- Перед потомством!
      - А как же! Для потомства подробности этого происшествия должны остаться тайной. Представьте себе, что эта несчастная история с сосновым ящиком разойдется по свету, - что подумают? Подумают, что вы восстановили королевскую власть не из благородных побуждений, не по собственному движению сердца, а вследствие условия, заключенного между вами обоими в Шевенингене. Сколько бы я ни рассказывал, как было все на деле, мне не поверят: скажут, что и я урвал кусочек и уписываю его.
      Монк нахмурил брови.
      - Слава, почести, честность! - прошептал он. - Пустые звуки!
      - Туман, - прибавил даАртаньян, - туман, сквозь который никто ясно не может видеть.
      - Если так, поезжайте во Францию, любезный друг, - сказал Монк. - Поезжайте, и чтобы вам было приятнее и удобнее вернуться в Англию, примите от меня на память подарок...
      "Давно бы так!" - подумал даАртаньян.
      - На берегу Клайда, - продолжал Монк, - у меня есть домик под сенью деревьев; у нас это называется коттедж. При доме несколько сот арканов земли. Примите его от меня!
      - Ах, милорд...
      - Вы будете там как дома; это как раз такое убежище, о каком вы сейчас говорили.
      - Как! Вы хотите обязать меня такою благодарностью! Но мне совестно!
      - Нет, - сказал Монк с тонкой улыбкой, - не вы будете благодарны мне, а я вам.
      Он пожал руку мушкетеру и прибавил:
      - Я велю написать дарственную.
      И вышел.
      ДаАртаньян посмотрел ему вслед и задумался: он был тронут.
      "Вот наконец, - -подумал он, - честный человек. Только больно чувствовать, что он делает все это не из приязни ко мне, а из страха. О, я хочу, чтобы он полюбил меня!"
      Потом, поразмыслив еще, он прошептал: "А впрочем, на что мне его любовь? Ведь он англичанин!"
      И вышел, слегка утомленный этим поединком.
      "Вот я и помещик, - подумал он. - Но, черт возьми, как разделить этот коттедж с Планше? Разве отдать ему землю, а себе взять дом, или пусть он возьмет дом, а я возьму... Черт возьми! Монк не позволит мне подарить лавочнику дом, в котором он жил! Он слишком горд! Впрочем, к чему говорить Планше об этом? Не деньгами компании приобрел я эту усадьбу, а своим умом: стало быть, она принадлежит мне одному".
      И он пошел к графу де Ла Фер.
      XXXVII
      КАК Д'АРТАНЬЯН УЛАДИЛ С ПАССИВОМ ОБЩЕСТВА, ПРЕЖДЕ ЧЕМ ЗАВЕСТИ СВОЙ АКТИВ
      "Решительно, - признался даАртаньян самому себе, - я в ударе. Та звезда, что светит один раз в жизни каждого человека, что светила Иову и Иру, самому несчастному из иудеев и самому бедному из греков, наконец взошла и для меня. Но на этот раз я не буду безрассуден, воспользуюсь случаем, - пора взяться за ум".
      В этот вечер он весело поужинал со своим другом Атосом, ни словом не обмолвившись о полученном подарке. Но во время ужина он не удержался, чтобы не расспросить друга о посевах, уборке хлеба, о сельском хозяйстве. Атос отвечал охотно, как всегда. Он уже подумал, что ДаАртаньян хочет стать помещиком, и не раз пожалел о прежнем живом нраве, об уморительных выходках своего старого приятеля. ДаАртаньян между тем на жире, застывшем в тарелке, чертил цифры и складывал какие-то весьма круглые суммы.
      Вечером они получили приказ, или, лучше сказать, разрешение выехать. В то время как графу подавали бумагу, другой посланец вручил даАртаньяну кипу документов с множеством печатей, какими обыкновенно скрепляется земельная собственность в Англии. Атос заметил, что ДаАртаньян просматривает акты, утверждавшие передачу ему загородного домика генерала. Осторожный Монк или, как сказали бы другие, щедрый Монк превратил подарок в продажу и дал расписку, что получил за дом пятнадцать тысяч ливров.
      Посланец уже ушел, а ДаАртаньян все еще читал.
      Атос с улыбкой смотрел на него. ДаАртаньян, поймав его улыбку, спрятал бумаги в карман.
      - Извините, - улыбнулся Атос.
      - Ничего, ничего, любезный друг! - сказал лейтенант. - Я расскажу вам...
      - Нет, не говорите ничего, прошу вас. Приказы - вещь священная; получивший их не должен говорить ни слова ни брагу, ни отцу. А я люблю вас более, чем брата, более всех на свете...
      - За исключением Рауля?
      - Я буду еще больше любить Рауля, когда характер его определится, когда он проявит себя... как вы, дорогой ДРУГ.
      - Так вам, говорите, тоже дано приказание, и вы ничего не скажете мне о нем?
      - Да, друг мой.
      Гасконец вздохнул.
      - Было время, - произнес он, - когда вы положили бы эту секретную бумагу на стол и сказали бы: "ДаАртаньян, прочтите эти каракули Портосу и Арамису".
      - Правда... То было время молодости, доверчивости, благодатное время, когда нами повелевала кровь, кипевшая страстями!..
      - Атос, сказать ли вам?
      - Говорите, друг мой.
      - Об этом упоительном времени, об этой благодатной поре, о кипевшей крови, обо всех этих прекрасных вещах я вовсе не жалею. Это то же самое, что школьные гиды... Я всюду встречал глупцов, которые расхваливали это время задач, розог, краюх черствого хлеба... Странно, я никогда не любил этих вещей, и хоть я был очень деятелен, очень умерен (вы это знаете, Атос), очень прост в одежде, однако расшитый камзол Портоса нравился мне куда больше моего, поношенного, не защищавшего меня зимой от ветра, а летом от зноя. Знайте, друг мой, мне как-то не внушает доверия человек, предпочитающий плохое хорошему. А в прежнее время у меня все было плохое; каждый месяц на моем теле и на моем платье появлялось раной больше и оказывалось одним экю меньше в моем тощем кошельке. Из этого дрянного времени, полного треволнений, я не жалею ни о чем, ни о чем, кроме нашей дружбы... потому что у меня есть сердце, - и, как ни странно, это сердце не иссушил ветер нищеты, который врывался в дыры моего плаща или в рапы, нанесенные моему несчастному телу шпагами разных мастеров!..
      - Не жалейте о нашей дружбе, - сказал Атос, - она умрет только вместе с нами. Дружба, собственно, составляется из воспоминаний и привычек; и если вы сейчас усомнились в моей дружбе к вам, потому что я не могу рассказать вам о поручении, с которым меня посылают во Францию...
      - Я?.. Боже мой!.. Если бы вы знали, милый друг, как безразличны мне теперь все поручения в мире! - И он пощупал бумаги в своем объемистом кармане.
      Атос встал из-за стола и позвал хозяина, намереваясь расплатиться.
      - С тех пор как я дружу с вами, - сказал д'Артаньян, - я еще ни разу не расплачивался в трактирах. Портос платил часто, Арамис иногда, и почти всегда после десерта вынимали кошелек вы. Теперь я богат и хочу попробовать, приятно ли платить.
      - Пожалуйста, - отвечал Атос, кладя кошелек и карман.
      После этого друзья двинулись в порт, причем в пути ДаАртаньян часто оглядывался на людей, несших дорогое его сердцу золото.
      Ночь набросила темный покров на желтые воды Темзы; раздавался грохот бочек и блоков, предшествующий снятию с якоря, что столько раз заставлял биться сердца мушкетеров, когда опасность, таимая морем, была весомее грозной из всех опасностей, с какими им неминуемо предстояло встретиться. Они должны были плыть на большом корабле, ждавшем их в Гревсенде. Карл II, всегда очень предупредительный в мелочах, прислал яхту и двенадцать солдат шотландской гвардии, чтобы отдать почести послу, отправляемому во Францию.
      В полночь яхта перевезла пассажиров на корабль, а в восемь часов утра корабль доставил посла и его друга в Булонь.
      Пока граф де Ла Фер с Гримо хлопотали о лошадях, чтобы отправиться прямо в Париж, даАртаньян поспешил в гостиницу, где, согласно приказанию, должны были ждать его воины. Когда даАртаньян вошел, они завтракали устрицами и рыбой, запивая еду ароматической водкой. Все они были навеселе, но ни один еще не потерял головы.
      Радостным "ура!" встретили они своего генерала.
      - Вот и я, - приветствовал их даАртаньян. - Кампания кончена. Я привез каждому обещанную награду.
      Глаза у всех заблестели.
      - Бьюсь об заклад, что у самого богатого из вас нет даже и ста ливров в кармане.
      - Правда, - ответили все хором.
      - Господа, - сказал даАртаньян, - вот мой последний приказ. Торговый трактат заключен благодаря тому, что нам удалось захватить первейшего знатока финансового дела в Англии. Теперь я могу сказать вам, что мы должны были схватить казначея генерала Монка.
      Слово "казначей" произвело некоторое впечатление на воинов даАртаньяна. Он заметил, что только Менвиль не вполне верит ему.
      - Этого казначея, - продолжал даАртаньян, - я привез в нейтральную страну, Голландию. Там им был подписан трактат. Затем я сам отвез казначея обратно в Ньюкасл. Он остался вполне доволен: в сосновом ящике ему было спокойно, переносили его осторожно, и я выхлопотал у него для вас награду. Вот она.
      Он бросил внушительного вида мешок на скатерть.
      Все невольно протянули к нему руки.
      - Постойте, друзья мои! - закричал даАртаньян. - Если есть доходы, то есть и издержки!
      - Ого! - пронесся гул голосов в зале.
      - Мы оказались в положении, опасном для глупцов.
      Скажу яснее: мы находимся между виселицей и Бастилией.
      - Ого! - повторил хор.
      - Это нетрудно понять. Следовало объяснить генералу Монку, каким образом исчез его казначей. Для этого я подождал благоприятной минуты-восстановления короля Карла Второго, с которым мы друзья...
      Армия отвечала довольными взглядами на гордый взгляд даАртаньяна.
      - Когда король был восстановлен, я возвратил Монку его казначея, правда, немного поизмятого, но все же полого и невредимого. Генерал Монк простил мне, да, он простил, но сказал следующие слова, которые я прошу вас зарубить себе на носу: "Сударь, шутка недурна, но я вообще не любитель шуток. Если когда-нибудь хоть слово вылетит (вы понимаете, господин Менвиль? - прибавил даАртаньян), если когда-нибудь хоть слово вылетит из ваших уст или из уст ваших товарищей о том, что вы сделали, то у меня в Шотландии и в Ирландии есть семьсот сорок одна виселица: все они из дуба, окованы железом и еженедельно смазываются маслом. Я подарю каждому из вас по такой виселице, и заметьте хорошенько, господин даАртаньян (заметьте то же и вы, любезный господин Менвиль), что у меня останется еще семьсот тридцать для моих мелких надобностей. Притом... "
      - Ага! - сказало несколько голосов. - Это еще не все?
      - Остается пустяк: "Господин даАртаньян, я отправлю королю французскому указанный трактат и попрошу его посадить предварительно в Бастилию и потом переслать ко мне всех тех, кто принимал участие в этой экспедиции: король, конечно, исполнит мою просьбу".
      Все вскрикнули от ужаса.
      - Погодите! - продолжал даАртаньян. - Почтенный генерал Монк забыл только одно: он не знает ваших имен, я один знаю их, а ведь я-то уж не выдам вас, вы понимаете! Зачем мне выдавать вас! И вы сами, наверное, не так глупы, чтобы доносить на себя. Не то король, чтобы нет тратиться на ваше содержание и прокорм, отошлет вас в Шотландию, где стоит семьсот сорок одна виселица. Вот и все, господа. Мне нечего прибавить к тому, что я имел честь сказать вам. Надеюсь, вы меня хорошо поняли? Не так ли, господин Менвиль?
      - Вполне, - отвечал Менвиль.
      - Теперь о деньгах, - сказал даАртаньян. - Закройте дверь поплотнее.
      Сказав это, он развязал мешок, и со стола на пол посыпалось множество блестящих золотых экю. Каждый сделал невольное движение, чтобы подобрать их.
      - Тихо! - воскликнул даАртаньян. - Пусть никто не нагибается. Я оделю вас справедливо.
      И он действительно поступил так, дав каждому пятьдесят из этих блестящих экю, и получил столько же благословений, сколько роздал монет.
      - Ах, - вздохнул он, - если бы вы могли остепениться, стать добрыми и честными гражданами...
      - Трудно! - сказал один голос.
      - А для чего это надо? - спросил другой.
      - Для того, чтобы, снова отыскав вас, я мог при случае угостить новым подарком...
      Он сделал знак Менвилю, который слушал все это с недоверчивым видом.
      - Менвиль, пойдемте со мной. Прощайте, друзья мои; советую вам держать язык за зубами.
      Менвиль вышел вслед за даАртаньяном под звуки радостных восклицаний, смешанных со сладостным звоном золота в карманах.
      - Менвиль, - сказал даАртаньян, когда они оказались на улице, - вы не поверили мне, но, смотрите, не попадите впросак. Вы, кажется, не очень боитесь виселиц генерала Монка и даже Бастилии его величества короля Людовика Четырнадцатого. Но тогда бойтесь меня. Знайте, если у вас вырвется хоть одно слово, я зарежу вас, как цыпленка. Мне дано отпущение грехов папою.
      - Уверяю вас, что я ровно ничего не знаю, любезный господин даАртаньян, и вполне верю всему, что вы сказали нам.
      - Теперь я вижу, что вы умный малый, - усмехнулся мушкетер. - Ведь я знаю вас уже двадцать пять лет. Вот вам еще пятьдесят золотых экю; вы видите, как я ценю вас. Получайте.
      - Благодарю, - отвечал Менвиль.
      - С этими деньгами вы действительно можете стать местным человеком, сказал даАртаньян серьезно. - Стыдно вам: ваш ум и ваше имя, которое вы не смеете носить, покрыты ржавчиной дурной жизни. Станьте порядочным человеком, Менвиль, и вы проживете год на эти экю. Денег довольно: вдвое больше офицерского жалованья. Через год приходите повидаться со мною, и - черт возьми! - я сделаю из вас что-нибудь!
      Менвиль, подобно своим товарищам, поклялся, что будет нем, как могила. Однако кто-нибудь из них все же рассказал, как было дело. Без сомнения, не те девять человек, которые боялись виселицы; да и не Менвиль; должно быть, и даже вернее всего, сам даАртаньян; он, как гасконец, был несдержан на язык. Если не он, так кто же другой? Как объяснить, что мы знаем тайну соснового ящика с отверстиями, знаем ее так точно, что могли сообщить мельчайшие подробности? А подробности эти проливают совсем новый и неожиданный свет на главу английской истории, которую наши собратья историки до сих пор оставляли в тени.
      XXXVIII
      ИЗ КОЕЙ ЯВСТВУЕТ, ЧТО ФРАНЦУЗСКИЙ ЛАВОЧНИК УЖЕ УСПЕЛ ВОССТАНОВИТЬ СВОЮ ЧЕСТЬ В СЕМНАДЦАТОМ ВЕКЕ
      Рассчитавшись с товарищами и преподав им свои советы, даАртаньян думал только о том, как бы скорее добраться до Парижа. Атос тоже торопился домой, чтобы отдохнуть. Каким бы спокойным ни остался человек после всех перипетий дороги, любой путешественник рад увидеть в конце дня, даже если день был прекрасен, что приближается ночь, неся с собою немножко отдыха. Друзья ехали из Булони в Париж рядом, но, погруженные каждый в свои мысли, беседовали о таких незначительных предметах, что мы не считаем нужным рассказывать о них читателю. Размышляя каждый о своих делах и рисуя каждый по-своему картины будущего, они погоняли коней, стараясь таким способом уменьшить расстояние до Парижа.
      Атос и даАртаньян подъехали к парижской заставе вечером, на четвертый день после отъезда из Булони.
      - Куда вы поедете, любезный друг? - спросил Атос. - Я направляюсь к себе домой.
      - А я к своему компаньону Планше.
      - Мы увидимся?
      - Да, если вы будете в Париже: ведь я остаюсь здесь.
      - Нет, повидавшись с Раулем, которого я жду у себя дома, я тотчас отправляюсь в замок Ла-Фер.
      - Ну, так прощайте, дорогой друг.
      - Нет, скажем лучше: "до свидания". Почему бы не поселиться вам в Блуа, вместе со мной? Вы теперь свободны, богаты. Хотите, я куплю вам славное именьице около Шеверни или Брасье? С одной стороны у вас будут чудесные леса, которые соединяются с Шамборскими, а с другой - изумительные болота. Вы любите охоту, и, кроме того, вы поэт, любезный друг. Вы найдете там фазанов, дергачей и диких уток; я уж не говорю о закате солнца и о прогулках в лодке, которые пленили бы Немврода или самого Аполлона. До покупки имения вы поживете в замке Ла-Фер, и мы будем гонять сорок в виноградниках, как делал некогда король Людовик Тринадцатый. Это - хорошее занятие для таких стариков, как мы.
      ДаАртаньян взял Атоса за руки.
      - Милый граф, - сказал он, - я не говорю вам ни да, ни нет. Позвольте мне остаться в Париже, пока я устрою свои дела и освоюсь с мыслью, одновременно гнетущей и восхищающей меня. Видите ли, я разбогател и, пока не привыкну к богатству, буду самым несносным существом: ведь я знаю себя. О, я еще не совсем поглупел и не хочу показаться дураком такому другу, как вы, Атос. Платье прекрасно, оно все раззолочено, но слишком ново и жмет под мышками.
      Атос улыбнулся.
      - Хорошо, - согласился он. - Но, кстати, по поводу этого платья, хотите я дам вам совет?
      - Очень рад.
      - Вы не рассердитесь?
      - Помилуйте.
      - Когда богатство приходит к человеку поздно и неожиданно, он должен, чтоб не испортиться, либо стать скупым, то есть тратить немного больше того, сколько тратил прежде, либо стать мотом, то есть наделать достаточно долгов, чтобы превратиться снова в бедняка.
      - Ваши слова очень похожи на софизм, любезнейший философ.
      - Не думаю. Хотите стать скупым?
      - Нет, нет... Я уже был скуп, когда не был богат. Надо испробовать другое.
      - Так сделайтесь мотом.
      - И этого не хочу, черт возьми. Долги пугают меня. Кредиторы напоминают мне чертей, которые поджаривают несчастных грешников на сковородках, а так как терпенье не главная моя добродетель, то мне всегда хочется поколотить этих чертей.
      - Вы самый умный из известных мне людей, и вам советы вовсе не нужны. Глупы те, которые воображают, что могут вас научить чему-нибудь. Но мы, кажется, уже на улице Сент-Оноре?
      - Да.
      - Посмотрите, вон там, налево, в этом маленьком белом доме, моя квартира. Заметьте, в нем только два этажа. Первый занимаю я; второй снимает офицер, который по делам службы бывает в отсутствии месяцев восемь или девять в году. Таким образом, я здесь живу как бы в своем доме, с той разницей, что не трачусь на его содержание.
      - Ах, как вы умеете устраиваться, Атос. Какая щедрость и какой порядок! Вот что хотел бы я в себе соединить. Но что поделаешь. Это дается от рождения, опыт здесь ни при чем.
      - Льстец!.. Прощайте, милый друг, прощайте! Кстати, поклонитесь от меня почтеннейшему Планше. Он по-прежнему умен?
      - И умен и честен. Прощайте, Атос!
      Они расстались. Разговаривая, ДаАртаньян не спускал глаз с лошади, которая везла в корзинах, под сеном, мешки с золотом. На колокольне Сен-Мери пробило девять часов вечера; служащие Планше запирали лавку. Под навесом на углу Ломбардской улицы ДаАртаньян остановил проводника, который вел лошадь. Подозвав одного из служащих Планше, он приказал ему стеречь не только лошадей, но и проводника. Потом он вошел к Планше, который только что отужинал и с некоторым беспокойством поглядывал на календарь: он имел привычку по вечерам зачеркивать истекший день.
      В ту минуту, как Планше, по обыкновению, со вздохом вычеркивал отлетевший день, на пороге показался ДаАртаньян, звеня шпорами.
      - Боже мой! - вскричал Планше.
      Почтенный лавочник не мог ничего больше выговорить при виде своего компаньона. ДаАртаньян стоял согнувшись, с унылым видом. Гасконец хотел подшутить над Планше.
      "Господи боже мой! - подумал лавочник, взглянув на гостя. - Как он печален!"
      Мушкетер сел.
      - Любезный господин ДаАртаньян, - сказал Планше в страшном волнении. - Вот и вы! Здоровы ли вы?
      - Да, ничего себе, - отвечал ДаАртаньян со вздохом.
      - Вы не ранены, надеюсь?
      - Гм!
      - Ах, я понимаю, - прошептал Планше, еще более встревоженный. - Экспедиция была тяжелая?
      - Да.
      Планше вздрогнул.
      - Мне хочется пить, - жалобно вымолвил мушкетер, поднимая голову.
      Планше бросился к шкафу и налил даАртаньяну большой стакан вина. ДаАртаньян взглянул на бутылку и спросил:
      - Что это за вино?
      - Ваше любимое, сударь, - отвечал Планше, - доброе старое анжуйское винцо, которое раз чуть не отправило нас на тот свет.
      - Ах, - сказал ДаАртаньян с печальной улыбкой, - ах, добрый мой Планше! Придется ли мне еще когданибудь пить хорошее вино?
      - Послушайте, - заговорил Планше, бледнея и с нечеловеческим усилием превозмогая дрожь, - послушайте, я был солдатом, значит, я храбр. Не мучьте меня, любезный господин ДаАртаньян: наши деньги погибли, не так ли?
      ДаАртаньян помолчал несколько секунд, которые показались бедному Планше целым веком, хотя за это время он успел только повернуться на стуле.
      - А если б и так, - сказал ДаАртаньян, медленно кивая головою, - то что сказал бы ты мне, друг мой?
      Планше из бледного стал желтым. Казалось, он проглотил язык; шея у него налилась кровью, глаза покраснели.
      - Двадцать тысяч ливров! - прошептал он. - Всетаки двадцать тысяч!
      ДаАртаньян уронил голову, вытянул ноги, опустил руки: он походил на статую безнадежности. Планше испустил вздох из самой глубины души.
      - Хорошо, - сказал он, - я все понимаю. Будем мужественны. Все кончено, не так ли? Слава богу, что вы спасли свою жизнь.
      - Разумеется, жизнь кое-что значит, но все-таки я совсем разорен.
      - Черт возьми, - вскричал Планше. - Если даже и разорены, то не надо отчаиваться. Вы вступите в товарищество со мною, мы станем торговать вместе и делить барыши, а когда не станет барышей, разделим миндаль, изюм и чернослив и съедим вместе последний кусочек голландского сыру.
      ДаАртаньян не мог дольше скрывать правду.
      - Черт возьми! - воскликнул он почти со слезами. - Ты молодчина, Планше! Но скажи, ты не притворялся? Ты не видел там, на улице, под навесом, лошадь с мешками?
      - Какую лошадь? С какими мешками? - спросил Планше, сердце которого сжалось при мысли, что д'Артаньян сошел с ума.
      - Черт возьми! С английскими мешками! - сказал ДаАртаньян, сияя от восторга.
      - Боже мой! - прошептал Планше, заметив радостный блеск в глазах своего товарища.
      - Глупец! - вскричал ДаАртаньян. - Ты думаешь, что я помешался. Черт возьми! Никогда еще голова моя не была такой ясной, никогда не было мне так весело. Пойдем за мешками, Планше, за мешками!
      - За какими мешками?
      ДаАртаньян подвел Планше к окну.
      - Видишь там, под навесом, лошадь с корзинами?
      - Да.
      - Видишь, твой приказчик разговаривает с проводником?
      - Да, да.
      - Хорошо. Если это твой приказчик, то ты знаешь, как его зовут. Позови его!
      - Абдон! - закричал Планше в окно.
      - Веди сюда лошадь, - подсказал даАртаньян.
      - Веди сюда лошадь! - крикнул Планше громовым голосом.
      - Дай десять ливров проводнику, - распорядился даАртаньян громким повелительным голосом, точно командуя во время сражения. - Двух приказчиков для первых двух мешков и двух для второй пары. Огня, черт возьми! Живо!
      Планше бросился вниз по ступенькам, как будто за ним гнался сам дьявол. Через минуту приказчики поднимались по лестнице, кряхтя под своей ношей. Д'Артаньян отослал их спать, тщательно запер двери и сказал Планше, который, в свою очередь, начинал сходить с ума:
      - Теперь примемся за дело.
      Он разостлал на полу одеяло и высыпал на него содержимое первого мешка. Планше высыпал содержимое второго. Потом даАртаньян вспорол ножом третий. Когда Планше услышал пленительный звон золота и серебра, увидел, что из мешка сыплются блестящие монеты, трепещущие, как рыбы, выброшенные из сети, когда почувствовал, что стоит по колено в золоте, голова у него закружилась, он пошатнулся, как человек, пораженный молнией, и тяжело упал на огромную кучу денег, которая со звоном рассыпалась.
      Планше от радости лишился чувств. ДаАртаньян плеснул ему в лицо белым вином. Лавочник тотчас пришел в себя.
      - Боже мой! Боже мой! - твердил Планше, отирая усы и бороду.
      В те времена, как и теперь, лавочники носили бравые усы и бороду, как ландскнехты; только купанье в деньгах, очень редкое в ту пору, совсем вывелось теперь.
      - Черт возьми! - воскликнул даАртаньян. - Тут сто тысяч ливров для вас, милый компаньон. Извольте получить свою долю, если угодно. А я возьму свое.
      - Славная сумма!.. Чудесная сумма, господин д'Артаньян.
      - Полчаса тому назад я жалел о доле, которую должен отдать тебе, сказал даАртаньян, - но теперь не жалею. Ты славный человек, Планше. Ну, разочтемся как следует: говорят, денежка счет любит.
      - Ах, расскажите мне сначала всю историю! - попросил Планше. - Она, должно быть, еще лучше денег.
      - Да, - согласился даАртаньян, поглаживая усы, - да, может быть. И если когда-нибудь историк попросит у меня сведений, то почерпнет из верного источника. Слушай, Планше, я все тебе расскажу.
      - А я тем временем пересчитаю деньги. Извольте начинать, мой дорогой господин.
      - Итак, - сказал даАртаньян, переведя дух.
      - Итак, - сказал Планше, захватив первую пригоршню золота.
      XXXIX
      ИГРА МАЗАРИНИ
      В тот самый вечер, когда наши друзья приехали в Париж, в одной из комнат Пале-Рояля, обтянутой темным бархатом и украшенной великолепными картинами в золоченых рамах, весь двор собрался перед постелью Мазарини, который пригласил короля и королеву на карточную игру.
      В комнате стояли три стола, разделенные небольшими ширмами. За одним из столов сидели король и обе королевы. Король Людовик XIV занял место против своей молодой супруги и улыбался ей с выражением непритворного счастья. Анна Австрийская играла с кардиналом, и невестка помогала ей, когда не улыбалась мужу. Кардинал лежал в постели, похудевший, истомленный. За него играла графиня де Суасон, и он беспрестанно заглядывал ей в карты; глаза его выражали любопытство и жадность.
      Мазарини приказал Бернуину нарумянить себя; но румянец, ярко выделяясь на щеках, еще более подчеркивал болезненную бледность остальной части лица и желтизну лоснившегося лба. Только глаза кардинала блестели, и на эти глаза больного человека король, королевы и придворные поглядывали с беспокойством.
      В действительности же глаза синьора Мазарини были звездами, более или менее блестящими, по которым Франция XVII века читала свою судьбу каждый вечер и каждое утро.
      Монсеньер не выигрывал и не проигрывал; он не был, следовательно, ни весел, ни грустен. Это был застой, в каком не захотела оставить его Анна Австрийская, полная сострадания к нему; но, чтобы привлечь внимание больного к какому-нибудь громкому делу, надо было выиграть или проиграть. Выиграть было опасно, потому что Мазарини сменил бы свое безразличие на уродливое лицемерие; проиграть было опасно, потому что пришлось бы плутовать, а принцесса, следя за игрою своей свекрови, наверняка пожаловалась бы на нее за доброе расположение к Мазарини.
      Пользуясь затишьем, придворные болтали между собою. Мазарини, когда не был в дурном настроении, был добродушным человеком, и он, никому не мешавший никого оговаривать, поскольку люди платили, не был настолько тираном, чтобы запретить разговаривать, поскольку при этом тратили деньги.
      Так что придворные болтали между собою.
      За другим столом младший брат короля, Филипп, герцог Анжуйский, любовался в зеркальной крышке табакерки своим прекрасным лицом. Любимец его, шевалье де Лоррен, опершись о кресло герцога, слушал с тайной завистью графа де Гиша, другого любимца Филиппа. Граф высокопарным слогом повествовал о разных похождениях отважного короля Карла II. Точно волшебную сказку, он рассказывал историю его тайных скитаний по Шотландии и говорил об опасностях, окружавших короля, когда враги преследовали его по пятам: Карл проводил ночи в дуплах деревьев, а днем голодал и сражался. Мало-помалу судьба несчастного короля так захватила внимание слушателей, что игра приостановилась даже за королевским столом, и молодой король, притворяясь рассеянным, задумчиво слушал эту одиссею, живо, во всех подробностях передаваемую графом де Гишем.
      Графиня де Суасон прервала де Гиша.
      - Признайтесь, граф, - улыбнулась она, - что вы немножко приукрашиваете ваш рассказ.
      - Графиня, я, как попугай, передаю то, что сообщили мне англичане. К стыду своему должен признаться, что я точен, как копия.
      - Карл Второй умер бы, если б перенес все это.
      Людовик XIV поднял свою гордую голову.
      - Графиня, - сказал он серьезным голосом, в котором сквозила еще юношеская застенчивость, - кардинал может подтвердить, что во время моего несовершеннолетня дела Франции шли очень плохо... И если б в то время я был бы постарше и мог взяться за оружие, мне часто приходилось бы воевать, чтобы добыть себе ужин.
      - По счастью, - проговорил кардинал, первый раз нарушивший молчание, - вы преувеличиваете, ваше величество, и ужин всегда был готов вовремя для вас и для ваших слуг.
      Король покраснел.
      - О, - некстати вскричал Филипп со своего места, продолжая глядеться в зеркало, - я помню, что раз в Мелюне ни для кого не было ужина; король скушал две трети куска хлеба, а мне отдал остатки.
      Все гости, увидев, что Мазарини улыбнулся, засмеялись. Королям льстят так же напоминанием минувших бедствий, как и надеждою на будущее счастье.
      - И все же французская корона всегда крепко держалась на головах королей, - поспешно прибавила Анна Австрийская, - а английская корона упала с головы Карла Первого. И когда возмущение угрожало французскому трону, когда он колебался, - иногда ведь бывает, что трон колеблется, так же как случаются землетрясения, - всякий раз славная победа возвращала нам спокойствие.
      - С новыми лаврами для короны, - добавил Мазарини.
      Граф де Гиш умолк. Король принял равнодушный вид, а Мазарини обменялся взглядом с королевой Анной Австрийской, как бы благодаря ее за помощь.
      - Все равно, - сказал Филипп, приглаживая волосы, - мой кузен Карл не хорош лицом, но очень храбр и дрался, как немецкий рейтар. И если еще будет так же драться, то непременно выиграет сражение... как при Рокруа...
      - Но у него нет войска, - заметил шевалье де Лоррен.
      - Союзник его, король голландский, даст ему войско. О, я послал бы ему солдат, если бы был королем Франции.
      Людовик XIV вспыхнул. Мазарини притворился, что поглощен игрою.
      - Теперь, - продолжал граф де Гиш, - судьба несчастного принца свершилась. Он погиб, если Монк обманул его. Тюрьма, может быть смерть, довершит его несчастья, начавшиеся с изгнания, битв и лишений.