"Я обесчещен, - сказал себе мушкетер, - я жалкая тварь".
      - Господин Фуке, - крикнул он, - умоляю вас, бросьте мне один из своих пистолетов, и я застрелюсь!
      Фуке снова заставил коня затрусить мелкой рысцой.
      - Умоляю вас, умоляю! - продолжал даАртаньян. - То, чего вы не даете мне сделать немедленно, я все равно сделаю через час. Но здесь, на этой дороге, я умру мужественно, я умру, не потеряв моей чести; окажите же мне услугу, молю вас!
      Фуке ничего не ответил; он по-прежнему медленно продвигался вперед. ДаАртаньян пустился бежать за своим врагом.
      Он бросил на землю шляпу, затем куртку, которая мешала ему, потом ножны от шпаги, чтобы они не путались под йогами. Даже шпага, зажатая у него в кулаке, показалась ему чрезмерно тяжелою, и он избавился от нес так же, как избавился от ножен.
      Белый конь хрипел; даАртаньян догонял его. С рыси обессиленное животное перешло на медленный шаг; оно трясло головою; изо рта его вместе с пеной текла кровь.
      ДаАртаньян сделал отчаянное усилие и бросился на Фуке. Уцепившись за его ногу, он, задыхаясь, заплетающимся языком произнес:
      - Именем короля арестую вас; застрелите меня, и каждый из нас исполнит свой долг.
      Фуке с силой рванул с себя оба пистолета и кинул их в реку. Он сделал это, чтобы даАртаньян не мог их сыскать и покончить с собой. Затем он слез с коня и молвил:
      - Сударь, я - ваш пленник. Обопритесь о мою руку, потому что вы сейчас лишитесь сознания.
      - Благодарю вас, - прошептал даАртаньян, который действительно чувствовал, что земля ускользает у него из-под ног, а небо валится ему на голову. И он упал на песок, обессиленный, едва дышащий.
      Фуке спустился к реке и зачерпнул в шляпу воды. Он освежил принесенной водой виски мушкетеру и несколько капель ее влил ему в рот. ДаАртаньян слегка приподнялся и посмотрел вокруг себя блуждающим взором. По-видимому, он кого-то или что-то искал.
      Он увидел Фуке, стоящего перед ним на коленях с мокрою шляпой в руках. Фуке, смотря на него, ласково улыбался.
      - Так вы не бежали! - воскликнул он. - О сударь!
      Настоящий король - по благородству, по сердцу, по душе - это не Людовик в Лувре, не Филипп на Сент-Маргерит, настоящий король это вы, осужденный, травимый.
      - Я погибаю теперь из-за одной допущенной мною ошибки, господин даАртаньян.
      - Какой же, ради самого создателя?
      - Мне следовало быть вашим другом... Но как же мы доберемся до Нанта? Ведь мы довольно далеко от него.
      - Вы правы, - заметил даАртаньян с мрачным и задумчивым видом.
      - Белый конь, быть может, еще оправится; это был такой исключительный конь! Садитесь на него, господин ДаАртаньян. Что до меня, то я буду идти пешком, пока вы хоть немного не отдохнете.
      - Бедная лошадь! Я ранил ее, - вздохнул мушкетер.
      - Она пойдет, говорю вам, я ее знаю; или лучше сядем на нее оба.
      - Попробуем, - проговорил даАртаньян.
      Но не успели они осуществить свое намерение, как животное пошатнулось, затем выпрямилось, несколько минут шло ровным шагом, потом опять пошатнулось и упало рядом с вороным коном даАртаньяна.
      - Ну что же, пойдем пешком, так хочет судьба, прогулка будет великолепной, - сказал Фуке, беря даАртаньяна под руку.
      - Проклятие! - вскричал капитан, нахмурившись, с устремленным в одну точку взглядом, с тяжелым сердцем. - Отвратительный день!
      Они медленно прошли четыре лье, отделявшие их от леса, за которым стояла карета с конвоем. Когда Фуке увидел это мрачное сооружение, он обратился к даАртаньяну, который, как бы стыдясь за Людовика XIV, опустил глаза:
      - Вот вещь, которую выдумал дрянной человек, капитан ДаАртаньян. К чему эти решетки?
      - Чтобы помешать вам бросать записки через окно.
      - Изобретательно!
      - Но вы можете сказать, если нельзя написать, - проговорил ДаАртаньян.
      - Сказать вам?
      - Да... если хотите.
      Фуке задумался на минуту, потом начал, глядя капитану прямо в лицо:
      - Одно только слово, запомните?
      - Запомню.
      - И передадите его тем, кому я хочу?
      - Передам.
      - Сен-Манде, - совсем тихо произнес Фуке.
      - Хорошо, кому же его передать?
      - Госпоже де Бельер или Пелисону.
      - Будет сделано.
      Карета проохала Нант и направилась по дороге в Анжер.
      XXII
      ГДЕ БЕЛКА ПАДАЕТ, А УЖ ВЗЛЕТАЕТ
      Было два часа пополудни. Король в большом петерпеппи ходил взад и вперед по своему кабинету и иногда приотворял дверь в коридор, чтобы взглянуть, чем занимаются его секретари. Кольбер, сидя на том самом месте, на котором утром так долго сидел де Сент-Эньян, тихо беседовал с де Бриенном.
      Король резко открыл дверь и спросил:
      - О чем вы тут говорите?
      - Мы говорим о первом заседании штатов, - сказал, вставая, де Бриенн.
      - Превосходно! - отрезал король и вернулся к себе в кабинет.
      Через пять минут раздался колокольчик, призывавший Роза; это был его час.
      - Вы кончили переписку? - спросил король.
      - Нет еще, ваше величество.
      - Посмотрите, не вернулся ли господин даАртаньян.
      - Пока нет, ваше величество.
      - Странно! - пробормотал король. - Позовите господина Кольбера.
      Вошел Кольбер; он ожидал этого момента с утра.
      - Господин Кольбер, - возбужденно сказал король, - надо было бы все-таки выяснить, куда запропастился господин ДаАртаньян.
      - Где искать его, ваше величество?
      - Ах, сударь, разве вам не известно, куда я послал его? - насмешливо улыбнулся Людовик.
      - Ваше величество не говорили мне об этом.
      - Сударь, есть вещи, о которых догадываются, и вы в этом особенный мастер.
      - Я мог догадываться, ваше величество, но я не позволю себе принимать свои догадки за истину.
      Едва Кольбер произнес эти слова, как голос гораздо более грубый, чем голос Людовика, прервал разговор между монархом и его ближайшим помощником.
      - ДаАртаньян! - радостно вскрикнул король.
      ДаАртаньян, бледный и возбужденный, обратился к королю:
      - Это вы, ваше величество, отдали приказание моим мушкетерам?
      - Какое приказание?
      - Относительно дома господина Фуке.
      - Я ничего не приказывал, - ответил Людовик.
      - А, а! - произнес ДаАртаньян, кусая себе усы. - Значит, я не ошибся, этот господин - вот где корень всего!
      И он указал на Кольбера.
      - О каком приказании идет речь? - снова спросил король
      - Приказание перевернуть дом, избить слуг и служащих господина Фуке, взломать ящики, предать мирное жилье потоку и разграблению. Черт возьми, приказание короля.
      - Сударь! - проговорил побледневший Кольбер.
      - Сударь, - перебил ДаАртаньян, - один король, слышите, один король имеет право приказывать моим мушкетерам. Что же касается вас, то я решительно запрещаю вам что-либо в этом роде и предупреждаю вас относительно этого в присутствии его величества короля. Дворяне, носящие шпагу, это не бездельники с пером за ухом.
      - ДаАртаньян! ДаАртаньян! - пробормотал король.
      - Это унизительно, - продолжал мушкетер. - Мои солдаты обесчещены! Я не командую наемниками или приказными из интендантства финансов, черт подери!
      - Но в чем дело? Говорите же наконец! - решительно приказал король.
      - Дело в том, ваше величество, что этот господин... господин, который не мог угадать приказаний, отданных вашим величеством, и потому, видите ли, не знал, что мне поручено арестовать господина Фуке; господин, который заказал железную клетку для того, кого вчера еще почитал начальником, - этот господин отправил де Роншера на квартиру господина Фуке и ради изъятия бумаг суперинтенданта изъял заодно и всю его мебель. Мои мушкетеры с утра окружили дом. Таково было мое приказание. Кто же велел им войти в дом господина Фуке? Почему, заставив их присутствовать при этом бесстыднейшем грабеже, сделали их сообщниками подобной мерзости? Черт возьми! Мы служим королю, но не служим господину Кольберу!
      - Господин ДаАртаньян, - строго остановил капитана король, - будьте осторожны в выборе выражений! В моем присутствии подобные объяснения и в таком тоне не должны иметь места.
      - Я действовал для блага моего короля, - сказал Кольбер взволнованным голосом. - И мне чрезвычайно прискорбно, что столь враждебное отношение я встречаю со стороны офицера его величества, тем более что я лишен возможности отомстить за себя из уважения к королю.
      - Уважения к королю! - вскричал ДаАртаньян с горящими от гнева глазами. - Уважение к королю состоит прежде всего в том, чтобы внушать уважение к его власти, внушать любовь к его священной особе. Всякий представитель единодержавной власти олицетворяет собой эту власть, и когда народы проклинают карающую их длань, господь бог упрекает за это длань самого короля, понимаете? Нужно ли, чтобы солдат, загрубевший за сорок лет службы, привыкший к крови и к ранам, читал вам проповедь этого рода, сударь? Нужно ли, чтобы милосердие было с моей стороны, а свирепость с вашей? Вы приказали арестовать, связать, заключить в тюрьму людей ни в чем не повинных!
      - Быть может, сообщников господина Фуке... - начал Кольбер.
      - Кто вам сказал, что у господина Фуке существуют сообщники, кто вам сказал, наконец, что он действительно в чем-то виновен? Это ведомо одному королю, и лишь его суд - праведный суд. Когда он скажет: "Арестуйте и заключите в тюрьму таких врагов, тогда вы послушно исполните его приказание. Не говорите мне о вашем уважении к королю и берегитесь, если в ваших словах содержится хоть какая-нибудь угроза, ибо король не допустит, чтобы дурные слуги грозили тем, кто безупречно служит ему. И если бы - упаси боже! - мой государь не ценил своих слуг по достоинству, я сам сумел бы внушить к себе уважение.
      С этими словами даАртаньян принял горделивую позу: глаза его горели мрачным огнем, рука покоилась на эфесе шпаги, губы лихорадочно вздрагивали; он изображал свой гнев более яростным, чем это было в действительности.
      Униженный и терзаемый бешенством Кольбер откланялся королю, как бы прося у него дозволения удалиться.
      Людовик, в котором боролись оскорбленная гордость и любопытство, еще колебался, на чью сторону ему стать. ДаАртаньян усидел, что король в нерешимости. Оставаться дольше было бы грубой ошибкой; следовало восторжествовать над Кольбером, и единственным средством для достижения этого было - так сильно задеть короля за живое, чтобы его величеству не оставалось иного, как сделать выбор между противниками.
      И д'Артаньян, последовав примеру Кольбера, также откланялся королю. Но Людовику не терпелось получить точные и подробные сведения об аресте суперинтенданта финансов, об аресте того, перед кем он сам одно время трясся от страха, и он понял, что возмущение даАртаньяна отсрочит по крайней мере на четверть часа рассказ о тех новостях, которые так хотелось ему узнать. Итак, забыв про Кольбера, который не мог сообщить ничего особенно нового, он удержал у себя капитана своих мушкетеров.
      - Расскажите сначала об исполнении возложенного на вас поручения, и лишь после этого я позволю вам отдохнуть.
      ДаАртаньян, который был уже на пороге королевского кабинета, услыхав слова короля, возвратился назад, тогда как Кольбер оказался вынужденным уйти. Лицо интенданта стало багровым, его черные злые глаза блеснули под густыми бровями; он заторопился, склонился пред королем, проходя мимо даАртаньяна, наполовину выпрямился и вышел, унося в душе смертельное оскорбление.
      ДаАртаньян, оставшись наедине с королем, мгновенно смягчился и уже с совершенно другим видом обратился к нему:
      - Ваше величество, вы - молодой король. По заре узнает человек, будет ли день погожим или ненастным. Что станут думать о вашем будущем царствовании народы, отданные десницею божьей под ваше владычество, если увидят, что между собою и ними вы ставите злобных и жестоких министров? Но поговорим обо мне, саше величество; прекратим разговор, который кажется вам бесполезным, а быть может, и неприличным. Поговорим обо мне. Я арестовал господина Фуке.
      - Вы потратили на это достаточно много времени, - ядовито заметил король.
      ДаАртаньян посмотрел на него и ответил:
      - Я вижу, что употребил неудачное выражение; я сказал, что арестовал господина Фуке, тогда как подобало сказать, что я сам был арестован господином Фуке; это будет правильнее. Итак, я восстанавливаю голую истину: я был арестован господином Фуке.
      На этот раз удивился Людовик XIV. ДаАртаньян мгновенно понял, что происходило в душе его повелителя. Он не дал ему времени для расспросов. Он рассказал ему с тем красноречием и тем поэтическим пылом, которыми, быть может, он один обладал в то время, о бегстве Фуке, о преследовании, о бешеной скачке, наконец, о не имеющем себе равного благородстве суперинтенданта, который добрый десяток раз мог бежать, который двадцать раз мог убить его, своего преследователя, но который тем не менее предпочел тюрьму или что-нибудь еще худшее, дабы не протерпел унижения тот, кто стремился отнять у него свободу.
      По мере того как капитан говорил, королем все больше и больше овладевало волнение. Он жадно ловил каждое слово, произносимое даАртаньяном, постукивая при этом ногтями своих судорожно прижатых друг к другу рук.
      - Из этого явствует - так, по крайней мере, я думаю, - что человек, который вел себя описанным образом, безусловно порядочный человек и не может быть врагом короля. Вот мое мнение, и я повторяю его пред вами, мой государь. Я знаю, что король ответит на это, - и я заранее склоняюсь перед его словами: "Государственная необходимость". Ну что ж! В моих глазах это причина, достойная величайшего уважения. Я солдат, я получил приказание, и это приказание выполнено, правда, вопреки моей воле, но выполнено. Я умолкаю.
      - Где сейчас господин Фуке? - спросил после секундного молчания Людовик XIV.
      - Господин Фуке, государь, пребывает в железной клетке, изготовленной для него господином Кольбером, и катит, увлекаемый четверкою быстрых коней, по дороге в Анжер.
      - Почему вы не поехали с ним, почему бросили его на дороге?
      - Потому что ваше величество не приказывали мне ехать в Анжер. И лучшее доказательство правоты моих слов - то, что вы уже разыскивали меня... Кроме того, у меня было еще одно основание.
      - Какое?
      - Пока я с ним, несчастный господин Фуке никогда бы не сделал попытки бежать.
      - Что же из этого?
      - Ваше величество должны понимать и, конечно, понимаете и без меня, что самое мое пламенное желание - это узнать, что господин Фуке на свободе. Вот я и поручил его самому бестолковому бригадиру, какого только смог найти среди моих мушкетеров. Я сделал это, чтобы узник получил возможность бежать.
      - Вы с ума сошли, даАртаньян! - вскричал король, скрещивая на груди руки. - Можно ли произносить вслух столь ужасные вещи, даже если имеешь несчастье думать что-либо подобное?
      - Ваше величество, я глубоко убежден, что вы не ожидаете от меня враждебности по отношению к господину Фуке после всего, что он сделал для меня и для вас. Нет, не поручайте мне держать господина Фуке под замком, если вы твердо хотите, чтобы он был взаперти и впредь. Сколь бы крепкою ни была клетка, птичка в конце концов все равно найдет способ вылететь из нее.
      - Удивляюсь, - сказал мрачно король, - как это вы не последовали за тем, кого господин Фуке хотел посадить на мой трон. Тогда вы располагали бы всем, чего вы так жаждете: привязанностью и благодарностью. На службе у меня, однако, вам приходится иметь дело с вашим господином и повелителем, сударь.
      - Если бы господин Фуке не отправился за вами в Бастилию, - отвечал даАртаньян с твердостью в голосе, - лишь один человек сделал бы это, и этот человек - я, ваше величество. И вам это прекрасно известно.
      Король осекся. На эти откровенные и искренние слова возразить ему было нечего. Слушая даАртаньяна, он вспомнил прежнего даАртаньяна, того, кто стоял за пологом его кровати, - то было в Пале-Рояле, когда парижский народ, предводимый кардиналом де Рецем, пришел убедиться в том, что король находится во дворце; д'Артаньяна, которому он махал рукой из кареты по пути в собор Богоматери, при въезде в Париж; солдата, покинувшего его в Блуа; лейтенанта, которого он снова призвал к себе, когда смерть Мазарини отдала в его руки власть; человека, который неизменно был честен, предан и смел.
      Людовик подошел к двери и вызвал к себе Кольбера.
      Кольбер был в коридоре, где работали секретари. Он тотчас же явился на зов.
      - Кольбер, вы сделали обыск у господина Фуке?
      - Да, ваше величество.
      - Каковы его результаты?
      - Господин де Роншера, посланный с вашими мушкетерами, государь, вручил мне бумаги, - ответил Кольбер.
      - Я ознакомлюсь с ними... А теперь дайте-ка мне вашу руку.
      - Мою руку, ваше величество?
      - Да, и я вложу ее в руку шевалье даАртаньяна. Ведь вы, даАртаньян, обратился король с ласковою улыбкой к своему испытанному солдату, который, завидев этого приказного, снова принял надменный вид, - ведь вы, в сущности, не знаете этого человека; познакомьтесь же с ним.
      И он указал ему на Кольбера.
      - Он был посредственным слугой на второстепенных ролях, по он будет великим человеком, селя я предоставлю ему высокое положение.
      - Ваше величество, - пролепетал Кольбер, потерявший голову от удовольствия и страха пред ожидающим его будущим.
      - Я понимаю, почему так было до этой поры, - прошептал даАртаньян на ухо королю, - он завидовал.
      - Вот именно, и зависть связывала его, не давая расправить как следует крылья.
      - Отныне он будет крылатой змеей, - пробормотал мушкетер, все еще движимый остатками ненависти к недавнему своему врагу.
      Но у Кольбера, подходившего к нему в этот момент, было теперь совсем иное лицо, нисколько не похожее на то, которое капитан привык видеть; оно показалось ему добрым, мягким, покладистым; в его глазах светился такой благородный ум, что даАртаньян, отлично разбиравшийся в человеческих лицах, был смущен и почти поколеблен в своих дурных предубеждениях.
      Кольбер пожал ему руку и произнес:
      - То, что было сказано вам королем, доказывает, насколько его величество знает людей. Бешеная борьба, которую я вел вплоть до этого дня против злоупотреблений, но не против людей, доказывает, что я хотел подготовить моему королю великое царствование, а моей стране - великое благоденствие. У меня широкие замыслы, господин даАртаньян, и вы увидите, как они расцветут под солнцем гражданского мира. И если я не рассчитываю и не обладаю счастьем заслужить дружбу честных людей, то я убежден, что в худшем случае заслужу их уважение. А за их восхищение я с готовностью отдам свою жизнь, сударь.
      Эта перемена, это внезапное возвышение, это молчаливое одобрение короля заставили мушкетера основательно призадуматься. Он учтиво поклонился Кольберу, не спускавшему с него глаз. Король, увидев, что они помирились, не стал их задерживать; из королевского кабинета они вышли вместе.
      За порогом его новый министр остановил капитана и сказал:
      - Возможно ли, господин даАртаньян, чтобы человек с таким острым глазом, как вы, но понял меня с первого взгляда?
      - Господин Кольбер, - отвечал капитан, - солнечный луч, светящий прямо в глаза, мешает разглядеть самый яркий костер. Человек, стоящий у власти, излучает сияние, вы эго знаете, и раз вы достигли ее, зачем вам преследовать и дальше несчастного, которого постигла немилость и который упал с такой высоты?
      - Мне, сударь? О, я никогда не стану его преследовать. Я хотел управлять финансами, и управлять ими единолично, потому что я и в самом деле честолюбив и особенно потому, что я глубоко верю в присущие мне достоинства. Я знаю, что золото всей страны окажется предо мною, а я люблю смотреть на золото короля. Если мне доведется прожить еще тридцать лет, то ни один денье в течение этих тридцати лет не прилипнет к моим рукам: на это золото я построю хлебные склады, величественные здания, города; я углублю гавани; я создам флот, я снаряжу корабли, которые понесут имя Франции к самым далеким пародам и племенам; я создам библиотеки и академии; я сделаю Францию первой страной в мире, и притом самой богатой. Вот причины моей нелюбви к господину Фуке, который мешал мне действовать. А потом, когда я буду великим и сильным, когда Франция будет велика и сильна, тогда и я также воскликну: "Милосердие!"
      - Вы произнесли это слово. Давайте попросим у короля свободу для господина Фуке. Он преследует его, думая только о вас.
      - Сударь, - ответил Кольбер, - вы знаете, что это вовсе не так и что король испытывает личную ненависть к господину Фуке. И не мне говорить вам об этом.
      - Она утомит короля, он забудет о ней.
      - Король ничего не забывает, господин даАртаньян... Погодите, король вызывает дежурных к себе и отдаст сейчас какое-то приказание: я не влиял на него, не так ли? Слушайте!
      Король действительно вызвал секретарей.
      - Господин даАртаньян? - спросил он.
      - Я здесь, ваше величество.
      - Дайте двадцать мушкетеров господину де СентЭньяну для охраны господина Фуке.
      ДаАртаньян и Кольбер обменялись взглядами.
      - Из Анжера, - распорядился король, - пусть перевезут арестованного в Париж, в Бастилию.
      - Вы были правы, - шепнул Кольберу капитан мушкетеров.
      - Сент-Эньян, - продолжал король, - вы пристрелите всякого, кто заговорит с господином Фуке в пути.
      - А я, ваше величество, я тоже должен молчать? - спросил де Сент-Эньян.
      - Вы, сударь, будете говорить с ним только в присутствии мушкетеров.
      Де Сент-Эньян поклонился и вышел, чтобы приступить к исполнению полученного им приказания.
      ДаАртаньян тоже хотел удалиться, но король задержал его.
      - Сударь, - приказал он, - отправляйтесь незамедлительно и примите под мою руку остров и крепость БельИль-ан-Мер, принадлежавшие господину Фуке.
      - Хорошо, ваше величество. Я поеду один?
      - Вы возьмете с собой столько войск, сколько понадобится, чтобы не потерпеть неудачи, если крепость окажет сопротивление.
      Шепот льстивого недоверия к возможности подобного факта раздался между придворными.
      - Такие вещи случались, - подтвердил даАртаньян.
      - Я видел их собственными глазами в дни моего детства и не желаю видеть их снова. Вы меня поняли? Идите, сударь, и возвращайтесь не иначе, как с крепостными ключами.
      Кольбер подошел к даАртаньяну.
      - Вот поручение, - сказал он, - за которое, если вы его выполните как следует, вы получите маршальский жезл.
      - Почему вы говорите: если вы его выполните как следует?
      - Потому что это поручение весьма трудное. К тому же на Бель-Иле ваши друзья, а таким людям, как вы, господин даАртаньян, не так-то просто перешагнуть через трупы друзой ради того, чтобы добиться успеха.
      ДаАртаньян опустил голову; Кольбер возвратился в кабинет короля.
      Спустя четверть часа капитан получил приказ, предписывающий в случае сопротивления взорвать до основания крепость Бель-Иль. Этим приказом ему также вручалось право казнить или миловать местных жителей и беглецов, укрывшихся в крепости; особо предписывалось не выпускать из нее ни души.
      "Кольбер был прав, - подумал д'Артаньян. - Мой маршальский жезл стоил бы жизни моим друзьям. Только здесь забывают, что они но глупее птиц и не станут дожидаться руки птицелова, чтобы расправить крылья и улететь. И эту руку я им так хорошо покажу, что у них будет достаточно времени, чтобы увидеть ее. Бедный Портос! Бедный Арамис! Нет, моя слава не будет стоить вам ни одного перышка".
      Приняв это решение, даАртаньян собрал войска короля, погрузил их в Пембефе и, не потеряв ни минуты, снялся с якоря и поплыл на всех парусах.
      XXIII
      БЕЛЬ-ИЛЬ-АН-МЕР
      На краю мола, на который яростно наседал вечерний прибой, прогуливались, взявшись за руки, два человека. Спи оживленно беседовали, и ни одна душа не могла расслышать их слов, уносимых одно за другим порывами ветра вместе с белою пеной, вздымаемой гребнями волн.
      Солнце только что опустилось в бескрайнюю хлябь океана - в эти минуты оно было похоже на гигантское, пышущее багровым жаром горнило.
      Время от времени один из этих людей оборачивался к востоку, как бы вопрошая с мрачным беспокойством пустынное море. Другой, всматриваясь в лицо своего спутника, пытался, казалось, разгадать значение его взглядов. Затем, оба безмолвные, одолеваемые мрачными мыслями, они возобновляли прогулку.
      Эти два человека - все, конечно, узнали их - были Портос с Арамисом, преследуемые законом и укрывшиеся на Бель-Иле после крушения всех надежд и великого плана г-на д'Эрбле.
      - Что бы вы ни говорили, мой дорогой Арамис, - повторял Портос, с силой вдыхая в себя просоленный воздух и наполняя им свои могучие легкие, - что бы ни говорили вы, а все же исчезновение всех рыбачьих лодок, вышедших отсюда в течение последних двух дней, - вещь пе совсем обычная. На море не было бури. Погода стояла спокойная, не заметно было даже небольшою волнения. Но если бы и была буря, не могли же погибнуть все наши лодки. Хоть какая-нибудь из них осталась бы невредимой. Повторяю, это в высшей степени странно. Подобное исчезновение лодок чрезвычайно удивляет меня.
      - Вы правы, друг мой Портос; вы, несомненно, правы. Это верно, тут и впрямь есть что-то необъяснимое.
      - К тому же, - добавил Портос, мысли которого несколько оживились, поскольку ваннский епископ согласился с его замечанием, - тут обращает на себя внимание странная вещь: если бы эти лодки и в самом деле погибли, то на берегу были бы найдены их обломки или какиенибудь вещи погибших. Между том ничего такого не обнаружено.
      - Да, я так же, как вы, думал об этом.
      - Обратили ли вы внимание и на то, что два остававшихся на острове парусника, которые отправлены мною на поиски остальных...
      Арамис внезапно прервал своего собеседника: он вскрикнул, сопровождая свое восклицание таким резким движением, что Портос остановился как вкопанный.
      - Что вы сказали, Портос? Что? Вы послали два этих парусника?..
      - Искать остальных, ну да, - простодушно повторил Портос.
      - Несчастный! Что вы наделали! Теперь мы погибли! - воскликнул епископ.
      - Погибли?.. Что?.. Почему погибли, ответьте же, Арамис?
      Арамис закусил губу.
      - Ничего, ничего. Простите, я хотел сказать...
      - Что?
      - Что если бы нам пришло в голову совершить прогулку по морю, то теперь мы ужо не смогли бы осуществить эго желание.
      - Так вот что вас мучит! Велика важность, подумаешь! Что касается меня, то я нисколько не жалею об этом. Я жалею не о развлечениях на Бель-Иле, каковы б они ни были, а о Пьерфоне, о Брасье, о Валлоне, о моей дорогой Франции. Здесь не Франция, друг мой, и я сам но знаю, что здесь такое. О, я могу сказать это с полной откровенностью, и вы по дружбе простите мне мою искренность, но я заявляю вам, что на Бель-Иле я чувствую себя очень несчастным, да, да, очень несчастным.
      Арамис едва слышно вздохнул.
      - Милый друг, - ответил он, - вот потому и печальпо, что вы отослали эти дравшиеся у нас парусники на поиски лодок, исчезнувших двое суток назад. Если б вы их не отослали, мы бы уехали.
      - Уехали! А как же приказ, Арамис?
      - Какой приказ?
      - Черт возьми! Приказ, о котором вы мне постоянно толкуете и который по всякому поводу напоминаете: мы должны охранять Бель-Иль от возможного нападения узурпатора: вы же сами прекрасно знаете, о каком приказе я говорю.
      - Это правда, - прошептал Арамис.
      - Итак, вы видите, мы не можем уехать отсюда, и то, что я отправил парусники на поиски лодок, не может, следовательно, нам повредить.
      Арамис замолчал, и его блуждающий взгляд, зоркий, гак взгляд парящей в воздухе чайки, долго обшаривал море, всматриваясь в пространство и стремясь проникнуть за линию горизонта.
      - К тому же, Арамис, - продолжал Портос, упорно возвращавшийся к своей мысли, которую епископ счел правильной, - к тому же вы не даете мне никаких объяснений, где могли запропаститься эти несчастные лодки. А между тем, куда бы я ни пришел, меня со всех сторон осаждают воплями и стенаниями; при виде впавших в отчаянье матерей начинают хныкать и малые дети, точно я могу возвратить им отцов, а их матерям мужей. Какова же все-таки ваши предположения и что я должен говорить этим несчастным?
      - Предполагать, Портос, мы можем все что угодно, а вот говорить... ничего им, пожалуй, не говорите.
      Этот ответ не удовлетворил Портоса. Он отвернулся, пробормотав несколько слов, в которых излил свое недовольство. Арамис остановил доблестного солдата.
      - Припоминаете ли вы, дорогой друг, - сказал он с глубокою грустью в голосе, сжимая в своих руках руки гиганта, - припоминаете ли вы, что в счастливые дни нашей молодости, когда мы были доблестными и сильными вы, да я, да те двое, которые теперь вдалеке от нас, - припоминаете ли вы, мой милый Портос, что, захоти мы вернуться во Францию, эта поверхность соленой воды не могла бы служить нам препятствием.
      - О, - заметил Портос, - как-никак целых шесть лье.
      - Если бы вы увидели, что я уцепился за первую попавшуюся доску, разве вы устояли бы на твердой земле?
      - Нет, клянусь богом, Арамис, конечно, не устоял бы! Но теперь какая доска удержит нас, и особенно меня?!
      И владелец поместья Брасье, гордо усмехнувшись, окинул взглядом свои мощные округлые формы.
      - А разве и вы, Арамис, положа руку на сердце, не скучаете на Бель-Иле? И не предпочли бы вы удобств, предоставляемых вам вашим отцом, епископским дворцом в Ванне? А ну-ка, признайтесь!
      - Нет, - ответил Арамис, не смея посмотреть Портосу в глаза.
      - Ну что ж, в таком случае останемся здесь, - произнес его друг, и тяжкий вздох, несмотря на усилия, которые делал Портос, чтобы сдержать его, с шумом вырвался из его могучей груди. - Раз так, то останемся, останемся тут. И, однако, - добавил он, - если у вас является мысль, да, да, определенная, окончательно принятая, твердая мысль, - я говорю о мысли возвратиться во Францию" несмотря на отсутствие лодок...
      - Заметили ли вы еще одну не менее странную вещь, - перебил его Арамис, - со времени исчезновения наших лодок, за последние двое суток, к берегам острова не пристал ни один челнок?