- Как! Ты не послала известия об этом господину Раулю, как я тебя просила? - воскликнула Луиза.
      - Вот еще! Чтобы он напустил на себя суровость, начал проповедовать непререкаемые истины и испортил все, чего нам удалось добиться с таким трудом? Конечно, нет.
      - Так я очень суров? - спросил Рауль.
      - К тому же, - продолжала Монтале, - мне так хотелось, чтобы Луиза стала фрейлиной. Я уезжала в Париж. Вас не было. Луиза заливалась горючими слезами Понимайте как хотите. Я испросила своего покровителя, того, кто достал мне патент, достать такой же для Луизы. Бумагу прислали. Луиза уехала, чтобы заказать себе платья. Я осталась, потому что мои были уже готовы. Я получила все ваши письма и переслала их вам, написав несколько слов, пообещав вам сюрприз. Вот вам и сюрприз, дорогой виконт. Мне он кажется неплохим; большего не требуйте. Ну, господин Маликорн, пора оставить эту пару вдвоем: им нужно о многом поговорить. Дайте мне руку. Видите, какую я вам оказываю честь?
      - Простите, мадемуазель Де Монтале, - сказал Рауль, останавливая шаловливую девушку и говоря с серьезностью, которая совершенно не гармонировала с тоном Монтале. - Простите, но не могу ли я узнать имя вашего покровителя? Потому что, если вам оказывают покровительство по каким-нибудь основаниям... - Рауль поклонился, - то я не вижу причины, по которой такое покровительство оказывается и мадемуазель де Лавальер.
      - Боже мой, - перебила его Луиза. - Дело очень просто, и я не знаю, почему я не могу вам сказать этого Сама... Мой покровитель господин Маликорн.
      На мгновенье Рауль остолбенел, спрашивая себя, не смеются ли над ним. Потом обернулся, чтобы обратиться к Маликорну, но молодой человек был далеко: его уже увлекла Монтале.
      Лавальер сделала шаг вслед за подругой, но Рауль с мягкой настойчивостью удержал ее.
      - Умоляю вас, Луиза, - попросил он, - еще одно слово...
      - Но, Рауль, - ответила она краснея, - все ушли... Начнут волноваться, нас будут искать.
      - Не бойтесь, - улыбнулся молодой человек. - Мы с вами не такие важные лица, чтобы наше отсутствие было замечено.
      - Но моя служба, Рауль?
      - Успокойтесь, я знаю придворные обычаи - ваши дежурства начнутся с завтрашнего дня; значит, у вас есть несколько минут, я вы можете объяснить мне кое-что, о чем я хочу вас спросить.
      - Как вы серьезны, Рауль! - с беспокойством сказала Луиза.
      - Видите ли, обстоятельства тоже очень серьезны. Вы меня слушаете?
      - Да, конечно. Только, сударь, повторяю, мы совсем одни.
      - Вы правы, - согласился Рауль.
      И, подав ей руку, он провел молодую девушку в галерею, помещавшуюся рядом с приемной залой и выходившую окнами на площадь. Все столпились у среднего окна с - наружным балконом, откуда можно было видеть во всех подробностях приготовления к отъезду.
      Рауль открыл одно из боковых окон и остановился подле него с Лавальер.
      - Луиза, - сказал он, - вы знаете, что я с детства любил вас как сестру и доверял вам все мои огорчения, все мои надежды...
      - Да, - ответила она тихо. - Я знаю, Рауль.
      - Со своей стороны, вы тоже относились ко мне дружески и доверяли мне. Почему же при этой встрече вы не смотрите на меня как на Друга? Почему вы мне больше не доверяете?
      Лавальер ничего не ответила.
      - Я думал, что вы меня любите, - продолжил Рауль, и голос его задрожал. - Я думал, что вы разделяете со мной мечты о счастье, которым мы предавались, гуляя вместе по аллеям Кур-Шеверни и под тополями дороги в Блуа. Вы не отвечаете, Луиза?
      Он на мгновение замолк.
      - Может быть, - спросил Рауль с дрожью в голосе, - вы меня больше не любите?
      - Я этого не говорю, - тихо сказала Луиза.
      - О, ответьте мне, прошу вас. Вы моя единственная надежда. Я полюбил вас, такую тихую и скромную. Не позволяйте ослепить себя, Луиза. Тетерь вы будете жить при дворе, где все чистое портится, все новое старится... Луиза, будьте глухи, чтобы не слышать того, что говорится вокруг; закройте глаза, чтобы не видеть дурных примеров. Сомкните уста, чтобы не вдыхать растлевающего воздуха. Луиза, скажите мне без отговорок, могу ли я верить тому, что говорила Монтале? Луиза, скажите, правда ли, - вы приехали в Париж потому, что меня не было в Блуа?
      Лавальер покраснела и закрыла лицо руками.
      - Да? Это правда? - вскричал взволнованный Рауль. - Вы приехали из-за этого? О, я вас люблю так, как еще никого не любил. Благодарю вас, Луиза, за преданность; но мне необходимо принять меры, чтобы защитить вас от возможных оскорблений, предохранить от малейшего пятна. Луизу фрейлина при дворе молодой герцогини, при теперешних легкомысленных нравах и непостоянных увлечениях, подвергается унизительным ухаживаниям и ни у кого не находит защиты. Эта обстановка не для вас. Чтобы внушить к себе уважение, вам надо выйти замуж.
      - Замуж?
      - Да. Вот мое рука. Луиза, вложите в нее вашу.
      - Боже мой! Но что скажет ваш отец?
      - Мой отец предоставил мне свободу.
      - Но все-таки...
      - Я понимаю ваши сомнения, Луиза. Я посоветуюсь с отцом.
      - О Рауль, подумайте, погодите...
      - Ждать невозможно, а раздумывать, Луиза, раздумывать, когда дело касается вас, - это кощунство! Вашу руку, дорогая Луиза. Я располагаю собой, мой отец даст согласие, обещаю вам это. Вашу руку, не заставляйте меня страдать. Ответьте одно слово, единственное, или я подумаю, что после первого же шага во дворце вы совершенно изменились. Одно дуновение милости, одна улыбка королев, один взгляд короля...
      Едва Рауль произнес последнее слово, Луиза смертельно побледнела. Быть может, ее испугало волнение молодого человека?
      Движением быстрым, как мысль, она вложила обе руки в руки Рауля и выбежала, не сказав больше ни слова, ни разу не оглянувшись. От прикосновения ее пальцев дрожь прошла по всему телу Рауля. Это движение он принял за торжественную клятву, которую любовь вырвала у девичьей застенчивости.
      XLII
      СОГЛАСИЕ АТОСА
      Рауль вышел из Пале-Рояля с намерениями, исполнение которых не допускало никакого отлагательства.
      Во дворе он сел на лошадь и выехал на дорогу в Блуа, между тем как во дворце, к большой радости придворных и к великому огорчению де Гиша и Бекингэма, заканчивалось торжество бракосочетания герцога Орлеанского и английской принцессы.
      Рауль спешил. Через восемнадцать часов он был в Блуа. По дороге он придумывал самые убедительные доводы. Лихорадка тоже неопровержимый довод, а у Рауля была лихорадка.
      Атос сидел в своем кабинете и писал мемуары, когда Гримо ввел к нему Рауля. С первого взгляда проницательный граф увидел в поведении сына что-то необычное.
      - Должно быть, ты приехал по важному делу? - сказал он Раулю и, обняв его, знаком предложил сесть.
      - Да, - ответил молодой человек, - и я умоляю выслушать меня с тем благосклонным вниманием, в котором вы мне никогда не отказывали.
      - Говори, Рауль.
      - Расскажу вам все прямо, без предисловий, недостойных такого человека, как вы. Луиза де Лавальер в Париже, она фрейлина принцессы. Я хорошо проверил свои чувства. Я люблю Луизу де Лавальер больше всего на свете и не хочу оставлять ее в таком месте, где ее репутация и добродетель могут подвергнуться опасности. Поэтому я хочу на ней жениться и приехал просить у вас согласия на этот брак.
      Атос выслушал это признание молча, ничем не выдавая своей тревоги. Рауль начал свою речь, стараясь казаться спокойным, а закончил с явным волнением.
      Атос устремил на Бражелона глубокий взгляд, затуманенный грустью.
      - Ты хорошо подумал? - спросил он.
      - Да, сударь.
      - Мне кажется, я уже высказал тебе свое мнение об этом союзе.
      - Я помню, графу - тихо произнес Рауль. - Но вы говорили, что, если я буду настаивать...
      - И ты настаиваешь?
      Бражелон почти неслышно ответил:
      - Да.
      - Должно быть, - продолжал Атос, - твоя страсть очень сильна, если, несмотря на мое нежелание, ты попрежнему стремишься к этому браку.
      Рауль провел по лбу дрожащей рукой, отирая выступившие капли пота.
      Атос посмотрел на него, и в глубине его души зашевелилось сострадание. Он встал.
      - Хорошо, - начал он, - мои личные чувства ничего не значат, когда дело касается твоего сердца. Ты нуждаешься во мне: я твой. Итак, ответь, чего ты хочешь от меня.
      - О, вашей снисходительности, прежде всего вашей снисходительности! сказал Рауль, беря его за руки.
      - Ты ошибаешься относительно моего чувства к тебе, Рауль: в моем сердце живет большее, нежели снисходительность, - заметил граф.
      Рауль, как самый нежный влюбленный, поцеловал руку, которую он держал.
      - Ну, - продолжал Атос, - скажи, Рауль, что нужно сделать? Я готов.
      - О, ничего, граф, ничего, но было бы хорошо, если бы вы потрудились написать королю и попросить у его величества разрешения на мой брак с мадемуазель де Лавальер.
      - Хорошо. Это правильная мысль, Рауль. Действительно, после меня, или, вернее, прежде меня, у тебя есть другой господин: этот господин король. Ты хочешь пройти через двойное испытание; это честно.
      - О, граф!
      - Я тотчас же исполню твою просьбу, Рауль.
      Граф подошел к окну и позвал:
      - Гримо!
      Гримо выглянул из-за огромного куста жасмина, который он подрезал.
      - Лошадей! - крикнул граф.
      - Что значит это приказание, граф? - спросил Рауль.
      - То, что часа через два мы едем.
      - Куда?
      - В Париж.
      - В Париж! Вы едете в Париж?
      - Разве король не в Париже?
      - Конечно, в Париже.
      - Так, значит, нам нужно ехать туда. Ты, кажется, потерял голову?
      - Но, граф, - сказал Рауль, почти испуганный уступчивостью отца, - я не прошу вас так себя утруждать. Простое письмо...
      - Рауль, ты ошибаешься, боясь затруднить меня. Простой дворянин, как я, не может писать королю: это неприлично. Я хочу и должен лично поговорить с его величеством. Я это сделаю. Мы поедем вместе, Рауль.
      - О, как вы добры!
      - А как, по-твоему, относится к тебе король?
      - Превосходно.
      - Из чего ты заключил это?
      - Господин даАртаньян представил ему меня после стычки на Гревской площади, где я имел счастье обнажить шпагу за его величество. У меня есть все основания думать, что король расположен ко мне.
      - Тем лучше.
      - Но умоляю вас, - продолжал Рауль, - не будьте со мной так серьезны, так сдержанны; не заставляйте меня сожалеть о том, что я поддался чувству, которое во мне сильнее всего.
      - Ты второй раз говоришь об этом Рауль; это лишнее. Ты просил формального согласия; я его дал. Не будем больше возвращаться к этой теме. Пойдем, я покажу тебе наши новые посадки, посмотрим одну грядку.
      Рауль знал, что, когда граф выражал свою волю, возражения были неуместны. Опустив голову, он прошел за отцом в сад. Атос стал не спеша показывать ему новые прививки, молодые побеги, посадки деревьев. Это спокойствие приводило Рауля в уныние. Любовь, наполнявшая его сердце, казалась ему такой огромной, что могла бы охватить всю вселенную. Почему же сердце Атоса оставалось закрытым для нее?
      И вдруг, собравшись с духом, Бражелон воскликнул:
      - Граф, не может быть, чтобы вы без всякой причины отталкивали Луизу де Лавальер, такую добрую, кроткую, такую чистую! Ваш глубокий ум должен был бы по достоинству оценить ее. Во имя неба, скажите, не существует ли между вами и ее семьей какой-нибудь тайной вражды, наследственной ненависти?
      - Посмотри, Рауль, на эту чудесную грядку ландышей, - остановился Атос, - посмотри, как им полезна тень и влажность, в особенности тень листьев кленов, между зубцами которых проистекает тепло, но не лучи солнца.
      Рауль закусил губу; потом, чувствуя, что кровь приливает к вискам, сказал:
      - Граф, умоляю вас, объяснитесь: не забывайте, что ваш сын - мужчина.
      - Тогда, - сурово выпрямился Атос, - тогда докажи мне, что ты мужчина. Ты не доказал, что ты послушный сын. Я просил тебя дождаться блестящего союза. Я нашел бы тебе жену из семьи, стоящей на самых высоких ступенях знатности и богатства. Я хотел, чтобы ты сиял двойным блеском, который придают слава и богатство. Ты из благородного рода!
      - Граф, - вскричал Рауль, поддавшись первому порыву, - на днях мне бросили упрек, что я не знаю имени моей матери.
      Атос побледнел, потом, сдвинув брови, вымолвил:
      - Мне нужно знать, что вы ответили.
      - О, простите, простите, - пробормотал молодой человек, утратив все свое возбуждение.
      - Что вы ответили? - спросил Атос, топнув ногой.
      - Граф, в руках у меня была шпага. Мой оскорбитель был тоже вооружен. Я выбил на его рук шпагу и перебросил ее через ограду, а потом отправил и его самого вслед за ней.
      - А почему вы не убили его?
      - Король запретил дуэли, граф, а я в ту минуту был одним из посланцев его величества.
      - Хорошо, - сказал Атос. - Но тем больше у меня причин говорить с королем.
      - Чего вы будете у него просить, граф?
      - Позволения обнажить шпагу против человека, нанесшего вам оскорбление.
      - Если я поступил не так, как следовало, умоляю вас, граф, простите меня.
      - Кто тебя упрекает?
      - Но позволение, которое вы хотите просить у короля...
      - Рауль, я прошу его величество поставить подпись на свадебном контракте.
      - Граф...
      - Но с одним условием...
      - Разве вам нужны условия со мной? Прикажите, и я буду повиноваться.
      - С тем условием, - продолжал Атос, - что ты мне назовешь человека, который говорил так о... твоей матери.
      - Но, граф, зачем вам знать его имя? Меня оскорбили, и, когда его величество разрешит дуэли, мстить буду я.
      - Его имя?
      - Я не допущу, чтобы вы подвергались опасности.
      - Ты принимаешь меня за дона Диего? Его имя?
      - Вы этого требуете?
      - Я хочу его знать.
      - Виконт де Вард.
      - А, - спокойно заключил Атос, - хорошо. Я его знаю. Но наши лошади готовы. Мы выедем не через два часа, а немедленно. На коня, на коня!
      XLIII
      ПРИНЦ РЕВНУЕТ К ГЕРЦОГУ БЕКИНГЭМУ
      Пока граф де Ла Фер в сопровождении Рауля ехал в Париж, в Пале-Рояле разыгрались события, которые Мольер назвал бы сценой из настоящей комедии.
      Прошло четыре дня после бракосочетания герцога Орлеанского. Герцог, торопливо позавтракав, отправился в свои покои, надув губы и нахмурив брови. Завтрак прошел невесело: герцогиня велела подать себе кушанья в комнаты. Его высочество сидел за столом в тесной компании друзей. Только де Лоррен и Маникан присутствовали на этой трапезе, которая продолжалась три четверти часа при полном молчании.
      Маникан, менее близкий к его высочеству, чем де Лоррен, напрасно старался прочитать в глазах принца, что вызвало у него такое недовольство.
      Де Лоррен, которому незачем было угадывать, потому что он все знал, ел с тем аппетитом, какой вызывали у него чужие неприятности: он наслаждался и досадой герцога, и смущением Маникана. Ему доставляло удовольствие, продолжая есть, удерживать за столом принца, сгоравшего от желания подняться с места.
      Минутами принц раскаивался, что дал де Лоррену власть над собой, избавлявшую того от всяких стеснений этикета.
      Время от времени принц возводил глаза к небу, потом посматривал на куски паштета, который усердно уничтожал де Лоррен. Наконец он не выдержал и, когда подали фрукты, сердито встал из-за стола, предоставив де Лоррену доканчивать завтрак в одиночестве.
      Герцог не пошел, а побежал в переднюю и, застав там служителя, шепотом отдал ему какое-то приказание. Не желая возвращаться в столовую, он прошел через свои комнаты, надеясь застать королеву-мать в ее молельне, где она обычно находилась в это время. Было около десяти часов утра.
      Когда принц вошел, Анна Австрийская писала.
      Королева-мать очень любила младшего сына, красавца, с мягким характером.
      Действительно, герцог Орлеанский был нежнее и, если можно так выразиться, женственнее короля. Он подкупал мать той чувствительностью, которая всегда привлекает женщин. Анна Австрийская, очень желавшая иметь дочь, находила в Филиппе внимание, нежность и ласковость двенадцатилетнего ребенка.
      Бывая у матери, принц восхищался ее красивыми руками, давал советы относительно разных номад, рецептов духов, о которых она так заботилась, целовал ее пальцы и глаза с очаровательной ребячливостью, угощал ее сладостями, говорил о ее новых нарядах.
      В старшем сыне Анна Австрийская любила короля, вернее - королевское достоинство: Людовик XIV воплощал для нее божественное право. С королем она была королевой-матерью, с Филиппом - просто матерью. И принц знал, что материнские объятия - самое приятное и надежное из всех убежищ мира.
      Еще ребенком Филипп укрывался в этом убежище от ссор между ним и Людовиком. Часто после тумаков, которыми он награждал его величество, или после утренних сражений в одних рубашках, в присутствии камердинера Ла Порта в роли судьи, или поединка, в котором король и его непокорный слуга пускали в ход кулаки и ногти, Филипп, победив, но сам страшась своей победы, обращался к матери за поддержкой или стремился получить у нее уверенность в прощении Людовика XIV, которое тот давал неохотно.
      Благодаря такому мирному посредничеству Анне Австрийской удавалось смягчать разногласия сыновей, и она была посвящена во все их тайны.
      Король, немного завидовавший исключительной нежности матери к брату, склонен был вследствие этого в большей степени подчиняться Анне Австрийской и больше заботиться о ней, чем можно было ожидать, судя по его характеру.
      Такую же тактику Анна Австрийская применяла по отношению к молодой королеве. Анна почти неограниченно царила над королевской четой и уже принимала меры, чтобы так же царить в доме своего второго сына.
      Сейчас, мы сказали, что королева писала, когда принц вошел в ее молельню. Филипп рассеянно поцеловал руки матери и сел раньше, чем она ему позволила.
      Ввиду строгих правил этикета, установленного при дворе Анны Австрийской, такое нарушение приличия служило пртзнаком глубокого волнения, в особености когда приличия нарушал Филипп, любивший выказывать мастери особенную почтительности.
      - Что с вами, Филипп? - спросила Анна Австрийская, обращаясь к сыну.
      - О, ваше величество, очень многое, - с печальным видом произнес принц.
      - Однако из всего, что вас смущает, - продолжала Анна Австрийская, вероятно, есть что-нибудь, внушающее вам больше забот, чем все остальное?
      - Да.
      - Я вас слушаю.
      Филипп открыл рот, чтобы высказать свои огорчения. Но вдруг остановился, и все, что переполняло его сердце, вылилось во вздохе.
      - Ну, Филипп, больше твердости, - сказала королева - Когда жалуются на что-нибудь, это "что-нибудь" всегда оказывается человеком, который мешает, не так ли?
      - Видите ли, ваше величество, вопрос, который я хочу затронуть, весьма щекотлив.
      - Ах, боже мой.
      - Конечно, потому что женщина.
      - А, вы хотите говорить о принцессе? - спросила вдовствующая королева с чувством живого любопытства.
      - О принцессе?
      - Да, о вашей жене.
      - А, конечно.
      - Так что же? Если вы хотите говорить о принцессе, сын мой, не стесняйтесь, Я ваша мать, а принцесса для меня чужая. Однако, так как она моя невестка, знайте, что я выслушаю с участием, хотя бы только из-за вас, все, - что вы мне о ней скажете.
      - Матушка, - колебался Филипп, - вы ничего не заметили?
      - Не заметила, Филипп? Вы говорите так неопределенно... Что, собственно, могла я заметить?
      - Правда, принцесса хороша собой?
      - Да, конечно.
      - Однако она не красавица?
      - Нет, но с годами она может необычайно похорошеть. Вы же видели, как за несколько лет переменилось ее лицо. Она будет развиваться все больше и больше. Ведь ей всего шестнадцать лет. В пятнадцать лет я тоже была очень худа; но принцесса уже и сейчас красива.
      - Следовательно, ее можно заметить?
      - Конечно, даже на обыкновенную женщину обращают внимание, а тем более на принцессу.
      - Хорошо ли она воспитана?
      - Королева Генриетта, ее мать, - женщина довольно холодная, с некоторыми претензиями, но чувства у нее возвышенные. Образованием молодой принцессы, может быть, немного пренебрегали, во, я думаю, ей внушили хорошие правила. По крайней мере, так мне казалось во время ее пребывания во Франции. С тех пор она побывала в Англии, и я не знаю, что там произошло.
      - Что вы хотите сказать?
      - О боже мой, я говорю, что некоторые слегка легкомысленные головы могут закружиться от счастья и богатства.
      - Вот, ваше величество, вы сказали именно то, что я думал. Мне кажется, что принцесса немного легкомысленна.
      - Не следует преувеличивать, Филипп. Она остроумна, и в ней есть известная доля кокетства, что очень естественно в молодой женщине Но, сын мой, когда дело касается высокопоставленных особ, этот недостаток приносит пользу двору. Слепка кокетливая принцесса всегда окружена блестящим двором. Одна ее улыбка рождает роскошь, остроумие и даже мужество: дворяне лучше сражаются за принца, жена которого хороша собой.
      - Покорно вас благодарю, - недовольным тоном ответил Филипп. - Право, матушка, вы рисуете мне тревожные картины.
      - В каком отношении? - с притворной наивностью спросила королева.
      - Вы хорошо знаете, - печально сказал Филипп, - вы отлично знаете, как мне не хотелось жениться.
      - О, на этот раз вы меня пугаете! Значит, у вас есть серьезные основания быть недовольным принцессой?
      - Серьезные - я этого не говорю.
      - Тогда зачем же это мрачное лицо! Если вы покажетесь с таким лицом, берегитесь: вас примут за очень несчастного мужа.
      - И в самом деле, - согласился Филипп, - я совсем не счастливый муж, и я хочу, чтобы это видели.
      - Филипп, Филипп!
      - Право, ваше величество, скажу вам откровенно: я не такой жизни ждал, какую мне устраивают.
      - Объяснитесь.
      - Моя жена никогда не бывает со мной. Она постоянно ускользает от меня. Утром - визиты, переписка, туалеты; вечером - балы, концерты.
      - Филипп, вы ревнуете!
      - Я? Упаси меня бог! Пусть другие играют глупую роль ревнивого мужа; но я раздосадован.
      - Филипп, вы упрекаете свою жену за очень невинные вещи, и до тех пор, пока у вас не будет чего-нибудь более серьезного...
      - Выслушайте меня! Женщина, хоть и не виновная, может внушать беспокойство мужу. Некоторые посещения, некоторые предпочтения способны довести бог знает до чего самого неревнивого мужа...
      - Наконец-то! Посещения, предпочтения - прекрасно! Уже целый час мы говорим обиняками, - и только теперь вы заговорили по-настоящему.
      - Ну да.
      - Это серьезнее. Но разве принцесса виновата перед вами в подобных вещах?
      - Вот именно.
      - Как! На пятый день после свадьбы ваша жена предпочитает вам кого-то, посещает кого-то? Берегитесь, Филипп, вы преувеличиваете ее вину; кто ищет во что бы то ни стало доказательства, ничего не может доказать.
      Испуганный серьезным тоном матери, принц хотел ответить, но смог только невнятно пробормотать несколько слов.
      - Ну вот, вы отступаете? - сказала Анна Австрийская. - Тем лучше! Вы признаете ошибочность своих обвинений.
      - Нет, нет, - вскричал Филипп, - я не отступаю, и я докажу свои слова. Я сказал "предпочтения", не так ли? Так слушайте...
      Анна Австрийская приготовилась слушать с тем удовольствием кумушки, которое всегда испытывает даже самая лучшая женщина, даже лучшая мать, будь она самой королевой, когда ее посвящают в мелкие супружеские ссоры.
      - Итак, - продолжал Филипп, - скажите мне одну вещь.
      - Какую?
      - Почему моя жена сохранила английских придворных? Скажите?
      И Филипп скрестил руки, глядя на мать, в уверенности, что королева не найдет ответа на этот вопрос.
      - Но, - ответила Анна Австрийская, - дело очень просто: потому, что англичане ее соотечественники; потому, что они истратили много денег на проводы ее во Францию; потому, что было бы невежливо и даже недипломатично внезапно отослать обратно представителей знатных семей, которые не побоялись никаких жертв, чтобы доказать свою преданность.
      - О, матушка! Нечего сказать, большая жертва приехать со своей дрянной родины в нашу прекрасную страну, где на одно экю можно купить больше вещей, чем там на четыре! Большая преданность проехать сто лье, провожая женщину, в которую влюблены!
      - Влюблены? Филипп, подумайте, что вы говорите!
      - Я знаю, что говорю!
      - Но кто же влюблен в принцессу?
      - Красавец герцог Бекингэм... Неужели вы и его собираетесь защищать?
      Анна Австрийская покраснела и улыбнулась. Это имя воскресило в ней столько сладких и в то же время печальных воспоминаний.
      - Герцог Бекингэм? - прошептала она.
      - Да, один из салонных любимчиков, как говаривал мой дед, Генрих Четвертый.
      - Бекингэмы преданны и отважны, - решительно сказала королева.
      - Ну вот, теперь моя мать защищает друга сердца моей жены! - простонал изнеженный Филипп, в порыве отчаяния, потрясшем его до слез.
      - Сын мой, сын мои, - прервала его Анна Австрийская - Это выражение недостойно вас У вашей жены нет друга сердца, а если бы такой и явился, им не будет герцог Бекингэм. Мужчины из его рода, повторяю вам, честны и скромны; они свято чтут законы гостеприимства.
      - Ах, матушка! - вскричал Филипп. - Бекингэм - англичанин, а разве англичане оберегают достояние французских принцев и королей?
      Анна опять покраснела и отвернулась, словно для того, чтобы вынуть перо из чернильницы, на самом же деле желая скрыть от сына свей румянец.
      - Право, Филипп, - поморщилась она, - вы употребляете выражения, которые смущают меня. Ваш гнев ослепляет вас, а меня путает. Ну подумайте, рассудите...
      - Мне нечего рассуждать, матушка, я вижу.
      - Что же вы видите?
      - Я вижу, что герцог Бекингэм не отходит от моей жены. Он осмеливается подносить ей подарки, и она решается их принимать. Вчера ока заговорила о фиалковом саше. Наши парфюмеры, - вы это знаете, матушка, так как сами безуспешно требовали от них сухих духов, наши французские парфюмеры не могли добиться этого аромата. А у герцога было с собой фиалковое саше. Значит, это он подарил моей жене саше.
      - Сын мой, - сказала Анна Австрийская, - вы строите пирамиды на остриях иголок. Берегитесь. Что тут дурного, спрашиваю я вас, если человек даст своей соотечественнице рецепт новых духов? Ваши странные понятия, клянусь вам, вызывают во мне тяжелые воспоминания о вашем отце, который часто причинял мне страдания своей несправедливостью.
      - Отец герцога Бекингэма, наверное, был сдержаннее и почтительнее сына, - усмехнулся Филипп, не замечая, что он грубо оскорбляет чувства матери.
      Королева побледнела и прижала к груди судорожно сжатую руку. Но она быстро овладела собой и спросила:
      - Одним словом, вы пришли сюда с каким-нибудь намерением?
      - Конечно.
      - Так говорите.
      - Я пришел сюда, матушка, с намерением пожаловаться вам и предупредить вас, что я не потерплю такого поведения стороны герцога Бекингэма.
      - Что же вы сделаете?
      - Я пожалуюсь королю.
      - Но что же вам может сказать король?
      - Тогда, - продолжил принц, с выражением жестокой решимости, странно противоречившей обычной мягкости его лица, - тогда я сам приму меры.
      - Что вы называете "принять меры"? - с испугом спросила Анна Австрийская.
      - Я хочу, чтобы герцог оставил в покое мою жену. Я хочу, чтобы он уехал из Франции, и выскажу ему свою волю.
      - Вы ничего не выскажете, Филипп, - сказала королева, - потому что, нарушив до такой степени законы гостеприимства, вы поступите дурно, и я попрошу короля отнестись к вам он всей строгостью.
      - Вы грозите мне, матушка! - удивился Филипп. - Вы грозите, когда я жалуюсь!
      - Нет, я не угрожаю вам, я просто хочу охладить вас. Я говорю вам, что, приняв против герцога Бекингэма или любого другого англичанина суровые меры, даже совершив простую невежливость, вы посеете между Францией и Англией весьма прискорбный раздор. Как! Принц, брат французского короля, не может скрыть обиды, даже если она обоснована, когда этого требует политическая необходимость!
      - Но, государыня, - воскликнул Филипп, всплеснув руками, - будьте же не королевой, а матерью, ведь я говорю с вами как сын. Моя беседа с Бекингэмом займет всего лишь несколько минут.
      - Я запрещаю вам заводить об этом речь с Бекингэмом, - ответила королева с прежней властностью. - Это недостойно вас.
      - Хорошо, я не выступлю открыто, но я объявлю свою волю принцессе.
      - О, - вздохнула Анна Австрийская, охваченная грустными воспоминаниями, - не мучьте своей жены, мой сын. Никогда не говорите с ней слишком властным тоном. Побежденная женщина не всегда бывает убеждена в своем поражении.
      - Что же тогда делать?.. Я с кем-нибудь посоветуюсь.
      - Да, с вашими лицемерными друзьями, с вашим де Лорреном или де Вардом?.. Предоставьте действовать мне, Филипп. Вы хотите, чтобы герцог Бекингэм уехал, не так ли?
      - Как можно скорее, матушка.
      - Тогда пришлите ко мне герцога, мой сын. Улыбайтесь ему, не показывайте виду ни жене, ни королю - никому. Спрашивайте совета только у меня. К сожалению, я знаю, чем становится семейная жизнь, когда ее смущают советчики.
      - Хорошо, матушка.
      - Вы будете довольны, Филипп. Отыщите герцога.
      - О, это сделать нетрудно.
      - Где же он, по вашему мнению?
      - Конечно, у дверей принцессы в ожидании ее выхода. В этом нет сомнений.
      - Хорошо, - спокойно произнесла Анна Австрийская. - Передайте, пожалуйста, герцогу, что я прошу его прийти ко мне.
      Филипп поцеловал руку матери и отправился на поиски герцога Бекингэма.