Действительно, войдя к Лавальер и найдя ее комнату пустой, а постель нетронутой, король испугался и позвал Монтале. Монтале тотчас прибежала, но удивилась не меньше короля. Она могла сообщить его величеству только то, что ей почудилось, будто ночью Лавальер плакала; но, зная, что к ней приходил его величество, не посмела спросить о причине.
      - Как вы думаете, куда она могла уйти? - забеспокоился король.
      - Государь, - отвечала Монтале. - Луиза очень сентиментальна. Я часто видела, как она вставала на рассвете и уходила в сад. Может быть, она и теперь в саду.
      Это предположение показалось королю правдоподобным, и он тотчас же пошел разыскивать беглянку.
      Когда даАртаньян снова увидел его, Людовик был бледен и о чем-то оживленно разговаривал со своим спутником. Король направился в сад. Де Сент-Эньян, запыхавшись, шел за ним.
      ДаАртаньян не отходил от окна. Беззаботно посвистывая, он как будто ничего не замечал, а между тем видел все.
      - Вот как! - прошептал он, когда король исчез. - Страсть его величества сильнее, чем я предполагал; он делает такие вещи, которых не стал бы делать из-за мадемуазель Манчини.
      Через четверть часа король снова показался; он обыскал каждый уголок сада. Нечего и говорить, что его поиски были безуспешны. Де Сент-Эньян шел за его величеством обмахиваясь шляпой, и испуганным голосом расспрашивал о Лавальер всех слуг, всех встречных. Он столкнулся с Маниканом. Маникан только что приехал из Фонтенбло; он не спешил: ему понадобились сутки, чтобы проехать расстояние, на которое другим потребовалось бы только шесть часов.
      - Вы не видели мадемуазель де Лавальер? - поинтересовался де Сент-Эньян.
      Всегда мечтательный и рассеянный Маникан, вообрзив, что его спрашивают о де Гише, отвечал:
      - Благодарю вас, графу немного лучше.
      И пошел дальше; войдя в королевские комнаты, Маникан увидел даАртаньяна и попросил объяснить, почему у короля такой растерянный вид. ДаАртаньян отвечал Маникану, что это обман зрения и король, напротив, безумно весел.
      Пробило восемь. Обыкновенно в этот час король завтракал. Этикетом предписывалось, чтобы в восемь часов утра король всегда был голоден.
      Людовик велел подать себе завтрак на особом столике в спальне и поел очень быстро. Де Сент-Эньян, с которым он не хотел расставаться, прислуживал ему за столом. После завтрака король дал несколько аудиенций военным, отправив тем временем де Сент-Эньяна на разведку.
      Покончив с аудиенциями, Людовик стал нетерпеливо дожидаться возвращения де Сент-Эньяна, который поднял на ноги всех своих слуг; так прошло время до девяти часов.
      Когда пробило девять, король проследовал в кабинет.
      Послы вошли при первом ударе часов, при последнем ударе появились королевы и принцесса. Голландия была представлена тремя дипломатами, Испания - двумя.
      Король приветствовал их поклоном.
      В эту минуту вошел де Сент-Эньян. Его появление было для короля гораздо важнее разговора с послами, сколько бы их ни было и какие бы государства они ни представляли.
      Поэтому король прежде всего вопросительно взглянул на де Сент-Эньяна, но тот отрицательно покачал головой. Король едва не потерял самообладания, но так как глаза королев, вельмож и послов были устремлены на него, он сделал над собой огромное усилие и предложил послам высказаться.
      Тогда один из испанских представителей начал длинную речь, в которой восхвалял выгоды союза с Испанией.
      Король перебил его, заявив:
      - Сударь, я надеюсь, что все, что хорошо доя Франции, должно быть превосходно для Испании.
      Эти слова и особенно категорический тон, которым они были произнесены, подействовали на посла как холодный душ и вызвали краску на лицах королев; их национальная испанская гордость была оскорблена.
      Тогда взял слово голландский посол и стал жаловаться на предубеждение короля против правительства его страны.
      Король перебил его:
      - Сударь, мне странно слышать ваши слова, в то время как мне самому следовало бы жаловаться; между тем, вы видите, я молчу.
      - На что же вы можете пожаловаться, ваше величество?
      Король горько улыбнулся.
      - Неужели, сударь, вы будете порицать меня за мое предубеждение против правительства, позволяющего наносить мне публично оскорбления и поощряющего оскорбителей?
      - Государь!..
      - Повторяю, - продолжал король, раздраженный своими личными огорчениями гораздо больше, чем политическими проблемами, - повторяю, что Голландияпристанище для всех, кто меня ненавидит и особенно кто меня оскорбляет.
      - Помилуйте, государь!..
      - Вам нужны доказательства? Их легко можно представить. Где составляются дерзкие памфлеты, изображающие меня в виде жалкого и ничтожного монарха? Ваши печатные станки стонут от них. Если бы тут были мои секретари, я привел бы вам заглавия этих произведений и фамилии типографщиков.
      - Государь, - отвечал посланник, - памфлет не есть произведение нации. Справедливо ли, чтобы такой могущественный король, как ваше величество, возлагал на целый народ ответственность за преступление нескольких бесноватых, умирающих с голоду?
      - С этим я, пожалуй, готов согласиться, сударь. Но когда амстердамский монетный двор чеканит позорящие меня медали, неужели и в этом повинны только несколько бесноватых?
      - Медали? - пробормотал посланник.
      - Медали, - повторил король, глядя на Кольбера.
      - И ваше величество вполне уверены... - отважился заметить голландец.
      Король не спускал глаз с Кольбера; но Кольбер делал вид, что не понимает, и молчал.
      Тогда вышел ДаАртаньян и, достав из кармана медаль, вручил ее королю.
      - Вот медаль, о которой говорит ваше величество.
      Король взял ее. И собственными глазами, которые с тех пор, как он принял власть, смотрели на все свысока, он увидел оскорбительное изображение, на котором Голландия, подобно Иисусу Навину, останавливала солнце, и следующую надпись: "In conspectu meo, stetit sol".
      - "В моем присутствии остановилось солнце", - гневно воскликнул король. - Надеюсь, вы больше не будете отрицать?
      - Вот это солнце, - сказал даАртаньян.
      И он указал на красовавшееся во всех простенках солнце, повсюду повторявшуюся пышную эмблему с горделивым девизом: "Nec pluribus impar" [33].
      Гнев Людовика, и без того достаточно подогреваемый личными неприятностями, не нуждался в этой новой пище. По его сверкающим глазам видно было, что сейчас разразится гроза. Взгляд Кольбера обуздал порыв короля.
      Посол набрался храбрости и стал приносить извинения. Он говорил, что не следует придавать большого значения национальному тщеславию; что Голландия гордится положением великой державы, которого она добилась, несмотря на малые свои силы, и, если ее успехи немного опьянили соотечественников посла, он проси г короля проявить снисходительность.
      Король, в поисках совета, взглянул на Кольбера, но тот не шевельнулся.
      Потом он посмотрел на даАртаньяна. ДаАртаньян пожал плечами.
      Это движение как бы открыло шлюз, через который хлынул слишком долго сдерживаемый гнев короля. Никто не знал, куда устремится поток, и потому воцарилось тяжелое молчание.
      Им воспользовался второй посол и тоже стал извиняться. Во время его речи король снова погрузился в задумчивость, слушая взволнованный голос голландца, как рассеянный человек слушает журчанье фонтана. Заметив это, даАртаньян наклонился к де Сент-Эньяну и сказал ему, так размеряя голос, чтобы его услышал король:
      - Вы знаете новость, граф?
      - Какую новость?
      - О Лавальер.
      Король вздрогнул и невольно сделал шаг в сторону собеседников.
      - А что случилось с ней? - спросил де Сент-Эньян тоном, который нетрудно представить себе.
      - Бедняжка ушла в монастырь, - отвечал д'Артаньян.
      - В монастырь? - воскликнул де Сент-Эньян.
      - В монастырь? - повторил вслед за ним король посреди речи посла.
      Подчиняясь требованиям этикета, он вскоре овладел собой, но продолжал прислушиваться к разговору.
      - В какой монастырь? - удивился де Сент-Эньян.
      - В монастырь кармелиток в Шайо.
      - Откуда вы это знаете?
      - От нее самой.
      - Разве вы ее видели?
      - Я сам проводил ее в монастырь.
      Король ловил каждое слово; все в нем кипело; он готов был застонать.
      - Почему же она бежала? - спросил де Сент-Эньян.
      - Потому, что вчера бедняжку прогнали из дворца, - отвечал даАртаньян.
      Едва он проговорил эти слова, как король сделал повелительное движение рукой.
      - Довольно, сударь, - сказал он, обращаясь к послу, - довольно!
      Затем, подойдя к мушкетеру, воскликнул:
      - Кто здесь говорит, что Лавальер в монастыре?
      - Господин даАртаньян, - отвечал фаворит.
      - Это правда? - взглянул король на мушкетера.
      - Совершеннейшая правда.
      Король побледнел.
      - Вы еще что-то сказали, господин даАртаньян?
      - Не помню, государь.
      - Вы сказали, что мадемуазель де Лавальер прогнали из дворца.
      - Да, государь.
      - И это тоже правда?
      - Сами узнайте, государь.
      - От кого?
      - О! - произнес даАртаньян с видом человека, который показывает, что он не может исполнить просьбу.
      Король порывисто отошел в сторону, оставив и послов, и министров, и придворных. Королева-мать встала; она все слышала, а чего не слышала, о том догадалась. Принцесса чуть не лишилась чувств от гнева и от страха; она тоже попыталась встать, но сейчас же снова упала в кресло, которое от этого движения откатилось назад.
      - Господа, - сказал король, - аудиенция окончена; завтра я дам ответ, или, вернее, объявлю свою волю Испании и Голландии.
      И повелительным жестом он отпустил послов.
      - Берегитесь, сын мой! - с негодованием воскликнула вдовствующая королева. - Вы, кажется, плохо владеете собой.
      - Если я не способен владеть собой, - зарычал юный лев с угрожающим жестом, - то ручаюсь вам, ваше величество, я сумею совладать с теми, кто меня оскорбляет. Пойдемте со мной, господин даАртаньян.
      Король вышел из кабинета среди всеобщего удивления и ужаса. Он сбежал с лестницы и направился через двор.
      - Государь, - обратился к нему даАртаньян, - ваше величество идете не в ту сторону.
      - Я иду к конюшням.
      - Незачем, государь. Лошади для вашего величества приготовлены.
      Король только взглянул на своего слугу, но этот взгляд обещал больше, чем все, на что могло рассчитывать честолюбие трех даАртаньянов.
      XXXVI
      ШАЙО
      Хотя никто их не звал, Маникан и Маликорн пошли за королем и даАртаньяном. Они оба были очень умны, но честолюбие часто приводило Маликорна слишком рано, Маникан же вследствие лени часто опаздывал. На этот раз оба они явились вовремя.
      Было приготовлено пять лошадей. Две предназначались для короля и даАртаньяна; две для Маникана и Маликорна. На пятую сел паж. Кавалькада поскакала галопом. ДаАртаньян сам выбрал лошадей. Они как нельзя лучше подходили для разлученных влюбленных: лошади не бежали, а летели. Через десять минут кавалькада вихрем примчалась в Шайо, вздымая облако пыли.
      Король буквально спорхнул с лошади. Но как ни стремительно было это движение, даАртаньян уже стоял на земле. Людовик знаком поблагодарил мушкетера и бросил повод пажу. Затем он вбежал в дом и, быстро распахнув дверь, вошел в приемную.
      Маникан, Маликорн и паж остались за оградой, д'Артаньян последовал за королем.
      При входе в приемную первое, что заметил король, была Луиза - не на коленях, но распростертая на полу перед большим каменным распятием.
      Девушка лежала на сырых плитах, еле видная в сумраке залы, освещенной только узким решетчатым окном, почти совсем закрытым вьющимися растениями. Она была одна, неподвижная, холодная, как камень, на который упало ее тело. Король подумал, что она мертва, громко вскрикнул; тотчас же к нему подбежал даАртаньян.
      Король уже обвил одной рукой стан девушки. Д'Артаньян помог королю поднять бедняжку, которая вся оцепенела. Король схватил ее в объятия и стал согревать поцелуями ее ледяные руки и виски.
      ДаАртаньян ударил в колокол. На звон его сбежались кармелитки. Монахини возмущенно закричали при виде двух мужчин, поддерживавших какую-то женщину.
      Прибежала и настоятельница. Но, несмотря на свою суровость, она была более светской женщиной, чем придворные дамы, и с первого же взгляда узнала короля по тому почтению, которое ему оказывали спутники, по той властности, с какой он держался. При виде короля настоятельница сейчас же удалилась, ибо только таким способом она могла сохранить свое достоинство. Но она прислала с монахинями разные лекарства, приказав им, кроме того, запереть двери.
      Давно было пора: горе короля выражалось все более бурно. Он уже решил послать за своим доктором, но в эту минуту Лавальер пришла в себя. Открыв глаза, она прежде всего увидела у своих ног короля. Без сомнения, она не поняла, кто это, и горестно вздохнула.
      Людовик пожирал ее жадным взором. Наконец ее блуждающий взгляд остановился на короле. Она узнала его и попыталась вырваться из его объятий.
      - Как! - прошептала она. - Жертвоприношение еще не совершено?
      - Нет, нет! - отвечал король. - Оно и не будет совершено, клянусь вам.
      Несмотря на свою слабость, Лавальер поднялась.
      - Но оно должно быть совершено, - проговорила она. - Не останавливайте меня.
      - Как! Вы хотите, чтобы я позволил вам принести себя в жертву? вскричал король. - Ни за что, никогда!
      - Ну, пора уходить! - прошептал даАртаньян. - Раз они начали разговаривать, избавим их от посторонних ушей.
      ДаАртаньян ушел, влюбленные остались одни.
      - Государь! - говорила Лавальер. - Умоляю вас, ни слова больше. Не губите мою жизнь, мое будущее; не губите вашей славы ради минутной прихоти.
      - Прихоти! - воскликнул король.
      - О, теперь, государь, - продолжала Лавальер, - я ясно читаю в вашем сердце.
      - Вы, Луиза?
      - Да, я.
      - Объяснитесь.
      - Непонятное, безрассудное увлечение на несколько минут могло показаться вам достаточным оправданием. Но у вас есть обязанности, несовместимые с любовью к бедной девушке. Забудьте меня.
      - Забыть?
      - Дело уже сделано.
      - Скорее умру!
      - Государь, вы не можете любить ту, которую решились убить так жестоко сегодня ночью.
      - Что вы говорите? Не понимаю.
      - О чем вы просили меня вчера утром? Любить вас? Что вы обещали взамен? Никогда не ложиться в постель, не примирившись со мной, если вам случится рассердиться на меня.
      - Простите меня, простите, Луиза! Ревность свела меня с ума.
      - Государь, ревность - дурное чувство, которое разрастается, как сорная трава, если его не вырвать с корнем. Вы опять будете ревновать и скоро погубите меня. Сжальтесь, дайте мне умереть.
      - Еще одно слово, мадемуазель, и я умру у ваших ног.
      - Нет, нет, государь, я себя лучше знаю, чем вы. Не губите и вы себя из-за несчастной, которую все презирают.
      - О, назовите мне ваших преследователей, умоляю вас!
      - Я ни на кого не жалуюсь, государь: я обвиняю только себя. Прощайте, государь! Разговаривая со ней таким образом, вы компрометируете себя.
      - Берегитесь, Луиза! Своими словами вы приводите меня в отчаяние; берегитесь!
      - Государь, умоляю вас, разрешите мне остаться в этом монастыре!
      - Я отниму вас у самого бога.
      - Но прежде, - вскричала бедняжка, - вырвите меня из рук ожесточенных врагов, покушающихся на мою жизнь, на мою честь. Если у вас достаточно силы для любви, найдите же в себе силы защитить меня. Ту, кого, по вашим словам, вы любите, оскорбляют, осыпают насмешками, выгоняют.
      И кроткая девушка, в припадке горя начавшая жаловаться, с рыданиями ломала руки.
      - Вас выгнали! - вскричал король. - Вот уже второй раз, как я слышу это слово.
      - С позором, государь. Вы видите теперь, что у меня один только защитник - бог, одно утешение - молитва, один приют - монастырь.
      - У вас будет мой дворец, мой двор. Не бойтесь, Луиза; те, кто вчера выгнал вас, завтра будут трепетать перед вами. Что я говорю: завтра, сегодня утром они уже почувствовали мою силу. Луиза, Луиза, вы будете жестоко отомщены. Кровавыми слезами заплатят обидчики за ваши слезы. Назовите мне их имена.
      - Никогда! Ни за что!
      - Как же я тогда накажу их?
      - Государь, ваша рука оцепенеет, когда вы увидите, кого нужно наказать.
      - О, вы меня не знаете! - перебил ее Людовик. - Я ни перед чем не остановлюсь. Я испепелю все королевство и прокляну собственную семью. Да, я отсеку даже эту руку, если она окажется настолько трусливой, что не в состоянии будет сокрушить врагов самого кроткого и милого создания в мире.
      И действительно, произнося эти слова, Людовик с силой ударил кулаком по дубовой перегородке, которая глухо застонала.
      Лавальер ужаснулась. В гневе этого всесильного юноши было нечто величавое и зловещее, как в ярости разбушевавшихся стихий. И Луиза, думавшая, что ничье горе не может сравниться с ее страданиями, была побеждена горем короля, выражавшимся в угрозах и гневе.
      - Государь, - сказала она, - в последний раз умоляю вас, оставьте меня. Я уже обрела спокойствие в этом святом месте. Бог - защитник, перед которым рушится вся мелкая людская злоба. Государь, еще раз прошу, разрешите мне жить здесь.
      - В таком случае, - воскликнул Людовик, - скажите откровенно, что вы никогда меня не любили, скажите, что мое унижение, мое раскаяние льстят вашей гордости, но мое горе не печалит вас. Скажите, что французский король для вас не возлюбленный, нежность которого могла бы дать вам счастье, а деспот, прихоть которого разбила ваше сердце. Не говорите, что вы стремитесь к богу: скажите, что вы бежите от короля. Нет, бог не сообщник непреклонных решений; бог допускает раскаяние, прощает, бог не противится любви.
      Слыша эти слова, вливавшие огонь в ее жилы, Луиза отчаянно рыдала.
      - Значит, вы не поняли? - сказала она.
      - Чего?
      - Что меня выгнали, что меня презирают и что я достойна презрения?
      - Я окружу вас уважением, вы будете самой обожаемой женщиной при моем дворе, вам все будут завидовать.
      - Докажите, что вы не разлюбили меня.
      - Каким образом?
      - Оставьте меня.
      - Я докажу свою любовь, не расставаясь с вами.
      - Но неужели, государь, вы думаете, что я допущу это? Неужели вы думаете, что я позволю вам объявить войну всей вашей семье? Неужели вы думаете, что я позволю вам оттолкнуть из-за меня мать, жену и сестру!
      - А, наконец-то вы назвали ваших обидчиков! Клянусь всемогущим богом, я их накажу!
      - Вот поэтому-то будущее и страшит меня. Поэтому я отказываюсь от всего. Поэтому я не хочу, чтобы вы мстили за меня. Довольно слез, горя, жалоб! Я никогда не причиню никому страданий, не буду виновницей ничьих слез. Довольно я сама наплакалась, довольно настрадалась!
      - А мое горе, мои стенания, мои слезы для вас ничего не значат?
      - Ради бога, государь, не говорите так! Мне необходимо мужество, чтобы принести эту жертву.
      - Луиза, Луиза, умоляю тебя! Приказывай, распоряжайся, карай или милуй, только не покидай меня!
      - Увы, государь, нам необходимо расстаться.
      - Значит, ты меня не любишь?
      - Бог видит, что люблю!
      - Ложь, ложь!
      - Если бы я не любила, государь, я бы не стала вас удерживать; я отомстила бы за нанесенные оскорбления торжеством над врагами, которое вы мне предлагаете. Но видите, я не хочу даже сладостного возмездия в виде вашей любви, любви, составляющей смысл моей жизни: ведь я хотела умереть, думая, что вы меня больше не любите.
      - Да, да, теперь мне все понятно. Вы святая, вы заслуживаете всяческого уважения. Поэтому ни одна женщина в мире не будет так любима мной, как вы, Луиза; ни одна женщина не приобретет надо мной такой власти. Клянусь вам, я разбил бы вдребезги весь мир, если бы мир стал между мной и вами. Вы приказываете мне успокоиться, простить? Хорошо, я успокоюсь. Вы хотите кротости и благости? Я буду милостив и кроток. Приказывайте, я буду повиноваться...
      - Боже мой! Имею ли я, бедная девушка, право продиктовать хоть полслова такому могущественному королю, как вы?
      - Вы жизнь моя и душа моя! Разве не душа управляет телом?
      - Значит, вы меня любите, дорогой государь?
      - Всеми силами моей души. Я с улыбкой отдал бы за вас жизнь, стоит вам сказать только слово.
      - Вы меня любите?
      - Да, да!
      - Значит, мне нечего больше желать в этом мире... Дайте вашу руку, государь, и мы простимся. Я испытала в этой жизни все счастье, которое мне было суждено.
      - Нет, нет! Твоя жизнь только начинается. У твоего счастья не было вчера, у него есть сегодня, завтра и грядущее! Прочь мысли о разлуке, прочь мрачное отчаяние: любовь - наш бог, она потребность наших душ. Ты будешь жить для меня, а я для тебя. - И, упав перед ней на колени, Людовик в порыве невыразимой радости и благодарности стал покрывать поцелуями ее ноги.
      - Государь! Государь! Все это только сон.
      - Почему сон?
      - Потому что я не могу вернуться ко двору. Я изгнанница; как мне с вами видеться? Не лучше ли мне замуровать себя в монастыре и жить воспоминаниями о вашей любви, о последних порывах вашего сердца и вашем последнем признании? Повторяю вам, я уже испытала все определенные мне судьбой радости.
      - Вы - изгнанница? - вскричал Людовик XIV. - Кто смеет изгонять, если я призываю?
      - О государь, есть сила, над которой не властны короли: свет и общественное мнение. Подумайте, разве король может любить изгнанную из дворца женщину, которую его мать запятнала подозрением, а сестра заклеймила наказанием? Такая женщина недостойна короля.
      - Недостойна меня женщина, которая мне принадлежит?
      - Да, именно, государь. С момента, как она вам принадлежит, ваша любовница недостойна вас.
      - Вы правы, Луиза. Но вы не будете больше изгнанницей.
      - Должно быть, вы еще не разговаривали с принцессой.
      - Я обращусь к своей матери.
      - Значит, вы не виделись и с матерью.
      - Разве и она? Бедная Луиза! Так против вас все?
      - Да, бедная Луиза, уже надломленная бурей, когда вы пришли сюда, а теперь окончательно изнемогшая.
      - Простите меня.
      - Словом, вы не смягчите ни мать, ни сестру. Поверьте, зло непоправимо, потому что я никогда не позволю вам прибегнуть к насилию.
      - Хорошо, для доказательства моей любви к вам, Луиза, я сделаю невозможное: я пойду к принцессе.
      - Вы?
      - Я потребую у нее отмены решения, я заставлю ее.
      - Заставите? Нет, нет!
      - В таком случае я упрошу ее.
      Луиза покачала головой.
      - Если понадобится, я не остановлюсь перед мольбами, - продолжал Людовик. - Поверите ли вы после этого моей любви?
      Луиза подняла на него взгляд.
      - Ради бога, не унижайтесь из-за меня; пусть я лучше умру.
      Людовик задумался. Его лицо омрачилось.
      - Я буду любить так, как вы любили, - молил он, - я перенесу все, что вы перенесли; пусть это будет моим искуплением в ваших глазах. Отбросим все мелкое. Будем велики, как наше горе, и сильны, как наша любовь!
      Произнося эти слова, он обвил руками ее стан.
      - Единственная моя радость, жизнь моя, поедемте со мной!
      Она сделала последнее усилие, сосредоточив в нем не свою волю, - ее воля была уже побеждена, - а остаток своей энергии.
      - Нет, нет! - чуть слышно прошептала она. - Я умерла бы от стыда.
      - Вы вернетесь, как королева. Никто не знает о вашем побеге... Один только даАртаньян...
      - Значит, и он меня предал?
      - Каким образом?
      - Он поклялся...
      - Я поклялся не говорить королю, - молвил даАртаньян, просовывая голову в приоткрытую дверь, - и я сдержал свое слово. Я беседовал с господином де Сент-Эньяном, не моя вина, если король услышал меня. Не правда ли, государь?
      - Да, верно, простите его, - попросил король.
      Лавальер с улыбкой протянула мушкетеру свою маленькую белую ручку.
      - Господин даАртаньян, - сказал восхищенный король, - раздобудьте теперь карету для мадемуазель.
      - Государь, - отвечал капитан, - карета готова.
      - Образец услужливости! - воскликнул король.
      - Не скоро же ты оценил меня, - прошептал д'Артаньян, все же польщенный похвалой.
      Лавальер была побеждена; ослабевшая девушка позволила своему царственному возлюбленному увести себя. Но у дверей приемной она вырвалась из королевских объятий и снова бросилась к распятию, целуя его и приговаривая:
      - Боже мой, ты привел меня к себе, ты и оттолкнул, но милость твоя бесконечна. Только, когда я вернусь, забудь, что я уходила, потому что тогда я больше не покину тебя.
      Из груди короля вырвалось рыдание. ДаАртаньян вытер слезу. Людовик увел девушку, усадил в карету и поместил с ней даАртаньяна.
      Король сел на лошадь и поскакал ко дворцу. Сейчас же по приезде он попросил принцессу принять его.
      XXXVII
      У ПРИНЦЕССЫ
      Наблюдая окончание приема послов, даже наименее дальновидные почуяли войну.
      Сами послы, плохо осведомленные в интимной дворцовой хронике, отнесли на свой счет вырвавшуюся у короля фразу: "Если я не способен владеть собой, я сумею совладать с теми, кто меня оскорбляет". К счастью для судеб Франции и Голландии, Кольбер пошел вслед за послами и сделал им некоторые разъяснения. Но королевы и принцесса были в курсе всех событий, так что угроза короля сильно их раздосадовала и не на шутку испугала.
      В особенности принцесса чувствовала, что королевский гнев обрушится на нее. Гордость не позволила ей, однако, обратиться за поддержкой к королеве-матери, и она удалилась к себе хотя и в тревоге, но нисколько не стремясь уклониться от борьбы. Время от времени Анна Австрийская посылала справиться, вернулся ли король.
      Царившее во дворце молчание по поводу исчезновения Луизы предвещало много бед: всем был известен крутой и раздражительный нрав короля.
      Но принцесса, не обращая никакого внимания на слухи, заперлась в своей комнате, позвала Монтале и самым спокойным тоном стала расспрашивать фрейлину о случившемся. Когда красноречивая Монтале в осторожных выражениях заканчивала свой рассказ и советовала принцессе быть снисходительной, говоря, что при этом условии и другая сторона проявит снисходительность, на пороге появился г-н Маликорн с просьбой короля об аудиенции.
      На лице достойного друга Монтале выражалось самое сильное волнение. Он чувствовал, что свидание, испрашиваемое Людовиком, должно было явиться одной из интереснейших глав повести о сердце королей.
      Принцесса была встревожена посещением деверя, она не думала увидеть его так скоро и, главное, не ожидала от короля такого прямого действия. Женщины привыкли вести войну обходными путями и оказываются очень неискусными и слабыми, когда приходится принять бой лицом к лицу.
      Как мы уже сказали, принцесса не принадлежала к числу людей, которые отступают, скорее она отличалась противоположным недостатком или противоположным достоинством. Она всячески подогревала свою смелость, а потому известие, принесенное ей Маликорном, произвело на нее действие сигнального рожка, обозначающего открытие военных действий. Она гордо подняла брошенную перчатку.
      Через пять минут король уже поднимался по лестнице. Он раскраснелся от быстрой езды. Его измятый и запыленный костюм представлял резкий контраст со свежим и изысканным туалетом побледневшей принцессы. Людовик сел, не дожидаясь приглашения. Монтале скрылась. Принцесса тоже села.
      - Сестра моя, - начал Людовик. - Известно ли вам, что сегодня утром мадемуазель де Лавальер бежала, принужденная унести свою скорбь, свое отчаяние в монастырь?
      Эти слова были произнесены крайне взволнованным тоном.
      - В первый раз слышу об этом из уст вашего величества, - отвечала принцесса.
      - А я думал, что вы узнали новость утром, во время приема послов, сказал король.
      - По вашему волнению, государь, я действительно предположила, что произошло что-то необыкновенное, но что именно, я не поняла.
      Король действовал открыто и шел прямо к цели.
      - Сестра моя, - снова заговорил он, - почему вы уволили мадемуазель де Лавальер?
      - Потому что ее услуги не нравились мне, - сухо отвечала принцесса.
      Король побагровел, и глаза его так засверкали, что принцесса с трудом выдержала его взгляд. Однако он овладел собой и продолжал:
      - Необходима очень серьезная причина, сестра моя, чтобы такая добрая женщина, как вы, прогнала и обесчестила не только эту девушку, но и всю ее семью. Вы знаете, что город внимательно наблюдает за поведением придворных дам. Уволить фрейлину - значит обвинить ее в преступлении или в серьезном проступке. Какое же преступление, какой проступок совершила мадемуазель де Лавальер?
      - Раз вы берете на себя роль покровителя мадемуазель де Лавальер, холодно произнесла принцесса, - я дам вам объяснение, хотя имею право никому не давать его.
      - Даже королю? - гневно вскричал Людовик.
      - Вы назвали меня вашей сестрой, - напомнила принцесса, - и я у себя дома.
      - Все равно! - ответил Людовик, устыдившись своего порыва. - Ни вы, принцесса, и никто в моем королевстве не вправе отказаться от объяснений, если я их требую.
      - Если вы так ставите вопрос, - сказала принцесса с глухим гневом, мне остается только повиноваться вашему величеству и замолчать.
      - Не будем играть словами.
      - Покровительство, которое вы оказываете мадемуазель де Лавальер, заставляет меня относиться к ней почтительно.
      - Повторяю, не будем играть словами. Вы знаете, что я глава французского дворянства и должен охранять честь всех дворянских семей. Вы прогоняете мадемуазель де Лавальер или другую фрейлину...
      Принцесса пожала плечами.
      - Или, повторяю, другую фрейлину, - продолжал король, - и своим поступком позорите ее, поэтому я прошу у вас объяснения, чтобы утвердить или опротестовать ваш приговор.
      - Опротестовать мой приговор? - надменно воскликнула принцесса. Как! Если я прогнала одну из своих служанок, то вы прикажете мне принять ее обратно?