Безмо сидел за столом, потирая руки и не отрывая взгляда от ваннского епископа, который, шагая по комнате в высоких сапогах, словно кавалерист, весь в сером, со шпагою на боку, беспрестанно повторял, что он голоден, и выказывал признаки живейшего нетерпения.
      Господин де Безмо де Монлезен не привык к откровенности его преосвященства ваннского монсеньера, а между тем Арамис в этот вечер, придя в игривое настроение, делал ему признание за признанием. Прелат снова стал похожим на мушкетера. Епископ шалил, что касается до Безмо, то он с легкостью, свойственной вульгарным натурам, в ответ на несколько большую, чем обычно, непринужденность в обращении своего гостя, стал держать себя недопустимо развязно.
      - Сударь, - обратился он к Арамису, - ибо называть вас монсеньером я, говоря по правде, сегодня вечером не решаюсь.
      - Вот и хорошо, - сказал Арамис, - зовите меня, пожалуйста, сударем; ведь я в сапогах.
      - Так вот, сударь, знаете ли вы, кого вы мне сегодня напоминаете? " Нет, честное слово, не знаю! - ответил ваннский епископ, наливая себе вина. - Надеюсь все же, что прежде всего я напоминаю вам приятного гостя.
      - И не одного, а двоих. Франсуа, друг мой, закройте окно; как бы ветер не обеспокоил его преосвященство господина епископа.
      - И пусть он оставит нас, - добавил Арамис. - Ужин додан, а съесть его мы сумеем и без лакея. Люблю посидеть в небольшом обществе, наедине с другом.
      Безмо почтительно поклонился.
      - Мы сможем сами поухаживать за собою, - продолжал Арамис.
      - Идите, Франсуа, - приказал Безмо, - итак, я говорил, что ваше преосвященство напоминаете мне не одного, а двоих; один из них весьма знаменит - это покойный кардинал, великий кардинал, тот, что взял Ла-Рошель - у него, кажется, были такие же сапоги, как у вас.
      - Да, клянусь честью! - воскликнул Арамис. - Ну а кто же второй?
      - Второй - это некий мушкетер, очень красивый, очень храбрый, очень дерзкий, очень счастливый, который из аббата сделался мушкетером, а из мушкетера - аббатом.
      Арамис снизошел до улыбки.
      - Из аббата, - продолжал Безмо, ободренный улыбкой его преосвященства епископа ваннского, - из аббата епископом, а из епископа...
      - Ах, сделайте милость, остановитесь! - сказал
      Арамис.
      - Говорю вам, сударь, я вижу в вас кардинала.
      - Оставим это, любезнейший господин де Безмо. И хотя, как вы заметили, на мне сегодня кавалерийские сапоги, тем не менее я не хотел бы ссориться с церковью даже на один этот вечер.
      - А все-таки у вас дурные намерения, монсеньер.
      - О, сознаюсь, дурные, как все мирское.
      - Вы бродите по городу, по переулкам, в маске?
      - Вот именно, в маске.
      - И по-прежнему пускаете в ход вашу шпагу?
      - Пожалуй, что так, но только в тех случаях, когда меня вынуждают к этому. Будьте добры, кликните Франсуа.
      - Вино перед вами.
      - Он мне нужен не для вина: здесь очень жарко, а окно между тем закрыто.
      - Когда я ужинаю, то всегда закрываю окно, чтобы не слышать, как проходит патруль или прибывают курьеры.
      - Вот как... значит, если окно открыто, вы слышите их?
      - Слишком хорошо, а это всегда неприятно. Вы понимаете?
      - Но здесь положительно задыхаешься. Франсуа!
      Франсуа немедленно явился на зов.
      - Откройте, прошу вас, окно, любезнейший Франсуа, - произнес Арамис. - Ведь вы разрешите, господин де Безмо?
      - Монсеньер, вы здесь у себя дома, - ответил комендант.
      Франсуа отворил окно.
      - Знаете, - заговорил де Безмо, - теперь, после того как граф де Ла Фер возвратился к своим пенатам в Блуа, вы, пожалуй, будете чувствовать себя совсем одиноким. Ведь он давний ваш друг, не так ли?
      - Вы знаете это не хуже меня, Безмо; ведь вы служили в мушкетерах в одно время с нами.
      - Ну, с друзьями я ни бутылок, ни лет не считаю.
      - И вы правы. Но я испытываю к графу де Ла Фер не только любовь, я глубоко уважаю его.
      - Ну а я, как ни странно, - сказал комендант, - предпочитаю ему шевалье даАртаньяна. Вот человек, который пьет хорошо и долго. Такие люди, по крайней мере, не таят своих мыслей.
      - Безмо, напоите меня нынешним вечером: давайте пировать, как бывало; обещаю, что если у меня на сердце есть какая-нибудь печаль, вы сможете увидеть ее, как увидели бы брильянт на дне своего стакана.
      - Браво! - крикнул Безмо.
      Он налил себе полный стакан вина и выпил его, радуясь от всего сердца при мысли о том, что грехопадение его преосвященства епископа совершается не без его участия.
      Поглощенный своими мыслями и вином, он не заметил, что Арамис внимательно прислушивается к каждому звуку, доносящемуся с главного двора крепости.
      Часов около восьми, в то время как Франсуа подавал пятую бутылку вина, во двор въехал курьер, и хотя прибытие его сопровождалось изрядным шумом, Безмо ничего не услышал.
      - Черт его побери! - проговорил Арамис.
      - Что? Кого? - встрепенулся Безмо. - Надеюсь, не вино, которое вы сейчас пьете, и не того, кто им угощает вас?
      - Нет; ту лошадь и только ее, которая производит не меньше шума, чем эскадрон в полном составе.
      - Ну, так это курьер, - буркнул, не прекращая возлияний, Безмо. Черт бы его унес! И поскорее, чтобы нам больше не слышать о нем. Ура! Ура!
      - Вы обо мне забываете, любезный Безмо. У меня стакан пуст, - молвил Арамис, указывая на свой хрустальный бокал.
      - Клянусь, вы меня восхищаете... Франсуа, вина!
      Вошел Франсуа.
      - Вина, каналья, и самого лучшего!
      - Слушаю, сударь, но... там приехал курьер.
      - Я сказал: к черту!
      - Сударь, однако...
      - Пусть передаст дежурному, завтра посмотрим. Завтра у нас будет время, завтра будет светло, - ответил солдату Безмо, причем заключительные слова он произнес нараспев.
      - Ах, сударь, сударь... - проворчал невольно солдат.
      - Будьте осторожнее! - сказал Арамис.
      - В чем, дорогой господин д'Эрбле? - спросил полупьяный Безмо.
      - Письмо, посланное коменданту цитадели с курьером, бывает порой приказом...
      - Почти всегда.
      - А разве приказы посылаются не министрами?
      - Да, конечно, но...
      - А разве министры не скрепляют своей подписью подписи короля?
      - Может быть, вы и правы. Но все это очень досадно, когда сидишь вот так, перед вкусной едой, наедине с другом. Ах, сударь, простите, я позабыл, что это я угощаю вас ужином и что говорю с будущим кардиналом.
      - Оставим это, любезный Безмо, и вернемся к вашему солдату по имени Франсуа.
      - Но что же он сделал?
      - Он ворчал.
      - Напрасно!
      - Да, но так как он все же ворчал, то возможно, что там происходит что-нибудь необычное. Может быть, Франсуа нисколько не виноват в том, что ворчал, а виноваты вы, не пожелав его выслушать.
      - Виноват? Я виноват перед Франсуа? Это уж слишком!
      - Виноваты в уклонении от служебных обязанностей. Простите, но я счел долгом сделать вам замечание, которое кажется мне довольно серьезным.
      - Возможно, что я не прав! - заикаясь, сказал Безмо. - Приказ короля священен. Но приказ, который приходит за ужином, повторяю снова, чтоб его черт...
      - Если б вы позволили себе нечто подобное по отношению к великому кардиналу, - а, дорогой мой Безмо? - да если б к тому же приказ оказался спешным...
      - Я это сделал, чтобы не беспокоить епископа; разве, черт возьми, это не оправдание?
      - Не забывайте, Безмо, что и я носил когда-то мундир и привык иметь дело с приказами.
      - Значит, вы желаете...
      - Я желаю, друг мой, чтобы вы выполнили ваш долг.
      Да, я прошу вас исполнить его, хотя бы ради того, чтобы вас не осудил этот солдат.
      Франсуа все еще ждал.
      - Пусть принесут приказ короля, - сказал, приосаниваясь, Безмо и прибавил шепотом: - Знаете, что в нем будет написано? Что-нибудь в таком роде: "Будьте осторожны с огнем поблизости от порохового склада". Или: "Следите за таким-то, он быстро бегает". Ах, когда бы, монсеньер, вы только знали, сколько раз меня внезапно будили посреди самого сладкого, самого безмятежного сна; сломя голову летели сюда гонцы лишь затем, чтобы передать мне записку, содержащую в себе следующие слова: "Господин де Безмо, что нового?" Видно, что люди, которые теряют время для писания подобных приказов, никогда сами не ночевали в Бастилии. Узнали б они тогда толщину моих стен, бдительность офицеров и количество патрулей. Ну, ничего не поделаешь, монсеньер! Это и есть их настоящее ремесло мучить меня, когда я спокоен, и тревожить, когда я счастлив, - прибавил Безмо, кланяясь Арамису. - Предоставим же им занижаться их ремеслом.
      - А вы занимайтесь вашим, - добавил, улыбаясь, епископ; при этом он устремил на Безмо настолько пристальный взгляд, что слова Арамиса, несмотря на ласковый тон, прозвучали для коменданта как приказание.
      Франсуа возвратился. Безмо взял у него посланный к нему министром приказ. Он неторопливо распечатал его я столь же неторопливо прочел. Арамис, делая вид, что пьет, сквозь хрусталь бокала наблюдал за хозяином.
      - Ну, что я вам говорил! - проворчал Безмо.
      - А что? - спросил ваннский епископ.
      - Приказ об освобождении. Скажите на милость, хороша новость, чтобы из-за нее беспокоить нас?
      - Хороша для того, кого она касается непосредственно, и против этого вы, вероятно, не станете возражать, мой дорогой комендант.
      - Да еще в восемь вечера!
      - Это из милосердия.
      - Из милосердия, пусть будет так; но его оказывают негодяю, томящемуся от скуки, а не мне, развлекающемуся в доброй компании, - сердито бросил Безмо.
      - Разве это освобождение потеря для вас? Что же, узник, которого теперь у вас отбирают, содержался в особых условиях?
      - Как бы не так! Дрянь, жалкая крыса; он сидел на пяти франках в день.
      - Покажите, - попросил Арамис, - или, быть может, это нескромность?
      - Нисколько, читайте.
      - Тут написано: спешно. Вы видели?
      - Восхитительно! Спешно! Человек, который сидит у меня добрые десять лет! И его спешат выпустить, и притом сегодня же, и притом в восемь вечера!
      И Безмо, пожав плечами с выражением царственного презрения, бросил приказ на стол и снова принялся за еду.
      - У них бывают такие порывы, - проговорил он все еще с полным ртом. В один прекрасный день хватают человека, кормят его десять лет сряду, а мне беспрестанно пишут: "Следите за негодяем!" или: "Держите его построже!" А затем, когда привыкнешь смотреть на узника как на человека опасного, тут вдруг, без всякого повода и причины, вам объявляют: "Освободите". И еще надписывают на послании: Спешно! Признайтесь, монсеньер, что тут ничего другого не остается, как только пожать плечами.
      - Что поделаешь! - вздохнул Арамис. - Возмущаешься, а приказ все-таки выполняешь.
      - Конечно! Разумеется, выполняешь!.. Но немного терпения!.. Не следует думать, будто я раб.
      - Боже мой, любезнейший господин де Безмо, кто же думает о вас нечто подобное. Всем известна свойственная вам независимость.
      - Благодарение господу!
      - Но известно также и ваше доброе сердце.
      - Ну, что о нем говорить!
      - И ваше повиновение вышестоящим. Видите ли, Безмо, кто был солдатом, тот останется им на всю жизнь.
      - Вот поэтому я и оказываю беспрекословное повиновение, и завтра, на рассвете, узник будет освобожден.
      - Завтра?
      - На рассвете.
      - Но почему не сегодня, раз на пакете и на самом приказе значится спешно?
      - Потому что сегодня мы с вами ужинаем, и для нас это также достаточно спешное дело.
      - Дорогой мой Безмо, хоть я сегодня и в сапогах, все же я не могу не чувствовать себя духовным лицом, и долг милосердия представляется мне вещью более неотложной, чем удовлетворение голода или жажды. Этот несчастный страдал достаточно долго; вы сами только что говорили, что в течение целых десяти лет он был вашим нахлебником. Сократите же ему хоть немного его страдания! Счастливая минута ожидает его, дайте же ему поскорей насладиться ею, и господь вознаградит вас за это годами блаженства в раю.
      - Таково ваше желание?
      - Я прошу вас об этом.
      - Сейчас, посреди нашего ужина?
      - Умоляю вас; поступок такого рода стоит десяти benedicite [39].
      - Пусть будет по-вашему. Только нам придется доедать ужин холодным.
      - О, пусть это вас не смущает!
      Безмо откинулся на спинку своего кресла, чтобы позвонить Франсуа, и повернулся лицом к входное двери.
      Приказ лежал на столе. Арамис воспользовался теми несколькими мгновениями, пока Безмо не смотрел в его сторону, и обменял лежавшую на столе бумагу на другую, сложенную совершенно таким же образом и вынутую им из кармана.
      - Франсуа, - сказал комендант, - пусть пришлют ко мне господина майора и тюремщиков из Бертодьеры.
      Франсуа, поклонившись, пошел выполнять приказание, и собеседники остались одни.
      XXXV
      ГЕНЕРАЛ ОРДЕНА
      Наступило молчание, во время которого Арамис не спускал глаз с коменданта. Тому, казалось, все еще не хотелось прервать посередине ужин, и он искал более или менее основательный предлог, чтобы дотянуть хотя бы до десерта.
      - Ах! - воскликнул он, найдя, по-видимому, такой предлог. - Да ведь это же невозможно!
      - Как невозможно, - сказал Арамис, - что же тут, дорогой друг, невозможного?
      - Невозможно в такой поздний час выпускать заключенного. Не зная Парижа, куда он сейчас пойдет?
      - Пойдет куда сможет.
      - Вот видите, это все равно что отпустить на волю слепого.
      - У меня карета, и я отвезу его, куда он укажет.
      - У вас ответ всегда наготове. Франсуа, передайте господину майору, пусть он откроет камеру господина Сельдона, номер три, в Бертодьере.
      - Сельдон? - равнодушно переспросил Арамис.
      Вы, кажется, сказали Селъдон?
      - Да. Так зовут того, кого нужно освободить.
      - О, вы, вероятно, хотели сказать - Марчиали.
      - Марчиали? Что вы! Нет, нет, Сельдон.
      - Мне кажется, что вы ошибаетесь, господин де
      Безмо.
      - Я читал приказ.
      - И я тоже.
      - Я прочел там имя Сельдона, да еще написанное такими вот буквами!
      И господин де Безмо показал свой палец.
      - А я прочитал Марчиали, и такими вот буквами.
      И Арамис показал два пальца.
      - Давайте выясним, - сказал уверенный в своей правоте Безмо, - вот приказ, и стоит только еще раз прочесть его...
      - Вот я и читаю Марчиали, - развернул бумагу Арамис. - Смотрите-ка!
      Безмо взглянул, и рука его дрогнула.
      - Да, да! - произнес он, окончательно поверженный в изумление. Действительно Марчиали. Так и написано: Марчиали!
      - Ага!
      - Как же так? Человек, о котором столько твердили, о котором ежедневно напоминали! Признаюсь, монсеньер, я решительно отказываюсь понимать.
      - Приходится верить, раз видишь собственными глазами.
      - Поразительно! Ведь я все еще вижу этот приказ и имя ирландца Сельдона. Вижу. Ах, больше того, я помню, что под его именем было чернильное пятно, посаженное пером.
      - Нет, пятна тут не видно, - заметил Арамис.
      - Как так не видно? Я даже поскреб песок, которым его присыпали.
      - Как бы то ни было, дорогой господин де Безмо, - сказал Арамис, - и что бы вы там ни видели, а приказ предписывает освободить Марчиали.
      - Приказ предписывает освободить Марчиали, - машинально повторил Безмо, пытаясь собраться с мыслями.
      - И вы этого узника освободите. А если ваше доброе сердце подсказывает вам освободить заодно и Сельдона, то я ни в какой мере не стану препятствовать этому.
      Арамис подчеркнул эту фразу улыбкой, ирония которой окончательно открыла Безмо глаза и придала ему храбрости.
      - Монсеньер, - начал он, - Марчиали - это тот самый узник, которого на днях так таинственно и так властно домогался посетить некий священник, духовник нашего ордена.
      - Я не знаю об этом, сударь, - ответил епископ.
      - Однако это случилось не так давно, дорогой господин д'Эрбле.
      - Это правда, но у нас так уж заведено, чтобы сегодняшний человек не знал, что делал вчерашний.
      - Во всяком случае, - заметил Безмо, - посещение духовника иезуита осчастливило этого человека.
      Арамис, не возражая, снова принялся за еду и питье. Безмо, не притрагиваясь больше ни к чему из стоявшего перед ним на столе, снова взял в руки приказ и принялся тщательно изучать его.
      Это разглядывание при обычных обстоятельствах, несомненно, заставило бы покраснеть нетерпеливого Арамиса; но ваннский епископ не впадал в гнев из-за таких пустяков, особенно если приходилось втихомолку признаться себе самому, что гневаться было чрезвычайно опасно.
      - Ну так как же, освободите ли вы Марчиали? - поинтересовался Арамис. - О, да у вас выдержанный херес с отличным букетом, любезнейший комендант!
      - Монсеньер, - отвечал Безмо, - я выпущу заключенного Марчиали лишь после того, как повидаю курьера, доставившего приказ, и, допросив его, удостоверюсь в том...
      - Приказы пересылаются запечатанными, и о содержании их курьер не осведомлен. В чем же вы сможете удостовериться?
      - Пусть так, монсеньер; в таком случае, я отошлю его назад в министерство, и пусть господин де Лион либо отменит, либо подтвердит этот приказ.
      - А кому это нужно? - холодно спросил Арамис.
      - Это нужно, чтобы не впасть, монсеньер, в ошибку, это нужно, чтобы тебя не могли обвинить в недостатке почтительности, которую всякий подчиненный должен проявлять по отношению к вышестоящим, это нужно, чтобы неукоснительно выполнять обязанности, возлагаемые на тебя службой.
      - Прекрасно; вы говорите с таким красноречием, что я положительно восхищаюсь вами. Вы правы, подчиненный должен быть почтителен по отношению к вышестоящим: он виновен, если впадает в ошибку, и подлежит наказанию, если не выполняет своих обязанностей или позволяет себе преступить законы, к соблюдению которых его обязывает служба.
      Безмо удивленно посмотрел на епископа.
      - Из этого вытекает, - продолжал Арамис, - что для успокоения собственной совести вы намерены посоветоваться с начальством?
      - Да, монсеньер.
      - И что если лицо, стоящее выше вас, прикажет вам выполнить то-то и то-то, вы окажете ему полное повиновение?
      - Можете в этом не сомневаться.
      - Хорошо ли вы знаете королевскую руку, господин де Безмо?
      - Да, монсеньер.
      - Разве на этом приказе об освобождении нет подписи короля?
      - Есть, но, быть может, она...
      - Подложная? Не это ли вы имели в виду?
      - Это бывало.
      - Вы правы. Ну а что вы скажете о подписи де Лиона?
      - Я вижу и ее на этой бумаге; но если можно подделать королевскую подпись, то с еще большим основанием можно предположить, что и подпись де Лиона подложная.
      - Вы делаете поистине гигантские успехи в логике, дорогой господин де Безмо, - сказал Арамис, - и ваша аргументация неоспорима. Но какое, собственно, у вас основание считать подписи на этом приказе подложными?
      - Очень серьезное: отсутствие подписавших его ничто не доказывает, что подпись его величества - подлинная, и здесь нет господина де Лиона, который мог бы удостоверить, что это действительно королевская подпись.
      - Ну, господин де Безмо, - проговорил Арамис, смерив коменданта орлиным взглядом, - я настолько близко принимаю к сердцу ваши сомнения, что сам возьмусь за перо, если вы подадите мне его.
      Безмо подал перо.
      - И лист бумаги, - добавил Арамис.
      Безмо подал бумагу.
      - И я сам, находясь в вашем присутствии и не подавая по этой причине повода к каким-либо сомнениям и колебаниям, напишу вам приказ, которому вы, я полагаю, окажете подобающее доверие, сколь бы недоверчивым вы ни были.
      Безмо побледнел перед этой непоколебимой уверенностью. Ему показалось, что голос только что улыбавшегося и веселого Арамиса стал зловещим и мрачным, что восковые свечи, освещавшие комнату, превратились в погребальные, а стаканы с вином - в полные крови чаши.
      Арамис принялся писать. Оцепеневший Безмо, нагнувшись над его плечом, читал слово за словом: "AMDG" - писал епископ и начертил крест под четырьмя буквами, означавшими ad majorem Dei gloriam [40]. Затем он продолжал:
      "Нам угодно, чтобы приказ, присланный г-ну де Безмо де Монлезен, королевскому коменданту замка Бастилии, был признан действительным и немедленно приведен в исполнение.
      Подпись: д'Эрбле, божией милостью генерал ордена".
      Безмо был так потрясен, что черты его лица исказились до неузнаваемости: он стоял с полуоткрытым ртом и остановившимися глазами, не шевелясь, не издавая ни звука. В обширной зале слышалось только жужжание мухи, носившейся вокруг свеч.
      Арамис, не удостаивая даже взглянуть на того, кого он обрекал на столь жалкую участь, вынул из кармана небольшой футляр с черным воском; он запечатал письмо, приложив печать, висевшую у него на груди под камзолом, и, когда процедура была закончена, молча отдал его Безмо.
      Комендант посмотрел на печать тусклым и безумным взглядом; руки его тряслись. Последний проблеск сознания мелькнул на его лице; вслед за тем, словно пораженный громом, он тяжело рухнул в кресло.
      - Полно, полно, - сказал Арамис после длительного молчания, во время которого комендант понемногу пришел в себя, - не заставляйте меня поверить, будто присутствие генерала ордена так же страшно, как присутствие самого господа бога, и что люди, увидев его, умирают. Мужайтесь! Встаньте, дайте мне руку и повинуйтесь.
      Ободренный, если и не вполне успокоенный, Безмо повиновался приказанию Арамиса, поцеловал его руку и встал.
      - Немедленно? - пробормотал он.
      - О, никогда не следует пересаливать, мой гостеприимный хозяин; садитесь на ваше прежнее место, и давайте окажем честь этому чудеснейшему десерту.
      - Монсеньер, я не в силах оправиться после такого удара; я смеялся, шутил с вами, я осмелился быть на равной с вами ноге.
      - Молчи, старый приятель, - возразил епископ, почувствовавший, что струна натянута до предела и что грозит опасность порвать ее, - молчи! Пусть каждый из нас живет своей собственной жизнью: тебе - мое покровительство и моя дружба, мне - твое беспрекословное повиновение. Уплатим же честно нашу взаимную дань и предадимся веселью.
      Безмо задумался: ему представились все последствия, какие могут обрушиться на него за то, что он уступил домогательствам и по подложному приказу освободил заключенного, и, сопоставив с этим гарантию, которую давал официальный приказ генерала, он счел ее недостаточно веской.
      Арамис угадал, какие мысли мучила коменданта.
      - Дорогой мой Безмо, - заговорил он, - вы простак. Бросьте же наконец вашу привычку предаваться раздумьям, когда я сам даю себе труд думать за вас.
      Безмо снова склонился пред Арамисом.
      - Что же мне делать? - спросил он.
      - Как вы освобождаете ваших узников?
      - У меня есть регламент.
      - Отлично, действуйте по регламенту, дорогой мой.
      - Если это особа важная, то я отправляюсь к ней в камеру вместе с майором и лично освобождаю ее.
      - Но разве этот Марчиали важная птица? - небрежно заметил Арамис.
      - Не знаю, - отвечал комендант. Он произнес эти слова таким тоном, точно хотел сказать: "Вам это известно лучше моего".
      - Раз так, если вы не знаете этого, то, по-моему, вам следует поступить с Марчиали так же, как вы поступаете с мелкими сошками.
      - Хорошо. Регламент велит, чтобы тюремщик или кто-нибудь из числа младших офицеров привели заключенного в канцелярию к коменданту.
      - Ну что ж, это весьма разумно. А затем?
      - А затем узнику вручают ценные вещи, отобранные у него при заключении в крепость, платье, а также бумаги, если приказ министра не содержит каких-либо иных указаний.
      - Что же говорит приказ министра относительно этого Марчиали?
      - Ничего: этот несчастный прибыл сюда без ценностей, без бумаг, почти без одежды.
      - Видите, как удачно все складывается! Право, Безмо, вы делаете из мухи слона. Оставайтесь же здесь и прикажите привести узника в канцелярию.
      Безмо повиновался. Он позвал своего лейтенанта и отдал ему приказание, которое тот, не задумываясь, передал по назначению. Спустя полчаса со двора донесся звук закрываемой двери: это была дверь темницы, выпустившей на волю свою многолетнюю жертву.
      Арамис задул свечи, освещавшие комнату; он оставил только одну-единственную свечу, поместив ее позади двери. Этот трепетный свет не позволял взгляду сосредоточиться на окружающих предметах. Он множил их и изменял их очертания.
      Послышались приближавшиеся шаги.
      - Ступайте навстречу своим подчиненным, - проговорил Арамис, обращаясь к Безмо.
      Комендант повиновался. Сержант и тюремщики удалились. Безмо возвратился в сопровождении узника. Арамис стоял в тени; он видел все, но сам был невидим.
      Безмо взволнованным голосом ознакомил молодого человека с приказом, возвращавшим ему свободу. Узник выслушал его не шевельнувшись, не проронив ни слова.
      - Клянетесь ли вы, - таково требование регламента, - сказал комендант, - никогда, ни при каких обстоятельствах не разглашать того, что вы видели или слышали в стенах Бастилии?
      Узник заметил распятие; он поднял руку и поклялся.
      - Теперь, сударь, вы свободны располагать собою; куда намерены вы отправиться?
      Узник оглянулся по сторонам, точно искал покровительства, на которое, очевидно, рассчитывал.
      Арамис выступил из скрывавшей его тени.
      - Я здесь, - поклонился он, - и готов оказать вам услугу, сударь, которую вам будет угодно потребовать от меня.
      Узник слегка покраснел, но без колебания подошел
      К Арамису и взял его под руку.
      - Да хранит вас господь под своею святою дланью! - произнес он голосом, поразившим Безмо своей твердостью и заставившим его содрогнуться.
      Арамис, пожимая руку Безмо, спросил:
      - Не повредит ли вам мой приказ? Не боитесь ли вы, что в случае, если бы пожелали у вас пошарить, он будет обнаружен среди ваших бумаг?
      - Я хотел бы оставить его у себя, монсеньер, - ответил Безмо. - Если бы его у меня нашли, это было бы верным предвестием моей гибели, но в этом случае вы стали бы моим могущественным и последним союзником.
      - Как ваш сообщник, не так ли? - пожимая плечами, сказал Арамис. Прощайте, Безмо!
      Ожидавшие во дворе лошади нетерпеливо били копытами.
      Безмо проводил епископа до крыльца.
      Арамис, пропустив в карету своего спутника первым, вошел в нее следом за ним и, не отдавая кучеру никаких других приказаний" молвил:
      - Трогайте!
      Карета загремела по булыжнику мощеных дворов. Впереди нее шел офицер с факелом, отдавая возле каждой караульни приказание пропустить.
      Все время, пока перед ними одна за другою открывались рогатки, Арамис сидел чуть дыша; можно было расслышать, как у него в груди колотится сердце. Узник, забившись в угол, не подавал признаков жизни. Наконец толчок, более резкий, чем все предыдущие, оповестил их о том, что последняя сточная канава осталась уже позади. За каретой захлопнулись последние ворота, выходившие на улицу Сент-Антуан. Ни справа, ни слева нигде больше не было стен; повсюду небо, повсюду свобода, повсюду жизнь. Лошади, сдерживаемые сильной, рукой, медленно трусили до середины предместья. Отсюда они пошли рысью.
      Мало-помалу, оттого ли, что они постепенно разгорячились, или оттого, что их подгоняли, они набирали все большую и большую скорость, и уже в Берси карета, казалось, летела. Не замедляя хода, неслись они так вплоть до Вильнев-Сен-Жорж, где их ожидала подстава. Затем вместо пары дальше к Мелену карету повезла уже четверка. На мгновение они остановились посреди Сенарского леса. Приказание остановиться было отдано, очевидно, заранее, так как Арамис не подал к этому ни малейшего знака.
      - Что случилось? - спросил узник, точно пробуждаясь от долгого сна.
      - Монсеньер, прежде чем ехать дальше, я должен побеседовать с вашим высочеством.
      - Подождем более удобного случая, сударь.
      - Лучшего случая не представится, ваше высочество; мы среди леса, и никто не услышит нас.
      - А кучер?
      - Кучер этой подставы глухонемой.
      - Я к вашим услугам, господин д'Эрбле.
      - Угодно ли вам остаться в карете?
      - Да, мне здесь удобно, и я ее полюбил; ведь в ней я вернулся на волю.
      - Подождите, монсеньер... нужно принять еще одну меру предосторожности. Мы на большой дороге; тут могут проехать верховые или кареты и, увидев нас, подумают, что с нами стряслась какая-нибудь беда. Если они предложат нам помощь, это будет для нас чрезвычайно стеснительно.
      - Прикажите кучеру выехать на какую-нибудь боковую дорогу.
      - Я так и предполагал, монсеньер.
      Прикоснувшись к немому, Арамис указал ему, что нужно сделать. Тот, сойдя с козел, взял лошадей под уздцы и отвел их на заросшую густою травой извилистую тропу, где в эту безлунную ночь царила тьма столь же непроницаемая, как за пологом, который чернее черных чернил.
      - Слушаю вас, - сказал принц Арамису, - но чем это вы занялись?
      - Разряжаю свои пистолеты, так как теперь, монсеньер, они нам уже не понадобятся.
      XXXVI
      ИСКУСИТЕЛЬ
      - Мой принц, - начал, оборачиваясь к своему спутнику, Арамис, - хотя я не более чем жалкое, немощное создание, хотя ум у меня не более чем посредственный, хотя я один из низших в ряду разумных существ, тем не менее мне всегда удавалось, говоря с людьми, проникать в их самые сокровенные мысли, читая эти мысли на их лице, этой живой маске, наброшенной на наш разум, чтобы скрывать его истинные движения. Но сейчас, в этой кромешной тьме, при той сдержанности, которую я встречаю в вас, я ничего не могу прочесть в ваших чертах, и я предчувствую, сколько труда мне предстоит положить, чтобы добиться от вас полной искренности. Итак, умоляю вас, не из любви ко мне, ибо подданный не должен иметь веса на тех весах, что держат в своих руках короли, но из любви к себе самому, запомните каждое мое слово, каждую интонацию моего голоса, поскольку в серьезных обстоятельствах, в которых мы с вами вскоре окажемся, они приобретут такой смысл и такое значение, каких никогда еще не имело ни одно слово, произнесенное на нашей земле.