Вдруг краешком глаза посмотрев на принцессу, он подметил немой разговор между нею и графом.
      Король закусил губу и подошел к королевам:
      - Ваши величества, меня сейчас известили, что в Фонтенбло все приготовлено согласно моим распоряжениям.
      По всей зале пробежал шепот удовольствия. Король Прочел на всех лицах горячее желание получить приглашение на праздник.
      - Я еду завтра, - прибавил он.
      Воцарилось глубокое молчание.
      - И прошу всех присутствующих сопровождать меня.
      Радостная улыбка озарила все лица. Один только принц оставался по-прежнему в дурном настроении.
      Один за другим к королю стали подходить вельможи, спешившие поблагодарить его величество за приглашение.
      Подошел де Гиш.
      - Ах, граф, - сказал ему король, - а я не заметил вас.
      Граф поклонился. Принцесса побледнела.
      Де Гиш собирался открыть рот, чтобы произнести благодарность.
      - Граф, - остановил его король, - теперь как раз время озимых посевов. Я уверен, что ваши нормандские фермеры очень обрадовались бы вашему приезду к себе в поместье.
      После этой жестокой выходки король повернулся спиною к несчастному графу.
      Теперь побледнел и де Гиш. Он сделал два шага к королю, забыв, что можно только отвечать на вопросы его величества.
      - Я, кажется, плохо понял, - пролепетал он.
      Король слегка повернул голову и, бросив на Гиша один из тех холодных и пристальных взглядов, которые, как нож, вонзались в сердце людей, впавших в немилость, медленно отчеканил:
      - Я сказал: в ваше поместье.
      На лбу графа выступил холодный пот, пальцы разжались и выронили шляпу.
      Людовик бросил взгляд на мать, чтобы подчеркнуть перед ней полноту своей власти. Он отыскал также торжествующий взгляд брата и убедился, что тот доволен мщением. Наконец он остановил свои глаза на принцессе. Принцесса улыбалась, разговаривая с г-жой де Ноайль. Она ничего не слышала или делала вид, что не слышала.
      Шевалье де Лоррен тоже смотрел своим упорным враждебным взглядом, похожим на таран, сокрушающий препятствия. Один только де Гиш остался в кабинете короля. Постепенно все разошлись.
      Перед глазами несчастного мелькали какие-то тени.
      Страшным усилием воли он овладел собой и поспешил домой, где его ожидал Рауль, не отделавшийся от мрачных предчувствий.
      - Ну что, как? - прошептал он, увидя своего друга, вошедшего нетвердым шагом без шляпы, с блуждающим взглядом.
      - Да, да... это верно... да...
      Больше де Гиш ничего не мог выговорить. Он без сил повалился в кресло.
      - А она?.. - спросил Рауль.
      - Она?.. - вскричал несчастный, поднимая к нему гневно сжатый кулак. - Она!..
      - Что она делает?
      - Смеется.
      И сам злосчастный изгнанник разразился истерическим хохотом. Потом упал навзничь. Он был уничтожен.
      XVI
      ФОНТЕНБЛО
      Уже четыре дня великолепные сады Фонтенбло были оживлены непрекращавшимися празднествами и весельем. Г-н Кольбер был завален работой: по утрам - он подводил счеты ночных расходов, днем составлял программы, сметы, нанимал людей, расплачивался.
      Господин Кольбер получил четыре миллиона и пытался расходовать их с разумною экономией.
      Он приходил в ужас от трат на мифологию. Каждый сатир и каждая дриада обходились не менее чем по сотне ливров в день. Да костюмы стоили по триста ливров. Каждую ночь фейерверки истребляли пороху и серы на сто тысяч ливров. Иллюминация по берегам пруда обходилась в тридцать тысяч ливров. Эти праздники казались великолепными. Кольбер от радости не мог владеть собой.
      В разное время дня и ночи можно было видеть, как принцесса и король отправлялись на охоту или устраивали приемы разных фантастических персонажей, торжества, которые без устали изобретали в течение двух недель и в которых проявлялись блестящий ум принцессы и щедрость короля.
      Принцесса, героиня праздника, отвечала на приветственные речи депутаций от разных неведомых народов: гарамантсз, скифов, гиперборейцев, кавказцев и патагонцов, которые словно из-под земли появлялись перед нею. А король каждому из них дарил бриллианты и разные дорогие вещи.
      Депутации декламировали стихи, в которых короля сравнивали с солнцем, а принцессу с луною. О королевах и о принце совсем перестали говорить, словно король был женат не на Марии-Терезии Австрийской, а на Генриетте Английской.
      Счастливая пара держалась за руки, обменивалась неуловимыми пожатиями. Молодые люди большими глотками впивали этот сладостный напиток лести, который порождают юность, красота, могущество и любовь. Все в Фонтенбло удивлялись влиянию на короля, которое так неожиданно приобрела принцесса. Всякий говорил про себя, что настоящей королевой была принцесса. И действительно, король подтверждал эту странную истину каждой своей мыслью, каждым своим словом, каждым своим взглядом. Он черпал свои желания, искал свое вдохновение в глазах принцессы, он упивался ее радостью, если принцесса удостаивала его улыбкой.
      А принцесса? Наслаждалась ли она своим могуществом, видя весь мир у своих ног? Она не могла признаться в этом себе самой; но она знала это и чувствовала одно: что у нее нет больше никаких желаний и что она совершенно счастлива. Произошло все это по воле короля, и в результате принц, который был вторым лицом в государстве, оказался третьим.
      И ему стало еще хуже, чем в те дни, когда музыканты де Гиша играли у принцессы. Тогда принц мог, по крайней мере, внушить страх тому, кто его раздражал. Но, изгнав врага благодаря союзу с королем, принц почувствовал на плечах бремя, которое было гораздо тяжелее прежнего.
      Каждую ночь принцесса возвращалась к себе совсем измученная. Поездки верхом, купанье в Сене, спектакли, обеды под деревьями, балы на берегу большого канала, концерты - все это могло бы свалить с ног здорового швейцарца, а не только слабую, хрупкую женщину.
      Положим, что касается танцев, концертов, прогулок, женщина куда выносливее самого дюжего молодца. Но и женские силы ограничены. Что же касается принца, то он не имел удовольствия видеть принцессу даже по вечерам. Принцессе отвели покои в королевском павильоне вместе с молодой королевой и королевой-матерью.
      Шевалье де Лоррен, разумеется, не покидал принца и вливал по капле желчь в его свежие раны.
      После отъезда де Гиша принц сначала было повеселел и расцвел, но три дня пребывания в Фонтенбло снова повергли его в меланхолию.
      Однажды, часа в два, принц, поздно вставший и посвятивший еще больше, чем обыкновенно, внимания своему туалету, вспомнил, что на этот день не было ничего назначено; и вот он задумал собрать свой двор и повезти принцессу ужинать в Море, где у него был прекрасный загородный дом.
      С этим намерением он направился к королевскому павильону и был очень удивлен, не найдя там ни души. Левая дверь вела в покои принцессы, правая - в покои молодой королевы.
      В комнате жены он узнал от швеи, которая там работала, что в одиннадцать часов утра все отправились купаться в Сене, что из этой прогулки устроили настоящий праздник и что придворные экипажи ожидали у ворот парка.
      "Счастливая мысль! - подумал принц. - Жара ужасная, и я сам охотно выкупался бы".
      Он кликнул людей... Никто не явился. Он пошел к каретным сараям. Там конюх сказал ему, что нет ни одной кареты и ни одного экипажа. Тогда он велел оседлать двух лошадей, одну для себя, другую для камердинера. Конюх ему учтиво ответил, что и лошадей нет.
      Принц, побледнев от гнева, снова отправился в королевские покои и дошел до самой молельни Анны Австрийской.
      Сквозь полуоткрытую портьеру он увидел невестку, стоявшую на коленях перед королевой-матерью. Насколько он мог рассмотреть, молодая женщина горько плакала.
      Королевы не видели и не слышали его.
      Он замер у дверей и стал подслушивать. Это печальное зрелище возбуждало его любопытство.
      Молодая королева в слезах жаловалась:
      - Да, король пренебрегает мною, король весь поглощен удовольствиями, в которых я не принимаю никакого участия.
      - Терпение, терпение, дочь моя, - отвечала ей Анна Австрийская по-испански и по-испански же прибавила несколько слов, которых принц не понял.
      Королева отвечала ей новыми жалобами, в которых принц разобрал только слово "banos" [19], повторяемое с выражением досады и раздражения.
      "Banos, - подумал принц. - Это означает купанье". И он старался соединить в одно целое обрывки услышанных им фраз.
      Во всяком случае, легко было догадаться, что королева горько жалуется и что если Анна Австрийская не могла ее утешить, то изо всех сил пыталась сделать это.
      Принц испугался, как бы его не застали врасплох, и кашлянул. Обе королевы обернулись. При виде принца молодая королева быстро встала и вытерла глаза.
      Принц слишком хорошо знал придворный мир, чтобы задавать вопросы, и слишком хорошо усвоил правила приличия, чтобы хранить молчание, поэтому он учтиво приветствовал королев.
      Королева-мать ласково улыбнулась ему.
      - Что вам, сын мой? - спросила она.
      - Мне?.. Да ничего... - пробормотал принц. - Я искал...
      - Кого?
      - Я искал принцессу.
      - Принцесса отправилась купаться.
      - А король? - спросил принц тоном, повергшим молодую королеву в трепет.
      - И король, и весь двор уехали купаться, - отвечала Анна Австрийская.
      - А вы что же, государыня? - сказал принц.
      - О, я служу пугалом для всех, кто развлекается!
      - Да и я, по-видимому, тоже, - проговорил принц.
      Анна Австрийская сделала знак своей невестке, и та ушла, заливаясь слезами.
      Принц нахмурил брови.
      - Вот грустный дом, - сказал он. - Как вы находите, матушка?
      - Да... нет же... нет... здесь каждый ищет развлечения.
      - Вот это-то и огорчает тех, кому чужие развлечения не по вкусу.
      - Как вы странно выражаетесь, милый Филипп!
      - Право же, матушка, я говорю то, что думаю.
      - Да в чем же дело?
      - Спросите у моей невестки, которая сейчас вам рассказывала о своих горестях.
      - О каких горестях?..
      - Ну да, я ведь слышал. Случайно, но все слышал. Слышал, как она жаловалась на эти знаменитые купанья принцессы.
      - Ах, все это глупости!..
      - Ну нет, плачут не всегда от глупости... Королева все произносила слово "banos". Ведь это значит купанье?
      - Повторяю вам, сын мой, - сказала Анна Австрийская, - что ваша невестка мучается ребяческою ревностью.
      - Если так, государыня, - отвечал принц, - то я смиренно сознаюсь в том же.
      - Вы тоже терзаетесь ревностью из-за этих купаний?
      - Еще бы! Король едет купаться с моей женой и не берет с собой королеву! Принцесса отправляется купаться с королем и даже не считает нужным предупредить меня об этом! И вы хотите, чтобы моя невестка была довольна? И вы хотите, чтобы я был спокоен?
      - Но, милый Филипп, - остановила его Анна Австрийская, - вы говорите вздор. Вы заставили прогнать Бекингэма, из-за вас отправили в ссылку господина де Гиша. Уж не хотите ли вы теперь и короля выслать из Фонтенбло?
      - О, мои притязания не идут так далеко, государыня, - произнес принц раздраженно. - Но сам я могу уехать отсюда и уеду.
      - Из ревности к королю! К брату!
      - Да, из ревности к королю, к брату! Да, ваше величество, из ревности!
      - Знаете, принц, - воскликнула Анна Австрийская, притворяясь возмущенной и разгневанной, - я начинаю думать, что вы действительно сошли с ума и поклялись не давать мне покоя. Я ухожу, потому что решительно не знаю, что мне делать с вашими выдумками.
      С этими словами она поднялась с места и вышла, оставив принца в бешеной ярости.
      Минуту он стоял словно оглушенный. Придя в себя, он вернулся к конюшням, отыскал конюха и опять потребовал карету или лошадь. Получив в ответ, что ни лошади, ни кареты нет, он выхватил кнут из рук конюха и начал гонять несчастного по двору, не слушая его криков. Наконец, выбившись из сил, весь в поту, дрожа как в лихорадке, он прибежал к себе, переколотил фарфор, бросился на постель, как был, в сапогах со шпорами, и закричал:
      - Помогите!
      XVII
      КУПАНЬЕ
      В Вальвене, под непроницаемым сводом ив, опускавших своп свежие зеленые ветви в голубые волны, стояла большая плоская барка с лесенками и длинными синими занавесками. Эта барка служила убежищем Дианам-купальщицам, которых подстерегали при выходе из воды двадцать пылких Актеонов, скакавших на конях вдоль берега.
      Но и сама Диана, Диана стыдливая, одетая в длинную хламиду, едва ли была более целомудренна, более недоступна, чем принцесса, молодая и прекрасная, как богиня. Из-под охотничьей туники Дианы виднелись ее круглые белые колени; колчан со стрелами не мог скрыть смуглых плеч богини; стан принцессы был закутан в длинное покрывало, непроницаемое для самых нескромных и самых зорких глаз.
      Когда она поднималась по лесенке, двадцать поэтов, - а в ее присутствии все делались поэтами, - двадцать галопировавших на берегу поэтов остановили своих коней и в один голос воскликнули, что с тела принцессы в струи счастливой реки стекают не капли, а настоящие жемчужины.
      Но король, гарцевавший в центре этой кавалькады, прервал их излияния и отъехал в сторону из боязни оскорбить скромность женщины и достоинство принцессы.
      На некоторое время сцена опустела, на барке воцарилась тишина. По шуму шагов, игре складок, волнам, пробегавшим по занавесям, можно было угадать торопливую беготню прислужниц.
      Король с улыбкой слушал болтовню придворных, но видно было, что внимание его поглощено другим.
      В самом деле, едва только звякнули металлические кольца занавесок, давая знать, что богиня сейчас появится, как король быстро повернул лошадь и поскакал вдоль берега, давая сигнал всем, кого обязанности или удовольствие призывали к принцессе.
      Пажи немедленно бросились к лошадям. Подъехали коляски, стоявшие в густой тени деревьев. Появилась целая толпа лакеев, носильщиков, служанок, судачивших в сторонке во время купанья господ. В то время эта толпа была своего рода ходячею газетою.
      Тут же стояли и окрестные крестьяне, стремившиеся увидеть короля и принцессу. В течение восьми или десяти минут эта беспорядочная толпа представляла в высшей степени живописное зрелище.
      Король сошел с коня, и его примеру последовали все придворные. Он предложил руку принцессе, которая была в богатом, вышитом серебром костюме для верховой езды, прекрасно обрисовывавшем ее изящную фигуру. Влажные черные волосы обрамляли нежную белую шею. Радость и здоровье блистали в ее прекрасных глазах. Она освежилась и глубоко, взволнованно дышала под большим узорным зонтиком, который держал паж. Не могло быть ничего более нежного, изящного, поэтичного, чем эти две фигуры в розовой тени зонтика: король, белые зубы которого сверкали в беспрерывных улыбках, и принцесса, чья черные глаза искрились, словно драгоценные камни в светящихся переливах шелка.
      Принцесса подошла к своей лошади. Это был великолепный иноходец андалузской породы, белый, без единой отметины, пожалуй, немного тяжеловатый, но с красивой умной головой, с длинным хвостом, подметавшим землю; удачная смесь арабской и испанской крови. Принцесса остановилась у стремени, точно не имея сил поставить на него ногу. Король схватил ее за талию и поднял, а рука принцессы жарким кольцом обвила шею короля.
      Людовик невольно прикоснулся губами к руке, которая яри этом не отдернулась. Принцесса поблагодарила своего царственного стремянного. Все мгновенно вскочили на коней.
      Король и принцесса посторонились, чтобы пропустить экипажи, стремянных и скороходов. Следом за колясками, увозившими свиту Дианы, прелестных нимф, с говором и смехом помчалось большинство всадников, пренебрегая правилами этикета. Король и принцесса пустили своих лошадей шагом.
      Более солидные придворные, старавшиеся быть на виду у короля и поспешить к нему по первому же зову, ехали за ним, сдерживая своих нетерпеливых скакунов, приноравливая их шаг к шагу коней короля и принцессы и наслаждаясь сладостью и приятностью, которые дает общество остроумных людей, с изяществом извергающих потоки ужасных мерзостей по адресу своих ближних. С большим удовольствием предались они обычному злословию. Больше всего шуток и смеха возбуждал злополучный принц. Но де Гиша искренне жалели, и, надо признаться, не без основания.
      Тем временем король и принцесса, дав передохнуть коням и шепнув друг другу сто раз именно то, что предполагали придворные, пустили лошадей легким галопом, и под копытами кавалькады зазвенели уединенные тропинки леса.
      Тогда тихие разговоры, летучие намеки, приглушенный смех сменились громкими криками: веселье охватило всех, от лакеев до принцев. Поднялся шум, хохот. Сороки и сойки разлетались во все стороны; зяблики и синицы поднимались целыми тучами, а лани, козы и олени с испугом уносились в заросли.
      При въезде в город король и принцесса были встречены дружными криками толпы. Принцесса поспешила к супругу. Она инстинктивно понимала, что принц слишком долго не принимал участия в общем веселье. Король отправился к королевам; он сознавал свою обязанность вознаградить их или, по крайней мере, одну из них за свое отсутствие.
      Но принц не принял супругу. Ей сказали, что он спит. Короля встретила не улыбающаяся Мария-Терезия, а Анна Австрийская, вышедшая в галерею; она взяла его за руку и увела к себе.
      О чем они говорили или, лучше сказать, что королевамать говорила Людовику XIV, - этого никто никогда не узнал; об этом можно было только догадываться по расстроенному лицу короля, когда он вышел от матери.
      Но наша задача все истолковать и сообщить наши толкования читателю, и мы не выполнили бы этой задачи, если бы читатель не узнал ничего о содержании этой беседы. Все это мы помещаем в следующей главе.
      XVIII
      ОХОТА ЗА БАБОЧКАМИ
      Король, придя к себе, чтоб отдать кое-какие приказания да кстати и собраться с мыслями, нашел на туалете записку, написанную, по-видимому, измененным почерком.
      Он вскрыл ее и прочел:
      "Приходите поскорее, мне надо очень многое сказать вам".
      Король и принцесса расстались так недавно, что трудно было понять, как "многое" успело накопиться после того "многого", что они сказали друг другу по дороге из Вальвена в Фонтенбло.
      Торопливый почерк записочки заставил короля призадуматься. Он слегка оправил свой костюм и пошел к принцессе.
      Принцесса, не желая показать, что ждет его, вышла со своими дамами в сад.
      Узнав, что принцесса отправилась на прогулку, король подозвал находившихся поблизости придворных и пригласил их с собой.
      Принцесса устроила охоту на бабочек на просторной лужайке, окаймленной гелиотропами и дроком. Она смотрела, как бегали ее молоденькие быстроногие фрейлины, а сама с нетерпением ждала короля.
      Скрип шагов по песку заставил ее обернуться. Людовик XIV был без шляпы; взмахом трости он сшиб бабочку, которую поднял с травы шедший с ним де СентЭньян.
      - Видите, принцесса, я тоже охочусь за бабочками, - сказал он, подходя. - Господа, - прибавил он, оборачиваясь к своей свите, - займитесь охотой и принесите добычу своим дамам.
      Это значило - отойдите от нас подальше.
      Забавно было видеть, как старые почтенные вельможи, давно забывшие о стройности и изяществе, принялись бегать за бабочками, теряя шляпы и колотя тростями кусты мирта и дрока, точно они сражались с испанцами.
      Король подал руку Принцессе и проводил ее в открытую беседочку, что-то вроде хижины, задуманной робким гением какого-то неведомого мастера, который положил начало причудливому и фантастическому в суровом стиле тогдашнего садоводческого искусства.
      Этот навес, украшенный вьющимися розами и настурцией, возвышался над скамьей без спинки и, был поставлен так, что сидевшие под ним, находясь посреди лужайки, видели все вокруг и были видны со всех сторон, но слышать их не мог никто, ибо непрошеный свидетель, только собравшись приблизиться и подслушать разговор, сразу оказывается на виду у сидевших.
      Король знаками приветствовал и поощрял отсюда охотников. Насаживая бабочку на золотую булавку и как будто разговаривая о ней с принцессой, он начал:
      - Кажется, здесь можно побеседовать без помехи.
      - Да, государь, мне надо было поговорить с вами с глазу на глаз, но на виду у всех.
      - И мне тоже, - сказал Людовик.
      - Вас удивила моя записка?
      - Ужаснула! Но то, что я хочу вам сказать, гораздо важнее.
      - Едва ли! Вы знаете, что принц запер передо мною дверь?
      - Перед вами! Почему же?
      - Вы не догадываетесь?
      - Ах, принцесса, нам, кажется, надо сказать друг другу одно и то же.
      - А что же с вами случилось?
      - Вернувшись домой, я встретил мать, и она увела меня к себе.
      - О, королеву-мать!.. Это весьма серьезно, - с беспокойством проговорила принцесса.
      - Я думаю! Вот что она мне сказала... Только позвольте мне начать с небольшого предисловия.
      - Я вас слушаю, государь.
      - Принц говорил вам что-нибудь обо мне?
      - Часто.
      - А о своей ревности?
      - О, еще чаще!
      - О ревности ко мне?
      - Нет, не к вам, а...
      - Да, я знаю, к Бекингэму и к Гишу, - совершенно верно. Представьте, принцесса, что сейчас он вздумал ревновать ко мне.
      - Вот как! - отвечала принцесса с лукавой усмешкой.
      - Но мне кажется, мы не подавали ни малейшего повода...
      - По крайней мере, я... Но как вы узнали о ревности принца?
      - Матушка сообщила мне, что принц вбежал к ней как бешеный и излил целый поток жалоб на ваше... вы извините меня...
      - Говорите, говорите.
      - На ваше кокетство. Матушка старалась его разуверить; но он ответил ей, что больше слышать ничего не хочет.
      - Люди очень злы, государь. Да что же это такое! Брат и сестра не могут поболтать между собою, чтобы не начались пересуды и даже подозрения! Ведь мы же не желаем ничего дурного, государь, у нас и в мыслях нет ничего дурного.
      И она бросила на короля гордый, вызывающий взгляд, который разжигает пламя желаний у самых холодных и благоразумных людей.
      - Конечно, - вздохнул Людовик.
      - Знаете, государь, если так будет продолжаться, я не выдержу. Оцените по справедливости наше поведение - разве оно не добропорядочно?
      - Да, очень.
      - Правда, мы часто бываем вместе, потому что у нас одинаковые мысли, вкусы. Соблазн действительно мог бы возникнуть, но он все-таки не возник!.. Для меня вы Только брат, и больше ничего.
      Король нахмурился, а она продолжала:
      - Когда ваша рука встречается с моею, она никогда ве вызывает у меня того волнения, того трепета... как, например, у влюбленных...
      - Довольно, довольно, умоляю вас! - перебил ее истерзанный король. Вы безжалостны и хотите уморить меня.
      - Что это значит?
      - Да ведь вы... вы прямо говорите, что ничего ко Мне не чувствуете.
      - О, государь... этого я не говорю... Мои чувства...
      - Генриетта... довольно... еще раз прошу... Если вы воображаете, что я такой же мраморный, как вы, то вы ошибаетесь.
      - Я вас не понимаю.
      - Ну хорошо, хорошо, - вздохнул король, потупляя глаза. - Значит, наши встречи... и рукопожатия... и наши Взгляды... Виноват... Да, вы правы... я понимаю, что вы хотите сказать.
      Он опустил голову и закрыл лицо руками.
      - Будьте сдержанней, государь, - с живостью проговорила принцесса, на вас смотрит господин де СентЭньян.
      - Да, действительно, - с гневом воскликнул Людовик. - У меня нет и тени свободы, у меня не может быть простоты и искренности в отношениях с людьми... Думаешь, что нашел друга, а на самом деле находишь шпиона... думаешь, что нашел подругу, а находишь... сестру.
      Принцесса замолчала и потупилась.
      - Принц ревнив! - тихонько произнесла она совсем особенным тоном, чарующую прелесть которого невозможно передать.
      - Вы правы! - воскликнул король.
      - Да, - продолжала принцесса, смотря на Людовика взглядом, обжигавшим ему сердце, - вы свободны, вас не подозревают, не отравляют вашу домашнюю жизнь.
      - Увы, вы еще ничего не знаете. Королева тоже ревнует.
      - Мария-Терезия?
      - До сумасшествия. Ревность брата вызвана именно ее ревностью, она плакала, она жаловалась моей матери, она злилась на это купанье, которое было для меня таким наслаждением.
      "И для меня", - говорил взгляд принцессы.
      - И вот принц, подслушивая их, уловил слово "banos", которое королева произнесла с особенного горечью; это его и навело на мысль. Он ворвался к ним, вмешался в разговор и наговорил матери таких вещей, что она была вынуждена уйти от него. Вам приходится иметь дело с ревнивым мужем, а передо мною вырос и будет вечно стоять призрак той же ревности - с опухшими глазами, впалыми щеками и кривящимися губами.
      - Бедный король! - прошептала принцесса, слегка прикасаясь рукою к руке Людовика.
      Он задержал эту ручку и, чтобы пожать ее тайком от зрителей, охотившихся не столько за бабочками, сколько за новостями, протянул принцессе умиравшую бабочку. Оба наклонились над ней, словно считая пятнышки или зернышки золотой пыли на крылышках мотылька. Они не произнесли ни слова. Волосы их касались, дыхание смешивалось, руки горели. Так прошло пять минут.
      XIX
      ЧТО МОЖНО ПОЙМАТЬ, ОХОТЯСЬ ЗА БАБОЧКАМИ
      Несколько мгновений молодые люди не шевелились, охваченные мыслью о рождающейся любви, которая населяет цветами двадцатилетнее воображение. Генриетта украдкой смотрела на Людовика. В глубине его сердца она видела любовь, как опытный водолаз видит жемчужину на дне моря.
      Она поняла, что Людовик колеблется, быть может, даже терзается сомнениями и надо слегка подтолкнуть это ленивое или робкое сердце.
      - Итак?.. - проговорила она, прерывая молчание.
      - Что вы хотите сказать? - спросил Людовик.
      - Я хочу сказать, что мне придется вернуться к принятому мной решению.
      - К какому решению?
      - К тому, которое я уже сообщила вашему величеству, когда между нами происходило первое объяснение по поводу ревности принца.
      - Что же вы мне сказали тогда? - с беспокойством спросил Людовик.
      - Разве вы уже забыли, государь?
      - Увы, если это какое-нибудь новое несчастье, то, наверное, скоро вспомню.
      - О, это несчастье только для меня, государь, - отвечала Генриетта, но несчастье необходимое.
      - Да скажите же наконец, что такое!
      - Отъезд!
      - Ах, сделать это неумолимое решение?
      - Поверьте, государь, что я приняла это решение не без жестокой внутренней борьбы... Право, государь, мне следует вернуться в Англию.
      - Никогда, никогда я не допущу, чтобы вы покинули Францию! - вскричал король.
      - И однако же, - продолжала принцесса тоном кроткой решимости, - это совершенно необходимо, государь. Больше того, я убеждена, что такова воля вашей матери.
      - Воля! - воскликнул король. - Вы произнесли странное слово в моем присутствии, дорогая сестра!
      - Но разве, - ответила с улыбкой Генриетта, - вы не подчинились бы с удовольствием воле доброй матери?
      - Перестаньте, бога ради; вы разрываете мне сердце. Вы говорите о своем отъезде с таким спокойствием...
      - Я не рождена для счастья, государь, - грустно отвечала принцесса, с детства я привыкла к тому, что самые дороге мои мечты не сбываются.
      - Вы говорите правду? И теперь отъезд помешал бы осуществиться дорогой вам мечте?
      - Если я отвечу "да", вас это утешит, государь?
      - Жестокая!
      - Тише, государь, к нам идут.
      Король осмотрелся кругом.
      - Нет, никого, - сказал он. Потом, снова обращаясь к принцессе, продолжал: - Послушайте, Генриетта, ведь против ревности мужа есть и другие средства, кроме вашего отъезда, который убил бы меня...
      Генриетта с сомнением пожала плечами.
      - Да, да, убил бы, - продолжал Людовик. - Неужели, повторяю, ваше воображение... или, лучше сказать, ваше сердце не способно внушить вам что-нибудь иное?
      - Боже мой, что, по-вашему, оно должно внушить мне?
      - Скажите, как доказать человеку, что его ревность не имеет основания?
      - Прежде всего, государь, ему не дают никаких поводов к ревности, то есть любят только его.
      - Я ожидал иного.
      - Чего же вы ожидали?
      - Ревнивца можно успокоить, скрывая свое чувство к тому, кто возбуждает его ревность.
      - Скрывать трудно, государь.
      - Счастье всегда добывается с трудом. Что касается меня, то, клянусь вам, я могу, если нужно, сбить с толку всех ревнивцев, сделав вид, что отношусь к вам так же, как к любой другой женщине.
      - Плохое, слабое средство, - проговорила молодая женщина, покачивая прелестною головкою.
      - Вам никак не угодишь, дорогая Генриетта, - сказал Людовик с неудовольствием. - Вы отвергаете все, что я предлагаю. Но, по крайней мере, предложите что-нибудь сами... Я очень доверяю изобретательности женщин.
      - Хорошо, я придумала. Вы слушаете, государь?
      - Что за вопрос? Вы решаете мою судьбу и спрашиваете, слушаю ли я!
      - Я сужу по себе. Если бы я подозревала, что мой муж ухаживает за другой женщиной, то меня могла бы успокоить только одна вещь?
      - Какая?
      - Мне нужно было бы прежде всего убедиться, что он не интересуется этой женщиной.
      - Да ведь это самое я говорил вам сейчас.
      - Да, но только я бы не успокоилась, пока не увидела бы, что он ухаживает за другою.
      - Ах, я понимаю вас, Генриетта, - с улыбкой подхватил Людовик. - Это средство, конечно, остроумно, но жестоко.
      - Почему?
      - Вы излечиваете ревнивца от подозрений, по наносите ему рану в сердце. Страх его пройдет, но остается боль, а это, по-моему, еще хуже.
      - Согласна. Но зато он не заметит, даже подозревать не будет, кто его настоящий враг, и не помешает истинной любви. Он направит свое внимание в ту сторону, где оно никому и ничему не повредит. Словом, государь, моя система, против которой вы, к моему удивлению, возражаете, вредна для ревнивца, но полезна для влюбленных. А кто же, государь, кроме вас, когда-нибудь жалел ревнивца? Это особая болезнь, гнездящаяся в воображении, и, как все воображаемые болезни, она неизлечима. Дорогой государь, я вспоминаю по этому поводу афоризм моего ученого доктора Доли, очень остроумного человека. "Если у вас две болезни, - говорил он, - выберите одну, которая вам больше нравится, я вам оставлю ее. Она поможет мне справиться с другой".