ПРОЛОГ. ГОРОД АВИНЬОН

Мы не вполне уверены, нужен ли вообще пролог, предлагаемый нами вниманию читателя, но все же поддаемся желанию его преподнести — не в качестве первой главы, но как предисловие к этому роману.

Чем дольше мы живем, чем глубже овладеваем искусством, тем основательней убеждаемся, что в мире ничто не существует в отдельности, в отрыве от остального, что в природе и в общественной жизни все вытекает одно из другого, а не возникает случайно; мы убеждаемся, что любое событие, этот цветок, распускающийся нынче у нас на глазах, цветок ароматный или зловонный, радующий взор или мрачный, как рок, в свое время был бутоном, что корни его порой простираются в далекое прошлое и что он принесет плод свой в будущем.

В юности человек непосредственно воспринимает время: он любит вчерашний день, беспечно относится к сегодняшнему и мало заботится о завтрашнем. Юность — это весна с ее свежими зорями и ясными вечерами. Если порой и набежит гроза, она разразится, погромыхает и унесется прочь, а после нее небо станет более лазурным, воздух — более прозрачным, природа — более пленительной.

К чему размышлять о причинах грозы, которая проносится стремительно, словно каприз, бесследно, как мимолетная причуда? Не успеем мы проникнуть в эту метеорологическую загадку, как грозы уже и следа нет.

Но совсем иначе обстоит дело с бурными ливнями, которые к концу лета, во время уборки урожая, наносят ущерб нашим нивам и в разгар осени обрушиваются на виноградники. Мы спрашиваем себя, куда они уносятся, мы допытываемся, откуда они налетают, и доискиваемся средств их предотвратить.

Между тем для философа, для историка и для поэта революций эти социальные катастрофы, заливающие кровью землю и истребляющие целые поколения, представляют собой совсем иной предмет размышлений, чем небесные грозы, что затапливают зрелую ниву или побивают градом спелый виноград, — другими словами, губят урожай одного года и приводят к потерям, которые, возможно, будут возмещены в следующем году, если только нас не постигнет гнев Господень.

Так вот, в былые годы, то ли по забывчивости, то ли по беспечности или по неведению, — счастлив неуч, горе посвященному! — я рассказал бы историю, которую намерен поведать вам сегодня, не останавливаясь на том, где разыгрывается первый эпизод моего романа; я написал бы эту сцену, не вдумываясь в нее, и упомянул бы о Юге как о любой другой провинции, об Авиньоне как о любом другом городе. Но сегодня дело обстоит по-иному; для меня уже миновала пора весенних шквалов: пришло время летних гроз и осенних бурь. Теперь, когда я произношу «Авиньон», передо мной встают видения, и, подобно тому как Марк Антоний говорил, развертывая погребальную одежду Цезаря: «Это отверстие проделал кинжал Каски, сюда вонзился меч Кассия, а тут — клинок Брута!» — я говорю, разглядывая окровавленный саван папского города: «Вот кровь альбигойцев! Вот кровь севеннцев! Вот кровь республиканцев! Вот кровь роялистов! Вот кровь Лекюйе! Вот кровь маршала Брюна!»

Тут мною овладевает глубокая печаль, и я принимаюсь писать; но с первых же строк замечаю, что в моей руке уже не перо романиста, а резец историка.

Ну что ж, я готов быть и тем и другим! Любезный читатель, предоставьте первые пятнадцать-двадцать страниц историку, остальное напишет романист.

Итак, скажем несколько слов об Авиньоне, о месте, где развернется первый эпизод нового романа, предлагаемого нами публике.

Быть может, прежде чем вы начнете читать наше повествование об Авиньоне, вам стоит пробежать глазами нижеследующие строки местного историка Франсуа Нугье.

«Авиньон, — говорит он, — город, знаменитый своей древностью, процветающий благодаря своей торговле и прославленный по всей земле, живописно расположен, защищен величественными крепостными стенами, ласкает взор зеленью, пышно разросшейся на плодородной почве, отмечен чарующей красотою своих обитателей и гордится своим великолепным дворцом, прекрасными улицами, отлично построенным мостом».

Да простит нам тень Франсуа Нугье, что мы не смотрим на этот город его глазами!

Люди, знающие Авиньон, определят, кто лучше его разглядел: историк или романист.

Справедливость требует прежде всего признать, что Авиньон — город совершенно особого рода: в нем вечно бушуют страсти. В XII веке открывается эпоха религиозных раздоров, повлекших за собой разгул политической ненависти. Долины горы Ванту приютили Пьера Вальда и вальденсов, его последователей, после их бегства из Лиона. Их потомками были протестанты, называемые альбигойцами; защищая их, граф Тулузский Раймунд IV потерял в Лангедоке семь замков, которые перешли во власть папы.

Авиньон, эта могущественная республика, управляемая своими подеста, отказался подчиниться королю Франции. И вот однажды утром Людовик VIII, — который, подобно Симону де Монфору, решил, что проще предпринять крестовый поход против Авиньона, чем освобождать Иерусалим, как это сделал Филипп Август, — повторяем, однажды утром Людовик VIII, в стальном шлеме, с копьем наперевес, с развернутыми знаменами, под звуки боевых труб появился у стен Авиньона и потребовал, чтобы его впустили в город.

Чтобы не ссориться с королем Франции, горожане предложили ему мирно вступить в город: с обнаженной головой, с поднятым копьем и лишь с одним развернутым знаменем. Король осадил город; это длилось три месяца, в течение которых, как сообщает хроникер, граждане Авиньона отплачивали королевским солдатам стрелой за стрелу, раной за рану, смертью за смерть.

Наконец город капитулировал. При армии Людовика VIII находился кардинал-легат замка святого Ангела; им-то и были продиктованы условия, вполне достойные священника, жестокие и безоговорочные.

Авиньонцев принудили разрушить укрепления, засыпать рвы, снести триста башен, отдать свои корабли, уничтожить орудия и военные машины. Сверх того они должны были выплатить огромную контрибуцию, отречься от ереси вальденсов, содержать в Палестине тридцать воинов, превосходно вооруженных и снаряженных для участия в освобождении Гроба Господня. Наконец, для надзора над выполнением этих условий, запечатленных в булле, поныне хранящейся в городском архиве, было основано братство кающихся, которое, просуществовав более шести столетий, имеет своих представителей и в наши дни.

В противовес этому братству, которое называли Белыми кающимися, был основан орден Черных кающихся, проникнутый духом оппозиции, присущим Раймунду Тулузскому.

С этого времени религиозная рознь принимает политический характер.

Но в Авиньоне не только процветала ересь, ему пришлось стать ареной церковного раскола.

Да будет нам дозволено, в связи с темой французского Рима, краткое историческое отступление. Строго говоря, оно не является необходимым для развития нашего сюжета и, быть может, лучше было бы сразу дать завязку романа, но мы надеемся, что нам извинят эту вольность. Мы пишем преимущественно для тех, кому по душе, когда они встречают в романе нечто выходящее за его рамки.

В 1285 году Филипп Красивый вступил на трон.

1285 год — знаменитая историческая дата! В свое время папство, в лице Григория VII, дало отпор германскому императору и, будучи физически побеждено Генрихом IV, победило его морально. Но при Филиппе Красивом папство получило пощечину от сабинского дворянина: железная перчатка Колонны оставила багровый след на лице Бонифация VIII.

Эту пощечину, по существу говоря, нанес король Франции. Так мог ли ожидать Филипп Красивый чего-либо хорошего от преемника Бонифация VIII?

Этим преемником был Бенедикт XI, человек из простонародья, который, возможно, обнаружил бы гениальность, если бы ему дали на это время.

Будучи не в силах бросить вызов Филиппу Красивому, он изобрел средство, которому двести лет спустя позавидовал бы основатель знаменитого ордена: он торжественно, во всеуслышание даровал прощение Колонне.

Простить Колонну значило объявить его виновным: только виновные нуждаются в прощении.

Если Колонна был виновен, то ведь и король Франции был как-никак его сообщником. Поддерживать подобное утверждение было довольно опасно, вот почему Бенедикт XI пробыл папой всего восемь месяцев.

Однажды, когда он сидел за столом, к нему явилась женщина под вуалью, назвавшаяся послушницей монастыря святой Петрониллы в Перудже, и предложила ему корзину, полную смокв. Неизвестно, был ли там спрятан аспид, как в смоквах Клеопатры, но факт тот, что на следующий день папский престол опустел.

Тут Филиппу Красивому пришла в голову мысль, до того странная, что сначала могла показаться бредовой даже ему самому.

Он задумал похитить папу из Рима, привезти его во Францию, держать под стражей и заставить его выколачивать из народа деньги в пользу короля.

Царствование Филиппа Красивого — это нашествие золота. Золото было одним-единственным божеством этого короля, давшего пощечину папе. У Людовика Святого министром был священник, достойный аббат Сугерий; у Филиппа Красивого министрами были два банкира, флорентийцы Бишо и Музиато.

Быть может, вы ожидаете, любезный читатель, что мы пойдем избитой дорожкой любителей поучать и станем проклинать золото? Если так, то вы ошибаетесь.

В XIII веке золото было прогрессивной силой.

До тех пор единственной ценностью была земля.

Золото — это была земля, превращенная в монеты, движимая (ее легко можно было обменять, перемещать, делить), земля утонченная, так сказать, одухотворенная.

Пока земля не имела своего эквивалента в золоте, человек, подобно богу Термину, этому межевому столбу на границе полей, стоял чуть не по колено в земле. В прежние времена земля брала верх над человеком, в наши дни человек главенствует над землей.

Но золото надлежало откуда-то добывать, а между тем оно было так глубоко запрятано, что извлекать его было трудней, чем из чилийских или мексиканских рудников.

Золото находилось в руках евреев и в церквах.

Чтобы извлечь его из этих рудников, мало было одного короля: требовался папа.

Вот почему Филипп Красивый, великий мастер добывать золото, решил обзавестись собственным папой.

После кончины Бенедикта XI состоялся конклав в Перудже; французские кардиналы были там в большинстве.

Филипп Красивый устремил свой взор на архиепископа Бордоского Бертрана де Го. Он назначил ему место встречи в лесу, в окрестности Сен-Жан-д'Анжели.

Бертран де Го не преминул явиться в указанный час.

Король и архиепископ присутствовали на мессе и в момент возношения святых даров торжественно поклялись соблюдать нерушимую тайну.

Бертран де Го еще не знал, в чем дело.

По окончании мессы король сказал:

— Архиепископ, я властен сделать тебя папой!

При этих словах Бертран де Го бросился к ногам короля.

— Что я должен для этого сделать? — спросил он.

— Оказать мне шесть услуг, которые я у тебя попрошу, — ответил Филипп Красивый.

— Тебе повелевать, а мне повиноваться! — проговорил будущий папа.

Это уже было началом пленения пап.

Король поднял Бертрана де Го и поцеловал его в губы.

— Вот какие обещания ты должен мне дать, — начал он. — Во-первых, ты примиришь меня с Церковью и добьешься, чтобы мне простили мой проступок в отношении Бонифация Восьмого.

Во-вторых, ты вновь допустишь меня и мою семью к причастию, от которого меня отлучил римский двор.

В-третьих, ты предоставишь мне в моем королевстве на пять лет десятину, взимаемую в пользу духовенства, чтобы я мог возместить издержки, связанные с войной во Фландрии.

В-четвертых, ты изгладишь память о папе Бонифации Восьмом.

В-пятых, ты восстановишь в кардинальском достоинстве мессиров Джакомо и Пьетро Колонна.

Что касается шестого обещания, то в свое время и в надлежащем месте я сообщу тебе о нем.

Бертран де Го поклялся осуществить упомянутые одолжения, обещанные королю, а также шестое, неведомое ему.

Последним пунктом, который Филипп не решился выговорить, было обязательство уничтожить тамплиеров.

Сверх обещания и клятвы, произнесенной над corpus Domini note 2, Бертран де Го оставил королю в качестве заложников своего брата и двух племянников. Король со своей стороны поклялся возвести его на папский престол.

Эта сцена, разыгравшаяся в сумраке леса, скорее походила на вызов колдуном злого духа, чем на соглашение между королем и папой.

Интронизация папы, вскоре после этого происходившая в Лионе и знаменовавшая собой порабощение Церкви, как видно, была неугодна Богу.

Когда проходила торжественная процессия, обрушилась стена под тяжестью взобравшихся на нее зрителей, король был ранен, а герцог Бретонский убит.

Папа был повержен на землю, его тиара покатилась в грязь.

Бертрана де Го избрали папой под именем Климента V.

Климент V исполнил все обязательства Бертрана де Го.

Филипп был признан невиновным; он и вся его семья были допущены к причастию; пурпур вновь осенил плечи Колонна; Церковь обязалась оплатить расходы на фландрские войны и на крестовый поход Филиппа Валуа против греческой империи. Память папы Бонифация VIII была если не окончательно истреблена, то, во всяком случае, очернена; стены Тампля были снесены, а тамплиеров сожгли на земляной площадке перед Новым мостом.

Все эти эдикты — они уже не назывались буллами с тех пор, как их стала диктовать светская власть, — были подписаны в Авиньоне.

Филипп Красивый стал самым богатым из французских королей; он обладал неисчерпаемой казной: то был его папа. Он купил папу и пользовался им вовсю, бросал его под пресс, и подобно тому, как из-под пресса текут вино и сидр, из папы текло золото.

Папство, в лице Бонифация VIII получившее пощечину от Колонны, теперь в лице Климента V отказалось от господства над вселенной.

Мы уже рассказали о том, как кровавый король и золотой папа пришли к власти. Всем известно, как они ушли из мира.

Жак де Моле с высоты костра призвал их обоих на суд Божий в течение года. То yEpov otрvлла, — некогда сказал Аристофан («Умирающие, убеленные сединой, обладают духом сивиллы»).

Климент V ушел первым; он увидел во сне, что его дворец объят пламенем.

«С той поры, — пишет Балюз, — он стал тосковать и протянул недолго».

Семь месяцев спустя пришел черед Филиппа. Одни уверяют, что он умер на охоте, поверженный на землю кабаном. Эту версию принимает и Данте, говоря:

Но Гийом из Нанжи сообщает, что смерть короля-фальшивомонетчика носила совсем иной, таинственный характер.

«Филиппа подтачивал недуг, неведомый врачам, — говорит он, — и король угас, к немалому удивлению всего света, меж тем как ни его пульс, ни моча не выдавали причину грозившего смертью недуга».

Король беспорядочный и суматошный, Людовик X, по прозвищу Сварливый, взошел на престол после своего отца Филиппа Красивого, папа Иоанн XXII — после Климента V.

В те годы Авиньон стал воистину вторым Римом. Иоанн XXII и Климент VI освятили царившую там роскошь. Велико было там нравственное разложение: в Авиньоне воцарились разврат и изнеженность. Вместо башен, снесенных легатом замка святого Ангела, Эрнандес де Эреди, великий магистр Иерусалимского ордена иоаннитов, опоясал город стенами. Авиньон наводнили распутные монахи, которые превратили священные обители в притоны роскоши и разврата, и красавицы-куртизанки, похищавшие бриллианты из тиары и украшавшие ими свои браслеты и ожерелья. Наконец, туда долетало эхо Воклюза — звучали страстные и мелодичные песни Петрарки.

Так продолжалось до воцарения Карла V, короля мудрого и благочестивого, который решил положить конец этому позорищу, и послал маршала де Бусико, повелев ему изгнать из Авиньона антипапу Бенедикта XIII. Но последний, при виде армии французского короля, вспомнил, что, прежде чем стать папой под именем Бенедикта XIII, он был военным и именовался Пьером де Люна. В течение пяти месяцев он защищался, самолично наводя на врага с высоты башен своего замка боевые орудия, куда более смертоносные, чем его папские анафемы. Наконец он вынужден был бежать из города потайным ходом, став причиной разрушения сотни домов и смерти четырех тысяч авиньонцев. Он направил стопы в Испанию, где король Арагонский предоставил ему убежище. Там, всякое утро, стоя на башне меж двух священников, представлявших собой его коллегию, он посылал миру благословения, не принося ему пользы, и отлучал от Церкви своих врагов, не принося им вреда. Чувствуя приближение смерти и опасаясь, что раскол умрет вместе с ним, он возвел двух своих викариев в сан кардинала, поставив условием, что после его кончины один изберет другого папой. Избрание совершилось. Новый папа день-другой возглавлял раскол при поддержке избравшего его кардинала. Но затем оба они вошли в сношение с Римом, принесли публичное покаяние и вернулись в лоно святой Церкви: один в сане архиепископа Севильского, другой в сане архиепископа Толедского.

С этого времени вплоть до 1790 года, потеряв своих пап, вдовствующий Авиньон управлялся легатами и вице-легатами. В течение семидесяти лет в его стенах пребывали папы; их было семь. В Авиньоне имелось семь госпиталей, семь братств кающихся, семь мужских монастырей, семь женских, семь церковных приходов и семь кладбищ.