Над деревьями висел густой душный туман, и солнце, едва заметное сквозь тяжелую пелену, не в силах было рассеять его. Росы не было. Газоны стояли сухие, цветы жаждали влаги. Птицы пели сдержаннее, чем обыкновенно, посреди неподвижной, точно застывшей листвы. Не слышно было шороха и шума, этого дыхания природы, порождаемого солнцем. Стояла мертвая тишина.
      Проснувшись и взглянув в окно, король был поражен сумрачностью природы. Однако все распоряжения были сделаны, все было приготовлено, и, главное, Людовик очень рассчитывал на эту прогулку, которая сулила ему много заманчивого; поэтому он без колебания решил, что погода не имеет никакого значения и так как прогулка назначена, она должна состояться.
      Впрочем, в некоторых излюбленных богом земных царствах бывают часы, когда кажется, будто воля земного короля имеет влияние на божественную волю. У Августа был Вергилий, говоривший: "Nocte puit tota redeunt spectacula mane" [29]. У Людовика XIV был Буало, говоривший совсем другое, и бог, относившийся к нему почти так же милостиво, как Юпитер к Августу.
      Людовик по обыкновению прослушал мессу, хотя, по правде говоря, воспоминание об одном создании сильно отвлекало его от мыслей о создателе. Во время службы он не раз принимался считать минуты, а потом секунды, отделявшие его от счастливого мгновения, когда должна была начаться прогулка, то есть того мгновения, когда на дороге должна была появиться принцесса с фрейлинами.
      Само собой разумеется, что никто в замке не знал о ночном свидании короля с Лавальер. Может быть, болтливая Монтале и разгласила бы о нем, но на этот раз ее удержал Маликорн, предупредивший, что болтливость будет не в ее интересах.
      Что же касается Людовика XIV, то он был так счастлив, что простил или почти простил принцессе ее вчерашнюю выходку. В самом деле, он должен был скорее быть довольным ею. Не будь этой злой шалости, он не получил бы письма от Лавальер; не будь этого письма, не было бы и аудиенции, а не будь этой аудиенции, он оставался бы в неизвестности. Его сердце было так переполнено блаженством, что там не оставалось места для досады, по крайней мере, в данную минуту.
      Итак, вместо того чтобы нахмуриться при виде невестки, Людовик решил обойтись с нею еще дружелюбнее и любезнее, чем обыкновенно. Однако лишь при одном условии - что она не заставит себя долго ждать.
      Вот о чем думал Людовик, слушая мессу, вот что заставляло его забывать во время церковной службы о вещах, над которыми ему следовало размышлять в качестве христианнейшего короля и старшего сына церкви.
      Но бог так снисходителен к юным заблуждениям, и все, что касается любви, даже любви греховной, отечески им поощряется, что, выйдя от мессы и подняв глаза к небу, Людовик увидел сквозь разорванные тучи уголок лазурного ковра, разостланного под ногами господними.
      Он вернулся в замок и, так как прогулка была назначена в полдень, а часы показывали только десять, усердно принялся за работу с Кольбером и Лионом.
      Во время работы Людовик медленно расхаживал от стола к окну, выходившему на павильон принцессы; он заметил поэтому на дворе г-на Фуке, которого почтительно приветствовали придворные, узнавшие о вчерашней аудиенции. Фуке с любезным и счастливым видом направился, в свою очередь, приветствовать короля.
      Завидев Фуке, король инстинктивно обернулся к Кольберу. Кольбер улыбнулся и, казалось, тоже был весь полон любезности и ликования. Это приятное настроение охватило его после того, как один из его секретарей вручил ему бумажник, который он, не открывая, спрятал в глубокий карман своих штанов.
      Но так как в радости Кольбера всегда содержалось что-то зловещее, то из двух улыбок Людовик предпочел улыбку Фуке. Он знаком приказал суперинтенданту войти; затем обратился к Лиону и Кольберу:
      - Закончите эту работу и положите ее на мой письменный стол, я прочту бумаги со свежей головой.
      И король ушел.
      По знаку Людовика XIV Фуке быстро поднялся по лестнице. Арамис же, сопровождавший суперинтенданта, затерялся в толпе придворных, так что король даже не заметил его.
      Король встретился с Фуке на верхних ступеньках лестницы.
      - Государь, - сказал Фуке, видя приветливую улыбку на лице Людовика, - вот уже несколько дней ваше величество осыпает меня милостями. Теперь не юный король царствует во Франции, а юный бог, бог наслаждения, счастья и любви.
      Король покраснел. Комплимент был очень лестным, но он слишком прямо бил в цель.
      Король проводил Фуке в маленький салон, отделявший его рабочий кабинет от спальни.
      - Знаете ли, почему я вас позвал? - спросил король, садясь на подоконник, чтобы не упустить из виду цветник, куда выходили вторые двери из павильона принцессы.
      - Нет, государь... но уверен, что для чего-нибудь приятного, судя по милостивой улыбке вашего величества.
      - Вам так кажется?
      - Нет, государь, я вижу это.
      - В таком случае вы ошибаетесь.
      - Я, государь?
      - Да, я призвал вас, напротив, чтобы поссориться с вами.
      - Со мной, государь?
      - С вами, и очень серьезно.
      - Право, ваше величество пугаете меня... По я готов слушать, уверенный в справедливости и доброте вашего величества.
      - Говорят, господин Фуке, что вы затеваете большой праздник в Во?
      Фуке улыбнулся, как больной, ощутивший первые симптомы забытой им и возвращающейся лихорадки.
      - И вы не приглашаете меня? - продолжал король.
      - Государь, - отвечал Фуке, - я не думал об этом празднике, и только вчера вечером один из моих друзей (Фуке подчеркнул эти слова) напомнил мне о нем.
      - Но ведь вчера вечером я вас видел, и вы ничего не сказали мне об этом, господин Фуке.
      - Государь, мог ли я надеяться, что ваше величество спуститесь со своих царственных высот и удостоите своим посещением мое жилище?
      - Простите, господин Фуке, вы ни слова не говорили мне о вашем празднике.
      - Повторяю, я ничего не сказал об этом празднике королю, во-первых, потому, что еще ничего не было решено, а во-вторых, я боялся отказа.
      - Что же заставило вас бояться отказа, господин Фуке? Берегитесь, я решил до конца выспросить вас.
      - Горячее желание получить согласие короля на мое приглашение.
      - Хорошо, господин Фуке, я вижу, что нам очень легко прийти к соглашению. Вы горите желанием пригласить меня на свой праздник, а я горю желанием побывать на нем; начинайте же, я приму ваше приглашение.
      - Как! Ваше величество соблаговолите принять его? - пролепетал суперинтендант.
      - Право, - засмеялся король, - выходит, как будто я не только принимаю приглашение, но сам напрашиваюсь.
      - Ваше величество удостаиваете меня величайшей чести! - вскричал Фуке. - Но я принужден повторить слова господина де Ла Вьевиля, обращенные к вашему деду, Генриху Четвертому: "Господи, я недостоин".
      - А я отвечу, господин Фуке, что, если вы устроите праздник, я приду к вам даже без приглашения.
      - Благодарю вас, ваше величество, благодарю, - сказал Фуке, поднимая голову при вести об этой милости, которая, но его мнению, должна была его разорить. - Но кто же предупредил ваше величество?
      - Молва, господин Фуке; рассказывают чудеса о вас и о вашем доме. Вы возгордитесь, господин Фуке, если узнаете, что король ревнует к вам?
      - Это сделает меня счастливейшим из смертных, государь, потому что в тот день, когда король воспылает ревностью к владельцу Во, у того найдется подарок, достойный короля.
      - Итак, господин Фуке, устраивайте праздник и распахните настежь двери вашего дома.
      - Я прошу ваше величество назначить день, - отвечал Фуке.
      - Ровно через месяц.
      - Вашему величеству не угодно выразить еще какое-нибудь желание?
      - Нет, господин суперинтендант. Я хочу только почаще видеть вас подле себя.
      - Государь, я имею честь принимать участие в прогулке вашего величества.
      - Отлично; так я ухожу, господин Фуке, а вот и дамы собираются.
      Произнеся эти слова, король с пылкостью влюбленного юноши побежал от окна за перчатками и тростью, которые подал ему камердинер.
      Со двора доносился топот лошадей и шум колес по усыпанному песком двору.
      Король спустился вниз. Когда он появился на крыльце, все придворные замерли. Король пошел прямо к молодой королеве. Что касается королевы матери, то, чувствуя себя нездоровой, она не пожелала выезжать. Мария-Терезия села в карету вместе с принцессой и спросила у короля, куда ему будет угодно ехать.
      Как раз в этот момент король увидел Лавальер, усталую и бледную после событий вчерашнего дня; она садилась в коляску с тремя подругами. Людовик рассеянно ответил королеве, что ему все равно, куда ехать, и что он будет чувствовать себя хорошо всюду, где будет королева.
      Тогда королева приказала стремянным ехать в сторону Апремона.
      Стремянные поскакали вперед.
      Король сел на лошадь. Несколько минут он ехал рядом с каретой королевы и принцессы, держась у дверцы.
      Небо прояснилось; однако в воздухе висела какая-то дымка, похожая на грязную кисею; в солнечных лучах кружились блестящие пылинки. Стояла удушливая жара. Но так как король, по-видимому, не обращал внимания на погоду, то она не тревожила и остальных, и кортеж по приказанию королевы направился к Апремону.
      Толпа придворных шумела и была весела; видно было, что каждый хотел забыть язвительные речи, раздававшиеся накануне.
      Особенно очаровательна была принцесса. В самом деле, она видела короля у дверцы и, поскольку ей не приходило в голову, что он едет возле кареты ради королевы, надеялась, что ее рыцарь вернулся к ней.
      Но через какие-нибудь четверть лье король милостиво улыбнулся, поклонился, приостановил лошадь и пропустил карету королевы, затем карету старших фрейлин, а затем и прочие экипажи, которые, видя, что король не трогается с места, хотели остановиться, в свою очередь. Но король подал знак продолжать путь.
      Когда карета, где сидела Лавальер, поравнялась с ним, король приблизился к ней. Король поклонился дамам и собирался ехать рядом с каретой фрейлин, как он ехал рядом с каретой принцессы, как вдруг весь кортеж разом остановился Очевидно, королева, обеспокоенная отсутствием короля, отдала приказ подождать его.
      Король велел спросить, зачем она это сделала.
      - Хочу пройтись пешком, - был ответ.
      Она, очевидно, надеялась, что король, ехавший верхом подле кареты фрейлин, не решится идти пешком вместе с ними.
      Кругом был лес. Прогулка обещала быть прекрасной, особенно для мечтателей и для влюбленных.
      Три красивые аллеи, длинные, тенистые и извилистые, расходились в разные стороны от места, на котором процессия остановилась. Сквозь кружево листвы виднелись кусочки голубого неба.
      В глубине аллеи то и дело пробегали испуганные дикие козы, на секунду останавливались посреди дороги, подняв голову, затем мчались как стрелы, одним прыжком скрываясь в чаще леса; время от времени кролик? философ, сидя на задних лапках, потирал передними мордочку и нюхал воздух, чтобы узнать, не бежит ли собака за этими людьми, потревожившими ею размышления, его обед и его любовные дела, и нет ли у кого-нибудь из них ружья под мышкой.
      Вслед за королевой все общество вышло из карет.
      Мария-Терезия оперлась на руку одной из фрейлин и, искоса взглянув на короля, который, по-видимому, совсем не заметил, что является предметом внимания королевы, углубилась в лес по первой тропинке, открывшейся перед ней. Перед ее величеством шли двое стремянных и палками приподнимали ветки и раздвигали кусты, загораживавшие дорогу.
      Выйдя из кареты, принцесса увидела подле себя г-на де Гиша, который поклонился ей и предложил ей свои услуги.
      Принц, восхищенный своим вчерашним купаньем, объявил, что идет к реке, и, отпустив де Гиша, остался в замке с шевалье де Лорреном и Маниканом. Он больше не испытывал и тени ревности. Поэтому его напрасно искали в кортеже; впрочем, принц редко принимал участие в общих развлечениях, так что его отсутствие скорее обрадовало, чем огорчило.
      По примеру королевы и принцессы, каждый устроился по своему вкусу. Как мы сказали, король находился возле Лавальер. Соскочив с лошади, когда отворились дверцы кареты, он предложил ей руку. Монтале и Тонне-Шарант тотчас же отошли в сторону, первая - по корыстным соображением, а другая - из скромности, одна хотела сделать приятное королю, другая досадить ему.
      В течение последнего получаса погода тоже приняла решение, висевшая в воздухе дымка мало-помалу сгустилась на западе, потом, как бы увлекаемая течением воздуха, стала медленно и тяжело приближаться. Чувствовалась гроза; но так как король не замечал ее, то и никто не считал себя вправе ее заметить.
      Поэтому прогулка продолжалась; иногда, впрочем, время от времени поднимали глаза к небу. Более робкие прогуливались у экипажей, в которых они надеялись укрыться в случае грозы. Но большая часть кортежа, видя, что король отважно углубился в лес с Лавальер, последовала за королем.
      Заметив это, король взял Лавальер под руку и увлек на боковую тропинку, куда уже никто не посмел пойти за ним.
      IV
      ДОЖДЬ
      В том же направлении, куда пошли король и Лавальер, но только не по дорожке, а прямо через лес, шагали двое людей, совершенно равнодушных к надвигавшейся туче. Они шли, наклонив головы, точно обдумывая что-то серьезное. Они не видели ни де Гиша, ни принцессы, ни короля, ни Лавальер.
      Вдруг молния озарила воздух, и раздался глухой и отдаленный раскат грома.
      - Ах, - заметил один из спутников, поднимая голову, - начинается гроза не вернуться ли нам в карету, дорогой даЭрбле?
      Арамис поднял глаза к небу и взглянул на тучу.
      - О, - сказал он, - не стоит торопиться! - И, продолжая прерванный разговор, прибавил: - Итак, вы думаете, что наше вчерашнее письмо сейчас уже дошло по назначению?
      - Я уверен в этом.
      - Кому вы поручили доставить его?
      - Моему испытанному слуге, как я уже имел честь сообщить вам.
      - Он принес ответ?
      - Я еще не видел его; вероятно, малютка дежурила у принцессы или одевалась и заставила его подождать. Нужно было уезжать, и мы уехали. Поэтому мне неизвестно, что там произошло.
      - Вы видели короля перед отъездом?
      - Да.
      - Как вы его нашли?
      - Безупречным или бесчестным, смотря по тому, говорил ли он правду или лицемерил.
      - А праздник?
      - Состоится через месяц.
      - Он напросился?
      - С такой навязчивостью, что я чувствую тут наущение Кольбера.
      - Я тоже так думаю.
      - Ночь не рассеяла ваших иллюзий?
      - Каких иллюзий?
      - Относительно помощи, которую вы можете оказать мне в этом случае?
      - Нет, я всю ночь писал, и все распоряжения отданы.
      - Праздник обойдется мне в несколько миллионов.
      Не забывайте этого.
      - Я даю шесть... На всякий случай и вы раздобудьте два или три.
      - Вы чародей, дорогой даЭрбле!
      Арамис улыбнулся.
      - Но раз вы швыряетесь миллионами, - произнес Фуке с тревогой, - так почему же несколько дней точу назад вы не дали Безмо пятидесяти тысяч франков?
      - Потому, что несколько дней тому назад я был беден, как Иов.
      - А сегодня?
      - Сегодня я богаче короля.
      - Отлично, - кивнул Фуке, - я умею разбираться в людях. Я знаю, что вы не способны нарушить слово; я не хочу вырывать у вас вашу тайну; не будем больше говорить об этом.
      В этот момент послышался глухой раскат, вскоре превратившийся в страшный удар грома.
      - Ого! - воскликнул Фуке. - Я говорил вам!
      - В таком случае вернемся к каретам.
      - Не успеем, - возразил Фуке. - Вот уже дождь!
      Действительно, небо, казалось, разверзлось, и крупные капли зашумели по вершинам деревьев.
      - Ну, - сказал Арамис, - у нас есть время дойти до экипажа раньше, чем дождь проникнет сквозь листья.
      - Лучше бы спрятаться в каком-нибудь гроте.
      - Это верно, но есть ли тут грот? - спросил Арамис.
      - Есть. В десяти шагах отсюда, - с улыбкой отвечал Фуке. - Да вот и он! - прибавил он, осмотревшись кругом.
      - Как вы счастливы, что у вас такая хорошая память, - улыбнулся Арамис, в свою очередь. - А вы не боитесь, что ваш кучер, не видя нас, вообразит, будто мы пошли окольной дорогой, и поедет за придворными каретами?
      - Нет, не боюсь; если я оставляю где-нибудь кучера и экипаж, то он двинется с места разве только по особому приказанию короля, да и то не наверное; к тому же, мне кажется, мы не одни зашли так далеко. Я слышу шаги и шум голосов.
      И, произнося эти слова, Фуке оглянулся и раздвинул тростью густую листву, скрывавшую от них дорогу. Арамис одновременно с ним заглянул в образовавшееся отверстие.
      - Женщина! - воскликнул Арамис.
      - Мужчина! - воскликнул Фуке.
      - Лавальер!
      - Король!
      - Ого! - сказал - Арамис. - Разве и король знает ваш грот? Это меня не удивило бы; ведь у него существуют довольно налаженные отношения с нимфами Фонтенбло.
      - Не беда! - отозвался Фуке. - Войдем туда; если король не знает его, будем наблюдать, что произойдет. Если же знает, то - так как в гроте два выхода, - когда он войдет через один, мы выйдем через другой.
      - А далеко еще чуда? - спросил Арамис. - Дождь уже начинает капать сквозь листья.
      - Мы пришли.
      Фуке приподнял ветви, и в скале можно было заметить углубление, совершенно закрытое вереском и плющом.
      Фуке показал дорогу. Арамис пошел за ним.
      Входя в грот, Арамис оглянулся.
      - О, да они тоже идут в эту сторону!
      - В таком случае уступим им место, - улыбнулся Фуке и потянул Арамиса за плащ. - Не думаю, однако, чтобы король знал мой грот.
      - Действительно, - сказал Арамис, - они чего-то ищут; им надобно ветвистое дерево, вот и все.
      Арамис не ошибался: король смотрел вверх, а не вокруг себя. Он держал Лавальер под руку: девушка скользила на влажной траве.
      Людовик осмотрелся еще внимательнее и, заметив огромный развесистый дуб, увлек Лавальер к нему. Бедная девушка оглядывалась во все стороны; казалось, она и боялась и желала, чтобы их заметили, - чтобы рядом был кто-то еще.
      Король привел ее к стволу дерева, под которым было совершенно сухо, точно ливня и не было. Сам он стал возле нее, сняв шляпу. Через несколько мгновений капли дождя стали пробиваться сквозь листву и падать на голову короля, но он не замечал их.
      - Государь, - прошептала Лавальер, показывая на шляпу.
      Но король поклонился и наотрез отказался надеть ее.
      - Как нельзя более удобный случай предложить им наше место, - сказал Фуке на ухо Арамису.
      - Как нельзя более удобный случай подслушать и не проронить ни слова из тога, что они будут говорить, - прошептал в ответ Арамис.
      И оба замолчали; голос короля явственно доносился до них.
      - Боже мой, мадемуазель, - говорил король, - я вижу, или, вернее, угадываю, ваше беспокойство; поверьте, я искренне жалею, что увел вас от остального общества и из-за меня вы можете промокнуть. Да вы уже промокли, может быть, вам холодно?
      - Нет, государь.
      - Но вы дрожите!
      - Государь, я боюсь, что могут дурно истолковать мое отсутствие в тот момент, когда все, наверное, уже собрались.
      - Я охотно предложил бы вам вернуться к каретам, мадемуазель, но взгляните и прислушайтесь, можно ли сейчас идти куда-нибудь?
      Действительно, гром гремел, и дождь лил ручьями.
      - К тому же, - продолжал король, - никто не посмеет сказать о вас дурное. Ведь вы с французским королем, то есть первым дворянином королевства.
      - Конечно, государь, - отвечала Лавальер, - это великая честь для меня, но я боюсь не за себя.
      - А за кого же?
      - За вас, государь.
      - За меня, мадемуазель? - с улыбкой сказал король. - Я не понимаю вас.
      - Разве ваше величество забыли уже, что произошло вчера на вечере у ее высочества?
      - Не говорите об этом, прошу вас, или лучше позвольте мне вспомнить, чтобы еще раз поблагодарить вас за ваше письмо и...
      - Государь, - прервала его Лавальер, - дождь идет, а ваше величество без шляпы.
      - Прошу вас не беспокоиться обо мне. Я боюсь, что вы промокнете.
      - О, ведь я - крестьянка, - улыбнулась Лавальер. - Я привыкла бегать по луарским лугам и блуаским садам во всякую погоду. А что касается моего туалета, - прибавила она, глядя на свое скромное муслиновое платье, то ваше величество видите, что за него мне нечего опасаться.
      - Действительно, мадемуазель, я уже не раз замечал, что вы всем обязаны самой себе, а не туалету. Вы не кокетка. Я считаю это большим достоинством.
      - Государь, не делайте меня лучше, чем я есть на самом деле. Скажите просто: вы не можете быть кокеткой.
      - Почему?
      - Потому, что я не богата, - с улыбкой отвечала Лавальер...
      - Значит, вы сознаетесь, что любите красивые вещи? - с живостью воскликнул король.
      - Государь, я нахожу красивым только то, что для меня доступно; все слишком высокое...
      - Для вас безразлично?
      - Мне чуждо, так как недостижимо.
      - А я нахожу, мадемуазель, - сказал король, - что вы не занимаете при моем дворе подобающего вам положения. Я, несомненно, слишком мало осведомлен о заслугах вашей семьи. Мой дядя отнесся слишком пренебрежительно к вашим родственникам.
      - О нет, государь! Его королевское высочество герцог Орлеанский всегда был благосклонен к господину де Сен-Реми, моему отчиму. Услуги были скромные, и мы были за них вполне вознаграждены. Не всем дано счастье с блеском служить королю. Я, конечно, не сомневаюсь, что если бы представился случай, то мои родственники не остановились бы ни перед чем, но нам не выпало этого счастья.
      - Короли должны исправлять несправедливости, мадемуазель, - проговорил король, - и я охотно беру на себя эту обязанность по отношению к вам.
      - Нет, государь, - с живостью воскликнула Лавальер, - оставьте, пожалуйста, все, как есть.
      - Как, мадемуазель? Вы отказываетесь от того, что я должен, что я хочу сделать для вас?
      - Все, чего я желала, государь, было для меня сделано в тот день, когда я удостоилась чести быть принятой ко двору принцессы.
      - Но если вы отказываетесь для себя, примите, по крайней мере, для ваших родственников знак моей признательности.
      - Государь, ваши великодушные намерения ослепляют и страшат меня, ибо если ваше величество по своей благосклонности сделаете что-нибудь для моих родственников, то у нас появятся завистники, а у вашего величества - враги. Оставьте меня, государь, в безвестности. Пусть мои чувства к вам останутся светлыми и бескорыстными.
      - Вот удивительные речи! - воскликнул король.
      - Справедливо, - шепнул Арамис на ухо Фуке. - Вряд ли король привык к ним.
      - А что, если и на мою записку она ответит в таком же роде? - спросил Фуке.
      - Не будем забегать вперед, дождемся конца, - возразил Арамис.
      - К тому же, дорогой даЭрбле, - прибавил суперинтендант, мало расположенный верить в искренность чувств, выраженных Лавальер, - иногда бывает очень выгодно казаться бескорыстной в глазах короля.
      - Это самое думал и я, - отвечал Арамис. - Послушаем, что будет дальше.
      Король еще ближе придвинулся к Лавальер и поднял над ней свою шляпу, так как дождь все больше протекал сквозь листву.
      Лавальер взглянула своими прекрасными голубыми глазами на защищавшую ее королевскую шляпу, покачала головой и вздохнула.
      - Боже мой! - сказал король. - Какая печальная мысль может проникнуть в ваше сердце, когда я защищаю его своим собственным?
      - Я отвечу вам, государь. Я уже касалась этого вопроса, такого щекотливого для девушки моих лет. Но ваше величество приказали мне замолчать. Государь, ваше величество не принадлежите себе; государь, вы женаты; чувство, которое удалило бы ваше величество от королевы и увлекло бы ко мне, было бы источником глубокого огорчения для королевы.
      Король попытался перебить Лавальер, но та с умоляющим жестом продолжала:
      - Королева нежно любит ваше величество, королева следит за каждым шагом вашего величества, удаляющим вас от нее. Ей выпало счастье встретить прекрасного супруга, и она со слезами молит небо сохранить ей его; она ревнива к малейшему движению вашего сердца.
      Король снова хотел заговорить, но Лавальер еще раз решилась остановить его.
      - Разве не преступление, - спросила она, - при виде такой нежной и благородной любви давать королеве повод для ревности? О, простите мне это слово, государь. Боже мой, я знаю, невозможно, или, вернее, должно быть невозможно, чтобы величайшая в мире королева ревновала к такой ничтожной девушке, как я. Но королева - женщина, и, как у всякой женщины, сердце ее может открыться для подозрений, которые могут быть внушены ядовитыми речами злых людей. Во имя неба, государь, не уделяйте мне так много внимания! Я этого не заслуживаю.
      - Неужели, мадемуазель, - вскричал король, - вы не понимаете, что, говоря таким образом, - вы превращаете мое уважение к вам в преклонение?
      - Государь, вы приписываете моим словам значение, которого они не имеют; вы считаете меня лучше, чем я есть. Смилуйтесь надо мной, государь! Если бы я не знала, что король - самый великодушный человек во всей Франции, то подумала бы, что ваше величество хотите посмеяться надо мной...
      - Конечно, вы этого не думаете, я в этом уверен! - воскликнул Людовик.
      - Государь, я буду принуждена думать так, если ваше величество будет говорить со мной таким языком.
      - Значит, я самый несчастный король во всем христианском мире, - заключил Людовик с непритворной грустью, - если не могу внушить доверие к своим словам женщине, которую я люблю больше всего на свете и которая разбивает мне сердце, отказываясь верить в мою любовь.
      - Государь, - сказала Лавальер, тихонько отстраняясь от короля, который все ближе подвигался к ней, - гроза как будто утихает, и дождь перестает.
      Но в то самое мгновенье, когда бедная девушка, пытаясь совладать со своим сердцем, проявлявшим слишком большую готовность идти навстречу желаниям короля, произносила эти слова, гроза позаботилась опровергнуть их; синеватая молния Озарила лес фантастическим блеском, и удар грома, напоминавший артиллерийский залп, раздался над самой головой короля и Лавальер, как будто его привлекла высота укрывавшего их дуба.
      Молодая - девушка испуганно вскрикнула.
      Король одной, рукой прижал ее к сердцу, а другую протянул над ее головой, точно защищая ее от удара молнии.
      Несколько мгновений стояла тишина, во время которой эта пара, очаровательная, как все молодое и исполненное любви, замерла в неподвижности. Фуке и Арамис тоже застыли, созерцая Лавальер и короля.
      - О государь! - прошептала Лавальер. - Вы слышите?
      И она уронила голову на его плечо.
      - Да, - сказал король, - вы видите, что гроза не утихает.
      - Государь, это - предупреждение.
      Король улыбнулся.
      - Государь, это голос бога, грозящего нам карой.
      - Пусть, - отвечал король. - Я принимаю этот удар грома за предупреждение и даже за угрозу, если через пять минут он повторится с - такой же силой; в противном же случае позвольте мне думать, что гроза - только гроза, и ничего больше.
      И король поднял голову, точно вопрошая небо.
      Но небо как бы вступило в заговор с Людовиком; в течение пяти минут после удара, напугавшего влюбленных, не слышно было ни одного раската, а когда гром загремел снова, то звук его был гораздо глуше, как будто в течение этих пяти минут гроза, подстегиваемая порывами ветра, унеслась за целых десять лье.
      - Что же, Луиза, - прошептал король, - будете вы еще пугать меня гневом небес? Если вы уж непременно хотите видеть в молнии предзнаменование, то неужели вы все еще считаете, что она - предзнаменование несчастья?
      Молодая девушка подняла голову; в это время дождь хлынул сквозь листья и заструился по лицу короля.
      - О государь, государь! - воскликнула она с выражением непреодолимого страха, взволновавшего Людовика до глубины души. - Неужели это ради меня король остается с непокрытой головой под проливным дождем? Ведь я - такое ничтожество!
      - Вы - божество, - отвечал король, - обратившее в бегство грозу. Вы богиня, возвращающая солнце и тепло.
      Действительно, в этот момент блеснул солнечный луч, и падавшие с деревьев капли засверкали, как брильянты.
      - Государь, - сказала почти побежденная Лавальер, делая над собой последнее усилие. - Государь, еще раз прошу вас, подумайте о тех неприятностях, которые вашему величеству придется перенести из-за меня. Боже мой, в эту минуту вас ищут, вас зовут. Королева, наверное, беспокоится, а принцесса... о, принцесса!.. - почти с ужасом вскричала молодая девушка.
      Это слово произвело некоторое впечатление на короля; он вздрогнул и отпустил Лавальер, которую до тех пор держал в своих объятиях.
      - Принцесса, сказали вы?
      - Да, принцесса; принцесса тоже ревнует, - многозначительно заметила Лавальер.
      И ее робкие и целомудренно опущенные глаза решились вопросительно взглянуть на короля.
      - Но принцесса, мне кажется, - возразил Людовик, делая усилие над собой, - не имеет никакого права...
      - Увы! - прошептала Лавальер.
      - Неужели, - спросил король почти с упреком, - и вы считаете, что сестра вправе ревновать брата?
      - Государь, я не смею заглядывать в тайники вашего сердца.
      - Неужели вы верите этому? - воскликнул король.
      - Да, государь, я думаю, что принцесса ревнует, - твердо сказала Лавальер.
      - Боже мой, - забеспокоился король, - неужели ее обращение с вами дает повод для таких подозрений? Принцесса обошлась с вами дурно, и вы приписываете это ревности?
      - Нет, государь, я так мало значу в ее глазах!
      - О, если так!.. - энергично произнес Людовик.
      - Государь, - перебила Лавальер, - дождь перестал? и, кажется, сюда идут.
      И, позабыв всякий этикет, она схватила короля за руку.
      - Так что же, мадемуазель, - отвечал король, - пусть идут. Кто осмелится найти что-нибудь дурное в том, что я был в обществе мадемуазель де Лавальер?
      - Помилуйте, государь! Все найдут странным, что вы так вымокли, что вы пожертвовали собой ради меня.