Глава четвертая. ДОМ СКАРРОНА

Через час я был у Ледрю. Случайно я встретил его во дворе.

— А, — сказал он, увидев меня, — вот и вы. Прекрасно, я очень рад с вами поговорить. Я познакомлю вас со своими приятелями. Вы, несомненно, пообедаете с нами?

— Но, сударь, вы меня извините.

— Не принимаю извинений, вы попали ко мне в четверг, тем хуже для вас: четверг — мой день, все, кто является ко мне в четверг, принадлежат мне. После обеда вы можете остаться или уйти. Если бы не событие, случившееся только что, вы бы меня нашли за обедом, я всегда обедаю в два часа. Сегодня, как исключение, мы пообедаем в половине четвертого или в четыре. Пирр, которого вы видите, — Ледрю указал на прекрасного дворового пса, — воспользовался волнением тетушки Антуан и съел у нее баранью ножку. Он был прав, а ей пришлось покупать у мясника другую ножку. Я успею не только познакомить вас со своими приятелями, но и дать вам о них кое-какие сведения.

— Какие сведения?

— Да ведь относительно некоторых личностей, как, например, Севильский Цирюльник, или Фигаро, необходимо дать кое-какие пояснения об их костюме и характере. Но мы с вами начнем с дома.

— Вы мне, кажется, сказали, сударь, что он принадлежал Скаррону?

— Да, здесь будущая супруга Людовика XIV раньше, чем развлекать человека, которого трудно было развлечь, ухаживала за бедным калекой, своим первым мужем. Вы увидите ее комнату.

— Комнату мадам Ментенон?

— Нет, мадам Скаррон. Не будем смешивать: комната мадам Ментенон находится в Версале или Сен-Сире. Пойдемте.

Мы пошли по большой лестнице и вошли в коридор, выходящий во двор.

— Вот, — сказал мне Ледрю, — это вас касается, господин поэт. Вот самый высокий слог, каким говорили в 1650 году.

— А, а! Карта Нежности!

— Дорога туда и обратно начерчена Скарроном и с заметками рукой его жены, только и всего.

Действительно, в простенках окон помещались две карты.

Они были начерчены пером на большом листе бумаги, наклеенном на картоне.

— Видите, — продолжал Ледрю, — эту синюю змею? Это река Нежности, эти маленькие голубятни — это деревни: Ухаживания, Записочки, Тайна. Вот гостиница Желание, долина Наслаждений, мост Вздохов, лес Ревности, населенный чудовищами, подобными Армиду. Наконец, среди озера, в котором берет начало река, дворец Полное Довольство: конец путешествию, цель всего пути.

— Черт возьми! Что я вижу, вулкан?

— Да. Он иногда разрушает страну. Это вулкан страстей.

— Его нет на карте мадемуазель де-Скюдери?

— Нет. Это изобретение мадам Поль-Скаррон.

— А другая?

Это возвращение. Видите, река вышла из берегов, она наполнилась слезами тех, кто идет по берегу. Вот деревня Скуки, гостиница Сожалений, остров Раскаяния. Это очень остроумно.

— Вы позволите мне срисовать?

— Ах, пожалуйста. Теперь пойдемте в комнату мадам Скаррон?

— Пожалуйста!

— Вот сюда.

Ледрю открыл дверь, он пропустил меня вперед.

— Теперь это моя комната, но, кроме книг, которыми она завалена, она сохранилась в таком виде, как она была у знаменитой хозяйки: вот тот же альков, та же кровать, та же мебель, эти уборные были ее.

— А комната Скаррона?

— О, комната Скаррона была в другом конце коридора, ее вы уже не увидите, туда нельзя войти: это секретная комната, комната Синей Бороды.

— Черт возьми!

— Да, у меня тайны, хотя я мэр. Пойдемте, я покажу вам нечто другое.

Ледрю пошел вперед, мы спустились по лестнице и вошли в гостиную.

Как все в этом доме, гостиная носила особый отпечаток. Обои были такого цвета, что трудно было определить их прежний цвет, вдоль стены стоял двойной ряд кресел и ряд стульев со старинной обивкой, затем расставлены были карточные столы и маленькие столики. Среди всего этого, как левиафан среди рыб океана, возвышался гигантский письменный стол до самой стены, к которой он был прислонен одной стороной, и занимал треть гостиной. Стол был завален всевозможными книгами, брошюрами, газетами, среди которых царила, как королева, любимая газета Ледрю «Constitutionnel».

В гостиной никого не было, гости гуляли в саду, который виден был из окон во всей своей протяженности.

Ледрю подошел к столу, открыл громадный ящик, в котором находилось много маленьких пакетиков, вроде пакетиков с семенами. Все предметы в ящике завернуты были в бумажки с ярлычками.

— Вот, — сказал он мне, — для вас, историка, нечто поинтереснее карты Нежности. Это коллекция мощей, но не святых, а королей.

Действительно, в каждой бумажке была кость, волосы, борода. Там были: коленная чашка Карла IX, большой палец Франциска I, кусок черепа Людовика XIV, ребро Генриха II, позвонок Людовика XV, борода Генриха IV и волосы Людовика XVI.

Тут от каждого короля была кость, из всех костей можно было бы составить скелет французской монархии, которой давно уже не хватает главного остова. Кроме того, тут был зуб Абеляра и зуб Элоизы — два белых резца и, быть может, когда-то, когда их покрывали дрожащие губы, они встречались в поцелуе? Откуда эти кости?

Ледрю присутствовал, когда их вырывали из могил королей в Сен-Дени, и взял себе, что ему понравилось из каждой могилы.

Ледрю предоставил мне время удовлетворить мое любопытство, затем, увидев, что я уже пересмотрел все ярлычки, сказал:

— Ну, довольно заниматься мертвыми, перейдем к живым.

Он подвел меня к одному из окон, из которых виден был весь сад.

— У вас чудный сад, — сказал я.

— Сад священника, с липами, георгинами, розовыми кустами, виноградником, шпалерными персиками и абрикосами, вы все увидите потом, а теперь займемся теми, кто в нем гуляет.

— А вот скажите, пожалуйста, что это за господин Аллиет, называемый по анаграмме Эттейла, который спросил, хотят ли знать его настоящий возраст или только тот возраст, какой ему можно дать? Мне кажется, ему и можно дать семьдесят пять лет.

— Именно, — ответил Ледрю. — Я хотел с него начать. Вы читали Гофмана?

— Да. А что?

— Ну так вот, это гофманский тип. Он тратит свою жизнь на то, чтобы по картам и по числам отгадывать будущее. Все, что он получает, он тратит на лотерею. Он раз выиграл на три билета подряд и с тех пор никогда не выигрывал. Он знал Калиостро и графа Сен-Жермена, он считает себя сродни им и знает, как и они, секреты долгой жизни. Его настоящий возраст, если вы его спросите, двести семьдесят пять лет он жил раньше сто лет без болезней в царствование Генриха II и в царствование Людовика XIV, затем, обладая секретом, он хотя и умер на глазах у смертных, но испытал три превращения, по пятидесяти лет каждое. Теперь он начинает четвертое, и ему поэтому двадцать пять лет. Двести пятьдесят предыдущих лет у него только в воспоминании. Он громко заявляет, что будет жить до последнего суда. В пятнадцатом столетии Аллиет был бы сожжен и, конечно, напрасно; теперь его жалеют, и это тоже напрасно. Аллиет — самый счастливый человек на свете: он интересуется только игрой и гаданием на картах, колдовством, египетскими науками, да знаменитыми таинствами Изиды. Он печатает по этим вопросам книжечки, которых никто не читает, а, между тем, издатель — такой же маньяк, как он, — издает их под псевдонимом или, вернее, анаграммой Эттейла. У него шляпа всегда набита брошюрами. Вот посмотрите, он ее держит под мышкой, он боится, что кто-нибудь возьмет его драгоценные книжки. Посмотрите на человека, посмотрите на одежду, вы увидите, какие природа дает сочетания, как именно эта шляпа подходит к голове, человек к шляпе, как трико обтягивает формы, как выражаетесь вы, романтики.

И, действительно, это все было так. Я смотрел на Аллиета. Он был одет в засаленное платье, изношенное, запыленное, в пятнах, его шляпа с блестящими полями, как бы из лакированной кожи, как-то несоразмерно расширялась вверх. На нем были штаны из черного ратина, черные или, вернее, рыжие чулки и башмаки с закругленными носками, как у тех королей, в царствование которых он, по его словам, родился.

Чисто физически он был толстым, коренастым, с лицом сфинкса, с красными жилками, с громадным беззубым ртом, с большой глоткой, с жидкими длинными рыжими волосами, развевавшимися в виде ореола вокруг головы.

— Он говорит с аббатом Муллем, — сказал я Ледрю. — Он сопровождал нас в нашей экспедиции сегодня утром, мы еще поговорим об этой экспедиции, не правда ли?

— А почему? — спросил меня Ледрю, глядя на меня с любопытством.

— Потому что, извините, пожалуйста, мне показалось, вы допускали возможность, что эта голова могла говорить.

— Вы, однако, физиономист. Ну да, конечно, я верю этому, мы об этом поговорим, и если вы интересуетесь подобными историями, то здесь найдете с кем поговорить. Перейдем к аббату Муллю.

— Должно быть, — прервал я его, — это очень общительный человек, меня поразила мягкость его голоса, с какой он отвечал на вопросы полицейского комиссара.

— Ну и на этот раз вы все точно определили. Мулль — мой друг уже в течение сорока лет, а ему теперь шестьдесят. Посмотрите, он настолько чист и аккуратен, насколько Аллиет грязен и засален. Это светский человек, и когда-то он был хорошо принят в Сен-Жерменском предместье. Это он венчал сыновей и дочерей пэров Франции, свадьбы эти давали ему возможность произносить маленькие проповеди, которые брачующиеся стороны печатали и старательно сохраняли в семье. Он чуть не попал в епископы в Клермоне. Знаете, почему он не попал? А он был когда-то другом Казотта. Как и Казотт, он верил в существование высших и низших духов, добрых и злых гениев, он собирал коллекции книг, как и Аллиет. У него вы найдете все, что написано о призраках, о привидениях, духах, выходцах с того света.

О вещах, не вполне ортодоксальных, он говорит редко и только с друзьями. Он убежден и очень сдержан. Все, что происходит на свете, он приписывает силе ада или вмешательству небесных сил.

Смотрите, он молча слушает все, что ему говорит Аллиет; он, кажется, рассматривает какой-то предмет, которого не видит его собеседник, и отвечает ему время от времени или движением губ, или кивком головы. Иногда среди нас он впадает в мрачную меланхолию: вздрагивает, дрожит, поворачивает голову, ходит взад и вперед по гостиной. В этих случаях его надо оставить в покое, опасно его будить. Я говорю будить, так как, по-моему, он в это время находится в состоянии сомнамбулизма. К тому же, он сам просыпается, и вы увидите, какое это милое пробуждение.

— О, скажите, пожалуйста, — сказал я Ледрю, — мне кажется, он вызвал одного из тех призраков, о которых вы только что говорили?

И я показал пальцем моему хозяину настоящий странствующий призрак, присоединившийся к двум собеседникам, который осторожно ступал по цветам и, мне казалось, шагал по ним, не измяв ни одного.

— Это также один из моих приятелей, кавалер Ленуар…

— Основатель музея Пети-Огюстен?..

— Он самый. Он умирает с горя, что его музеи разорен, его десять раз чуть не убили за этот музей в 92 и 94 годах. Во время реставрации музей закрыли с приказом возвратить памятники в те здания, в которых они раньше находились, и тем семьям, которые имели на них право.

К сожалению, большая часть памятников была уничтожена, большая часть семей вымерла, и самые интересные обломки нашей древней скульптуры и нашей истории были разбросаны, погибли. Все так исчезает в нашей старой Франции… Останутся эти обломки или от этих обломков ничего не останется, и кто же разрушает? Именно те, в интересах которых и следовало бы сохранять.

И Ледрю, несмотря на свой либерализм, вздохнул.

— Это все ваши приятели? — спросил я Ледрю.

— Может быть, еще придет доктор Робер. Я о нем вам не говорю, я полагаю, вы сами составили себе о нем мнение. Это человек, проделывавший всю жизнь опыты над человеческой машиной, как бы над манекеном, не подозревая того, что у этой машины есть душа, чтобы понимать страдания, и нервы, чтобы чувствовать. Этот любящий пожить человек многих отправил на тот свет. Этот, к своему счастью, не верит в выходцев с того света. Посредственный ум, мнящий себя остроумным, потому что всегда шумит, философ, потому что атеист, он один из тех людей, которых у себя принимают, потому что они сами к вам приходят. Вам же не придет в голову идти к ним.

— О, сударь, как мне знакомы такие люди!

— Еще должен был прийти приятель моложе Аллиета, аббата Мулля и кавалера Ленуара, он подходит к Аллиету по своему гаданию на картах и к Муллю по вере в духов, а к кавалеру Ленуару по увлечению древностями, ходячая библиотека, каталог, переплетенный в христианскую кожу. Вы, должно быть, его знаете?

— Библиофил Жакоб?

— Именно.

— И он не придет?

— Он не пришел еще, он знает, что мы обыкновенно обедаем в два часа, а теперь четыре часа. Вряд ли он явится. Он, верно, разыскивает какую-нибудь книжечку, напечатанную в Амстердаме в 1570 году, первое издание с тремя типографскими опечатками: одной на первом листе, другой на седьмом и одной на последнем.

В эту минуту дверь отворилась, и вошла тетка Антуан.

— Сударь, кушать подано, — объявила она.

— Пойдемте, господа, — сказал Ледрю, открыв, в свою очередь, дверь в сад, — кушать, пожалуйста, кушать!

А затем повернулся ко мне.

— Вот теперь, — сказал он, — где-нибудь в саду, кроме гостей, о которых я вам все рассказал, ходит еще гость, которого вы не видели, и о котором я вам не говорил. Этот гость не от мира сего, чтобы откликнуться на грубый зов, обращенный-к моим приятелям, и на который они сейчас же откликнулись. Ищите, дело ваше. Когда вы найдете нечто невещественное, прозрачное видение, как говорят немцы, вы назовите себя, постарайтесь внушить, что иногда не лишне поесть, хотя бы для того, чтобы жить. Затем предложите вашу руку и приведите к нам.