IV. ГЛАВА, ДОКАЗЫВАЮЩАЯ, ЧТО СОБАКА НЕ ПРОСТО ДРУГ ЧЕЛОВЕКА, НО ЕЩЕ И ДРУГ ЖЕНЩИНЫ

Назавтра Жак Мере получил из замка послание. В письме, вежливом ровно настолько, чтобы оно не могло показаться оскорбительным, маркиз де Шазле, который при виде бешеного пса поспешил затвориться в своих покоях, маркиз де Шазле, гордившийся своим вольнодумством, сообщал, что не верит в чудо, совершенное доктором, хотя из своего окна он мог видеть, каким образом это чудо совершилось.

Какая-то собака, рассуждал маркиз, в самом деле забежала на ферму, а из первого двора пробралась во второй, где перепугала множество народа, но была ли она бешеной?

Тут-то и скрывается камень преткновения; конечно, людям простым и невежественным легко было поверить в силу взгляда и воли, но люди хорошего рода и образованные не вправе допускать существование подобных чудес.

Однако, поскольку доктор выказал решимость и отвагу, не побоявшись иметь дело с животным, которое все считали бешеным, владелец замка прислал ему две золотые монеты в качестве платы за визит.

Жак Мере порвал письмо и отказался от золота. Он любил науку не ради нее самой, но лишь как средство достичь той цели, какую перед собой поставил. Целью же этой, к которой устремлялись все силы его ума, все движения его души, было, как у всех философов XVIII столетия, счастье рода человеческого.

Подобно г-ну де Кондорсе, Жак Мере мечтал об эпохе, — без сомнения, еще далекой, но разве дело в сроках? — когда человеческий разум, наделенный способностью к совершенствованию, откроет первопричины всего сущего, когда народы перестанут воевать и люди, избавившись от зол, порождаемых нищетой и невежеством, обретут на земле жизнь вечную. Разве само Священное Писание не говорит, что смерть — плата за грех, иначе говоря, попрание законов природы? Следовательно, в тот день, когда человек познает эти законы и станет соблюдать их, он избавится от смерти.

Творить и жить вечно — разве это не идеал науки? Ведь она соперница Господа. Разгадай человек загадки всего сущего, изложи он Богу свои неопровержимые теории, Бог ответил бы ему: «Если даже ты все познал, ты прошел лишь половину пути; теперь сотвори звезду или червя — вот тогда ты сравняешься со мной до конца».

Погрузившись в эти мечты о грядущем блаженстве, о безграничной власти, о том золотом веке, какой поэты, эти возвышенные чада природы, почитают самой ранней порой человеческого существования, Жак Мере дрожал от нетерпения, натыкаясь на моральные и материальные препятствия, воздвигаемые знатью на пути человечества к счастью.

От природы Жак был мягок и чувствителен, но, как тогда выражались, любовь научила его ненависти.

Оттого что он любил угнетенных, он стал ненавидеть угнетателей.

Жак Мере не был знаком с маркизом де Шазле и лишь два-три раза в жизни встречал его. Будучи человеком выдающегося ума, он питал ненависть не к людям, но к злоупотреблениям и общественному неравенству, живым воплощением которых являлись знатные господа. Поэтому доктор отверг золото, присланное из замка, с тем же презрением, с каким отверг бы дар врага.

Мрачный замок — наследие феодального средневековья — вселял в душу доктора ярость; при виде этих старых стен, в которых он видел символ господства, ослабевшего, но не уничтоженного, плебейская кровь вскипала в его жилах; он спрашивал себя, какая же сила сумеет, наконец, разрушить до основания эти гигантские памятники, знаменующие победу дворянского сословия. Медлительность, с какою совершенствуется общество, громадность препятствий, мешающих освобождению народа, приводили его в отчаяние, и с горя он предавался изучению природы — единственного прибежища, какое оставило науке несправедливое общество.

Часто он уходил далеко в лес и там, в самой чаще, серьезный и внимательный, словно Эдип перед лицом Сфинкса, казалось, вопрошал о чем-то самую душу Вселенной.

Собака, спасенная доктором от ее собственной ярости, стала ему искреннейшим и преданнейшим другом; нежная и ласковая, она повсюду сопровождала хозяина, послушная, будто тень его мысли.

По сему поводу кюре из Шазле не преминул заметить, что история знает немало примеров, когда колдунам сопутствует злой дух под личиною домашнего животного; причем животное это непременно имеет рога; если же мы их не видим, то лишь по причине склонности дьявола к злостному обману.

Однажды Жак Мере вышел из дома рано утром и, собирая травы, оказался, сам не зная как, на опушке густого, дремучего, непроходимого леса, каких и по сей день немало в этой части Берри, — уменьшенной копии американского девственного леса, куда никогда не ступала нога человека.

Мы уже сказали, что доктор любил одиночество, любил оставаться наедине с природой, однако потемки, царившие в этой чаще, пугающий вид трав и кустарников, кишащих ужами, стена поросших ярко-зеленым мхом скал, выделяющаяся на фоне темно-зеленой листвы дубов, — все это потрясло доктора до глубины души; он опасался войти в этот лес, подобно тому как опасается человек, посвящаемый в таинства Элевсинских мистерий, войти в храм, где его ждут страшные испытания и тьма.

Но тут нечто странное произошло с собакой доктора: она принялась лизать ему руки и тянуть его за полу, как бы умоляя тотчас углубиться в чащу.

Жак Мере соглашался с теми иллюминатами, кабалистами и историками, которые утверждают, что животные порой бывают наделены даром предвидения. Старая, как мир, наука о предсказаниях и гаданиях, в которую верили все мудрецы древности от Гомера до Цицерона, не казалась доктору химерой.

Он был уверен, что животные, растения и даже неодушевленные предметы имеют свой язык, что их устами говорит сама природа и что, научившись понимать этот язык, человек может получать благие вести.

В самом деле, разве не сходятся во взглядах на сей счет мифология и история?

Разве баран не указал умирающему от жажды Вакху дорогу к тем источникам в пустыне, подле которых зеленеет ныне оазис Амона? Разве две голубки не привели Энея с Мизенского мыса к берегам Авернского озера, где была спрятана золотая ветвь? Наконец, разве Аттила не отыскал дорогу через болота Меотиды благодаря белой лани?

Итак, Жак Мере последовал за собакой, убежденный, что она приведет его к какой-то цели и у нее есть серьезные основания звать его за собой.

Собака углубилась в лес; доктор с трудом пробирался за ней, утопая в траве, едва успевая уклоняться от веток, хлеставших его по лицу, не видя впереди себя ничего, кроме собачьего хвоста — этого живого компаса, и не слыша ничего, кроме шелеста растений и шуршания змей.

Спустя четверть часа человек и собака добрались до поляны, посреди которой к стволу огромного дуба прилепилась хижина.

Собака радостно завиляла хвостом.

Хозяин этой хижины был либо дровосек, либо браконьер, а может быть, и то и другое.

Лес же, в центре которого она находилась, принадлежал г-ну де Шазле. Как же случилось, что г-н де Шазле, столь страстно любивший охоту, позволил браконьеру, о существовании которого не мог не знать, обосноваться на его земле?

Вопрос этот невольно пришел в голову Жаку Мере, но, привыкнув жертвовать первостепенным ради второстепенного, он оставил в стороне причину и занялся исключительно следствием.

Собака прыгнула передними лапами на дверь, толкнула ее мордой; дверь подалась, приоткрылась, доктор придержал ее рукой и заглянул в хижину.

Там было довольно чисто; судя по обстановке, владельца хижины никак нельзя было назвать прозябающим в нищете. На табуретке сидела старуха, безмятежно прявшая пряжу, а мужчина лет тридцати, должно быть ее сын, чистил только что разобранное ружье. В очаге пылали сухие ветки; там жарилось, распространяя соблазнительный аромат, мясо косули.

Увидев вбежавшую в хижину собаку, старуха вскрикнула от радости, а мужчина даже подпрыгнул. Встреча была донельзя трогательной: обитатели хижины ласкали пса, целовали и гладили его.

Затем посыпались упреки, которые пес, казалось, понимал; во всяком случае, он отвечал на реплики людей виноватым повизгиванием, словно прося прощения и пытаясь оправдаться.

— Где же ты шлялся, несчастный разбойник? Где ты шлялся, мерзкий бродяга? — спрашивал мужчина.

— Что ты делал целых две недели, мы уж и надежду потеряли тебя увидеть! — говорила старуха.

— Мы решили, что ты погиб или взбесился — одно другого стоит, — продолжал мужчина.

— Но нет, слава тебе Господи, бедняжка Сципион жив-здоров! Глаз у него чистый, как вода в ручье, и ясный, как светлячок.

— Ты, должно быть, хочешь есть, негодник? Ну-ка, попробуй!

И счастливые хозяева принялись потчевать вернувшегося в родной дом блудного сына остатками своего завтрака — или вчерашнего ужина — с таким радушием, с каким обычно люди встречают самого дорогого гостя.

Однако пес, чье имя (полученное от крестного отца — человека, несомненно, более образованного, нежели хозяин) доктор узнал только теперь, досыта наелся перед уходом из своего нового дома и отказался от еды; тут только дровосек поднял голову и заметил присутствие Жака Мере.

Вид незнакомца, казалось, не понравился дровосеку; он нахмурился, а старуха, пожалуй, побледнела бы, если бы кожа ее уже очень давно не задубела от возраста и солнца.

Поняв, что его неожиданное появление в лесной хижине произвело на ее обитателей самое неблагоприятное впечатление, Жак Мере поспешил рассказать им о том, что приключилось со Сципионом и как он был избавлен от вил и цепов, которыми грозили ему конюхи из Шазле.

Из сухих глаз старухи медленно выкатилась слеза, упавшая на прялку.

Что же до дровосека, он, без сомнения, также испытал прилив признательности к незнакомцу, спасшему Сципиона, однако лицо его по-прежнему хранило сумрачное выражение.

Доктор, как мы уже сказали, решил, что попал в хижину браконьера; он приписал смущение этих людей их боязни быть пойманными с поличным. Улыбка патриарха тронула уста молодого человека, и он сказал:

— Успокойтесь, друзья мои, я вовсе не шпион из замка.

Господь, стоящий превыше всех земных господ, создал зверей для того, чтобы человек употреблял их в пищу. Перед Господом все равны, он не делает различий между дворянином и простолюдином; не он виновен в наших бедах, а дурные общественные законы, которые одним людям дают право охотиться, а других его лишают; те, кто придумал эти законы, не уважают ничего, даже слова Господни, они нарушают обещание, данное Иеговой Ною и его потомству, ведь Господь сказал: «Все, что движется на земле, и все рыбы морские; — в ваши руки отданы они».

Доктор, однако, не успел закончить свою речь в защиту права охотиться, права всеобщего и неотъемлемого, по той причине, что оно основано на строках Священного Писания: зрелище столь же новое, сколь и неожиданное бросилось ему в глаза.

В глубине хижины было устроено нечто вроде алькова, закрытого саржевой занавеской; собака носом приподняла и отодвинула эту занавеску, и в полумраке взор Жака Мере различил тело ребенка, безжизненно покоившегося на постели, но, однако же, судя по всему, живого.

— Что это? — вскричал доктор и схватился за занавеску, чтобы отдернуть ее.

Однако в это же самое мгновение браконьер вскочил на ноги и торжественно произнес:

— Сударь, если бы кто-то другой увидел то, что вы только что видели, я не дал бы ему уйти отсюда живым; однако я замечаю, что мой пес любит вас; благодаря вам он не погиб от бешенства и не был заколот вилами, а пес этот, как вы поняли, — мой единственный друг; ради него я дарую вам жизнь, но поклянитесь, что вы никому не расскажете о том, что увидели, а главное, что вам померещилось.

— Сударь, — сказал Жак Мере, опустив занавеску, но при этом скрестив на груди руки, как человек, решившийся настоять на своем, — вы забываете, что я врач, а врач — духовник для тела; я хочу знать, что с этим ребенком.

Глаза дровосека, поначалу метавшие молнии, потеплели.

— Вот оно что, вы врач!.. — протянул он задумчиво. — Вы возвратили жизнь и разум моему псу, а ведь он был на волосок от гибели.

Подумав еще немного, он решился.

— Мне вот что подумалось! — воскликнул он. — Быть может, то, что вы сделали с животным, вы могли бы…

Он смолк и уныло покачал головой.

— Нет! — произнес он. — Это невозможно.

— Для науки нет ничего невозможного, — отвечал доктор мягко. — Разве Иисус Христос не сказал: «Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: поднимись и ввергнись в море, — будет». Но вера, — продолжал доктор, — лишь самое детство науки; за нею следует воля. Хотеть — значит мочь. Ведь Иисус сказал еще: «Верующий в меня, дела, которые творю я, и он сотворит». Вы ведь христианин: у вас над кроватью висит распятие. Значит, либо вера ваша ненастоящая, либо вы должны признать, что всякий христианин имеет право творить то, что другие называют чудесами, а я называю плодом господства разума над материей.

Для браконьера рассуждения доктора звучали чересчур учено, в чем он, поразмыслив пару минут, честно признался.

— Я ничего не смыслю в ваших прекрасных рассуждениях, сударь, — сказал он, — но я так разумею, что вас привело сюда благое Провидение, и…

Тут он запнулся и стал откашливаться, как если бы слова, которые он собирался сказать, застряли у него в горле.

V. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ДОКТОР НАКОНЕЦ НАХОДИТ ТО, ЧТО ИСКАЛ

Доктор немного подождал, надеясь, что браконьер докончит начатую фразу.

Затем, видя, что собеседник молчит, он произнес, указав на Сципиона:

— Вот какое Провидение привело меня сюда.

— Верно, этот славный пес всегда был душой нашей хижины, ее защитником, добрым гением, иной раз даже добытчиком. К тому же…

Он снова запнулся.

— К тому же? — переспросил доктор.

— К тому же, — повторил браконьер, — как ни глупо это звучит, но он так ее любит!

— Кого «ее»? — поинтересовался доктор, не в силах поверить, что речь идет о Сципионе и слабоумной девочке.

— Господи, кого же, как не бедную страдалицу, которая находится там, за занавеской, — отвечал браконьер, причем лицо его озарилось улыбкой.

— Но кто же она такая? — спросил доктор.

— Она блаженная.

Известно, что крестьяне называют блаженными слабоумных и безумцев.

— Как? — воскликнул доктор. — Вы держите дома бедную девочку в таком состоянии и ни разу не показали ее врачу?

— Да что там! — махнул рукой браконьер. — Прежде чем она попала сюда, ее смотрели самые лучшие врачи, ее даже в Париж возили — и все сказали, что ничем ей не поможешь.

— Вы не должны были на этом останавливаться, — возразил доктор, — и после того как вам отдали или вернули девочку — ваши, тайны меня не интересуют, — вы сами должны были поискать ей врача; и вдали от Парижа есть люди искусные и любящие науку, люди, которые лечат ради того, чтобы вылечить.

— Где же бедняк, вроде меня, найдет таких людей? Я даже не знаю, что это за штука ваша медицина. Поглядите на меня: разве я похож на человека, который мог бы жить в городах; среди ваших домов, выстроенных по ниточке и прижатых один к другому, я задыхаюсь. Мне там душно. Мне нужно много воздуха, много движения; мое место — в лесу, в Божьем доме. Вот браконьером быть — это по мне; добывать пропитание, стреляя из ружья, вдыхать запах пороха, чувствовать на волосах ветер, росу, снег — вот что мне нравится. Борьба и свобода — вот чего я ищу; если я свободен, то счастлив, как король.

— Но теперь, раз уж вы нашли меня, не искавши, раз уж вы дали мне понять, что почитаете нашу встречу делом рук Провидения, — теперь-то вы позволите мне осмотреть бедного ребенка?

— О Господи! Ну, конечно, — согласился браконьер.

— Вы сказали, что это девочка.

— Я так сказал, сударь? И совершенно зря; с вашего позволения, это просто грязный зверек, которого нам с огромным трудом удается содержать в чистоте. Впрочем, судите сами, прошу вас.

С этими словами он приподнял саржевую занавеску и указал доктору на безжизненное тело, съежившееся на скверной подстилке.

Жак Мере печально созерцал это человекоподобное существо.

Душа его содрогалась от жалости.

Он принадлежал к числу тех избранных натур, которые трепещут от сострадания при виде любого несчастья и любого унижения человеческой природы; чем сильнее страдали пациенты Жака Мере, тем сильнее влек его к ним магнетизм сердца.

Несчастная дурочка даже не заметила появления чужака; бессильной, как бы бескостной рукой она гладила собаку. Казалось, два эти низших существа обмениваются между собой если не мыслями, то, по крайней мере, инстинктивными движениями души и тянутся один к другому по великому закону сродства. Разница заключалась лишь в том, что собака походила на всех прочих собак, девочка же, увы, страшно отличалась от своих ровесниц.

Доктор надолго задумался; милосердие неодолимо влекло его к этому жалкому существу.

Девочка застонала.

— Ей больно, — прошептал доктор. — Неужели отсутствие мысли причиняет боль? Да, ибо все в живом существе жаждет жизни, а значит — сознания.

Между тем браконьер, глядя на дурочку, совершенно безразличную ко всему происходящему, страдальчески покачал головой.

— Сами видите, господин доктор, — сказал он. — Чем тут поможешь, если девочка ни на что не обращает внимания? Ей уже семь лет, а мы с матерью до сих пор не сумели научить ее держать в руках веретено.

— Она обращает внимание на собаку, — сказал как бы сам себе доктор, и тут же, исходя исключительно из порыва симпатии, который девочка проявила к собаке, нарисовал в уме целую систему нравственного воздействия на больную.

— Это точно, — согласился браконьер, — на собаку она внимание обращает, а больше ни на что.

— Этого довольно, — задумчиво отвечал Жак Мере, — это и будет наш архимедов рычаг.

— Не знаю я, что такое архимедов рычаг, — пробормотал браконьер, — да и вообще, по мне, стрелять из ружья лучше, чем иметь дело с самым распрекрасным рычагом. Но если вы сумеете, — продолжал он уже громче, хлопнув себя по бедру, — если вы сумеете вложить этой девочке в голову хоть какую-нибудь мысль, мы с матерью будем вечно вам благодарны, потому что мы ее любим, хоть она нам и не родня. Тут, знаете, все дело в привычке! Мы все время тут рядом — вот и привязались к ней в конце концов, даром что на нее и смотреть-то противно. Правда, малышка? Видите, она меня даже не слышит, даже голоса моего не узнает.

— Да, — кивнул доктор, — не узнает; но ведь собаку-то она услышала и узнала; мне этого довольно.

Жак Мере пообещал вернуться и подозвал к себе собаку, ибо, объяснил он, без этого верного поводыря ему ни за что не найти хижину в следующий раз.

Однако Сципион последовал с ним только до дверей, а когда Жак Мере вышел за порог, пес помотал головой и возвратился к девочке: старая дружба пересилила новую.

Доктор остановился и задумался.

Верность собаки слабоумной девочке произвела на него сильное впечатление.

С другой стороны, доктор сообразил, что, если он решится всерьез приняться за лечение маленькой пациентки, ему придется заниматься ею каждый день, каждый час, каждую минуту, придется постоянно изобретать для нее новые способы лечения. Однако жалость уже вселила в его душу прочную привязанность к одинокому маленькому существу, не имеющему себе подобных в природе и отличающемуся от других живых существ, наделенных способностью двигаться и мыслить, полным отсутствием сознания.

Древние кабалисты, желая объяснить, отчего Господь принялся создавать мир, утверждали, что он взялся за это из любви.

Жаку Мере, несмотря на все его попытки, до сих пор еще не удалось ничего создать самому; однако, как мы уже сказали, он всей душой желал сотворить человеческое существо. Вид блаженной девочки, которую роднило с людьми лишь ее физическое естество, с новой силой пробудил в душе доктора прежние мечты. Подобно Пигмалиону, он готов был полюбить статую, изваянную, однако, не из мрамора, но из плоти, и надеялся оживить ее.

Обстоятельства жизни доктора позволили ему изучить не только нравы людей, но также инстинкты и склонности животных.

Он добровольно покинул город и свет, дабы приблизиться к природе и населяющим ее низшим существам; ведь он был уверен, что у животных, как и у людей, есть душа — иначе говоря, что у них под более или менее грубой оболочкой таится искорка божественного флюида, но душа эта, однако, проявляется иначе, нежели у людей. Доктор почитал сотворенный мир одной большой семьей, где человек не царь, а отец; семьей, где есть старшие и младшие, причем первые опекают вторых.