VI. МЕЖ КОШКОЙ И СОБАКОЙ

Видя, как радуется собака, какими умными глазами она смотрит на него и как выразительно говорит с ним на своем языке, доктор все больше укреплялся в намерении превратить это спасенное им существо в деятельного посредника, связующее звено между волей врача и помраченным разумом несчастной дурочки, которую надлежало возвратить к жизни.

Итак, Жак Мере решил атаковать болезнь своей воспитанницы с помощью Сципиона. Прекрасный знаток древних кабалистических мифов античности, доктор тотчас вспомнил по сему поводу троекратный лай пса Цербера, преграждающего Орфею путь к Эвридике. Доктор полагал, что его затея имеет немало общего с попыткой великого древнего поэта. Жаку Мере предстояло спуститься в глубины той преисподней, что зовется безумием, и, отыскав в этой смертной тьме страждущий разум, во что бы то ни стало вывести его на свет Божий, как Орфей — Эвридику.

Правда, Орфей потерпел неудачу, но лишь оттого, что ему недостало веры. Почему он усомнился в словах подземного бога? Почему пожелал удостовериться, что Эвридика следует за ним, и оглянулся?

Поглощенный этими мыслями, доктор вернулся домой и поднялся в лабораторию.

Старая Марта, с трудом переносившая присутствие в доме Сципиона, который пугал ее любимого кота, пошла за хозяином, ибо, видя у него в руках какой-то предмет, завернутый в плащ, решила, что это собранные им целебные травы, а сортировать их входило в ее обязанности.

Кот шел следом за старухой.

Кот этот, прозванный Горбатой Мартой Президентом из-за его пушистого меха, который напоминал ей горностаевую мантию президента буржского суда, виденную ею один-единственный раз в жизни, в самом деле был очень напуган появлением Сципиона. Сципион же, повинуясь инстинкту, заставляющему собак ненавидеть кошек, первым делом бросился на Президента и, опрокидывая всю мебель и утварь в доме доктора, гонялся за ним до тех пор, пока тот не выскочил в открытое окно и не умчался куда-то по крышам.

То ли из ревности перед чужаком, занявшим его место в доме и, следовательно, в сердце хозяев, то ли из безмерного страха, испытанного им во время столкновения с пришельцем, Президент, который по природе своей был весьма миролюбив и, благодаря похлебке, которой дважды в день угощала его Марта, отказался преследовать крыс и мышей, а если они случайно попадались ему в лапы, с презрением отвергал этот десерт, — Президент провел в бегах целых три дня и, хотя каждую ночь его жалобное мяуканье слышалось на крыше и даже на чердаке, хозяевам не показывался.

Поскольку Горбатая Марта была уверена, что доктор вправе распоряжаться жизнью и смертью всего, что его окружает, она не осмелилась возроптать, однако бегство Президента сильно опечалило ее, так что, подавая утром хозяину кофе с молоком, она тяжело вздыхала, а наливая в полдень похлебку в миску Сципиона, недовольно бурчала что-то себе под нос.

Доктор ненавидел войну из-за ее последствий, мир же и покой любил ради них самих. Он заметил, что от усталости или по причине какого-то несчастного случая один из четырех обитателей дома не в духе, одна из пружин, приводящих в действие домашнее хозяйство, вышла из строя; осведомившись у старой Марты о причине ее печали, он услышал в ответ всего три слова:

— Президент, господин доктор!

И служанка с упреком, залившись слезами, кивнула в сторону кресла, где кот прежде имел обыкновение спать.

Близился как раз полдень, время, когда Марта кормила обоих животных. Доктор велел ей налить похлебку в две миски разной величины.

Марта пожала плечами, как бы говоря: «Ах, ни к чему все это!» — и вышла.

Однако, привыкнув беспрекословно повиноваться своему хозяину, она поспешила выполнить его приказание.

Доктор тем временем вышел на балкон и стал глазами искать Президента.

Дом доктора был выше других домов, а лаборатория располагалась на самом верхнем этаже, поэтому нашему герою разом открылась вся округа, вплоть до глубоких темных пещер на берегу реки Крёз; впрочем, ему не пришлось простирать взор так далеко: Президент мирно дремал на соломенной крыше не далее как в десяти метрах от хозяйского дома, подставив солнечным лучам пушистую шерстку, немного запачкавшуюся от ночных похождений.

Доктор позвал кота условным свистом, и тот, только что спавший глубочайшим сном, вздрогнул, открыл круглые желтые глаза, огляделся, потянулся, сладко зевнул — и тут только заметил позвавшего его доктора.

То ли оттого, что внимание, проявленное хозяином, показалось Президенту достаточным вознаграждением за причиненную обиду, то ли оттого, что он, подобно прочим животным, не мог устоять против неодолимого действия магнетизма, но кот тут же двинулся к родному балкону.

Доктор вернулся в комнату и подозвал Сципиона. В число талантов пса входило умение притворяться мертвым при словах «пехота» и «легкая кавалерия» и возвращаться к жизни при словах «тяжелая кавалерия». Доктор приказал ему продемонстрировать этот трюк. Сципион покорно улегся на ковер и закрыл глаза.

В тот же миг над перилами балкона показалась мордочка Президента, на которой, несмотря на полученное от хозяина приглашение возвратиться, была написана некоторая тревога.

Жак Мере подошел к коту, взял его на руки, поцеловал, чего прежде никогда не делал, и погладил, проведя несколько раз рукой от затылка по всей спине, так что Президент вздрогнул и замурлыкал, выражая таким образом, подобно всем кошачьим, беспредельное довольство жизнью.

Тогда доктор положил его рядом со Сципионом, устроив из одной собачьей лапы подушку для Президента, а другою накрыв его тело так, чтобы пес обнимал кота, словно мать — младенца. В результате животные, которые три дня назад готовы были разорвать один другого, — ибо у Сципиона было для этого довольно сил, а у Президента злости, — столкнулись носом к носу, и каждый из них восхитился мирным и даже приветливым нравом своего соседа.

Восхищение это еще владело животными, когда в комнату вошла Марта с двумя мисками. Старая служанка так изумилась, что ей пришлось поставить одну из мисок на стол и осенить себя крестным знамением.

Она нередко сомневалась в чистоте веры своего хозяина, и каждый раз, когда он совершал на ее глазах деяние, недоступное, по ее мнению, простому смертному, она на всякий случай начинала обильно креститься, стараясь воздвигнуть преграду меж собой и сатаной.

— Ах, сударь! — воскликнула она, глядя на кота, покоящегося в объятиях пса, — вы опять принялись за свои фокусы!

— Дай животным поесть и посмотри, что будет дальше, — отвечал доктор, которому иной раз доставляло удовольствие наблюдать за впечатлением, производимым на простые души теми его поступками, что народ звал чудесами.

Марта повиновалась, но смущение ее было так велико, что она перепутала миски, поставив ту, что предназначалась коту, перед псом, а ту, что предназначалась псу, — перед котом.

Она хотела было исправить свою ошибку, но доктор остановил ее.

— Не трогай миски, — приказал он, — каждый сам найдет свою.

Тем же свистом, каким он подозвал Президента, он пробудил обоих животных от искусственно вызванного сна, и, как он и предвидел, Сципион сделал шаг влево, чтобы подойти к своей миске, а Президент прошел у него между ног, чтобы подобраться к своей.

С этого дня, к радости Марты и к еще большей радости доктора, в доме воцарился мир и покой.

Вера старой служанки во всемогущество ее хозяина после этого случая лишь укрепилась, поэтому сейчас она охотно последовала за ним в лабораторию, полагая, что в плаще его завернуты, как обычно, лекарственные растения.

Как же, однако, она изумилась, когда доктор бережно положил сверток на пол, развернул его и, вместо трав, там оказалась девочка лет семи-восьми, лежавшая совершенно неподвижно и не подававшая никаких признаков жизни до тех пор, пока пес не подбежал к ней и не начал лизать языком ее лицо!

— Господи Боже мой! — вскричала Марта, всплеснув руками, — что же это за штука?

— Штука! — повторил с меланхолической улыбкой доктор, — эта штука — плоть без души, без воли, без движения, забытая Творцом среди таких же уродливых и обделенных, которым наука должна вернуть то, чего не дала им природа.

— Боже мой, господин доктор, — воскликнула Марта, — но вы ведь не собираетесь, я надеюсь, оставить эту штуку у нас в доме? Ей место в большой бутыли из тех, что выставляют у своих дверей аптекари, — вот где ей место.

— И все-таки, Марта, я собираюсь оставить ее у нас в доме, а уход за ней поручить тебе. Поэтому для начала купи детскую ванночку и вымой это дитя как следует с головы ДО НОГ.

Марта, как обычно, повиновалась. Уже час спустя ванна была до краев наполнена теплой водой, а умелые руки Марты мыли девочку душистым мылом.

Доктор, присутствовавший при этой процедуре, наблюдал за ней самым внимательным образом. После пребывания в хижине дровосека девочка была так грязна, что невозможно было разглядеть цвет не только ее волос, но даже и ее кожи.

Теперь же среди мыльной пены понемногу проступала матово-белая кожа, какая бывает у больных детей, подолгу не выходящих из дома.

В атомах воздуха и солнечных лучах содержится, если можно так сказать, цвет жизни; растения, подолгу не видящие ни воздуха, ни солнца, вырастают бледными, белесыми, тогда как их собратья, произрастающие в обычных условиях, сверкают всеми цветами радуги.

Даже после того, как ее тщательно вымыли, трудно было сказать, красива девочка или уродлива. Черты ее оставались слишком неопределенными; впрочем, глаза, вечно полуприкрытые, так что никто бы не взялся сказать, большие они или нет, были небесно-голубого цвета; зубы, ровные и белые, прятались, однако, за бледными и бесформенными губами; брови, изгиб которых независимо от их густоты придает любой женщине немалое своеобразие, по цвету едва отличались от кожи. Голова девочки была почти лысой, лишь в области мозжечка виднелось несколько светлых завитков, свидетельствовавших, что, если когда-нибудь этому существу суждено сделаться женщиной, она пополнит ряды нежных белокурых германок.

В конечном счете доктор остался удовлетворен осмотром несчастной покинутой малышки; встревожили его лишь небольшие опрелости кожи на шее, в паху и на ножках.

Один из главных признаков слабоумия — оцепенелость.

Природа даровала человеку три способности, образующие треугольник, в который она заключила жизнь. Это способности чувствовать, желать и двигаться. Человек испытывает чувства, ощущает желания и совершает поступки. Три эти процесса взаимосвязаны и не могут существовать один без другого. Стоит человеку перестать чувствовать, как он перестает желать, а если он ничего не желает, он бездействует.

Слабоумный ничего не испытывает, и в этом — первая причина его неподвижности.

В хижине браконьера несчастная девочка никогда не вставала с постели и часы напролет лежала, свернувшись клубком, как животные, или сидела, раскачиваясь, как китайские болванчики, которые только и умеют наклонять голову то вправо, то влево, то к одному плечу, то к другому.

Других признаков жизни бедная дурочка не подавала.

Ее раздражали свежий воздух, движение, свет — одним словом, подобно всем неодушевленным телам, она стремилась к покою.

Оставив нагого ребенка под присмотром собаки, доктор Мере спустился в сад.

Как почти повсюду в провинции, где земля стоит недорого, сад этот сравнительно с домом был довольно просторен. В основном здесь росли те же деревья, что и в соседнем лесу, и лишь в самом центре, на пригорке, высилась великолепная яблоня. У подножия пригорка выбивался из-под земли чистый, прозрачный, тихо журчащий родник; спускаясь маленьким каскадом, он пересекал вымощенную площадку и вливался в ручей, который, напоив весь сад, стекал по крутому склону вниз и впадал в Крёз.

Как бы мал и скромен ни казался ручеек, именно ему сад — настоящий оазис — был обязан своей свежестью и зеленью. Три или четыре восхитительные плакучие ивы, одна выше другой, обогащали своей серебристой листвой различные оттенки зелени, которыми радовала глаз пестрая палитра сада.

С первого взгляда Мере понял, какую пользу сможет принести его маленькой пациентке этот плавно спускающийся к реке сад, где даже в самую жаркую погоду густая листва надежно укрывает землю от палящих солнечных лучей. Вооружившись карандашом, он тотчас сделался архитектором и садовником этого маленького Трианона. На ровной, словно английский газон, лужайке, решил доктор, девочка сможет резвиться в свое удовольствие, греясь в лучах солнца. В неглубоком бассейне, контуры которого доктор наскоро очертил деревянными колышками, с тем чтобы позже заменить их железной решеткой, это дитя без имени и без души, что сейчас покоилось в лаборатории, будет купаться.

Жак Мере собственными руками переплел ветви липы, чтоб обезопасить девочку на время летнего зноя, когда нестерпимым и вредным становится даже солнечный свет. Наконец, дабы не пренебречь при лечении ни одной из тех возможностей, какие предоставляет нам природа, в двух-трех местах доктор решил разбить клумбы.

Уже на следующее утро в саду появились четыре садовника, которым была обещана двойная плата при условии, что они закончат за неделю все те работы, план которых доктор успел набросать на бумаге за десять минут.

VII. СОТВОРЕНИЕ ДУШИ

Через неделю все было готово и трава, посеянная в первый же день, начала пробиваться из-под земли. Бассейн диаметром шагов в десять, дно которого было засыпано речным песком, окружили железной решеткой, чтобы, оставшись одна, девочка не могла туда свалиться, но могла купаться там в свое удовольствие, когда за ней будет присматривать Марта; высаженные в грунт цветы покрывали землю тремя пестрыми коврами.

Маленький Эдем был готов принять свою маленькую Еву.

У девочки не было имени; никто ни о чем не говорил с ней — к чему? Ведь она все равно бы не ответила. Разумеется, при рождении ее наверняка окрестили именем какой-нибудь святой, но эта избранница Господня так плохо позаботилась о своей крестнице, что доктор не видел нужды угадывать это бесполезное имя, по всей вероятности не случайно затерявшееся в глубинах памяти ее приемных родителей.

Однако Горбатая Марта, имевшая, в отличие от бедной сироты, не только имя, но и прозвище, не могла довольствоваться такой безымянностью; она так долго изводила хозяина просьбами открыть ей имя ребенка, что доктор, мечтавший в конце концов научить девочку узнавать свое имя, сказал, что сироту зовут Евой. Жак Мере окрестил так свою пациентку неспроста и не наугад, ведь он собирался сделать для нее то же, что сделал Господь для нашей праматери! Он намеревался, если удача будет ему сопутствовать, превратить этот попавший в его руки сгусток плоти в создание, которое Господь смог бы поместить среди женщин, как помещает он цветок среди других цветов! Какое же более многозначительное имя, кроме Евы, мог доктор дать несчастному ребенку?

Впрочем, так звал девочку только он сам. Горбатая Марта попросила позволения заменить Еву — тем более что этого имени нет в святцах — на Розалию, что, по ее мнению, звучало гораздо красивее.

Жак Мере, начавший уже испытывать к девочке странную симпатию, охотно согласился, чтобы у нее было два имени — одно, известное всем окружающим, и другое, каким звал бы ее только он.

Итак, для всех дитя стало Розалией и лишь для доктора осталось Евой. Ева впервые попала в свой сад жарким летним днем; доктор постелил ей ковер в естественной беседке, образованной ветвями липы, куда вместе с девочкой был допущен и Сципион, в свой черед вымытый и вычищенный на совесть.

Доктор, решивший вернуть девочку к жизни, рассчитывал, что собака очень поможет ему и мечтал о том, как Сципион будет катать Еву на спине, как впряжется однажды в ее маленькую карету; пока же пес резвился с девочкой и против ее воли заставлял ее немного двигаться, хотя вообще движения, кажется, были ей неприятны и она шевелила руками или ногами, только когда собаке удавалось ее растормошить.

Весь этот первый день доктор провел в саду вместе со своими двумя подопечными, не спуская с них глаз.

Поскольку погода стояла теплая, а доктор хотел предоставить телу девочки полную свободу, Ева лежала на ковре совсем голенькая; несколько раз Жак пытался поднять ее, но ноги бедняжки подкашивались, даже если она опиралась руками о скамейку.

Доктор сделал отсюда вывод, что, прежде чем начать воздействовать на душу и мозг девочки, следует заняться ее физическим развитием.

Поэтому первые дни и даже месяцы прошли в борьбе с телесной немощью Евы.

Начал доктор с купаний в холодной воде, поступавшей е бассейн из ручья; сперва купания эти исторгали из уст девочки крики боли; так уж заведено от века: наша бедная человеческая природа всегда сначала кричит от боли, а уж потом — от радости; за холодными ваннами, к которым Ева мало-помалу привыкла, стала переносить их спокойно, а затем даже полюбила, последовали в ту пору, когда жара спала, ванны солевые и щелочные; свое дело делала также питательная и вкусная пища, которую ела девочка.

В хижине ее кормили только молочным супом и хлебной похлебкой; мясной бульон в доме браконьера был редкостью, и бедняжке довелось его отведать от силы два-три раза в жизни.

Впрочем, ей, казалось, было решительно безразлично, что есть; она глотала любую пищу одинаково равнодушно, и движение ее челюстей совершалось так же машинально, как и любое другое движение ее тела.

Для начала доктор заменил хлебные похлебки и молочные супы превосходными крепкими бульонами; затем, получив некоторую уверенность в том, что желудок девочки может переварить что-нибудь более существенное, он включил в ее меню заливную птицу, заливную говядину и в особенности дичь, ибо она содержит вдвое больше питательных веществ, чем любое другое мясо.

Прошла зима; доктор ежедневно, ежечасно пекся о здоровье девочки, однако, несмотря на все его старания, ни в умственном, ни в физическом ее состоянии не происходило ни малейших изменений. Терпение доктора, казалось, было сильнее недуга, с которым он вступил в бой, но порой даже у этого мужественного человека опускались руки.

Впрочем, успешное завершение одного опыта возвратило ему утраченную было веру в победу.

Однажды доктор приказал Марте увести Сципиона и запереть его в конуре, построенной в глубине сада, чтобы лай его не был слышен в доме.

Сципион, однако, не захотел идти с Мартой; доктору пришлось самому отвести его на новое место.

Умный пес понимал, на что его обрекают; окажись на месте доктора любой другой человек, Сципион, конечно, стал бы сопротивляться, но сейчас он позволил посадить себя на цепь и запереть в будке, а свой протест против подобной несправедливости выказывал лишь жалобным повизгиванием.

Разумеется, еду бедному узнику принес сам доктор. В утешение он налил ему полный котелок похлебки, для которой старая Марта не пожалела мяса. Затем доктор возвратился к Еве.

Впервые за целый год девочка лишилась своего постоянного спутника; она видела, как пес вышел вместе с доктором и проводила его глазами; теперь же, когда доктор вернулся один, в пристальном взгляде девочки выразилось едва уловимое удивление.

Как ни мимолетно было это выражение, доктор успел его заметить.

Но это еще не все: весь день девочка выказывала явные признаки тревоги, оглядывалась направо и налево и даже, чего с ней не случалось никогда, пыталась обернуться назад, а к вечеру с губ ее стали срываться жалобные стоны.

Но жалобы не интересовали Жака Мере; он уже не раз слышал, как его пациентка стонет; ему хотелось увидеть ее улыбку, которой он никогда еще не видел, хотя черты лица девочки постепенно прояснились: она шире открывала глаза, взгляд которых, впрочем, оставался тусклым и безжизненным; нос ее оформился, губы порозовели, а головка покрылась прелестными белокурыми кудрями.

Доктор провел ночь рядом с Евой, которая во сне продолжала стонать так же, как и наяву. Два-три раза она повернулась так резко, как никогда не поворачивалась бодрствуя, и сделала рукой движение не столь вялое, как обычно.

Неужели ей снился сон? Неужели в ее мозгу родилась мысль? Или то была просто нервная дрожь?

Доктор надеялся вскоре это выяснить.

Проснувшись утром, Ева обнаружила подле себя кота, к которому никогда не выказывала ни симпатии, ни антипатии; Жак Мере нарочно положил Президента рядом с ней, чтобы проверить, как она его примет.

Ева, еще не до конца очнувшись ото сна, почувствовала у себя под рукой что-то мягкое и пушистое и стала гладить зверя, однако мало-помалу глаза ее раскрылись, и она с видимым усилием устремила их на Президента; наконец поняв, что перед ней не Сципион, а всего-навсего кот, она с досадой оттолкнула его, и обидчивый кот, сочтя себя оскорбленным, соскочил с девочкиной постели.

В этот миг на лестнице послышался звон цепи и такой грохот, как будто в лабораторию взбиралась лошадь, а затем неплотно прикрытая дверь с шумом отворилась и в комнату вбежал обретший свободу Сципион.

За ночь он порвал цепь и прогрыз дверцу конуры.

Пес прыгнул на кровать девочки.

Ева вскрикнула от радости и впервые в жизни улыбнулась.

Именно этой развязки и ожидал доктор, хотя он намеревался в нужный момент освободить Сципиона сам; он недооценил силу и нетерпеливость четвероногого друга своей воспитанницы.

Поспешив избавить пса от ошейника и цепи, грубые звенья которой могли поранить хрупкое тело Евы, доктор стал с восторгом наблюдать за обоюдной радостью девочки и собаки, ласкавших друг друга.

Значит, накануне Ева в самом деле сожалела об отсутствии Сципиона.

Значит, ночью она в самом деле видела сны.

Значит, несмотря на сутки разлуки, Ева не забыла Сципиона.

Значит, она обладала если не памятью, то хотя бы зачатками памяти.

Жак Мере пробормотал вполголоса девиз Декарта Cogito, ergo sum: «Я мыслю, следовательно, существую».

Девочка мыслила — значит, существовала.

Тем временем наступила весна, в саду вновь зажурчал ручей, на ветвях буков и лип раскрылись пушистые почки, сквозь бурый земляной покров вновь пробилась зеленая трава, и вот наконец прекрасным солнечным утром девочка в сопровождении собаки вернулась в свой рай.

Жак вынес ее в сад на руках и опустил на ковер, расстеленный, как и прежде, под липами, однако на сей раз, к великой радости доктора, произошло то, чего он не мог добиться год назад. Уцепившись за угол скамьи, девочка поднялась и с помощью доктора встала прямо, а затем, опираясь руками о скамью, огляделась кругом и пронзительно вскрикнула; Жаку Мере этот восторженный крик радости возвестил его победу.

Так ум и мускульная сила пробудились в девочке одновременно, хотя и на шесть-семь лет позже, чем у других детей. Так разом начали развиваться два близнеца, земной и небесный, именуемые телом и душой.

VIII. PRIA CHE SPUNTI L'AURORA2

То был шаг вперед, несказанно обрадовавший доктора, но шаг весьма небольшой.

Ева начала различать предметы, постоянно находившиеся в поле ее зрения; однако звуки, казалось, совершенно не трогали ее, и какой бы шум ни раздавался поблизости, она никогда не оборачивалась.

Постепенно доктор уверился в предположении, которое уже не раз приходило ему в голову, но о котором он из боязни угадать старался не думать, а именно, что бедная девочка глуха.

Однажды, когда Ева играла со Сципионом на лужайке и, не имея еще сил подняться на ноги, ползала по траве, доктор, забросивший ради нее свои тигли и реторты, поднялся в лабораторию, зарядил пистолет, спустился вниз и выстрелил прямо у девочки над ухом.

Сципион дернулся, залаял, бросился в кусты за дичью, которую, как ему показалось, убил доктор.

Девочка даже не шелохнулась.

Она следила глазами за собакой, судя по всему, радуясь ее сумасбродствам, и подзывала ее к себе слабыми движениями руки, которых не заметил бы никто из посторонних. Однако, уделяя все свое внимание следствию, она оставалась глубоко равнодушна к причине.

Тогда доктор решил прибегнуть к электричеству: всякий раз, когда девочка на двадцать четыре, тридцать шесть, а то и сорок восемь часов впадала в оцепенение, а это случалось с ней более или менее регулярно, раз в два-три месяца,

Жак Мере стал растирать ее наэлектризованной щеткой, купать в наэлектризованной воде, а также пропускать через ее слуховой канал постоянный электрический ток; начал он с пятнадцатиминутных сеансов, а затем продлил процедуру до получаса и даже до часа.

Через три месяца доктор вновь произвел опыт с пистолетом.

Девочка вздрогнула и обернулась.

Доктор не сомневался, что до сих пор Ева ничего не говорила оттого, что ничего не слышала; теперь же, когда звук чужих речей начнет долетать до ее слуха, прежде к нему невосприимчивого, она непременно заговорит.

Впрочем, до этого было еще далеко.

Поэтому Жак упорно продолжал лечить Еву электричеством. Физически девочке это шло только на пользу: она крепла на глазах. И доктор решился произвести новый опыт.

Базиль, тот бедный возница, которому телега раздробила бедро и которого доктор спас описанной в начале нашего романа удачной операцией, вдобавок к тремстам франков, пожалованным ему неизвестным покровителем, получил от мэрии разрешение оповещать жителей Аржантона о местных новостях, публичных торгах, потерянных вещах и обещанных за них вознаграждениях.

Его труба пользовалась в Аржантоне большой популярностью, и, лишь заслышав знакомую фанфару — единственную, какую калека умел извлекать из своего инструмента, — все аржантонцы, повинуясь любопытству, столь сильному в маленьких городах, где новости так редки, что порой их приходится выдумывать нарочно, сбегались на перекресток, не желая пропустить ни слова из объявления глашатая.

Однажды, когда Базиль со своей трубой проходил мимо дома нашего героя, тот подозвал его к себе.

Базиль подошел к г-ну Мере так быстро, как только позволяла его деревянная нога.

Не стоит и говорить, что старина Базиль почитал доктора как бога; видя, каким дождем благодеяний вознаграждает его Провидение за несчастный случай, он перестал жалеть о своей ноге: она никогда не принесла бы ему столько пользы, сколько он имел теперь, потеряв ее.

Жак Мере объяснил Базилю, что от него требуется: он должен сыграть самую пронзительную фанфару из всех, какие он знает. Базиль простодушно признался, что фанфару он знает одну-единственную, но, если нужно, сыграет ее как можно громче — лишь бы ему простили кое-какие фальшивые ноты.

Доктор отвечал, что фальшивых нот бояться не следует: напротив, они придутся весьма кстати.

Хозяин и гость поднялись в лабораторию, ибо дело шло к зиме, на улице было уже довольно холодно, и Ева проводила дни в доме. В лаборатории горел камин, температура доходила до восемнадцати-двадцати градусов тепла, поэтому девочка оставалась в одной рубашонке. В тот момент, когда доктор и глашатай вошли в лабораторию, она лежала, положив голову на бок Сципиону, а на руках у нее сидел Президент.