- Милый племянник, - отвечала герцогиня с улыбкой, - позвольте сказать вам, что на этот раз вы не угадали. Та, которую вы так расхваливаете, не парижанка, а здешняя...
      - Неужели? - спросил король с недоверием.
      - Подойдите, Луиза, - позвала герцогиня.
      Девушка, которую мы знаем уже под этим именем, подошла робко, покраснев, не поднимая головы, чувствуя, что на нее смотрит король.
      - Луиза-Франсуаза де Ла Бом Леблан, дочь маркиза де Лавальер, - церемонно сказала королю герцогиня.
      Девушка, несмотря на всю свою робость, поклонилась так грациозно, что, глядя на нее, король пропустил несколько слов из разговора герцога с кардиналом.
      - Это падчерица, - продолжала герцогиня, - господина де Сен-Реми, моего дворецкого, того самого, который руководил приготовлением жаркого с трюфелями, заслужившего одобрение вашего величества.
      Никакая грация, никакая красота и молодость не устояли бы при такой аттестации. Король улыбнулся. Были ли слова герцогини шуткой или наивностью, во всяком случае, они безжалостно убили все, что король Людовик находил прекрасным и поэтичным в скромной девушке.
      Маркиза де Лавальер тотчас же превратилась для короля в падчерицу человека, который умел превосходно приготовлять индеек с трюфелями.
      Но принцы уж так устроены, такими же были и олимпийские боги. Диана и Венера, наверное, очень смеялись над красивой Алкменой и бедной Ио, когда за столом Юпитера между нектаром и амброзией начинали для развлечения говорить о смертных красавицах.
      По счастью, Луиза поклонилась так низко, что не расслышала слов герцогини и не видела улыбки короля. В самом деле, если бы эта девушка, имевшая столько вкуса, чтобы одеться в белое, услышала жестокие слова герцогини и увидела в ту минуту холодную усмешку короля, она умерла бы на месте.
      И сама остроумная Монтале не пыталась бы возвратить ее к жизни, потому что насмешка убивает все, даже красоту.
      Но, к счастью, как мы уже сказали, Луиза, у которой шумело в ушах и было темно в глазах, ничего не видела и не слышала. Король, внимательно следивший за разговором герцога с кардиналом, поспешил к ним.
      Он подошел, как раз когда кардинал Мазарини говорил:
      - Мария вместе с сестрами направляется теперь в Бруаж. Я велел им ехать по той стороне Луары, а не по этой, где ехали мы. По моим расчетам, завтра они будут как раз против Блуа.
      Слова эти были произнесены с тем обычным тактом, с той уверенностью, с тем чувством меры, благодаря которым синьор Джулио Мазарини считался первым актером в мире.
      Они поразили Людовика XIV прямо в сердце. Кардинал обернулся, услышав шаги, и мог убедиться в их действии на своего воспитанника по легкой краске, выступившей на его лице. Могла ли такая тайна укрыться от человека, смеявшегося в продолжение двадцати лет над всеми уловками европейских дипломатов?
      Слова кардинала поразили молодого короля, как отравленная стрела. Он не мог стоять на месте и окидывал собравшихся мутным, равнодушным взглядом. Раз двадцать бросал он вопросительные взоры на вдовствующую королеву, увлекшуюся разговором с герцогиней, но она, повинуясь взгляду Мазарини, не хотела понять мольбы сына.
      С этой минуты музыка, цветы, огни, красавицы - все сделалось для короля несносным и нелепым. Он сто раз закусывал губы и потягивался, как благовоспитанный ребенок, который, не смея зевать, старается показать, что ему скучно; наконец, после напрасных взглядов на мать и министра, он с отчаянием обратил глаза на двери, где его ждала свобода.
      У дверей он заметил высокого стройного человека с орлиным носом, с твердым, сверкающим взглядом, с длинными седеющими волосами и черными усами; это был настоящий тип воинственной красоты. В блестящей, как зеркало, кирасе офицера отражались все огни. На голове у него была серая шляпа с красным пером - доказательство, что он находился тут по службе, а не ради удовольствия. Если б он явился ради удовольствия, как придворный, а не как солдат, то держал бы шляпу в руках: ведь за всякое удовольствие надо как-нибудь расплачиваться.
      Офицер был дежурным и исполнял привычные обязанности; доказательством служило и то, что он, скрестив руки, с полнейшим равнодушием смотрел на веселье и на скуку этого празднества. Он, как философ, - а все старые солдаты философы, - казалось, больше ощущал скуку, чем веселье праздника; но он примирялся с первою и легко обходился без второго.
      Он стоял, прислонясь к резной двери, когда печальный и утомленный взгляд короля встретился с его взглядом.
      Вероятно, не в первый раз глаза офицера встречались с глазами короля. Офицер знал их выражение и читал затаенную в них мысль; едва взглянув на Людовика XIV, он прочел на лице его все, что происходило в его душе, понял томившую его скуку, его робкое желание уйти в почувствовал, что надо оказать королю услугу, хотя од и не просит ее, даже против его воли. Смело, как будто командуя отрядом кавалерии во время сражения, офицер громко приказал:
      - Конвой его величества!
      Слова его произвели действие громового удара и заглушили оркестр, хор, разговоры и шум шагов; кардинал и королева удивленно взглянули на короля.
      Людовик XIV побледнел, но, увидев, что офицер мушкетеров угадал его мысль и выразил ее в отданном приказе, решительно встал и направился к двери.
      - Вы уходите, сын мой? - спросила королева, в то время как Мазарини спрашивал короля только взглядом, который мог бы показаться ласковым, если бы не был так проницателен.
      - Да, ваше величество, - отвечал Людовик XIV, - я чувствую усталость и, кроме того, собираюсь сегодня вечером писать.
      Улыбка промелькнула на губах министра; он отпустил короля, кивнув головой.
      Герцог и герцогиня поспешили отдать приказания служителям, которые тотчас явились.
      Король поклонился и прошел через залу к дверям.
      У дверей двадцать мушкетеров, построенные в две шеренги, ожидали его величество. В конце шеренги стоял офицер, бесстрастный, с обнаженной шпагою.
      Король прошел, и толпа поднялась на цыпочки, чтобы еще раз увидеть его.
      Первые десять мушкетеров, отстраняя толпу в передней и на ступеньках лестницы, расчищали путь королю. Другой десяток окружил его величество и герцога, который пожелал проводить короля. Сзади шли слуги. Этот небольшой кортеж следовал с королем до отведенных ему покоев.
      Эти самые покои занимал король Генрих III, когда жил в Блуаском замке.
      Герцог отдал приказание. Мушкетеры, под предводительством офицера, вошли в узкий коридор, который вел из одного флигеля замка в другой.
      Вход в коридор был из маленькой квадратной передней, темной даже в самые солнечные дни.
      Герцог остановил Людовика XIV.
      - Вы проходите, государь, - сказал он, - по тому самому месту, где герцог Гиз получил первый удар кинжалом.
      Король, мало знакомый с историей, слышал об этом событии, но не знал никаких подробностей.
      - А! - прошептал он, вздрогнув, и остановился. Шедшие впереди и позади него тоже остановились.
      - Герцог Гиз, - продолжал Гастон Орлеанский, - стоял почти на том месте, где сейчас стою я; он шел в том же направлении, как вы; господин де Луань стоял там, где стоит лейтенант ваших мушкетеров. Господин де Сен-Малин и свита его величества были позади и вокруг него. Тут-то и поразили его.
      Король повернулся к своему офицеру и увидал тень, скользнувшую по его мужественному и смелому лицу.
      - Да, в спину, - проговорил лейтенант с жестом величайшего презрения.
      И он хотел двинуться дальше, как будто ему было неприятно находиться среди этих стен, куда в прежнее время прокралась измена.
      Но король, видимо, желавший узнать все, хотел еще раз осмотреть это мрачное место.
      Герцог понял племянника.
      - Посмотрите, ваше величество, - взял он факел из рук Сен-Реми, - вот место, где Гиз упал. Тут стояла кровать. Он оборвал занавески, схватившись за них при падении.
      - Почему паркет в этом месте неровный? - спросил Людовик XIV.
      - Потому, что здесь текла его кровь, - отвечал герцог. - Она впиталась в дуб, и, только соскоблив паркет, удалось ее отчистить, - прибавил герцог, поднося факел к паркету, - но, несмотря на все усилия, осталось темное пятно.
      Людовик XIV поднял голову. Быть может, он вспомнил о тех кровавых следах, на которые ему когда-то указывали в Лувре: это были следы крови Кончини, пролитой его отцом при подобных же обстоятельствах.
      - Пойдемте, - попросил он.
      Кортеж тотчас же двинулся вперед: волнение придало голосу юного монарха непривычную властность.
      Когда дошли до назначенных королю покоев, к которым можно было пройти и по узкому коридору, и по парадной лестнице со двора, герцог Орлеанский сказал:
      - Располагайтесь в этих комнатах, ваше величество, хотя они и недостойны вас.
      - Дядюшка, - отвечал король, - благодарю вас за ваше сердечное гостеприимство.
      Уходя, герцог поклонился племяннику. Король обнял его.
      Из двадцати мушкетеров, сопровождавших короля, десять довели герцога до парадных зал, которые все еще были полны народа, несмотря на уход Людовика.
      Остальные десять мушкетеров были расставлены офицером на разных постах. Офицер самолично в пять минут осмотрел все окружающее холодным и твердым взглядом, далеко не всегда вырабатываемым привычкой: твердость взгляда - признак таланта.
      Проверив посты, он устроился в передней, где нашел огромное кресло, лампу, вино, воду и ломоть черствого хлеба.
      Он прибавил света, выпил полстакана вина, усмехнулся, выразительно скривив губы, сел в кресло и приготовился заснуть.
      IX
      ГДЕ НЕЗНАКОМЕЦ ИЗ "ГОСТИНИЦЫ МЕДИЧИ" ОТКРЫВАЕТ СВОЕ ИНКОГНИТО
      Офицер, как будто собиравшийся спать, несмотря на наружную беспечность, чувствовал на себе тяжелую ответственность.
      Как лейтенант королевских мушкетеров, он командовал всей ротой, прибывшей из Парижа, а она состояла из ста двадцати человек; за вычетом двадцати, о которых мы упомянули, остальные сто охраняли королеву и особенно кардинала.
      Джулио Мазарини скупился на оплату издержек своих телохранителей; поэтому он пользовался королевскими, и пользовался очень широко, беря на свою долю пятьдесят человек; это обстоятельство показалось бы очень неприличным всякому, кто не был знаком с обычаями тогдашнего двора.
      Не менее неприличным и даже странным показалось бы и то, что комнаты, предназначенные для Мазарини, были ярко освещены и полны движения. Мушкетеры стояли на часах у каждой двери, никого не пропуская, кроме курьеров, которые следовали за кардиналом для его переписки даже во время путешествия.
      Двадцать мушкетеров охраняли вдовствующую королеву; остальные тридцать отдыхали, чтобы сменить дежурных на следующее утро.
      В той половине, которая была отведена королю, напротив, царили мрак, молчание, пустота. Когда закрыли двери, ничто более не напоминало о пребывании короля. Все слуги мало-помалу разошлись. Герцог прислал спросить, не нужно ли чего-нибудь его величеству; и после краткого "нет", сказанного лейтенантом, который привык к такому вопросу и ответу, все погрузилось в сон на королевской половине, как в доме обыкновенного горожанина.
      Однако из королевских окон легко можно было слышать праздничную музыку и видеть ярко освещенные окна залы.
      Пробыв минут десять в своей комнате, Людовик XIV заметил по более усиленному, чем при его уходе, движению, что кардинал тоже удаляется на покой; его провожала большая толпа кавалеров и дам.
      Кардинал прошел по двору в сопровождении герцога который сам светил ему. Потом прошла королева; ее вела под руку герцогиня, и обе разговаривали вполголоса, как старинные приятельницы.
      За ними парами шли придворные дамы, пажи, слуги весь двор осветился, как при пожаре, мерцающими блесками. Потом шум шагов и голосов замер в верхний этажах замка.
      Никто не думал о короле, который облокотился у окна и печально слушал, как утихал весь этот шум: никто, кроме незнакомца из "Гостиницы Медичи", который вышел на улицу, завернувшись в свой черный плащ.
      Он направился прямо к замку и с задумчивым видом стал прохаживаться около дворца, смешавшись с любопытными; видя, что никто не стережет главных ворота, потому что солдаты герцога братались с королевскими и вместе пили до устали, или, лучше сказать, без устали, незнакомец пробрался сквозь толпу, пересек двор и ступил на лестницу, которая вела к кардиналу.
      Вероятно, он пошел в эту сторону потому, что видел блеск огней и суетню пажей и слуг.
      Но его тотчас остановили щелканье мушкета и окрик часового.
      - Куда идете, приятель? - спросил часовой.
      - К королю, - отвечал незнакомец спокойно в с достоинством.
      Солдат позвал одного из приближенных кардинала, который сказал топом канцелярского чиновника, направляющего просителя:
      - Ступайте по той лестнице.
      И, не заботясь больше о незнакомце, офицер возобновил прерванный разговор.
      Незнакомец, не ответив ни слова, направился к указанной лестнице.
      В этой стороне - ни шума, ни света. Темнота, в которой мелькала лишь тень часового. Тишина, позволявшая незнакомцу слышать шум своих шагов и звон шпор на каменных плитах.
      Часовой принадлежал к числу двадцати мушкетеров, назначенных для охраны короля; он стоял на часах добросовестно, с непреклонным видом.
      - Кто идет? - крикнул часовой.
      - Друг! - отвечал незнакомец.
      - Что вам надо?
      - Говорить с королем.
      - Ого! Это невозможно!
      - Почему?
      - Его величество лег почивать.
      - Все равно мне надо переговорить с ним.
      - А я говорю вам, что это невозможно.
      И часовой сделал угрожающее движение; но незнакомец не двинулся с места, как будто ноги его приросли к полу.
      - Господин мушкетер, - сказал он, - позвольте узнать: вы дворянин?
      - Да.
      - Хорошо. Я тоже дворянин, а дворяне должны оказывать услуги друг другу.
      Часовой опустил ружье; его убедило достоинство, с которым были произнесены эти слова.
      - Говорите, сударь, - отвечал он, - и если вы потребуете того, что зависит от меня...
      - Благодарю. При вас есть офицер?
      - Есть, наш лейтенант.
      - Хорошо. Я хочу поговорить с вашим лейтенантом. Где он?
      - А! Это другое дело! Входите.
      Незнакомец величественно кивнул часовому и пошел вверх по лестнице. Крики: "Посетитель к лейтенанту", перелетая от одного часового к другому, прервали первый сон офицера.
      Натянув сапоги, протирая глаза и застегивая плащ, лейтенант пошел навстречу незнакомцу.
      - Что вам угодно, сударь? - спросил он.
      - Вы дежурный офицер, лейтенант мушкетеров?
      - Да, я.
      - Сударь, мне необходимо переговорить с королем.
      Лейтенант пристально посмотрел на незнакомца и одним быстрым взглядом увидел все, что ему было нужно, то есть высокое достоинство под простой одеждой.
      - Я не думаю, чтобы вы сошли с ума, - начал офицер. - Однако должны же вы знать, что нельзя входить к королю без его разрешения.
      - Он разрешит.
      - Позвольте мне, сударь, усомниться в этом. Король четверть часа назад вошел в свою спальню, и теперь он, должно быть, раздевается. Притом не ведено пускать никого.
      - Когда он узнает, кто я, - возразил незнакомец, гордо поднимая голову, - он отменит запрет.
      Офицер еще более удивился и поколебался:
      - Если я соглашусь доложить о вас, назовете ли вы, по крайней мере, свое имя?
      - Доложите, что с ним желает говорить Карл Второй, король Англии, Шотландии и Ирландии.
      Офицер вскрикнул от удивления и отступил на шаг, на его бледном лице выразилось чрезвычайное волнение, которое неустрашимый воин тщетно старался скрыть.
      - О ваше величество, - сказал он, - я должен был бы тотчас узнать вас.
      - Вы видели мой портрет?
      - Нет, ваше величество.
      - Или вы видели меня прежде при дворе, до моего изгнания из Франции?
      - Нет.
      - Как же могли вы узнать меня, если никогда не видели ни меня, ни моего портрета?
      - Ваше величество, я видел короля, вашего родителя, в страшную минуту...
      - В тот день, когда...
      - Да.
      Облачко грусти пробежало по лицу короля; движением руки он как бы смахнул его и повторил:
      - Можете ли вы доложить обо мне?
      - Простите, ваше величество, - отвечал офицер, - но по вашему костюму я никак не мог узнать короля. Однако, как я уже сказал вам, я имел честь видеть короля Карла Первого... Но простите... я спешу доложить о вас.
      Он сделал было несколько шагов, но тотчас вернулся обратно.
      - Вашему величеству, - спросил он, - вероятно, угодно, чтобы это свидание осталось в тайне?
      - Я этого не требую, но если возможно сохранить тайну...
      - Это возможно, ваше величество. Я могу ничего не говорить дежурному при короле Но для этого вы должны отдать мне шпагу.
      - Правда... Я совсем забыл, что к королю Франции никто не входит с оружием.
      - Ваше величество можете составить исключение; но в таком случае я должен предупредить дежурных, чтобы сложить с себя ответственность.
      - Вот моя шпага, сударь. Доложите обо мне королю.
      - Сейчас, ваше величество.
      Офицер пошел и постучал в дверь, которую тотчас открыли.
      - Его величество король Англии! - доложил офицер.
      - Его величество король Англии! - повторил слуга.
      При этих словах приближенный распахнул обе половинки двери, и стоявшие снаружи увидели, как Людовик XIV, без шляпы и шпаги, в расстегнутом камзоле, чрезвычайно удивленный, направился к дверям.
      - Вы, брат мой, вы здесь в Блуа! - воскликнул Людовик XIV, делая рукой знак приближенному и слуге, чтобы они вышли в другую комнату.
      - Ваше величество, - отвечал Карл II, - я ехал в Париж в надежде увидеть вас там. Молва известила меня, что вы скоро приедете сюда. Поэтому я остался здесь: мне нужно сообщить вам очень важную вещь.
      - Хотите говорить здесь?
      - Кажется, в этом кабинете никто не услышит нашего разговора?
      - Я отпустил приближенного и дежурного слугу; они в соседней комнате. За этой перегородкой пустая комната, выходящая в переднюю, где сидит только офицер, которого вы видели, не так ли?
      - Да.
      - Говорите же, брат мой, я слушаю вас.
      - Ваше величество, я начинаю, надеясь встретить в вас сочувствие к бедствиям нашего дома.
      Людовик покраснел и придвинул свое кресло к креслу английского короля.
      - Ваше величество, - продолжал Карл, - мне не нужно спрашивать, знаете ли вы подробности моих злоключений.
      Людовик покраснел еще более и, взяв руку английского короля, отвечал:
      - Брат мой, стыдно сознаться, но кардинал редко говорит при мне о политике. Этого мало: прежде мой слуга Ла Порт читал мне исторические сочинения, но кардинал запретил эти чтения и уволил Ла Порта. Я должен просить вас рассказать мне о своих несчастиях, как человеку, который ничего о них не знает.
      - О, ваше величество, если я расскажу все, с самого начала, то тем более пробужу в вас сострадание.
      - Говорите, говорите!
      - Вы знаете, государь, что меня призвали в Эдинбург в тысяча шестьсот пятидесятом году, во время экспедиции Кромвеля в Ирландию, и короновали в Стоне. Через год Кромвель, раненный в одной из захваченных им провинций, вновь напал на нас. Встретиться с ним было моей целью, уйти из Шотландии - моим желанием.
      - Однако, - возразил молодой король, - Шотландия почти ваша родина.
      - Да. Но Шотландцы были для меня жестокими соотечественниками! Они принудили меня отказаться от веры моих отцов. Они повесили лорда Монтроза, предали первейшего из моих приверженцев, потому что он не участвовал в союзе. Ему предложили высказать предсмертное желание. Он попросил, чтобы его разрубили на столько частей, сколько в Шотландии городов, чтобы в каждом из них были свидетели его верности. Переезжая и в города в город, я всюду находил останки этого благородного человека, который действовал, сражался, дышал для меня...
      Смелым маневром я обошел армию Кромвеля и вступил в Англию. Протектор гнался за мной. Это было странное бегство, имевшее целью добиться короны. Если бы я достиг Лондона прежде Кромвеля, то награда за эту скачку досталась бы мне. Но он настиг меня у Уорчестера.
      Гений Англии был уже не с нами, а с ним. Третьего сентября тысяча шестьсот пятьдесят первого года, в годовщину битвы при Дембаре, роковой для шотландцев, я был разбит.
      Две тысячи человек пали вокруг меня, прежде чем я отступил на шаг. Наконец все же пришлось бежать.
      Тут история моя становится романом. Я остриг волосы и переоделся дровосеком. Целый день провел на ветвях дуба, прозванного за это королевским: так зовется он теперь. Мои приключения в Стаффордском графстве, откуда я выехал, увозя на своем коне дочь моего хозяина, до сих пор служат предметом рассказов, из них сложится баллада. Когда-нибудь, ваше величество, я запишу все это в поучение королям, моим братьям.
      Я опишу, как, прибыв к Нортону, я встретил придворного капеллана, смотревшего на игру в кегли, и моего старого слугу, который залился слезами, узнав меня. Второй так же мог погубить меня своей верностью, как первый - своим предательством... Я расскажу о страшных минутах... да, ваше величество, страшных минутах, которые я пережил... например, когда кузнец полковника Уиндгема, осматривавший наших лошадей, объявил, что они подкованы в северных провинциях...
      - Как удивительно, - прошептал Людовик XIV, - что я ничего этого не знал... Я знал только, что вы сели на корабль в Брайгельмстеде и высадились в Нормандии.
      - О, - прошептал Карл, - если короли ничего не знают один о другом, то как могут они помогать друг Другу!
      - Но скажите мне, брат мой, - спросил Людовик, - раз вас так дурно приняли в Англии, то как же вы еще надеетесь на эту несчастную страну, на этот мятежный народ?
      - О, ваше величество! Со времени Уорчестерской битвы в Англии все переменилось. Кромвель умер, подписав с Францией соглашение, в котором имя его стояло выше вашего. Он умер третьего сентября тысяча шестьсот пятьдесят восьмого года, в годовщину битвы при Уорчестере и Дембаре.
      - Его сын наследовал ему.
      - Некоторые люди, ваше величество, имеют детей, но не имеют преемников. Наследство Оливера Кромвеля слишком тяжело для его сына Ричарда. Ричард не был ни республиканцем, ни роялистом. Ричард позволял своим телохранителям съедать свой обед, а своим генералам - управлять республикой. Ричард отрекся от власти двадцать второго апреля тысяча шестьсот пятьдесят девятого года; с тех пор прошло уже больше года, ваше величество.
      С этого дня Англия стала игорным домом, где разыгрывается корона моего отца. Самые отчаянные игроки - Ламберт и Монк. Я хочу вмешаться в эту игру, где ставка брошена на мою королевскую мантию. Ваше величество... нужен миллион, чтобы подкупить одного из этих игроков, превратить его в моего союзника, - или двести ваших дворян, чтобы выгнать их из моего Уайтхоллского дворца, как Христос выгнал из храма торговцев.
      - А! - сказал король Людовик XIV. - Вы просите у меня...
      - Помощи, то есть того, чем не только короли, но даже просто христиане обязаны друг другу, - вашей помощи, государь, деньгами или людьми. С вашей помощью через месяц я восстановлю Ламберта против Монка или Монка против Ламберта и отвоюю отцовское наследие так, что это не будет стоить ни одной гинеи моей родине, ни одной капли крови моим подданным. Они уже пьяны от революции, протектората и республики и теперь хотят одного умиротвориться под королевской властью. Окажите мне помощь, и я буду обязан вашему величеству более, чем отцу. Бедный отец! Дорого он заплатил за разорение нашего дома! Видите, государь, как я несчастлив, в каком я отчаянии, - я даже обвиняю своею отца!
      Краска залила бледное лицо Карла II. Он опустил голову на руки, точно его ослепила кровь, взбунтовавшаяся против осуждения отца сыном.
      Юный король казался не менее несчастным, чип Карл. Он беспокойно двигался в кресле, не зная, что ответить.
      Наконец Карл II, который был десятью годами старше и лучше умел владеть собою, снова заговорил.
      - Ваше величество, - сказал он, - дайте мне ответ. Я жду его, как обвиняемый ждет приговора. Буду жить? Или я должен умереть?
      - Брат мой! - отвечал Людовик. - Вы просите меня миллион, - у меня! Но у меня никогда не было и четверти такой суммы. У меня нет ровно ничего... Я такой же король Франции, как вы король Англии. Я только имя, символ, одетый в бархат с лилиями, не больше! Я сижу на осязаемом троне; вот мое единственное и преимущество перед вами, у меня ничего нет, я ничего не могу сделать.
      - Неужели! - вскричал Карл II.
      - Брат мой, - продолжал Людовик, понижая голос, - я переносил такие лишения, которым не подвергались самые бедные из моих дворян. Если бы мой бедный Ла Порт еще служил при мне, он мог бы рассказать вам, как я спал на простынях с дырами, в которые пролезали мои ноги; он мог бы рассказать, что когда я спрашивал экипаж, то мне подавали карету, изъеденную в сарае крысами; он мог бы рассказать, что когда я просил обедать, то шли на кухню к кардиналу и узнавали, найдется ли что-нибудь поесть королю. Даже теперь, подумайте, теперь, когда мне двадцать два года, когда я достиг совершеннолетия, когда я должен бы иметь ключи от государственной казны, руководить политикой, объявлять войну и заключать мир, посмотрите вокруг, и вы увидите, что предоставлено мне!.. Как я заброшен! В каком я пренебрежении! Как пусто около меня!.. А там... посмотрите, какой там блеск! Сколько людей!.. Там, там, поверьте мне, там настоящий король Франции!
      - У кардинала?
      - Да, у кардинала.
      - Тогда я погиб!
      Людовик не отвечал.
      - Да, погиб, потому что я не стану просить того, кто оставил бы умирать от голода и холода мою мать и сестру, - дочь и внучку Генриха Четвертого, - если бы де Рец и парламент не прислали им дров и хлеба.
      - Умирать! - прошептал Людовик XIV.
      - Ну что ж! Король Англии, несчастный Карл Второй, такой же внук Генриха Четвертого, как и ваше величество, умрет от голода, как едва не умерли сестра и мать его.
      Людовик, нахмурив брови, молча теребил кружева своих манжет.
      Эти безучастность и апатичность, скрывавшие явное волнение, поразили Карла II. Он взял молодого короля за руку.
      - Благодарю вас, брат мой, - сказал он, - вы пожалели меня, а в теперешнем вашем положении я не могу требовать от вас большего.
      - Ваше величество, - спросил вдруг Людовик XIV, подняв голову, - вы говорили, что вам нужен миллион или двести дворян, не так ли?
      - Миллиона будет довольно.
      - Это так мало.
      - Это много, если предложить его одному человеку. Убеждения людей часто покупали гораздо дешевле; а мне придется иметь дело с продажными душами.
      - Двести дворян, только! Подумайте! Ведь это немногим больше роты?
      - Ваше величество, в нашем семействе сохранилось одно предание: четверо преданных французских дворян едва не спасли моего отца, которого судил парламент, стерегла целая армия, окружал весь народ.
      - Значит, если я доставлю вам миллион пли двести дворян, вы будете довольны и назовете меня добрым братом?
      - Я сочту вас своим спасителем. Если я взойду на трон моего отца, Англия на все время моего царствования останется доброй сестрой Франции, как вы будете мне добрым братом.
      - Хорошо! - сказал Людовик, вставая. - То, чего вы, брат мой, не решаетесь просить, попрошу я, я сам! Я никогда ничего не просил для себя, но теперь сделаю это для вас! Пойду к королю Франции - к тому, богатому, всемогущему - и попрошу у него миллион или двести дворян... А там увидим!
      - О! - вскричал Карл. - Вы благородный друг, высокая душа. Вы спасаете меня, брат мой. Если вам понадобится жизнь, которую вы теперь возвращаете мне, можете взять ее!
      - Тише, брат мой, тише! - произнес Людовик вполголоса. - Берегитесь, чтобы нас не услышали. Мы езди не достигли цели. Просить денег у Мазарини! Это труднее, чем пройти по заколдованному лесу, где на каждом дереве притаился демон; это гораздо больше, чем завоевать целый свет...
      - Однако когда просить будете вы.
      - Я уже сказал вам, что никогда не просил, - ответил Людовик с гордостью, которая заставила английского короля побледнеть.
      Заметив, что Карл почувствовал себя оскорбленным, Людовик продолжал:
      - Простите меня, брат мой; у меня нет матери, ни сестры, которые страдают. Трон мой жесток и гол, но твердо сижу на нем. Простите меня, брат мой, не упрекайте меня за эти слова: они были продиктованы эгоизмом. Но я искуплю их жертвой. Я иду к кардиналу. Подождите меня, прошу вас. Я сейчас вернусь.
      X
      АРИФМЕТИКА КАРДИНАЛА МАЗАРИНИ
      Когда король поспешно направился в то крыло дворца, где помещался кардинал Мазарини, взяв с собой только своего слугу, офицер мушкетеров вышел из маленькой комнаты, которую король считал пустой. Офицер вздохнул, как человек, долго сдерживавший дыхание. Маленькая комната отделялась от спальни, часть которой она раньше составляла, лишь тонкой перегородкой. Выходило, что эта преграда существовала лишь для глаз и позволяла хоть сколько-нибудь нескромному уху слышать все, что происходило в соседней комнате. Не оставалось, таким образом, сомнения, что дежурный офицер слышал все, что произошло только что у его величества.
      Предупрежденный последними словами молодого короля, он вышел как раз вовремя, чтобы успеть склониться перед ним в поклоне и проводить его взглядом, пока тот не исчез в конце коридора Лейтенант покачал головою характерным для него движением и произнес с гасконским акцентом, не утраченным им за сорок лет, прожитых вне родины:
      - Жалкая служба! Жалкий повелитель!
      Затем, сев на прежнее место в кресло, он протянул ноги и закрыл глаза, как человек, который спит или размышляет.
      Во время этого короткого монолога, пока король шел по коридорам старого замка к кардиналу, у Мазарини происходила сцена совсем в другом роде.
      Мазарини лег в постель, потому что его начинала мучить подагра. Человек деловой, он извлекал пользу даже из болезни, работая в часы бессонницы. Он велел своему слуге Бернуину принести дорожный пюпитр, чтобы можно было писать в постели.