ударили по бунтовщикам с тыла, сбивая и опрокидывая все на пути.
      Толпа, видя сверкающие сабли и льющуюся кровь, шарахнулась назад, увеличивая давку.
      Послышались крики о пощаде, вопли отчаяния: то были последние возгласы побежденных. Осужденные снова попали в руки стрелков.
      Д'Артаньян, приблизившись к ним и видя, что они бледны и полумертвы от ужаса, сказал:
      – Успокойтесь, бедняги, вы не подвергнетесь ужасной казни, которой угрожают вам эти негодяи. Король присудил вас к повешению, и вы будете только повешены… Пусть их повесят.
      В кабачке водворилась полная тишина. За отсутствием воды огонь был залит двумя бочками вина. Заговорщики убежали через сад. Стрелки потащили осужденных к виселице.
      С этой минуты дело быстро пошло вперед. Палач спешил кончить с казнью и, не заботясь о соблюдении всех формальностей, в одну минуту вздернул на виселицу обоих несчастных.
      Д'Артаньяна обступили со всех сторон, осыпая поздравлениями. Он отер пот со лба, кровь со шпаги и пожал плечами, глядя, как Менвиль корчится в судорогах.
      Рауль отвел глаза от тяжелого зрелища, а Д'Артаньян, указав мушкетерам на виселицы с казненными, проговорил:
      – Бедняги! Надеюсь, они умерли, благословляя меня, что я избавил их от костра.
      Эти слова долетели до Менвиля в ту минуту, когда он сам испускал последний вздох. Мрачная улыбка мелькнула на его губах; он хотел что-то сказать, но это усилие стоило ему жизни. Он скончался.
      – О, как все это ужасно! – произнес Рауль. – Уйдемте отсюда, господин Д'Артаньян.
      – Ты не ранен? – спросил его мушкетер.
      – Нет, не беспокойтесь.
      – Экий храбрец! У тебя голова отца, а руки Портоса. Эх, если бы Портос был здесь, ему было бы на что полюбоваться! Куда он мог запропаститься, черт побери! – пробормотал д'Артаньян.
      – Пойдемте же, господин д'Артаньян, – настаивал Рауль.
      – Одну минуту, мой друг. Я сейчас получу свои тридцать семь с половиной пистолей и затем буду к твоим услугам… Дом действительно доходный, – прибавил он, направляясь к кабаку, – но я предпочел бы иметь что-нибудь поспокойнее и в другой части города.

      Пока на Гревской площади разыгрывалась вышеописанная кровавая сцена, несколько заговорщиков собрались у калитки, которая вела в соседний сад.
      Вложив свои шпаги в ножны, они помогли одному из товарищей сесть на ожидавшую в саду лошадь, а потом, точно спугнутая стая птиц, разлетелись в разные стороны: кто перелез через забор, кто проскользнул в калитку.
      Всадник вонзил шпоры в бока лошади с такой силой, что она чуть не перепрыгнула через стену; как молния, пронесся он через площадь Бодуайе, затем по улицам, опрокидывая и давя встречных. Через десять минут он очутился перед дверью главного казначейства, дыша так же тяжело, как и его конь.
      Услышав стук копыт по мостовой, аббат Фуке поспешил к окну и, высунувшись, крикнул всаднику, еще не успевшему соскочить с лошади:
      – Ну что, Даникан?
      – Все кончено, – отвечал тот.
      – Они спасены?
      – Нет, напротив, повешены.
      – Повешены! – повторил аббат, побледнев.
      Внезапно отворилась боковая дверь, и в комнату вошел министр Фуке с бледным, искаженным от горя и гнева лицом. Остановившись на пороге, он прислушивался к разговору, который велся через окно.
      – Негодяи! – вскричал аббат. – Так-то вы дрались!
      – Мы дрались, как львы.
      – Вернее, как трусливые псы!
      – Сударь…
      – Сто хорошо вооруженных бойцов стоят десяти тысяч стрелков, захваченных врасплох. Где Менвиль, этот хвастунишка, уверявший, что он или победит, или умрет?
      – Он сдержал слово, господин аббат: он мертв.
      – Мертв? Кто его убил?
      – Какой-то демон в образе человека, гигант, у которого словно десять огненных мечей в руках. В одну минуту он потушил огонь, усмирил бунт и вызвал из-под земли сотню мушкетеров.
      Фуке поднял голову, на лбу у него выступил пот.
      – О, Лиодо! О, д'Эмери! – прошептал он. – Они умерли, и я обесчещен!
      Аббат обернулся и, увидев брата в таком подавленном состоянии, сказал ему:
      – Полно, не следует так убиваться, сударь. Это судьба! Раз не получилось, как мы хотели, значит, бог…
      – Молчите, аббат, молчите! – воскликнул Фуке. – Ваши утешения – богохульство… Прикажите лучше этому человеку войти и рассказать, как совершилось это ужасное дело.
      – Но, брат мой…
      – Повинуйтесь, сударь!
      Аббат сделал Даникану знак, и через минуту на лестнице послышались его шаги.
      В это время за спиной Фуке появился Гурвиль. Приложив палец к губам, он старался удержать министра от слишком бурного проявления отчаяния.
      Фуке, раздавленный горем, старался сохранить спокойствие.
      В комнату вошел Даникан.
      – Докладывайте, – обратился к нему Гурвиль.
      – Сударь, – начал гонец, – нам было дано приказание похитить осужденных и кричать при этом: «Да здравствует Кольбер!»
      – Похитить, чтобы сжечь их живьем, не так ли, аббат? – прервал Гурвиль.
      – Да, таков был приказ, данный Менвилю, который понимал, что он означает. Но Менвиль убит.
      Это известие скорее успокоило, чем опечалило Гурвиля.
      – Чтобы сжечь их живьем? – повторил гонец, как будто сомневаясь в возможности подобного приказания, хотя сам участвовал в его исполнении.
      – Ну, конечно, чтобы сжечь живьем! – грубо оборвал его аббат.
      – Так, так, сударь, – сказал тот, стараясь по выражению лиц своих собеседников разгадать, в каком духе вести рассказ.
      – Ну, рассказывайте же, – повторил Гурвиль.
      – Осужденных, – продолжал Даникан, – привели на Гревскую площадь; тут народ как с цепи сорвался и стал кричать, чтобы их сожгли живьем, а не повесили.
      – Народ имел на то свои основания, – заметил аббат. – Продолжайте.
      – Стрелков было оттеснили; в доме, который должен был служить костром для осужденных, вспыхнул пожар, но тут, откуда ни возьмись, тот сумасшедший, тот дьявол, тот гигант, о котором я говорил, – он оказался хозяином этого самого дома, – с помощью еще какого-то молодого человека выбросил из окна поджигателей, кликнул из толпы мушкетеров, выпрыгнул сам из окна на площадь и принялся так работать шпагой, что стрелки взяли верх, Менвиль пал на месте, осужденных отбили и в три минуты казнили.
      Несмотря на свое самообладание, Фуке не мог сдержать глухого стона.
      – А как зовут хозяина этого дома? – спросил аббат.
      – Не знаю, я его не видал; я все время оставался на страже в саду и знаю обо всем с чужих слов. Мне было приказано, как только все будет кончено, скакать к вам, чтобы рассказать, как было дело. И вот я здесь.
      – Хорошо, больше нам ничего не нужно от вас, – сказал аббат, все более и более падавший духом при мысли, что он сейчас останется с глазу на глаз с братом.
      – Вот вам двадцать пистолей, – сказал Гурвиль. – Ступайте и старайтесь впредь так же, как в этот раз, защищать подлинные интересы короля…
      – Слушаю, сударь, – сказал гонец, кланяясь и пряча деньги в карманы.
      Не успел он выйти из комнаты, как Фуке очутился между аббатом и Гурвилем.
      Оба одновременно раскрыли рот, чтобы заговорить.
      – Нет, не оправдывайтесь, – вскричал Фуке, – и не сваливайте вину на других! Если бы я был истинным другом д'Эмери и Лиодо, я никому не доверил бы заботы об их спасении. Виноват я один, и лишь я должен сносить все упреки и угрызения совести. Оставьте меня, аббат.
      – Но, надеюсь, вы не помешаете мне разыскать негодяя, который, в угоду Кольберу, расстроил весь наш превосходно задуманный план? Благое дело – любить своих друзей, но не дурно, мне кажется, и преследовать врагов.
      – Довольно, аббат, уйдите, прошу вас, и не являйтесь до новых приказаний. Я считаю, что мы должны вести себя крайне осторожно. У вас перед глазами ужасный пример. Господа, я запрещаю вам обоим всякие насилия.
      – Никакие запрещения, – проворчал аббат, – не могут помешать мне отомстить врагу за оскорбление нашей фамильной чести.
      – А я, – произнес Фуке тоном, не терпящим возражений, – при малейшем нарушении моей воли немедленно брошу вас в Бастилию. Примите это к сведению, аббат.
      Аббат поклонился, покраснев.
      Фуке сделал знак Гурвилю следовать за ним и направился к своему кабинету. Но в эту минуту, лакей громко доложил:
      – Господин д'Артаньян.
      – Это кто такой? – небрежно спросил министр у Гурвиля.
      – Отставной лейтенант мушкетеров его величества, – тем же тоном ответил Гурвиль.
      Не придав значения словам Гурвиля, Фуке двинулся дальше.
      – Виноват, монсеньер, – сказал Гурвиль. – Я полагаю, что этот мушкетер, оставивший королевскую службу, пришел за получением пенсии.
      – Черт с ним! – возразил министр. – Он явился совсем не вовремя.
      – Позвольте, монсеньер, передать ему ваш отказ: я с ним знаком. Это такой человек, в лице которого нам при нынешних обстоятельствах лучше иметь не врага, а друга.
      – Передавайте что хотите, – сказал Фуке.
      – Передайте ему, – произнес аббат со злобой, присущей служителям церкви, – что денег нет, особенно для мушкетеров.
      Но не успел он вымолвить эти слова, как полуоткрытая дверь распахнулась, и в комнату вошел д'Артаньян.
      – О господин Фуке, я наперед знал, что для мушкетеров у вас нет денег. Я шел сюда с тем, чтобы получить не деньги, а отказ. Считаю, что уже получил его, благодарю и желаю вам всего доброго. Пойду теперь за деньгами к господину Кольберу.
      И, довольно небрежно поклонившись, он вышел.
      – Гурвиль, верните этого человека, – приказал Фуке.
      Гурвиль догнал д'Артаньяна на лестнице. Услыхав за спиною шаги, д'Артаньян обернулся и узнал Гурвиля.
      – Хороши порядки, сударь, у ваших господ финансистов, – сказал мушкетер. – Я прихожу к господину Фуке получить сумму, назначенную мне его величеством, а он встречает меня так, словно я нищий, явившийся просить милостыню, или жулик, готовый стянуть что-нибудь из серебра.
      – Но вы, кажется, произнесли имя Кольбера, дорогой господин д'Артаньян? Вы сказали, что идете к нему?
      – Да, я иду к нему, хотя бы для того, чтобы получить сведения о людях, которые поджигают чужие дома, крича: «Да здравствует Кольбер!»
      Гурвиль насторожился.
      – Ах, вы намекаете на то, что произошло на Гревской площади?
      – Ну конечно.
      – Но разве эти события как-нибудь коснулись вас?
      – Кольбер превращает мой дом в костер, и это, по-вашему, не касается меня!
      – Ваш дом… Ваш дом хотели сжечь?
      – Ну да.
      – Значит, это вы владелец кабачка под вывеской «Нотр-Дам»?
      – Да, я стал им с неделю тому назад.
      – Уж не вы ли тот отважный военный, который рассеял бунтовщиков, собиравшихся сжечь живьем осужденных?
      – Поставьте себя на мое место, господин Гурвиль. Я – военный и в то же время домовладелец. Как военный, я должен содействовать исполнению приказа короля, как собственник – охранять свой дом от огня. Я и выполнил разом обе обязанности, отдав господ Лиодо и д'Эмери в руки стрелков.
      – Так это вы выбросили кого-то из окна?
      – Да, я, – скромно отвечал д'Артаньян.
      – И убили Менвиля!
      – Пришлось, к сожалению, – заявил мушкетер с поклоном, точно принимая поздравления.
      – Словом, это вы были причиной того, что осужденные повешены?
      – Да, вместо того чтобы быть заживо сожженными. И я горжусь этим, сударь. Я избавил этих несчастных от ужаснейших мучений. Понимаете ли, господин Гурвиль, их хотели сжечь заживо! Ведь это превосходит всякое воображение.
      – Не стану вас больше задерживать, господин д'Артаньян, – сказал Гурвиль, желая избавить министра от встречи с человеком, нанесшим ему такой тяжелый удар.
      – Нет, нет, – вмешался Фуке, стоявший все время за дверью и слышавший весь разговор. – Напротив, прошу вас войти, господин д'Артаньян.
      – Простите, господин министр, – заговорил д'Артаньян, – но мне время дорого. Я должен еще побывать у господина Кольбера, чтобы переговорить с ним и получить следуемые мне деньги.
      – Вы можете получить их здесь, сударь, – сказал Фуке.
      Д'Артаньян с удивлением взглянул на министра.
      – Вам дали здесь необдуманный ответ, я слыхал его, – продолжал Фуке.
      – А между тем человек ваших достоинств должен быть известен всем.
      Д'Артаньян поклонился.
      – У вас есть ордер? – спросил Фуке.
      – Да, господин министр.
      – Я сам выдам вам деньги. Пройдите со мною.
      Сделав Гурвилю и аббату знак остаться в комнате, он увел д'Артаньяна в свой кабинет.
      – Сколько вам следует получить, сударь? – спросил он.
      – Что-то вроде пяти тысяч ливров, монсеньер.
      – Это, вероятно, оставшееся за казною жалованье?
      – Нет, это жалованье за четверть года вперед.
      – Вы получаете за четверть года пять тысяч ливров? – спросил министр, внимательно всматриваясь в мушкетера. – Значит, король назначил вам двадцать тысяч ливров в год?
      – Да, монсеньер, я получаю в год двадцать тысяч ливров. Вы находите, что это слишком много?
      – Я? – с горькой улыбкой возразил Фуке. – Если б я умел распознавать людей, если б во мне было побольше осторожности и рассудительности вместо легкомыслия я ветрености, – словом, если бы я, подобно иным людям, умел устраивать свою жизнь, вы получали бы не двадцать, а сто тысяч ливров в год и служили бы не королю, а мне.
      Д'Артаньян слегка покраснел. В похвалах, в самом тоне льстеца всегда заключается тонкий яд, действующий даже на самых сильных духом людей.
      Министр выдвинул ящик стола, достал четыре свертка монет и положил их перед мушкетером.
      Гасконец развернул один из них.
      – Здесь золото, – сказал он.
      – Да, оно меньше обременит вас, сударь.
      – Но ведь в этих свертках двадцать тысяч ливров, монсеньер, а мне нужно только пять.
      – Я хочу избавить вас от труда являться в главное казначейство четыре раза в год.
      – Монсеньер, вы подавляете меня своей любезностью.
      – Я только исполняю свой долг, шевалье. Надеюсь, вы не сохраните дурного чувства ко мне под влиянием необдуманных слов моего брата. Это человек с очень вспыльчивым, своенравным характером.
      – Монсеньер, – возразил д'Артаньян, – поверьте, меня огорчают только ваши извинения.
      – Так я не буду больше извиняться, попрошу вас только оказать мне любезность.
      – Любезность? О, монсеньер!
      Фуке снял с пальца брильянтовый перстень, стоимостью, по крайней мере, в тысячу пистолей.
      – Сударь, – обратился он к д'Артаньяну, – этот брильянт был подарен мне другом детства, человеком, которому вы оказали огромную услугу.
      Голос его заметно дрогнул.
      – Услугу? – с удивлением произнес д'Артаньян. – Я оказал услугу одному из ваших друзей?
      – Да, и вы не могли еще позабыть о ней, так как сделали это не далее как сегодня.
      – Как же звали вашего друга?
      – Д'Эмери.
      – Но ведь это один из казненных!
      – Да, одна из жертв… Итак, господин д'Артаньян, в память услуги, оказанной вами Д'Эмери, прошу принять от меня этот перстень. Сделайте это из чувства расположения ко мне.
      – Но, монсеньер…
      – Примите, примите его, прошу вас. Сегодня у меня день глубокой печали… Позже, быть может, вы все узнаете. Сегодня я потерял друга и стараюсь найти нового.
      – Но, господин Фуке…
      – Прощайте, господин д'Артаньян, или, лучше сказать, до свиданья! воскликнул Фуке, чувствуя, что его сердце разрывается от скорби.
      С этими словами министр вышел из кабинета, оставив д'Артаньяна с двадцатью тысячами ливров и с перстнем в руке.
      – Гм! – в мрачном раздумье произнес мушкетер. – Ничего не могу понять… Одно могу сказать: это благородный человек… Пойду-ка теперь к Кольберу… Может быть, он объяснит мне что-нибудь.
      И он направился к выходу.

      Кольбер жил на улице Нев-де-Пти-Шан, в доме, принадлежавшем Ботрю.
      Крепкие ноги д'Артаньяна донесли его туда в какие-нибудь четверть часа.
      Когда д'Артаньян пришел к новому фавориту, весь двор его дома был полон стрелков и полицейских, собравшихся, чтобы принести ему свои поздравления или извинения, смотря по тому, будет ли он их хвалить или бранить.
      Льстивость у подобных людей – такой же инстинкт, как чутье у животных. Они отлично понимали, что доставят удовольствие Кольберу, рассказав, какую роль играло его имя в недавних уличных беспорядках.
      Д'Артаньян попал как раз в тот момент, когда начальник конвоя докладывал Кольберу. Не замеченный последним, мушкетер стал позади стрелков, у самых дверей.
      Несмотря на нежелание Кольбера, мрачно хмурившего свои густые брови, офицер отвел его в сторону, говоря:
      – Если вы задумали, сударь, чтобы народ сам совершил суд над изменниками, вам следовало предупредить нас. При всем нашем стремлении угодить вам и не действовать наперекор вашим планам, мы должны были исполнить отданный приказ.
      – Трижды дурак! – вскричал Кольбер в бешенстве, встряхивая своими густыми, как грива, черными волосами. – Что за вздор вы мелете! По-вашему, я хотел устроить бунт? Да вы пьяны или с ума сошли?
      – Но, сударь, ведь они кричали: «Да здравствует Кольбер! – возразил начальник конвоя в сильном смущении.
      – Какая-нибудь горсточка бунтарей…
      – Нет, сударь, вся площадь.
      – Неужели народ в самом деле кричал: «Да здравствует Кольбер!»? спросил интендант, просветлев. – Уверены ли вы в том, что говорите?
      – Крики были такие, что глухой услышал бы.
      – И это действительно кричал народ, самый настоящий народ?
      – Конечно, сударь, этот-то настоящий народ и поколотил нас.
      – Очень хорошо, – произнес Кольбер, всецело занятый своими мыслями. Так вы полагаете, что сжечь осужденных было желанием народа?
      – О да, конечно.
      – Это дело другое… Вы дали хороший отпор?..
      – Мы потеряли трех человек.
      – Но, надеюсь, вы никого не убили?
      – На месте осталось несколько убитых бунтарей, и между ними один человек не простой…
      – Кто это?
      – Некто Менвиль, за которым давно уже следила полиция.
      – Менвиль! – вскричал Кольбер. – Не тот ли, что убил на улице Юшет человека, требовавшего жирного цыпленка?
      – Он самый, сударь.
      – И этот Менвиль тоже кричал: «Да здравствует Кольбер!»?
      – Кричал, и даже громче всех, как бешеный.
      Лицо Кольбера снова омрачилось и приняло озабоченное выражение; осветившее было его сияние горделивой радости сразу погасло.
      – Так что же вы говорите, – разочарованно произнес он, – что почин в этом деле шел от народа? Менвиль был моим врагом; он отлично знал, что рано или поздно я непременно повешу его. Он – один из наемников аббата Фуке… Все это было, несомненно, подстроено самим Фуке, ведь казненные – друзья его детства!
      «Вот как! – подумал д'Артаньян. – Теперь мне все ясно. И все-таки Фуке, что бы о нем ни говорили, – благородный человек».
      – Уверены ли вы, что Менвиль убит? – спросил Кольбер офицера.
      Тут д'Артаньян решил, что ему пора вмешаться в разговор, и выступил вперед.
      – Да, он убит, господин Кольбер, – сказал он.
      – Ах, это вы, сударь? – произнес Кольбер.
      – Он убит мной! – непринужденно ответил мушкетер. – Я полагал, что Менвиль ваш отъявленный враг.
      – Не мой, а короля, – возразил Кольбер.
      «Скотина! – подумал д'Артаньян. – Ты вздумал еще лицемерить со мной!»
      – Я очень счастлив, что мог оказать королю такую услугу, – произнес он вслух. – Не возьметесь ли вы довести это до сведения его величества, господин интендант?
      – Прошу вас, сударь, определить точнее: что за поручение вы мне даете и что именно должен я передать королю? – отвечал Кольбер язвительным тоном, в котором явственно прозвучала неприязнь.
      – Я не даю вам никакого поручения, – возразил д'Артаньян со спокойствием, никогда не покидающим насмешников. – Я думал, что вас не затруднит доложить его величеству, что я, попав случайно на Гревскую площадь, расправился с Менвилем и водворил должный порядок.
      Кольбер широко открыл глаза и вопросительно взглянул на начальника конвоя.
      – Да, верно, – подтвердил тот. – Этот господин оказался нашим спасителем.
      – Что же вы сразу не сказали, что пришли сюда сообщить об этом? сказал Кольбер мушкетеру с досадой. – Все объяснилось бы, и вам же было бы лучше.
      – Вы ошибаетесь, господин интендант, я пришел сюда совсем не для этого.
      – Однако вы совершили настоящий подвиг.
      – О, – небрежно произнес мушкетер, – я привык к этому.
      – Так чему же я обязан честью вашего посещения?
      – Король приказал мне явиться к вам.
      – А, значит, вы явились за деньгами? – сказал Кольбер сухо, увидев, что д'Артаньян достает из кармана какую-то бумагу.