"Я угадал!" - сказал себе даАртаньян.
      - Этот господин д'Эрбле, - заметила Анна Австрийская, - ваннский епископ - друг господина Фуке?
      - Да, ваше величество, когда-то он был мушкетером.
      Анна Австрийская покраснела.
      - Он один из четырех храбрецов, которые в свое время совершили столько чудес.
      Королева-мать тут же раскаялась в своем желании укусить; чтобы сохранить последние зубы, она прекратила этот неприятный для нее разговор.
      - Каков бы ни был ваш выбор, сын мой, я уверена, что он будет великолепен.
      Все склонились пред королем.
      - Вы увидите, - продолжал Филипп, - глубину Ришелье без скупости Мазарини.
      - Первого министра, ваше величество? - спросил испуганный принц, брат короля.
      - Милый брат, я вам расскажу об этом попозже; но как странно, что господина д'Эрбле все еще пет.
      Он позвал лакея и приказал:
      - Пусть предупредят господина Фуке, что мне нужно побеседовать с ним. О, в вашем присутствии, - не уходите.
      Де Сент-Эньян вернулся с добрыми вестями о королеве. Она осталась в постели только ради предосторожности, только ради того, чтобы иметь силы исполнить все повеления короля.
      И пока повсюду искали суперинтенданта и Арамиса, новый король спокойно продолжал проходить свое испытание, и все, решительно все - члены королевской фамилии, офицеры, лакеи - видели перед собой Людовика, и только Людовика, с его жестами, голосом и привычками.
      Отныне уже ничто не могло страшить узурпатора. С какой страдной легкостью провидение опрокинуло самую высокую судьбу во всем мире, чтобы поставить на ее место самую низкую и обездоленную!
      Впрочем, порой Филипп чувствовал, как по сиянию его юной славы пробегает зловещая тень. Арамиса все но было.
      Разговор между членами королевской фамилии прекратился как-то сам собой. Озабоченный Филипп забыл отпустить брата с принцессою Генриеттой. Они удивлялись этому и мало-помалу теряли терпение. Анна Австрийская наклонилась к своему сыну и сказала ему несколько слов по-испански.
      Филипп совершенно не знал этого языка. Он побледнел перед этой неожиданной и неодолимой трудностью. Но словно гений Арамиса осенил его своею находчивостью. Вместо того чтобы смутиться, Филипп поднялся со своего места.
      - Ну что ж! Почему вы не отвечаете мне? - удивилась Анна Австрийская.
      - Что за шум? - спросил Филипп и повернулся к той двери, что вела к потайной лестнице.
      Послышался голос, кричавший:
      - Сюда, сюда! Еще несколько ступенек, ваше величество.
      - Голос господина Фуке! - сказал даАртаньян, стоявший близ вдовствующей королевы.
      - Господин д'Эрбле, должно быть, недалеко, - добавил Филипп.
      Но он увидел того, кого вовсе не ожидал увидеть рядом с собой. Глаза всех обратились к дверям, в которых должен был появиться Фуке. Но появился не од.
      Страшный крик раздался сразу во всех углах комнаты, мучительный крик короля и всех свидетелей этой сцены.
      Никогда ни одному человеку, сколь удивительной и чудесной ни была бы его судьба, с какими бы приключениями она ни сталкивала его, не доводилось еще видеть зрелище вроде того, какое в этот момент являла собой королевская спальня. Через полузакрытые ставни проникал неяркий рассеянный свет, задерживаемый к тому же большими бархатными портьерами на тяжелой атласной подкладке.
      Глаза свидетелей этой сцены мало-помалу привыкли к мягкому полумраку, и каждый скорее догадывался о присутствии всех остальных, чем отчетливо видел их. Но в таких обстоятельствах ни одна из подробностей но ускользает от внимания окружающих, и все вновь появляющееся кажется таким ярким, будто оно освещено солнцем.
      Это и случилось со всеми, когда, откинув портьеру потайной двери, появился бледный и нахмуренный Людовик XIV. За ним показалось строгое и опечаленное лицо Фуке.
      Королева-мать, державшая Филиппа за руку, увидев
      Людовика, вскрикнула в таком ужасе, как если бы перед ней предстал призрак. У принца, брата короля, голова пошла кругом, и он то и дело переводил глаза с короля, которого видел прямо перед собой, на короля, рядом с которым стоял. Принцесса сделала шаг вперед, проверяя себя, не видит ли она отражения своего деверя в зеркале.
      И действительно, такое заблуждение не было невозможным.
      Оба короля, потрясенные и дрожащие (мы отказываемся описывать ужас, охвативший Филиппа), с судорожно сжатыми кулаками, мерили друг друга злобными взглядами, и глаза их были как кинжалы, вонзавшиеся в душу друг другу. Молча, задыхаясь, наклонившись вперед, они, казалось, готовились сцепиться в яростной схватке.
      Неслыханное сходство двух лиц, движений, стана, вплоть до сходства в костюме, так как волею случая Людовик XIV надел в Лувре костюм из лилового бархата, - это полное тождество двух принцев, ее сыновей, окончательно перевернуло сердце Анны Австрийской. Впрочем, она еще не угадала всей правды. Бывают в жизни такие несчастья, которые никто де хочет принять за действительность. Лучше поверить в чудеса, в сверхъестественное, в то, чего никогда не бывает.
      Людовик не предвидел препятствия этого рода. Он думал, что стоит ему войти, и его сразу узнают. Ощущая себя живым солнцем, он не мог допустить и мысли о том, что кто-то может быть похож на него. Он не мог представить себе, что может существовать такой факел, которого не затмило бы исходящее от него светоносное и всепобеждающее сияние. Поэтому при виде Филиппа он ужаснулся, быть может, больше всех остальных, и молчание, которое он упорно хранил, и его неподвижность были не более чем предвестники яростной вспышки гнева.
      Но Фуке! Кто мог бы изобразить охватившие его чувства, оцепенение, овладевшее им при виде живого портрета его властелина. Фуке подумал, что Арамис был, бел сомнения, прав: пришелец - король таких же чистых кровей, как и другой, законный король, и надо было быть безумным энтузиастом, недостойным заниматься политикой, чтобы отказаться от участия в государственном поревороте, который с такой поразительной ловкостью произвол генерал иезуитского ордена.
      И к тому же, думал Фуке, крови Людовика XIII и Анны Австрийской он принес в жертву кровь того же Людовика XIII и той же Анны Австрийской, честолюбию эгоистическому - честолюбие благородное, праву сохранить то, что имеешь, - право иметь. При первом же взгляде на претендента Фуке постиг всю глубину допущенной им ошибки.
      Все происходившее в душе суперинтенданта осталось, разумеется, скрытым от остальных. Прошло пять минут - пять веков, и за это время два короля и члены королевской фамилии едва успели немного оправиться от пережитых потрясений.
      ДаАртаньян, прислонившись к стене прямо против Фуке, пристально смотрел пред собой и не мог разобраться в происходящем. Он и сейчас не мог бы сказать, что именно породило в нем его подозрения и сомнения позднего времени, но он отчетливо видел, что они были вполне основательны и что эта встреча двух Людовиков XIV должна объяснить все то в поведении Арамиса, что внушало ему подозрения.
      Эти мысли, однако, все еще были покрыты густой пеленой бесконечных загадок. Все действующие лица происходившей здесь сцены были, казалось, во власти какихто дремотных чар, еще не покинувших пробуждающееся сознание.
      Вдруг Людовик, более порывистый, более властный, бросился к ставням и торопливо, разрывая портьеры, распахнул их во всю ширину. Волны яркого света залили королевскую спальню и заставили Филиппа отойти в тень, к алькову. Людовик XIV воспользовался этим движением своего несчастного брата и, обращаясь к Анне Австрийской, произнес: он
      - Матушка, неужели вы не решаетесь узнать вашего сына лишь потому, что никто в этой комнате не узнает своего короля?
      Анна Австрийская содрогнулась всем телом и, воздев, к небу руки, застыла в этом молитвенном жесте, не в силах произнести ни единого слова.
      - Матушка, - тихо молвил Филипп, - неужели вы не узнаете вашего сына?
      На этот раз отшатнулся Людовик XIV.
      Что касается Анны Австрийской, то, пораженная в самое сердце раскаяньем, она утратила равновесие, зашаталась и, так как никто не пришел ей на помощь, - настолько всех охватило оцепенение, - со слабым стоном упала в стоящее за ней кресло Людовик не мог дольше выносить это зрелище и этот позор. Он бросился к д'Артаньяну, который хотя и стоял прислонившись к косяку двери, тоже начал пошатываться, так как и у него закружилась от всего происходящего голова.
      - Ко мне, мушкетер! - крикнул король. - Посмотрите нам обоим в лицо, и вы увидите, который из нас бледнее.
      Этот крик словно разбудил даАртаньяна, и в нем проснулось повиновение. Встряхнув головой и теперь уже не колеблясь, он направился прямо к Филиппу и, положив на его плечо руку, сказал:
      - Сударь, вы арестованы.
      Филипп не поднял глаз к небу, не сдвинулся с места, к которому как бы прирос; он только смотрел, не отрываясь, на короля, своего брата. В гордом молчании упрекал он его во всех своих прошлых несчастьях, во всех будущих пытках. Король почувствовал, что он бессилен против этого языка души; он опустил глаза и быстро вышел из комнаты, увлекая с собой невестку и младшего брата и оставив мать, распростертую в трех шагах от тою из ее сыновей, которого она вторично дала приговорить к смерти. Филипп подошел к Анне Австрийской и сказал ей нежным, благородно взволнованным голосом:
      - Не будь я вашим любящим сыном, я бы проклял вас, матушка, за все несчастья, что вы причинили мне.
      ДаАртаньян почувствовал дрожь во всем толе. Он почтительно поклонился юному принцу и, не подымая головы, произнес:
      - Простите меня, монсеньер, но я солдат и присягал на верность тому, кто только что удалился отсюда.
      - Благодарю вас, господин ДаАртаньян. Но что с господином д'Эрбле?
      - Господин д'Эрбле в безопасности, монсеньер, - прозвучал голос в глубине комнаты, - и пока я жив и свободен, ни один волос не упадет с его головы.
      - Господин Фуке! - промолвил, грустно улыбаясь, Филипп.
      - Простите меня, монсеньер, - обратился к нему Фуке, становясь перед ним на колено, - но тот, кто только что вышел, был моим гостем.
      - Вот это друзья, это сердца, - прошептал со вздохом Филипп. - Они побуждают меня любить этот мир. Ступайте, господин ДаАртаньян, ведите меня, куда приказывает вам долг.
      Но в мгновение, когда капитан мушкетеров собирался уже переступить порог комнаты, Кольбер вручил ему приказ короля и тотчас же удалился. ДаАртаньян прочел приказ и в бешенстве смял его.
      - Что там написало? - спросил принц.
      - Читайте, монсеньер, - подал ему бумагу капитан мушкетеров.
      Филипп прочитал несколько строк, наспех написанных рукой Людовика:
      "Приказ господину даАртаньяну отвезти узника на остров Сент-Маргерит. Закрыть ему лицо железной маской. Под страхом смерти воспретить узнику снимать ее".
      - Это справедливо, - проговорил Филипп со смирением. - Я готов.
      - Арамис был прав, - шепнул Фуке мушкетеру, - это такой же настоящий король, как тот.
      - Этот лучше, - отвечал ДаАртаньян, - только ему не хватает вас и меня.
      VI
      ПОРТОС СЧИТАЕТ, ЧТО СКАЧЕТ ЗА ГЕРЦОГСКИМ ТИТУЛОМ
      Арамис и Портос, используя предоставленное им Фуке время, неслись с такой быстротой, что ими могла бы гордиться французская кавалерия. Портос не очень-то понимал, чего ради его заставляют развивать подобную скорость, но так как он видел, что Арамис яростно шпорит коня, то и он бешено шпорил своего.
      Таким образом, между ними и Во вскоре оказалось двенадцать лье. Здесь им пришлось сменить коней и позаботиться о подставах. Во время этой непродолжительной передышки Портос решился деликатно расспросить Арамиса.
      - Тес! - ответил ему Арамис. - Знайте только одно: наша фортуна зависит от нашей скорости.
      И Портос устремился вперед, как если б он все еще был мушкетером 1626 года без гроша за душой. Это магическое слово "фортуна" для человеческого слуха всегда что-нибудь да означает. О, но обозначает "достаток" для тех, у кого нет ничего, оно обозначает "излишек" для тех, у кого есть достаток.
      - Меня сделают герцогом, - вслух произнес Портос, хотя и говорил сам с собою.
      - Возможно, - ответил, горько усмехаясь, Арамис, который расслышал слова Портоса, потому что тот в этот момент обгонял его.
      Голова Арамиса пылала: напряжение тела все еще по превозмогло в нем душевного напряжения. Все, что может породить безудержный гyев, острая, не стихающая ни на мгновение зубная боль, все, какие только возможны, проклятия и угрозы, все это рычало, корчилось, вопило в мыслях поверженного прелата.
      На его лице отчетливо проступали следы этой жестокой борьбы. Здесь, на большой дороге, никем не стесняемый, он мог, по крайней мере, отдаться своим чувствам, и он не лишал себя удовольствия сыпать проклятия при каждом промахе своей лошади и каждой рытвине на дороге. Бледный, то обливаясь горячим потом, то пронизываемый ледяным ознобом, он нещадно стегал свою лошадь и бил ее шпорами до крови.
      Портос, видя это, жалостливо вздыхал, хотя чувствительность и не была главным из его недостатков.
      Так скакали они в течение долгих восьми часов, пока не прибыли в Орлеан.
      Было четыре часа пополудни. Взвесив еще раз свои дорожные впечатления, Арамис пришел к выводу, что пока погони можно не опасаться.
      В самом деле, ведь было бы совершенно невероятным, чтобы отряд, способный совладать с ним и Портосом, имел в своем распоряжении столько подстав, сколько необходимо для преодоления сорока лье за восемь часов. Таким образом, даже допуская возможность погони, беглецы по крайней мере на пять часов опережали преследователей.
      Арамис подумал, что позволить себе отдохнуть по было бы, пожалуй, таким уж безрассудством, но что продолжать путь все же лучше. Еще двадцать с небольшим лье такой скачки, и тогда уж никто, даже сам даАртаньян, не сможет настигнуть врагов короля.
      Итак, Арамис, к огорчению Портоса, снова уселся в седло. Так продолжали они скакать до семи часов вечера. Оставался лишь один перегон до Блуа.
      Но тут непредвиденная помеха встревожила Арамиса.
      На почте не было лошадей.
      Прелат задал себе вопрос, какие адские происки его смертельных врагов отняли у него средство отправиться дальше, у него, который никогда не считал случайность дланью всемогущего бога, у него, который всегда находил причину для следствия; он склонен был скорее считать, что отказ дать лошадей, в этот час, в этих местах, был вызван распоряжением, полученным свыше и отданным с целью остановить, пресечь бегство того, кто возводит на престол и низлагает с престола королей Франции.
      Но когда он собирался уже вспылить, чтобы добиться лошадей или хотя бы объяснения, почему их пет, ему пришла в голову счастливая мысль.
      - Я не поеду в Блуа, - сказал он, - и мне не нужно подставы до следующей станции. Дайте мне двух лошадей, чтобы я мог навестить одного дворянина, моего старого друга. Его поместье совсем рядом с вами.
      - А позвольте узнать, как зовут этого дворянина? - спросил хозяин почтового двора.
      - Граф де Ла Фер.
      - О, - произнес хозяин, почтительно снимая шляпу, - это достойнейший дворянин! Но, как ни велико мое желание угодить ему, я не в силах дать вам двух лошадей. Все мои лошади наняты герцогом де Бофором.
      - Ах! - воскликнул обманутый и этой надеждой Арамис.
      - Впрочем, если вы пожелаете воспользоваться моей тележкой, я велю заложить в нее старую слепую лошадку, и она доставит вас к графу.
      - Я заплачу луидор, - пообещал Арамис.
      - Нет, сударь, достаточно и экю; именно столько платит м, не господин Гриме, управляющий графа, когда берет у меня тележку, и я не хочу, чтобы граф мог упрекнуть меня в том, что я вынудил его друга заплатить чересчур дорого.
      - Как вам угодно и, особенно, как будет угодно графу, которого я никоим образом не хотел бы сердить. Получайте положенный вам экю, но ведь никто не возбраняет мне добавить еще луидор за вашу удачную мысль.
      - Разумеется, - ответил обрадованный хозяин.
      И он сам запряг свою старую лошадь в скрипучую двуколку.
      Любопытную фигуру представлял собою во время этого разговора Портос. Он вообразил, будто разгадал тайну, и ему не терпелось поскорее тронуться в путь; во-первых, потому, что свидание с Атосом было ему чрезвычайно приятно, и, во-вторых, потому, что он рассчитывал найти у него и славную постель, и не менее славный ужин.
      Когда все приготовления были закончены, хозяин позвал одного из своих работников и велел ему отвезти путешественников в Ла-Фер. Портос с Арамисом уселись в тележку, и Портос шепнул на ухо своему спутнику:
      - Я понимаю, теперь я все понимаю.
      - Вот как! Но что же вы поняли, друг мой?
      - Мы везем Атосу какое-нибудь важное предложение его величества короля.
      Арамис ответил что-то нечленораздельное.
      - Не говорите мне ничего больше, - продолжал простодушный Портос, стараясь уравновесить тележку, чтобы избежать лишней тряски, - не говорите, я и так угадаю.
      - Отлично, друг мой, отлично! Угадывайте, угадывайте!
      Они приехали к Атосу в девять часов вечера. На небе ярко сияла луна. Этот чарующий лунный свет приводил Портоса в чрезвычайное восхищение, но почти в такой же мере был не по душе Арамису. Каким-то брошенным вскользь замечанием он выразил свое неудовольствие по этому поводу.
      - Да, да, я понимаю вас. Ведь ваше поручение - тайное.
      Это были последние слова, произнесенные Портосом. Возница перебил его сообщением:
      - Вот мы и приехали, господа.
      Портос и его спутник вылезли из тележки у дверей замка.
      Здесь нам предстоит снова встретиться с Атосом и Бражелоном, исчезнувшими из Парижа после того, как открылась неверность мадемуазель Лавальер.
      Если есть слово истины, то оно гласит следующее: великие печали заключают в себе зерно утешения.
      Мучительная рапа, от которой страдал Рауль, сблизила отца с сыном, и одному богу ведомо, насколько ласковыми и нежными были утешения, изливавшиеся с красноречивых уст и из благородного сердца Атоса. Рапа не зарубцовывалась, и Атос в тесном общении с сыном, приоткрывая завесу над своим прошлым и сопоставляя свою жизнь с жизнью Рауля, заставил его понять, что страдание от первой неверности неизбежно в человеческой жизни, и кто когда-либо любил, тому оно отлично знакомо.
      Часто Рауль, слушая отца, не слышал его. Ведь ничто не может заменить влюбленному сердцу воспоминаний и мыслей о том, кого оно любит. И когда это случалось, Рауль отвечал отцу:
      - Все, о чем вы, отец, говорите, - сущая правда, я знаю, что никто так не страдал, как вы, но вы - человек слишком большого ума, и вам пришлось вынести слишком много, и вы должны понять и простить слабость тому, кто страдает впервые. Я плачу страданию эту неизбежную дань. Но это никогда больше не повторится. Позвольте же мне отдаться скорби до полного самозабвения, до того, чтобы, погрузившись в нее, потерять даже рассудок.
      - Рауль, Рауль! - укоризненно говорил Атос.
      - Никогда не привыкну я к мысли, что Луиза - самая чистая, самая добродетельная из всех женщин, какие только существуют на свете, - могла так коварно обмануть того, кто был так честен с нею и кто ее так любил! Никогда я не смирюсь с мыслью, что она, сбросив с себя личину нежности и добродетели, оказалась на деле лживой и распутной. Луиза - падшая! Луиза - развратница! Ах, граф, для меня это гораздо страшнее, гораздо ужаснее, чем несчастный Рауль, чем Рауль покинутый!
      В этих случаях Атос прибегал к героическим средствам. Он защищал Луизу, оправдывая ее поступок любовью. Женщина, уступившая королю лишь потому, что он не кто иной, как король, - только такая женщина заслуживает того, чтобы ее называли развратной. Но Луиза любит Людовика; оба они еще совсем дети и забыли: он - о своем положении, она - о своих клятвах. Если человек любит, ему прощается решительно все.
      - Помните об этом, Рауль. А они искренне любят друг друга.
      И после подобного удара кинжалом по зияющей ране любимого сына Атос тяжко вздыхал, а Рауль - Рауль убегал в чащу леса или скрывался у себя в комнате, откуда выходил через час белый как полотно, но спокойный.
      Так проходили дни, последовавшие за той бурной сценой, во время которой Атос так сильно задел неукротимую гордость Людовика. Разговаривая с Раулем, Атос ни разу не вспомнил о рей; он не рассказал Раулю и подробностей своего полного достоинства прощания с королем, хотя, быть может, его рассказ и утешил бы юношу, показав ему в унижении его врага и соперника. Атос не хотел, чтобы оскорбленный влюбленный забыл об уважении, которое должно воздавать королю.
      И когда Бражелон, пылкий, озлобленный, мрачный, говорил с презрением о ценности королевского слова и о нелепой вере, с какою иные безумцы относятся к обещаниям, брошенным с высоты трона; когда он, перемахивая через целые два столетия с быстротой птицы, проносящейся над проливом, чтобы из одной части света попасть в другую, предсказывал, что придет время, и короли будут казаться ничтожнее обыкновенных людей, Атос отвечал ему спокойно и убедительно:
      - Вы правы, Рауль, и то, о чем вы говорите, непременно произойдет: короли утратят свой ореол, как звезды теряют свой блеск, когда истекает их время. Но когда придет этот час, пас уже давно не будет. И помните хорошенько о том, о чем я сейчас скажу: в нашем мире всем - мужчинам, женщинам и королям - надлежит жить настоящим; что же касается будущего, то в будущем мы должны жить лишь для бога.
      Вот о чем разговаривали, как всегда, Атос и Рауль, меряя шагами длинную липовую аллею в парке, присыхающем к замку, когда прозвенел колокольчик, которым обычно возвещали обед или прибытие гостя. Машинально, не обращая внимания на звон колокольчика, они повернули к дому и, дойдя до конца аллеи, столкнулись с Портосом и Арамисом.
      VII
      ПОСЛЕДНЕЕ ПРОЩАНИЕ
      Рауль вскрикнул от радости и нежно прижал Портоса к груди. Арамис и Атос поцеловались по-стариковски. Сразу же после этих объятий Арамис заявил:
      - Мы к вам недадолго, друг мой.
      - А! - произнес граф.
      - Только чтобы успеть рассказать вам о моем счастье, - добавил Портос.
      - А! - произнес Рауль.
      Атос молча взглянул на прелата, мрачный вид которого явно не гармонировал с радужным настроением Портоса.
      - Какая же у вас радость? - спросил, улыбаясь,
      Рауль.
      - Король жалует меня герцогским титулом, - таинственно прошептал Портос, наклонившись к уху Рауля. Но шепот Портоса был больше похож на рев зверя.
      Атос услышал эти слова, и у него вырвалось восклицание. Арамис вздрогнул.
      Прелат взял Атоса под руку и, попросив разрешения у Портоса поговорить несколько минут наедине с графом, сказал:
      - Дорогой Атос, я в великой печали.
      - В печали? Ах, дорогой друг!
      - Вот в двух словах: я устроил заговор против короля, этот заговор не удался, и в настоящий момент за мной, несомненно, гонятся по пятам.
      - За вами гонятся?.. Заговор?.. Что вы говорите, друг мой?
      - Печальную истину. Я погиб.
      - Но Портос... этот герцогский титул... что это значит?
      - Это и мучит меня больше всего другого, это и есть моя самая глубокая рапа. Веря в безусловный успех моего заговора, я вовлек в него и беднягу Портоса. Он вошел в него весь целиком, - вам, впрочем, и без меня известно, как делает Портос подобные вещи, - отдавая ему все свои силы и решительно ничего не зная о сути дела, и теперь он виноват так же, как и я, и погибнет так же, как погибну я.
      - Боже мой!
      И Атос повернулся к Портосу, который ответил ему ласковой улыбкой.
      - Но я должен изложить все по порядку. Выслушайто меня, - попросил Арамис.
      И он рассказал известную нам историю. Пока Арамис говорил, Атос несколько раз ощущал, что у него на лбу выступает испарина.
      - Это было великим замыслом, - сказал он, - но и великой ошибкой.
      - За которую я жестоко наказан, Атос.
      - Поэтому я и не высказываю полностью своих мыслей.
      - Выскажите же их, прошу вас.
      - Это преступление.
      - Ужасное, я это знаю. Оскорбление величества.
      - Портос, бедный Портос!
      - Но что мне было делать? Успех, как я ужо говорил, был обеспечен.
      - Фуке - порядочный человек.
      - А я, я глупец, что так неверно судил о нем, - воскликнул Арамис. О, мудрость людская! Ты - гигантская мельница, которая перемалывает весь мир, и вдруг в один прекрасный день эта мельница останавливается, потому что неведомо откуда взявшаяся песчинка попадает в ее колеса.
      - Скажите - твердейший алмаз, Арамис. Но несчастье свершилось. Что же вы предполагаете делать?
      - Я увезу Портоса с собой. Король никогда не поверит, что этот добрейший человек действовал бессознательно; он никогда не поверит, что, действуя так, как он действовал, Портос пребывал в полной уверенности, будто служит своему королю. Оставайся он здесь, ему пришлось бы заплатить за мою ошибку своей головой. Допустить этого я не могу.
      - Куда же вы везете его?
      - Сперва на Бель-Иль. Это надежнейшее убежище. А дальше... Дальше у меня будет море, будет корабль, чтобы переправиться в Англию, где я располагаю большими связями...
      - Вы? В Англию?
      - Да. Или в Испанию, где связей у меня еще больше.
      - Но, увозя Портоса, вы его разоряете, потому что король, несомненно, конфискует его имущество.
      - Обо всем я подумал заранее. Оказавшись в Испании, я найду способ помириться с Людовиком Четырнадцатые и вернуть Портосу монаршее благоволение.
      - Вы пользуетесь, Арамис, как я могу заключить, очень большим влиянием, - скромно заметил Атос.
      - Да, большим... и я готов служить интересам моих друзей.
      Атос с Арамисом обменялись искренним рукопожатием.
      - Благодарю вас, - сказал Атос.
      - И раз мы заговорили об этом... Ведь и вы, Атос, имеете основание быть недовольным нынешним королем. И у вас, а особенно у Рауля, достаточно жалоб на короля. Так последуйте нашему с Портосом примеру. Приезжайте к нам на Бель-Иль. А там посмотрим... Клянусь честью, что не позднее, чем через месяц, между Францией и Испанией вспыхнет война, и причиной ее будет этот несчастный сын Людовика Тринадцатого, который вместе с тем и испанский инфант и с которым Франция поступала до последней степени бесчеловечно. А так как Людовик Четырнадцатый не захочет войны, возникшей по этой причине, я гарантирую вам, что он согласится на мировую, в результате которой Портос и я станем испанскими грандами, а вы - герцогом Франции, поскольку вы и теперь уже гранд Испанского королевства. Желаете ли вы всего этого?
      - Нет; пусть лучше король будет виноват предо мной, чем я перед ним. Мой род испокон веку почитал себя вправе притязать на превосходство над королевским родом, и это составляло предмет его гордости. Если я последую вашим советам, я поставлю себя в положение человека, обязанного Людовику. Я приобрету земные блага, по утрачу сознание своей правоты перед ним.
      - В таком случае, Атос, я хотел бы от вас двух вещей: оправдания моего поведения...
      - Да, я оправдываю его, если вы и впрямь ставили своей целью отомстить угнетателю за слабого и угнетенного.
      - Этого мне более чем достаточно, - сказал Арамис; темнота ночи скрыла краску, выступившую у него на лице. - И еще: дайте мне двух лошадей, и получше, чтобы добраться до следующей станции; на ближайшей к вам мне отказали в них под предлогом, что все лошади наняты проезжающим по вашим краям герцогом де Бофором.
      - Вы получите лошадей, Арамис; прошу вас позаботиться о Портосе.
      - О, на этот счет будьте спокойны. Еще одно слово: считаете ли вы, что, скрывая от него истину, я поступаю правильно и как подобает порядочному человеку?
      - Раз несчастье уже свершилось, да; ведь король все равно не простил бы ему. Кроме того, у вас есть поддержка в лице Фуке, который никогда не покинет вас, так как и он, сколь бы героическим ни был его поступок, слишком скомпрометирован этим делом.
      - Вы правы. И поскольку сесть на корабль и уехать из Франции было бы равносильно признанию, что я боюсь за себя и считаю себя виновным, я решил остаться на французской земле. Но Бель-Иль будет для меня такси землей, какой я пожелаю: английской, испанской или папской - все зависит лишь от того, какой флаг я там подниму.
      - Как это так?
      - Я успел укрепить Бель-Иль, и никому его не занять, пока я защищаю его. И затем, вы заметили, существует еще Фуке. На Бель-Иль не нападут до тех пор, пока не будет приказа, скрепленного его подписью.
      - Ото верно, но все же будьте благоразумны. Король хитер, и в его руках сила.
      Арамис усмехнулся.
      - Прошу вас позаботиться о Портосе, - продолжал с какой-то холодной настойчивостью Атос.
      - Все, что произойдет со мной, граф, - тем же тоном отвечал Арамис, произойдет и с нашим братом Портосом.
      Атос пожал Арамису руку и, подойдя к Портосу, с жаром поцеловал его.
      - А ведь я родился счастливцем, не так ли? - прошептал Портос, кутаясь в плащ.
      - Поедем, друг мой, - поторопил его Арамис.
      Рауль ушел вперед распорядиться относительно лошадей. Еще через несколько минут друзья простились. Арамис и Портос направились к лошадям. Атос, смотря на друзей, готовых пуститься в неведомый путь, почувствовал, что глаза его заволакивает какая-то нелепа и на сердце его легла невыносимая тяжесть.
      "Как странно, - подумал он, - откуда у меня такое неудержимое желание еще раз обнять Портоса?!"
      В этот момент Портос обернулся. Поймав да себе взгляд Атоса, он устремился к нему, широко раскрыв объятия. И они обнялись столь же пылко, как обнимались когда-то в молодости, когда их сердца были горячими и жизнь была полна счастья.
      Портос сел в седло. Подошел к Атосу и Арамис, и от и тоже крепко обнялись напоследок.
      Атос видел, как белые плащи всадников, мелькавшие на большой дороге, с каждым мгновением становились все менее и менее четкими. Похожие на двух приведений, всадники поднимались, казалось, нее выше и выше, и все росли и росли, пока наконец не исчезли, но не в тумане, там, где дорога пошла под уклон. Казалось, будто в с стремительном скачке они взлетели вверх и растворились в воздухе, словно пар.
      Атос с тяжелым сердцем направился к дому.