I. ГЛАВА, ИЗ КОТОРОЙ НЕСВЕДУЩИЕ ЧИТАТЕЛИ УЗНАЮТ О ТОМ, ЧТО ТАКОЕ ДЕРЕВЕНСКИЙ ДОМИК В ПРОВАНСЕ

В то время, о котором пойдет наш рассказ, предместье Марселя было живописным и романтичным, а не таким, как ныне, — утопающим в зелени и цветах.

С высоты горы Нотр-Дам де ла Гард одинаково легко можно было сосчитать как дома, разбросанные по долине и холмам, так и корабли и тартаны, испещрявшие белыми и красными парусами огромную голубую гладь моря, что простиралась вплоть до самого горизонта; ни один из этих домов, за исключением, быть может, построенных по берегам Ювоны на развалинах того самого замка Бель-Омбр, где некогда обитала внучка г-жи де Севинье, не мог тогда еще гордиться теми величественными платанами и очаровательными лавровыми рощами, тамарисками и бересклетами, экзотическими и местными породами деревьев, что ныне укрывают мощной сенью своей листвы крыши бесчисленных марсельских вилл; дело в том, что Дюранс не протекала тогда еще по этой местности, пробегая по небольшим долинам, извиваясь меж склонов холмов и неся плодородие мертвым скалам.

Вот почему каждый марселей, стремясь поддержать жизнь своих цветов, листья которых увядали и склонялись до самой земли под воздействием нещадно палящего августовского солнца, должен был поступать так, как это обычно делают на корабле во время длительного морского плавания, так, как поступил г-н де Жюсьё со своим кедром, — каждый должен был, сэкономив на собственном потреблении воды, отдать как добровольное пожертвование несколько спасительных капель бедному растению.

Благодаря мощному, всепобеждающему воздействию воды и солнца растительность края столь быстро и разительно видоизменилась, что даже в самом Марселе уже не вспоминают о тех временах, когда лишь несколько сосен и оливковых деревьев с потрескавшимися от солнца стволами нарушали однообразие скудного пейзажа; в то время, о котором мы ведем рассказ, деревня Монредон как нельзя более полно представляла собой образ иссохшей земли, некогда характерный для окрестностей старинного поселения фокейцев.

Монредон расположен за тремя деревнями, называемыми Сен-Женьес, Бонвен и Мазарг; он находится в основании треугольника — мыса Круазет, который выдается в море и защищает рейд от восточных ветров. Монредон построен у подножия громадных глыб серого и лазурно-голубого известняка; на их склонах, с трудом пробиваясь, растет несколько чахлых кустиков, и их сероватые листочки приобретают от жарких лучей солнца и от пыли белесоватый оттенок.

Нет ничего более мрачного и печального, чем открывающаяся взгляду перспектива этих грандиозных глыб: кажется, что никогда здравомыслящим людям не могло бы прийти в голову разбить свои шатры на унылых основаниях этих каменных укреплений, которые Господь возвел здесь лишь для того, чтобы защитить берег от вторжения моря; однако еще задолго до 1787 года в Монредоне, помимо хижин, было немало деревенских домиков, и один из них приобрел известность если не сам по себе, то, по крайней мере, благодаря доброму имени тех, кто в нем проживал.

Восхитительный парк, который господа Пастре окружили стенами, скрывал в себе скромную виллу, послужившую убежищем семье Бонапарта в период ее длительного пребывания в Марселе во время Революции; короли и королевы доброй половины Европы оставили свои следы на его песчаных аллеях, и гостеприимство, оказанное этим особам, принесло своеобразное счастье г-ну Клари: его дети были вовлечены в мощный круговорот событий, приведших гостей марсельского парка к тронам, а их самих — к первым ступеням тронов. Случилось даже так, что самой юной из дочерей Клари чуть было не предложили разделить судьбу с будущим повелителем мира. Уже шла речь о ее свадьбе с молодым артиллерийским командиром, но, как говорил позднее в подобных же обстоятельствах нотариус г-жи де Богарне, невозможно было выйти замуж за человека, обладающего лишь плащом и шпагой.

Оговоримся сразу же, что вовсе не рассказом о вчерашних полубогах мы собираемся занять ваше воображение, дорогой читатель. Просто нам трудно было воздержаться от проявления патриотической гордости; к тому же мы испытали острую необходимость пояснить вам, что, несмотря на свой неприметный вид, Монредон в конечном счете не такое уж незначительное место; как всякое другое селение, он имеет полное право на известность, и совершенно справедливо, что каждый из его обитателей мог бы гордиться ею. Согласившись с этим, поспешим откровенно признаться, что сделанное нами выше отступление — первое и последнее, что наши будущие персонажи — люди весьма скромные и незаметные, что повествуемая нами драма рождается, разворачивается и заканчивается на клочке земли размером в песчинку, и если герои этой драмы и наделали шуму, то шум этот, несомненно, докатился в одну сторону лишь до Старой Капеллы, а в другую — до Ла-Мадрага, этого Геркулесова столба Монредона.

…Paulo minora canamus. note 1Итак, поскорее покинем виллу г-на Клари и, следуя берегом моря, доберемся до небольшого высокого мыса (его называют Пуэнт-Руж), где в 1831 году, в том самом году, о котором мы ведем повествование, мы обнаружили всего три-четыре дома, и среди них — деревенский домик, где и произошла та история, что мы хотим вам поведать.

Однако, хотя и с риском впасть в новое отступление, будет весьма кстати выполнить обещание, данное нами в заголовке этой главы, и объяснить, что представляет собой деревенский домик в Провансе, всем тем, кому не повезло родиться в этом земном раю (ведь именно так расценивает здешние края каждый марселец).

При словах «деревенский домик» ваше воображение, очень возможно, уже нарисовало шалаш из досок или веток и соломенную либо камышовую крышу с отверстием для дыма. Ваше представление, читатель, завело вас слишком далеко.

Замок, настоящий деревенский дом или деревенский домик — все едино в Марселе; другими словами, то, какое название носит всякое жилище, располагающееся за городской чертой, решает скорее характер и воображение его владельца, чем размеры и архитектура сооружения. Если марселец не лишен гордости, его жилище станет называться замком; если он простоват — оно будет деревенским домом; если же он скромен, то назовет его деревенским домиком. Но лишь сам владелец устанавливает подобную классификацию, поскольку ничто так не походит на марсельский замок, как какой-нибудь деревенский дом, если на самом деле это не просто небольшой домик.

Поговорим же и о том самом домике, и о его владельце.

Владелец жилища на Пуэнт-Руж в прошлом был грузчиком. С тех самых пор как город Марсель послал в Национальное собрание одного или двух грузчиков как своих представителей, о членах этой корпорации сложилось весьма ложное представление. Одни полагают, что все жители нашего крупного средиземноморского порта — это грузчики; другие считают, что все грузчики — миллионеры. Правда же состоит в том, что ремесло грузчика (их в Марселе насчитывается не меньше трех-четырех тысяч) прибыльно как для рядовых работников, так и для подрядчиков, под чьим началом они работают.

Подрядчики налаживают разгрузку судов по заранее установленной цене; оплата меняется в зависимости от обстоятельств как для них, так и для рабочих, которых они нанимают и которым они выплачивают определенную часть полученного ими дохода. Торговый оборот в порту напряженный, и подрядчики могут получить за год прибыль порядка пятнадцати тысяч франков. По прошествии двух десятков лет они удаляются от дел нельзя сказать чтобы богатыми людьми, но имея весьма приличное состояние.

Господину Кумбу удача сопутствовала не больше, но и не меньше, чем большинству его собратьев. Будучи сыном крестьянина, он пришел в Марсель в сабо. Один из его родственников, простой солдат в этом огромном портовом воинстве, предложил ему свое место, поскольку рано проявившийся у него физический недуг мешал ему надлежащим образом выполнять свои обязанности.

Места грузчиков передаются по наследству или покупаются совершенно так же, как должности нотариусов или поверенных в делах.

Господин Кумб охотно купил бы какую-нибудь должность, но он не располагал для этого даже скромной суммой.

Родственник обошел эту трудность: так как деньги для него не имели особого значения и он смотрел на свой план лишь как на возможность обеспечить будущее благополучие кузена, то он заявил г-ну Кумбу, что удовольствуется третьей частью его ежедневных доходов в течение пяти лет.

Господин Кумб хотел было поторговаться, но родственник, в пользу которого делалась эта уступка, заглушил все его возражения потоком таких нежных речей, что он не оставил своему собеседнику возможности вставить и слова несогласия, и тот сказал «да».

Господин Кумб сдержал свое обязательство, как подобает деловому человеку. Однако эта изрядная брешь, пробитая и его ежедневных заработках, не помешала ему сделать значительные сбережения. Для этого им был использован самый простой прием: он выделил себе на пропитание сумму в три раза меньше той, что предназначалась его кузену. И если он сам от такого режима питания в весе не прибавил, то его кубышке с деньгами это как нельзя лучше пошло на пользу, и вскоре она так распухла, что позволила Кумбу купить в корпорации должность одного из подрядчиков. Правда, тогда цены за эту должность не были столь высоки, как в наши дни.

Но, хотя эта должность стоила г-ну Кумбу недорого, доход она ему принесла большой. После экспедиций в Мо-рею, Наваринского мира и захвата Алжира подрядчики грузовых работ вместе с военной администрацией порта стали получать огромную прибыль; в результате г-ну Кумбу удалось скопить ту сумму, которая с самой ранней юности была целью его честолюбивых устремлений.

Собрав ее, он решил отойти от дел.

Даже все возраставшая тяга к накопительству не могла больше удержать его в должности подрядчика ни на один день.

У него была страсть — страсть, которую не могли охладить двадцать лет обладания; именно эта страсть позволила ему столь твердо противостоять алчности, в которую неизбежно должна была бы перерасти его привычка к бережливости.

Однажды, прогуливаясь по Монредону в часы своего досуга, г-н Кумб увидел объявление, в котором сообщалось о продаже земель по баснословно низкой цене. Как все крестьянские дети, он любил как саму землю, так и плоды, приносимые ею, и он отсчитал из своих сбережений двести франков на покупку двух арпанов этой земли.

Когда мы здесь говорим о земле, то поддаемся привычке, поскольку клочок, купленный г-ном Кумбом, состоял исключительно из песка и валунов.

И за это он любил эту землю еще больше, как часто мать отдает предпочтение рахитичному и горбатому ребенку, нежели всем другим.

И г-н Кумб взялся за работу.

Использовав старый ящик из-под мыла, он построил хижину на берегу моря; использовав тростник, он оградил свои владения; и отныне у него не было иного желания, иной цели и иной заботы, кроме как украсить и улучшить свое жилище. Задача была не из легких, но если уж г-н Кумб за что-нибудь брался, он умел довести дело до конца.

Каждый вечер, окончив трудовой день, он клал себе в карман предназначенные на ужин кусок хлеба, свежие помидоры или фрукты и отправлялся в Монредон, чтобы доставить туда корзину, наполненную перегноем, который он собирал и разных местах во время перерыва в работе, пока его товарищи спокойно отдыхали после обеда. Само собой разумеется, весь воскресный день уходил на то, что он копал и перекапывал, ровнял и выравнивал свой участок, и, вне всякого сомнения, у него не было более заполненного трудом времени, чем эти выходные дни.

С тех пор как из разряда грузчиков он перешел в подрядчики, самой большой радостью для него было размышлять о том, как это его повышение в должности пойдет на усовершенствование его жилища. Господин Кумб первые же свои новые доходы пустил прежде всего на то, чтобы разрушить свой дощатый домишко и на его месте построить деревянный домик, о котором мы вам сейчас расскажем.

Будучи объектом таких хлопот и такой любви со стороны своего владельца, домик этот не стал от этого ни более красивым, ни более роскошным.

В нем были три комнаты, расположенные на первом этаже, и четыре — на втором. Нижние комнаты были довольно просторны; что же касается комнат наверху, то казалось, будто за образец при их сооружении архитектор взял ют какого-то судна. В каждой из этих комнат-кают можно было дышать лишь держа открытым окно. Все было обставлено подержанной мебелью, купленной г-ном Кумбом у старьевщиков в старых кварталах города.

Снаружи домик выглядел совершенно фантастично. Испытывая чувство глубочайшего обожания к этому величественному сооружению, г-н Кумб любил каждый год его как-то приукрашивать, и украшения эти более оказывали честь сердцу хозяина, нежели его вкусу. Стены домика поочередно перекрашивались во все цвета радуги. Начав с самых невыразительных оттенков красок, г-н Кумб перешел к арабескам, а затем пустился в архитектурные фантазии, кое-как справляясь с перспективой. И его жилище приобретало вид то греческого храма, то мавзолея, то Альгамбры, то норвежской пещеры, то шалаша, покрытого снегом.

В то время, когда начинается эта история, г-н Кумб, испытывая на себе, как все артистические натуры, влияние романтического стиля, охватившее всех, превратил свое жилище в средневековый замок. И для достоверного воспроизведения его в этой миниатюре ничто не было упущено: ни стрельчатые окна, ни зубцы на стенах, ни галерея с бойницами, ни амбразуры, ни опускные решетки, нарисованные на дверях.

Разглядывая два дубовых бревна, лежавшие у камина в ожидании часа, когда их пустят на изготовление стола или шкафа, г-н Кумб решил, что они должны внести свою лепту в колорит и стиль жилища, и без всякого сожаления принес их в жертву. Обработанные его руками, они превратились в две башенки и были установлены на двух противоположных углах его домика, устремив в небо свои флюгеры, украшенные гербами, объяснить которые, разумеется, никогда бы не смогли ни д'Озье, ни Шерен.

Рукою мастера пройдясь последний раз по своему шедевру, г-н Кумб принялся созерцать его с таким видом, с каким Перро должен был разглядывать Лувр, когда он воздвиг там колоннаду.

И именно упоение от увиденной картины понемногу заполнило душу г-на Кумба гордостью, скрытой под маской ложной скромности, гордостью, о которой мы уже упомянули ранее и которая, как мы увидим позже, сыграет значительную роль в жизни этого человека.

Чувства обычно сложны. И, разумеется, г-н Кумб был далеко не одинаково удачлив во всех своих начинаниях, как можно было бы попытаться предположить, размышляя о чувстве глубокой гордости, вызванной в нем видом его творения.

В то время как его домик был готов покорно подчиняться фантазиям его владельца, то с примыкавшим к нему садом все обстояло совсем иначе. Если стены жилища преданно сохраняли живопись, которую им доверяли, то грядки никогда не оставались в той форме, какую придавал им хозяин, и никогда не окупали затрат на семена, брошенные в их недра.

Чтобы объяснить, почему же так получалось, надо сообщить читателю, что у г-на Кумба был враг. Этим врагом был мистраль — именно ему Бог поручил преследовать, по правде говоря тщетно, колесницу этого триумфатора, играть роль античного раба и постоянно напоминать г-ну Кумбу, в очередной раз созерцающему влюбленным взглядом свои владения, что, даже будучи властелином и создателем всех этих прекрасных творений, он остается всего лишь человеком. Это был тот беспощадный, неумолимый ветер, который греки именовали oirytceipcov note 2, латиняне — circius note 3, а Страбон назвал iizkayfiopeat note 4, «ветром неистовым и страшным, сдвигающим с места скалы, сбрасывающим людей с повозок, срывающим с них одежду и оружие» note 5; это был тот ветер, который, по словам г-на де Соссюра, так часто разбивал стекла замка Гриньян, что там отказались от мысли их заново вставлять; это был тот ветер, который приподнял аббата Порталиса над уступом горы Сент-Виктуар и в одно мгновение убил его; и, наконец, это был тот ветер, который проделывал все это в прежние времена, а ныне мешал людям наслаждаться многообразным и любопытным видом человека, довольного своей судьбой и лишенного честолюбивых помыслов.

Тем не менее мистраль не имел для г-на Кумба ни одного из тех губительных последствий, о каких предупреждал древнегреческий писатель: он не свалил на его жилище гранитные пики горы Маршья-Вер; ни разу не выбросил его из небольшой повозки, в которую была запряжена корсиканская лошадка (в этой повозке г-н Кумб изредка ездил в город); и если порою и срывал с него фуражку, то, по крайней мере, не трогал оберегавшие его стыдливость куртку и брюки. Разве что кончиком своего крыла он сбрасывал с крыши жилища несколько черепиц, разбивая кое-какие оконные стекла.

Господин Кумб скорее всего простил бы ему такое, но вот что он не мог ему простить и что приводило его буквально в отчаяние, так это то упорное остервенение, с каким этот дьявольский ветер, казалось, решился постоянно превращать два арпана садика в унылый песчаный берег или в безводную пустыню.

И в этой борьбе г-н Кумб проявил еще больше упорства, чем его противник. Он и обрабатывал землю, и удобрял ее, и с большим трудом и тщанием засеивал ее восемь, девять, а подчас и десять раз в год. Как только всходили семена салата, расцвечивая грядки легкими зелеными побегами, как только прорастал горох, показывая желтоватые семядоли, от которых отделялся листочек, сверкавший подобно изумруду в золотой оправе драгоценного кольца, — мистраль в свою очередь принимался за работу. Он с ожесточением набрасывался на бедные растения, вплоть до самых корней иссушал их, выпивая весь растительный сок, начинавший циркулировать в их нежных тканях, покрывал их толстым слоем раскаленного песка и, когда таких его действий было недостаточно, чтобы уничтожить ростки, выметал их на соседние участки вместе с пылью, которую он обыкновенно гнал с большим неистовством.

Лишь один день г-н Кумб позволял себе предаваться отчаянию и жалобам.

С угрюмым видом проходил он по полю битвы, с поистине трогательной любовью подбирая мертвых и раненых и щедро одаривая их заботой, увы, уже бесполезной большинству из них, и читал надгробное слово то капусте, подававшей надежды, то томату, так много обещавшему; затем, уделив довольно времени своим скорбям, он вновь принимался за труды, отыскивая дорожки и грядки, которые мистраль так безжалостно сровнял с землей; он откапывал погребенные бордюры, подправлял грядки, снова прокладывал дорожки, бросал в землю семена и, с гордостью оценивая творение рук своих, вновь заявлял тому, кто хотел его услышать, что не пройдет и двух месяцев, как он будет есть лучшие овощи Прованса.

Но, как мы уже сказали, его преследователь не хотел заканчивать спор; во время передышки, предательски предоставляемой им своему противнику, он набирался новых сил, и в душе г-н Кумб, как и его сад, не питал больших надежд на то, что ему удастся свести их на нет.

На протяжении двух десятков лет шла эта яростная борьба, но, несмотря на столько разочарований и на то, сколь бесполезны были все его усилия, г-н Кумб, легко забывая о своих печалях и бедах, был все же убежден, что он владел необыкновенным садом и что песчаная природа этой почвы в соединении с соляными испарениями, поднимающимися с моря, неминуемо должна придать всем его продуктам тот особый вкус, который нигде больше невозможно будет отыскать.

На этом месте проницательный читатель остановится, и спросит нас, почему же г-н Кумб не стремился отыскать уголок земли (в Марселе не было недостатка в ней), защищенный от ветра, который вызывал у него столь обоснованное опасение.

И такому читателю мы ответим, что возлюбленных не выбирают, их посылает нам Небо, и какими бы безобразными и вероломными они ни были, их любят такими, какими вручил их нам Господь.

Впрочем, было и то, чем недостатки земельного участка возмещались. Прежде чем г-н Кумб решился приобрести эти два арпана земли, о чем мы писали в начале нашего повествования, не обошлось без его зрелых и глубоких размышлений.

К любви, питаемой им к своему домику, и к гордости, внушаемой ему при виде того, что стало заботой всей его жизни, присоединялась еще одна страсть — в прошлом веке мы бы назвали ее страстью к «белокурой Амфитрите», что само по себе могло бы бросить некую тень на безупречность нрава г-на Кумба, а ныне мы дадим ей самое простое название — страсть к морю. И такое название тем более соответствует нашей цели, что совершенно ничего поэтического в преклонении г-на Кумба перед морем не было. Нам нелегко сознаться в такой прозаичности нашего героя, но г-н Кумб любил море не за его прозрачно-голубую гладь, не за его бесконечные горизонты, не за мелодичный плеск его волн, не за его ярость и завывания; более того, он никогда и не думал о том, чтобы видеть в нем Господне зеркало; увы, он не представлял его себе столь величественным, он простосердечно и искренне любил его, поскольку видел в нем неиссякаемый источник буйабеса.

Господин Кумб был рыболовом, и причем марсельским рыболовом; другими словами, наслаждение оттого, что он извлекал из гротов, покрытых зелеными водорослями, скорпен и других морских чудовищ, населяющих воды Средиземного моря, приходило к нему лишь после того, как он испытывал другое, куда более сильное наслаждение, когда его морской улов аккуратно ложился в кастрюлю на слой из лука, помидоров, петрушки и чеснока; когда, добавив туда масло, шафран и другие необходимые приправы в искусно составленных пропорциях, он наблюдал за поднимавшейся над кастрюлей беловатой пеной, осязал исходившие оттуда пары, предварявшие монотонное шипение, которое характеризует варку, и широко раскрытыми ноздрями вдыхал ароматный запах национального блюда.

Таким был г-н Кумб; таким было его жилище.

Дом вобрал в себя своего владельца. И невозможно описать одного из них, не описывая другого.

Чтобы завершить наше описание их, следует добавить, что весь домик, от основания до крыши построенный из кирпича и песчаника, оказал самое губительное влияние на сердце и характер г-на Кумба.

Он породил в нем самый дурной из всех существующих пороков — гордыню.

Созерцая предмет своей страсти и кичась своим владением, г-н Кумб проникался крайним высокомерием к тем из своих ближних, кто был лишен счастья, казавшегося лично ему бесценным, и стал считать себя вправе бросать презрительный взгляд на творение Господа. Добавим, что, какую бы безмятежную и ровную жизнь ни вел г-н Кумб, она должна была оставить в его душе другие привязанности, помимо напускных, другие печали, помимо тех, что были вызваны губительным действием мистраля.

В его прошлой жизни была драма.

II. МИЛЕТГА

Пусть скажут поэты:

Тростник повержен, как и дуб:

Однажды, словно великан лесной,

Он оказался распростертым на земле…

И если молния его щадит,

То, схвачен ледяной рукой Зимы,

Он ею с корнем будет вырван вмиг

И наземь рухнет — пусть не с высоты:

Не важно то, коль все-таки падет.

И только ли о бедах королей

Народу стоит слезы проливать?

Кто ж с нищими печали разделит?

Человеку не скрыться в траве

И несчастья не избежать;

Будет сцена жизни в ладонь

Или сотня в ней будет локтей —

Пьесу играют все ту же,

Пьесу, в которой актеры,

Будь они велики иль малы,

Причитают и волосы рвут на себе:

Даже на жалких подмостках

Великие страсти бушуют.

Почему же г-н Кумб как будто избежал всеобщего закона?

Однажды в тихие, сонные воды, в которых он столь восхитительно влачил свое существование, неожиданно рухнула женщина (в чем и состоит их роль на этом свете), и широкие круги на воде, оставленные ее падением, чуть было не превратили эту спокойную заводь в клокочущее от бурь море.

Звали ее Милетта, родом она была из Арля — родины поистине прекрасных южанок; у нее были черные волосы, голубые глаза, такая белоснежно-атласная кожа, как будто солнце, заставляющее зреть гранаты, ни разу не коснулось ее своим лучом. Никогда еще белый чепчик, отделанный широкой бархатной тесьмой, не заключал в себе более красивых волос, чем те, что были у Милетты; никогда еще складчатый шейный платок не обрисовывал более очаровательную грудь; никогда еще платье не было укорочено более ловко, позволяя увидеть стройную ножку с изящно вогнутой маленькой ступней.

В годы своей молодости Милетта вполне могла считаться наиболее совершенным образцом артезианской красоты, и, имея столько оснований стать женщиной привлекательной для многих, она сдержала все надежды, какие сулил ее честный и нежный взгляд, и вышла замуж, как это принято, за человека своего круга, работавшего простым каменщиком.

Грустно, что Провидению не угодно вознаграждать женщин, подобных Милетте, которые прямо ведут свой корабль к гавани, несмотря на подводные камни, и тем самым подают пример подлинной добродетели.

Однако бескорыстие Милетты обернулось для нее несчастьем; в ее замужней жизни с трудом отыщется лишь несколько безоблачных весенних дней, и очень скоро тот, кого она приняла за мотылька, превратился в гусеницу. Несмотря на его бедность, она выбрала его себе в мужья, поскольку он показался ей трудолюбивым человеком. Но он доказал, что семейная комедия разыгрывается в лачугах так же, как и во дворцах с пышным убранством; он показал себя таким, каким и был в действительности: сварливым, грубым, ленивым и развратным, — вот почему из прекрасных глаз бедной Милетты часто лились обильные слезы.

Пьер Мана — так звали мужа Милетты — однажды заявил, что его труд должен лучше оплачиваться в Марселе, нежели в Арле, и предложил жене отправиться в тот город, чтобы поселиться там. Этот переезд дорого обошелся Милетте: она любила край, где родилась и где оставляла всех своих близких. Издалека большой город внушал ей страх и представлялся кровожадным чудовищем, намеренным ее пожрать; но, поскольку ее слезы огорчали старую мать, она подумала, что на расстоянии легче будет скрыть их, убедив ее в том, что она весьма счастлива в браке; и Милетта покорно приняла предложение мужа.

Как верно можно предположить, вовсе не надежда найти более доходное место влекла Пьера Мана в Марсель: он стремился найти там больше возможностей для своей разгульной жизни, ему хотелось также избежать упреков родителей по поводу его поведения.

Вот уже две недели Милетта и ее муж находились в Марселе, однако Пьер Мана так и не развязал свой холщовый мешок с содержащимися в нем инструментами, зато он ознакомился со всеми кабачками, которых было так много на улицах Старого порта, и вернулся оттуда с множеством синяков, доказывавших силу кулаков тех, кто нанес ему побои.

Мы не пересказываем мрачную историю, знакомую каждому, — историю о девушке из народа, связавшей судьбу с негодяем, не имеющей ни развлечений вне дома, ни возмещения этого в виде достатка, ни утешения со стороны своей семьи: подобные картины жизни настолько тягостны, что наше перо отказывается их изображать; скажем только, что Милетта до дна испила свою горькую чашу, что она страдала от голода рядом с этим пьяницей, что она сносила все невзгоды, сопутствующие одиночеству и беспомощности, что она пережила такое отчаяние, какое дает нам представление об аде.

Но чувство долга так глубоко укоренилось в этом прекрасном и благородном создании, что, несмотря на все мучения, ей никогда даже не приходила в голову мысль о возможности избавиться от них. Господь наделил ее сердце добродетелью, как одарил птиц возможностью петь сладкоголосые песни и наделил лифы девушек крылышками из лазурно-голубого газа. Однако настал день, когда даже молитва, единственное утешение Милетты, стала бессильна, чтобы освежить ее изнуренное горем сердце: она упрекала себя за то, что пожелала стать матерью; в поцелуях, которыми она осыпала своего ребенка, посланного ей Небом, одновременно запечатлевались и нежность, и отчаяние, и жалость к судьбе, уготованной маленькому бедному созданию его отцом.

В доме, где поселилось это несчастное семейство, этажом ниже проживал рабочий, являвший собою полную противоположность Пьеру Мана.

Как и муж Милетты, он не отличался ни высоким ростом, ни гордым и решительным выражением лица; он был худощавым, даже щуплым и скорее некрасивым; лицо его носило отпечаток покорности и печали, но все в нем обнаруживало человека трудолюбивого и аккуратного. Он вставал до восхода солнца, и Милетта, уже не спавшая в это время, слышала, как он наводил порядок в своем небольшом хозяйстве, причем столь же тщательно, как это могла бы делать только самая добросовестная горничная. Однажды из-за приоткрытой двери она позволила себе бросить взгляд в комнату соседа и была изумлена царившими в ней порядком и чистотой.

Все обитатели дома единодушно воздавали должное грузчику Полю Кумбу, и только один Пьер Мана упрекал его в глупости и скопидомстве. Он насмехался над его кротким нравом и над его деревенскими вкусами, которые ему самому были известны.

Однажды воскресным утром, когда сосед, с пакетом семян под мышкой, направлялся за город, Пьер стал оскорблять его за то, что он отказался идти вместе с ним в кабак. Милетте, прибежавшей на шум, стоило немалых усилий избавить молодого человека от ее навязчивого мужа, и тогда, при виде их обоих, спускавшихся по узкой винтовой лестнице: наглого зубоскала Пьера и спокойного, но решительного соседа — она со вздохом прошептала про себя: «Почему этот, а не тот?»

В течение трех долгих лет, пока длилось мученичество Милетты, то был единственный грех, совершенный ею, и все же она не раз упрекала себя за него, словно за преступление.

По прошествии трех лет это унылое существование едва не окончилось трагической развязкой Однажды ночью Пьер Мана вернулся домой в ужасном виде. Против обыкновения, он не был совершенно пьяным, а находился в том состоянии опьянения, которое предвещает полную бесчувственность и в котором выпитое вино еще действует на человека возбуждающе. Кроме всего прочего, его избили матросы, а поскольку он слишком кичился своей силой, то испытанное им унижение повергло его в бешенство; он был безмерно рад найти беззащитное существо, на ком мог бы выместить свое раздражение, и обрушил на свою жену удары как бы в ответ на те, что были получены им от матросов. Бедная Милетта настолько свыклась с этим и так часто плакала из-за низости своего супруга, что она уже не могла выдавить ни слезинки из-за своих собственных страданий.

Испытывая скуку от однообразия своих действий, Пьер Мана нашел другое развлечение. Шаря по всем углам, он, к несчастью, обнаружил несколько глотков водки на дне какой-то бутылки; он осушил ее, и вместе с допитой водкой улетучилось то немногое от здравого смысла, что у него еще оставалось.

И тогда в его мозгу родилась странная идея, одна из тех, что сближают опьянение с безумием.

За несколько минут до драки один из матросов, потом избивавших его, рассказал, как однажды в Лондоне он увидел повешенную женщину. Подробности, приведенные в рассказе, захватили слушателей.

У Пьера Мана появилось дикое желание увидеть в действительности такую картину, показавшуюся ему заманчивой.

От мысли до осуществления прошла всего одна минута.

Он отыскал молоток, гвоздь и веревку.

Найдя это, он ничего больше не искал: все необходимое было у него под рукой — и виселица, и вспомогательные инструменты. Его бедная жена ничего не понимала и, удивленно глядя на своего палача, задавалась вопросом, какое еще новое сумасбродство пришло ему в голову.

Пьер Мана, несмотря на свое опьянение, сохранил в памяти все обстоятельства услышанного рассказа и непременно хотел воссоздать все точно.

Он начал с того, что натянул свой собственный колпак на голову жены и надвинул его до самого подбородка; решив, что рассказ матроса не был приукрашен и что на самом деле все выглядит весьма комично, он принялся преувеличенно весело хохотать.

Вполне ободренная живостью своего мужа, Милетта позволила связать ей руки за спиной.

Она не догадывалась о намерениях Пьера Мана до той минуты, пока не почувствовала у себя на шее холод пеньковой веревки.

И тогда из груди ее вырвался страшный крик: она звала на помощь, но в доме все спали. К тому же Пьер Мана приучил соседей к отчаянным крикам своей несчастной жены.

В эту минуту молодой грузчик, проводивший в последнее время за городом не только воскресные дни, но и все вечера, возвращался к себе домой.

Крик Милетты был таким жутким, таким душераздирающим, что по всему телу молодого человека пробежала дрожь и волосы зашевелились на его голове. Он стремглав поднялся по двадцати пяти ступенькам, отделявшим его от убогого жилища каменщика, и одним ударом ноги вышиб дверь.

Пьер Мана только что повесил свою жену на вбитый гвоздь, и бедное создание уже билось в первых предсмертных судорогах.

Господин Кумб — ведь именно он, как, впрочем, мы уже говорили, был этим добропорядочным и работящим соседом — бросился спасать несчастную жертву и, прежде чем пьяница успел прийти в себя от изумления, вызванного его появлением, он перерезал веревку и Милетта упала на кровать.

Рассвирепев от осознания того, что он лишен наиболее интересной части устроенного им развлечения, Пьер Мана бросился на г-на Кумба, клянясь, что он повесит и его тоже. Молодой грузчик не был ни храбрым, ни сильным, но благодаря своему ремеслу приобрел изрядную ловкость. Встав у постели бедной молодой женщины, он сумел до прихода соседей противостоять негодяю.

Потом пришла стража, и Пьера Мана препроводили в тюрьму, после чего бедная женщина смогла, наконец, получить помощь.

Само собой разумеется, что именно г-н Кумб первым позаботился о ней. Та кротость и покорность, с какой Милетта переносила свое ужасающее положение, уже давно тронули его сердце, хотя оно было слишком занято самим собой, чтобы быть чувствительным. Отсюда и проистекала некоторая связь между обитательницей чердака и ее соседом с нижнего этажа, связь, впрочем, совершенно дружеская, ибо, когда Пьер Мана был отправлен в исправительную полицию и услужливый адвокат спросил Милетту, не ходатайствует ли она о раздельном жительстве, ей не пришла в голову мысль о грузчике, располагавшем суммой, которой ей, бедняжке, недоставало, чтобы она могла надеяться на спокойную жизнь.

Пьер Мана был приговорен к нескольким месяцам тюремного заключения; но Милетта оставалась его собственностью, его вещью, которую он мог вернуть себе по своей прихоти и опыт над которой, прерванный, когда ему стало так интересно, он мог завершить, рискуя при этом несколько продлить свое пребывание в тюрьмах Экса; и все потому, что несчастная женщина не имела и нескольких сотен франков.

Когда, возвратившись из суда к себе домой, Милетта осознала все, что произошло, первым движением ее души было отчаяние, ей даже хотелось немедленно отправиться в суд с просьбой, чтобы ее мужа помиловали. К счастью для общественного обвинения, она была еще слишком слаба, чтобы исполнить свой замысел.

В первые дни ей показались странными и непривычными покой вокруг нее и те знаки внимания, которыми ее щедро одаривал сосед; та жалкая жизнь, какую она вела, казалась ей нормальной, и она подумала, что все это происходит с ней во сне. Но мало-помалу она привыкла к новой жизни, и теперь уже прошлое, напротив, казалось ей каким-то страшным сновидением.

Наконец, при мысли о том, что это сновидение вновь может стать действительностью, она затрепетала всем своим существом.

Чтобы приободриться, она стала говорить себе, что полученный мужем суровый урок несомненно поможет ему исправиться. Но Пьер обманул все ее ожидания: когда по истечении срока его наказания Милетта пришла к воротам тюрьмы и стала покорно ждать его, он, не потрудившись даже бросить взгляд в ее сторону, быстро скрылся, ведя под руку распутную женщину, с которой, согласно обычаям воров, ставших его сотоварищами, поддерживал любовную переписку, чтобы отвлечься от скуки тюремного заключения.

Милетта была ошеломлена таким поступком мужа.

Вернувшись к себе, она подумала было о возвращении к своей матери, но в это же самое время ей пришло письмо с черной печатью, извещавшее, что ее матушка недавно скончалась.

Отныне у бедной женщины не осталось на земле никого из близких, и только г-н Кумб, ее единственный друг, насколько мог, утешал ее. Но, какой бы крепкой ни казалась его дружба, он и не подумал расспросить молодую женщину о всех ее печалях и избавить ее от признания в том, что становилось с каждым днем все мучительнее — признания в нищете. А нищета ее превратилась в ужасающую, но Милетта была мужественной женщиной и на протяжении долгого времени переносила все с таким терпением, с каким раньше выдерживала распущенность своего мужа. Наконец, когда ей оставалось только умереть, Милетта призналась своему доброму соседу, что она вынуждена пойти к кому-нибудь в услужение.

Господин Кумб долго размышлял, поглядывая при этом на свой секретер из орехового дерева (он никогда не оставлял в нем ключа), а затем с некоторым смущением объявил Милетте, что, поскольку он готовится сейчас договориться о месте подрядчика в своей корпорации, для чего ему понадобятся все его деньги, у него нет возможности, к его великому сожалению, прийти ей на помощь.

Милетта была глубоко огорчена тем, как плохо он ее понял, и пылко заверила его, что никогда и не думала воспользоваться той доброжелательностью, какую он выказал по отношению к ней.

Господин Кумб, упрекнув ее за то, что она его перебила, предложил свой способ все устроить: в его новом положении ему, очевидно, понадобится прислуга, и он отдает предпочтение Милетте.

Прежде всего она была крайне обрадована, убедившись, что сбываются предсказания ее соседей и молодой грузчик встает на путь, ведущий к достатку; она была также довольна его предложением, которое он только что сделал ей. Милетта была так чиста душой и наивна, что ей казалось совершенно естественным стать служанкой этого молодого человека — она верила, что зависимость от него не будет такой уж тягостной.

Господин Кумб был удовлетворен не меньше.

И не потому, что глаза прекрасной арлезианки возбуждали в его душе некоторые желания; не потому, что он питал по отношению к молодой женщине какие-нибудь бесчестные мысли — его невосприимчивое к любви сердце не воспламенялось так легко, — а потому, что ее несчастья тронули его, насколько он вообще был чувствителен к тому, что лично его не касалось, потому, что ему доставляло удовольствие оказать услугу людям, к которым он был привязан, ничего не потратив при этом из своего кошелька, и, наконец, потому — стоит ли говорить об этом? — что он не нашел бы в Марселе ни одной служанки, которая бы удовольствовалась содержанием, предложенным им Милетте. Всегда относитесь с осторожностью к отрицательным свойствам человеческой натуры.

III. ГЛАВА, ИЗ КОТОРОЙ СТАНЕТ ЯСНО, НАСКОЛЬКО ПОДЧАС ОПАСНО ПОМЕЩАТЬ В ОДНОЙ КЛЕТКЕ ВОРОНА И ГОРЛИЦУ

Лицо г-на Кумба, почти безбородое, хотя молодому человеку было двадцать семь лет, носило отпечаток его темперамента, холодного и меланхолического. Все восхищались красотой его служанки, а он меньше всего замечал это. Отправляясь вместе с Милеттой в Монредон, он не придавал значения тому, что взгляды всех прохожих с любопытством задерживались на пленительном личике молодой женщины; зато г-н Кумб весело улыбался, видя, как проворно бежали ее ножки по пыльной дороге, хотя он положил груз ей на плечо. Он не замечал и тех завистников, что в немалом числе кружили вечерами у его дома; но он был настолько убежден в преданности Милетты его интересам, что отныне мог позволить себе не проверять так строго, как прежде, кое-какие мелочи в своем хозяйстве. Глава религиозной конгрегации, членом которой, как и все грузчики, состоял г-н Кумб, выбранил его, полагая, что присутствие столь молодой особы в доме у человека его возраста может стать причиной скандала среди верующих; но хозяин Милетты, не отличавшийся большим умом, ответил своему собеседнику, что скорее надо возложить вину на Господа Бога за то, что он сотворил ее такой, чем на него, способного лишь честно извлекать пользу из этого совершенного творения Провидения.

Равнодушие г-на Кумба к Милетте длилось целых два года, вплоть до одного памятного вечера во второй половине осени.

В тот вечер Милетта пела: ненастные дни ее жизни были далеко позади! Голос ее был снежим и чистым; мы не хотим этим сказать, что какой-нибудь директор оперы, услышав его, воскликнул бы: «Вот тот самородок, которого я искал! Вот то „до“ верхней октаны или „до-диез“, какое я повсюду разыскиваю». Нет, этот голос не имел большой диапазон, ему не было дано проникнуть в тайны трелей и каденций, но он был пленительным, нежным и необычайно милым. Он поразил г-на Кумба в минуты его раздумий над усовершенствованием буйабеса и прервал его глубокие мысли на этот счет. Первым его порывом было призвать эту славку к молчанию, но он уже поддался очарованию ее голоса, и мысль более не подчинялась его воле — образно говоря, она ускользала от нее наподобие рыбки, которую рыбак пытается поймать в своем садке.

Сначала г-н Кумб испытал что-то вроде трепета, до того неведомого ему, и его охватило желание присоединить свой голос к серебристому голосу, услышанному им. К счастью, опьянение от пения Милетты не было столь сильным, чтобы он мог забыть, насколько безуспешны все попытки такого рода. Он откинулся в своем кресле-качалке и, закрыв глаза, покачивался в нем. О чем он думал? Ни о чем и обо всем. Воображаемое приоткрывало для него дверь в свой мир, полный приятных видений, и по черно-бархатному полю за его опушенными веками проходили и вновь появлялись тысячи золотых звезд и всполохов пламени; меняя формы, они принимали иногда облик Милетты и, мерцая несколько мгновений, угасали. С головокружительной быстротой его мысли перелетали от цветов к ангелам, а от ангелов — к небесным светилам, затем вновь возвращались к причудливым божествам, жившим в его мозгу — мозгу, работа которого до сих пор ограничивалась лишь архитектурными преобразованиями его домика, и все это совершалось с такой легкостью, что походило на чудо.

Господин Кумб подумал, что он сошел с ума. Но это безумие показалось ему настолько приятным, что он ничуть не возражал против него.

Но вот песня закончилась, Милетта смолкла, и г-н Кумб, открыв глаза, решился покинуть возвышенный мир и вновь спуститься на землю. Безотчетно он бросил первый взгляд на молодую женщину.

Милетта развешивала белье на веревках у берега моря, то есть занималась весьма прозаическим делом, однако г-ну Кумбу она показалась такой же очаровательной, как самая прекрасная из фей, через волшебные царства которых он только что мысленно пролетал.

Она полностью была одета как прачка, то есть в простую рубашку и юбку. Ее волосы, наполовину распущенные, свободно лежали на спине, и дуновение морского ветра, игравшего с ними, делало из них нечто вроде нимба. Ее белые округлые плечи выступали из коричневато-серого холста, как кусок белого мрамора, отполированный волнами, выступает из скалы; не менее белоснежной была и ее грудь, наполовину обнажавшаяся, когда Милетта поднимала руки; а когда она вставала на цыпочки, то еще резче выделялись тонкий изгиб ее талии и великолепная округлость бедер.

Увидев ее словно облитой золотом в красноватых отблесках заходящего солнца — оно выступало над иссиня-черным морем, служившим фоном всей картины, — г-н Кумб подумал, что он встретил, наконец, одного из огненных ангелов, только что представавших в его видениях столь прекрасными. Он захотел позвать Милетту, но голос замер в его пересохшем горле, и тогда он почувствовал, как на лбу его выступил пот, как он тяжело дышит, как сильно бьется его сердце, готовое выскочить из груди. В это самое мгновение Милетта подошла к г-ну Кумбу и, посмотрев на него, воскликнула:

— О Боже, сударь, какой же вы красный!

Господин Кумб не ответил, но то ли его взгляд, обычно невыразительный и тусклый, в этот вечер был почти что-сверкающим, то ли исходившие от него магнетические флюиды даже на расстоянии подействовали на Милетту, только она в свою очередь тоже покраснела и опустила глаза, а ее нервно сжатые пальцы стали крутить нитку на юбке; затем она отошла от своего хозяина и вернулась в домик.

Поколебавшись несколько минут, г-н Кумб последовал за нею. Осень — это весна флегматиков.

IV. ДЕРЕВЕНСКИЙ ДОМИК

Господин Кумб крайне щепетильно относился к своему положению в обществе. Он был не из тех, кто представляет себе Любовь с нивелиром вместо скипетра и принимает оковы из рук своей собственной кухарки: нет уж, увольте! Он бы ни за что не пожелал этого, пусть даже эта рука принадлежала бы одной из граций. Он был даже не из тех, кто полагает, что, коль скоро дверь заперта, стол накрыт, а вино откупорено, лишь дьявола беспокоит, на каком месте сидит Бабетта.

По отношению к женскому полу г-н Кумб испытывал всеобъемлющее отвращение. При таких его взглядах Милетта стала для него единственным исключением. Он был безмерно удивлен, что не смог сохранить свое хладнокровие, не смог остаться в совершенно здравом рассудке в те самые минуты, когда его терял даже царь богов. Если пение Милетты и оказало на него такое животворное влияние, какое весеннее солнце оказывает на природу, это влияние не заставило его забыть о благопристойности, о форме жестов и выражений, приличествующих хозяину по отношению к его служанке; и не раз в те самые мгновения, когда охватывавшее его возбуждение должно уже было бы заставить его забыть о расстоянии, когда-то существовавшем меж ними, все достоинство г-на Кумба противилось этому и облекалось в форму важных речей и весьма обоснованных наставлений по ведению домашнего хозяйства, и это сразу должно было напомнить молодой женщине, что никогда ее хозяин не пойдет на то, чтобы увидеть в ней еще что-то, кроме прислуги.

В сближении двух противоположных полов страсть не всегда играет столь существенную роль, как это представляется. Тысячи самых разных чувств могут привести женщину к тому, чтобы она отдалась мужчине. Милетта уступила г-ну Кумбу, поскольку испытывала к нему непомерную благодарность за оказанную ей помощь; да и потом, честный, аккуратный и удачливый подрядчик грузовых работ, сумевший составить себе состояние с помощью незаурядной твердости взглядов, вызывал у нее самое искреннее восхищение. И ничем непримечательная голова владельца домика в Монредоне была в ее глазах окружена неким ореолом; он представлялся ей полубогом, она выслушивала его с почтением, разделяла его пристрастия и, слепо подчиняясь ему, стала находить в его домишке поистине олимпийские размеры. Хотя г-н Кумб и требовал от бедной женщины проявлений преданности, сам он никогда не упускал случая показать себя: его убежденность в более низком положении его служанки заставила любой ее отказ считать просто невозможным.

Милетта никогда в жизни не обольщалась несбыточны ми надеждами, и ей не было знакомо чувство разочарования, а стало быть, и чувство унижения; она принимала свое положение в том виде, как оно было установлено ее хозяином, с какой-то трогательной и признательной безропотностью.

Так проходили годы, и в сундуке подрядчика грузовых работ прибавлялись экю за экю, а в садике Монредона высыпались одна за другой корзины с перегноем и навозом.

Но участь тех и других была разной: в то время как мистраль разбрасывал и перегной и навоз, экю мирно лежали, накапливались и приносили хозяину доход.

Делали они это так успешно, что по прошествии пятнадцати лет г-н Кумб всякий раз по понедельникам испытывал крайнее недомогание, когда он должен был покинуть Монредон, свою смоковницу, свои овощи и свои удочки, чтобы добраться до тесной квартирки на улице Даре, и эти повторявшиеся еженедельно приступы с каждым новым разом становились все сильнее. Какое-то время в его сердце боролись два чувства: любовь к своему домику и любовь к богатству. Сам Господь не погнушался оказать содействие г-ну Кумбу в этой тяжбе. В год 1845-й от Рождества Христова личный враг г-на Кумба был удержан в пещеристых убежищах горы Ванту и было ниспослано теплое и влажное лето. Пески Монредона проявили себя превосходно впервые с тех пор как подрядчик стал владеть своей землей. Побеги салата не засохли на корню, бобы быстро поднялись, а хрупкие стебли томатов даже согнулись, отягощенные гроздьями ребристых плодов; и, войдя однажды субботним вечером в свой садик, г-н Кумб, изумление которого равнялось его счастью, насчитал двести семьдесят семь цветков на грядке гороха. Он столь мало был готов к такому непредвиденному успеху, что издалека принял их за бабочек. Это событие увенчало триумфом его упорное сопротивление неудачам. С того часа как раскрылся первый цветок в его саду, г-н Кумб стал испытывать недовольство, если он лично не наблюдал, как они распускаются. Он уступил свою должность, обратил в деньги и поместил свой небольшой капитал, сдал в субаренду свое городское жилище и окончательно поселился в Монредоне.

Милетта не слишком благосклонно отнеслась к изменению его постоянного места жительства.

Придавая чрезмерное значение делам и поступкам владельца домика, мы оставили без внимания другой персонаж, которому предстоит сыграть определенную роль в нашем повествовании.

Правда, на протяжении семнадцати лет, через которые мы сейчас перескочили, его существование не представляло для нашего читателя интерес.

Мы хотим рассказать о ребенке Милетты и Пьера Мана.

Знали его, как и многих марсельцев, Мариус. Таким образом жители старого Марселя увековечивали память героя, освободившего их страну от нашествия кимвров, что являет собой трогательный пример, способный еще вызвать чувство восхищения утех, кого они называют французами. Итак, его звали Мариус.

В тот период, какого мы в своем рассказе наконец достигли, он был в полном смысле слова красивым юношей, одним из тех, при встрече с кем женщины поднимают голову так же, как лошадь при звуке трубы.

Мы предоставляем нашим читательницам право по их желанию, по их собственным вкусам нарисовать портрет Мариуса и заранее просим у них прощения, если в ходе дальнейшего повествования истина вынудит нас досаждать их предпочтениям, каковым мы стараемся угодить в данную минуту.

Бедная Милетта обожала свое дитя, и для этого у нее была тысяча поводов, самым важным из которых было то, что, сколь ни естественным было это чувство, ей приходилось его сдерживать.

Господин Кумб не любил Мариуса, хотя и не испытывал к нему неприязни. Он был в высшей степени лишен способности оценить материнские радости, зато слишком хорошо считал, чтобы не взвешивать расходы.

Милетта во имя воспитания своего ребенка жертвовала тем скромным жалованьем, которое г-н Кумб выплачивал ей, делая это так исправно, как будто временами вдохновлялся ее пением; он жалел бедную женщину и оплакивал те жертвы, которые она вынуждена была взять на себя, чтобы дать возможность маленькому шалопаю выучить алфавит; он великодушно облегчал ее жертвоприношения, скупо проявляя свое сострадание, выражавшееся не столько в сочувствии к ней, сколько в грубых окриках в адрес мальчика.

Когда же ребенок подрос, дело приняло совсем другой оборот! В целях своего личного утешения г-н Кумб сочинил аксиому, которую мы рекомендуем всем тем, кого огорчает правдивость зеркала: он утверждал, что красивый мальчик непременно негодяй, а Мариус действительно становился красивым мальчиком.

Когда г-н Кумб смотрел на него, брови его все больше и больше хмурились. Он упрекал Милетту за проявляемую ею чрезмерную нежность к ребенку, утверждая, что ее пристрастие к нему отвлекает ее от домашних обязанностей. Он неоднократно выражал недовольство по поводу небрежности, с какой ею было приготовлено какое-нибудь блюдо, приписывая это ее рассеянности из-за того, кого он заранее называл бездельником, и в то же время, следуя своей логике, он ежеминутно присматривал за своим кошельком; он полагал, что нельзя, имея такие глаза, какие были у Мариуса, рано или поздно не выкрасть этот кошелек.

Следствием такого настроения г-на Кумба стало то, что Милетта вынуждена была тайком дарить своему ребенку ласки. А тот, казалось, совершенно не замечал этого. Мариус отличался врожденным благородством души и возвышенностью чувств, характерными для его матери.

Милетта оставила его в неведении о своем прошлом; она ничего не рассказывала ему из грустной истории своей жизни, зато беспрестанно повторяла о его долге любить и почитать того, кого сама она никогда не называла иначе как их благодетелем, и мальчик изо всех сил старался выражать признательность, которая переполняла его сердце и которую он испытывал бы, даже если бы у г-на Кумба не было на это иного права, кроме любви, какую он сумел внушить Милетте, столь нежно любимой сыном.

Становясь старше, Мариус по-прежнему оказывал г-ну Кумбу немало знаков внимания, был предупредителен по отношению к нему, но с годами к этому прибавилось безграничное терпение и глубочайшее уважение. Было очевидно, что благодаря своей проницательности молодой человек догадался об истинных узах, существовавших между ним и подрядчиком грузовых работ.

В этой догадке его укрепляло поведение г-на Кумба, привыкшего мало-помалу к тому, что его называли отцом, и не противившегося этому.

К тому времени, когда г-н Кумб окончательно переселился из Марселя в Монредон, сын Милетты уже в течение года был мелким служащим одной из торговых фирм в городе. Каждый вечер он прибегал поцеловать свою мать. Именно этот вечерний поцелуй, которого Милетта теперь лишалась, был причиной того, что она, видимо, сожалела об отъезде из города. Милетта стала такой печальной, что г-н Кумб обратил на это внимание. Он был так рад взять верх по всем пунктам, увидеть, что он заставил замолчать любителей глупых шуток, утверждавших, будто ему пришлось позаимствовать в городском театре декорации, дабы в саду у него были деревья, — что ему не хотелось, чтобы выражение лица Милетты портило ему счастье.

И поэтому он позволил ей регулярно, по воскресеньям, вызывать сына в Монредон.

V. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ВЫЯСНЯЕТСЯ, ЧТО ПОДЧАС НЕПРИЯТНО БЫТЬ ОБЛАДАТЕЛЕМ ЧУДЕСНОГО ГОРОХА В СВОЕМ САДУ

Как-то в середине лета 1845 года случилось событие, в высшей степени изменившее жизнь г-на Кумба.

Однажды вечером, расположившись в тени, которую отбрасывали вместе смоковница и дом, он развалился на стуле, положив голову на последнюю его перекладину, и следил глазами отнюдь не за золотистыми облаками, убегавшими на запад, а за поспевавшими фигами, округлявшимися под каждым листочком на дереве, и в своем воображении уже вкушал их янтарную мякоть. Сидя так, он услышал голоса двух людей, проходивших вдоль решетчатой изгороди из тростника, которая ограждала его садик со стороны улицы. Один из собеседников говорил другому:

— Вы сейчас составите свое мнение о качестве здешнего песка, черт побери, и нигде — ни в Бонвене, ни в Эгаладах, ни в Бланкарде, ни за серебро, ни за золото — вы не смогли бы найти то, что вы сейчас увидите. У короля Франции, сударь, у самого короля Франции в его саду нет ничего подобного!

И пока г-н Кумб с бьющимся сердцем перебирал в памяти, к чему могли относиться такие похвалы, двое прохожих остановились перед небольшой деревянной калиткой в ограде его владений. Один из них был хозяин соседнего участка земли; другой — незнакомый молодой человек: г-н Кумб видел его в Монредоне впервые.

Остановившись, первый указал на зеленый сад, тогда уже пышно разросшийся, — точнее сказать, на грядку с горохом, зеленые побеги которого колыхались от дуновений ветра.

— Взгляните! — воскликнул сосед, и жестом усилил торжественность повелительной интонации своего голоса.

Господин Кумб покраснел, словно юная девица, впервые услышавшая комплимент по поводу своей красоты, и был уже готов скромно потупить взор.

Молодой человек рассматривал сад с меньшим воодушевлением, чем его собеседник, но тем не менее очень внимательно; затем оба удалились, а г-н Кумб так и не смог заснуть. Всю ночь он представлял себе, с какими приветствиями ему следует обратиться к этому вежливому человеку, как только он встретится с ним.

На следующий день, когда г-н Кумб поливал дорогие его сердцу растения и Милетта помогала ему в этом, он вдруг вновь услышал голоса, доносившиеся уже не с улицы, а с той стороны, где длинная полоса дюн и холмов отделяла его владения от полудюжины домов, составлявших деревню Ла-Мадраг, и где вплоть до описываемых нами событий заброшенная полоса земли была предоставлена лишь шалфею, бессмертнику и дикой гвоздике, в зависимости от времени года покрывавшим ее то белым, то желтым, то розовым ковром.

— Кого это сюда черт несет? — проворчал г-н Кумб, предвкушая минуту наслаждения, уже испытанного им накануне.

Затем, не давая Милетте времени на ответ, он перенес стул вдоль тростниковой ограды своего сада и, осторожно раздвинув ее, постарался удовлетворить свое любопытство.

Доносившиеся голоса принадлежали всего-навсего трем или четырем рабочим; однако они принесли с собой веревки, колья и вехи и размечали углы на пустыре, граничившем с домиком г-на Кумба. А г-н Кумб был не из тех, кто не задался бы вопросом, что все это могло означать.

Выяснилось, что один из жителей Марселя, возможно пленившись блестящей перспективой, какую предоставляло взорам прохожих жилище г-на Кумба, купил соседний участок и собирался построить виллу по образцу его домика.

Господин Кумб довольно безразлично отнесся к этой новости. Он не был мизантропом по убеждениям. Он не искал одиночества, а скорее примирился с ним; хотя общество людей его ничем не привлекало, он, однако, вовсе не стремился избегать его.

И тем не менее неудобства от нового соседства не замедлили сказаться. Приступив к работе на следующий же день, рабочие выкопали ров вдоль всей ограды, отделявшей одно владение от другого.

Возобновив расспросы, г-н Кумб услышал в ответ, что его будущий сосед не считает имеющуюся тростниковую ограду достаточной и намеревается заменить ту ее часть, что обращена к нему, большой каменной стеной.

При этих словах безразличие г-на Кумба сменилось на прямо противоположное чувство. Он подумал о том, что эти ненужные оборонительные укрепления закроют ему вид на море и на мыс Круазет, и в тот же миг влюбился как безумный в их неповторимую красоту. Кроме того, это сооружение затмит его собственное: его тростниковая ограда будет выглядеть весьма жалко рядом с роскошной каменной стеной соседа. А его домик в сравнении с виллой значительно проиграет в общественном мнении. И это последнее соображение столь сильно повлияло на г-на Кумба, что он тотчас же привлек одного из каменщиков, орудовавших на соседнем участке, и задал ему работу у себя С целью сравниться со своим соседом.

Эти непредвиденные расходы сразу же вызнали глухой ропот в трезвом рассудке г-на Кумба, в ком склонность к порядку и бережливости руководила всеми его действиями, но самолюбие собственника сумело подавить эти укоры. Он сказал самому себе, что такая стена совершенно по-другому, нежели тростниковая ограда, предохранит его сад и, имея явно больше преимуществ, укроет его от похитителей фруктов и овощей, недостатка в которых отныне быть не могло. И когда наконец его новая стена, вчетверо выше прежней, была завершена, она выглядела так внушительно, она была так чисто оштукатурена и побелена, а бутылочные осколки, украшавшие ее верхний край, так красиво переливались на солнце, что г-н Кумб почувствовал глубокую признательность человеку, благодаря начинанию которого он решился на подобные расходы.

И г-н Кумб вернулся к рыбной ловле, работам в саду и прекраснейшему расположению духа; о своем будущем соседе он вспоминал, лишь думая о том, каким приятным занятиям они могли бы предаваться вместе с ним, если тот вдруг любит рыбалку.

Однако по прошествии некоторого времени г-н Кумб, бросив взгляд на быстро продвигавшиеся работы у его соседа, заметил, что они велись с таким масштабом, какого он до этого и не мог предположить, и впервые в жизни испытал укол в сердце от чувства зависти. Но он тут же поспешил его подавить, ведь если дом соседа обещал быть самым величественным в Монредоне, то его собственный несомненно останется самым привлекательным. Разве испытывал бы он зависть, управляя своей отличной легкой парусной шлюпкой, при виде великолепного королевского фрегата, паруса которого отбрасывают тень на морскую гладь?

Однако сердце г-на Кумба не было настолько свободным от дурных мыслей, чтобы не ощутить потаенного чувства радости, когда он обнаружил тяжеловесность и массивность остова крыши соседского дома и увидел, что она выступает на несколько футов за пределы поддерживающих ее щипцов, а такое нарушение пропорций портит, в конечном счете, все здание, которое она должна накрывать. Тем не менее кровельщики, столяры и маляры все прибывали: одни приносили черепицу какой-то особой формы; другие устанавливали на всех этажах такие искусно сделанные балконы, что они скорее походили на кружева; третьи расписывали стены под еловые доски, изобилующие прожилками, причем делали это настолько умело, что постепенно псе здание приобрело гармоничный вид — может быть, несколько, безыскусственный, но и высшей степени изящный.

Это было шале, а они в то время редко встречались и все ими восхищались.

Однако мы не поручимся, что то чувство, которое вызывало это шале у г-на Кумба, было восхищением. Он разглядывал его с досадой, нахмурив широкие брови и поджав губы, и еще раз его рассудку и здравому смыслу пришлось выдерживать настоящую борьбу с теми советами, которые внушала ему его собственная гордыня. И вновь он одержал над ней победу, но, как всегда, неокончательную, ибо, хотя его любопытство и было возбуждено настолько, что он страстно желал узнать имя счастливого владельца нового имения, он не мог решиться пойти и спросить об этом у рабочих. Ему казалось, что краска на его лице выдаст то опасение, какое вызывает у него будущее соперничество. Господин Кумб был смущен, взволнован и лишь украдкой бросал взгляды на красноватые стены своего домика, при виде которого еще совсем недавно он испытывал чувства счастья и гордости.

Несмотря на все старания отогнать на задний план любую мысль о новом шале и его владельце, г-на Кумба беспрерывно занимало одно — он хотел узнать имя этого человека. Неожиданно ему помог случай.

Строительство соседнего дома продвигалось так быстро, что некоторые из овощных культур еще являли свое великолепие, столь характерное для сада г-на Кумба прошлым летом. Пыль от извести и гипса, распространившаяся в воздухе из-за строительных работ на соседнем участке, заметным слоем покрыла эти растения, и г-н Кумб с щеткой в руках и ведром у ног принялся их отмывать. Вдруг он услышал звук подъехавшей коляски; она остановилась перед оградой, закрывавшей соседский сад.

Еще утром он заметил со стороны рабочих какое-то оживление, указывавшее на приготовление к приезду хозяина, и, не сомневаясь, что так и произойдет, г-н Кумб взобрался на скамейку и осторожно приподнял голову над их общей стеной. Он увидел рабочих, собравшихся во дворе; один из них держал в руках огромный букет цветов и, как только экипаж подъехал, вручил его одному из вышедших из него господ.

Это был молодой человек лет двадцати пяти, с лицом открытым и решительным, изысканно одетый; приехал он в сопровождении трех друзей. Взяв букет, он в ответ положил в руку рабочего чаевые; эти чаевые, должно быть, были вполне приемлемыми, поскольку до того спокойное выражение лица рабочего сразу сменилось на восторженное. Из груди его вырвался оглушительный крик: «Да здравствует господин Риуф!» — и его товарищи, уверенные, что он не кричал бы так, будь чаевые недостаточными, поддержали его криками ура с какой-то неистовой радостью.

Это имя ничего не говорило г-ну Кумбу.

Пока молодые люди осматривали дом изнутри, рабочие собрались как раз напротив того места, где устроил наблюдательный пункт г-н Кумб, и принялись считать и делить между собой деньги. Чаевые составляли пять луидоров.

«Черт возьми, — прошептал про себя г-н Кумб. — Сто франков! Этот господин, должно быть, очень богат. Впрочем, меня больше не удивляет, что он потратил столько денег на каменную кладку. Когда строительство моей стены было завершено, я дал, помнится, поденщикам десять франков чаевых, и найдется немало людей, которые наобещают и не дадут столько. Сто франков! Да этот господин владеет всеми судами в порту Марселя! Если так, то тем лучше! Это соседство сулит немного разнообразия в жизни. И потом, такому богатому человеку непременно будут покупать рыбу; по крайней мере, он не станет, в этом я уверен, ловить ее там, где я, и не будет опустошать прибрежные воды. Он производит впечатление доброго малого, веселого, открытого и без церемоний; он наверняка будет устраивать обеды и, возможно, пригласит на них меня. Еще бы! Он должен меня пригласить, разве я не его сосед? Что и говорить?! Я определенно рад, что ему пришла в голову мысль обосноваться в Монредоне!»

VI. ШАЛЕ И ДЕРЕВЕНСКИЙ ДОМИК

Весь поглощенный чудесными картинами будущего, нарисованными его воображением, г-н Кумб весело потирал руки, как вдруг до него донесся стук открывающегося в новом доме окна. Едва он поспешно спрятал голову, чтобы не быть застигнутым врасплох во время своей невинной слежки, как на балконе шале появились молодые люди. Они говорили громко и все разом.

— Прекрасный вид! — сказал один. — Это самый прекрасный вид во всем крае.

— Ни одно судно не войдет в порт Марселя, не попав под огонь наших подзорных труб, — проронил другой.

— Не говоря уже о рыбе: чтобы поймать ее, нужно лишь протянуть руку, — заметил третий.

— Но пост, где он? Я не вижу поста, — вновь заговорил первый.

— Проявите немного терпения, — в свою очередь сказал хозяин дома, — потерпите, и у вас будет все, что вам заблагорассудится. Ведь скорее для других, чем для самого себя, я решил построить этот деревенский домик.

— Ручаюсь, мой дорогой, что одно ты не добудешь: я имею в виду деревья.

— Да полноте! Деревья! К чему они? — возразил тот, кто высказался первым. — Разве нельзя найти фрукты в Mapj селе и привезти их оттуда?

— А заодно оттуда привезти тебе и тень?

— Успокойтесь, — промолвил владелец дома. — У вас будут деревья; мы не изолированы лишь с одной стороны, и именно с этой стороны, — добавил он, указывая на домик г-на Кумба, — нам нужно укрыться от слежки.

— Да, поскольку будет весьма неприятно, если нас вновь побеспокоит полиция.

— Да, черт побери, это правда. С этой стороны у тебя есть сосед, а я и не видел этого домишка.

— Какая же, Боже мой, хибарка!

— Да это просто курятник.

— Ну нет… Если вы хорошо его видите, то можете заметить, что он выкрашен в красный цвет: это кусок голландского сыра.

— А кто в нем живет? Ты его знаешь?

— Какой-то старый дурак, слишком озабоченный тем, не пустила ли, случайно, ростки его капуста, чтобы подсматривать заделами и поступками членов общества Вампиров. Будьте спокойны, я навел точные справки. Кстати, если он станет стеснять нас, всегда найдется средство избавиться от него.

Господин Кумб не упустил ни слова из этого разговора. Когда он услышал пренебрежительные слова о своем жилище, у него на мгновение возникла мысль обнаружить себя и ответить на них обоснованной критикой соседского дома, недостатки которого в эту минуту показались ему из ряда вон выходящими; но когда молодой хозяин заговорил о вампирах и с поразительными непринужденностью и беспечностью заявил о своем намерении избавиться от докучливого соседа, г-н Кумб предположил, что он встретился лицом к лицу с опасным сообществом злоумышленников. На мгновение кровь застыла в его жилах, и, чтобы избежать взглядов этих кровососов, он стал нагибаться все ниже и ниже, пока чуть ли не распластался на своей скамейке.

Тем не менее, убедившись, что со стороны соседа не доносилось никаких звуков, он понемногу пришел в себя и бросил взгляд в лагерь тех, кого с этой минуты считал своими врагами. Сначала он расправил грудь, затем плечи, поднял голову и встал во весь рост, пока наконец его лоб не оказался на том же уровне, что и гребень стены. Но именно в этот миг одному из молодых друзей г-на Риуфа пришла в голову та же мысль, что и г-ну Кумбу, и выбрал он точно то же место, что и тот, чтобы осмотреть владения соседа, причем тем же способом, — так что, когда г-н Кумб поднял глаза, он увидел прямо напротив себя лицо, которому редкие черные бакенбарды придавали поистине сатанинский вид.

От неожиданности и нахлынувшего на него чувства страха г-н Кумб сделал столь резкое движение всем корпусом, что нетвердо стоявшая на песке скамейка покачнулась и он упал на землю.

На зов своего товарища тут же прибежали трое других молодых людей, и под их гиканье, под град насмешек и язвительных шуток несчастный г-н Кумб отступил к своему домику.

Итак, война между старым землевладельцем и теми, что именовали себя членами общества Вампиров, была объявлена.

Поскольку г-н Кумб был совершенно в стороне от романтического движения своего времени и никогда не стремился к углублению познаний в области физиологии чудовищ промежуточного мира, слово «вампир» вызывало в его памяти лишь смутные воспоминания о нескольких сказках из числа тех, которыми его убаюкивали в детстве, и от этого воспоминания по его телу побежали мурашки.

Господин Кумб подумал было о том, что надо предупредить власти, но никакими точными сведениями он для этого не располагал; затем, устыдившись собственной слабости, он решил сначала дождаться предполагаемых им актов насилия, а уж потом прибегнуть к закону для своей защиты. И с этого времени он стал постоянно наблюдать за своими соседями.

К несчастью, складывалось впечатление, что хозяин шале заранее остерегался г-на Кумба, поскольку спустя два дня, именно так, как он и обещал, по всей длине общей стены рабочие высадили ряд прекрасных пирамидальных кипарисов, уже возвышавшихся над ней на два фута.

Подобные меры предосторожности лишь удвоили опасения г-на Кумба, и, решив расстроить заговор тех, кого он заранее считал негодяями, и предать гласности преступления, на которые, вне всяких сомнений, они были способны, он потихоньку, с помощью нескольких скамеек, соорудил нечто ироде бельведера на своей почти плоской крыше, и это дало ему возможность сверху вести наблюдение за домом, уже доставившим ему столько забот.

В течение целой недели при малейшем шуме с соседской стороны он обязательно поднимался на свой наблюдательный пункт, однако ни разу не заметил ни г-на Риуфа, ни его друзей. Была привезена мебель и кухонная утварь, однако не это интересовало г-на Кумба. Но когда в пятницу он увидел, как с двухколесной тележки спустили какое-то громоздкое устройство, покрытое серым полотнищем, из-под которого торчали две длинных железных руки, оканчивавшиеся рычагами; когда он заметил, с какими предосторожностями этот предмет был перенесен во двор шале, — он подумал, что нашел разгадку.

Общество Вампиров было обществом фальшивомонетчиков.

И потому с тревожно бьющимся сердцем, едва переводя дух, в субботу вечером он поднялся на наблюдательный пункт.

Около восьми часов вечера прибыл г-н Риуф со своими тремя сподвижниками.

Ночь была темной и беззвездной; сквозь наглухо закрытые в шале ставни из комнаты на первом этаже пробивался бледный свет.

Внезапно, хотя г-н Кумб не слышал шагов на дороге, калитка в саду соседа повернулась на петлях; в то же мгновение он заметил двух громадных призраков, одетых в черное, скорее скользивших, нежели шедших по песку аллеи.

Он услышал легкий шелест своего рода саванов, скрывавших от него очертания призраков.

Призраки бесшумно вошли в шале, по-прежнему остававшееся безмолвным и мрачным.

Господину Кумбу казалось, что его сердце готово выскочить из груди. Капли холодного пота выступали у него на лбу. Он не сомневался, что увидит сейчас некое странное зрелище. И действительно, дверь шале вновь отворилась, но на этот раз чтобы выпустить тех, кто был в доме.

Двое первых, увиденных им, были одеты в длинные монашеские рясы с капюшонами: это была одежда серых кающихся грешников, тех, кого в Марселе называли членами общества Святой Троицы и в чьи обязанности входило погребение умерших.

Один из них держал в руке веревку. Другой конец ее был завязан на шее юной девушки, шедшей непосредственно за ним. Затем следовали другие кающиеся грешники, одетые, как и двое первых, во все серое.

Девушка была смертельно бледна; ее длинные распущенные волосы ниспадали по плечам и окутывали покрывалом грудь, которую льняное платье, ее единственная одежда, оставляло обнаженной.

Как только все кающиеся грешники собрались в саду, они приглушенными и неровными голосами запели погребальные псалмы. Завершив третий круг, они остановились у колодца, над которым была установлена железная поперечина, напоминавшая виселицу.

Один из кающихся грешников взобрался на эту поперечину и, сев там на корточки, стал похож на огромного паука.

Другой привязал веревку к кольцу.

Девушку подняли и поставили на самый край колодца, и г-ну Кумбу послышалось, как палач откликнулся на мольбы жертвы лишь тем, что велел своему товарищу быть готовым к тому, чтобы спрыгнуть на плечи несчастной.

Остальные кающиеся распевали «De profundis» note 6.

Господин Кумб дрожал как лист, его зубы часто стучали, а дыхание походило на хрип. Однако он не мог позволить, чтобы несчастная умерла таким образом. Нужно было подумать о том, чтобы вырвать ее из лап этой ужасной смерти, а уж затем — о том, чтобы сохранить себя для мести этим манам. Он собрал все свои силы и испустил крик, пытаясь придать ему устрашающий оттенок, но испытываемый им ужас сдавил ему горло.

В это мгновение ему показалось, что хляби небесные разверзлись над его головой; он почувствовал себя мокрым с головы до ног; мощный поток воды с силой ударил его в грудь и опрокинул навзничь. Прямо на него был направлен брандспойт пожарного насоса, приводимого в движение пятью парами крепких рук.

К счастью, крыша его дома находилась невысоко над землей, а песок, из которого состояла почва, был столь мягок, что падение не причинило ему ни малейшей неприятности. Почти обезумев, потеряв голову, не отдавая себе отчета в том, что с ним сейчас произошло, он со всех ног бросился к мэру Бонвена.

Он нашел главу мэрии в единственном в этих краях кафе; магистрат занимал досуг, предоставленный ему его подопечными, партией игры в пикет.

Появление в пропитанном табачным дымом зале г-на Кумба, в мокрой одежде, покрытого толстым слоем песка, бледного и с блуждающим взглядом, было встречено взрывом гомерического хохота. А когда он рассказал об увиденном и о только что происшедшем с ним, раскаты смеха лишь усилились.

Мэру города пришлось приложить немало усилий, чтобы убедить бывшего подрядчика грузовых работ, что он стал жертвой розыгрыша и что участвовавшие в нем молодые люди, заметив проявленное им любопытство, решили его за это наказать, а потому он не имеет права жаловаться. Напрасно мэр советовал г-ну Кумбу отнестись к происшедшему со смехом; он так и не смог убедить его в этом.

Вне себя от ярости, г-н Кумб вышел из кафе. Он вернулся к себе, и обуревавшие его досада и гнев мешали ему даже на мгновение обрести покой. От терзавших его переживаний он в эту ночь так и не сомкнул глаз.

А г-н Риуф вместе со своими друзьями устроили на всю эту ночь настоящий шабаш. До г-на Кумба доносился звон бокалов и тарелок, грохот разбиваемых бутылок и взрывы какого-то нечеловеческого хохота. Двадцать голосов одновременно исполняли двадцать песен, не имевших между собой ничего общего, кроме одного — все они были позаимствованы из самого непристойного, что в этом жанре предлагает морской флот, и неизменным музыкальным аккомпанементом им служил лязг ударяемых друг о друга лопат, чанов и кастрюль.

Но вот наступил день; к этому времени ярость г-на Кумба переросла в нервное возбуждение. Но и день не улучшил полностью его положение. Казалось, проклятые соседи и не собирались сделать передышку, и если шум стал меньше, то нельзя сказать, что он прекратился вовсе: грохот стих, но крики и смех раздавались с прежней силой.

Кроме того, г-ну Кумбу, прижавшемуся к окну, казалось, что оставленный на балконе соседнего дома караульный выслеживает миг, когда он выйдет из дома. В результате г-н Кумб, чтобы не подвергать себя насмешкам со стороны членов этой банды, не поехал на намеченную им прежде великолепную рыбную ловлю у Карри и провел взаперти весь день, не смея ни подышать воздухом на пороге, ни приоткрыть окно.

Вечером у соседей вновь началось буйное пиршество, и г-н Кумб, как и накануне, всю ночь не смыкал глаз. Наконец до него дошел смысл слов, услышанных из уст главы мэрии Бонвена; он понял, что имел дело с бандой веселых прожигателей жизни, желавших лишь одного — посмеяться над ним. Он окончательно осознал это тогда, когда, стоя за занавеской и подглядывая за группой прекрасных гризеток, с насмешливым видом рассматривавших его домик, он узнал среди них несчастную, казнь которой, готовившаяся накануне, вызвала у него столь сильные переживания.

Но будь эти молодые люди преемниками Гаспараде Бесса или Мандрена, г-н Кумб не почувствовал бы к ним и доли той ненависти, какую он испытывал в это время.

Мы уже говорили, каким полным, совершенным было прежде счастье г-на Кумба, и это избавляет нас от необходимости описывать его отчаяние, когда он увидел свое счастье низвергнутым с подобной высоты. Такое человек понимает без труда. И хождение на протяжении целого дня взад и вперед по своему домику лишь удвоили его возбуждение. Всю ночь он вынашивал замыслы жестокой мести и утром отправился в Марсель, опередив хозяина соседнего шале, которому предстояло вернуться в город в понедельник, согласно неизменному обычаю тех марсельцев, кто не устроил свой домашний очаг в сельской местности.

Вечером г-н Кумб вернулся к себе, обзаведясь отличным двуствольным ружьем, купленным им у Зауэ, а на следующий день судебный исполнитель вручил г-ну Риуфу распоряжение с требованием отодвинуть от стен участка его соседа кипарисы, посаженные на не предусмотренном законом расстоянии. Таков был первый враждебный акт, который подсказал гнев г-ну Кумбу.

Право было на его стороне, он выиграл этот процесс. Однако стряпчий его противника любезно уведомил г-на Кумба, что его клиент подал апелляцию и решил вести судебную процедуру столь долго, что, когда г-н Кумб справится со своим упрямством, кипарисы окажутся такими старыми, что общество по охране памятников неизбежно возьмет их под свою защиту.

Пока дело слушалось в суде, обитатели и постоянные посетители шале устроили своему соседу настоящую партизанскую войну.

Все публичные оскорбления, принятые в подобных случаях, были пущены в ход. Каждый день г-н Риуф своими школярскими выходками наносил новые обиды и так уже уязвленному до глубины души г-ну Кумбу, который находился теперь в состоянии постоянного раздражения и во всеуслышание объявил тем, кому угодно было его слушать, что он не уступит в этой борьбе и будет стоять насмерть, защищая свой домашний очаг. Чтобы ясно дать понять противнику свои намерения, он подчеркнуто стал упражняться в стрельбе из огнестрельного оружия, для чего устроился как на посту в своей комнате и с терпением дикаря стал выслеживать птиц, прилетавших на насесты, устроенные им посреди своего сада.

Но, поскольку птицы чаще всего не прилетали, он изрешетил дробью ветки садовых деревьев. Звуки раздававшихся выстрелов не приводили его преследователей в ужас, как предполагал г-н Кумб, и нередко, когда какой-нибудь дерзкий воробей, спасаясь от летящей дроби стремительно улетал, со стороны соседнего дома раздавался оглушительный свист, имевший целью оскорбить охотника за его неловкость.

Однажды утром г-ну Кумбу чуть было не удалось добиться блестящей победы. Он встал на рассвете и, не одеваясь, принялся разглядывать насесты.

Заметив нечто огромное по размерам, выделявшееся черным пятном на фоне чуть окрашенного зарей неба, он, весь трепеща от ослепительной надежды, схватил свое ружье.

Что это была за огромная птица? Ястреб, сова или, может быть, фазан? Но, что бы это ни было, г-н Кумб заранее предвкушал свой триумф и замешательство противников.

Он осторожно приоткрыл окно, встал на колени, облокотился на подоконник, долго целился и наконец выстрелил.

О счастье! Сразу после этого он услышал глухой звук упавшего на землю тяжелого тела. Опьянев от радости и забыв о том, что он был почти раздет, г-н Кумб бросился вниз по лестнице и подбежал к дереву. На земле лежала великолепная сорока, и г-н Кумб устремился к ней, не замечая ее окаменелости, которую он, несомненно, принял за трупное окоченение.

Однако это было всего лишь чучело сороки, и на одной из ее лапок висела табличка с датой изготовления его и фамилией чучельника. Дата была двухгодичной давности, а чучельником — сам г-н Риуф. Впрочем, для демонстрации еще большей наглядности своего участия в подготовке такой развязки охотничьих занятий г-на Кумба его соседи одновременно появились у всех дверей шале, аплодируя и громко крича браво.

Господин Кумб хотел было разрядить свое ружье последним выстрелом по этой банде, но присущая ему осторожность взяла верх над горячностью его характера, и, совершенно подавленный, он добрался до своего убежища.

Произошло все это воскресным утром, и, во избежание новых оскорблений, г-н Кумб на весь день закрылся у себя в доме.

Далеко позади остались те времена, когда сердце г-на Кумба наполняла удовлетворенная гордость, видевшая его желания исполненными; страшная буря, совсем не та, что поднимал мистраль, прошла по его жизни; его привычные удовольствия и столь приятные ему занятия потеряли для него нею спою привлекательность, и в то же время исчезла та высочайшая вера в свои силы, которой он некогда владел; он чувствовал себя как какой-нибудь тунец, трепыхающийся на крючке лески, намотанной на пробковую пластину, в то время как сердце его уже не бьется; он так низко пал в собственных глазах, что у него уже не было мужества воздать себе славу за великолепный урожай, полученный им в саду в минувшем году.

Никто не в силах определить вместимость человеческого сердца; порой достаточно одного зернышка, чтобы наполнить его радостью, а порой ему нужна целая гора для ощущения довольства и счастья. До сих пор сердце г-на Кумба было в достаточной мере заполнено ничтожными удовольствиями, невинными развлечениями и мелкой суетой, но теперь оно было совсем опустошенным и мало-помалу наполнилось ненавистью к виновникам полной перемены его жизни.

И ненависть г-на Кумба возрастала тем сильнее, чем больше он чувствовал собственное бессилие. Однако вплоть до последнего времени это чувство оставалось в определенных границах. Как нередко поступает воюющая держава, г-н Кумб приложил все силы к тому, чтобы скрыть поражение от своего собственного народа: он сделал так, чтобы ни в коем случае не посвящать Милетту в причины своего столь дурного расположения духа; однако его досада переросла в отчаяние, это дурное расположение духа стало переполнять его, прорываться наружу и в конце концов проявило себя в виде яростных восклицаний.

У Милетты состояние ее господина и повелителя вызывало смутное беспокойство, но она не догадывалась о его истинной причине. Опасаясь, как бы не помутился его рассудок, она предложила ему свою помощь, но он отверг ее, и Милетта укрылась на кухне.

Оставшись в одиночестве, г-н Кумб отдался во власть мучительных наслаждений воображаемой мести. В мечтах он видел себя королем, который велит («дернуть без долгих церемоний соседей и пройтись лемехом плуга по этому бесчинному шале; перейдя затем в новый круг фантазий, он вообразил, что стал Робинзоном и перенесся на необитаемый остров вместе со своей любимой смоковницей, садом, домом и Милеттой, превратившейся в Пятницу. Наконец он дошел до того, что стал проклинать пышное цветение на грядке с горохом, ибо это оно, вне всякого сомнения, повлекло за собой столь несносное соседство. То был, конечно, самый неопровержимый довод, который он мог извлечь из беспорядка, внесенного в его мысли всеми этими событиями.

Между тем он вдруг услышал какой-то тихий разговор на кухне. Он осторожно приоткрыл дверь, решительно настроенный сделать строгий выговор Милетте, если она позволила себе принять кого-нибудь без его разрешения.

На одном из стульев, рядом с маленьким креслом, в котором сидела Милетта, он увидел Мариуса, бережно державшего обеими руками руки своей матери и нежно беседовавшего с ней. То был его свободный день, а г-н Кумб сам сделал возможными эти еженедельные визиты Мариуса. И у него не было никакого повода излить на них хотя бы часть той желчи, что так угнетала его.

Господин Кумб это понимал, и тут у него вдруг родилась блестящая мысль.

Он раскрыл свои объятия молодому человеку, почтительно сделавшему шаг ему навстречу, прижал его к своей груди, и улыбка осветила его лицо.

VII. ГЛАВА, В КОТОРОЙ АВТОР ВЫНУЖДЕН, К СВОЕМУ БОЛЬШОМУ ОГОРЧЕНИЮ, СОВЕРШИТЬ ЗАИМСТВОВАНИЕ У СТАРИКА КОРНЕЛЯ

Но улыбка лишь на мгновение показалась на устах г-на Кумба. Затем губы его еще плотнее сжались и выражение лица вновь стало серьезным и озабоченным.

Милетту глубоко тронула та нежность, с какой хозяин домика встретил Мариуса. Да и тот был взволнован не меньше, чем его мать.

— Да что с вами? — спросил Мариус.

Молчание г-на Кумба было весьма красноречивым; он заморгал, двигая веками вверх-вниз и пытаясь таким образом выдавить из них слезу.

Если дипломатия считается наукой, то это, без сомнения, единственная, которой владеют без всякого предварительного обучения. Бывший грузчик чутьем понял, что, для того чтобы потребовать от своих подданных жертву, ему прежде всего предстоит всколыхнуть их души в надежде найти мстителя; его самолюбие безропотно согласилось пройти под кавдинским ярмом. Он повалился на стул так, как это сделал бы человек в полном упадке сил.

— Дети мои, — промолвил он, — к чему мне рассказывать нам, что со мной, раз вы не сможете облегчить мои страдания? Я могу вам сказать только одно: если так будет продолжаться, то очень скоро в этом доме вы увидите кающихся грешников.

— Ах, Боже мой, — с мокрым от слез липом воскликнула Милетта так, как будто она уже увидела труп г-на Кумба на погребальном ложе.

— Да нет, это невозможно, — в свою очередь сказал Мариус, потрясенный как горем своей матери, так и этим страшным пророчеством человека, которого он почитал и любил как родного отца.

— Дети мои, — продолжал г-н Кумб, — душа моя столь опечалена, что я отчетливо вижу: недалек тот день, когда я получу расчет в этом мире и мне надо будет перейти а услужение к тому великому хозяину, что находится на Небесах.

— Что же является причиной этой печали? — спросил Мариус, у которого глаза блестели от слез, а губы дрожали.

— Но, — добавил г-н Кумб, избегая ответа на последнюю реплику, — прежде чем меня, как панцирь морского ежа, выбросят из этого мира, я хочу оставить вам свои последние распоряжения.

Милетта зарыдала с удвоенной силой и заглушила слова своего хозяина. Но голос Мариуса возвысился над рыданиями его матери и последними словами г-на Кумба: сын Милетты устремился к нему навстречу и с той преданностью, в проявлениях которой у жителей юга всегда что-то заимствовано от гнева, сказал ему:

— Отец мой, у вас нет необходимости давать мне какие бы то ни было распоряжения; если они касаются того, чтобы быть честным и трудолюбивым, то на протяжении долгого времени для меня было достаточно вашего примера, чтобы понять: быть таким — обязанность порядочного человека. Что касается моей любви к матери, то, будь моя мать даже святой, посланной Господом Богом, сердце мое не сможет дать ей любви больше той, какую я ей даю. Если речь идет о сохранении доброй памяти о вас, то легко предположить, что я сберегу по отношению к вам великое чувство признательности. Разве не вы вместе с моей матерью, которую я буду лелеять и почитать, заботились обо мне в моем детстве? А вот что нужно донести до нашего сведения, так это причины вашей печали, о которых мы ничего не знаем, и основания для ваших мрачных предчувствий, ничем не оправданных. Почему вы больше не рассчитываете на нас, отец? И если вас удручает какая-то неприятность, соблаговолите поведать нам о ней. Если понадобится ползти на коленях на Сент-Бом, чтобы молить Бога о нашем здоровье, то мы — моя мать и я — готовы на это.

Слушая Мариуса, г-н Кумб проникся умилением, что случалось с ним редко. Сын Милетты начал одерживать победу над предубеждениями г-на Кумба в отношении мужской красоты. Но не благородство выражаемых Мари-усом чувств столь сильно тронуло сердце г-на Кумба — едва ли он поверил в него полностью; услышав энергичный голос молодого человека и почувствовав силу его негодования, бывший грузчик ощутил, что он найдет в юноше Сида Кампеадора, которого он искал, хотя никогда о нем не слышал. На мгновение ему стало немного стыдно от сознания того, что столь вдохновенная преданность проявилась по такому ничтожному поводу; но его полная ненависти антипатия к соседу была намного сильнее этого едва заметного довода разума, и во второй раз за этот день он сгреб Мариуса в охапку и прижал к своей груди.

— Видишь ли, сын, — сказал он, освободив одну из своих рук и подав ее Милетте, тут же покрывшей ее слезами и поцелуями, — этот домик с некоторых пор стал для меня адом; я бы хотел покинуть его и в то же время я чувствую, что умру, если больше не увижу его.

— Но почему же? — перебила его Милетта. — Разве в этом году у вас не было всего, чего только можно пожелать? Разве длань Господня не благословила все, что вы доверили земле? Почему же в вас произошла такая перемена? Ведь всего восемь месяцев тому назад я видела вас таким счастливым, поскольку ничто больше не заставляло вас покидать ваше пристанище ради того, чтобы возвращаться в город?

Спокойным, но торжественным жестом руки г-н Кумб указал на соседнее шале, красная черепичная крыша которого виднелась невдалеке.

Милетта вздохнула; сопоставляя кое-какие обстоятельства, она догадывалась о мотивах дурного расположения духа ее хозяина, ей были понятны его робкие охотничьи занятия, когда он проводил столько времени в ожидании прилета птиц. Мариус же совершенно не был в курсе всех этих обстоятельств, поэтому он с изумлением вопрошающе смотрел на г-на Кумба.

— Да, — продолжал г-н Кумб, — именно в этом секрет моей печали, именно здесь кроется причина моего отвращения к жизни. Кстати, Милетта, я ни в чем не признавался тебе, но, когда я в первый раз увидел рабочих, копающих в песке траншею, какое-то тайное предчувствие сжало мне сердце и подсказало мне, что пришел конец моему счастью; однако я в то время еще не мог предвидеть, что неистовая злоба моих преследователей однажды превратится в оскорбления.

— Так вас оскорбили?! — воскликнул Мариус, кипя от негодования. — Они забыли, что обязаны относиться с уважением к человеку вашего возраста!

Бывшему грузчику не удалось умело скрыть то приятное ощущение, какое вызвало у него страстное желание сына Милетты взять на себя обязанность защитить его; Милетта же подметила радостное волнение, озарившее лицо г-на Кумба; она представила себе, каким будет его замысел, и с материнской заботой, по-настоящему встревоженная, постаралась успокоить своего вспыльчивого хозяина.

Однако она только подлила масла в огонь; чтобы вернуть происходящему его истинные пропорции, непременно надо было отнять у любимого конька г-на Кумба седло и уздечку, позволявшие ему сесть на него, — надо было посягнуть на его собственнические представления, задеть его самолюбие и гордость землевладельца, поставив под сомнение сам смысл его существования. Милетте удалось обратить в подлинную ярость печальное состояние духа, владевшее хозяином с самого начала всей этой сцены.

И, как это часто случается с людьми, обладающими флегматичным темпераментом, г-н Кумб, весь отдавшись чувству гнева, уже не способен был обуздать его. Разбушевавшись из-за этой видимости противодействия там, где он меньше всего ожидал его встретить, г-н Кумб проявил себя по отношению к бедной Милетте как черствый и жестокий человек: он дошел до того, что упомянул о ее неблагодарности за те услуги, какими, по его словам, он ее щедро одарил.

Мариус слушал г-на Кумба опустив голову; он страдал безмерно, видя, как незаслуженно обижают женщину, которую он любил больше своей жизни; он судорожно вздрагивал всем телом, и крупные горячие слезы текли по его смуглым щекам; однако он испытывал по отношению к г-ну Кумбу такое глубокое чувство уважения, что не решился даже открыть рот, чтобы подать свой голос в ее защиту, и удовольствовался лишь тем, что смотрел на говорившего умоляющими глазами.

Когда г-н Кумб вышел из кухни, оставив там подавленную и жалобно стонущую Милетту, Мариус, как только мог, утешил свою мать и догнал хозяина домика уже в саду, где тот гулял под покровом начинавших сгущаться вечерних сумерек, надеясь отделаться от сожалений, вызванных провалом предпринятой им попытки.

— Отец, — сказал ему Мариус, — надо извинить мою мать: она женщина и, естественно, испытывает чувство страха; я же мужчина и отдаю себя в ваше распоряжение.

— Что ты такое говоришь? — спросил г-н Кумб, совершенно не ожидавший такого крутого поворота фортуны.

— С того времени как я начал понимать значение слов, моя мать, указывая на вас, говорила мне: «Вот тот, кому я обязана жизнью, дитя мое, и я каждый день буду просить Бога, чтобы он позволил тебе сделать для хозяина то же, что тот сделал когда-то для меня. Не удовольствовавшись только спасением моей жизни, он не бросил меня в нужде. И да будет Небо столь справедливо, что позволит нам засвидетельствовать когда-нибудь хозяину нашу признательность». Я был совсем маленьким, когда она говорила так со мной, отец, однако слова эти до сих пор не изгладились из моей памяти, и сегодня я хочу доказать вам, что готов сдержать то обещание, о каком она просила у меня.

Голос юноши был твердым, решительным и уверенным, однако г-н Кумб полагал или хотел полагать, что молодой человек хвастается.

— Нет, — сказал он уже с горечью в голосе, — сейчас твоя мать была права, я виноват в том, что требую уважения и к моей собственности, и к моей персоне, виноват, что позволил подвергнуть себя публичным оскорблениям и удручающим меня унижениям. Зачем же требовать к себе уважения, будучи слишком старым, чтобы командовать? Разве не является простым и естественным тот факт, что молодые люди позволяют себе делать из бедного старика игрушку в своих руках, и не бессмысленно ли для этого человека заставлять их прислушаться к его жалобам? (Господин Кумб совершенно упустил из виду, что сам же выступил подстрекателем упомянутых им событий.)

— Вы оберегали мое детство, — с возросшей энергией заявил Мариус. — Теперь мне надо охранять вашу старость. Тот, кто трогает вас, трогает и меня; тот, кто оскорбляет вас, оскорбляет и меня. Завтра я увижусь с господином Риуфом.

Больше уже г-н Кумб не мог позволить себе сомневаться. Он нашел заступника, и, хотя тот был молод, его отвага вполне могла заставить г-на Кумба надеяться на победу над его врагами.

И в третий раз за этот день он обнял Мариуса. Никогда еще он не проявлял столько нежности по отношению к сыну Милетты. Правда, он впервые в нем нуждался.

— Но только, — сказал молодой человек, освобождаясь от его объятий, — поклянитесь мне никогда больше не быть таким жестоким по отношению к моей матери, когда у нее не будет тут больше меня, чтобы ее утешить.

VIII. КАК ГОСПОДИН КУМБ УВИДЕЛ ПРОВАЛ СВОЕГО ПЛАНА МЕСТИ ИЗ-ЗА ВМЕШАТЕЛЬСТВА СЕКУНДАНТА, КОТОРЫЙ НАНЕС УДАР В САМОЕ СЕРДЦЕ ИЗБРАННОМУ ИМ ЗАСТУПНИКУ

Квартира и контора соседа г-на Кумба располагались на улице Паради, то есть на одной из крупных артерий Марселя, выходящих на улицу Канебьер.

Мариусу без труда удалось узнать адрес личного врага его благодетеля — этого дон Гормаса, которого ему необходимо было наказать за нанесенные им г-ну Кумбу оскорбления. Он оказался в одном из тех темных проходов, что встречаются как в старом, так и в новом Марселе, поднялся по узкой лестнице и остановился на втором этаже, где, как ему сказали, можно было найти того, кого он искал. И действительно, на дверях, открывавшихся полевую руку от него, он заметил две медные дощечки, врезанные в дерево; на одной из них была выгравирована надпись: «Жан Риуф и сестра, комиссионеры и судовладельцы», а на другой — «Контора и касса». Повернув ручку двери с первой надписью, он вошел внутрь помещения.

Надо сказать, что южане с большим трудом воспринимают ссоры, происходящие без шума; им всегда перед началом боя необходимо, чтобы труба хотя бы немного возвестила о нем. Мариус был уроженец этого края и, несмотря на свою молодость, успел усвоить присущие южанам привычки. В течение целой ночи и во время поездки из Монредона в Марсель он делал все, чтобы поднять свой моральный дух, и так в этом преуспел, что ни один командир не нашел бы к чему придраться ни в его внешнем виде, ни в выражении его лица. Редингот его был застегнут до подбородка, волосы были слегка зачесаны на одну сторону, брови сдвинуты, а ноздри раздувались и губы дрожали именно так, как подобает поборнику справедливости.

— К господину Жану Риуфу! — воскликнул он весьма вызывающим голосом и пересек порог двери, не снимая шляпы.

Один из двух служащих, работавших за проволочной загородкой с окошечками, оторвал свой нос от пачки коносаментов, которые он в это время заполнял. Все в пришедшем — наружность, интонация голоса, поведение — вызвали его удивление, но он несомненно подумал, что его время слишком драгоценно, чтобы хотя бы частицу его уделить посетителю и обратить его внимание на необходимость соблюдать приличие и элементарную вежливость, снимая при входе в помещение шляпу; вот почему, сделав Мариусу кончиком пера знак не шуметь и подождать, он продолжил свою работу.

Мариус же слишком страстно желал положить конец распре г-на Кумба, чтобы начинать самому еще одну ссору. Он закусил удила, почти готовый обидеться на молчание служащего своего будущего противника, и, в состоянии гнева, которому был обязан волнению своей крови, пообещал себе непременно посчитаться с этим человеком.

Чтобы чем-то занять себя, Мариус осмотрелся: помещение, в котором он очутился, странным образом контрастировало с той сценой, какую он хотел разыграть на этом театре. За те семнадцать месяцев, что ему пришлось работать, он перебывал во многих конторах, но ни разу за все это время не встретил такой, где бы, как в этой, безукоризненный порядок был присущ всему; где бы чистота представала такой привлекательной, где бы своеобразный вкус обнаруживался даже в том, как продуманно были расположены образцы товаров, которые заполняли застекленные шкафы, и бумаги, которыми были забиты этажерки с отделениями для папок. Царившее здесь спокойствие, оберегаемый цветными шторами полумрак, молчание обоих служащих и их усердие придавали этой комнате сходство с храмом труда и мира, так что Мариусу не без усилий удавалось поддерживать в себе тот накал возбуждения, какого он достиг, одновременно разгорячая как кровь в собственных жилах, так и свою почтительную любовь к г-ну Кумбу.

К счастью для дела, защиту которого возложил на себя Мариус, дверь кабинета открылась и оттуда появился какой-то господин. Малообщительный приказчик по-прежнему с помощью своего пера, служившего ему телеграфом для его связей с другими людьми, указал Мариусу, что ему следует войти в кабинет, откуда только что вышел этот господин.

Молодой человек, низко надвинув на лоб шляпу, вновь придал своему лицу прежнее выражение, которое так смягчило предварительное ожидание, и прошел в кабинет. Он сделал шаг вперед и пересек порог двери, но, не успев оглядеть кабинет, отпрянул на два шага назад и с такой поспешностью поднес руку к голове, чтобы поздороваться, что его головной убор, выскользнув у него из рук, покатился по калькуттским циновкам, устилавшим паркетный пол.

Вместо г-на Жана Риуфа, вместо заносчивого молодого человека, к встрече с которым он проделал столь грозные приготовления, Мариус увидел перед собой очаровательную молодую девушку; в комнате она была одна.

Ей могло быть года двадцать четыре или двадцать пять; она была высокого роста, худощавая и гибкая; ее волосы, того золотистого цвета, который с такой любовью воспроизводили на своих полотнах художники Венеции, ниспадали ей на затылок, как шиньон, и их вряд ли можно было удержать даже обеими руками; рыжеватые отблески волос, блеск бровей, сияние иссиня-черных глаз, алый цвет губ еще больше подчеркивали белизну ее кожи.

Разумеется, Мариус не оценил ни одной из этих подробностей; он не заметил простоту ее наряда, не соответствовавшего особенности ее красоты; он не заметил ни ее нежной улыбки, ни выражения доброжелательности на ее лице, ни ободряющего жеста, каким она пригласила его сесть; он находился в состоянии такого сильного потрясения чувств, какое должен испытывать какой-нибудь мелкий корсар, преследующий, как он полагает, мирное торговое судно и внезапно обнаруживающий, что оно поднимает флаги расцвечивания и открывает грозные ряды батарей. Мариус мог уже быть храбрым, но был еще слишком молод, чтобы не быть застенчивым. Ему показалось, что гораздо страшнее было встретиться лицом к лицу с этой красивой особой, чем с противником, которого он искал. И он неловко, принужденно скомкал свою шляпу, пробормотал несколько слов и уже готов был убежать, если бы чистый, звонкий голос молодой девушки, проникший в самое его сердце, не напомнил ему о цели визита.

— Сударь, я слышала, как вы только что спрашивали о господине Жане Риуфе, — сказала она.

Мариус покраснел, вспомнив, каким угрожающим голосом он заговорил, входя в контору, отделенную от кабинета лишь перегородкой.

Он молча поклонился.

— Сударь, его сейчас нет, — добавила девушка.

— В таком случае, мадемуазель, прошу меня извинить, я приду снова, я приду опять.

— Сударь, должна вам заметить, что вы весьма рискуете приходить напрасно много раз. Господин Риуф редко бывает здесь; но, если вы пожелаете сообщить мне, о чем идет речь, я, вероятно, смогла бы дать вам достаточно определенный ответ, поскольку именно я веду все дела в торговом доме.

— Мадемуазель, — возразил Мариус (его замешательство лишь усилилось от самоуверенности и непринужденности молодой девушки), — поскольку данный вопрос сугубо личный, мне непременно хотелось бы самому побеседовать с господином Риуфом.

— Весьма вероятно, что это в равной степени касается и меня, сударь. Простите мне мою настойчивость: она продиктована исключительно моим желанием избавить господина Риуфа от неприятностей, затруднений или еще того хуже. Он, несомненно, будет обеспокоен каким-нибудь долговым обязательством по отношению к вам или вашим родителям, — продолжала девушка с несколько погрустневшим выражением лица. — Вы можете доверительно говорить со мной, сударь; если ваше долговое требование законно, в чем лично у меня нет сомнений, я сделаю так, чтобы отпустить вас довольным.

Мариус понимал, что он не должен ничего сообщать о цели своего визита этой девушке, которая, судя по названию торговой фирмы, написанному на входной двери, должна была, как ему показалось, приходиться сестрой врагу г-на Кумба; но он столь простодушно отдался счастью видеть и слышать ее, что забыл о главном условии соблюдения тайны — о необходимости удалиться, чтобы сохранить ее; вместо этого он продолжал стоять перед девушкой, словно онемев от восторга.

И пока мадемуазель Риуф в ожидании его ответа молчала, Мариус на мгновение пришел в замешательство, а затем, не владея собой, ответил с горячностью:

— Мадемуазель, долг, который я явился предъявить господину Риуфу, не из тех, что оплачивают через кассу.

Ничто не встречается чаще, чем несоответствие между тем, что человек думает, и тем, что он говорит. Испытывая последний прилив воинственного жара, внушенного ему накануне г-ном Кумбом, Мариус увлекся цветистостью фразы и, прежде чем он успел договорить ее до конца, уже горько сожалел об этом. Девушка побледнела как смерть, ее длинные ресницы стали медленно опускаться на глаза и на мгновение почти совсем закрыли их, как будто для того, чтобы скрыть их выражение. Она поднялась и, опираясь одной рукой на край письменного стола и изо всех сил стараясь не выдать своего волнения, произнесла:

— Сударь, что бы вы ни собирались потребовать от господина Риуфа, вы заранее можете быть уверены в том, что он ответит на это с честью. Соблаговолите сообщить мне ваше имя и час, когда вам будет угодно еще раз прийти сюда, и тогда у вас появится уверенность, что вам не придется тратить время понапрасну.

Мариус стоял как вкопанный. Страдание, сквозившее в словах девушки, тронуло его, однако еще более сильное впечатление на него произвела ее гордая и мужественная покорность судьбе.

— Мадемуазель, — с почтительным смирением ответил он на этот последний вопрос, — не будете ли вы так любезны передать господину Риуфу, что я приходил от имени господина Кумба и что я приду снова завтра.

— От имени господина Кумба? Того самого господина Кумба, что проживает в Монредоне в домике рядом с шале, построенном там моим братом? — воскликнула мадемуазель Риуф, устремляясь к двери, остававшейся до сих пор открытой, и поспешно закрывая ее.

— Вы совершенно правы, мадемуазель, — ответил Мариус, — я сейчас представляю здесь именно интересы господина Кумба.

— Вы его сын, не так ли?

Мариус молча кивнул. Его собеседница жестом руки пригласила его сесть и продолжила:

— Вы могли заметить только что, сударь, как, будучи всего лишь женщиной, в трудных и сложных обстоятельствах я смогла обуздать свою сестринскую чувствительность, побороть слабость, присущую нашему полу, и одержать верх над моей неприязнью к положению, когда жизнь двух храбрых людей вверяется воле случая; но тут ситуация совершенно иная. Из услышанного мною рассказа обо всем происшедшем между вашим отцом и моим братом я сделала вывод, что вся вина должна быть отнесена на счет моего брата. И еще до сегодняшнего дня я высказала ему свое порицание. Вы пришли, чтобы потребовать удовлетворения за его поведение, не так ли?

Мариус колебался с ответом.

— Отвечайте, сударь, я вас умоляю дать ответ!

— Именно так, мадемуазель, — пробормотал молодой человек.

— В таком случае, сударь, я прошу вас оказать мне честь и взять меня в ваши секунданты.

— Мадемуазель, — возразил Мариус, ошеломленный как этим предложением девушки, так и ее мужественным и решительным видом, — каким бы лестным для меня ни было ваше предложение, оно, однако, в случае моего согласия содержит некоторую опасность. Ваш брат не преминет предположить, что мое намерение получить удовлетворение за все оскорбления, которым с его стороны на протяжении двух месяцев подвергался мой отец, не было серьезным. Я благодарю вас, но, простите, вашего предложения принять не могу.

— Я сделаю так, чтобы ваши подозрения не оправдались, сударь, и очень прошу вас оказать мне эту важную услугу.

— Мадемуазель, в таком случае соблаговолите объяснить мне причины, побуждающие вас столь настойчиво обращаться ко мне с этой просьбой.

— Их несложно понять: мой брат виноват, и я об этом знаю; ничто не может извинить его за те оскорбительные шутки, какие он позволил себе по отношению к господину Кумбу, но я очень сомневаюсь в том, что искупить их он может только собственной кровью, и полагаю, что с его стороны будет достаточно выразить искренние сожаления и извинения по поводу случившегося. Если эти извинения потребует от него посторонний, то какими бы почтительными они ни были, будучи предназначены человеку возраста и склада характера господина Кумба, брат ни за что не захочет именно так разрешить данный вопрос; перед сестрой же ему нечего стыдиться, и я думаю, что, имея на него достаточно влияния, я добьюсь его согласия на эту жертву суетного самолюбия.

— Мне бы не хотелось вам отказывать, мадемуазель, — сказал Мари ус, с большим трудом противясь настояниям девушки. — Но подумайте: вина за эту ссору целиком лежит на вашем брате, о чем я с сожалением вынужден вновь напомнить вам. И мне не подобает заранее открывать путь удовлетворению такого рода; это будет выглядеть так, что я испугался.

То, с каким волнением Мариус произнес последние слова, вызвало улыбку мадемуазель Риуф.

— Нет, сударь, — отвечала она. — Поскольку мой брат ничего не ведает о ваших претензиях, он от меня первой узнает, сколько просьб и настояний мне понадобилось, чтобы вы решили предоставить мне возможность мирно покончить с этим делом. Кстати, сударь, по-моему, вы еще так молоды, что наверняка успеете доказать тем, кто позволил себе в этом усомниться, что твердость вашего сердца не разнится с отважной дерзостью вашего взгляда.

Мариус вновь покраснел, услышав такой комплимент, доказывавший, что если он теперь с любопытством изучал красивую внешность девушки, то и она бросала на него взгляды, оценивая внешние достоинства своего собеседника.

— Мадемуазель… — вновь заговорил он, явно колеблясь с окончательным решением.

— Итак, сударь, — с живостью прервала его мадемуазель Риуф, — доверие за доверие. Я знакома с вами лишь несколько минут, но, учитывая серьезность обстоятельств, в каких мы с вами находимся, и принимая во внимание просьбу, с какой я к вам обратилась, полагаю, что только выиграю, если вы меня лучше узнаете, и считаю нужным объяснить вам, почему вы видите меня в этой конторе с пером в руке, посреди всех этих образцов хлопка и сахара, уткнувшуюся в гроссбух, а не у себя в гостиной с дамским рукоделием на коленях. Мой брат моложе меня на год; когда мы остались без родителей, ему было двадцать лет, мне — двадцать один, и мы с ним оказались одни во главе торгового дома, требовавшего от нас великого усердия, чтобы сохранить его процветание, которому до тех пор все благоприятствовало. К сожалению, во время продолжительной болезни нашего отца присмотр за моим братом, обязательный по отношению к человеку его возраста, был несколько ослаблен, и, когда мы осиротели, брат уже приобрел вкус к независимости и развлечениям, что трудно сочетается с обязанностями коммерсанта. Я пыталась несколько раз делать ему внушения, но я люблю его, сударь, и потому — какими бы ни были те ошибки, за которые я его упрекала, мне не удавалось придать моему лицу подобающее случаю выражение строгости. Дела наши тем временем заметно пришли в упадок, и мне уже виделась пропасть, разверзшаяся под ногами несчастного брата, как вдруг Бог внушил мне спасительную мысль: я решила отказаться от светской жизни и принести а жертву свое личное счастье, ощущая, что, поскольку авторитета мне в моем возрасте не хватало, одной моей нежности к Жану будет недостаточно для исполнения материнских обязанностей, которому я с жаром отдалась. Любой ценой требовалось сохранить богатство, сделавшееся столь необходимым для удовлетворения праздных склонностей моего брата, и я посвятила себя решению этой задачи: я встала во главе нашего торгового дома. Не буду рассказывать вам о достигнутых мною на этом поприще результатах, сударь, хотя сама я ими немного горжусь, но скажу вам, что мне удалось внушить моему брату доверие, а это позволяет мне всегда знать, что у него на сердце. Его прегрешения, я полагаю, лишь следствие избытка юношеского пыла; он уже прислушивается к моим советам и очень скоро, я надеюсь, будет следовать им. Как я вам успела сообщить, от него я услышала рассказ о том, что произошло в Монредоне. Мои упреки, высказанные ему, опередили ваши жалобы; но мы были не одни, и я не могла на глазах у служащих побранить его за столь непристойное поведение, что я очень скоро сделаю. Это мой брат, сударь, он мне больше чем брат: он мой ребенок. Вообразите себе мои страдания при мысли о том, какие ужасные последствия могут иметь его легкомысленные сумасбродства; предоставьте мне возможность отвлечь его от них, я снова умоляю вас… Пусть ваш многоуважаемый отец объявит о том, что он удовлетворен, ведь это все, чего вы хотите? Пусть слово господина Риуфа станет для него гарантией на будущее от этих омерзительных шуток, ведь это все, чего вы хотите? Я обещаю вам все это; но во имя нашей матери, во имя всего, что вы любите, сделайте так, чтобы я не увидела, как жизнь моего брага подвергнется опасности по столь незначительному поводу. Мадемуазель Риуф могла бы говорить так еще долго, и Мариус не прервал бы ее, настолько он упивался звуками ее голоса и созерцанием ее очаровательного лица. Ответить отказом на ее мольбы было уже невозможно. Рассказ, только что услышанный им от девушки, окончательно завоевал сердце Мариуса и взбудоражил его ум. Видя ее такой прекрасной и в то же время такой доброй, нежной и трогательной в своей самоотверженности, он задавал себе вопрос, как могло так случиться, что весь мир не лежит у ног этого восхитительного создания. С присущей южанам восторженностью, едва скрывавшей его природную застенчивость, он испытывал огромное желание не только принести в жертву ради нее жалобы, с какими он пришел сюда, и всю свою жизнь, если она будет в ней нуждаться, но и заверить ее, что лишь одного ее слова достаточно, чтобы г-н Кумб забыл о своих жалобах (это, впрочем, было слишком самоуверенно с его стороны).

— Мадемуазель, — ответил он, — я буду беспрекословно следовать вашим указаниям.

— Не волнуйтесь за исход дела, сударь. Куда я должна написать, чтобы известить вас об этом?

Мариус назвал ей адрес своего хозяина. Мадемуазель Риуф заметила ему, что звание, которое она носит начиная с этого часа требует, чтобы она пожала руку того, кому она будет служить секундантом. Это пожатие довершило потрясение молодого человека. Собираясь выйти из конторы, он, к изумлению служащих, наткнулся на окно, приняв его за дверь. Оказавшись на улице, он долго стоял и рассматривал дом, где жила мадемуазель Риуф: ему казалось, что стены, скрывавшие такое дивное сокровище, должны были быть совершенно непохожи ни на какие другие.

Вечером рассыльный из конторы принес ему письмо.

Мариус бросил беглый взгляд на адрес и тут же узнал тот мелкий, изящный почерк, который он видел на страницах гроссбуха торгового дома Риуфа и сестры. Он схватил письмо с такой жадностью, с какой скряга бросается на найденное им сокровище, с какой потерпевший кораблекрушение вцепляется в поданный ему кусок хлеба; затем он убежал на мансарду, служившую ему жилищем, закрылся там и принялся за чтение.

Ему уже казалось, что посторонние глаза своим взглядом осквернили этот почерк.

Когда Мариус стал открывать письмо, его пальцы дрожали так, что какое-то время ему не удавалось распечатать конверт, и, прежде чем преуспеть в этом, он разорвал письмо пополам.

Мадемуазель Риуф писала ему:

«Сударь, не знаю, будете ли Вы довольны мной, но лично я полностью удовлетворена своими успехами! Мне удалось успешно устроить дело, которое Вы соблаговолили поручить мне. Завтра, после биржи, я буду сопровождать г-на Риуфа: он отправится в Монредон с целью сообщить г-ну Кумбу о своем самом искреннем раскаянии. Надеюсь, что отныне обитатели шале и соседнего домика будут жить в таком полном согласии друг с другом, что нам придется благодарить судьбу за прежнее разногласие, которое заставит обе наши стороны поддерживать впредь добрососедские отношения.

Мадлен».

Мариус поднес письмо к губам и в течение всей ночи, когда он то ли спал, то ли бодрствовал, образ той, которую он впервые увидел этим утром, следовал за ним повсюду, как верный и надежный спутник.

IX. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ВЫЯСНЯЕТСЯ, ЧТО ГОСПОДИНУ КУМБУ НЕ БЫЛО СВОЙСТВЕННО ЗАБЫВАТЬ НАНЕСЕННЫЕ ЕМУ ОСКОРБЛЕНИЯ И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВОСПОСЛЕДОВАЛО

Прошли всего одни сутки, и жажда мести, обуревавшая г-на Кумба, произвела полный переворот в склонностях и привычках этого человека.

С тех пор как он увидел в сыне Милетты героя, способного победить или стоически умереть, бывший грузчик, всегда в высшей степени миролюбивый, внезапно стал необычайно воинственным.

В то утро, когда Мариус покинул его, отправившись на розыски г-на Риуфа, г-н Кумб совершил дерзкую вылазку в собственный сад — с ружьем за плечом, распрямив спину, обычно согнутую к земле привычкой к тяжелому труду и огородничеству. Гордый собой, он прогуливался по аллее, откуда, как ему казалось, его было невозможно не увидеть из шале; время от времени он останавливался, шкодил курок своего кремневого ружья и бросал угрожающие взгляды на ставни ненавистного дома.

Ставни эти были закрыты, и из дома соседа не доносилось ни малейшего звука по той простой причине, что хозяин уехал в город, а потому только там его мог встретить Мариус; однако воинственный настрой г-на Кумба не позволял ему удовлетвориться столь очевидным предположением; бывший грузчик предпочитал убеждать себя, что его врага заставили быть осторожным действия того, кто составлял и авангард, и основные силы, и резерв собственной армии.

В то время года семена скороспелых томатов и гороха уже были посеяны, и у г-на Кумба было немного работы в саду, однако, несмотря на проливной дождь, он проводил там весь день и не желал покидать занятую им позицию.

Господин Кумб проявлял сильное беспокойство; он с огромным нетерпением ждал новостей от Мариуса и вечером, видя, что тот не возвращается, начал опасаться, уж не покинуло ли мужество его заступника; и когда Милетта, взволнованная не меньше, чем он (хотя основания для беспокойства у обоих были совершенно различные), рассказала ему о своих дурных предчувствиях, он успокоил ее в выражениях, не слишком лестных по отношению к тому, кого он превозносил еще накануне, и, казалось, был настроен вернуться к своему первоначальному мнению о красивых мужчинах.

Однако ему приснился сон, изменивший его настроение: ему привиделось, что он стал одним из четырех сыновей Эмона (история о них запомнилась ему с юности) и одним ударом своей ужасной кривой турецкой сабли рассек тело г-на Риуфа сверху донизу, изрубил всех членов его сообщества бесов и чертовок, разрушил шале и обломки его побросал в воды залива.

Этот кошмар настолько глубоко запечатлелся в мозгу г-на Кумба, что, едва проснувшись, он поспешно оглядел свою комнату, настолько велика у него была уверенность, что там должно было лежать распростертое тело его врага; но он заметил лишь старую рогожу: некогда в ней был доставлен тюк инжира из Смирны, а ныне она служила бывшему грузчику прикроватным ковриком; он поднял голову и встретился взглядом с Мариусом, открывшим в эту минуту дверь в комнату. Господин Кумб уловил на губах молодого человека улыбку и принял ее за доказательство того, что его сон вполне мог бы стать явью.

В возбуждении он забыл о всяких правилах приличия и стремительно вскочил с постели, не тратя времени на то, чтобы привести в порядок свое несколько легкомысленное одеяние.

— Ну что? — воскликнул он таким тоном, каким Александр Великий должен был задавать вопросы своим полководцам.

— Господин Риуф в сопровождении своей сестры будет здесь в три часа дня, с тем чтобы выразить сожаление по поводу случившегося и принести вам свои извинения, — ответил Мариус с той же улыбкой на лице.

Лицо г-на Кумба омрачилось.

— Извинения? — переспросил он. — На что нам его извинения? Я ведь хотел, чтобы ты взял на себя труд отомстить за обиды, которыми он меня измучил, и извинений « данном случае будет недостаточно.

— Однако… — начал было Мариус, придя в полное замешательство.

— И никаких «однако», — резко возразил г-н Кумб, не давая ему даже закончить начатую фразу. — Порядочные люди допускают извинения в делах чести не более, чем смягчающие обстоятельства в судебной тяжбе. Однажды я лично принимал участие в суде присяжных, и знаешь, какие смягчающие вину обстоятельства я тогда допускал, а? Смерть, смерть, ничего, кроме смерти, — другого я не знаю; все остальное, Бог мой, это лишь малодушная отговорка или потворство преступлению.

Мариус побледнел не только из-за оскорбления, нанесенного ему вспыльчивым стариком, но из-за боли, которую он испытывал, видя, как улетучиваются надежды, лелеянные им уже несколько часов.

— Извинения, — продолжал г-н Кумб, — извинения! Следовало подумать, прежде чем издеваться над порядочным человеком, тогда бы не пришлось прибегать сейчас к такой пошлости, как извинения, которыми я, со своей стороны, не желаю довольствоваться.

Мариус хотел было что-то сказать, но г-н Кумб не позволил ему этого сделать. Он ходил из угла в угол по своей тесной комнате, издавая яростные возгласы и так сильно размахивая руками, что это угрожало одержать верх над упорством, с каким его единственная одежда оберегала его стыдливость.

Внезапно он резко остановился перед Мариусом, в ярости схватил свой ночной колпак, покачивания кисточки которого никак не соответствовали наигранности происходящего, и швырнул его на пол.

— Ну-ка, посмотрим, — воскликнул г-н Кумб, — снесет он, по крайней мере, свой омерзительный дом?

— Но почему господин Риуф снесет дом, строительство которого обошлось ему столь дорого?

— Почему? Да потому, что его дом мешает мне, потому, что он заслоняет мне нид, потому, что он преграждает путь ветру с открытого моря, превращает мой дом в пекло, да потому, что это слишком отвратительный предмет, чтобы постоянно иметь его перед глазами! Разве этих причин недостаточно, а?

Раскрыв от изумления рот, Мариус слушал его, задаваясь вопросом: а не стоит ли послать за врачом, с тем чтобы пустить кровь отцу, впавшему в бешенство?

— Ах, черт побери! — продолжал тот. — Ну-ка, расскажи мне в двух словах, как все происходило, что было тебе сказано и что ты сделал сам? Их ввели в заблуждение твоя молодость и твоя необычная манера держать себя, я это отлично понимаю — разрази меня гром! — как и то, что по части мужества ты их обставил. Скажи мне все, мужчина, и я возьму на себя труд вернуть дела на правильный путь.

Задача, поставленная г-ном Кумбом, была слишком затруднительна для Мариуса; прием, оказанный хозяином деревенского домика тому, что сам молодой человек расценивал как триумф, а также ругательства, какими г-н Кумб, против своего обыкновения, сдабривал свою речь, успели внести в мысли Мариуса некую путаницу; но, когда он понял, что от него требуется либо солгать, либо признаться своему приемному отцу в миротворческом вмешательстве мадемуазель Мадлен, когда он задрожал от страха при одной мысли, что упоминание о ней даст возможность прочитать по его лицу все, что творилось в его душе, — путаница в голове Мариуса обратилась в полное замешательство и все его мысли пустились в столь беспорядочное бегство, что он не смог догнать ни одну из них; Мариус стал запинаться, что-то забормотал, затрепетал и понес какой-то вздор, чем окончательно вывел из себя г-на Кумба.

Заподозрив что-то неладное, г-н Кумб с новой энергией занялся разбирательством; он измучил Мариуса вопросами; он донимал его, он загонял его в тупик, он сбивал его столку неожиданными подвохами, причем проделывал все это так упорно и умело, что по кускам восстановил в конце концов более или менее точную картину произошедшего между его приемным сыном и мадемуазель Риуф.

Мариус стоял перед ним бледный и дрожащий, как преступник перед судьей, и его взгляд не мог выдержать того блеска, какой приняло обычно тусклое и безжизненное, выражение глаз г-на Кумба.

— Разрази меня гром! — воскликнул тот. — Я всегда говорил, что, раз запахло буйабесом, значит, рыбка где-то недалеко; как только я увидел, что дело, которое было столь просто закончить, приняло подобный оборот, я мог поклясться, что в него вмешалась бабенка. Ах, мой мальчик, ты позволил соблазнить себя этой девчонке, которая, быть может, приходится ему такой же сестрой, как и мне. Черт побери! Да это какая-нибудь потаскуха; он заставил ее сыграть эту роль для того, чтобы посмеяться над тобой, так же как он смеется надо мной!

— Не верьте этому, отец, — сказал Мариус, в котором зарождавшаяся любовь уже готова была смело бороться с опасениями г-на Кумба. — Мадемуазель Риуф — достойная молодая особа. Если б вы только видели ее в конторе так, как видел ее я, в окружении служащих, если б вы только слышали ее…

— Немедленно замолчи, я тебе говорю, замолчи, иначе я тебя прогоню! Они хотят сыграть со мною комедию, а ты будешь их соучастником. И я бьюсь об заклад, что если они хотят прийти сегодня вечером ко мне домой, то для того, чтобы попотчевать меня какой-нибудь скверной шуткой из числа их бесовских выдумок! Пойди и скажи им, что меня вовсе не интересует их визит; что я не нуждаюсь ни в их извинениях, ни в их сожалениях и придаю им значение не больше, чем дынной корке; что я, в отличие от тебя, не флюгер из перьев, поворачивающийся под дуновением ветра; что я их ненавижу за причиненное мне зло, и его нельзя загладить несколькими словами; что если они только осмелятся явиться в мой дом, я направлю свое ружье на первого, кто дотронется до ручки моей двери.

Ничто не является столь заразительным в этом мире, как чувство гнева. Господин Кумб и так уже в высшей степени оскорбил сына Милетты, обрушившись на ту, что с недавних пор стала предметом его обожания; теперь его возбуждение привело к тому, что Мариус потерял самообладание, сохраняемое им до последней минуты, и он ответил, что после благожелательного приема, оказанного ему мадемуазель Риуф, он считает своим долгом ни в коем случае не брать на себя подобное поручение.

— Да уж! — с горечью в сердце воскликнул г-н Кумб. — . Напрасно изобретать различные соусы для радужного губана, ведь, какой бы красивый он ни был на вид, рыба эта все-таки дрянная и ее зелено-оранжевая чешуя не придает ей хорошего вкуса; Господь всегда одаривает внешней красотой в ущерб добросердечию: я оценил тебя правильно! Не понимаю, как я мог даже на мгновение заблуждаться на твой счет. Ты встаешь на сторону моих врагов — оставайся с ними, несчастный, и прочь от меня! Уходи и питай надежду, что в течение двадцати лет они, так же как я, будут давать тебе хлеб насущный! Уходи же к тем, кому ты меня предпочел! Впрочем, разве я так уж нуждаюсь и тебе?! Разве я не мужчина, а? Не мужчина, способный, несмотря на свой возраст, заставить уважать себя и наказать тех, кто его оскорбляет?!. Ха-ха-ха! — как-то судорожно засмеялся бывший грузчик. — И пусть они не надеются, что кривлянья их попугаихи помешает мне исполнить свой долг!

Господин Кумб почти выбился из сил. И чем реже бывший грузчик оказывался во власти очередной вспышки гнева, тем сильнее проявлялся этот гнев, тем быстрее он должен был довести г-на Кумба до изнеможения; последнюю фразу он сумел произнести лишь сделан над собой большое усилие, а последние слова его уже было совершенно невозможно разобрать. Он опустился на кровать, на спинку которой до сих пор опирался, его губы посинели, в то время как лицо стало мертвенно-бледным, и, задыхаясь, он упал на матрац.

Громкий голос хозяина уже на протяжении некоторого времени привлекал внимание Милетты: находясь на лестнице, ни жива ни мертва, она прислушивалась к нему; на крик, вырвавшийся из груди Мариуса, когда тот увидел г-на Кумба, который оседал на кровать, она вбежала в комнату и поспешила оказать ему помощь.

Как только она заметила, что тот начинает приходить в себя, она увлекла Мариуса за собой на лестницу.

— Удались отсюда, дитя мое, — сказала она ему, понизив голос. — Не надо, чтобы он обнаружил тебя здесь, когда к нему снова вернется сознание: твое присутствие может вызвать у него новую вспышку гнева, а гнев этот приводит меня в ужас тем более, что я не припомню, приходилось ли мне когда-нибудь видеть его в подобном состоянии. И пусть, несмотря на то что сейчас произошло, в твоем сердце не останется горечи; Господь часто испытывает нас, посылая несчастья, однако мы всегда обращаемся к нему лишь для того, чтобы возблагодарить за его благодеяния. Именно так следует поступать по отношению ко всем тем, кто нас любит, дитя мое, и помнить лишь доброту, проявленную ими к нам. Я услышала только последние слова господина Кумба; не знаю, что произошло между вами, но не думаю, как он того опасается, что ты примешь сторону его врагов. Ты не имеешь права забывать, сколько доброты и сочувствия он проявил к твоей матери в то время, когда все покинули ее; кстати, те, что столь сильно изменили человека, которого я всегда знала как кроткого и миролюбивого, не иначе как люди злые.

Мариусу очень не хотелось, чтобы у матери оставалось дурное мнение о той, что лично на него произвела столь сильное впечатление, однако донесшийся до них голос г-на Кумба хотя и едва внятно, но властно позвал Милетту, и она, нежно обняв сына, тотчас оставила его.

С тяжелым сердцем и со слезами на глазах Мариус покинул деревенский домик; за ночь воображение молодого человека, истинного южанина, завело его очень далеко. Ему было девятнадцать лет, а в этом возрасте препятствия, связанные с общественным и имущественным положением, не мешают полету счастливых несбыточных мечтаний, и он нежно лелеял эти сладкие надежды; он уже видел, как согласно желанию Мадлен, выраженному в ее письме к нему, между обитателями обоих домов установлены повседневные добрососедские отношения, и под покровом этих грез зарождавшаяся, по его ощущениям, сердечная страсть к девушке стала казаться ему разделенной любовью. Но гнев, выплеснутый злопамятным г-ном Кумбом, дохнул на этих очаровательных призраков, населявших его мечты, и разогнал их. Выйдя из испытываемого им состояния опьянения, он очутился в мире, казавшемся ему совершенно незнакомым, с действительностью, весьма удручавшей его. Вновь овладев собою, он оценил то расстояние, что разделяло его и мадемуазель Мадлен, и впервые за последние сутки вспомнил о том, кто он такой, вспомнил о своем происхождении, о незначительном общественном положении бывшего мастерового, чье имя он носил, а также о скромном будущем, к которому чувствовал себя приговоренным.

У Мариуса было достаточно величия души, чтобы перед лицом несбывшихся надежд не стыдиться своего низкого происхождения; достаточно благородства чувств, чтобы не обвинять ни тех, кто дал ему жизнь, ни даже судьбу; его сердце обливалось кровью, он страдал, но не испытывал ни гнева, ни отчаяния.

Признав свои ошибки и заблуждения, он с мужской твердостью, редко встречающейся у людей его возраста, тотчас покаялся в своих самонадеянных надеждах; он решил собрать все свои силы и мужество, чтобы погасить едва родившуюся любовь, казавшуюся ему безрассудной, и поклялся самому себе изгнать из своих мыслей все, что напоминало ему о Мадлен, полагая, что тем самым победит власть, какую она уже возымела над его сердцем.

Правда, принять такое решение было гораздо легче, чем привести его в исполнение. Мариус искал, что могло бы его отвлечь и изгладить из памяти уже запечатлевшийся там очаровательный образ, но не находил ничего.

Напрасно он пытался восхищаться морем, глядя на него с оконечности несравненного бульвара, который все называли Прадо, морем спокойным и искрящимся и лучах прекрасного осеннего солнца; напрасно он вызывал в своей памяти воспоминание о Милетте, повторяя самому себе, что бедная женщина нуждается в том, чтобы ей были отданы все ласки ее сына; напрасно он старался забыться с помощью других впечатлений, переключая свое внимание на пешеходов, лошадей и экипажи, которые сновали вокруг него, хотя и был ранний час.

Как бы ни была крепка его воля, мысли о Мадлен одерживали верх над всеми другими, и напрасно он пытался избавиться от них: они не отступали от него ни на минуту. Мариус не мог ни смотреть на что-либо, ни восхищаться чем-то, ни желать чего бы то ни было без того, чтобы она не занимала большую часть его мыслей; если, разглядывая огромные платаны, он размышлял о предстоящей весне, то мечтал лишь о том, как было бы приятно прогуляться вместе с девушкой в их тени, когда они вновь оденутся в свой летний наряд; если голубое море казалось ему прекрасным, то он представлял себе, как чудесно было бы скользить по его волнам наедине с той, которую он любил, и там, в этом возвышенном уединении, в этой необъятности, приближающей вас к Богу, снова и снова внимать клятвам в любви! И даже мысль о Милетте стала предлогом еще раз вспомнить о Мадлен. Он думал о радости, о гордости своей матери в тот миг, когда он представит ей столь превосходную невестку, а также о тех счастливых днях, какие этот союз сулит ее старости.

Мариуса охватил ужас от того, что ему самому казалось малодушием, достойным осуждения, и смятение его стало еще сильнее. Он весь напрягся от той борьбы, какую тщетно вел с самим собой; наконец ему удалось изгнать из головы опасный и очаровательный образ мадемуазель Риуф, притупить мысль, возвращавшую его к девушке, погасив все мысли и прибегнув к тому роду умственного оцепенения, которое не есть ни явь, ни сон; но тогда вдруг ему показалось, что он слышит у самого уха голос, который повторяет имя, ставшее для него поэзией. Голос этот шептал ему: «Мадлен! Мадлен! Мадлен!» Он почувствовал, как сердце его в восхищении забилось и горячая кровь быстрее побежала по жилам.

Молодой человек испугался. Какое бы уважение он ни питал к г-ну Кумбу, после утренней сцены накануне он стал испытывать беспокойство за его рассудок; и теперь он задавался вопросом: уж не заразно ли это безумие, уж не стал ли и его мозг больным, как у бывшего грузчика?

Ответ на этот вопрос, вероятно, не был утешительным, поскольку не успел Мариус себе его задать, как он бросился бежать с такой скоростью, словно за ним гнались, и пересек весь город, чтобы вернуться к своему хозяину.

Он просто надеялся, что работа восстановит его рассудку прежнее равновесие.

Проходя по эспланаде де ла Турет, он увидел открытым вход в церковь Ла-Мажор.

Мариус вовсе не был вольнодумцем; в то время как на севере молодые люди его возраста уже с пренебрежением относились если не к религиозным верованиям, то к религиозным обрядам, Мариус сохранял свою христианскую веру во всей ее чистоте и первозданной простоте.

Стоя полеводами высокого разверстого портала, он увидел самого Бога, простершего к нему свою длань; и в величественном звуке органа с его последними вибрациями, которые коснулись его слуха и сразу угасли, ему послышался голос Господа, говорившего о молитве как о еще более действенном, чем работа, лекарстве от обуявшего его чувства страха.

Он вошел в собор. Служба только что закончилась; внутри было безлюдно. Быстро пройдя в небольшой расположенный отдельно придел, он опустился на колени.

Подняв глаза, чтобы начать молиться, он увидел картину, помещенную над алтарем, и вздрогнул.

Эта картина, которая произвела на молодого человека столь сильное впечатление, была копией знаменитого полотна Корреджо, изображающего великую грешницу, покровительницу Мадлен. Святая лежала посреди дикого леса, на голой земле, укрытая как длинными прекрасными волосами с золотистым отливом, так и складками голубой туники; облокотившись, она размышляла над книгой, а рядом покоилась мертвая голова.

Мариус был поражен не только сходством двух имен; находясь во власти некой преследовавшей его галлюцинации, он в этом художественном образе вновь обрел ту, которую любил, и обрел ее живой; то была она, то были ее серьезные и в то же самое время нежные глаза, то было строгое и доброе выражение ее лица. Иллюзия была до такой степени странной, что Мариусу почудилось, будто он слышит голос Мадлен.

Сумятица его мыслей стала ужасающей; волосы у него на голове встали дыбом, и казалось, что сердце его вот-вот выскочит из груди; он оперся на руки так, чтобы не смотреть на полотно и взволнованным, прерывистым голосом начал молиться.

— Боже мой, — произносил Мариус, — избавь меня от этой безрассудной любви, не позволяй мне уступить ей. Ты даровал мне положение скромное и бедное, и не поклонялся ли я твоей воле, недоставало ли мне мужества и смирения? Зачем же ты удручаешь меня таким образом? О Боже, сделай так, чтобы я не поддался искушению этой страсти! Ты видишь, она преследует меня вплоть до твоих алтарей обликом, которого я страшусь, не в силах перестать его обожать; она является мне в чертах одной из твоих избранниц. И я молю тебя и трепещу при мысли, что ты не внемлешь моей просьбе; я умоляю тебя вернуть моей душе покой и в то же время задаюсь вопросом, не будет ли он столь же страшен, как смертный покой? О ты, чье имя носит и моя любимая, о святая блаженная, столько страдавшая из-за того, что столько любила, попроси Господа ниспослать мне силу, какую я сам в себе не нахожу, попроси его позволить мне забыть ее, попроси его сделать так, чтобы имя Мадлен не наполняло больше мою душу так, как в этот самый миг оно наполняет ее тоской, одновременно сладкой и страшной…

Молитва Мариуса была прервана чьим-то коротким приглушенным вскриком, раздавшимся в двух шагах позади него.

Он обернулся и заметил молодую женщину, просто, но изящно одетую, устремившуюся к выходу из придела. Вуаль, низко опущенная на лицо женщины, не позволяла различить черты ее лица. Стулья и скамьи, стоявшие в приделе, мешали ей пройти, и она отодвигала их с явной поспешностью, свидетельствовавшей о том, что она была смущена не меньше молодого человека.

От неожиданности Мариус не мог произнести ни слова и стоял как вкопанный, наподобие флорентийских статуй, украшающих церковь Ла-Мажор; в его мозгу пронеслась одна мысль, но рассудок отказывался поверить в нее.

Поняв, что она стала предметом внимания Мариуса, молодая женщина, казалось, совсем потеряла голову; она опрокинула скамеечку для молитвы, на которую нечаянно ступила ногой, и чуть было не упала сама.

Мариус со всех ног бросился к ней на помощь, но, прежде чем он оказался рядом, она выпрямилась и, легкая как тень, исчезла среди многочисленных колонн церкви.

Поддавшись охватившим его чувствам, он было бросился ей вослед, как вдруг заметил на одной из плит какой-то предмет, который незнакомка обронила, убегая.

Он поднял его — им оказался молитвенник; на его сафьяновом переплете готическим шрифтом были оттиснуты всего две буквы: «М. Р.»

У Мариуса больше не оставалось никаких сомнений: молодая женщина была Мадлен, и она слышала все, что он полагал доверить одному Богу.

Не закончив молиться, он покинул церковь еще более потрясенный, чем когда вошел в нее.

X. ДВА ЧЕСТНЫХ СЕРДЦА

После встречи, которая произошла в церкви Ла-Мажор, Мариус так и не решился написать мадемуазель Мадлен, чтобы предупредить ее об ужасных намерениях г-на Кумба, хотя прежде он собирался это сделать.

Бледный и дрожащий, он вернулся в дом хозяина своей фирмы. Подавленность Мариуса была настолько сильной, настолько очевидной, что его сочли больным и вызвали врача; тот обнаружил у него сильный жар. Его уложили в постель; но, даже оказавшись в одиночестве в своей маленькой комнате, он и не помышлял написать девушке, ибо был уверен, что, испытывая законное негодование, она, по меньшей мере, отошлет ему письмо, даже не прочитав его.

Между тем г-ну Кумбу не пришлось пускать в ход свой талант по обращению с огнестрельным оружием: г-н Риуф и его сестра не появились у ворот деревенского домика.

Как-то вечером г-н Кумб получил от своего молодого соседа вежливое письмо: выражая почтительность возрасту бывшего грузчика, тот признавал свои ошибки и просил забыть о них.

Господину Кумбу недоставало благородства, как недоставало ему и того великодушия, что велит человеку забывать нанесенные ему оскорбления, а ведь отмирание таких свойств души вовсе не проходит безнаказанно. Будучи далеким от мысли увидеть в такого рода поступке благородное и честное признание, достойным образом искупавшее совершенную ошибку, г-н Кумб вообразил, что это письмо было подсказано его угрозами, ибо он не сомневался, что Мариус был их честным выразителем. С тех пор как г-н Кумб ощутил в себе некие воинственные поползновения, он несколько ревновал к роли, какую тот, кого он считал еще юнцом, сыграл в этом деле, и теперь был вполне удовлетворен, встав, по меньшей мере, вровень с Мариусом.

К большому удивлению Милетты, которая никогда не видела своего хозяина покидавшим дом после захода солнца, г-н Кумб, получив письмо от Жана Риуфа, тотчас попросил Милетту подать ему то, что он называл левитом, надел его, положив деньги в карман жилета, и направился в бонвенское кафе.

Именно здесь, где ему впервые пришлось испытать унижение, он жаждал заставить воссиять свою славу. Позывы его спеси не изменились, но вслед за ними пришла новая страсть, ненависть, наложив самый отвратительный отпечаток на его чувства; можно было посмеяться над его тщеславием, когда оно удовлетворилось распускавшимся цветком, завязавшимися овощами, удачной ловлей скорпены; но сама наивность этого тщеславия придавала старику некие черты величия. Сейчас ему не оставалось ничего иного, как сожалеть о своем тщеславии, ведь именно оно довело его до того, что он стал выпрашивать аплодисменты у ничем не примечательных слушателей и покупать их восхищение, награждая за него немалым количеством рюмок, в то время как сам он ухмылялся легким и дешевым победам, которые ему уготавливала его уместная щедрость.

Поведение г-на Кумба произвело сильное впечатление на местное общественное заведение; он прочел там полученное им письмо от соседа, сопроводив его многочисленными комментариями по поводу трусости этого господина и обхождения, ожидавшего его в случае, если б он так и не решился представить свои извинения, держась на почтительном расстоянии. Обращаясь одновременно к неутолимой жажде завсегдатаев бонвенского кафе и зависти, какую обычно испытывают к богатым людям, бывший грузчик снискал одобрение и в придачу был удостоен оваций как блестящий полководец и единодушно провозглашен святым Георгием. Новоиспеченный забияка оставался прежним скрягой, выставляя напоказ свою щедрость, — иными словами, он не забывал о себе в предпринятой им раздаче спиртных напитков; хмельное состояние от выпитого в сочетании с ударившим в голову опьянением славой вконец помутили его рассудок. Он возвращался домой, выделывая зонтиком грозные мулине, и у него уже не было особой уверенности в том, что он не истребил весь род Риуфов, как мечтал об этом всю прошлую ночь и как клялся в этот вечер сделать при первом же удобном случае. Когда он заметил вдалеке крышу шале, контуры которой вырисовывались на туманном горизонте открытого моря, потребовалось вмешательство тех, кто либо из милосердия, либо из признательности решил препроводить его домой, помешав ему таким образом поджечь соседский дом.

Протрезвившись на следующий день, г-н Кумб смутно представлял себе то, что произошло накануне. Но и того, что осталось в его памяти, было вполне достаточно, чтобы устыдиться собственного поведения, насколько это позволяло ему самолюбие. Он скорее готов был умереть, чем признаться самому себе, что был не прав. Второго такого же заседания в бонвенском кафе он больше уже не устраивал, к большому сожалению завсегдатаев этого заведения; но если случай сталкивал его с кем-либо из них, то он продолжал вызывать восторг, возможно, с меньшим шумом, но с не большей умеренностью.

Тем не менее манера поведения, избранная Жаном Риуфом, была хороша для усмирения страсти менее неукротимой, чем та, что овладела взбесившимся ягненком по имени г-н Кумб.

С того самого дня как брат Мадлен заключил перемирие с соседом, шале перестало быть театром безумных вечеринок и шумных оргий, столь сильно возмущавших г-на Кумба. По вечерам в субботу мадемуазель Риуф приезжала сюда — иногда со своим братом, а чаще всего вместе со старой служанкой. Она проводила там полтора дня, как это делал владелец деревенского домика в ту пору, когда дела еще не позволяли ему свободно распоряжаться своим временем. Единственными развлечениями девушки были гулянья по саду, уход за цветами и изредка — прогулки по прибрежным скалам. Шале стало таким же тихим, мирным и добропорядочным, как и соседний с ним дом слева.

Господину Кумбу было невозможно отрицать очевидное, да он и не пытался это делать; он удовольствовался лишь тем, что строго наказал Милетте молчать, когда она, искренне удрученная по-прежнему мрачным настроением своего хозяина, хотя причины для этого больше не было, попыталась обратить его внимание на улучшение обстановки у соседей.

Ему уже не было дано вернуть себе тот сладостный душевный покой и безучастность, какие были характерны для его прежней жизни. Злые чувства сходны с сорняками в поле: достаточно маленького корешка, и они сохранятся там навечно. Зависть и состоящие в ее свите чувства овладели сердцем г-на Кумба, и буквально все стало для него предлогом, чтобы больше никуда не выезжать; поскольку сам хозяин шале отсутствовал, теперь его сад отравлял существование бывшему грузчику.

Сад этот не был ни длиннее, ни шире сада г-на Кумба, ничуть не лучше расположен, ничуть не больше защищен от ветра, однако наступивший для наших героев год не был похож на предыдущий, и результаты его оказались для них совершенно разными: сад г-на Кумба как нельзя более походил на раскаленную сковородку, что мы так долго живописали в начале нашего повествования; вопреки мистралю и солнцу, сад г-на Риуфа оставался свежим, пышно разросшимся и благоухающим. Перегной, внесенный в почву в большом количестве, уже успел изменить ее свойства; защитные ряды тамарисков и кипарисов, высаженных уже большими вместе с землей, в которой они выросли, и многочисленные соломенные укрытия надежно защищали растения; если же, несмотря на все предосторожности, засухе или северному ветру удавалось их уничтожить, то они заменялись новыми с расточительностью, не позволившей заметить повреждений.

Зрелище этого небывалого благополучия так жестоко ранило сердце г-на Кумба, как это могли сделать только скверные шутки Жана Риуфа и его окружения. Он пытался бороться с тем, что сам называл возмутительным пристрастием природы; он произвел новые посадки, пустился в расходы, хотя сам расценивал их как бессмысленные; но то ли он взялся за это слишком поздно, то ли по какой-то совершенно иной причине, связанной с почвой, удача отвернулась от него, и земельный участок соседей, свидетельствующий о его личных неудачах, лишь упрочил его неприязнь к ним. Он отворачивался, когда его взгляд внезапно упирался в зеленые верхушки кустарника, возвышавшегося над стеной; когда же ему говорили о них, это вызывало у него нервное расстройство. К несчастью, это садоводческое великолепие нашло еще одну возможность проявить себя: морской ветер, пройдя над владениями г-на Риуфа и вобрав запахи заполнявших изящные клумбы роз, тубероз, гелиотропов, гвоздик и жасмина, старательно переносил эти ароматы во владения г-на Кумба. И хотя тот испытывал презрение к этим несерьезным культурам, такое свидетельство ошеломляющего превосходства довершало его отчаяние; кончилось тем, как это обычно бывает у всех завистников, что он стал пренебрегать тем, что составляло на протяжении тридцати лет его счастье, и проникся отвращением к тому, что было его гордостью; он забросил свой сад и занимался только рыбной ловлей, имевшей одно преимущество: она целыми днями удерживала его в удалении от ненавистного соседства.

Но вовсе не Жан Риуф был причастен к превращению сада шале в чудо, столь неприятное бывшему грузчику.

После визита Мариуса мадемуазель Мадлен по-сестрински нежно, но строго упрекнула брата за его поведение по отношению к г-ну Кумбу. Слова о горести, которую это поведение вызвало у соседа, приобретали очень трогательное звучание в устах сестры, обожаемой Жаном Риуфом. У него, как у большинства шалопаев, было доброе сердце; он попробовал было обратить растроганность девушки и шутку, но, видя, что сестра остается совершенно серьезной, уступил и дал обещание исполнить все, что она от него потребовала.

Он согласился пойти и лично принести повинную этой важной особе, которую по-прежнему находил весьма смехотворной; но как раз в день, выбранный для осуществления этого шага, мадемуазель Мадлен, казалось, передумала, запланированный визит не состоялся, и взамен этого г-н Кумб получил письмо, из которого он сделал трофей. Жан Риуф охотно согласился его написать; кроме того, он дал обещание сестре, что шале больше не будет местопребыванием общества Вампиров, и честно сдержал свое слово. Мадемуазель Мадлен своим присутствием в шале очистила его стены, уже испачканные, невзирая на всю свою новизну.

В первый приезд мадемуазель Мадлен в Монредон все показалось ей ужасным: расположение шале, его архитектура и внутренняя планировка, и раз десять она заявляла, что ей не дано понять, как это, уж если ему было необходимо скрывать от посторонних глаз собственные подвиги и подвиги своей банды, он остановил свой выбор на подобной пустыне, чтобы разбить здесь свои шатры.

Однако, после того как произошли события, о которых мы только что рассказали, во взглядах девушки по какой-то причине, необъяснимой даже с точки зрения женской логики, произошел резкий поворот, и она отказалась от своих прежних претензий: пустынные песчаные берега на подступах к мысу Круазет не казались ей больше такими унылыми, пики горы Маршья-Вер в ее глазах приобрели некоторое очарование, а прозрачное море, аквамариновый и голубой цвета которого чередовались в соответствии с полосами водорослей и песка на дне, просто пленяло ее; и так вплоть до уединенности несчастного шале, вначале расцениваемой ею как огромный недостаток, а позже — как некое достоинство, что она не забывала отметить. И месяца не прошло, как она упросила своего брата уступить ей право собственности на его сельский дом.

А Жана занимали совсем иные проблемы, нежели изучение женских характеров; он не стал терять время, расспрашивая сестру, отчего она так явно поменяла свое прежнее мнение; продажа дома позволяла ему завести в кармане деньги, а их с некоторых пор ему не хватало, и он тут же согласился с предложением сестры.

В самом начале сделанное мадемуазель Мадлен приобретение скорее походило на прихоть. Но с каждым днем она все больше привязывалась к этому месту. Она мало говорила о шале и никого, кроме брата, не приглашала сопровождать ее туда, однако все доказывало, что она постоянно думает о своем новом доме.

Это она взяла на себя все заботы по участку, в результате чего тот превратился в эдемский сад, благоухание которого так жестоко мучило г-на Кумба; ее постоянная озабоченность привнесением улучшений и украшений доставляла ей развлечения, заставляя ее подчас пренебрегать делами; страсть к цветам заставила ее пойти на такие приобретения, какие брат отказывался понимать, памятуя о привычках сестры к порядку и бережливости, в чем она неоднократно сама подавала ему пример; и, наконец, сами служащие стали с неподдельным изумлением замечать, как по вечерам в субботу их молодая хозяйка, еще недавно уходившая с работы последней, теперь без конца бросала взгляды на часы, как будто она хотела побыстрее убедиться, не наступил ли час ее отъезда за город.

Объясним же поскорее эту загадку, для чего вернемся в нашем рассказе немного назад.

После того как в разговоре с братом мадемуазель Мадлен удалось побороть его явное нежелание принести извинения г-ну Кумбу, которыми Мариус был согласен удовлетвориться, она пришла в церковь Ла-Мажор; ей хотелось поблагодарить Господа, позволившего ей мирным путем завершить непростое дело, ибо развязка его неминуемо стала бы кровавой, если бы молодые люди встретились и решимость одного из них столкнулась с самолюбием другого.

Мы были свидетелями того, как случай привел Мариуса в тот самый придел, где находилась девушка; как в полном смятении чувств он решил, что никого рядом нет, и, наконец, как и в каких выражениях имя Мадлен слетело с его уст.

Мадемуазель Риуф вернулась к себе домой чрезвычайно взволнованной; она попыталась посмеяться над страстью, какую ей удалось внезапно внушить этому молодому человеку, но лишь губы ее улыбались, душа же оставалась серьезной, более того — становилась мечтательной. Мадлен хотела рассказывать брату о странности этого юноши, но не успела она произнести и первого слова, как остановилась озадаченная и прибегла к лжи, чтобы скрыть свое смущение.

Мало-помалу эта странность приобрела в ее глазах иной облик и иное название. Молитва бедного юноши, обратившегося к Богу с просьбой ниспослать ему сил, чтобы противостоять любви, способной сбить его с пути неукоснительной честности и смиренного труда, которым он намеревался следовать, уже не казалась ей смешной и стала в ее глазах трогательной; в ней она увидела признак возвышенного характера и честной души.

Отдав должное его нравственным качествам, мадемуазель Риуф вспомнила и о его внешних достоинствах, сохранившихся в уголке ее памяти: настоящая женщина, она все же не могла не заметить их; с бьющимся сердцем она вдруг осознала, что не может более подавлять в себе мысль о том, как Мариус красив — той строгой красотой южан, которая даже у молодых мужчин кажется зрелой; она мысленно представила себе облик молодого человека, вспомнила, каким твердым и решительным был его взгляд, когда он говорил о г-не Кумбе, и какими нежными и кроткими стали его глаза, когда Мадлен поведала ему о печалях, наложивших отпечаток на ее жизнь; вспомнила она и о той пренебрежительной улыбке, что тронула его губы, когда она позволила себе только намекнуть на опасности, каким он собирался смело выступить навстречу.

В течение нескольких дней все эти мысли носились в голове Мадлен, и вскоре девушка заметила, что напрасны были ее попытки отогнать их: они упрямо приходили вновь и вновь, и тогда постепенно она стала расценивать положение значительно более хладнокровно и решительно, чем это делал Мариус.

Ее преданность брату стала приносить весьма заметные плоды. Поддавшись влиянию сестры, Жан Риуф перестал относиться к развлечениям с прежним пылом, начал проявлять все больше и больше сдержанности к своим недавним сотоварищам по разгулу и уже несколько раз заявлял о своем намерении обзавестись семьей.

Приближался день, когда задача ее как сестры была бы полностью выполнена, вступление в дом невестки весьма усложнило бы эту ее роль, и она почувствовала бы себя посторонней в новой семье своего брата. То, о чем она еще совсем недавно спокойно размышляла и чего желала от всей души, вызывало в ней страх. Она спрашивала себя, что станется с ней, когда ей негде будет утолить жажду любви, снедавшую ей душу, и глаза ее наполнялись слезами, а сердце разрывалось от боли.

Разница в положении между тем, кого мадемуазель Риуф считала сыном г-на Кумба, и ею была огромная; но если привычка к размеренной и рассудочной жизни сделали ее ум зрелым, то печали, испытанные ею в юности, очистили ее сознание от предубеждений, вполне способных его омрачить.

Угадав характер Мариуса, она подумала о том, что скорее готова опуститься до его положения, нежели быть поднятой до уровня того, кто не заслуживал бы этого.

Она полагала подчиниться голосу разума; вероятнее же всего, одной только страсти было уже достаточно, чтобы она приняла решение.

Как бы там ни было, мадемуазель Мадлен не пыталась более противиться своей сердечной склонности, а предалась ей со всей искренностью своей чистой души; она была слишком по-настоящему добродетельной, чтобы под видом ложной осторожности скрывать свое влечение, и, не осмелившись приблизиться к Мариусу, стала в свою очередь соседкой г-на Кумба; она ждала, что сын его даст продолжение прологу, начавшемуся в святилище святой Магдалины.

Но каким бы безграничным ни было ее терпение, казалось, Мариус им злоупотреблял; прошло лето, наступила осень, а он так ни разу и не вступил в разговор с той, что так благосклонно приняла его когда-то. Он с таким упорством избегал ее, что девушка сама устроила так, чтобы встретить его, но когда, наконец, такой случай представился и уклониться от встречи было невозможно, Мариус опустил глаза и не поднимал их до тех пор, пока она не скрылась из виду.

XI. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ПОКАЗАНО, ЧТО ДАЖЕ ПРИ ВСЕМ ЖЕЛАНИИ ПОДЧАС ТРУДНО ПОНЯТЬ ДРУГ ДРУГА

Сдержанность и холодность, выказываемые Мариусом по отношению к мадемуазель Мадлен, вовсе не были искренними.

Встреча с ней в церкви Ла-Мажор окончательно победила его сомнения; будучи суеверным, как все искренне верующие люди, он увидел в случае, странным образом сблизившем их и столь неожиданно посвятившем девушку в тайну, в которой он никогда не осмелился бы ей признаться, не что иное, как явное вмешательство Провидения; под сильным впечатлением от этой мысли холодные подсказки рассудка и чувства долга улетучились, и все в его существе присоединилось к крику любви, рвущемуся из его сердца.

Это чувство и обстоятельства вынуждали Мариуса сдерживаться и молчать: он слишком быстро догадался о своей страсти.

Но что особо характеризовало любовь такого сильного, молодого и простого юноши, каким был Мариус, так это уважение, которое внушала ему Мадлен; это уважение освобождало его любовь от всяких земных желаний: оно внушало Мариусу глубочайшую веру, искреннее смирение, а также рождало в нем страстные порывы, какие вызывает Мадонна у благочестивого человека. Это был культ, это было обожествление. Он охотно согласился бы переправиться вплавь через пролив, отделяющий остров Помег от Монредона, лишь бы только подышать одним воздухом с любимой девушкой; геройски проделав такое, он даже не осмелился бы прикоснуться кончиками пальцев к краю ее платья, чтобы поднести его к своим губам; это платье казалось ему сделанным из мрамора, как платье статуи, и никогда в своем воображении он не мечтал потрогать его складки.

Всякий раз, как он встречался с мадемуазель Риуф, он опускал глаза: она стала играть в его жизни ту роль, какую Бог отвел солнцу в природе; казалось, Мариус избегал ее, а между тем мысли о ней постоянно присутствовали в его сознании.

Такое явное противоречие в душе Мариуса, способного от природы к решительным действиям, объясняется тем чувством, какое он испытывал, занимая более низкое общественное положение по сравнению с Мадлен; расстояние между девушкой, чье имя было вписано в золотую книгу самых крупных коммерсантов Марселя, и безродным бедным юношей, из милости воспитанным подрядчиком грузовых работ, было столь велико, что ему даже не представлялось возможным когда-либо преодолеть его; он любил без всякой надежды, и от этого страсть его была еще более пылкой. Она питалась мечтами, а какими бы пустыми они ни были, любовь от такой диеты никогда не страдает.

На самом деле, после того как мадемуазель Риуф стала испытывать расположение к сыну Милетты, ему оставалось сделать лишь один шаг, чтобы почувствовать себя более счастливым.

Но ему не хватало мужества с мольбой протянуть руки к той, что была ему так дорога, и в немом и одиноком обожании ее он находил несказанное наслаждение.

Всякий, кто соблаговолит вспомнить себя в молодые годы, поймет его. Чего стоят наши удовольствия, чего стоят радости нашего зрелого возраста перед дивными упоениями отрочества, когда сердце стремится освободиться от спутывающих его пеленок и выдавить из себя свой первый крик; когда дыхание женщины, шелест ее платья, случайный взгляд, брошенный ею, оброненное слово или цветок, выскользнувший из ее пальцев, погружают нас в такой восторг, что лишь он один может дать нам представление о наслаждениях на седьмом небе?

Принятое г-ном Кумбом решение оставить огородничество и проводить большую часть времени на море предоставило Мариусу, когда он возвращался в деревенский домик, такую свободу, какой он никогда не знал ранее; Милетта же была слишком счастлива видеть сына рядом и слишком занята домашними заботами, чтобы противиться его планам или наблюдать за ним; поэтому воскресный день целиком принадлежал его любви.

Безучастность Мариуса, о которой мы говорили выше, исчезала тотчас же, как только он становился уверен, что Мадлен его больше не видит. И тогда, завладев наблюдательным пунктом, заброшенным г-ном Кумбом, он проводил там целые часы, наблюдая за прекрасной соседкой; влюбленным взглядом, спрятавшись за шторой, он смотрел, как она ходит по саду, поливая растения и удаляя с кустов роз увядшие цветы; он восхищался ее красотой, изяществом и естественностью; и достоинства эти, ежедневно служившие содержанием того гимна любви, который звучал в его сердце, всякий раз казались ему впервые открывшимися.

Если случалось так, что Мадлен выходила прогуляться по соседству, Мариус выжидал, когда она свернет за угол большой фермы, расположенной чуть в стороне от деревенского домика; тогда он украдкой следовал за нею; он шел с осторожностью партизана, продвигавшегося вперед где-нибудь в горах; он ложился ничком, как только она случайно оборачивалась; он прятался в неровностях скал, когда она могла неожиданно увидеть его из-за поворота дороги, а также использовал в качестве прикрытия пихты и корявые оливковые деревья, растущие по холмам. Когда же девушка останавливалась, он неотрывно смотрел на нее, с жадностью следя за каждым движением, за каждым невольным ее жестом. Кроме счастья видеть ее, такая прогулка, подчас утомительная, приносила Мариусу иное вознаграждение: он мог нарвать цветов, которых Мадлен касалась пальчиками и на ходу краем платья, затем составить из них букет, отнести его в свою комнату и в течение всей недели адресовать этому хрупкому и непостоянному веянию королевы его мыслей такие нежные слова, от каких не отрекся бы какой-нибудь сентиментальный студент из Франкфурта.

Так прошло лето, а случай, которому ведь ничего не стоило протянуть связующую ниточку между этими двумя сердцами, столь сильно стремившимися навстречу друг другу, так и не решился их сблизить.

Наступил конец сентября, и обитатели деревенского домика, равно как и жители шале, выказывали озабоченность.

Господин Кумб был озабочен тем, что осеннее равноденствие, хотя и унесло последние ароматы с соседского сада, вызывавшего его зависть, повлекло за собой бури; что зыбь на море превращалась в волну, волны вставали горой и прогулки на острова Риу, обычно служившие театром его подвигов, стали неосуществимыми.

У Милетты тоже было немало причин выглядеть озабоченной: Мариус в ближайшем будущем подлежал рекрутскому набору, и это вызывало ужас у бедной матери. Она была обеспокоена участью, какую судьба готовила молодому человеку; она испытывала потрясение при мысли, что перед ней возникнет необходимость признаться сыну в действительно занимаемом ею положении; она опасалась, что Мариус будет немало удивлен, узнав тайну подлинных отношений бывшего грузчика и его служанки; она краснела и дрожала от одной только мысли, что ей надо будет признаться сыну в том, кто его настоящий отец, и рассказать о своем бывшем муже и образе его жизни; она начала понимать, что, как бы ни была велика вина того человека, ее собственное поведение было не в меньшей степени достойно осуждения, и душу Милетты стали терзать угрызения совести; она постоянно спрашивала себя, не послужит ли ей первым наказанием проклятие того, кому она дала жизнь.

Мариус опасался наступления зимы, ибо теперь мадемуазель Риуф должна была реже появляться в шале.

Несмотря на проницательность, обычно приписываемую женщинам, Мадлен ровным счетом ничего не уловила из тех чувств, какие так тщательно скрывал от нее молодой человек, и потому испытывала уныние и ту усталость, что следует за разочарованиями; она собственными руками строила этот роман, но могла уловить лишь тень главного героя; напрасно она старалась пренебречь своими печалями, повторяя себе, что Провидение в конце концов оказалось гораздо мудрее ее, отдав предпочтение разуму перед лицом той слабости, какой она поддалась; но ей никак не удавалось внушить своему сердцу такую философию: оно кровоточило. Ее чувства были слишком возвышенными, чтобы можно было позволить обратить их в заурядную досаду, однако от этих переживаний она становилась все более печальной, задумчивой и болезненной; воспользовавшись расположенностью к этому брата, возраставшей с каждым днем, она поручила ему управление торговым домом, чтобы иметь возможность провести в Монредоне последние прекрасные дни осени.

Мадлен нашла способ борьбы с изнурявшей ее бессонницей — ее прогулки учащались и становились все более и более продолжительными.

Однажды, погруженная в свои мысли, она обогнула мыс Круазет и, мечтательно настроенная, села на одной из тех скал, которые море, разбиваясь об их склоны, покрывает тонким кружевом пены.

Она переводила взгляд с лазурного моря, усыпанного золотыми блестками, с огромных и прекрасных в своей наготе глыб, лежавших перед ней, на небо — бездонное и унылое в своей прозрачности.

Внезапно ей показалось, что где-то вдали раздался отчаянный крик; она поднялась и, помогая себе руками и ногами, вскарабкалась на вершину скалы, возвышавшейся над южной оконечностью мыса. Мадлен не увидела ничего особенного, но до ее слуха отчетливо долетали новые, все более и более слабые крики.

Она решительно двинулась в том направлении, откуда они раздавались; предпринятое ею было непросто и опасно.

В непогоду оконечность мыса Круазет полностью уходит под воду; волны старательно обрабатывали прибрежные скалы; в тех местах, где им попадались мрамор или гранит, вековая работа моря проявлялась в виде замысловатых рисунков, затрагивавших лишь поверхность камня; когда же материал камня был более податливым, когда его слои разделяла земля, то накатывавшиеся волны проделывали глубокие борозды, бесчисленные каналы, в которых бурлило море.

Перепрыгивая с уступа на уступ и со скалы на скалу, проявляя не только ловкость, но и силу, Мадлен добежала до той части косы, откуда, как ей казалось, доносились отчаянные крики, которые она слышала.

Это было как раз то место, где мыс поднимался к подножию огромного и почти отвесного утеса.

Обогнув его со стороны Ла-Мадрага, Мадлен заметила распростертого на земле мужчину, истекавшего кровью и потерявшего сознание.

Хотя он был грязен на вид и одежда его была в лохмотьях, первое побуждение девушки состояло в том, чтобы броситься к нему, приподнять и попытаться, прислонив его спиной к скале, вернуть к жизни.

Но, как ни велико было ее мужество, задача эта оказалась ей не под силу: поддерживаемая ею голова мужчины выскальзывала у нее из рук и безжизненно падала на землю. Мадлен сочла, что он мертв, и от этой мысли ее охватил неодолимый ужас; ей захотелось убежать, но ноги не слушались ее и подгибались; теперь она сама захотела позвать кого-нибудь на помощь, но голос замер у нее в груди; ей удалось издать лишь какой-то нечленораздельный и хриплый звук, и, лишившись чувств, она упала на землю рядом с этим человеком.

Но каким бы слабым ни был ее крик о помощи, его услышали.

На вершине скалы, возвышавшейся почти на двенадцать футов над местом этого происшествия, появился человек; не раздумывая ни секунды, он бросился к Мадлен и одним прыжком, позволявшим предположить необыкновенную мощь его мускулов, достиг ее.

Даже находясь в полуобморочном состоянии, Мадлен безошибочно узнала в человеке, столь неожиданно и быстро пришедшем ей на помощь, сына г-на Кумба; беспорядочность мыслей и чувств не помешала ей ясно увидеть по тревоге и нежности на лице Мариуса, что молитве, с которой он обращался к Всевышнему в приделе церкви Ла-Мажор, Господь так и не внял.

С невыразимой улыбкой она протянула к Мариусу руки.

— Мадемуазель, мадемуазель, вы не ранены? — вскричал бледный и встревоженный Мариус и жадно схватил протянутые к нему руки.

Мадлен, еще вся во власти сильных переживаний, не могла вымолвить ни слова в ответ; она отрицательно покачала головой и жестом указала на человека, без признаков жизни лежавшего в двух шагах от нее.

Внешний вид этого человека был таким отталкивающим, что Мариус, не сумев сдержать овладевшее им чувство омерзения, обхватил Мадлен руками и отодвинул ее от незнакомца.

— Во имя Неба, подойдите к нему, — прошептала девушка, — я смогу обойтись без вашей помощи, но он, кажется, умирает.

Просьба Мадлен была для Мариуса приказом.

Он подошел к бедняге, распахнул блузу, служившую тому и рубашкой и курткой, положил свою руку ему на грудь и убедился, что его сердце еще бьется.

Затем он погрузил свою шляпу в одну из ближайших узких лагун и плеснул в лицо незнакомцу несколько капель воды.

Ее свежесть придала мертвенно-бледным щекам лежавшего без сознания человека немного краски; он приоткрыл рот и протяжно, с усилием вздохнул.

— Дайте ему понюхать эту соль, — сказала Мадлен, подойдя ближе и протягивая Мариусу флакон.

Под действием возбуждающего средства несчастный пришел в себя; взгляд его до этого тусклых глаз, неподвижно смотревших в одну точку, прояснился, ожил и, к большому удивлению двух молодых людей, остановился на них с весьма заметным выражением тревожного опасения; после этого незнакомец оглядел все окрестности, чтобы убедиться, нет ли здесь еще каких-нибудь свидетелей.

Мариусу и Мадлен теперь представилась возможность лучше рассмотреть этого человека: он был из числа тех, чей возраст определить не предоставляется возможным, настолько явно несут их лица отпечаток всех низменных страстей. Его запавшие глаза, сильно покрасневшие от чрезмерного употребления алкоголя и оттененные густыми седеющими бровями, свидетельствовали о жестокости, что подтверждалось и тем, какими напряженными были уголки его губ; глубокие морщины бороздили его щеки, наполовину скрытые длинной и взъерошенной бородой; лоб был сильно приплюснут, коротко остриженные волосы ясно обрисовывали его контур, так что верхняя часть лица в сочетании с развитыми челюстными костями окончательно придавали незнакомцу звериный облик.

Как только сочувствие, которое внушал этот человек, рассеялось, он стал казаться страшным.

— Бедный человек! — промолвила Мадлен, стараясь подавить отвращение к нему. — Что же с вами произошло?

— Эх, черт побери! — воскликнул незнакомец, даже и не думая выразить признательность собеседнице и глядя на нее с чрезвычайной наглостью. — Если вы хотите, чтобы я заговорил, надо сначала промочить мне говорилку.

— Что он говорит? — спросила Мадлен.

Мариус был не более терпелив, чем обычно бывают его земляки, но, поскольку в течение целых двух минут он видел, как осуществляется то, о чем не осмеливался и мечтать, и ощущал руку Мадлен в своей руке, — все, что у него еще осталось от терпения, теперь сократилось вдвое.

— Да будет вам известно, — воскликнул он, — что, если вы намерены продолжать в таком духе, я вас брошу в эту яму, где вы, хотя и найдете, чем напиться, рискуете пойти на съедение лангустам!

Мадлен удержала молодого человека за руку, которую тот уже поднял, как будто намереваясь немедленно привести угрозу в исполнение. В то же время она бросила на него умоляющий взгляд.

Мужчина попытался приподняться, чтобы противостоять своему противнику, но, сделав довольно резкое движение, он задел поврежденную часть тела и вскрикнул от боли.

Сердце Мариуса тронула жалость; одновременно осознание незнакомцем своего плачевного положения одержало верх над проявленными им злобными поползновениями.

— Э, Бог мой, — сказал он, — да вовсе не с целью, чтобы оскорбить эту хорошенькую даму, я попросил у нее немного вина или водки, чтобы освежить рот после того, как сейчас кувыркнулся! Представь себе, мой славный малый, что я вздремнул на вершине скалы, которая перед нами; и видел я но сне приятные вещи: мне казалось, что добрый Господь поручил мне отделать палкой всех на свете; и вот я бил, бил, черт побери, до тех пор, пока кожа на христианских спинах не превратилась в сплошную кашу! Я бил во сне так сильно, черт возьми, что дернулся на своем тюфяке из тесаных камней, и внезапно мне почудилось, что на моей пояснице сошлись каторжные хлысты со всех концов света: это я упал сверху на то место, где вы меня нашли и где все еще видите.

— Да, странное местечко вы себе выбрали, чтобы лечь спать! — заметил Мариус.

— Ну, я был уверен, что здесь меня никто не побеспокоит, — ответил незнакомец, подмигивая Мариусу (это могло быть условным знаком, однако молодой человек его не понял), и продолжил: — После всего, что случилось, я не отстаиваю свою спальню и признаю, что с такой цепочкой, как у вас под ручкой, ваша спальня должна вам казаться чертовски приятнее, чем моя.

Мадлен и Мариус одновременно покраснели. С того мгновения, как сын Милетты пригрозил незнакомцу, девушка, схватив его руку, не выпускала ее из своей; услышав такую странную и грубую речь, она еще сильнее прижалась к своему защитнику, прикоснулась к нему грудью и опустила голову ему на плечо; внезапно они отодвинулись друг от друга.

— Черт возьми! — воскликнул пострадавший, заметив эту пантомимную сцену. — Видно, слово цел очка вызывает у пас страх? И вправду, для такой старой обезьяны, как я, это была дурацкая ужимка; ведь если бы вы были женаты, вы бы не прогуливались наедине по холмам. Но, будьте покойны, — добавил он с громким ироничным смешком, — я не имею права быть суровым, о какой бы контрабанде ни шла речь.

— Все, хватит, — произнес в ответ Мариус, побледнев от гнева. — Вы должны понимать, что ни у меня, ни тем более у мадемуазель в кармане нет спиртного; до таможенного поста отсюда не более четверти льё; мы пойдем туда, предупредим таможенников, и у вас будет не только то, о чем вы мечтаете, но и помощь, в которой вы нуждаетесь.

Услышав такое предложение, мужчина не сумел скрыть охватившие его беспокойство и недовольство и на мгновение утратил присущую ему наглую самоуверенность.

— Нет, нет, — ответил он, покачивая головой, — их милосердие так далеко не распространяется; если бы я был крупным торговцем мыла или судовладельцем, что ж, в добрый час, они бы точно меня сцапали в надежде получить с меня жирный кусок; но вы по моему мундиру должны были понять, кто я такой: я всего-навсего бедный нищий, и эти славные господа с берегового поста поднимут меня ударами каблуков. Нет, нет, я не очень расположен к тому, чтобы сгнить в тюремной камере, куда меня отправят на излечение.

— Ну, так что вы решили? — прервал его Мариус. — Скоро наступит ночь, и мы не хотим вас здесь оставлять. Ветер меняет направление на северо-западное, и этой ночью надо ждать мистраля; море будет плескать о берег именно в том месте, где вы сейчас лежите; с другой стороны, если даже мы с мадемуазель объединим наши усилия, то нам никак не удастся доставить вас даже до деревни Ла-Мадраг.

— Скажите, что вы не очень расположены к тому, чтобы увидеть, как хорошенькая белая ручка испачкается о лохмотья старика; ведь он непривлекателен, я это прекрасно знаю.

— Чего вы, в конце концов, хотите?

— Помогите мне осмотреть раны.

Нищий с трудом выпрямился, и Мариус помог ему сесть; тот одну за другой вытянул перед собой обе ноги и, заметив, что их обычные движения не причиняют ему сильной боли, с выражением явного удовлетворения ощупал грязными мозолистыми руками свои голени.

— Прекрасно, — сказал он, указывая на них, — орудия отступления целые!

Затем, показывая на свои руки и пальцы, он сказал:

— За исключением двух-трех царапин, ударные орудия тоже не слишком пострадали; я отделался лишь несколькими повреждениями черепушки. Дня через два я выйду из сухого дока, как новенький.

Нищий попытался встать на ноги; но, когда он захотел сдвинуться с места, ушибленные части тела причинили ему такую боль, что лицо его исказилось в страшной гримасе. Мариус и Мадлен одновременно протянули к нему руки, чтобы поддержать его.

— Ах ты чертово тело! — в досаде воскликнул бродяга. — Понежиться захотело, как я вижу! Пойдемте, надо, чтобы вы мне помогли подняться в мою спальню.

И, подняв палец, он указал на отвесную скалу.

— Вы не можете провести ночь здесь, подвергаясь ненастьям этого времени года — мы не допустим этого!

— Как постелешь, так и поспишь, — ответил нищий, пожав плечами, — и потом, я так люблю свежий воздух, что мне будет лучше в том месте, какое я выбрал; смирение — одна из моих добродетелей, и, не заслуживая ничего больше, я довольствуюсь таким пристанищем, какое милосердный Господь дарит птицам на побережье. — Пошли, — добавил он, придав своему голосу тягучий и гнусавый выговор профессионального нищего, — пожалуйста, немного милосердия, мой славный господин, и я попрошу Господа благословить ваш брак и ниспослать вам рай на земле.

Выражение насмешливого кощунства, с каким были произнесены эти последние слова, еще более усилило неприязнь Мариуса к бродяге, однако он взвалил его себе на плечи, обогнул скалу, вскарабкался на нее с той единственной стороны, где это было возможно, и опустил его на площадку, венчающую вершину скалы.

Для человека, казалось, не слишком жаждавшего завязывать какие-то отношения с таможенниками и с рыбаками, часто посещавшими мыс Круазет, место временного ночлега было выбрано превосходно.

С южной стороны каменистый выступ образовывал заслон, что создавало между ним и отвесной стеной укрытие шириной в несколько шагов, обеспечивавшее защиту как от северо-западного ветра, так и от любопытства проходящих мимо людей.

Заметив находившуюся там котомку нищего, Мариус решил положить его рядом с ней.

— Нет, нет, — сказал тот, — ночь наступила, и мне здесь хорошо. Я не расположен к тому, чтобы лететь кувырком отсюда во второй раз; только пододвиньте ко мне бункер со съестными припасами.

Мариус понял, что называл так раненый, и поднял холщовый мешок, замеченный им раньше; мешок оказался гораздо тяжелее, чем можно было подумать; когда же молодой человек опустил его на скалу, раздался весьма удививший его лязг железа.

— Что это там, внутри него? — спросил он.

— Ах, черт побери! Да не все ли равно? Не хочешь ли ты строить из себя дознавателя? Ну что ж, поди, продай меня таможенникам, если отважишься, но, прежде чем наступит праздник святого Иоанна, ты увидишь горящей свою хибару, я тебе в этом клянусь!

— А я вам в свою очередь клянусь, что, несмотря на все ваши угрозы, я именно это и устрою вам, милейший; у меня создается впечатление, что никакой вы не бедняк, честно выпрашивающий себе у милосердных христиан средства к существованию.

Пока Мариус так говорил, нищий просунул руку в свою котомку, вытащил оттуда дорожную флягу и отпил из нее несколько больших глотков; порция горячительного вернула ему всю его дерзость; сделав неимоверное усилие, он поднялся на ноги и бросился на того, кто столь великодушно пришел ему на помощь.

У Мадлен вырвался крик, отозвавшийся эхом в скалах.

Но для молодого человека такой выпад нищего не был неожиданностью: быстрым движением он резко откинулся назад и, достав из своего кармана широкий нож, направил его на грудь нападающего, угрожая ему.

Бродяга увидел в темноте три вспышки света: одну отбросило лезвие ножа, две других исходили из глаз молодого человека; он сразу понял, что имеет дело с храбрым и решительным противником, а потому, с необычайной легкостью убрав с лица угрожающее выражение, вернул в рукав кинжал, который он держал между большим и указательным пальцами, и расхохотался.

— Ну же, — произнес он сквозь смех, — я же вам говорил, что водка послужит мне великолепным лекарством. И выпил-то я всего лишь несколько капель, а уже в состоянии нагнать на вас страх… Ну-ка, положите обратно в карман ваше орудие для срезания мидий, мой мальчик; вы ведь не захотите направить его против бедняги, который, со своей стороны, не окажется до такой степени неблагодарной тварью, чтобы захотеть причинить зло тем, кто спас ему жизнь.

Затем, видя, что Мариус вовсе не собирается изменить занятую им оборонительную позицию, он небрежно ударил ногой по своей таинственной котомке и добавил:

— Так что, вам по-прежнему очень хочется узнать, что лежит там внутри? Это гвозди и куски бугелей: я отрываю их от обломков потерпевших кораблекрушение судов, которые нам посылает святой Мистраль; это совсем неприбыльный промысел, но каким бы скудным он ни был, правительство им не пренебрегает и не позволяет, чтобы мы ему создавали конкуренцию; вот почему меня изредка беспокоит визит таможенных чиновников. Вы — другое дело; я уверен, что вы не захотите лишить бедняка средств к существованию. Что ж, поройтесь в моей котомке, если вам будет угодно.

Покорность, с какой это было сказано, произвела именно то действие, какое нищий и ожидал; не переходя от своей крайней предубежденности к чрезмерной доверчивости, молодой человек, казалось, поверил словам своего собеседника и даже не соизволил убедиться в их правдивости.

— Пусть будет так, — сказал он, — но опасности, сопряженные с вашей профессией, должны были бы приучить вас к большей осторожности в ваших высказываниях.

— Э-хе-хе, — пробормотал в отпет нищий, — несчастья ожесточили мой характер. Очень грустно, — продолжал он, стараясь придать своему голосу слезливый оттенок, — никогда не быть уверенным, будут ли у тебя завтра хлеб и лук! Вы только что говорили о милосердии, мой добрый господин; увы! Его не существует на земле: Богу угодно, чтобы мы обретали его там — наверху.

Словно в опровержение последних слов нищего Мариус вложил в руку несчастного все деньги, какие у него были при себе. Мадлен сгорала от желания присоединиться в деле милосердия к тому, кого она любила, но поиски ее в своих карманах были тщетными: из дома она вышла без денег.

— Милейший, — сказала Мадлен, — вы еще не в том возрасте, чтобы потерять надежду улучшить свое сегодняшнее положение; как только сумеете, зайдите ко мне: я постараюсь сделать для вас все, что будет возможно, и если вы не примете мои предложения, то, по крайней мере, этот визит принесет вам немалую милостыню.

— Я приду, хотя бы просто для того, чтобы поблагодарить вас за оказанную мне помощь, моя прекрасная мадемуазель, — произнес нищий лицемерным тоном, который у него хорошо получался, — но для того чтобы отыскать вас, надо знать, где вы проживаете.

— Улица Паради, торговый дом Риуфов; каждый укажет вам, где находится наша контора.

— Оптовые торговцы?

— Да; но, быть может, Марсель находится вдалеке от того места, что служит вам убежищем; тогда приходите в Монредон, где я живу в деревенском доме; вы найдете его легко, если запомните мою фамилию.

— Мадемуазель Риуф, я и не подумаю забыть ее. И, если вы позволите, я приду к вам в контору, — продолжал нищий с живостью, — мне это больше подходит.

Он вновь расположился на своем каменном ложе, а молодые люди удалились.

Когда они отошли на несколько шагов, послышался голос оставленного ими на утесе бродяги, крикнувшего им вслед с прежней своей пошлой и насмешливой интонацией:

— Повеселитесь как следует по дороге, мои голубочки! В этой циничной шутке, которая прозвучала посреди величественного шума волн, ласкавших береговые скалы, было нечто зловещее, отчего в груди у Мариуса похолодело; он еще крепче сжал руку Мадлен, бережно поддерживая девушку: в это время они с трудом пробирались через хаотичное нагромождение глыб самой причудливой формы, окружавших их.

— По правде говоря, вы напрасно дали адрес этому человеку, — сказал он.

Девушка не ответила; в эту минуту она испытывала ощущение, совершенно отличное от того, какое владело ее спутником: какой бы жуткой ни казалась ей глушь, где они затерялись (с одной стороны — каменные великаны, силуэты которых закрывали собой половину усеянного звездами неба, а с другой — море, простиравшееся слева от них как огромная темная скатерть, обрамленная местами пенистой рябью), Мадлен была во власти только одного чувства — любви. Рядом с тем, кого избрало ее сердце, она чувствовала себя столь же уверенно и надежно, как если бы находилась на улице Канебьер, и гордилась силой, черпаемой ею в этом чувстве, и радовалась покою, царившему в ее душе.

Мариус, напротив, чем дальше они удалялись от единственного живого существа, оставшегося в этих местах, тем сильнее волновался.

Прежде всего он испытывал чувство страха.

Они должны были пройти по скалам пятьсот — шестьсот шагов, прежде чем выйти на дорогу, что извивалась по склонам горы и вела к постройкам Ла-Мадрага.

Дорога, которой им предстояло следовать, была не только трудной, но и опасной: из-за ночной влажности поверхность скал стала скользкой, и при любом неверном шаге путники могли низвергнуться в пропасть.

При мысли об этом Мариус задрожал всем телом, но испугался он не за себя, а за Мадлен.

Прыгая с одной скалы на другую, Мадлен оступилась и на мгновение зависла над разделявшей молодых людей расселиной; девушка безусловно упала бы в нее, если бы рука бедного молодого человека не поддержала ее. Мариус почувствовал, как волосы зашевелились на его голове и как у него перехватило дыхание в груди; он подхватил девушку вытянутыми руками, сила которых возросла стократно от только что испытанного им ужаса, обнял ее и с невыразимым напряжением и головокружительной скоростью принялся карабкаться по прибрежным отвесным скалам, взбираться на утесы, пересекать овраги; он нес ее, словно волк, вырвавший свою добычу в овчарне, нес так, как мать несет свое дитя, спасенное после кораблекрушения.

Мадлен и не думала об опасностях, подстерегавших их во время этого безумного бега; девушка улыбалась, видя, что тот, кого она любит, такой смелый и сильный одновременно.

Удача, сопутствовавшая его дерзкой выходке, понемногу успокоила лихорадочное возбуждение, которое было вызвано у молодого человека страхом.

Он стал ощущать биение другого сердца рядом со своей грудью, и сердце это принадлежало Мадлен.

Волосы девушки, наполовину растрепавшиеся из-за стремительного восхождения, ласкали Мариуса и своим ароматом опьяняли его.

Его пульс резко участился, и кровь бросилась ему в голову; тысячи бессвязных мыслей пронеслись у него в мозгу и вызвали там смятение.

Внезапно умилившись, он был готов броситься на колени и возблагодарить Господа за ниспосланное им счастье, которого он никогда не осмеливался считать себя достойным.

Затем в свою очередь воспламенились чувства Мариуса, его охватило неодолимое желание прижаться губами к губам той, чей теплый и благоухающий запах он уже вдыхал: если вслед за таким блаженством должна была бы наступить смерть — она была бы благословенна.

Потом, вследствие внезапно происшедшей с ним перемены, он подумал, что это счастье, перед которым должно побледнеть счастье избранных, если и продлится, то лишь одно мгновение, и что буквально через несколько минут, когда Мадлен сможет обойтись без его помощи, они снова станут чужими друг другу. Тогда мучительная тоска уступила место неистовой ярости; он посмотрел на окружающие его горы, и ему захотелось вскарабкаться на самую вершину одной из них, спрятать там свое сокровище и в недосягаемом убежище бросить вызов людям со всеми их предрассудками.

Мадлен уже несколько раз умоляла его остановиться, ибо она слышала его прерывистое дыхание и опасалась, что из-за все возраставшего напряжения сил, с которым ему приходилось преодолевать встречавшиеся на каждом шагу препятствия, какое-нибудь падение может стать для него роковым.

Но казалось, что молодой человек не слышал ее. Так они добрались до каменной насыпи, которая образовывала парапет дороги и отделяла ее от пропасти; в один прыжок Мариус преодолел ее и оказался на дороге. На горизонте Мадлен увидела сверкающие огни города, а внизу различила огоньки Ла-Мадрага и Монредона.

Она подумала, что Мариус собирается остановиться; он же, вместо того чтобы продолжать путь по дороге, пересек ее и устремился на тот ее склон, что был обращен к морю.

Его дыхание стало шумным и напоминало звуки кузнечных мехов; он судорожно прижимал девушку к своей груди, и она чувствовала, как ногти ее спутника вонзались ей в тело сквозь одежду.

Она догадалась, что с ним происходит, и попыталась освободиться из его объятий, но казалось, что молодой человек заключил ее в железные оковы.

Какую бы нежность Мадлен ни питала к тому, кого она мечтала увидеть своим мужем, она почувствовала, как дрожь пробежала по всему ее телу и сердце сжалось от ужаса.

— Пощадите, пощадите, Мариус! — воскликнула она. При звуке ее голоса молодой человек, казалось, очнулся ото сна; он выпустил из рук пучок шалфея, который схватил для того, чтобы помочь себе при подъеме на гору, разжал руки, и Мадлен, соскользнув на землю, устремилась к дороге. Возбуждение ее было столь велико, что она вынуждена была присесть.

В течение нескольких мгновений ее чувства были в оцепенении, в состоянии между жизнью и смертью: она ничего не слышала, не видела и не отдавала себе отчета в том, что происходило вокруг нее.

Придя в себя, она стала искать глазами Мариуса, но не увидела его рядом.

Она позвала его, но никто не ответил ей; с тревогой в голосе она повторяла имя молодого человека.

Вдруг ей показалось, что где-то наверху слышатся стоны и рыдания, и она побежала туда.

И тогда она заметила молодого человека: он упал на том самом месте, откуда она убежала, выскользнув из его рук, и лежал, распростершись на скале и омывая ее слезами.

— Подойдите, — сказала она ему.

Мариус не сделал ни одного движения, лишь рыдания его усилились и стали похожи на судорожные.

В эту минуту луна поднялась над холмами святого Варнавы, осветила скалы, сероватые грани которых, казалось, покрылись сверкающим снегом, как только их коснулись лучи ночного светила.

Море было похоже на серебряное озеро, усыпанное фосфоресцирующими искрами, и только глухой рокот его волн нарушал покой природы.

На фоне этой величественной картины сердце Мадлен, уже тронутое болью молодого человека, совершенно оттаяло; ее страх и гнев рассеялись, как рассеивается туман в лучах утреннего солнца.

Девушка наклонилась к Мариусу, и тихим голосом, как будто она сама боялась услышать то, что собиралась произнести, вымолвила:

— Отчего же вы плачете, ведь я люблю вас!

XII. ГЛАВА, ИЗ КОТОРОЙ СТАНЕТ ЯСНО, КАК, ЖЕЛАЯ ПОЙМАТЬ РЫБКУ, ГОСПОДИН КУМБ ПОЙМАЛ СЕКРЕТ

Рыбная ловля вполне вознаграждала г-на Кумба за садоводческие терзания.

Казалось, самим Небом ему было предначертано, словно новоявленному Аттиле, истребить всю рыбу в Марсельском заливе.

В удачные дни каждый вечер он возвращался домой, как он сам выражался на своем скорее придуманном, нежели академическом языке, с шикарной рыбой и с той высокомерной улыбкой на лице, какая характерна для счастливых победителей; каждый вечер он мог приготовить такое блюдо буйабеса, какое по своему объему достойно было присутствовать на обеде, во время которого супруга Грангузье съела столько требухи.

К несчастью, чем ближе была зима, чем реже были излишества с шафранным соусом, тем больше возрастало дурное настроение г-на Кумба.

Целыми неделями небо было затянуто мрачными тучами; всегда такое лазурное Средиземное море становилось пепельным, и белокурой и нежной Амфитрите, словно восставшему гиганту, казалось, хотелось взобраться на небо, ломая руки в облаках и завывая тем угрожающим голосом, что наводит ужас на побережье.

Целыми неделями г-н Кумб ходил от своего домика к лодке и от лодки к домику, с тревогой всматриваясь в небо, потирая руки при малейшем затишье на море и тотчас же отвязывая лодку от креплений, готовый выйти на ней в море, и почти тут же угадывая по усиливавшемуся шторму хрупкость своей надежды; с грустью наблюдая громадные волны, каждый раз по три подряд разбивающие свои огромные спирали о прибрежные скалы, и подсчитывая количество рыбы, какое могло содержаться в каждой волне, и расстояние, какое отделяло эту рыбу от его кастрюль; при этом он был в высшей степени расположен к тому, чтобы, как Ксеркс, отхлестать бичом это море, отказывавшееся выдать ему добычу, которую он так страстно жаждал.

Он не раз пытался отыграться на зубатках и султанках, во время бури приближающихся к пресным водам; плывя вдоль берега, он забрасывал удочку в устье Ювоны; но однажды, желая кинуть свою снасть поближе к открытому морю, он по неосторожности двинулся слишком далеко и был опрокинут волной чудовищных размеров, так что если бы не помощь одного молодою военного, его восторженного поклонника, и течение двух часов сидевшего рядом с ним и бравшего бессловесный урок у столь опытного преподавателя, то г-н Кумб, наказанный по принципу око за око, зуб за зуб, был бы унесен в море и предоставил бы обитателям морских глубин возможность осуществить месть одновременно легкую и вкусную.

Впрочем, во славу г-на Кумба будет сказано, что он пренебрегал такой добычей, как зубатки и султанки. Будучи истинным марсельцем, г-н Кумб ценил лишь рыбу, обитающую у скал, а эту обвиняли в присущем ей запахе тины, и г-н Кумб находил, что она не более, чем макрель, достойна почестей на его столе.

Когда же море решалось пойти на некоторые уступки в добрососедских отношениях с г-ном Кумбом, когда оно проявляло покорность по отношению к нему, бывший грузчик торопился выйти в открытое море, но волнение оставалось таким сильным, что ему приходилось трудиться до кровавого пота, чтобы передвигаться на своей зверюге. Эти плоскодонные лодки были очень тяжелые, и лишь ценой неимоверных усилий и ломоты во всем теле г-ну Кумбу удавалось достичь своего любимого места в море.

Как-то раз ему пришла в голову одна идея, и он стал терпеливо ждать воскресенья — единственного дня, когда возможно было привести ее в исполнение.

Эта идея состояла ни много ни мало в том, чтобы, отказавшись наслаждаться своими радостями в одиночестве, завлечь Мариуса в великое братство любителей удочки.

Такой сильный и крепкий молодой человек должен был прекрасно справиться с веслами. С его помощью г-н Кумб надеялся пренебречь ветрами и бурями и даже возомнил, что, пока продлится скверная погода, хотя бы раз в неделю он непременно будет обеспечен буйабесом.

В субботу вечером, когда сын Милетты явился к ним в дом, он казался таким довольным и радостным, что г-н Кумб был немало удивлен. Ему даже не пришла в голову мысль приписать счастливое выражение лица воспитанника какой-нибудь иной причине, кроме того предложения, какое он собирался ему сделать, а поскольку бывший грузчик в глубочайшей тайне хранил свои планы, он был изумлен способностью Мариуса предчувствовать, просветившей молодого человека в отношении счастливой судьбы, которая его ожидала.

По окончании ужина г-н Кумб откинулся на спинку стула и, полуприкрыв глаза и приняв величественную позу министра, благосклонно относящегося к своему подопечному, замедленным и торжественным тоном, подобающим столь важным обстоятельствам, объявил Мариусу, что завтра он удостоит его соизволения разделить вместе с ним все радости рыбной ловли на леску.

Но воодушевление, с каким молодой человек воспринял это известие, ничуть не соответствовало важности события; внимательный наблюдатель заметил бы, как улыбка улетучилась с его уст при первых же словах бывшего грузчика; однако тот был слишком высокого мнения о тех милостях, какие он даровал своему приемному сыну, и в то же время слишком озабочен собственными приготовлениями, чтобы тратить время, старательно разглядывая выражение лица своего будущего ученика.

Однако, когда Мариус обнаружил намерение прогуляться в саду после вечерней трапезы, г-н Кумб строго запретил ему делать это, и, чтобы самому быть уверенным в том, что ничто не отвлечет молодого человека в канун боевого крещения и он найдет его полным сил и бодрости, когда наступит час отправляться в путь, он запер своего подопечного в его комнате.

Задолго до наступления рассвета г-н Кумб соскочил с постели и пошел будить сына Милетты; он окликнул его несколько раз, но не получил ответа; тогда он вставил ключ в замок, резко распахнул дверь, громким голосом награждая молодого человека всевозможными эпитетами, придуманными с целью смутить лентяев, но никто не отвечал; он изо всех сил сдернул одеяло, не встретив при этом никакого сопротивления; тогда он ощупал тюфяки и увидел, что место, где должен был лежать Мариус, оставалось холодным и нетронутым.

Превосходное поведение Мариуса и почтительная преданность его к тому, кого он считал своим благодетелем, никогда — это мы уже видели раньше — не пересиливали неприязнь, какую г-н Кумб испытывал к воспитаннику.

Господин Кумб тотчас же подумал о своих деньгах; его пылкое, как у всех южан, воображение извлекло из этого ночного побега самые прискорбные выводы. Одним прыжком он достиг лестницы, чтобы побежать на помощь своему секретеру, представляя его себе взломанным, разбитым, изуродованным, еще дрожащим, со вспоротыми мешочками с деньгами, в разверстых утробах которых с вожделением копошатся две руки, купаясь в золоте.

Почти в тот же миг г-н Кумб остановился.

Ему подумалось, что каждый вечер — г-н Кумб был человек крайне осторожный — он подпирает створку этой драгоценной мебели изголовьем своей кровати и что прошли лишь какие-то секунды, как он покинул свою спальню.

Вдруг он услышал шуршание развевающегося на ветру полотна и увидел, что окно, откуда доносился этот звук, открыто.

Господин Кумб подошел к этому окну и обнаружил там простыню, один конец которой был прикреплен к подоконнику, а другой болтался по земле.

Было совершенно очевидно, что тайное бегство молодого человека не могло иметь иной цели, кроме как вне дома, поскольку его владелец каждый вечер тщательно запирал двери и ставни на первом этаже.

Столь убедительное доказательство несколько успокоило г-на Кумба; однако он был слишком большим приверженцем порядка во всем, чтобы с терпением отнестись к тому, что его воспитанник столь прискорбным образом перепутал в его доме окно с дверью. Он был готов дать волю своему негодованию; даже уже схватил побег виноградной лозы, чтобы придать этому своему чувству больше выразительности, как вдруг был остановлен проснувшимся в нем любопытством:

«А что, черт возьми, мог делать Мариус в саду в половине пятого утра?!»

С такой фразой, одновременно восклицательной и вопросительной, обратился к себе г-н Кумб, ибо нравы и, обычаи марсельцев были таковы, что ни одно предположение, каким бы естественным оно ни было, не могло оправдать подобную выходку.

Господин Кумб тут же попытался выяснить, что за серьезные причины побудили Мариуса решиться на столь раннюю прогулку; он встал на колени перед окном и, сдерживая дыхание, стал осматривать обнесенный оградой участок.

Сначала он не увидел ничего; потом глаза его привыкли к темноте и он заметил тень, которая скользнула вдоль дома, волоча за собой лестницу, а затем прислонила ее к стене, отделявшей садик г-на Кумба от владений г-на Риуфа.

Тень, даже не потрудившись проверить надлежащим образом лестницу, стала взбираться по ее перекладинам.

Господин Кумб спросил себя, а не удалось ли случайно сыну Милетты, более удачливому, чем он сам, обнаружить какие-нибудь плоды на деревьях, по которым на протяжении уже двадцати лет, увы, тщетно, блуждал испытующий взгляд хозяина?

Однако тень, или скорее Мариус, быстро преодолев якобы плодоносные сферы, достигла гребня стены и, усевшись на ней верхом, издала легкий свист.

Было очевидно, что этот сигнал адресовался кому-то из обитателей соседнего владения.

Господин Кумб испытал то, что должен был испытать путешественник, затерявшийся в страшных безлюдных ущельях Ольюля и услышавший, как от скалы к скале разносится призывный клич Гаспараде Бесса. От этого свиста у г-на Кумба пробежал мороз по коже, а на лбу выступил холодный пот.

Он так и не оценил выгод глубокого мира, который ему на протяжении полугода предоставляли его бывшие преследователи; его садоводческие печали подкармливали сильнейшую ненависть, которую он питал к своим соседям; советы Милетты и замечания Мариуса разбились о представления, вбитые ему в голову досадой и злобой. Зашедшие слишком далеко вследствие одиночества г-на Кумба, эта досада и эта ненависть заставили его перейти границы разумного: никогда он не захотел бы признать, что соседский сад наполнял столькими ароматами морской бриз лишь для удовольствия господ Риуфов; он был убежден, что великолепием зелени и цветов соседи добивались только одной цели — унизить его, сделать его посмешищем, и каждый день он ждал худшего.

Получив такое подтверждение сношений своего питомца с его личными врагами, заподозрив Мариуса в том, что он связан с ними взаимным соглашением, вовлечен в подобные замыслы, в которых их можно было подозревать, и всегда готов выдать врагам его слабое место с целью сделать более острой ту травлю, под угрозой которой он все еще чувствовал себя, — г-н Кумб задрожал от гнева. В порыве ярости он прежде всего подумал о том, чтобы употребить против предателя свой опыт владения огнестрельным оружием; он опустил виноградную лозу, все еще зажатую в его руке, и прицелился в своего питомца.

К счастью для г-на Кумба и для Мариуса, виноградная лоза все-таки не стреляла. Отыскивая дрожащим пальцем спусковой крючок на этом воображаемом ружье, он заметил, что, находясь в растерянности, только что совершил странный промах; он с силой швырнул ветку на пол и бросился в свою спальню.

Бывший грузчик был настолько вне себя от гнева, что, несмотря на математическую точность, с какой каждой ячейке его мозга соответствовало место, занимаемое в его доме любой принадлежавшей ему вещью, он в бешеном возбуждении рыскал по тесной комнатенке, шаря по всем углам и в темноте ощупывая рукой предметы, которые, даже имея некоторое сходство с великолепным оружием, проданным ему Зауэ, были, однако, способны заменить его не больше, чем виноградная лоза.

И лишь после нескольких мгновений путаницы в мыслях ему вспомнилось, что накануне, почистив свое ружье, он оставил его у очага, как должен из предосторожности поступать в подобных обстоятельствах всякий опытный охотник.

Он быстро спустился на первый этаж, осторожно ступая и стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Милетту, которая с наступлением осени спала на диване единственной комнаты в доме, где была печка.

Господин Кумб схватил свое ружье с восторгом арестованного дикаря, увидевшего в нем свое спасение; он с яростью нажал на курок; но, поскольку ружье чистили, оно осталось незаряженным и его следовало зарядить.

Однако, утратив свою стихийность, порыв г-на Кумба, доведший его до такой крайности, утратил, естественно, и свою необузданность; тем не менее г-н Кумб был по-прежнему решительно настроен преподать этому негодяю то, что он называл уроком; но мы полагаем, что ему уже пришла в голову мысль стрелять или немного выше, или немного ниже живой цели, которую он собирался поразить; это, впрочем, не гарантировало ее ни от чего.

XIII. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОСПОДИН КУМБ ДАЛ МАКИАВЕЛЛИ ДЕСЯТЬ ОЧКОВ ВПЕРЕД

Каким бы свирепым охотником ни был г-н Кумб, у него не было времени для приобретения того основательного опыта, что позволяет заместить глаза руками и заряжать ружье в темноте; ему пришлось зажигать лампу, чтобы помочь себе за отсутствием такого навыка.

Он поднес спичку к обгорелому фитилю ночника; фитиль окрасился в багровый цвет, а затем вспыхнул; свет от него, тусклый и мерцающий, падая на стены, оставлял на них невероятные и фантастические рисунки. Внезапно подача масла, смачивавшего фитиль, увеличилась и ночник осветил всю комнату; г-н Кумб бросился к пороховнице и к сумке с дробью.

Однако не успел он взять их, как его взгляд упал на Милетту; бедная женщина спала безмятежным сном, ритмичное дыхание равномерно вздымало ее грудь, лицо ее было спокойно, на губах блуждала легкая улыбка: жизнь продолжалась во сне. Ей, вероятно, снился тот, кого ее хозяин в эту самую минуту готовился убить.

Это сопоставление немедленно пришло на ум г-ну Кумбу, все же не поступившему так; оно опечалило его; впервые за всю свою жизнь он упрекнул себя за равнодушие к смиренному и глубокому самопожертвованию, к самоотречению и нежности, которые составляли смысл существования его служанки; впервые он заметил, какой благородной и великодушной была она и каким мелким и ничтожным был он; и тогда ружье выскользнуло у него из рук и с грохотом упало на каменный пол; и если воздействие было неожиданным, то противодействие было внезапным: возникшее вдруг у г-на Кумба убеждение винить в своих ошибках самого себя лишь многократно усилило его первоначальный гнев. Не став поднимать ружье, он открыл замок и задвижку и, выломав палку из метлы, оказавшейся у него под рукой, бросился из дома, полный решимости употребить ее на то, что было предназначено ей Господом.

Господин Кумб побежал к стене, но, к своему великому изумлению, уже не обнаружил там лестницы. Он вернулся к дому; простыня, уличившая Мариуса, спряталась в свою ракушку; ракушкой этой было окно сына Милетты: плотно закрытое, оно обрело честный и невинный вид, такой же, как у соседних окон.

Господин Кумб начал рычать от охватившего его гнева.

Внезапно он замолк.

Из соседского сада послышалось: «Эй! Эй!» — явно ответ на свист, прозвучавший из уст Мариуса как сигнал, и это «Эй! Эй!», несомненно, произнесла женщина.

Господин Кумб подавил волнение сердца, готового вырваться у него из груди, и, стараясь придать своему голосу юношескую интонацию, как никогда ранее заинтересованный в разгадке этой тайны, ответил на зов, донесшийся из соседнего сада.

Едва он это сделал, как к его ногам упало что-то довольно тяжелое, переброшенное через общую для обоих участков стену. Это был камень, обернутый клочком тщательно сложенной бумаги, и бывший грузчик на время им завладел — что бы там ни случилось, секрет молодого человека лежал у него в кармане. Впрочем, не стоило упускать случая еще глубже проникнуть в этот секрет. Господин Кумб вновь подал голос, на этот раз не столь удачно: он услышал, как захрустел песок под ножкой той, что уходила крадучись; неизвестная отправительница послания удалялась.

Господин Кумб, ничего не ответив Милетте, проснувшейся от шума упавшего ружья и не знавшей, что и думать при виде совершенно расстроенного лица своего хозяина, взял лампу и поднялся к себе в комнату.

Вот что содержалось в поднятом им клочке бумаги:

«Печальная новость, мой друг! С тяжелым сердцем я сообщаю ее Вам, и мое сердце восстает против пера, которому выпало писать Вам это. Воскресенье, которое мы так предвкушали, станет и для меня и для Вас таким же длинным, как все те пустые и длинные дни недели, что разделяют наши бедные свидания. Я надеялась избежать обязанности присутствовать на семейном обеде, о котором я Вам упоминала; но это оказалось невозможным для меня: мой брат, разумеется, по иным, нежели мои собственные, намерениям, принял в точности такое же решение, как и я, — не показываться на этом вызывающем досаду праздничном обеде; я просила, плакала, умоляла — я говорю это Вам для того, чтобы Вы могли гордиться этим, мой друг, — но его упрямство невозможно было побороть. Наши с Вами общие планы столь настоятельно требуют от нас поступать с ним осторожно, что Вы вряд ли станете на меня сильно сердиться за мою уступку ему; кстати, моя покорность сегодня — это доброе предзнаменование нашего с Вами будущего согласия. Не падайте духом, мой друг! И объединим желания, чтобы Господь укоротил не только те часы, что держат нас вдали друг от друга, но и те, что нам предстоит пережить, пока не наступит день, когда мы сможем взаимно сдержать клятву, данную нами на прибрежных скалах. Прощайте, мой друг! Жму Ваши руки; я столько думаю о Вас, что вряд ли стоит говорить Вам: „Думайте обо мне!“

Письмо было подписано полным именем: «Мадлен Риуф».

С присущей решимостью и со всей искренностью любви молодая женщина была счастлива придать этому листку бумаги ценность векселя.

Господин Кумб стал размышлять; он крутил послание мадемуазель Риуф и так и сяк, как будто ей удалось утаить между строк какой-то важный смысл, который ему еще не удалось угадать. Каждое из своих движений он сдабривал проклятиями, полными то презрения, то ярости: первые — по поводу бесстыдства женщин, вторые — по поводу неблагодарности мужчин.

Вдруг он заметил постскриптум, чуть было не оставленный им без внимания из-за тонкого почерка писавшей.

«Только будьте как можно более осмотрительным, — добавляла мадемуазель Мадлен в конце письма. — Не показывайтесь даже вблизи нашей общей границы до тех пор, пока я не подготовлю Жана к своим желаниям; остерегайтесь завтра, в мое отсутствие, приходить в нашу дорогую рощицу, поскольку, по всей видимости, Ваш будущий шурин проведет в шале весь день, а также вечер».

На этот раз уже нельзя было принять язык мадемуазель Мадлен за мальгашский. Господин Кумб не знал, смеяться ему или плакать.

На самом деле он претерпевал и то и другое ощущение.

Как все эгоисты на свете, он не понимал, что в этом мире могло бы поколебать счастье, которое надлежало испытывать, выполняя то, что могло быть приятно ему самому. Он не думал о выгодах, какие проистекали бы для Мариуса из этого брака, столь далеко превосходящего его надежды; его заботило лишь то, что сам он называл предательством его воспитанника: оно казалось ему не только постыдным, но прежде всего преступным, и никакой вид наказания не мог быть слишком суровым, чтобы покарать за него. Думая об этом, г-н Кумб ощущал одновременно сожаление, полное горечи, и ярость, чреватую презрением.

С другой стороны, поскольку он глубоко осознавал, что такое общественная иерархия, союз сына Пьера Мана, осужденного, с девицей, принадлежавшей к торговой аристократии Марселя, представлялся ему чем-то необычайно шутовским! Об этом прекрасном замысле в письме было сказано без обиняков, но в такое нельзя было поверить; г-н Кумб ожидал увидеть какого-нибудь смешного чертика, выскакивающего из письма, какие порой выскакивают из табакерки.

— Ха-ха-ха! Это уж чересчур забавно! — воскликнул г-н Кумб. — Сын этого мерзавца Мана и Милетты, моей служанки — ведь что ни говори, она прежде всего лишь моя служанка, — верит, что он женится на даме, которой я в его возрасте не осмелился бы предложить святой воды на кончике своего пальца! Ай-ай! Это как если бы мэр Касиса захотел управлять Марселем! Да она же смеется над ним, как тунец над пехотинцем!

Затем, подумав вдруг совсем о другом, он добавил:

— Ах ты негодяй! Теперь я понимаю, почему ты так хотел умерить мою враждебность по отношению к тому, кто заставил меня пережить столь скверные ночи, почему ты не дал мне убить его, как он того заслуживал; ты уже забросил удочку, чтобы поймать эту девицу, и она, прожорливая, как скорпена, уже выпрыгнула из воды, чтобы схватить наживку. Бог мой, ну и молодая особа! Веры в Бога у нее не больше, чем здравого смысла; можно подумать, что письмо это написано какой-нибудь дамочкой с площади Комедии. Тьфу ты! Я уже не молод, но клянусь, что ни за что бы не захотел иметь дело с такой бесстыдной девицей. Его, быть может, прельщает не сама эта женщина, а соблазняет ее дом; он хочет стать богатым, с гордым видом ходить по этому прекрасному саду, где столько цветов, а такое заражает, словно бешенство, и тоже издеваться над бедным и скромным деревенским домом, где по моей милости он был воспитан. Эх, черт возьми! Не будет этого, говорю я вам! Прежде всего, мне надо оказать ему услугу — помешать и дальше верить во всю эту чепуху; я не отдам ему это письмо; он пойдет на свидание в ту самую рощицу и встретится там с ее братом; и, черт побери, пусть они подерутся, пусть поколотят друг друга, отдубасят, измолотят и даже убьют! Эх, если уж нет прибыли, так, по крайней мере, не будет и убытка!

Выразив столь милосердное пожелание, г-н Кумб положил письмо к своими бумагам и позвал Мариуса.

Как ему показалось, он не обнаружил на лице молодого человека следов достаточно большого замешательства. Внезапно опустившись на землю с высот, где витал Макиавелли, г-н Кумб обнаружил удивительное умение скрывать свои чувства: он был таким предупредительным и радушным с сыном Милетты, таким веселым и непринужденным в разговоре с ним и вел себя столь сердечно, что Мариус, внутренне трепетавший от страха при мысли, как бы строгий приемный отец не застал его врасплох во время утренней попытки предупредить Мадлен о неожиданной помехе, на целый день разделявшей их, совершенно успокоился и бросал и вытягивал леску с нанизанными на нее рыболовными крючками, не находя в этом занятии никакого развлечения.

Однако г-н Кумб все устроил так, чтобы они с Мариусом вернулись в деревенский домик, лишь когда день уже будет, в полном разгаре.

XIV. НИЩИЙ

Рыбная ловля лишь тогда доставляет удовольствие, когда ей предаются со страстью; однако, как и все на этом свете, она имеет свои завлекательные стороны. Сколь ни мало был расположен Мариус к тому, чтобы увлечься ею, она его захватила.

Рыбы штурмовали два крючка, которыми была снабжена его леска, так часто, что, целиком озабоченный тем, чтобы снять их с крючков, подтянуть и забросить в воду те тридцать или сорок морских саженей, которые и образуют, рыболовную снасть, он уже не вспоминал о Мадлен с той настойчивостью, с какой мысленно обещал самому себе делать это.

Но по пути от островов Риу к Монредону в мыслях его произошла перемена, причем по ряду самых разных причин.

Сердце молодого человека почувствовало настоящие угрызения совести, когда он признался себе, что его любовь, какой бы сильной он ее ни считал, уступила свое главенствующее место какой-то пустой забаве; он сравнил грубые утехи, каким он поддался, с теми невыразимыми радостями, какие доставили бы ему лишь несколько мгновений беседы с Мадлен, со счастьем украдкой увидеть ее за решетчатыми ставнями, и, покраснев, готов уже был поддаться искушению выбросить в море и леску и рыб — соучастников или подстрекателей его прегрешения.

Кроме того, его охватило дурное предчувствие, выразившееся в мучительной тревоге.

С той минуты, когда на безлюдном мысе мадемуазель Риуф призналась ему в любви, молодые люди сразу же, по дороге в Монредон, вследствие их взаимной склонности, стали строить планы своего совместного будущего. Любовь, которую Мадлен испытывала к своему другу, была столь чистой, что, едва эти обещания были даны, девушка находила уже совершенно естественным разрешить Мариусу приходить к ней, перелезая через стену, безобразившую два сада. И минувшим воскресным днем, в час, когда еще все в домике г-на Кумба спали, сын Милетты проник к своей соседке и провел у ее ног немало сладких минут, повторяя ей волшебные клятвы в любви, восхитительные как для произносившего, так и для слушавшей их. В течение целой недели он жил надеждой, что наступающее воскресенье будет похоже на предыдущее, и, когда утром г-н Кумб своим вторжением помешал ему предупредить дорогую Мадлен о своем будущем отсутствии, он затрепетал при мысли, как бы это отсутствие она не приняла за равнодушие, хотя это чувство было так далеко от тех чувств, какие он испытывал к ней; он опасался, как бы не исчезли те прекрасные мечты, в течение последней недели нежно лелеемые им.

Солнце клонилось к горизонту; его лучи уже окрасили в багрянец и золото скалы острова Помег и белые крепостные стены замка Иф; день приближался к концу, и молодой человек, поддаваясь только что описанным нами настроениям, согнулся над веслами, чтобы заставить тяжелую лодку быстрее преодолеть то расстояние, что еще отделяло ее от дома.

Господин Кумб насмешливо поглядывал на усилия, прилагаемые его воспитанником, и под благовидным предлогом, что вкус буйабеса прямо зависит от свежести рыбы, увещевал его удвоить их; это, впрочем, не помешало ему, когда они, наконец, высадились на берег и Мариус уже готов был помчаться к домику, удержать его, чтобы на практике закрепить теорию того искусства, которую с раннего утра он беспрерывно излагал ему, и наглядно объяснить, что умение поймать рыбу само по себе еще ничего не значит, если к этому таланту не прибавляется другой — умение заботиться о снастях, необходимых для рыбной ловли.

Бедному юноше пришлось помочь бывшему грузчику вытащить лодку на песчаный берег так далеко, как это было необходимо, чтобы уберечь ее от шквала, затем выгрузить и почистить ее и, наконец, закрепить многочисленными швартовыми; к тому же г-н Кумб постарался привнести в эти мелкие работы, имевшие целью обезопасить и сохранить лодку, ту торжественную медлительность, какая удвоила испытываемое его воспитанником нетерпение.

Наконец, когда г-н Кумб нагрузил начинающего рыболова несколькими корзинами со снастями и рыбой, когда к этому весьма внушительному грузу он прибавил еще весла, багры, якорь и лодочный руль, — только тогда он позволил ему направиться к дому.

Первой заботой Мариуса, когда он вошел в дом, было подняться к себе в комнату, чтобы как можно быстрее бросить взгляд на владения своей возлюбленной.

Увы, напрасно он искал ее глазами по всей протяженности соседнего участка; напрасно пристально вглядывался в гущу деревьев, сохранявших, благодаря счастливым особенностям местного климата, свою таинственную пышность, несмотря на наступившую осень; та, которую он столь безуспешно искал взглядом, не читала под их зелеными сводами, не проходила по узким аллеям, как это столько раз прежде видел Мариус, когда она прогуливалась с мечтательным видом, а он был еще так далек от мысли предположить, что мог занимать какое-то место в ее грезах; сад оставался пустынным; заросли бересклета и лавра, где он и Мадлен обменивались нежными речами, приняли, как ему показалось, мрачный и унылый вид; ему чудилось, что даже само шале с его плотно закрытыми ставнями приобрело со вчерашнего дня какой-то скорбный облик.

Сердце Мариуса сжалось, предчувствия не обманули его. То был образ горя, царившего в сердце его возлюбленной, и причиной этого горя было его проклятое отсутствие. Всем своим существом он призывал на помощь благосклонную сень деревьев: скрыв его перелезание через ограду, она позволила бы ему прийти и оправдаться перед Мадлен; часы, которые должны были пройти, прежде чем ночная тень укроет собою оба дома, заранее казались ему такими долгими, что это приводило его в отчаяние.

Господин Кумб, напротив, выглядел веселым; он приправил ужин таким множеством шуток, что заставил Милетту раскрыть глаза от удивления; по нахмуренным же бровям Мариуса, по его упорному молчанию, по написанному у него на лице отчаянию хозяин деревенского домика понял, что тот достаточно разозлен и не преминет нанести визит в сад мадемуазель Риуф; г-н Кумб весело потирал руки при мысли о неожиданной развязке, какую он столь ловко подготовил; об унижении, какое из-за последующих за этим разоблачений испытает его враг г-н Жан, и о том прекрасном уроке, какой в результате всего будет преподан самомнению Мариуса!

И, чтобы предоставить ему полную свободу действий, г-н Кумб по окончании трапезы объявил, что он, пользуясь прекрасным вечером, выйдет в море и расставит на побережье сети.

Молодой человек испугался, не придет ли его благодетелю мысль и на этот раз взять его себе в помощники, но г-н Кумб, казалось, проникшийся несравненной нежностью к Милетте, заявил ей, что ему не достанет жестокости снова лишать ее радости общения с дорогим ее сердцу сыном.

Стоило г-ну Кумбу удалиться, как Мариус поднялся на свой наблюдательный пункт; изучение им соседней территории было не более успешным, чем в первый раз, однако он обнаружил, что теперь окна первого этажа шале были распахнуты, из чего он заключил, что Мадлен, возмутившись его холодностью или, быть может, заболев, осталась сидеть взаперти в своих комнатах; эти предположения лишь еще больше укрепили его решимость найти ее, даже если для этого понадобится проникнуть в ее дом, и, как только наступит ночь, он сделает это. Ожидая наступления ночи, Мариус вернулся к матери, в одиночестве прогуливавшейся по саду.

Мы уже упоминали ранее о тревогах, терзавших Милетту; они усиливались по мере того, как приближался роковой момент; уже раз двадцать она пыталась было поведать сыну печальную историю своей жизни, и всякий раз мужество оставляло ее в то самое мгновение, когда надо было начинать рассказ. Так что Мариус в глубине души продолжал считать себя сыном г-на Кумба.

Случай излить свою душу, освободить ее от накопившегося там за долгие месяцы беспокойства, представился столь удачно, что Милетта больше уже не сомневалась, стоит ли ей донести до сына свою печальную исповедь.

Она медленно шла по аллейке, высокопарно называемой г-ном Кумбом подъездной дорогой и являвшейся в действительности самой заурядной дорожкой, которая из конца в конец пересекала весь сад и выходила прямо на улицу; Милетта допытывалась у своей совести и искала, что могло бы послужить оправданием ошибки, пагубные последствия которой она осознала только теперь; она спрашивала себя: что ей можно будет ответить сыну, если он упрекнет ее, почему она не сумела сохранить свое достоинство — единственное достояние, какое он вправе был ожидать от нее.

В самом конце подъездной дороги — приходится называть ее так — г-н Кумб посадил несколько дюжин сосен, которым, несмотря на настойчивость, с какой они боролись за жизнь, так и не удалось подняться до того, что принято называть словом «вершины», на высоту окружавших их стен. Само собой разумеется, что владельцем деревенского домика этот пучок корявых и чахлых прутиков был назван не больше не меньше как сосняк, будто он раскинулся на площади в сто арпанов.

Бывший грузчик не мог обладать подобием тени, не думая о том, чтобы извлечь из нее всю возможную прибыль. И потому он установил в этом сосняке скамейку, хотя задача эта была не из легких, поскольку самые высокие сосны являли собой точную копию зонтика с воткнутой в землю ручкой. Тем не менее, достаточно пригнув голову и подобрав под себя ноги, можно было сесть на эту скамейку. Положение сидящего нельзя было назвать самым удобным, но поскольку в целом, за исключением места под смоковницей (его г-н Кумб оставлял для себя), это был единственный уголок с подобием тени, и поскольку с этой скамейки, расположенной в двух шагах от решетки ограды, видны были редкие прохожие на дороге, у Милетты, не избалованной своим хозяином развлечениями, выработалась привычка приходить сюда каждый день и чинить здесь домашнее белье.

Как только Милетта в задумчивости заняла свое излюбленное место, она увидела подходившего к ней Мариуса и сразу почувствовала, как нарастает ее тревога; две большие слезы навернулись ей на ресницы, затем медленно покатились по щекам, ставшим еще бледнее из-за ее страданий; она взяла сына за руки и, задыхаясь от волнения, не в силах произнести ни слова, знаком предложила ему сесть возле нее.

Под воздействием печали, владевшей им в эти минуты, Мариус был еще более, чем и обычных обстоятельствах, восприимчив к печали своей матери, и он стал умолять ее доверить ему причину ее горестей.

Вместо ответа Милетта бросилась ему на шею и с мольбой и отчаянием крепко обняла его.

Мариус продолжил настаивать с новой силой:

— Что с вами, матушка? Сердце мое разрывается, когда я вижу вас в таком состоянии. Бог мой, ответьте же, что с вами случилось? Если я своим поведением заслужил ваши упреки, то почему же вы опасаетесь адресовать их мне? Вы учили меня быть послушным по отношению к тем, кого любишь, а сомневаться в том, что я вас люблю, означает огорчить меня больше, чем могли бы огорчить меня ваши справедливые укоры. Не обидел ли кто-нибудь вас, матушка? О! Назовите мне его имя и вы найдете во мне человека, готового защитить нас и наказать его, как я поступил в случае, когда дело касалось моего… вернее, нашего благодетеля. Полноте, матушка, ну не плачьте же, ваши рыдания разрывают мне душу! Я бы предпочел видеть, как капля за каплей убывает моя собственная кровь, чем видеть слезы, вытекающие из ваших глаз! Так вы не любите больше своего сына, раз не считаете его достойным вашего доверия? Разве можно что-то утаить от того, кого любишь? Разве не должно делиться с ними и радостями и горестями? Знаете ли, матушка, что у меня тоже есть секрет, и вы не поверите, насколько сильно он меня тяготит, ведь я не могу поделиться им с вами. Но, будь что будет, я расскажу вам о нем, я доверю его вам, чтобы подать пример и чтобы вы больше не боялись своего сына и могли всегда рассчитывать на сохранение им тайны и на его сыновнюю преданность.

Милетта слушала, но не слышала его слов; до ее слуха доходило лишь выражение сыновней любви, и эта мелодичная музыка доставляла ее душе сладостные ощущения; однако в мыслях ее была такая путаница, что она и не пыталась уловить смысл его слов.

— Дитя мое, мое дорогое дитя! — воскликнула она. — Поклянись мне, что, как там ни будет, ты не станешь проклинать свою мать; поклянись мне, что если ты осудишь ее, если ты заклеймишь ее, то твоя любовь защитит ее; поклянись мне, что твоя любовь навсегда останется со мной, поскольку это мое единственное достояние, и никогда прежде, вплоть до этого часа, я не чувствовала, чтобы ему угрожала опасность. Я хотела бы умереть! Боже мой! Я хотела бы умереть! Умереть, да что тут такого?.. Но потерять любовь того, кого я носила под своим сердцем, плоть от плоти моей, кровь от крови моей — невозможно! Нет, Господь не допустит этого!.. Успокойся, Мариус, сейчас я все расскажу, — продолжала несчастная женщина, трепеща и помертвев от страха, — я расскажу, ибо невозможно, чтобы ты перестал меня любить; сейчас я все расскажу.

— О, ну же, говорите, матушка! — ответил молодой человек, бледный и взволнованный не меньше своей матери. — Что же случилось, о великий Боже?! Как вы только могли предположить, что я перестану почитать вас как самую достойную из женщин, перестану лелеять вас как самую нежную из всех матерей? Вы заставляете меня трепетать в мой черед; рассейте же как можно скорее мои тревоги. Какой бы проступок вы ни совершили, разве вы не останетесь для меня матерью, а мать для своего сына, так же как Бог для людей, непогрешима, не так ли? Да нет, не может быть, чтобы вы, разъяснявшая мне законы порядочности, учившая меня почитать честь, сами были лишены того и другого. Ваша совестливость вводит вас в заблуждение; расскажите мне все, и я вас утешу, расскажите, и я вас успокою; говорите, говорите, матушка, — я умоляю вас об этом!

Милетта слишком переоценила свои силы: рыдания душили ее, не давая ей говорить; единственное, что она смогла сделать, — это броситься на колени перед своим сыном, все, что она могла произнести — это слово «Прости!».

Увидев мать на коленях перед ним, Мариус порывисто обнял ее и поднял.

При этом он повернулся спиной к садовой калитке, к которой Милетта была обращена лицом.

Внезапно глаза ее невероятно широко раскрылись и оцепеневшим взглядом она стала растерянно смотреть в сторону улицы, затем протянула руку, как бы желая отогнать жуткое видение, и одновременно испустила страшный крик.

Мариус испуганно обернулся; при этом край его одежды коснулся одежд человека, который, тихо отворив калитку, входил в нее.

В этом человеке Мариус узнал того самого бродягу, кого он вместе с Мадлен спас от верной гибели среди скал; в руках тот держал шляпу, лицо его выражало притворную покорность, характерную для людей его ремесла; тихим голосом он произнес избитую фразу, с какой нищие просят подаяние.

Мариус решил, что единственной причиной испуга его матери стала неожиданность, с которой появился этот безобразный нищий.

— Убирайтесь прочь! — резко крикнул он ему. Однако и нищий тоже узнал его: милостыня, поданная молодым человеком во время первой их встречи, казалось, дала тому не только уверенность в том, что он получит ее вновь, но и изрядную наглость настойчиво требовать ее. Он натянул на голову шляпу, и по лицу его, которому он так старался придать благостное выражение, пробежала легкая тень дерзости.

— Эх, черт возьми, — воскликнул он, — так два старых знакомых не расстаются!

— Ах, Боже мой, Боже мой, ты безжалостен в своем правосудии, — промолвила Милетта, ломая себе от отчаяния руки.

— Да уйдешь ты отсюда или нет, несчастный? — закричал Мариус и, схватив нищего за шиворот блузы, с силой стал трясти его.

— Э, поосторожнее! У меня нет, как у вас, одежды на смену. И если я считаю необходимым не уходить отсюда, то лишь потому, что не люблю, когда надо мной насмехаются, вот и все.

— Чего вы хотите? Ну же, говорите! — вновь заговорил Мариус, надеясь таким образом быстрее отделаться от назойливого нищего. — Ну, на что вы жалуетесь?

— Я жалуюсь на то, что прекрасная мадемуазель, с которой вы так прогуливались две недели тому назад возле косы, так вот, она посмеялась надо мной, как марсовой над сухопутным солдатом; я явился к ней в дом, то есть поступил согласно ее же собственному распоряжению, и только я открыл дверь ее конторы — признаться, богатой конторы, и это доказывает мне, что вы не зря дорожите прогулками с ее хозяйкой, — как наткнулся на ее служащих, выгнавших меня на улицу словно какого-то оборванца, у которого на роже написано, что он вор. Так с людьми не поступают!

— Возьмите, — сказал Мариус, вытаскивая из кармана монету. — А теперь уходите отсюда!

— Речи вашей барышни обещали побольше, чем стоит ваша монетка, — заявил нищий, пренебрежительно вертя милостыню в руке.

— Негодяй! — воскликнул Мариус, сжимая кулак.

— Э! Что это с вами, ведь я все-таки выражаю вам свою благодарность, — произнес нищий с присущим ему бесстыдством, — вы гораздо любезнее, когда ухаживаете за юной особой, чем когда спорите со старухой; впрочем, это само собой разумеется. Не думайте только, что я на вас обижаюсь, а доказательство этому следующее: если вы, как я полагаю, собираясь жениться на малышке, вынуждены дать расчет прежней любовнице, к чему вы и приступили к моменту моего прихода, то я позволю себе закончить похвалой в ваш адрес, коль скоро все это вам так надоело.

— А я нот сейчас проучу тебя за наглость! — вскричал Мариус, бросаясь на нищего.

Как только послышался шум борьбы, Милетта, которая до тех пор недвижно стояла на коленях, закрыв лицо руками и не подавая других признаков жизни, кроме рыданий и нервной дрожи, сотрясавшей ее тело, — Милетта вышла из оцепенения, в которое она была погружена.

— Мариус! Мариус! — вскричала она. — Во имя Господа, не поднимай руку на этого человека. Сын мой, прошу тебя, заклинаю тебя, приказываю тебе! Этот человек, Мариус, священ для тебя!

Бедная женщина едва внятно выдохнула последнюю фразу, и силы оставили ее; руки, в умоляющем жесте протянутые к сыну, безжизненно упали вдоль тела, туман заволок ей глаза, и, потеряв сознание, она навзничь упала на песчаную дорожку.

Но боровшиеся не могли ее услышать; с первых же минут драки Мариус, будучи сильнее своего противника, вытолкнул его за ограду сада, и оба, упав, покатились в дорожной пыли.

Когда сын Милетты смог наконец высвободиться из рук нищего, старавшегося подмять его под себя, он вернулся в сад и нашел свою мать лежавшей без чувств.

Он поднял ее и отнес в дом.

Однако он не позаботился о том, чтобы закрыть за собой калитку, и раньше чем он успел повернуться к нищему спиной, тот бесшумно открыл ее и проскользнул в сосняк, тень которого, вследствие темноты, постепенно окутывавшей землю, создавала ему укрытие, вполне достаточное для того, чтобы быть незаметным как из шале Мадлен, так и из домика г-на Кумба.

XV. ПРИЗНАНИЯ

К тому времени, когда Мариус шел к деревенскому домику, неся на руках свою мать, лишившуюся чувств, г-н Кумб еще не вернулся домой.

Мариус бережно положил Милетту на широкий диван, служивший ей кроватью, и попытался привести ее в чувство.

Прошло несколько минут, и Милетта открыла глаза; но в первый миг она подумала не о сыне: судорожно сотрясаясь всем телом и громко стуча зубами, она быстро окинула комнату взглядом, исполненным ужаса. Бедная женщина кого-то искала там и в то же время трепетала от страха при мысли обнаружить его.

Убедившись, что кроме Мариуса в комнате никого нет, она приложила руку колбу, словно пытаясь все вспомнить, и, когда недавняя сцена ясно и отчетливо возникла в ее памяти, слезы с новой силой хлынули у нее из глаз и рыдания ее возобновились.

— Вы приводите меня в отчаяние, матушка! — воскликнул Мариус. — Все происходящее кажется мне каким-то сном. Я пытаюсь понять, что же могло до такой степени расстроить вас, но у меня это никак не получается.

— Десница Господня! Десница Господня! — повторяла Милетта, словно разговаривая сама с собой.

— Придите же в себя, матушка, умоляю вас! Успокойтесь!

— Десница Господня! — снова произнесла бедная женщина.

— Так вы хотите, чтобы и я потерял рассудок? — спросил молодой человек, хватая себя за волосы. — Откройте же мне эту тайну. Почему вы так дрожите, возлюбленная моя матушка? И о каком проступке вы только что упоминали? Каков бы он ни был, я выдержу вместе с вами его груз; даже если речь идет о позоре, я разделю его вместе с вами и не стану боготворить вас меньше. Скажите, матушка, почему вы встали передо мной на колени, когда этот презренный негодяй своим появлением прервал наш разговор?

Упоминание о нищем только усилило и без того ужасное состояние Милетты: она сложила руки и в порыве невыразимого отчаяния подняла их к Небу.

— Почему ты это позволил, Господи? Почему ты это позволил? — воскликнула она. — А ты, мой бедный сын, что же ты наделал!

— Чем вы так сильно озабочены, матушка моя? Я прогнал нахального бездельника, который в благодарность за помощь, оказанную ему мной, не побоялся оскорбить вас, вот и все. Полноте! У нас с вами остается слишком мало времени для разговора. С минуты на минуту может вернуться отец. Поторопитесь, матушка, открыться мне, и я вас утешу; поторопитесь рассказать мне, что произошло, и я буду страдать вместе с вами. Говорите же!

— Ах, ты не знаешь, чего это стоит матери, когда ей приходится краснеть перед собственным ребенком. Скажи мне об этом человеке, что был здесь, об этом несчастном: что с ним сталось?

— Да не все ли вам равно? О вас, а не о нем идет речь, матушка.

Милетта ничего не ответила; она спрятала лицо, пригнув голову к коленям.

Молчание бедной Милетты усиливало тревогу молодого человека и удваивало его сомнения. Он ничуть не преувеличивал испытываемого им уважения и нежности к той, которой он был обязан своим появлением на свет. Будучи серьезнее и вдумчивее большинства своих сверстников, он мог по достоинству оценить благородство ее жизни — такой скромной и смиренной; он восхищался матерью и подражал ей в стоической безропотности, с какой она покорялась переменчивому нраву того, кого он считал своим отцом, и в ангельской кротости, с какой она сносила его причуды. Милетта была для собственного сына святой, достойной всеобщего поклонения; он совершенно не представлял, что же могло столь сильно взволновать ее душу, до сих пор такую безмятежную и чистую.

Но, когда он столкнулся с ее упорным молчанием, заговорив о нищем, когда он вспомнил, какое сильное впечатление на мать произвело появление его, ему на память пришли слова, долетевшие до его слуха во время драки с нищим, и он начал думать, что этот человек вполне может быть в каком-то отношении причиной бед, угнетавших Милетту, и, испытывая нечто вроде безотчетного стыда, не стал более расстраивать ее.

Он присел на краю дивана, взял ее за руку, и в течение нескольких минут, не вымолвив ни слова, они сидели неподвижно.

Несчастная женщина первой нарушила молчание, ставшее тяготить ее.

— Так, значит, ты не первый раз встречаешь этого человека? — спросила Милетта дрожащим голосом.

— Нет, матушка, однажды я нашел его среди скал.

И Мариус рассказал матери о том, что сделал для нищего во время первой встречи с ним, умолчав об участии мадемуазель Риуф в этом акте милосердия и о ее присутствии на том мысе.

— Бедняга! — прошептала Милетта по окончании его рассказа.

— Разве вы его знаете, матушка? — трепеща спросил Мариус.

Минуту жена Пьера Мана колебалась; затем она собрала все свое мужество, но его не было достаточно, чтобы преодолеть страх, внушаемый ей необходимостью сделать это признание, и она отрицательно покачала головой.

Мариус не мог поверить, чтобы из уст матери исходила ложь; он с облегчением вздохнул, как будто с души его сняли тяжелый груз.

— Ну что ж, тем лучше, — сказал он, — поскольку то, что произошло сегодня, подтверждает мои подозрения, родившиеся на днях, и я теперь совершено убежден, что, спасая его тогда, я оказал обществу плохую услугу…

— Мариус!

— … так как этот мнимый нищий просто бандит…

— Мариус!

— … готовящийся совершить какое-то новое преступление!

— О, замолчи, замолчи!

— Почему я должен молчать, матушка?

— О, если бы ты только знал, кого ты поносишь! Если бы ты знал, кому ты адресуешь эти бранные слова! — словно безумная повторяла Милетта.

— Матушка моя, что это за человек? Скажите, кто он: это необходимо. Поскольку речь идет о нашей чести — о том единственном, что я имею полное право защищать; это право позволяет мне приказывать, и я приказываю.

Затем, испугавшись оцепенения, охватившего Милетту при звуке его голоса, обычно нежного, а сейчас ставшего суровым и угрожающим, он продолжал так:

— Нет, я не приказываю вам; разве мои мольбы и слезы ничего не значат для вас? Я плачу и умоляю вас. Теперь я встаю перед вами на колени и заклинаю вас, моя матушка. Объясните же мне, по какой ужасной воле случая могли возникнуть какие-то отношения между вами, такой благоразумной, честной и добродетельной, и им, этим отвратительным типом!

— Ты узнаешь все, сын мой, но еще раз умоляю тебя — помолчи, не говори так. Совсем недавно ты сам мне сказал: «Мать — это Бог для сына: как и он, она непогрешима». Так вот, Мариус, ты должен посочувствовать нищете этого человека и облегчить ее; ты не имеешь права обращать свой взгляд на ошибки, которые он мог совершить; ты обязан простить ему его преступления, и, как бы отвратителен он ни был для всех, для тебя он должен оставаться святым, ибо этот человек…

— Матушка!

— … этот человек, Мариус, твой отец!

И с трудом выдохнув эти последние слова, Милетта, совершенно подавленная, вновь упала на диван. Услышав их, Мариус стал бледным как полотно и несколько минут, словно пораженный громом, сидел неподвижно; затем, бросившись Милетте на шею, крепко сжал ее в своих объятиях и, прижимая ее к своей груди, стал покрывать ее лицо нежными поцелуями, обливая его горячими слезами.

— Вы же видите, моя дорогая матушка, — воскликнул он, — что я по-прежнему люблю вас!

Прошло несколько мгновений; слышны были лишь поцелуи и рыдания матери и сына.

Затем Милетта рассказала сыну обо всем том, о чем уже знают наши читатели.

Когда она заканчивала этот печальный рассказ, который неоднократно прерывался из-за спазмов отчаяния, сжимавших ей горло, сын продолжал задумчиво сидеть, облокотись о диван и подперев голову рукой, тогда как Милетта, наклонившись к нему, положила голову ему на плечо и еще ближе придвинулась к тому, кто вскоре должен был остаться, как она предчувствовала, ее единственной поддержкой.

— Матушка моя, — сказал он ей сурово и нежно, — не надо плакать. Ваши слезы только еще больше обвиняют того, из-за кого наши судьбы столь несчастны; мне непозволительно в этом смысле присоединяться к вам. Я могу только сожалеть о судьбе Пьера Мана — моего отца. Ваша ошибка будет совсем легкой, когда Господь положит ее на весы, на которых он взвешивает все наши поступки. И он не проявит по отношению к вам больше строгости, чем он проявил бы ее к ангелу, так же как и вы впавшему в заблуждение, я уверен в этом. Что же касается вашего сына, то с того часа, как ему открылись все скорби вашей жизни, он вас любит во сто крат больше, нежели прежде, потому что он увидел вас несчастной: так не падайте же духом.

Мариус поднялся и сделал несколько шагов по комнате.

— Завтра, матушка, — сказал он, — нам необходимо сделать два дела.

— Какие? — спросила Милетта, слушавшая молодого человека с почти благоговейным вниманием.

— Первое состоит в том, чтобы покинуть этот дом.

— Мы уедем?!

— Не беспокойтесь, матушка, о вашей будущей судьбе; я трудолюбив и полон сил, а чувство долга благодаря вам столь сильно воспитано во мне, что вы можете без страха опереться на меня и рассчитывать впредь только на своего сына.

— О, я обещаю тебе это, мой дорогой сын.

— Затем, — продолжил молодой человек глухим голосом, — нам надо будет найти… вы сами знаете кого.

— О Боже! — воскликнула Милетта, дрожа от страха.

— Не подумайте, матушка, что я намереваюсь принудить вас вновь разделить свою жизнь с тем, кто так виноват перед вами. Вовсе нет; но он страдает, у него нет крова над головой; быть может, ему нечего есть, а ведь он мой отец, и я обязан разделить между вами и им плоды моего труда. И потом, — понизив голос, продолжил Мариус, — кто знает? Быть может, мои мольбы заставят его порвать со своей достойной сожаления прошлой жизнью и вернуться к более порядочному существованию.

Мариус говорил все это спокойно и просто, хотя и с решимостью, обнаруживавшей одновременно твердость и возвышенность его характера. Обожание, испытываемое Милеттой к своему благородному сыну, заставило ее на время забыть о собственных горестях.

Однако одна ее боль все равно оставалась острой и мучительной.

Милетта никогда не стремилась вникнуть в социальные теории, но, сама того не подозревая, она пробила в них брешь. Когда муж бросил ее, ей казалось, что общество не может оставить ее без поддержки. И, когда такая поддержка представилась, она посчитала, что ее долг состоит в том, чтобы быть такой же преданной, покорной и верной тому, кто протянул ей в трудную минуту руку помощи, такой же, какой она была в браке, освященном Богом и людьми. Вследствие этого ее стали одолевать сомнения в правильности своего положения. Она до конца осознала это лишь в самое последнее время, когда закон, не имея возможности признать за Мариусом преимущества этого незаконного брака и отказываясь видеть в юноше кого-нибудь иного, кроме сына Пьера Мана, ясно показал ей все отрицательные стороны этого союза.

Но если рассудок ее и уступал перед очевидностью этого факта, то о сердце ее нельзя было так сказать.

У Милетты никогда не было к г-ну Кумбу того, что называют любовью. То, что она испытывала к нему, можно определить лишь словом «привязанность», а это чувство весьма неопределенное, и основания для него чаще всего малоощутимы и почти всегда различны, однако оно бесконечно более могущественное, чем любовь, поскольку, в отличие от нее, не бывает поводом к тем бурям, что оставляют тучи на самых прекрасных горизонтах, и поскольку время, возраст и привычка лишь усиливают это чувство и укрепляют его, в противоположность любви.

Прошло двадцать лет их совместной жизни, и, несмотря на необычные привычки, какие г-н Кумб привносил в свои ласки, несмотря на его эгоизм, его глупую заносчивость, его чванство, его причуды и скупость, в душе Милетты привязанность к этому человеку находилась в непосредственной близости к той, что она питала к своему сыну.

И, какой бы покорной судьбе она ни казалась, мысль о возможности вскоре покинуть этот дом и никогда более не видеть бывшего грузчика, потрясла ее; она не могла себе представить, чтобы такое стало возможным.

— Но, — робко и после долгих колебаний сказала она своему сыну, — как нам объявить о нашем решении господину Кумбу?

— Я позабочусь об этом, матушка.

— Бог мой! Что же с ним будет, когда он останется один? Молодой человек словно читал в душе матери: он понял, чего ей стоила такая жертва.

— Матушка, — сказал он почтительно, но твердо, — я никогда не забуду того, чем я обязан моему благодетелю: всю свою жизнь буду помнить, как он качал меня на своих коленях, как на протяжении двадцати лет я ел его хлеб, утром и вечером его имя будет повторяться в моих молитвах, и я надеюсь, что Господь не позволит мне умереть прежде, чем я успею доказать, какую признательность и любовь я питаю в душе моей к этому человеку; однако я не нахожу возможным продлевать более пребывание в этом доме.

Затем, видя, как при этих словах рыдания Милетты усилились, он добавил:

— Мне не надлежит влиять более на ваше решение, моя добрая матушка, и я понимаю, насколько тяжело вам покидать дом, где вы были столь счастливы, и вступать в неясное будущее. Я понимаю, насколько жестоко требовать от вас отказаться от привязанности, которая была вам дорога, поэтому готов склониться перед вашей волей, и не бойтесь, что я стану роптать или жаловаться. Если вы останетесь в этом доме, я буду лишен счастья заключать вас в свои объятия, но сердце мое останется с вами и будет целиком занято вами.

Милетта порывисто обняла своего сына, тем самым давая понять, что она взяла верх над своими сомнениями и сожалениями.

— О матушка, поверьте же, что если теперь будете страдать вы, то буду страдать и я.

И, вырвавшись из объятий Милетты, Мариус стремительно выбежал из комнаты, словно он хотел избавить ее от зрелища переживаний, выстоять которые у него не хватало душевных сил.

До тех пор он не думал о Мадлен.

Однако последние слова матери вызвали в его душе образ девушки.

И вместе с этим образом к нему пришло понимание того положения, в каком он оказался.

Он, сын вовсе не г-на Кумба, почтенного труженика, уважаемого и богатого, а Пьера Мана, заклейменного человеческим правосудием один раз точно, а может быть, и много раз, — он уже больше не мог, если только не из низости или по безрассудству, мечтать о браке с мадемуазель Мадлен Риуф.

И от этой пронзившей его мысли он испытал страшное потрясение.

Он катался по земле, впиваясь и нее ногтями, рыдал и бросал и ночь свои проклятия: слишком сильным и неожиданным было его падение, чтобы не оказаться мучительным для него. В течение нескольких минут он не мог отдать себе отчета о происходящем в его голове; единственное, что способны были вымолвить его губы, — это имя Мадлен.

Затем мало-помалу мысли его пришли в порядок; он покраснел от того, что так сильно поддался отчаянию, и решил бороться с ним.

«Что ж, надо быть мужчиной, — подумал он, — и если надо страдать, то я буду страдать так, как подобает мужчине. Я сказал матушке о двух обязательствах, которые нам следует выполнить; я полагаю, что есть и третье и оно касается лично меня: сказать всю правду мадемуазель Мадлен и освободить ее от данной ею клятвы».

Подавляя последнее рыдание и сдерживая слезы, против его воли все еще лившиеся из глаз, Мариус пошел искать лестницу и, найдя, приставил ее к стене.

Поднявшись на последнюю ступеньку, он бросил взгляд на шале и увидел, что одно из окон второго этажа было освещено.

«Она там», — сказал он себе.

И, усевшись на гребне стены, он подтянул лестницу к себе и переставил ее из сада г-на Кумба в сад мадемуазель Риуф, куда и спустился, настроенный столь же решительно, как и в тот вечер, когда он впервые шел этой дорогой на свое первое свидание с Мадлен, хотя теперь его сердце было переполнено совсем иными чувствами.

XVI. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ПЬЕР МАНА ВМЕШИВАЕТСЯ В ДЕЛО НА СВОЙ ЛАД

Шале мадемуазель Риуф, как и деревенский домик г-на Кумба, со всех сторон было окружено садом; однако протяженность этого сада со стороны дороги — иными словами, со стороны главного фасада дома, составляла метров сто, а в той части, где он выходил к морю, — метров двадцать.

Лестница, которой Мариус пользовался для своих ночных вылазок, обычно лежала под навесом, примыкавшим к ломику; молодой человек пристраивал ее в той части стены, где ветви смоковницы могли отчасти скрыть его действия; однако, весь во власти охватившего его возбуждения, он и не подумал принять обычные меры предосторожности и приставил лестницу к тому углу стены, что был обращен к морскому берегу, почти точно над калиткой, через которую из деревенского домика ходили к морю и через которую г-н Кумб непременно должен был пройти, возвращаясь этим вечером к себе домой.

Охваченный решимостью честно посвятить свою любимую в только что открывшуюся ему тайну и вернуть ей слово, полученное им от нее, ничуть не скрывая при этом того отчаяния, какое вызывал у него отказ от столь дорогих его сердцу надежд, но в то же время мужественно выполнить свой долг порядочного человека, укрепив свою любимую в решении, которое не могло не внушить ей его признание, Мариус решил про себя, что, если Мадлен не окажется в саду, где она обычно его ждала, он проникнет в дом, чтобы встретиться с ней. Лихорадочно возбужденный, он теперь так же торопился заявить ей о разрыве их отношений, как всего несколько часов назад страстно желал укрепить ее уверенность в том, что ничто на свете не сможет заставить его забыть ту, которая сама, по своей воле, обручилась с ним.

Оказавшись по другую сторону стены, он шел теперь по направлению к шале, даже не заботясь о том, чтобы приглушить шум своих шагов, раздававшихся на песчаной дорожке; но едва он очутился у первого этажа шале, как ему показалось, что за кисейными занавесками вырисовывается чья-то тень. Он остановился. Темнота была непроницаемой, но именно по этой причине ему удалось определить, что эта тень на фоне освещенного изнутри окна принадлежала вовсе не Мадлен. Ему подумалось, что, испытывая крайнее нетерпение и тревогу, он пришел чуть раньше обычного часа их свиданий, и его появление может опорочить Мадлен, если случайно в ее доме оказался какой-то посторонний посетитель.

Эта мысль изменила решение Мариуса, и он почувствовал необходимость, прежде чем стучаться в дверь шале, достоверно убедиться в том, что Мадлен в доме одна.

Но с того места, где он находился, ему были видны только боковые стороны здания.

Тогда он вернулся к тому месту, откуда пришел, проделал лаз среди кипарисов, изначально высаженных г-ном Жаном Риуфом вдоль общей с участком г-на Кумба ограды, и проскользнул внутрь этой двойной стены из зелени и камня. Следуя по такой весьма узкой дорожке, он добрался до самого конца сада, в той его части, где проходила дорога из Монредона в Марсель, затем во второй раз прошел сквозь стену кипарисов и оказался со стороны противоположного фасада дома, среди зарослей лавра и бересклета, украшавших собою эту часть сада.

Теперь шале находилось перед его глазами, и он взглядом охватывал целиком весь его фасад, обращенный на проезжую дорогу.

Ни малейшего шума не доносилось из дома; лишь одно окно второго этажа оставалось освещенным, но оно находилось не в той стороне, где была комната Мадлен.

Мариус не знал, что и думать обо всех этих странностях, и мысли его, и без того беспорядочные, путались все сильнее и сильнее.

В эту минуту до его слуха донесся глухой стук колес экипажа, рысью ехавшего по дороге из Марселя; этот шум все нарастал, и вскоре экипаж остановился у ворот ограды.

Но все внимание молодого человека в это время было обращено на шале.

И в самом деле, в доме продолжало происходить нечто ничуть не менее странное, чем то, что он уже увидел.

Он обнаружил, что свет, замеченный им в доме с самого начала, стал колыхаться; свет как молния промелькнул за окном коридора, и, поскольку занавесок на окне не было, Мариус сумел заметить, что лампу нес мужчина; затем на мгновение этот свет появился в комнате Мадлен и там внезапно погас. Все погрузилось во мрак; но из комнаты Мадлен доносилось нечто вроде невнятного бормотания, нечто вроде постороннего шума, который нельзя было различить.

Внезапно одно из стекол окна разлетелось вдребезги, и вслед за зловещим звоном разбитого стекла раздался жуткий крик, полный боли и отчаянного призыва на помощь.

— Мадлен! — вскрикнул Мариус, бросаясь вперед из своего укрытия.

— О великий Боже! Да что здесь такое происходит? — раздался с другой стороны кустарников голос, и молодой человек узнал в нем голос девушки, из-за которой он так волновался. То действительно была Мадлен: она только что вышла из экипажа и, открыв калитку, входила в сад.

Окончательно удостоверившись, что опасность угрожала вовсе не его любимой, Мариус забыл обо всем, даже об ужасном крике, все еще висевшем в воздухе, и побежал ей навстречу.

Когда он иступил в круг тусклою спета, отбрасываемого фонарем в руках кучера, он был настолько бледен, а лицо его так взволнованно, что Мадлен отступила на шаг назад, как будто собиралась попросить защиты у кучера и горничной, сопровождавших ее в эту минуту; но новый крик, на этот раз не столь громкий, но более жалобный, походивший скорее на стон, донесся до тех, кто стоял внизу.

— Мариус! Мариус! — закричала Мадлен. — Да что там происходит с моим братом?

— С вашим братом?! — изумленно воскликнул Мариус, ничего не знавший о пребывании Жана Риуфа в Монредоне, поскольку г-н Кумб похитил письмо Мадлен.

— Да, да, с моим братом, говорю я вам! Это его сейчас убивают! Заклинаю вас, бегите к нему на помощь!

Мариус, совершенно растерявшись, сделал всего один прыжок по направлению к шале; однако, как мы уже говорили, расстояние, какое ему следовало преодолеть, было значительным. Едва только он успел занести ногу на лужайку, раскинувшую свой зеленый ковер под окнами шале, как у одного из углов балкона, опоясывавшего весь дом целиком, он заметил силуэт какого-то человека. Тот переступил через перила балкона, затем ухватился за них, разжал руки и упал, присев к самой земле, потом поднялся и исчез за кипарисами.

— Убийца! — закричал Мариус.

И он стремглав бросился догонять того, кто, очевидно, только что совершил преступление.

К несчастью, Мариус потерял убийцу из виду сразу же, как только тот скрылся за кипарисами; зато он воспользовался временем, потраченным злоумышленником на то, чтобы прийти в себя после падения, и приблизился к нему: он уже слышал шум его шагов и его порывистое дыхание.

Они оба бежали к тому месту, какое совсем недавно избрал молодой человек, желая понаблюдать за шале, бежали по темному проходу, тянувшемуся за кипарисами, и оба оказались там, где находился Мариус в ту минуту, когда раздался первый крик.

Здесь Мариус перестал различать какие-либо звуки, но внезапно увидел преследуемого им человека на верху общей для обоих владений ограды; цепляясь за неровности стены, юноша, не без усилий, тоже взобрался на ее гребень. Человек этот уже спрыгнул в сад г-на Кумба, и, поскольку все это происходило как раз в сосняке, любимом владельцем домика, Мариус увидел, как ветки сосен сомкнулись за спиной беглеца. Не теряя ни секунды, молодой человек соскользнул на землю. Сосняк не был слишком большим для поисков — Мариус пересек его в два или три шага; но, оказавшись на другом его конце и не увиден там никого, он на какое-то мгновение заколебался и огляделся вокруг.

Взгляд его упал на уличную калитку, распахнутую настежь; теперь у него не было никаких сомнений, что тот, кого он преследовал, выбрал именно это направление; он в самом деле заметил тень, заворачивающую за угол ограды деревенского домика, и устремился к калитке.

Тень эта опережала его на всю ширину ограды.

Погоня возобновилась.

Беглец достиг уже пустырей, расположенных на Красной косе, где, вне всякого сомнения, он надеялся спрятаться в углублениях какой-нибудь скалы. Мариус разгадал его замысел и, вместо того чтобы бежать за ним по прямой, свернул в сторону таким образом, чтобы перерезать своему противнику дорогу к морю.

Не прошло и нескольких минут, как он заметил, что в скорости бега у него было явное преимущество перед преследуемым и что очень скоро ему удастся настигнуть его.

И действительно, в ту минуту, когда оба они оказались на одной возвышенности, отделенные друг от друга не более чем двадцатью шагами, причем Мариус находился ближе к морю, а убийца — к деревне, тот внезапно остановился.

Молодой человек бросился к нему с возгласом:

— Сдавайся, негодяй!

Но едва он сделал пять или шесть шагов навстречу убийце, как что-то со свистом пронеслось в воздухе, словно молния, и лезвие ножа оставило след на бедре Мариуса.

Нож, который бандит прятал в рукаве, был брошен им, словно дротик. Вне всякого сомнения, только то, что убийца задыхался от бега, помешало ему воспользоваться этим оружием с привычной для мужчин Прованса ловкостью и рана, нанесенная им, оказалась легкой.

Мариус с неистовой силой набросился на того, кто только что попытался убить его, и оба покатились по земле. Сделав невероятное усилие, бандит попытался было подняться на ноги, но незаурядная сила позволила Мариусу удержать противника на земле и прижать его правую руку, которой тот попытался, правда весьма безуспешно, схватить какое-либо другое орудие смерти.

— Черт побери! — воскликнул убийца, убедившись в бесполезности предпринимаемых им усилий. — Не надо делать глупостей, мой голубок! Я сдаюсь, а раз сдаюсь, то, лишаю вас права убить меня; это наше с гильотиной дело: позвольте нам самим выпутываться из него.

При звуке этого голоса Мариус почувствовал, как кровь застыла у него в жилах; на несколько секунд дыхание его полностью остановилось, и он, без сомнения, стал бледнее того, кто был прижат его коленом к земле.

«Нет, это невозможно!» — прошептал он про себя.

И, схватив бандита за голову, повернул ее так, чтобы она вышла из тени, отбрасываемой им самим, и на нее упал слабый свет звезд.

Долго рассматривал он это безобразное лицо, ставшее еще более безобразным из-за страха, который заставил, несмотря на напускное бахвальство преступника, дрожать его сердце; после этого он замер на несколько мгновений, низвергнутый в скорбь, как если бы его разум отказывался верить в то, что удостоверяли его глаза, и у него еще могли оставаться сомнения. Затем из груди Мариуса вырвался вздох: из-за душевных мучений молодого человека он прозвучал ужаснее тех предсмертных криков, какие недавно раздавались в шале; мышцы Мариуса расслабились сами по себе, руки разомкнулись, и тело его, словно подчиняясь какой-то неведомой силе, оказалось отодвинутым от человека, которого он прижимал к земле.

Сомнений быть не могло, этот человек был не кем иным, как нищим, встреченным им среди прибрежных скал. Это был Пьер Мана, это был его родной отец!

А тот, едва почувствовав себя освобожденным от сжимавших объятий, силу которых он успел оценить, вскочил на ноги и приготовился к бегству.

— Эх, черт побери! — воскликнул он, относя эту передышку на счет ножевого удара, нанесенного им противнику. — Разговоры кончились, хватит. Сдается мне, что я вставил вам перо в нижнюю часть корпуса и что рука старика не дрожит скорее на дальнем расстоянии, чем вблизи! Прощай, голубок! Наилучшие пожелания от меня господину комиссару и господам жандармам, если вы останетесь на этом свете, и передайте привет от меня господину из шале на том свете, если вы перейдете туда; что же касается меня, то я смываюсь.

— Не убегайте! — обратился к нему Мариус срывающимся, дрожащим голосом, какой бывает у больного горячкой во время сильнейшего приступа. — Не убегайте! Будьте спокойны, я не выдам вас.

— Складно врешь, однако все же не так, чтобы такой стреляный воробей, как я, позволил себя провести. Прощай, голубок; чего я тебе пожелаю, так это отличного здоровья! Рассуждая трезво, я должен был бы еще разок пустить тебе кровь, как сделал это только что, и не покидать тебя до той поры, пока твой язык не излечится от зуда болтать; но, если уж этого не случилось, это значит, что ты столкнулся с порядочным человеком. Однажды ночью ты оказал мне услугу там, на берегу, поэтому я пощажу тебя; мы квиты, и я не заставляю тебя говорить мне «До свидания».

— О, убейте меня, убейте! — возбужденно воскликнул Мариус, судорожно вцепившись в свои волосы руками. — Только освободите меня от этого опостылевшего мне существования. Я благословлю вас за это, и мой последний вздох на этой земле будет пожеланием счастья вам.

Нищий остановился в удивлении — в голосе Мариуса было столько искренности, что невозможно было заподозрить молодого человека во лжи.

— Ай-ай, бедняжка! — воскликнул бандит. — Да что же это творится в твоей голове? Эх, черт побери! Думаю, что во время погони, которую ты мне устроил, у тебя буссоль забарахлила в нактоузе, но это уж вовсе не мои дела. Я вижу, как там, внизу, мигают огни: этой ночью воздух побережья не слишком полезен для меня, так что прощай, приятель!

— Тем не менее вы отсюда не уйдете, пока не выслушаете меня! — сказал Мариус, вставая рядом с бандитом и хватая его за руку.

Тот сделал было резкое движение, чтобы освободиться, но молодой человек скрутил ему руку с такой силой, какая должна была доказать его противнику, что полученное ранение ничуть не убавило мощи у того, кто так упорно только что преследовал его; бандит подавил крик, вызванный болью, и пригнулся к земле, чтобы вырваться.

— Черт побери! Такое рукопожатие делает честь тому, кому вы его делаете, молодой человек… Ну же, отпустите меня, я сделаю все, что вы захотите. Я всю жизнь слышал о том, что не надо ни в чем отказывать детям и сумасшедшим… Только, пожалуйста, давайте немного пригнемся, поскольку оставаться стоять вот так, в полный рост, на берегу, когда столько охотничьих собак разыскивают мою бедную особу, несколько рискованно.

И, не ожидая ответа Мариуса, Пьер Мана присел позади скалы и знаком предложил молодому человеку последовать его примеру; однако Мариус оставался стоять и сохранял молчание.

— Ну, чего вы хотите, черт побери? — спросил бандит. — Вы полная противоположность маленькому барабанщику из Касиса, которому надо дать два су за то, чтобы он постучал по своей ослиной коже, и четыре су, чтобы заставить его умолкнуть. У вас было желание поболтать; я согласен сыграть для нас роль красной тряпки, и нот, извольте, вы немы как рыба.

— Пьер Мана, — сказал Мариус, стараясь побороть свое волнение, — послушайте меня.

Нищий вздрогнул и устремил свой взгляд на Мариуса; его глаза горели в темноте, как два уголька.

— Вы знаете, как меня зовут? — прошептал он глухо и угрожающе.

— Пьер Мана, — продолжал молодой человек, — вы были плохим мужем и плохим отцом, вы бросили свою жену и своего ребенка.

— Черт побери! — воскликнул нищий. — Ты, случаем, не хочешь, чтобы я тебе исповедался?

И он разразился бесстыдным смехом. Мариус продолжал:

— Вы только что совершили преступление, добавив тем самым еще одно к тем, какими вы уже осквернили свою жизнь.

— Это твоя вина, мой мальчик, — ответил нищий, — если бы ты тогда дал мне двадцать франков, я бы отказался от мысли пойти к мадемуазель; но чего ты хочешь ожидать от человека, получившего твои несчастные сорок су? Не увидя никого в ее комнате, я изо всех сил набивал свои карманы, учитывая проявленное ею ко мне чувство милосердия, пока этот дурак, оказавшийся вдруг рядом, не нашел дурным, что я привел в беспорядок его секретер. Теперь ты прекрасно видишь, что это преступление по праву принадлежит тебе и что, если б у тебя было хоть немного совести, ты бы покаялся вместо меня.

— Пьер Мана, — торжественным тоном продолжал молодой человек, — приближается час, когда вам придется дать отчет перед судом Божьим за все преступления, совершенные вами. Разве мысль об этом не приводит вас в трепет? И неужели, если не угрызения совести, то боязнь страшного наказания, какое вас ожидает, не проникает вам в сердце?

— Это смотря по обстоятельствам, — ответил бандит.

— Послушайте, — не успокаивался Мариус, — ведь как бы ни очерствело ваше сердце, вы не можете не признать вмешательства Провидения в то, что происходит этим вечером; другой мог бы бежать за вами следом, другой, а не я, тот, кто не мог и не хотел бы вас упустить и силой удержал бы вас; но нет, Господь избрал не кого-нибудь другого, а именно меня; значит, Всевышний желает дать вам возможность раскаяться. Пьер Мана, воспользуйтесь ею.

— Эх, ну надо же, ты говоришь о раскаянии, мой мальчик! Я напрасно натирал им свой хлеб, оно не придало ему вкуса, какой способна придать одна долька чеснока.

— Подумайте над тем, что я нам только что сказал, Пьер Мана, — упорствовал Мариус, совершенно раздавленный бесстыдством бандита и ощущавший, что он впадает от этого в глубочайшее уныние, — я вам обещаю скрыть ваше имя; обещаю вам заранее: чтобы спасти вас, я пойду даже на ложь; я дам об убийце, чьи следы несу на своем теле, такое описание примет, что в течение нескольких дней с вас будут сняты подозрения; воспользуйтесь всем этим, чтобы бежать, пересечь границу и покинуть родину.

— Именно это я и намереваюсь сделать, — ответил негодяй, — поэтому и решился во что бы то ни стало наложить лапу на кубышку.

И, сказав это, Пьер Мана порылся, ухмыляясь, в кармане своих штанов; но, без сомнения, он не нашел там того, что искал, поскольку, застыв в неподвижной позе, он стал судорожно шарить руками по всей одежде; потом из уст его вырвалось ужасное богохульство.

— Я потерял это! — воскликнул он. Затем он схватил Мариуса за горло:

— Ты украл это у меня! Признайся, что ты это сделал, негодяй и лицемер ты эдакий!

Молодой человек вовсе не отбивался от него и даже не пытался избавиться от его мертвой хватки, несмотря на боль, которую причиняли ему впившиеся в горло ногти убийцы.

— Обыщите меня, — сказал он бандиту сдавленным голосом.

Спокойствие, с каким это было сказано, заставило Пьера Мана понять, что он ошибался насчет Мариуса и что деньги не украдены, а потеряны им самим.

Тогда он стал вновь посылать проклятия судьбе, но перестал обвинять молодого человека в потере своей добычи.

Мариус же, оставаясь в горестном спокойствии, предоставил нищему возможность излить свое отчаяние.

Затем он произнес:

— Все еще можно поправить. Я не богат, но кое-какие сбережения у меня есть; я передам вам их завтра с тем, чтобы облегчить вам возможность покинуть Францию.

— Черт побери! — воскликнул Пьер Мана. — Какой все-таки счастливый у меня сегодня вечер! А что, эти ваши сбережения значительные?

— Когда отдают последнее, то у того, кто берет, нет права требовать еще больше, — ответил Мариус, чувствовавший, вопреки связи, соединявшей его с этим человеком, непреодолимое отвращение к нему.

— Да, ты прав, голубок. Но все же, ответь мне, что за причина побуждает тебя быть столь заинтересованным в моей судьбе? Будь ты женщиной, я бы решил, что нахожусь еще в том возрасте, когда способен вызвать страсть у представительниц слабого пола, — продолжал он, гнусно ухмыляясь.

— Какое вам дело до причины, побуждающей меня действовать, если я делаю все для вашей пользы? Завтра у вас будут деньги, разве это не все, что вам нужно?

— Так здорово сказано, что это стоило бы даже записать. Затем, словно пораженный неожиданной догадкой, бандит внезапно спросил, пристально глядя на Мариуса:

— А сколько вам лет?

Молодой человек понял, на что был направлен этот вопрос, и вздрогнул от неожиданности.

— Двадцать шесть, — ответил он.

У Мариуса было такое мужественное лицо, что он вполне мог прибавить себе несколько лет, и названный им возраст не показался бандиту невероятным.

— Двадцать шесть лет… Тогда это не может быть то, что я подумал, — совсем тихо прошептал Пьер Мана, однако не так тихо, чтобы Мариус не расслышал его слов.

Несколько минут старый бандит пребывал в задумчивости.

Во время этих размышлений нищего душа молодого человека испытывала муки ада.

Он спрашивал самого себя, имел ли он право, каким бы ни был опустившимся негодяем и преступником его отец, отрекаться от него, отказываться от его ласк и, наконец, хранить молчание; быть может, обретя вновь жену и сына, Пьер Мана раскрыл бы свою душу новым чувствам? Поведение бандита, когда он, несомненно, сопоставил возраст того, с кем вел разговор, с возрастом, какого должен был достичь к этому времени брошенный им сын, доказывало, что еще не все отцовские инстинкты угасли в нем; используя этот рычаг, разве было не дозволено поверить в возможность облагородить эту падшую душу? На мгновение Мариус испытал искушение броситься ему в ноги с криком «Отец мой!».

Но тут к нему пришло воспоминание о Милетте. Он смутно ощутил, какие последствия могло иметь такое его признание для нее; он охотно согласился бы пожертвовать собой, но никак не мог пойти на то, чтобы принести в жертву, быть может совершенно напрасно, собственную мать.

— О чем вы думаете? — почти нежно спросил он Пьера Мана, видя, что тот продолжает хранить молчание.

— Ах, черт побери! — грубо отвечал бандит. — О чем я думаю, голубок? Я размышляю над тем, к каким средствам ты сможешь прибегнуть, чтобы доставить мне эти деньги, поскольку их у тебя нет при себе, как я полагаю.

При этих словах все иллюзии молодого человека насчет нравственного возрождения закоренелого злодея исчезли как дым.

— Да, их нет, — ответил он сухо, — но вам стоит только назначить мне на завтра встречу среди скал, и я сам принесу вам эти деньги.

— Ха-ха, я прямо сейчас вижу, как ты туда идешь, хитрец ты эдакий, — произнес Пьер Мана, — ты хочешь меня сцапать, не так ли? Признавайся тотчас же!

— Если бы мои намерения были такими, несчастный вы человек, — сказал Мариус, — то разве так бы я себя повел? Вы же признаете, что я сильнее вас. Я бы тогда схватил вас за горло и держал так до тех пор, пока бы не подошли вызванные мною таможенники.

— Это верно, черт побери! Но какого дьявола вам хочется сделать для меня столько добра?

— Дело совсем не в этом… В котором часу я найду вас завтра среди скал?

— О, только не там. После сегодняшнего вечернего дельца здешние прибрежные скалы превратились в заповедник диких кроликов, где будут обшаривать все норы; я предпочитаю попробовать встретиться в Марселе: итак, если вы желаете исправить совершенную вами ошибку, вынудившую меня чуток убить этого шельмеца, который явился помешать моей работе у вашей доброй подружки, то вы найдете меня завтра между полуднем и часом дня на Новой площади.

— На Новой площади, в порту! — воскликнул Мариус, удивленный тем, что Пьер Мана помышляет показаться в наиболее людном месте Марселя.

— Без сомнения, там, — ответил Пьер Мана, — в этот час площадь заполнена грузчиками и матросами: ведь только когда рыбка плавает одна, ее легко поймать на крючок.

— Пусть будет так, — ответил Мариус, — завтра между полуднем и часом дня.

— У вас с собой есть какая-нибудь мелочь? — спросил Пьер Мана с тягучей и гнусавой интонацией нищего. — Дайте ее мне, голубок, это несколько вдохновит мое терпение.

Мариус вытащил кошелек из кармана и бросил к ногам убийцы.

Тот поднял его и взвесил на руке.

— Эх, черт побери! — со вздохом сказал он. — Этот кошелек далеко не так тяжел, как кошелек мадемуазель. Да, определенно, знакомство с ней приятнее, чем с тобой, голубок; теперь же необходимо, чтобы ты первым убрался отсюда.

— Прощайте, — бросил Мариус, не в силах отыскать какие-то другие слова в своей душе, приходящей во все большее отчаяние.

— Нет, не «прощайте», черт побери, а «до свидания», и до завтра. И не продавайте меня; вы видели, как славно я владею ножом, и если вы попытаетесь меня предать, то убегайте хоть на тридцать шагов, спасайтесь бегством хоть за спинами десяти жандармов, — я клянусь сделать дырку в вашем сердце.

Глубоко опечаленный, Мариус столь быстро удалялся от этого места, что он не услышал половины угроз, которые нищий адресовал ему вместо благодарности.

К тому же со стороны деревни доносился неясный гул голосов: горящие соломенные жгуты и факелы отбрасывали на окрестности шале мрачные, дымные отблески. Зрелище всеобщего волнения всколыхнуло в сердце молодого человека воспоминание о Мадлен, и образ той, которую он любил, придал ему немного мужества. И хотя только что состоявшаяся встреча сына Милетты с его настоящим отцом унесла из его сердца смутные надежды, которые, быть может, еще хранились там, относительно планов их брака, столь бережно лелеянных им, оно все так же пылало, когда Мариусу надо было перейти от зрелища человеческой низости к печальной последней миссии, какую ему осталось выполнить, — утешить любимую им женщину, прежде чем навсегда покинуть ее.

И Мариус ускорил шаг.

Подойдя ближе, он с удивлением обнаружил, что все эти крики, которые сопровождались колыхавшимися всполохами огней, доносились вовсе не из сада шале, а с владений г-на Кумба.

С тревожно бьющимся сердцем он вошел на эту территорию, с трудом прокладывая себе путь среди жителей Монредона, стоявших группками и обменивавшихся разными толками по поводу убийства, только что происшедшего в их деревне; наконец, он вошел в дом.

Обе комнаты первого этажа были заполнены посторонними людьми и блюстителями порядка. Господин Кумб, склонив голову, бледный, онемевший и оцепеневший, будто его поразило ударом молнии, с наручниками на запястьях, сидел на краю дивана между двумя жандармами.

XVII. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОСПОДИН КУМБ, НЕ ЖЕЛАЯ НИКОГО СПАСАТЬ, СОВЕРШИЛ ТЕМ НЕ МЕНЕЕ СВОЙ КРЕСТНЫЙ ПУТЬ

Вернемся немного назад и объясним, что же все-таки произошло. Господин Кумб предположил, что Мариус, проникнув в сад соседей, встретит там не мадемуазель Риуф, которую он жаждал увидеть, а г-на Риуфа, к встрече с которым он вовсе не стремился; из этого воспоследуют объяснения, угрозы и вызовы, а это непременно вновь придаст отношениям с соседями тот враждебный характер, какой был у них до того, как, по выражению бывшего грузчика, в дело впуталась любовь; он очень рассчитывал, что в результате бурной ссоры, какая просто не могла не состояться, гнусные поползновения молодых людей к брачному союзу исчезнут сами собой.

Истинный Капулетти, г-н Кумб отвергал любой союз одного из своих ближних с Монтекки.

Драматическая развязка, которая должна была последовать за гармоничным согласием, установившимся, вопреки его желаниям, между двумя молодыми людьми, заранее радовала его. И в самом деле, такая развязка была на пользу его закоренелой ненависти к дому Риуфов; к тому же она приятно льстила его самолюбию. И какими бы ребяческими ни были его расчеты, какая бы роль в них ни была предоставлена случаю, г-н Кумб был, тем не менее, удовлетворен макиавеллиевским глубокомыслием, с каким он построил козни и утаил письмо Мадлен; полагая себя в недавнем прошлом хвастуном, теперь он расценивал себя не иначе как соперником Талейранов и Меттернихов; тщеславие г-на Кумба, задетое его садоводческими неудачами, пускало в ход все, что только попадалось ему под руку.

Но, как всякий знает, победа бывает полной лишь при условии, если наслаждаешься ею лично. Сформулировав себе общеизвестную истину, г-н Кумб отказался ставить свои снасти в море в этот вечер и решил, что станет незримым, но не беспристрастным зрителем того спектакля, какой он не только предвидел, но и столь искусно подстроил.

И в то время как все считали, что г-н Кумб вышел в море, он, напротив, вскарабкался на скалу, с вершины которой можно было обозревать владения врага, и стал ожидать дальнейших событий с тем терпением, какое стало его счастливой способностью вследствие двадцатилетних занятий искусством ловли рыбы на удочку.

Однако не на занятом им посту начались страсти г-на Кумба, о коих было объявлено нами в заглавии данной главы; первые минуты, проведенные им на вершине скалы в наблюдениях, показались ему даже довольно приятными. Воображение его, подобно лошади Дон Кихота, закусило удила и мчалось среди розово-лазурных облаков. Стоит воображению броситься во владения мечты, и его уже не остановить: г-н Кумб видел разрушение шале, его собственного Карфагена; он почти не сомневался, что г-н Жан Риуф, узнав о планах своей сестры вступить в неравный брак, принудит ее покинуть их жилище, и он уже смутно видел, как мистраль колышет выросшие на развалинах ненавистных стен чертополох и крапиву.

Именно в то время как он наслаждался столь радужными картинами будущего, Пьер Мана, до той поры прятавшийся к сосняке, предпринял вылазку, которая должна была привести его к краже со взломом.

Мы слышали, как бандит сам рассказывал Мариусу о том, что дверь в контору торгового дома Риуфов была для него наполовину открыта, а по части воображения Пьер Мана не уступал даже самому г-ну Кумбу — он мечтал о горах банкнот и водопадах золота и серебра. К несчастью, из наведенных им справок он узнал, что один из служащих конторы, свирепый дракон, вооруженный двумя пистолетами, охраняет этот сад гесперид, а привратник и один из курьеров ночуют в пределах досягаемости человеческого голоса, всегда готовые оказать вооруженную поддержку своему товарищу. Тогда Пьер Мана устремил свои мечты к шале, сделав вывод (отдадим должное логике его мышления), что столь широкая денежная река предполагает и притоки. Ну а Пьер Мана был исполнен здравомыслия: он смирился с необходимостью испить из притоков, не имея возможности напиться из самой реки. Прибыль в этом деле была бы меньше, но меньше были бы и опасности; бандит предполагал удостовериться, что мадемуазель Риуф находится одна со служанкой в своем шале в Монредоне, и на это рассчитывал.

И действительно, начало предпринятого им дела окрылило его. Пьер Мана бесшумно открыл застекленную дверь, ведущую с первого этажа прямо в сад, снял ботинки и, взяв их в руки, поднялся по главной лестнице, проскользнул в комнату с окном, в котором он накануне увидел мадемуазель Риуф, еще до того предположив, что это ее окно. Туго набитый кошелек, который он прибрал к рукам, как только открыл первый ящик, подтвердил, что его предположения не были ошибочными. К несчастью, построив одно правильное умозаключение, человек непременно хочет сделать еще более удачное. Так произошло и на этот раз: ощупывая в темноте предметы, Пьер Мана наткнулся на секретер, который, как показалось ему при одном лишь прикосновении, должен был заключать в своем чреве сокровища Перу; пальцы его задрожали, и это отозвалось у него головокружением; он сразу вспомнил, что в угловой части дома видел освещенное окно, однако он предполагал, что это было окно комнаты, где спала служанка; тут Пьер Мана рассчитывал на свою испытанную сноровку. Если, впрочем, на беду, эта женщина явится, подумал он, то тем хуже для нее — зачем ей вмешиваться в дела, которые ее не касаются? На этот случай у Пьера Мана были надежные средства заставить ее замолчать; он взял из своего снаряжения стамеску и с силой нажал на створку искушавшего его секретера. Однако этот предмет не был той мебелью, что дает вторгаться в себя бесшумно; его створки расцепились с таким чудовищным треском, что Жан Риуф, спокойно что-то читавший, ожидая возвращения сестры, мгновенно появился в комнате вместо служанки, которую предполагал увидеть Пьер Мана.

Крики брата Мадлен, когда бандит дважды ударил его ножом, не донеслись до г-на Кумба, чей наблюдательный пункт был расположен, как мы уже сказали, позади дома; он услышал только какую-то суматоху, указывающую на то, что в шале происходит нечто вроде драки. Господин Кумб подумал, что представление, которое он соблаговолил позволить себе как прихоть, оказалось бурным; его интерес усилился, он весь обратился в слух, и ничего более. Однако через несколько минут, после того как Мариус устремился за убегавшим убийцей, Мадлен поняла, какой опасности подвергался ее брат, и это придало ей силы; она бросилась в дом, по-прежнему сопровождаемая служанкой и кучером.

На втором этаже дома их ожидало страшное зрелище. Посреди комнаты Мадлен в луже собственной крови лежал Жан Риуф. Не в силах вынести увиденное, девушка лишилась чувств и упала прямо на тело брата, не заметив, что он еще дышит. Служанка и кучер бросились на балкон: один возвещая об убийстве, а другая призывая на помощь. Когда г-н Кумб услышал эти крики, явно свидетельствовавшие о том, что комедия превращается в трагедию, все происходящее начало развлекать г-на Кумба гораздо меньше, чем он предполагал. Ему в голову не приходила мысль, что встреча двух молодых людей может иметь столь прискорбные последствия.

Он задумал посеять раздор, самое большее — дуэль, а ныне пожинал убийство. Он надеялся, что благодаря встрече двух молодых людей ему удастся продемонстрировать, разумеется в роли секунданта, свою небывалую смелость, о которой он так громко и так часто говорил, что в конце концов сам начал в нее верить. Однако предполагаемая храбрость г-на Кумба немедленно получила оглушительное опровержение, причем такое, чтобы навсегда отвратить его от марсельского бахвальства.

Когда он услышал крики служанки: «Убит господин Риуф!», обращенные к сбегавшимся жителям Монредона, он испытал леденящее кровь чувство, какое должен испытывать путешественник, затерявшийся среди Альп, при виде обрушивающейся на его голову снежной лавины; холодный пот выступал у него на лбу, волосы вставали дыбом, зубы громко стучали, ноги дрожали и подкашивались; бывший грузчик стал соскальзывать вниз по крутому скату скалы, на вершине которой он сидел, и скатился к самой ее подошве.

Это падение, удар, который за ним последовал, и ушибы, которые оно причинило драгоценному кожному покрову г-на Кумба, ударявшегося о неровности скалы, привели его мысли к полнейшей сумятице. Объятый паническим страхом, он встал на ноги, и, забыв подобрать свою шляпу, бросился бежать к своему домику так быстро, как только это позволяло охватившее его волнение.

Тревога г-на Кумба была столь сильной, что он не заметил промелькнувших в двух шагах от него таможенников, покинувших свой пост и со всех ног бежавших к месту разыгравшейся страшной трагедии. Зато сами они, не имея никакого повода для волнения, сразу заметили этого человека с обнаженной головой, едва переводившего дух и бежавшего оттуда, где, по всей вероятности, только что было совершено убийство.

И человек этот не мог быть не кем иным, как убийцей: они бросились за ним в погоню. Почувствовав это, г-н Кумб удвоил усилия, но нараставшее в нем от бега возбуждение увеличивало его растерянность и он достиг своей калитки с таким восторгом, с каким потерпевший кораблекрушение, не ждущий уже ничего, кроме смерти, встречает спасение. Наконец, он влетел во двор и с силой захлопнул калитку перед самым носом таможенников, протянувших было руки, чтобы схватить его. Ударом ноги преодолев такую хрупкую преграду, представители государственной власти схватили бывшего грузчика за шиворот в тот миг, когда тот споткнулся, налетев на подножку лестницы, приставленной Мариусом к стене сада. И, как только их грубые руки остановили бег г-на Кумба, он потерял последнее из того помутившегося разума, что еще оставалось у него, бросился перед ними на колени и, сложи в руки, закричал:

— Пощадите, помилуйте, господа! Я все вам расскажу и выдам убийцу.

Большего от него и не требовалось. Те, кто его задержал, от сомнений перешли к уверенности. Несмотря на его крики и возражения, г-ну Кумбу связали руки. К этому времени сбежались все соседи; среди них нашлись завсегдатаи бонвенского кафе, где бывший грузчик рассыпался в самом безудержном бахвальстве. Когда они узнали, что г-н Кумб убил г-на Риуфа, общее их мнение было таково: «Нас это не удивляет; мы прекрасно знали, что эта история окончится именно таким образом».

Так что г-н Кумб забавлялся все меньше и меньше, и, по правде говоря, не без оснований. Между тем он немного оправился от ужасающе удрученного состояния. Влияние домашнего очага на людей, по складу характера похожих на г-на Кумба, огромно. Какой бы слабостью ни отличается человек, он обретает некую силу, когда вновь возвращается в родные стены, освященные законом и любовью. Стены, каждая деталь которых знакома ему и которые защищали его от солнца, дождя и бури, передают ему ту живительную энергию, какую земля отдавала Антею, — эти стены становятся способными оборонять его. Мертвенно-бледный, с потухшим взглядом, тяжело дыша, г-н Кумб тем не менее как сквозь туман наблюдал затем, что происходило вокруг него. Случай, ничтожный по сравнению с событиями, жертвой которых он только что стал, заставил его снова прийти в себя и обрести силы для самозащиты. Сквозь дверь, оставленную приоткрытой постоянно входящими и выходящими людьми, он вдруг заметил одного юного любопытного. Чтобы наблюдать за всей сценой и в свое удовольствие рассматривать преступника, сорванец уцепился за ветвь знаменитой смоковницы, и та согнулась под его тяжестью, готовая в любую минуту сломаться.

Такое посягательство на его собственность показалось г-ну Кумбу гораздо более чудовищным, чем то, что он стал жертвой недоразумения и с ним дурно обращались.

— Ах ты скверная обезьяна! — воскликнул он. — Если ты сейчас же не спустишься оттуда, я обещаю надавать тебе кучу затрещин! А ну-ка, слезай оттуда, говорю тебе!

И, обернувшись к тем, кто его охранял, он добавил:

— Позор связывать руки ни в чем не повинному человеку, как вы это сделали сейчас, в то время как всякое жулье разоряет богатство страны и ломает в ней деревья.

Слово «жулье» вызвало у присутствовавших ропот недовольства.

Что же касается того, чтобы отпустить человека, произнесшего его, то от этого они воздержались, хотя совсем растерявшаяся Милетта присоединяла свои настояния к распоряжениям ее хозяина. Эта короткая вспышка гнева оказала на г-на Кумба такое же воздействие, какое на раненого производит кровопускание: она остудила его голову, и он начал трезво оценивать обстановку. Он по-прежнему дрожал и был не более, чем прежде, в состоянии подавить раздражение всех своих нервов. Но, вместо того чтобы напрасно тратить время на свои просьбы, он начал приводить правдоподобные доводы в пользу своей невиновности и в первый раз за все время произнес имя Мари-уса. Если Милетту, когда она узнала о страшном обвинении, нависшем над ее хозяином, охватил ужас, то, когда она услышала, что г-н Кумб переложил всю ответственность за совершенное преступление на молодого человека, отчаянию ее не было предела.

Отчаяние это не выразилось у нее ни в криках, ни в рыданиях, как это могло бы случиться, будь она женщиной Севера. Нет, выражение лица ее, до этого спокойное и мягкое, стало угрожающим; глаза ее сверкали как молнии, ноздри раздувались, губы дрожали, и она, на мгновение забыв о двадцати годах, прожитых в почтительном смирении, о своей глубокой привязанности к г-ну Кумбу и признательности к нему, пробившись сквозь толпу любопытных, тремя рядами окружавших его, встала в центре круга прямо напротив него.

— Во имя Господа Бога, — воскликнула она, будто не могла поверить в то, что услышала собственными ушами, — что вы здесь такое говорите, сударь, а? Повторите, я, должно быть, плохо расслышала.

Господин Кумб низко опустил голову при этом вопросе, предвестнике настоящей бури, уже начавшей клокотать в материнском сердце; какое-то мгновение стыд перед людьми и нравственное сознание боролись с его эгоизмом, но инстинкт самосохранения, столь сильный у него, быстро одержал верх.

— По правде сказать, — сказал он, — каждый в этом мире отвечает за себя. Пусть Мариус сам скажет, что он убил господина Риуфа во время драки и пусть сам разбирается с судьями; это его дело, а вовсе не мое. Мариус мне не сын после всего этого.

Произнося последние слова, г-н Кумб пристально посмотрел на Милетту: он надеялся, что целомудрие женщины принудит к молчанию мать.

— О нет, он не наш сын, — вне себя повторила Милетта громким голосом, — и именно потому, что он не ваш сын, он, если бы его несправедливо обвинили в убийстве, не был бы таким подлым, чтобы возлагать ответственность за совершенное преступление на другого невиновного. Да, он не ваш сын, и именно поэтому он слишком великодушен, чтобы убивать своего ближнего — будь то ножом или словами.

При каждой фразе, произнесенной ею, г-н Кумб делал такое движение, как будто его ударяли по лицу. Когда же Милетта закончила, он возопил:

— О гром небесный! Что я слышу здесь? Да это конец света!.. Ты осмеливаешься поддерживать его и выступать против меня? Женщина, так-то ты отблагодарила меня за мою глупость — растить твоего скверного мальчишку, кормить его своим хлебом, страдать из-за того, что ты носишь мою фамилию, не будучи моей супругой, — ведь эта несчастная не является моей женою, как вы могли подумать, — добавил он, обращаясь к слушавшим. — Ах, так ты хочешь, чтобы вместо его головы упала моя?! Ты присоединяешься к моим врагам!.. Ну что ж, для начала я тебя выгоняю, я вновь бросаю тебя в нищету, откуда ты была вытащена мной. Подожди, подожди только пока не придет господин мэр и, едва твоему негодяю-сыну будет уплачено по счету, убирайся.

Милетта собралась было ответить с прежней горячностью, но в это время раздался голос одного из присутствующих:

— Ах, оставьте этого человека, пусть себе болтает; разве вы не видите, что он почти сошел с ума от страха? Я как раз находился в шале, когда приехал хирург, чтобы помочь господину Риуфу, и слышал, как мадемуазель Мадлен, плача навзрыд, рассказывала, что видела Мариуса устремившимся в погоню за убийцей. Вы теперь видите, что он невиновен, поскольку, наоборот, преследовал того, кто совершил нападение.

— Мадемуазель Мадлен! — закричал г-н Кумб. — Еще бы, я думаю, что она, так же как и эта, будет защищать его от всех…

Внезапно г-н Кумб прервал себя на полуслове. Он вдруг заметил суровое лицо Мариуса, который несколько минут назад вошел в комнату и услышал большую часть состоявшегося диалога. Молодой человек сделал шаг вперед — Милетта заметила его и бросилась его обнимать.

— Наконец, ты пришел, слава Господу! — воскликнула она. — Знаешь ли ты, что здесь происходит, мой бедный мальчик? Тебя обвиняют: утверждают, что именно ты нанес удар господину Риуфу. Защищайся, Мариус, докажи всем тем, кто осмеливается выдвинуть против тебя такую клевету, что ты слишком благороден и великодушен, чтобы оказаться виновником такого подлого убийства.

— Матушка моя, — ответил молодой человек спокойно, но низко опустив голову, — господин Кумб был прав, когда только что сказал: каждый в этом мире отвечает за себя; вот почему кровь должна пасть на голову того, кто ее пролил.

— Бог мой, что ты такое говоришь? — воскликнула Милетта.

— Я заявляю, что займу место господина Кумба, обвиненного ложно и несправедливо; я объявляю также, что отдаю свои руки оковам, связывающим его руки; и, наконец, я хочу сказать, что если кто-то и должен ответить за совершенное убийство, так это я, Мариус Мана, а не господин Кумб.

— О, это невозможно! — воскликнула Милетта. — И тебе, как только что ему, я отвечу: ты лжешь! Можно обмануть людей, можно обмануть судей, но ни Бога, ни родную мать обмануть нельзя! Осмелился бы ты посмотреть мне прямо в глаза, как ты это делал только что и как ты делаешь это в данную минуту, если б твои руки были обагрены кровью ближнего? Нет и нет, это не могло сделать великодушное сердце, которое, только этим вечером узнав о жалком положении, с каким я смирилась ради него, не стало колебаться, выбирая между нищетой и укорами собственной совести; нет, не такой человек нападает в темноте на ближнего своего, используя злодейское оружие!

Затем, видя, что представители властей арестовывают Мариуса, не освободив, однако, руки г-ну Кумбу, она воскликнула:

— Не делайте этого, господа, не делайте! Говорю вам, он невиновен, я уверена в этом! О, заклинаю вас, не делайте этого!

— Матушка, во имя Неба, не терзайте мне душу, как вы это делаете. Разве вы не понимаете, что мне необходимо собрать все свое мужество?!

— Но тогда скажи им при мне, что это неправда, — промолвила бедная мать. — Разве ты, в свою очередь, не видишь, что я сейчас сойду с ума, и неужели одну меня ты не пожалеешь? Ах, Боже мой, Мариус, пощади свою мать!

Произнося последние слова, Милетта упала на пол.

Мариус протянул к ней руки, но они были уже связаны, поэтому он смог лишь приподнять ее, а позаботились о ней соседи: потрясенные всей этой сценой, они отнесли полуживую Милетту в соседнюю комнату.

Как раз в это время прибыл представитель судебной власти. Он собрал нес сведения, допросил того, кого обвиняло общественное мнение, и того, кто сам себя назвал убийцей. Мариус был краток и точен в своих утверждениях; он заявил, что именно он напал на г-на Риуфа; однако он упорно отказывался признаться в цели этого преступления и уточнить обстоятельства, в результате которых он стал виновником происшедшего. Молодой человек вернулся в деревенский домик с единственным твердым решением — не выдавать Пьера Мана; но когда он осознал, жертвой какого недоразумения стал г-н Кумб, когда он увидел, к своему большому огорчению, какой страшный удар это обвинение нанесло бывшему грузчику, и понял, какого труда тому стоило оправдываться, он, не колеблясь ни секунды, решил уплатить ему свой долг признательности и возложить на себя позор и, быть может, наказание.

Господин Кумб был по сравнению со своим приемным сыном гораздо более точным в своих ответах; он рассказал обо всем, что произошло за день: как уже утром он узнал тайну Мариуса; как он сохранил письмо, написанное Мадлен, и как, наконец, он хотел насладиться растерянностью своего воспитанника и гневом брата мадемуазель Риуф.

В подробностях, представленных г-ном Кумбом, была печать искренности, подкрепленной к тому же сильным волнением, которое он не мог побороть; трезвомыслящему и беспристрастному человеку было совершенно невозможно не заметить звучания правды в словах, слетавших с этих мертвенно-бледных и дрожащих губ. К тому же г-н Кумб представил письмо Мадлен в качестве документа, подтверждающего его заявление. И следователь распорядился, чтобы задержанного освободили.

Что касается Мариуса, то к его признаниям объяснения бывшего грузчика прибавили, казалось бы, множество правдоподобных подробностей. Однако два момента оставались необъяснимыми. Что это был за человек, которого ясно видели служанка и кучер да и сама Мадлен и который, преследуемый сыном Милетты, пробежал мимо них словно тень? Как связать историю этого любовного свидания с кражей, совершенной в комнате девушки, причем кражей, дважды установленной: сначала — отсутствием кошелька в том выдвижном ящике, где он лежал, а затем — обнаружением этого кошелька в салу г-на Кумба?

Следователь приказал еще раз пригласить обвиняемого и засыпал его вопросами; но Мариус, пожелавший признать себя виновным в убийстве, не хотел сознаваться в совершении кражи: он был непреклонен и отказывался давать какие-либо показания в связи с этим. Тогда ему передали письмо от Мадлен, и сначала показалось, что оно произвело на него впечатление, способное изменить его мнение. Он прочитал его дважды, обливаясь при этом слезами; затем он стал умолять следователя спасти, уничтожив это письмо, честь девушки, ибо из-за искренности его признаний она будет напрасно опорочена; но, поскольку следователь заявил ему, что письмо должно фигурировать в деле, Мариус вновь замкнулся в молчании и не ответил более ни на один вопрос. Разъяснить все могла очная ставка, однако состояние здоровья раненого было весьма серьезным, и хирург заявил, что в данное время об этом нечего даже и думать; в итоге следователь распорядился доставить Мариуса в городскую тюрьму.

Соседи плотным кольцом окружили Милетту, чтобы помешать ей присутствовать при отправлении туда ее несчастного сына.

Мало-помалу все посторонние покинули деревенский домик. Господин Кумб, зорко следивший за уходом каждого из них, проводил последнего, чтобы тщательно запереть калитку, ведущую на улицу, и только потом вернулся в дом. Он нашел несчастную мать на том самом месте, где он ее оставил; она неподвижно сидела прямо на полу, подтянув колени к груди, положив руки на колени и опустив подбородок на руки, и смотрела перед собой застывшим невидящим взглядом. И какой бы толстой коркой эгоизма ни было покрыто сердце бывшего грузчика, ему показалось, что на такое немое горе у Милетты есть основания. Складывалось впечатление, что сердце этого человека, до той поры бесчувственное, впервые в жизни сжалось при виде не его собственных, а чужих страданий, и глаза его, слегка увлажнившись, заблестели гораздо сильнее обыкновенного.

Он подошел к бедной, отчаявшейся матери и почти ласковым голосом обратился к ней. Милетта, казалось, даже не слышала его.

— Не надо на меня сердиться, женщина, — сказал г-н Кумб. — Какого черта! Когда с человеком случается нервный припадок, он никогда не отвечает за то, что делает, и иногда бьет именно того, кого больше всего любит. Да, дело, связанное с шале, досадное, и совершенно естественно, что я, будучи невиновным, стал отбиваться, как только понял, в чем меня обвиняют.

Милетта продолжала сидеть в угрюмо застывшей позе, словно превратилась в статую, — так неподвижно она сидела и так незаметно было ее дыхание.

— Ну же, скажи мне что-нибудь, женщина. Ничто не указывает на то, что мы его не спасем. Утверждают, что с помощью денег можно все уладить в этом мире; ну что ж, если это обойдется мне в сотню-другую… в кое-что… не надо же вести себя с теми, кого любишь, как какой-нибудь еврей. Будь спокойна, мать, мы сделаем так, чтобы он был оправдан.

Но, видя, как напрасно он расточает свое красноречие и предлагает принести жертву, г-н Кумб замолчал и из груди его вырвался тяжелый вздох. Однако мы обязаны признать, чтобы не изменить точности, присущей правдивому историку: вздох этот был адресован отнюдь не бедной матери, но шкафу, где Милетта закрывала продукты, храня ключ от него у себя в кармане; и именно туда в течение нескольких минут был устремлен его полный вожделения взгляд.

Господин Кумб не был потрясен ни несчастьем Мариуса, ни горем Милетты — он просто был голоден. Какое-то время он продолжал сидеть, раздираемый борьбой между позывами своего голодного желудка и чувством уважения, какое внушает несчастье.

При других обстоятельствах эта борьба не имела бы неясный исход, и аппетит г-на Кумба одержал бы верх над любым посторонним соображением; но душа его явно находилась на пути к исправлению, поэтому около получаса он еще посидел рядом с Милеттой, ожидая, что она, наконец, выйдет из оцепенения, но, в конце концов, видя, что его терпение столь же бесполезно, как и его настояния, он, к своему великому сожалению, принял решение лечь спать без ужина.

Хотя, в итоге, ему пришлось запастись покорностью судьбе, ибо утром следующего дня, проснувшись, он напрасно стал искать Милетту в домике и по соседству.

Бедная женщина исчезла, и, покидая дом, она, разумеется нечаянно — г-н Кумб, несмотря на дурное расположение духа, обвинил ее не в каком-то ином преступлении, а в рассеянности, — так вот, Милетта унесла с собой ключи, а это означало, что г-н Кумб, которого взлом пугал, даже если речь шла о его собственном жилище, остался без завтрака, так же как накануне вечером — без ужина.

XVIII. МАТЬ И ВОЗЛЮБЛЕННАЯ

Как и в первые минуты своего ареста, в тюрьме Мариус оставался твердым и смиренным. Такое спокойствие и мужество вдохновлялось его страстной любовью к Мадлен. И чем больше он размышлял, тем больше убеждался в невозможности того, чтобы мадемуазель Риуф, как бы ни сложились обстоятельства, сочеталась браком с сыном Пьера Мана. Не имея возможности жениться на той, которую он любил и которая первая протянула ему свою руку, когда он даже не осмеливался мечтать об этом, Мариус стал думать о смерти: она казалась ему легкой и сладкой, и он призывал ее от всего сердца, считая, что только она способна избавить его от страданий.

Он размышлял о своей матери, и его религиозное чувство помогало ему переносить горечь воспоминаний о ней. Он жертвовал собой, чтобы одновременно спасти и своего отца и своего благодетеля. Бог не может покинуть его; он примет последнюю просьбу Мариуса, с которой тот рассчитывал обратиться к нему, — поддержать Милетту на тернистом пути, что ей еще предстояло пройти на земле.

Итак, он оставался непоколебимым во время своего первого допроса, состоявшегося наследующий день. Лишь только следователь распорядился, чтобы арестованного отвели в одиночную камеру, где того содержали, как ему сообщили, что одна молодая дама настоятельно требует встречи с ним.

Нетерпение особы, добивавшейся этого свидания, было столь велико, что она не стала дожидаться возвращения своего посыльного, и сквозь приоткрытую дверь в полутьме прихожей был виден ее силуэт.

Следователь появился перед ней и, указав ей рукой на стул, сел напротив.

Она не стала ждать, когда судейский первым обратится к ней с вопросом.

— Моя просьба, сударь, вне всякого сомнения, покажется вам странной и необдуманной, — произнесла она с твердостью в голосе, которую не ослабило волнение. — Быть может, вы станете порицать ее; но моя совесть и, чтобы быть до конца искренней, еще одно чувство оправдывают ее, и этого вполне достаточно, чтобы я выполнила свой долг. Я мадемуазель Мадлен Руиф.

Следователь поклонился. Девушка приподняла вуаль, скрывавшую ее лицо, и собеседник получил возможность любоваться им: своим благородством и красотой, несмотря на его бледность и глубокий отпечаток, оставленный тревогами минувшей страшной ночи, оно вызвало в нем подлинный интерес.

— Я оставила ложе, на котором борется со смертью мой бедный брат, — продолжала Мадлен, — с тем чтобы прийти к вам и выполнить насущный долг, перед лицом которого должно отступить любое другое соображение.

— Мне кажется, я догадываюсь о том, что привело вас ко мне, мадемуазель, — заявил следователь, — и к несчастью предвижу также, что буду вынужден, к моему великому огорчению, ответить отказом на вашу просьбу. Как мужчина я испытываю, разумеется, крайнее нежелание отдавать на людское поругание репутацию женщины, особенно когда эта женщина принадлежит, как вы, мадемуазель, к почтенному семейству; но судья должен быть выше соображений такого рода. Он гораздо больше зависит от Бога, нежели от ближних своих, и, выполняя свою миссию, должен, так же как Бог, расценивать как нечто суетное привилегии людей и общественные различия.

— Я вас не понимаю, сударь, — отозвалась Мадлен.

— Я буду более точным: вы, разумеется, пришли повторить просьбу, с которой этот несчастный — и я воздаю ему за это должное — обратился ко мне вчера вечером: сделать так, чтобы исчезло письмо, которое подтверждает характер отношений, какие мне не надлежит оценивать, существовавших между вами и обвиняемым.

— Нет, сударь, вовсе нет. Вы ошибаетесь, — с благородной решимостью возразила Мадлен, — и я протестую против такого предположения, поскольку оно отвратительно. Я люблю Мариуса и без тени стыда признаюсь сегодня в том, о чем не постыдилась написать вчера. Я пришла к вам вовсе не для того, чтобы просить скрыть правду, а с тем, чтобы ее восстановить. Я только сейчас узнала об аресте Мариуса и имею весьма неполное представление о подробностях его; я очень боюсь, что Мариус, из благородных чувств и самопожертвования, откажется сознаться в том, что оправдывало его присутствие в черте моего владения, и я пришла, чтобы сообщить вам об этом.

— Такое благородство чувств делает вам честь, мадемуазель, однако все это бесполезно. Если признания подозреваемого и вызывали бы у нас сомнения, то сопоставление обстоятельств дела, а также заявление господина Кумба помогли бы снять их. Доказано, мадемуазель, что тот, кого вы полюбили, виновен в попытке убийства, в результате чего вы, возможно, лишитесь своего брата, которым вы тоже должны дорожить.

Следователь особо подчеркнул последние слова.

Однако Мадлен осталась невозмутимой.

— Я нам сейчас покажусь весьма странной девушкой, сударь; но, даже рискуя навлечь на себя ваше порицание, я не склоню голову, ибо уверена в том, что позже буду вознаграждена вашим уважением за ошибку, в какую вы могли бы впасть в данную минуту. Полюбив того, о ком мы с вами говорим, я вовсе не уступила пустой прихоти; да она меня, благодарение Господу, больше и не обольщала. Предоставленная самой себе с ранних лет, я уже тогда осознала, что все в жизни серьезно. Я избрала его по своей воле и собственному желанию; я долго размышляла о том, как поступить, и, чтобы я стала сожалеть об этом, понадобится что-то совершенно иное, чем те утверждения, на которых, вне всякого сомнения, основывается ваше обвинение. В отношении вашей последней фразы, я отвечу так: если я и оставила скорбное ложе, к которому привязывает меня мой долг, то только потому, что сам брат, будь он в состоянии говорить, сказал бы мне, приблизившись к минуте нашего расставания навечно: «Пойди и спаси невиновного!»

— Невиновного! — повторил судейский.

— Да, сударь, невиновного, — уверенно ответила Мадлен.

— По правде говоря, мадемуазель, я сожалею о вашей ослепленности. Редко случается так, что нам дается возможность до окончания следствия обосновать свое мнение о виновности подозреваемого; но на этот раз, при наличии доказательств, какие нахожу с избытком на каждом шагу при продвижении вперед в этом злополучном деле, я смею, напротив, уже сегодня утверждать не только то, что подозреваемый виновен, но могу шаг за шагом проследить за ним весь путь совершения преступления, а также уточнить все обстоятельства его. Он ищет вас в саду, но не находит; тогда он проникает в дом, где встречает вашего брата, и из-за невозможности объяснить ему свое присутствие у вас в столь поздний час наносит ему удар. Бог мой, такое случается на свете каждый день.

— Нет, сударь, все происходило совсем не так, поскольку Мариус уже находился в саду рядом со мной в тот момент, когда мой брат издал первый крик. И как вы объясняете эту кражу?

— Думая о необходимости бежать, не имея личных денежных средств, он в растерянности схватил первое, что ему попалось под руку.

— А как быть со сломанным секретером и тем человеком, которого мы мельком увидели и в погоню за которым побежал Мариус?

— Ваши возражения, мадемуазель, могут лишь ухудшить положение несчастного; они заставляют сделать предположение о наличии у него пособников и о предумышленности преступления, о чем мы не думали до сих пор, ибо до сих нор не нашли ни одного свидетеля, кроме него самого.

— Так неужели же вы, сударь, если от вас ничто не ускользает, не поняли, — все больше оживляясь, продолжала Мадлен, — что он признал себя виновным лишь для того, чтобы отвести подозрения, нависшие над его стариком-отцом?

— Такое самопожертвование в самом деле было бы весьма похвально, — холодно ответил следователь, — если бы оно было правдоподобно, но увы! Оно вряд ли имеет, право на существование: дело в том, что господин Кумб вовсе не отец обвиняемого.

— Что вы такое говорите? Господин Кумб не отец Мариуса?!

— Мадемуазель, за несколько минут общения с вами я получил возможность оценить ваш характер. Выражаю вам свое сожаление, но вы вызываете во мне интерес, достаточный для того, чтобы я попытался приоткрыть завесу на ваших глазах, которую вы никак не хотите снимать, и поднес к вашей ране раскаленное железо. Да, мадемуазель, Мадлен, Мариус вовсе не сын господина Кумба. Мы с вами живем в такой век, когда люди должным образом относятся к нелепым предрассудкам происхождения; тем не менее чувство человеческой справедливости не позволит вам преодолеть то предубеждение, с которым вы столкнетесь, если будете сильно упорствовать в своем желании непременно соединить свою судьбу с этим молодым человеком.

— Договаривайте, сударь, ради Бога, договаривайте! — воскликнула Мадлен, задыхаясь от волнения.

— Отец Мариуса был по справедливости заклеймен как преступник. Отца Мариуса зовут не господин Кумб, а Пьер Мана.

Мадлен приподнялась, чтобы лучше расслышать то, что ответил ей судейский. Когда он закончил, она в изнеможении упала в кресло, словно в словах его заключался ее смертный приговор. Силы, до сих пор ее поддерживавшие, внезапно оставили ее. Она задохнулась от рыданий и закрыла руками лицо, залитое слезами.

Следователь наклонился к ней.

— Не падайте духом, дитя мое, — сказал он ей, — вы только что поведали мне, как с раннего детства привыкали к серьезной жизни, и вот настал час воспользоваться полученными уроками. То, что в вашем возрасте называют любовью, чаще всего идет не от сердца, а от воображения. То, что вы испытываете, не должно поэтому чрезмерно огорчать вас. Вообразите себе, что вам приснился сон, и вот, наконец, настал миг пробуждения. Будьте более благоразумны в будущем: не доверяйте той восторженности чувств, что, пытаясь ввести в заблуждение тех, кто поддается ей, принимает видимость здравого смысла. Помните, что мы давно уже не живем в сказочные времена древних римлян, что все весьма просто в нашем современном обществе, и, чтобы быть в нем правильно понятой и почитаемой, добродетель ничего не должна преувеличивать, даже величие души; и этого молодого человека, виновен он или нет, что будет доказано во время судебного разбирательства, вы должны забыть. Он не отвечает за преступления своего отца — это верно; не отвечает он и за волю случая, бросившего его не в одну колыбель, а в другую, и это тоже верно; говорить о врожденной склонности к преступлению несправедливо и нелепо, и я заранее соглашусь в этом с вами, однако в мире существуют свои законы, и перед ними следует склонить голову, если вы не испытываете желания быть раздавленной их железной дланью. А теперь простите меня за это назидание — его уместность оправдывают мои седые волосы и право отца семейства.

Мадлен выслушала следователя молча, не пытаясь прервать его, и, по мере того как он произносил свою речь, рыдания ее постепенно утихали; когда же он кончил говорить, она снова открыла свое благородное и гордое лицо.

— Я благодарю вас, сударь, — сказала она, — за вашу доброжелательность и сочувствие, какие вы столь явно желаете засвидетельствовать мне. Я полагаю, что вы сохраните эти чувства по отношению ко мне, поскольку, чем лучше вы меня узнаете, тем больше сочтете меня достойной их. Я уверена: если вы и осуждаете меня вместе со всеми, то ваше сердце все же оправдывает меня.

— Как! — воскликнул следователь, искренне полагавший, что ему удалось убедить Мадлен. — Неужели вы все еще думаете…

— Сударь, вы только что сказали сами: такое предубеждение несправедливо и нелепо. Женщина и христианка, я не могу согласиться с тем, чтобы несправедливое и нелепое стало считаться приемлемым и правильным; я не могу согласиться с тем, чтобы какая-то несправедливость и нелепость могли бы освободить меня от клятвы, данной мною по доброй воле. Если Мариус невиновен, во что я продолжаю верить, я буду вместе с ним скорбеть о совершенных его отцом преступлениях, краснея за них наравне с ним; я буду бок о бок спим делать все, чтобы восстановить честь имени, которое мы будем носить имеете.

— Я восхищаюсь вами, мадемуазель, но, сознаюсь, не могу одобрить вас.

— Не предрешая будущею, я хочу заняться настоящим. Я являюсь главной виновницей всех несчастий Мариуса; именно я посодействовала тому, чтобы низвергнуть его в бездну, и именно мне надлежит сделать все, что в моих силах, чтобы вызволить его оттуда.

— Я очень сомневаюсь, что вы добьетесь в этом успеха, — с грустью произнес следователь. — Против него все косвенные доказательства, а еще больше, чем косвенные доказательства, против него его собственные признания.

— Здесь есть одна тайна, какую я в самом деле не могу постичь; но с Божьей помощью, возможно, мне это удастся.

— Единственно, кто мог бы ее прояснить, мадемуазель, так это ваш брат, но, к несчастью, весьма сомнительно, что к нему, как мне стало известно после разговора с хирургом сегодня утром, перед его кончиной вернется речь.

— Она обязательно вернется к нему, сударь, и Господь поможет ему в этом, чтобы наказать виновного и оправдать невинного.

Мадемуазель Риуф попрощалась со следователем, оставив его в состоянии крайнего ошеломления от проявленного ею мужества.

День еще не наступил, когда Милетта покинула деревенский домик г-на Кумба.

Создав человека для борьбы, Провидение разумно соразмерило в нем чувствительность с его силами. Когда сердце переполнено болью, когда достаточно добавить лишь каплю к этой чаше горечи, чтобы разбить ее, тогда слезы сами перестают литься из глаз, мысли останавливаются, способность восприятия пропадает и кажется, будто душа покидает тело, оставляя его в оцепенении, в состоянии между сном и смертью, и, уступив тело горю, устремляется в бесконечные пространства, где становится недосягаемой для его воздействия.

Именно так случилось с матерью Мариуса. Она настолько беззаветно любила свое дитя, что разразившаяся катастрофа несомненно убила бы ее, если бы сила обрушившегося на нее удара, который ее разум отказывался воспринять, не погрузил бы бедную мать в то оцепенение, в каком мы видели ее в последний раз. Она долго сидела на каменном полу, такая же холодная и неподвижная, как и он. Когда она пыталась, сделав над собой усилие, мысленно сосредоточиться, когда она старалась припомнить нее обстоятельства этого страшного вечера, ей казалось, что она стала жертвой какого-то тягостного кошмара, однако у нее еще оставалось достаточно чувства самосохранения, чтобы бояться пробуждения.

Она думала только о Мариусе, и ни о чем больше, но странное дело: в этих видениях перед ее мысленным взором проходил и вновь появлялся беззаботный ребенок, а не обвиняемый в убийстве юноша. Иногда, правда, будто сознание ее стыдилось этого чувства болезненной тревоги, будто бы оно решало, что для испытания ее материнской верности такое страдание не было еще достаточно жестоким, по телу ее пробегала сильная нервная дрожь, и посреди кровавого облака ее взору представлялось беспорядочное скопление кинжалов, цепей и эшафотов. Все волокна ее мозга извивались и вибрировали в одно и то же время, и ей казалось, что голова ее расколется, как только слезы, наконец, смогут ручьем хлынуть из глаз; но глаза ее оставались сухими и воспаленными. Способность вспоминать снова угасла, и Милетта впала в прежнее состояние безучастности. Эта безучастность была столь глубокой, что Милетта мгновенно заснула, не меняя ни своего места, ни своего положения.

Когда она проснулась, лучи зари, отражаясь от белоснежных вершин Маршья-Вер, пробивались сквозь оконные стекла и проливали бледный свет в комнату. Первое, что различил ее взгляд в полумраке, была куртка, которую накануне сын брал с собой на рыбную ловлю, а по возвращении бросил на стул. Тогда она все припомнила: она услышала сначала голос г-на Кумба, обвинявшего ее сына, затем голос сына, обвинявшего самого себя; она вновь увидела тесно сгрудившихся любопытных, следователя, жандармов, и реальность — арест Мариуса — впервые за все время ясно и отчетливо предстала в ее сознании.

Она бросилась к куртке — немому свидетелю, доказывавшему ей, что происходящая драма никак не была сном. Она прижала куртку к своей груди, неистово покрывая всю ее поцелуями, словно пыталась уловить в ее плотной ткани какие-то флюиды того, кто ее носил. Затем она разрыдалась судорожно и беззвучно, и несколько слезинок омыли ее налитые кровью глаза. Внезапно бедная женщина отбросила в сторону свою драгоценную реликвию и устремилась к выходу из дома.

Милетта подумала, что ей безусловно не откажут в просьбе обнять на прощание сына, каким бы виновным он ни был. У нее ушло едва ли полчаса, чтобы преодолеть путь от Монредона до Марселя. Всех, кто встречался ей на пути, она расспрашивала, как найти дорогу к тюрьме, и при киле ее такой — бледной, с блуждающим взглядом, с седеющими прядями полос, выбившимися из-под чепчика и ниспадавшими на лицо, — прохожие вполне могли заподозрить, что она сама совершила какое-то преступление.

Потрясение, полученное Милеттой, ослабив работу мозга, подготовило ее к такого рода тихому помешательству, какое обычно называется мономанией, и ее мономания целиком и полностью сосредоточилась на Мариусе.

Сначала она спрашивала себя, будет ли ей предоставлена возможность обнять сына, и тут же приходила к убеждению, что непременно увидит его. Именно поэтому, позвонив в ворота тюрьмы и увидев, как они открылись перед нею, Милетта пересекла порог так уверенно, что подбежавшему стражнику пришлось применить силу, чтобы вытолкнуть ее обратно на улицу. Он объяснил ей, что заключенного можно посетить, имея при себе пропуск, подписанный главным прокурором, однако Мариусу, сидящему в одиночной камере, такая милость не может быть оказана.

Милетта не слушала его: она целиком была поглощена созерцанием этих мрачных толстых стен, железных ворот, решеток, цепей, замков и вооруженных людей, стоящих на страже у ворот; она никак не могла понять, почему все эти излишние предосторожности приняты против ее доброго и кроткого Мариуса; вся эта груда камней показалась ей похожей на гробницу, всей своей тяжестью давящей на тело ее сына, и она содрогнулась от этих мыслей.

Тюремщик еще раз повторил ей только что сказанное, но это ее вовсе не остановило, и она не упала духом.

— Я подожду, — сказала она ему.

И, перейдя через улицу, она села прямо на мостовой, напротив входа в тюрьму.

Весь день Милетта провела не сходя с места, не обращая внимания ни на насмешки прохожих, ни на струи дождя, непрестанно стекавшие с крыши, которая нависала над тем местом, где она сидела; но, не отзываясь на замечания в свой адрес по поводу бесполезности ее надежд, она сразу становилась внимательной и тревожной при малейшем шуме, возникавшем за огромными черными воротами; она вся трепетала, слыша, как скрипят воротные петли, и продолжала по-прежнему верить в появление в железном проеме своего сына и готова была в любую минуту раскрыть ему свои объятия.

Проявление такой стойкости и скорбного смирения тронули, в конце концов, даже сердце тюремщика, ставшее твердокаменным от ежедневного созерцания зрелища человеческих страданий.

С наступлением вечера он вышел из своего служебного помещения и направился прямо к бедной женщине.

Милетта решила, что он ищет именно ее, и от радости громко вскрикнула.

— Голубушка, — сказал тюремщик, — вы не можете оставаться здесь.

— Почему? — спросила Милетта своим нежным и печальным голосом. — Я ведь никому не причиняю неприятностей.

— Разумеется, это так, но ведь вы промокли и непременно заболеете, стоит вам только провести ночь на улице.

— Тем лучше! Господь воздаст моему сыну за мои страдания.

— Кроме того, если патруль увидит вас здесь, то вы будете арестованы и посажены в тюрьму.

— В тюрьму вместе с ним? Тем лучше!

— Нет, не с ним; совсем напротив: когда его заберут из одиночки, вам не удастся с ним увидеться, поскольку вы сами будете находиться в тюрьме как бродяга.

— Что ж, я уйду отсюда, добрый господин, сейчас уйду, только скажите мне, как скоро я смогу прижать его к своему сердцу? Бог мой, мне кажется, что уже вечность, как мы разлучены с ним, но не продлится же это очень долго, не так ли, мой добрый господин? Ведь это не он убил. Он не способен совершить преступление, и если б вы увидели его, то тотчас же подумали бы именно так. Не правда ли, он очень красив, мой сын? Но сейчас это еще что; когда он был маленьким, он был такой славный! Такой набожный! Знаете ли, однажды на праздник Тела Господня я нарядила его святым Иоанном Крестителем — мне кажется, будто вчера все это было, — знали бы вы, как он был хорош в овечьей шкуре и с маленьким деревянным крестом, который он нес на плече! Если б вы увидели его, то поклялись бы, что это ангел Божий, убежавший из рая. Когда мы вечером возвращались после окончания шествия домой, нам встретился нищий с протянутой рукой; ребенку нечего было дать ему, ион не осмелился попросить у меня, потому что я шла под руку с господином Кумбом. Когда я обернулась, у моего бедного дорогого ребенка все лицо было мокрым от слез! И вот моего сына обвиняют в том, что он пролил кровь ближнего своего! Да разве это возможно? Я полагаюсь на вас… И потом, если его осудят, я не смогу пережить его смерть. Вы понимаете меня, не так ли? Мать не может продолжать жить после смерти своего ребенка. Судьи справедливы, на то они и судьи, они не захотят одним ударом покарать и мать и сына. Они отдадут его мне… Не правда ли, сударь, они отдадут его мне?

Пока она произносила эту речь, отрывистое звучание которой придавало ей еще большую бессвязность, тюремщик, с шумом потряхивая огромной связкой ключей, висевшей у него за поясом, несколько раз подносил руку к глазам.

— Вы вправе надеяться, славная женщина; надежда так же необходима нашему сердцу, как воздух нашим легким; но вам надо вернуться домой; ваш сын чувствует себя хорошо…

— Вы его видели? — с живостью воскликнула Милетта.

— Разумеется.

— И вы еще раз увидите его?

— Вполне возможно.

— О, какой же вы счастливый! Но вы можете передать ему, что я здесь, рядом с ним, настолько близко от него, насколько это возможно для меня? Скажите же ему об этом, умоляю вас; этим вы облегчите страдания сразу двух несчастных, потому что он любит меня, сударь; он любит меня, мой бедный мальчик, так же, как я нежно люблю его сама. И я уверена, что самое большое отчаяние вызывает у него разлука со мной. Скажите ему, что я пришла сюда, что день за днем я буду приходить сюда, пока, наконец, вы не позволите мне войти туда, где он находится… Бог мой, ведь вы скажете ему все это, не так ли?

— Я обещаю вам это при условии, что вы сейчас совершенно спокойно и разумно пойдете к себе домой.

— О да, я сейчас уйду отсюда, мой добрый господин, уйду сию же секунду, только вы скажите ему, что сегодня я была у ворот его тюрьмы, и я каждый день буду повторять ваше имя в своих молитвах.

Милетта схватила тюремщика за руку и, несмотря на все усилия, предпринятые им, чтобы уклониться от этого, поднесла ее к губам и быстро удалилась, бросив взгляд на угрюмые тюремные стены, заточившие самое дорогое, что только было у нее в этой жизни.

Она долго блуждала в лабиринте улиц старого Марселя, обойдя таким образом почти весь полуостров, протянувшийся от старого порта до того места, где в наши дни построили новые доки. Милетта не искала ни крова, ни ночлега; она шла без всякой цели, чтобы как-то провести время — то время, что отделяло ее от столь желанного завтра, когда сбудутся, в чем она не сомневалась, ее надежды. В ту минуту, когда, обогнув старый крытый рынок, она собиралась пойти по одной из узких улочек, окружавших его, рядом с ней прошел мрачный и неспокойный на вид человек.

Его внешность произвела на Милетту необыкновенное действие: с ее лица вдруг исчезло выражение унылой растерянности, какое оно приобрело со времени постигшего ее накануне горя, оно оживилось, глаза ее заблестели в темноте, и в ю же время она судорожно вздрогнула всем телом. Она ускорила шаг, чтобы обогнать этого человека. Когда они оба проходили под уличным фонарем, Милетта резко обернулась и оказалась лицом к лицу с этим запоздавшим прохожим.

— Пьер Мана! — воскликнула она, хватая его за запястье.

Хотя улочка была совершенно пустынной, совесть Пьера Мана была не настолько чиста, чтобы с удовольствием услышать свое имя, произнесенное кем-то во весь голос; резким движением он попытался высвободить свою руку, чтобы убежать, но пальцы Милетты, можно сказать, приобрели мощь клещей. И какие усилия ни предпринимал бандит, он не мог вырвать свою руку, из этой руки. Тогда мать Мариуса приблизила свое лицо почти вплотную к лицу своего бывшего мужа.

— Узнаешь меня, Пьер Мана? — с дрожью в голосе промолвила она.

Пьер Мана побледнел и с ужасом откинул голову назад,

— Ах, так ты узнал меня! — продолжала бедная женщина. — Ну что ж, тогда верни мне моего ребенка.

— Твоего ребенка? — с неподдельным ужасом переспросил Пьер Мана.

— Да, моего ребенка, Мариуса, моего сына; верни мне; моего ребенка, которого забрали а тюрьму вместо тебя. Верни мне Мариуса, который понесет наказание за твое преступление. Мне надо его вернуть, слышишь меня, Пьер Мана?

— Ах, черт тебя побери, да замолчишь ты, или же…

— Мне замолчать? Как бы не так, — ответила Милетта с новым приливом сил, — замолчать, когда руки его связаны цепями, которые должны были бы сковывать твои?! Молчать, когда он пленник, а ты на свободе? И мне молчать?.. Так ты считаешь, что я не знаю, кто совершил это убийство и кражу? Господь второй раз сталкивает меня с тобой, чтобы я поняла, что виновником случившегося являешься ты. Я видела, как ты в тот вечер, словно волк, рыскал вокруг наших домов, но, даже почувствовав запах крови и увидев следы грабежа, не воскликнула: «Это именно он прошел там!» Я была как помешанная.

— Я не понимаю тебя, да и не знаю, что ты хочешь всем этим сказать.

— Какое мне дело! Только бы судьи были совершенно убеждены в том, что именно ты убил господина Риуфа.

— Господина Риуфа!

— И Мариус пришел с повинной, — продолжала Милетта, которая благодаря материнскому инстинкту вдруг обрела удивительную интуитивную ясность сознания, — только потому, что не хотел позволить обвинить невиновного, не мог подставить своего отца под топор палача…

— Мариус? — переспросил Пьер Мана, начавший что-то понимать. — Такой стройный брюнет с черными усами?

— Он был со мной вчера в то время, когда ты появился у нашей калитки.

— Эх, черт побери! — воскликнул бандит, которого с давних пор не покидало чувство уверенности. — Этот парень окажет честь своей фамилии!

— Поразмысли над примером, какой он подает тебе, Пьер.

— Ай-ай, бедняжка! Конечно, я безумно горд тем, что являюсь его отцом.

— А лучше последуй такому примеру; это твой сын так же как и мой, и не дай ему одержать над тобой верх в отваге и благородстве. Само Небо предоставляет тебе возможность такого искупления, какое загладит все твои проступки. Пойди найди судей, пойди освободи нашего сына, и я тоже забуду о страданиях, которые ты причинил мне, и если только Господь позволит мне жить на этой земле, так лишь затем, чтобы молиться о твоей душе и благословлять память о тебе.

Пьер Мана почесал затылок, но не проявил никакого восторга по поводу предложения, только что сделанного ему Милеттой.

— Вот как! — сказал он. — Меня мороз подирает по коже от твоих просьб. Прежде чем решиться на такое, надо поразмыслить; я ведь ничего не делаю необдуманно.

— Тогда подумай над тем, что ему грозит эшафот! Подумай и над тем, что во избежание такого позора он может посягнуть на свою жизнь!

— Лох! note 7Он совершил бы ошибку, — холодно возразил Пьер Мана, любивший вставлять в свою речь кое-какие словечки из гнусного словаря злодеев. — По всем повадкам ну просто господин, — продолжал он с чувством некоего презрительного превосходства, — а свода законов не знает. Воровство с перелезанием через стену — на нем, это правда; но, что бы ни делал кляузник note 8, — преднамеренность убийства будет снята, у него будут смягчающие вину обстоятельства — и его отправят косить лужок note 9, вот и все.

— Косить лужок?! — повторила Милетта, угадывавшая что-то страшное и загадочных выражениях, долетавших до ее слуха.

— Или же, если тебе так больше нравится, в Тулон, — заметил Пьер Мана. — Или, если ты нее еще не поняла, о чем идет речь, на каторжные работы, как выражаются фраера note 10.

— На галеры! — воскликнула Милетта.

— Ну что ж, верно, и так тоже говорят: на галеры.

— Но галеры — это же хуже, чем смерть!

— Будет тебе! Какая глупость; это жмурики глаза не откроют, а те, кто носит колодки…

— О! — воскликнула Милетта, закрывая лицо руками.

— … однажды выбрасывают их в железный лом, и доказательство этому — я, стоящий сейчас здесь.

— О! — снова воскликнула бедная женщина, привнося во второе восклицание больше неподдельного ужаса, чем в первое.

— Не считая, конечно, того, — добавил бывший каторжник, — что, когда он там окажется, ему далеко не во вред пойдет, что он мой сын; я пошлю пароль, и ему останется только выбрать себе там товарища, способного подставить ему плечо: друзья есть даже в воровском мире. Так что будь спокойна, он там не засидится.

— На каторге! Мой сын на каторге! — воскликнула Милетта. — Но ты ведь не знаешь, Пьер, что, какой бы огромной ни была моя любовь к нему, я лучше предпочту оплакивать его смерть, чем краснеть за его позор!.. На галерах! Мариус — каторжник! Да ты сошел с ума, Пьер!

— Послушай, мы встретимся с тобой завтра, в это же время; ты найдешь меня на этой же улице, и мы посмотрим, что можно будет сделать.

— Нет, — твердо ответила Милетта, — я не испытываю к тебе доверия, Пьер: если бы у тебя действительно было отцовское сердце, разве стал бы ты откладывать на завтра то, что можешь сделать для сына сегодня, когда он страдает, когда он окропляет своими слезами солому, на которую его бросили. Нет, нет, я тебя не оставлю.

Милетта протянула руку, чтобы схватить Пьера Мана за блузу; но он, пригнувшись, проскользнул у нее под рукой и в один прыжок пересек улицу.

— Тогда следуй за мной! — крикнул он.

Каким бы быстрым и неожиданным ни было бегство бандита, Милетта не отказалась от попытки догнать его: она пересекла улицу с той же решительностью, какую проявил он; материнская ярость придала ей сверхъестественную силу, и она бежала за ним на расстоянии нескольких шагов.

На бегу она громко знала на помощь.

Пьер Мана сделал крутой поворот.

— А, попался, — закричала Милетта, хватаясь за край его одежды, — не думай ускользнуть от меня, я тебя больше не оставлю, я неотступно буду следовать за тобой как твоя тень!

И, заметив, что негодяй поднял на нее руку, она смело продолжала, подставляя ему свою грудь:

— Ну, ударь меня! Я тебя больше не боюсь; убей меня, если хочешь! Господь не захочет, чтобы невиновный погиб вместо преступника, и из моего трепещущего и безжизненного тела поднимется голос и будет повторять так, как я тебе повторяю: «Это Пьер Мана, каторжник, вор и убийца; это не мой сын, а Пьер Мана ограбил и убил господина Риуфа!»

Положение Пьера Мана становилось критическим.

Он стоял как раз напротив одного из самых мрачных и мерзких домов, находившихся на одной из отвратительных узких улочек, которые являются позором старого Марселя, в одной из тех клоак под открытым небом, где посреди самых мерзких отбросов кишит и быстро размножается пятая часть населения фокейского города, страшных логовищ, перед которыми прохожий с ужасом отступает, спрашивая самого себя, несмотря на живое подтверждение, какое он видит собственными глазами: как только люди соглашаются прозябать в подобных трущобах?

Эти средоточия заразных нечистот в то же время являются сборищем всех человеческих пороков; они служат сценой для оргий, устраиваемых матросами; для них привычны пьяные вопли, стук раздаваемых ударов, хрипы раненых; вот почему, несмотря на крики бедной Милетты, ни одно из окон не отворилось и ни один из обитателей этих кварталов не появился на пороге.

Но полиция очень бдительно следит за порядком в этих кварталах и может совершить обход в любую минуту.

Пьер Мана понял, что ему для собственного спасения требовалось немедленно прекратить эту сцену: его огромная рука, опустившись, прикрыла нижнюю часть лица его жены и зажала ей рот.

Милетта вцепилась зубами в эту руку и с неистовой яростью укусила ее.

Но, несмотря на нестерпимую боль, Пьер Мана не отдернул свою руку; свободной рукой он так сильно сдавил горло матери Мариуса, что незамедлительно последовало охватившее ее удушье.

Тогда, продолжая зажимать ей горло своим окровавленным кляпом, он приподнял Милетту другой, освободившейся рукой и с этим грузом углубился в темный и зловонный узкий проход одного из домов, о которых мы только что говорили.

Таким образом он пришел во двор, такой сумрачный и узкий, что напоминал колодец. Добравшись сюда, до прибежища, где ему, вне всякого сомнения, нечего было опасаться, и не беспокоясь о шуме, который он собирался поднять, каторжник бросил свою жену через наполовину разбитую оконную раму, расположенную на уровне мостовой.

Все, что осталось от оконного стекла, сразу же разлетелось вдребезги, и бездыханное тело Милетты, проломив несколько сгнивших деревянных досок, упало в нечто вроде подвала, который, учитывая его расположение ниже уровня земли, в Марселе вполне мог считаться погребом.

Пьер Мана исчез на несколько минут; вернувшись обратно, он принес фонарь и ключ.

Отперев дверь в подвал и спустившись туда по ступенькам, он открыл замок и задвижки двери, находившейся в углу подвала, и, схватив тело Милетты за плечи, потащил его к углублению, скрывавшемуся за этой дверью.

Милетта так и не сделала ни одного движения; Пьер Мана приложил свою руку к груди женщины и почувствовал, что сердце ее все еще продолжало биться.

— Эх, черт побери! — воскликнул он. — Я так и знал, что еще не забыл, как надо правильно выполнять такое упражнение; я только хотел привести его в исполнение в два приема и был совершенно уверен, что не довел дело до конца. Черт! Не убивают же свою жену, когда находят ее после двадцати лет разлуки: посмотрим, старательно ли в течение этих двадцати лет она блюла интересы семьи?

Он поставил фонарь рядом с головой Милетты и принялся выворачивать карманы бедной женщины с ловкостью, свидетельствующей о его долгом опыте.

Он нашел в них ключи и несколько монет. Презрительно бросив ключи на землю, он положил деньги к себе в карман, тщательно закрыл на замок и засов дверь клетушки, где осталась его жертва, а затем запер дверь подвала; в довершение он из предосторожности поставил перед разбитым окном несколько бочек и ушел оттуда прочь, чтобы провести остаток ночи в одном из притонов Марселя.

XIX. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ПЬЕР МАНА, КАЖЕТСЯ, РЕШАЕТСЯ ПРИНЕСТИ В ЖЕРТВУ СВОИМ ОТЦОВСКИМ ЧУВСТВАМ ЛЮБОВЬ К РОДНОЙ ЗЕМЛЕ

Мы с вами не последуем за Пьером Мана в кабаки, куда он, как мы видели, направился. Наше авторское перо редко, разве что в каких-нибудь чрезвычайных обстоятельствах, прибегало к описаниям подобного рода заведений, и лишь с чувством глубочайшего отвращения мы выводим из тьмы, которая воспринимается как их естественное убежище, кое-кого из тех опустившихся существ, что затеяли преступную или враждебную борьбу против общества. Как можно видеть, нас принуждали к этому лишь потребности нашего повествования. Однако, рискуя утратить привлекательность живописности и преимущества колорита, мы не будем употреблять во зло опрометчивое любопытство читателя, рисуя далее картины нравов современных бродяг; мы не будем пачкать анатомический стол, на котором мы пытаемся показать те или иные тайны человеческой души, соприкосновением его с гнусной грязью, в какой коснеют подонки общества.

Итак, покинем Пьера Мана и вернемся к Милетте.

Пьер Мана не ошибся: она действительно не была мертвой, но прошло довольно много времени, прежде чем она пришла в себя.

Когда наконец бедная женщина вновь открыла глаза, она обнаружила, что находится в непроглядной тьме.

Сделав естественное в ее положении движение, она поднялась на ноги и уткнулась головой в сводчатый потолок.

Первая ее мысль была вовсе не о том, что она сама заживо погребена в своего рода склепе: первая ее мысль была о Мариусе, находящемся в тюрьме.

Быть может, пробил час, когда вход в тюрьму был открыт для нее; быть может, именно в этот час ее приглашали туда, а она не могла воспользоваться этим.

Несмотря на окружавший ее мрак, Милетта по наитию нашла дверь; она попыталась расшатать ее массивные доски, сильно ушибла руки и ноги о дерево, сорвала ногти на пальцах рук и при этом в полном отчаянии выкрикивала имя своего сына.

Однако Пьер Мана не напрасно рассчитывал на надежность и укромность подвала, отвечавшего перед каторжником за ту, одно слово которой могло его погубить.

Дверь стойко выдерживала неистовый натиск на нее Милетты, и отчаянные крики бедной женщины растворялись в мертвой тишине, царившей вокруг.

И тогда ее охватил один из тех приступов ярости, что близок к безумию. Она покатилась по земле, стала рвать на себе волосы, бить себя в грудь кулаками и ударяться головой о стену. Несчастная то громко произносила имя Мари-уса, призывая Небо в свидетели, что вовсе не по своей вине она не рядом с ним в эту минуту, то жалобно умоляла палача и заклинала его вернуть ей сына.

В конце концов, изнуренная, разбитая и подавленная горем, она осталась простертой на земле, и ее бесконечное отчаяние прорывалось лишь в глухих рыданиях, перераставших в мучительную икоту.

Милетта дошла до полного упадка сил, как вдруг проделанное в верхней части двери окошечко, не замеченное ею, распахнулось. Глаза ее, уже привыкшие к темноте, различили незнакомое лицо, прижавшееся к железной решетке, которая ограждала окошечко с внутренней стороны.

— Послушай, ты не собираешься, наконец, заткнуться, мерзавка? — грубо спросил незнакомец. — Ну и легкие у тебя! Почище, чем кузнечные меха. Ты так и будешь кричать с утра до вечера не переставая?!

— О сударь! — воскликнула Милетта, умоляюще складывая руки.

— Ну же, чего ты хочешь? Говори!

— Я хочу увидеть Мариуса, ради Бога, позвольте мне увидеть Мариуса!

— Вот негодяй, которому повезло, что его так хотят увидеть! Но, поскольку я не подряжался делать так, чтобы ты увидела Мариуса, то могу призвать тебя лишь к одному — замолчать, или в противном случае, когда твой друг придет, чтобы принести тебе паек, я настоятельно попрошу его преподать тебе урок, показав, как здесь успокаивают непослушных деток.

После этого окошечко захлопнулось. Появление незнакомца и его зловещие слова заставили бедную женщину несколько приутихнуть, но не напугали ее. Напротив, услышав его угрозу, она обрела уверенность, что положение вовсе не было таким, как ей можно было опасаться всего за минуту до этого: она не была навсегда отрезана от мира живых и еще могла снова встретиться с тем, ради кого она готова была отдать собственную жизнь. К тому же, тот, кого незнакомец назвал ее другом, не мог быть не кем иным, как Пьером Мана; значит, она еще увидит его и он принесет ей еду, — ясно, что он не хотел ее смерти.

А если и сердце у него осталась еще капля жалости к своей несчастной жене, ей, возможно, удастся разжалобить его. После того как в голову ей пришли такие соображения, на что она не была способна уже несколько часов, у нее внезапно появился рой мыслей. Сначала она подумала о побеге; она попыталась ясно представить себе место своего пребывания, для чего исследовала его вдоль и поперек, заменяя свое зрительное восприятие осязанием.

Это действительно был подвал, составлявший в длину около дюжины футов, а в ширину — около шести или восьми и не имевший ни окошка, через которое пробивался бы дневной свет, ни какого-либо другого отверстия для воздуха, кроме упомянутого нами окошечка в двери. Руки узницы, ощупывавшие все окружавшие ее поверхности, не ощущали ничего, кроме липких от влажности стен, что в достаточной степени указывало на расположение подвала ниже уровня земли.

Кроме того, размеры камней, из которых была сложена стена, были так велики, что, с учетом еще и их толщины, не было никакой вероятности того, что, даже если ей удастся освободить от цемента один из этих камней, у нее хватит сил вынуть его из кладки.

Тогда она села на пол, глубоко расстроенная и обескураженная; у нее оставался лишь один шанс — нет, не выжить, что значила для нее жизнь! — вновь увидеть своего сына, и этот шанс полностью зависел от Пьера Мана: именно он держал в своих руках судьбу Мариуса. И тогда мало-помалу, несмотря на добродетельные начала Милет-ты, все предстало перед ней в новом свете. Каторга, перспективу которой для Мариуса нарисовал Пьер Мана, казалась ей уже менее страшной с того мгновения, как она сделает из Мариуса невинного мученика; по крайней мере, каторга была еще жизнью: на каторге она смогла бы его снова увидеть; красная роба каторжника, прикрывающая это преданное сердце, которое пожертвовало собой ради своего отца, представлялась ей теперь менее безобразной и отталкивающей. Она упрекала себя в том, что перепутала отца с сыном, предложив первому проявить беззаветную преданность, к чему была способна только душа второго, и постепенно ошибки, совершенные ею в течение вечера, одна за другой зримо предстали перед ней.

Милетта решила сделать все возможное, чтобы растрогать бандита, вместо того чтобы угрожать ему, как она это делала; несчастная мать принялась заранее думать о том, что она скажет ему, как только увидит его вновь. Она старательно исследовала нее уголки и тайники своего сердца с целью найти там хоть что-то, способное смягчить эту очерствевшую душу; но слова, произносимые ею про себя совсем тихо, не могли передать громкий вопль материнской души, вырвавшийся из ее уст и готовый вырываться оттуда снова. Вопль этот звучал где-то внутри ее и не мог достичь ее рта, и она приходила в отчаяние от этой несостоятельности человеческой речи. Она восклицала: «Это не так, это не то!» — и снова возвращалась к той же теме, пытаясь придать ей новую форму.

Но вот в подвале раздались тяжелые шаги, и вся кровь Милетты отлила от ее сердца, у нее перехватило дыхание, — осужденный на казнь, который слышит приближающиеся к нему шаги палача, не испытывает больше беспокойства, чем его испытывала эта бедная женщина в ту минуту.

Со своей стороны, Пьер Мана — ведь это был именно он — показался бы ей, если б только она могла его видеть, встревоженным и озабоченным. На самом деле, и тревога, и озабоченность его были вполне оправданы. Хозяин разбойничьего притона, в котором квартировал Пьер Мана и к которому относился и подвал, где он поместил свою жертву, недвусмысленно заявил ему, что он не желает ее держать у себя более ни дня: незаконное лишение кого-либо свободы предусматривалось в Уголовном кодексе как преступление. Хозяин добавил, что с тем большим основанием он не желает, чтобы в его доме было совершено преступление. Пьеру Мана оставалось только сожалеть, что он не задушил тогда до конца свою жертву, проявив таким образом то, что наедине с самим собой он характеризовал как слабоволие.

Так что он вошел в подвал весьма задумчивый, тщательно запер дверь, поставил в угол кувшин с водой, положил там же кусок черного хлеба, который он имел на всякий случай и, чтобы продемонстрировать свои добрые намерения, захватил с собой, и встал, прислонившись к стене.

— Итак, — сказал он, — ты наконец решила помолчать, не так ли? Само собой разумеется, ты правильно сделала, черт побери!

Бедная женщина подползла к тому месту, откуда раздавался этот голос, и обняла колени своего мужа.

— Пьер, — сказала она ему с оттенком мягкого упрека в голосе и так, словно успела забыть характер того, к кому она обращалась, — Пьер, ты так грубо обошелся со мной этой ночью, и почему же? Да потому, что я больше, своей жизни люблю бедного ребенка, которого я имею от тебя.

— Но, черт побери, я упрекаю тебя коксе не за то, что ты любишь его больше своей жизни, нет, а за то, что ты любишь его больше моей жизни, — с ухмылкой ответил Пьер Мана, впрочем явно восхищенный такой переменой, происшедшей с несчастной женщиной, — переменой, которая давала ему возможность немедленно выполнить приказания хозяина этого жуткого жилья.

— Я не стану больше требовать, чтобы ты пожертвовал своей жизнью ради сына, Пьер, ведь только мать помышляет о таком. Я тогда была как помешанная, ты же видел; этот арест, тюрьма, куда посадили Мариуса, — все это так подействовало на меня, что я просто потеряла голову. И я думала, что ты будешь счастлив спасти своего ребенка ценой собственной жизни, как сделала бы я на твоем месте. Не надо на меня за это сердиться, я забыла, что мать любит дитя на свой лад, а отец — на свой; но и ты, Пьер, в свою очередь пообещай мне сделать для меня одно: пообещай, что ты не похоронишь меня в этом подвале и что я выйду отсюда живой и невредимой.

— Ах, так ты боишься за себя, как мне кажется, а совсем недавно прикидывалась такой храброй!

— О да, я боюсь, но не за себя, клянусь тебе в этом; я боюсь за него, моего бедного мальчика. Ты только подумай, Пьер, умри я, и у него не останется никого в целом свете, чтобы утешить его, разделить с ним его горе, помочь ему нести груз его оков. О, я умоляю тебя, Пьер, не лишай нашего ребенка нежности родной матери — он так в ней нуждается сейчас. Позволь мне вернуться к нему.

— Позволить тебе выйти, чтобы ты меня выдала, а потом, как только они задержат Пьера Мана, на которого тебе не следовало бы сердиться, раз он тебя освободил, ты будешь смеяться над ним вместе с мальцом? Полно же, ты принимаешь меня за кого-то другого, моя славная!

— Крестом нашего Спасителя, головой нашего ребенка я клянусь не выдавать тебя, Пьер, и даю тебе в том священную клятву.

— Да уж, ты их прекрасно держишь, эти свои клятвы, — нагло возразил бандит, — я свидетель данных тобою супружеских клятв.

Милетта нагнула голову и ничего не ответила.

— Нет уж, ты покинешь меня не раньше, чем будешь по ту сторону границы. По существу говоря, чрезвычайно глупо иметь законную супругу и перестать этим пользоваться. Закон требует, чтобы ты следовала за мной, моя красотка, и надо подчиняться закону. Мне очень не хотелось бы показаться слишком строгим судьей в отношении прошлого, но что касается будущего, то это другое дело.

Затем, указывая пальцем на стены темницы, он добавил:

— Вот тебя и вернули в супружеский дом, и я желаю, чтобы ты здесь оставалась.

— А Мариус? Как же Мариус? — воскликнула бедная мать. — Тогда я больше не увижу Мариуса! О Пьер, сжалься надо мной; вспомни, что когда-то ты любил меня, что ты лежал у моих ног, чтобы я воспротивилась воле моих родителей, желавших выдать меня за другого, и я дала согласие, бросившись и твои объятия. Ну, ради памяти об этом дне, Пьер, не отталкивай меня, не разлучай меня с моим сыном.

— Послушай, — сказал бандит, явно начавший намечать какой-то план, — я не намного злее кого-либо другого; парень — храбрый малый, и, если только это не будет стоить мне моей шкуры, я расположен кое-что сделать для него.

— О мой Бог! — промолвила Милетта, задыхаясь от забрезжившей перед ней надежды.

— Да, — добавил он, притворившись, что размышляет, — я все решил: я не стану сам его спасать, но позволю тебе спасти его.

— И что требуется для этого сделать?

— Видишь ли, не сегодня и даже не завтра малец предстанет перед судьями и ему будет вынесен приговор; правосудие не очень-то спешит, таким образом, у меня есть время дать тягу и оказаться на другом берегу Вара. А как только я окажусь на другом берегу Вара, куда ты будешь так любезна сопровождать меня, я скажу тебе: «Вот теперь, Милетта, ты можешь делать и говорить что хочешь; Пьеру Мана наплевать на все, он говорит прощай своей неблагодарной родине и никогда больше туда не вернется».

— О Пьер, не говоря ни слова, я буду сопровождать тебя туда, куда ты только захочешь; я даже буду защищать тебя в случае надобности. Какая же я глупая, что раньше не поняла, — ведь есть такой способ!

— Разумеется, он есть, но…

— В чем дело?

— … но родину не покидают вот так, без единого су в кармане, и Пьер Мана далеко не ребенок, чтобы такому учиться. Ну-ка, подумай хорошенько, какую сумму ты сможешь изыскать в пользу несчастного и гонимого супруга? Кстати, малец кое-что обещал сделать для меня, но его взяли до того, как он успел выполнить свое благое намерение.

Затем, с видом волка, сделавшегося пастухом, он произнес, садясь рядом с ней:

— Ты подумай, моя сланная, подумай как следует.

— Но у меня ничего нет, совершенно ничего, — ответила она.

— Ничего?

— Ни гроша.

— А как ты думаешь, сколько малец собирался мне дать?

— Да все, что у него было, я уверена в этом.

— А какой суммы могло достичь то, что у него было?

— Возможно, шести или семи сотен франков.

— Это не так уж много, — заметил Пьер Мана, — но в конце концов…

И, помолчав минуту, он спросил:

— А где лежат эти его шесть или семь сотен франков?

— Они находятся в его комнате, в доме господина Кумба.

— Ну что ж, ты дашь мне эти деньги, и с ними я дам тягу. Что до остального, — продолжал Пьер Мана, — имея ремесло, ни в чем не испытываешь стеснения.

— Но эти деньги, — прошептала Милетта, — не мои, Пьер.

— Неужто, спасая своего ребенка, ты еще будешь колебаться, можно ли тебе распоряжаться его деньгами и теми деньгами, что он собирался мне дать?

— Ну что ж, — сказала Милетта, — действительно, ты прав, я пойду поищу эти деньги и вручу их тебе.

— Женщина, тебе известно, что я тебе сказал.

— А что ты мне сказал, Пьер? Ведь ты говорил немало.

— Я сказал тебе, что мы не расстанемся друг с другом до тех пор, пока я не окажусь на другом берегу Вара.

— Если мы не будем расставаться, то как же тогда ты хочешь, чтобы я отправилась искать эти деньги в комнате Мариуса?

— Мы пойдем туда вместе.

— Вместе?

— Ну, решай: или одно, или другое, — сказал Пьер Мана, возвращаясь к своему обычному грубому тону.

— И когда мы пойдем туда?

— Сегодня же вечером, не позже, и прямо отсюда; будь умницей — выпьем нашу воду, съедим наш хлеб и не будем шуметь.

И Пьер Мана встал, ловко и бесшумно положив в свой карман два или три ключа, со вчерашнего вечера лежавшие на одном и том же месте, на земле, — ключи, о которых Милетта даже и не вспомнила, но он, будучи весьма осмотрительным человеком, не забыл. После этого он вышел из подпала, на прощание еще раз посоветовав узнице быть благоразумной.

Во дворе он встретил хозяина притона.

— Ну, — спросил у него тот, — и когда будет переезд?

— Сегодня вечером, папаша Вели!

— Сегодня вечером — это слишком поздно.

— Прояви немного терпения.

— Нет уж, слишком много проявил я терпения по отношению к тебе, а ты, лодырь, лентяйничаешь с утра до вечера, ничего не платишь за жилье и теперь еще обременяешь меня какой-то дрянью, от которой одной гораздо больше шума, чем от всего остального заведения. Ну же, немедленно убирайтесь отсюда, ты и твоя шлюха!

— Да не спешите вы так: я тут голыша кормлю note 11, а вы беспокоите меня именно в то время, когда я размышляю!

— А ты мне тут не небылицы плетешь?

— Вовсе нет, именно для того чтобы довести дело до благополучного конца, я помирился со своей супругой, с которой мы вот уже двадцать лет живем врозь. В данную минуту она как раз составляет завещание в мою пользу.

Услышав такое объяснение, кажущееся правдоподобным, папаша Вели, по-видимому, смягчился и, поскольку уже рассвело, отправился по своим делам, которых у него было не мало.

XX. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОСПОДИН КУМБ СОВЕРШАЕТ САМЫЙ ОТЛИЧНЫЙ ВЫСТРЕЛ, КАКОЙ КОГДА-ЛИБО ПРОИЗВОДИЛ ЛЮБИТЕЛЬ ОХОТЫ

Когда дело касалось денег, Пьер Мана проявлял образцовую пунктуальность. Двенадцать часов спустя после разговора, изложенного нами выше, то есть в девять часов пополудни, в безлунный вечер, он во второй раз за этот день открыл дверь подвала, куда была заключена Милетта.

Она уже стояла и ждала его. Совесть ее была совершенно спокойна; она поняла, что никто, даже Бог не упрекнет ее за желание спасти своего сына за счет его собственных денег.

— Ну, что ты решила? — мрачно спросил Пьер Мана.

— Хорошо, — ответила Милетта, — я готова следовать за тобой и выполнить то, что ты требуешь от меня.

Пьер Мана удивленно посмотрел на нее: он полагал, что ему еще предстояло сломить ее последнее сопротивление. Неужели Милетта за его почти невинным требованием не разгадала подлинного замысла, отнюдь не содержащего в себе ничего невинного? Будучи не в состоянии поверить в простодушие, бандит охотно верил в скрытность.

Слова Милетты, таким образом, вызвали у него глубокое недоверие.

— Ах-ах, — сказал он, — кажется, флюгер повернулся в другую сторону?

— Вовсе нет, — просто ответила Милетта, — разве я тебе не говорила, что готова выполнить все, что ты от меня требуешь?

— Тогда пошли! — грубо прервал ее Пьер Мана.

Бедная женщина бегом выбежала из подвала. При виде порыва, с каким она бросилась бежать из своей тюрьмы, можно было понять, сколь сильны в ней были воспоминания об опасностях, какие ей там угрожали. Пьер Мана резко остановил ее, схватив за платье. Толчок был таким сильным и неожиданным, что Милетта упала на колени.

— О, не так быстро, не так быстро, — сказал он, — по правде сказать, такая поспешность не предвещает ничего хорошего: это заставляет меня думать, что ты так торопишься попасть на улицу, чтобы закричать «Караул!», привлечь внимание четырех солдат и капрала, которые избавят тебя от твоего дорогого супруга. Послушай, я, конечно, не знаю, но ты вызываешь у меня желание обойтись без твоего общества, каким бы приятным оно ни было.

— Я клянусь тебе, Пьер!.. — поспешно вымолвила бедная женщина.

— Не клянись, — прервал ее Пьер Мана, — вот кто мне ответит за тебя лучше, чем все твои клятвы.

И Милетта почувствовала холодное прикосновение острого кинжала, который презренный негодяй приставил к ее груди.

— Видишь ли, — сказал Пьер Мана, — что касается меня, то я не предаю, но тебе надо знать, что я и не позволяю это делать. Когда мы выйдем на улицу, издай один крик, произнеси одно слово, сделай один жест, которые меня не устроят, и тогда мой Убивец в ту же секунду выполнит свою работу. Об этом стоит подумать, не так ли? Так подумай же, советую тебе, и чтобы еще лучше доказать тебе, насколько я дорожу тем, что ты следуешь моим советам, я сейчас приму небольшую предосторожность — она не позволит тебе поддаться искушениям, каким ты, будучи женщиной, возможно, не сумеешь противостоять.

Пьер Мана потушил фонарь и положил его к себе в карман; затем он наложил тугую повязку на глаза своей жены, позаботившись подтянуть завязки чепчика таким образом, чтобы скрыть верхнюю часть ее лица; потом он схватил ее руку, зажал у себя под мышкой и крепко прижал к груди. И наконец, для большей уверенности, он сжал пальцы Милетты в своей руке.

— Теперь, — сказал он ей, — не бойся опереться на свою естественную и законную опору, моя дорогая подруга. Ах, черт побери! Я уверен, что издалека в ночных сумерках нас примут за жениха и невесту, без памяти влюбленных друг в друга.

Болтая так на ходу, Пьер Мана пошел вперед, и Милетта, почувствовав порыв свежего уличного воздуха, ударивший ей в лицо, поняла, что они вышли из прохода.

Она с облегчением вздохнула.

— Так-так, — сказал Пьер Мана, от чьего внимания ничто не ускользало, — вот и дыхание к нам возвращается; впрочем, оно нам понадобится, ведь нам надо сделать большой конец.

Так они продвигались вперед, и, хотя повязка на глазах бедной женщины не давала ей что-либо увидеть вокруг, она, тем не менее, поняла, что ее муж прибег к невероятным предосторожностям, чтобы пройти через город. Он ни за что не ступал на новую улицу, прежде чем обследовать ее внимательным взглядом, и остановки в пути были частыми; не раз бандит делал крутой поворот, возвращаясь назад, словно на дороге возникала какая-то непредвиденная опасность. Милетта же, начавшая тревожиться, не намерен ли Пьер Мана избавиться от нее, казалось, стала жертвой раздиравших ее мучительных опасений: как только он останавливался, она настораживалась и прислушивалась с тем глубоким беспокойством, с каким воин-индеец в своих лесах вслушивается в шаги приближающегося врага; но, то ли Пьер Мана лавировал с необычайной ловкостью, то ли в этот поздний час на улицах редко встречались прохожие, она напрасно прислушивалась: слышны были лишь звуки ее собственных шагов и шагов ее вожатого, гулко отдававшихся на плитах мостовой.

Вскоре они стали взбираться на крутой откос, на котором у них под ногами перекатывалась галька, в то время как глухой и монотонный шум морских ноли, бившихся о скалы, начал пробуждать внимание Милетты и указывать ей направление пути, которым она следовала: она возвращалась в Монредон.

Так они и продолжали идти. Внезапно, в ту минуту, когда свежий ветер с моря и шелест волн подсказали ей, что они достигли побережья, она почувствовала, как муж поднял ее на руки, вошел в воду, строго приказав ей не дотрагиваться до повязки на глазах, и сделал несколько шагов вперед, несмотря на сопротивление волн; уцепившись за лодку, тихо покачивавшуюся на швартове, он положил туда свою ношу, влез сам и расположился рядом с ней, затем перерезал канат и, взявшись за весла, отправился в открытое море. И только тогда он позволил Милетте приподнять платок, которым были завязаны ее глаза. Воспользовавшись этим разрешением, Милетта огляделась вокруг: она и Пьер Мана были совсем одни в лодке, затерянные среди бескрайнего моря в беспредельной тьме. Каторжник хранил молчание и с нетерпением налегал на весла. Милетта поняла, что он спешил удалиться от берега, который, впрочем, был от них уже слишком далеко, чтобы звук человеческого голоса мог перекрыть шум волн и достичь побережья; со стороны открытого моря она не заметила ничего, кроме огней маяка Планье, гигантской звездой то вспыхивавшего, то гаснувшего на черном занавесе — небе, слившемся с горизонтом.

Несколько мгновений спустя Пьер Мана убрал весла, расчехлил рей, вокруг которого был намотан парус, и распустил полотнище по ветру; однако тот дул с юго-востока, и такое его направление никак не ускоряло их ход. И, только меняя галсы, лодка могла подойти к Монредону, на, который каторжник взял курс. Добрых два часа он потратил таким образом на лавирование и, лишь когда лодка поравнялась с Прадо, свернул парус и вновь налег на весла.

Вдали уже показались пики Маршья-Вер. По мере приближения лодки к берегу Милетта, как если бы она догадывалась, что они движутся к неизвестности, ощутила учащенное биение своего сердца; временами удары его были столь частыми и сильными, что казалось, будто оно вот-вот вырвется из груди. Вплоть до этого времени Пьер Мана сохранял молчание, но при виде цели, на которой сосредоточивались его преступные мысли, он вновь обрел свою обычную насмешливую словоохотливость.

— Черт побери! — воскликнул он. — Ты не можешь не сказать, Милетта, что у тебя лучший во всем Провансе муж. Посмотри-ка, я не только привел тебя за город, но еще и ставлю пол угрозу спои дела и теряю час в пути, чтобы доставить тебе удовольствие морской прогулкой. И теперь, — добавил он, высаживаясь на берег, — ты отлично понимаешь, я надеюсь, что такая обходительность должна быть вознаграждена.

— Пьер, — ответила Милетта, — если только после всего, что ты потребуешь от меня, наступит освобождение нашего бедного сына, и сделаю все, что тебе будет приятно.

— Ну что ж, в добрый час, коли так сказано.

И взяв жену за руку, Пьер Мана направился к деревенскому домику, черные очертания которого выделялись во мраке даже на фоне темной ночи.

Подойдя к домику, Милетта, словно к ней только сейчас вернулась память, стала проворно рыться у себя в кармане и, наконец, издала удивленный возглас.

— В чем дело? — спросил Пьер Мана.

— Дело в том, что я потеряла ключи от дома.

— К счастью, именно я их нашел, — сказал бандит, позвякивая небольшой связкой ключей, собранных им на одну веревочку.

И с первой же попытки Пьер Мана с ловкостью, наглядно доказывавшей его опытность в делах подобного рода, без труда подобрал ключ к двери, выходившей в сад.

Она отворилась, слегка поскрипывая (г-н Кумб был слишком бережливым, чтобы использовать оливковое масло для смазывания дверных петель).

— Теперь, — сказала Милетта, дотронувшись до руки Пьера Мана, — позволь мне войти сюда одной.

— Как это одной?

— Да, я принесу тебе то, что пообещала.

— Ах, черт возьми! Хорошенькое дело! Наручники, вот что ты мне принесешь, да? И потом, по пути сюда множество разных мыслей пришло мне в голову: как говорится, ночь — хорошая советчица.

Бедная женщина затрепетала от страха.

— И какие же мысли пришли тебе на ум? — спросила она. — Я полагала, что между нами все решено.

— Сколько уже лет ты живешь вместе с господином Кумбом?

— Примерно лет восемнадцать-девятнадцать, — ответила Милетта, потупив взор.

— Тогда у тебя должна быть славная кубышка.

— То есть, как это — кубышка?

— Вот так, я тебя знаю, ты женщина бережливая, и за твою работу, каким бы скрягой ни был этот старый мерзавец, он должен был платить тебе, самое малое, около двух сотен франков к год; и если считать по двести франком в год, то вместе с процентами это составит около десяти или двенадцати тысяч франков — ясно? Итак, поскольку я являюсь главой общего имущества супругов, именно мне принадлежит право распоряжаться этими деньгами. Так где эти десять или двенадцать тысяч франков?

— Но, несчастный ты человек, — ответила Милетта, — я никогда и не думала что-либо просить у господина Кумба, так же как и он никогда не думал о том, чтобы давать мне что-нибудь. Я старательно блюла интересы дома, он одевал и кормил меня; он одевал и кормил Мариуса. Кроме того, он взял на себя расходы по его образованию.

— Что ж, я понимаю так, что тебе и господину Кумбу нужно провести между собой расчеты. Отлично, проводи меня в его комнату, мы проведем расчеты, и, как только это будет сделано, я ему дам расписку, погашающую обязательства, чтобы после меня никто ничего у него не требовал.

— Что ты такое говоришь, несчастный человек?

— Я говорю только о том, чтобы ты проводила меня прямо в спальню старого скряги, причем не мешкая, и, как только мы там окажемся, сказала мне, где негодяй прячет наши деньги.

— Наши деньги?

— Ну да, наши деньги; поскольку он тебе не платил жалованья за работу, поскольку ты блюла его интересы и поскольку благодаря тебе он увеличил капитал, половина всех сбережений, накопленных за годы вашей совместной жизни, принадлежит тебе. Я обещаю тебе взять ровно половину, точно нашу долю. Итак, никаких угрызений совести — и вперед.

— Никогда! Никогда! — воскликнула Милетта.

Но, произнеся во второй раз это слово, она вскрикнула от боли, почувствовав как острие ножа бандита вонзилось ей в плечо.

— Пьер! Пьер! — вскричала она. — Я сделаю все, что ты требуешь, но поклянись мне, что ни один волосок не упадет с головы того, кого ты хочешь ограбить.

— Будь спокойна, я слишком хорошо понимаю, чем мы с тобой обязаны ему за заботу, проявленную к тебе на протяжении двадцати лет, а также за те небольшие средства, что он приберег нам с тобой на старость. И не будем терять время: как говорят американцы, время — это деньги.

— Бог мой! Бог мой! Ты же дал мне надежду, что покинешь Францию, как только кошелек Мариуса окажется у тебя в руках.

— Чего ты хочешь? Аппетит приходит но время еды, а потом я старею и, в особенности за границей, не буду раздосадован возможностью пожить немного на свою ренту. Кстати, кроме Мариуса, у меня нет другою законного наследника, полому когда-нибудь все это достанется ему. Бедный малец! Так что на самом деле мы сейчас с тобой собираемся поработать на него. Вот почему я так спешу приняться за дело. Идем, веди меня, бездельница! (И он снова вонзил ей острие ножа в плечо.) Милетта тяжело вздохнула, первой пошла вперед и, остановившись перед дверью, пробормотала:

— Здесь.

Приложив ухо к двери, бандит прислушался; несмотря на разделявшую их дверь, явственно доносилось шумное дыхание г-на Кумба, указывавшее, что храпящий спал глубоким сном.

Пьер Мана нащупал рукой замок; ключ был в замочной скважине: хотя дверь дома была закрыта, г-н Кумб для безопасности запирался у себя в комнате.

Бандит осторожно отодвинул язычок замка; замок издал легкий скрип, как это было, когда они открывали дверь в дом, но его заглушил храп спящего г-на Кумба.

Пьер Мана быстро вошел, втащив за собой Милетту, которая была ни жива ни мертва, и закрыл за собой дверь.

Приняв эту меру предосторожности, он пробормотал, словно был у себя дома:

— Ну, теперь зажжем свечу, при свете работается лучше. Милетта шептала про себя молитву; от страха она почти лишилась чувств.

Ярко вспыхнула спичка, ее пламя зажгло фитиль, и тусклый свет горящего скверного сала разлился по комнате.

При этом свете, каким бы слабым он ни был, можно было разглядеть г-на Кумба, спящего в своей постели сном праведника.

Пьер Мана подошел к нему и пальцем тронул его за плечо.

Господин Кумб пробудился.

Ничто не способно описать удивление, более того — ужас бывшего грузчика, когда, открыв глаза, он увидел зловещее лицо бандита.

Он хотел закричать, но Пьер Мана приставил нож к его горлу.

— Не надо шума, прошу вас, мой добрый господин, — сказал каторжник. — Ведь лучшая работа всегда делается молча, и потом, вы видите в моей руке то, чем я могу заткнуть вам рот, если только вы откроете его слишком широко и, главное, заговорите слишком громко.

Господин Кумб растерянно поводил глазами вокруг себя. Он увидел Милетту: в сильном волнении он до сих пор не успел заметить ее.

— Милетта! Милетта! — воскликнул он. — Что это за человек?

— Так вы меня не узнаете? — спросил Пьер Мана. — Что ж, это забавно, а я узнал вас сразу же и нахожу вас таким же безобразным, каким видел в последний раз. Такова счастливая способность мерзких лиц — не меняться на протяжении жизни, и у вас было все, чтобы остаться таким, каким вы были прежде; но я, за кого эта дама вышла замуж по любви, потому что я был красивым парнем, не мог воспользоваться такой счастливой привилегией, и потому вы и не узнаете меня; Милетта, назови, наконец, мое имя господину Кумбу.

— Пьер Мана! — воскликнул тот, собравшись с мыслями и воскрешая воспоминание о той страшной ночи, когда бандит хотел повесить свою жену.

— Да, вот именно, Пьер Мана, мой добрый господин, пришедший к вам вместе со своей супругой, чтобы свести с вами кое-какие счеты, слишком долго остававшиеся несведенными.

— О Милетта, Милетта! — вскричал г-н Кумб, в растерянности не замечавший, как бедная женщина глазами указывала ему на находившееся у него под рукой ружье, ствол которого отбрасывал блик света в один из углов комнаты.

— Мой дорогой господин, речь идет не о Милетте, — продолжил Пьер Мана. — Черт побери! В вашем возрасте стыдно не знать, что именно муж защищает интересы общего имущества супругов. Так что обращайтесь не к моей жене, а ко мне.

— В таком случае, чего вы желаете? — запинаясь, спросил г-н Кумб.

— Черт возьми! Чего я желаю? Денег! — нагло заявил каторжник. — Тех, что вам будет угодно отдать моей жене, чтобы оплатить те добрые услуги, какие она оказывала вам на протяжении девятнадцати лет.

Цвет лица г-на Кумба из мертвенно-бледного превратился в зеленоватый.

— Но у меня нет денег, — сказал он.

— При вас, я полагаю, их действительно нет, если только ваша кубышка не припрятана в соломенном тюфяке, и тогда денежки лежат под вами. Я уверен, что, поискав как следует там и сям, вы найдете несколько банковских билетов в тысячу франков, которые валяются без дела в каком-нибудь углу вашей комнаты.

— Так, значит, вы хотите меня обокрасть? — спросил г-н Кумб с таким изумлением, какое выглядело бы комичным, не будь положение столь серьезным.

— Эх, черт побери! — сказал и ответ Пьер Мана. — Я не придираюсь к словам, все сойдет, лишь бы вы побыстрее выложили деньги; но в противном случае, черт возьми! Я опасный человек, и я вас об этом предупреждаю.

— Деньги! — повторил г-н Кумб, кому его необычайная скупость придала некоторую смелость. — И не рассчитывайте на них, вы не получите ни единого су, и, если я и должен что-то вашей жене, пусть она придет сюда завтра. Наступит день, и тогда каждый из нас увидит, как нам следует свести наши счеты. ;

— К несчастью, — вымолвил Пьер Мана, принимая все более угрожающий вид, — моя жена, так же как и я, стала ночной птичкой, а потому сведем наши счеты немедленно.

— Ах, Милетта, Милетта! — повторял несчастный г-н Кумб.

Милетта, глубоко взволнованная горестной интонацией этого обращения к ней г-на Кумба, сделала попытку ускользнуть из рук бандита, но тот, согнув Милетту как тростинку своей левой рукой, повалил ее, подмяв под себя, и придавил ей грудь ногой.

— Ах, черт побери! — закричал он. — Так ты уже забыла то, что недавно сказала мне, а?! Ты хотела прийти сюда, но не пожелала сообщить мне, где он прячет свои денежки, этот любимчик твоего сердца! Ну что ж! Знаешь ли ты, что я сейчас сделаю, а? Я вас сейчас убью обоих и уложу рядом в одну кровать, а сам буду прогуливаться с высоко поднятой головой, ибо закон на моей стороне.

Говоря так, бандит ударял Милетту в грудь своим тяжелым башмаком.

Господин Кумб не смог вынести этого зрелища. Забыв обо всем, — о своем золоте, о неравенстве сил, о том, что был совсем раздет и безоружен, забыв о самом себе, он кинулся на этого лютого зверя.

Ужас и отчаяние придали этому простодушному человеку такую энергию, что Пьер пошатнулся от его удара и, вынужденный сделать шаг назад, приподнял, сам того не желая, ногу, которой он придерживал лежавшую на полу Милетту.

Совершенно истерзанная, с трудом переводя дыхание, она воспользовалась этой короткой передышкой, чтобы с ловкостью пантеры выпрямиться и броситься к окну.

Но Пьер Мана разгадал ее замысел. Невероятным усилием он освободился от г-на Кумба, резко оттолкнул его, в результате чего тот навзничь упал на спою кропать, и бросился на Милетту с ножом в руке.

Оружие, словно молния, сверкнуло и полутьме комнаты и, опустившись, перестало блестеть.

Милетта упала на пол, даже не отозвавшись на крик, исторгнутый из груди г-на Кумба.

Казалось, ужас парализовал бывшего грузчика, и он закрыл лицо руками.

— Твои деньги! Твои деньги! — вопил каторжник, резко встряхивая его.

Господин Кумб уже было указал пальцем на свой секретер, как вдруг ему показалось, что он увидел, как в темноте скользнула человеческая фигура, приближаясь к убийце.

То была Милетта: бледная, умирающая, теряющая кровь из-за глубокой раны, она собрала последние свои силы, чтобы прийти на помощь г-ну Кумбу.

Пьер Мана не видел и не слышал ее; шум, доносившийся извне, завладел в эту минуту его вниманием.

— Ах, так вот где лежит твое золото? — вымолвил, наконец, Пьер Мана.

— Да, — ответил г-н Кумб, стучавший зубами от охватившего его страха, — и всем самым святым, что только есть у меня, я клянусь вам в этом.

— Ну что ж, черт побери! Я буду проедать и пропивать его за ваше здоровье, за здоровье вас обоих. Я отомстил за себя и обогатился, то есть за один раз сделал два добрых дела.

И, подняв нож, с лезвия которого стекала кровь, Пьер Мана сказал угрожающе:

— Ну, отправляйся же вслед за своей любовницей.

И он замахнулся на г-на Кумба страшным ножом, но именно в это мгновение Милетта из последних сил бросилась на каторжника и обхватила его руками.

— Ваше ружье! Ваше ружье! — вскрикнула бедная женщина слабеющим голосом. — Или он вас сейчас убьет так же, как и меня.

Поняв, с кем он имеет дело, Пьер Мана решил, что ему будет легко отделаться от Милетты.

Но она обхватила его с такою силой, какая обычно характерна для расстающихся с жизнью и особенно поразительна у утопленников; руки ее приобрели силу железных ободьев, спаянных друг с другом.

Напрасно Пьер Мана извивался по-змеиному, изо всех сил тряс умирающую и снова ударил ее ножом, он никак не мог добиться того, чтобы она выпустила его.

Однако крик отчаяния, исторгнутый умирающей Милеттой, пробудил, наконец, в г-не Кумбе инстинкт самосохранения, утерянный им было из-за предсмертной тоски. Заряженное ружье оказалось в его руках само собой, что, описывая позже эту сцену, он отнес за счет проявленного им необычайного хладнокровия; он вскинул ружье и выстрелил, не приложив его к плечу и не целясь, как будто это было всегда свойственно ему. И Пьер Мана, сраженный прямо в грудь двумястами свинцовых дробинок, составлявшими заряд, упал как подкошенный к ногам хозяина деревенского домика.

Задыхаясь от волнения, г-н Кумб чуть было сам не потерял сознание, как вдруг услышал сильный стук в дверь и громкий женский голос:

— Да что же вы там делаете, господин Кумб?.. Мой брат заговорил, и вовсе не Мариус является его убийцей!

XXI. МУЧЕНИЦА

Господин Кумб отбросил ружье в сторону, чтобы скорее помочь Милетте. Услышав этот незнакомый голос, он вдруг решил, что ему угрожает целый легион бандитов; но одержанная им победа воодушевила его; вздрогнув, словно конь при звуке трубы, он вновь схватил свое оружие и подбежал к окну в позе солдата, готового открыть огонь.

Тем не менее, даже подстрекаемый к боевым действиям собственной храбростью, он не забыл, что одной из добродетелей воина является осмотрительность, а потому, прежде чем открыть окно, предпринял некоторые меры предосторожности и ни в коем случае не стал высовываться наружу.

— Что вам нужно? — промолвил он с такой замогильной интонацией в голосе, какую только смог найти в глубине своих бронхов.

— Чтобы вы немедленно отправлялись в Марсель. Мой брат спасен, к нему вернулась способность говорить, и он уже сделал заявление о том, что Мариус не убийца. Пойдите походатайствуйте об очной ставке.

Услышав женский голос, г-н Кумб осознал, что он напрасно сосредоточил в себе в эту минуту новый запас доблести.

— Эх, черт бы побрал всех этих шлюх, — произнес он, возвращаясь к Милетте и пытаясь высвободить ее из-под тела бандита, — так речь идет о Мариусе? Да мне совершенно плевать и на него, и на ваше поручение, и на нашего брата. Что вы там мне рассказываете, когда я только что сражался как настоящий спартанец, когда я по пояс в крови и когда все мои заботы требуются сейчас бедной Милетте! Пойдите же, если вам будет угодно, и сами прогуляйтесь в Марсель или скорее придите мне на помощь, поскольку этот презренный негодяй оказался таким же тяжелым, каким он был злым.

Господин Кумб действительно нуждался в помощи.

Его нервы были настолько сильно расшатаны, что, в то время как колени его дрожали и ноги подкашивались, руки его, оцепенев, потеряли всю свою силу. Напрасно он пытался сдвинуть труп, всей своей тяжестью давивший на тело матери Мариуса. Один вид Милетты, голова которой виднелась из-под груди бандита, ее мертвенно-бледное и окровавленное лицо, широко открытый рот, полуоткрытые глаза и, наконец, невозможность оказать ей помощь — псе это попеременно бросало его то в отчаяние, то в ярость. Он обращался к бедной женщине с теми словами нежности, какие не говорил ей с тех самых пор, как узнал ее; затем, разражаясь страшными проклятиями в адрес ее палача, оплакивал ее судьбу поистине взволнованным голосом и, наконец, совершенно обезумев от ярости, бил ногами труп ее убийцы.

Ответ г-на Кумба, крики, рыдания и глухие удары, доносившиеся из комнаты, повергли Мадлен — ведь именно она звала с улицы хозяина деревенского домика — в странное недоумение. Господин Кумб днем и ночью вел такую яростную войну с птичками, что выстрел, который девушка услышала, войдя в сад, вовсе не удивил ее; но странные слова, с какими сосед обратился к ней, зловещие звуки, долетевшие до ее слуха, заставили Мадлен сделать предположение, что случилось несчастье: либо г-н Кумб сошел с ума, либо в его доме разразилась новая страшная беда.

Она стала звать на помощь и на всякий случай попыталась открыть дверь.

Но, как мы уже упоминали, Пьер Мана слишком хорошо знал свое дело, чтобы не закрыть за собой дверь.

— Если вы хотите, чтобы я вошла, надо мне открыть. Откройте же, господин Кумб! — кричала Мадлен, сбившая себе все пальцы в попытках расшатать замочную задвижку.

— У меня времени с избытком, — ответил г-н Кумб, — сломайте, разбейте эту дверь, если она не хочет открываться; у меня есть средства для замены ее новой. Мне нет дела до двери, мне ми до чего нет дела, лишь бы только моя бедная Милетта была жива… Ах, Боже мой, ах, Боже мой!

И, возбужденно и судорожно хватая руками труп, г-Н Кумб снова и снова пытался уменьшить тяжесть груза, давившего на бездыханное гело его подруги.

Тем временем со стороны шале доносился голос мадемуазель Риуф. Кругом забили тревогу, люди поспешили на помощь и проникли на место действия кровавой сцены.

Мадлен, вошедшая первой, в ужасе отступила назад при виде двух трупов; но, узнав Милетту, Мадлен с решимостью, какую, как мы видели, она успела проявить, справилась со своим волнением и, поборов страх, помогла перенести мать своего возлюбленного на кровать г-на Кумба.

Тот, казалось, совершенно потерял разум; он брал уже холодные руки Милетты в свои и жалобным голосом восклицал:

— Врача! Врача! Я лишь грузчик, это правда, но я смогу оплатить его визит как негоциант.

Мадлен приложила руку к груди Милетты и по биению ее сердца почувствовала, что жизненные силы еще не полностью угасли в ней.

И действительно, несколько минут спустя раненая приоткрыла глаза.

Первое слово, которое произнесла Милетта, было именем ее сына. Услышав его, Мадлен разрыдалась и, наклонившись над кроватью, обняла бедную женщину и, прижимая ее к своему сердцу, воскликнула:

— Он спасен! Живите, только живите, моя матушка, чтобы разделить с нами наше счастье!

Милетта осторожно отстранила девушку и в течение нескольких минут с умилением, отражавшем все, что происходило в ее душе, смотрела на нее. Потом две огромные слезы тихо покатились по ее бледным щекам.

— Вы его любите, — сказала она, и я могу умереть. Не он нанес удар вашему брату, убийца лежит здесь, вот он. Засвидетельствуйте это в случае необходимости! Готовая предстать перед Господом, я клянусь в этом.

И, сделав неимоверное усилие, она подняла руку и жестом указала на Пьера Мана, труп которого как раз поднимали.

— Этого не нужно, моя матушка, — ответила Мадлен, — его невиновность вполне может быть доказана без вашего свидетельского показания; выйдя из беспамятства, мой брат заявил, что Мариус вовсе не виновен.

Милетта подняла глаза к Небу, сложила руки, и вся ее поза, шевеление губ, выражение лица явно указывали на то, что она благодарила Бога.

— Господи! — произнесла она в конце. — Пусть по милости твоей именно он закроет мне глаза.

— Не думайте об этом, моя матушка! Вы не умрете, вы будете жить, чтобы быть счастливой его счастьем.

— Да, только бы она жила, — перебил ее г-н Кумб прерывающимся от рыданий голосом, — и пусть даже это будет стоить мне сумасшедших денег, я хочу, чтобы она жила. Ты будешь жить, моя бедная Милетта, будешь жить; и как говорит эта добрая мадемуазель, обладающая значительно большими достоинствами по сравнению с другими членами ее семьи, ты будешь жить, чтобы быть счастливой. Видишь ли, — добавил он, наклонившись над ней и шепча ей на ухо, — теперь, когда мы окончательно отделались от этого подонка, я могу жениться на тебе, и я женюсь на тебе и дам свою фамилию твоему сыну, у тебя будет все… нет, половина того, чем я владею; и, хотя я постоянно ношу один и тот же левит, — прошептал он, понизив голос так, чтобы никто, кроме Милетты, не услышал его, — я богат и, быть может, гораздо богаче, — добавил он с горечью, — тех людей, что растрачивают богатства земли Господа Бога, выращивая на ней массу зловонной дряни. Знаешь, в нижней части секретера, который этот злодей взломал бы, если бы ты так храбро не бросилась на него, — так вот, в нем лежат шестьдесят тысяч франков золотом, и это еще не все, вот так-то! Еще есть рента, дом в Марселе и деревенский домик. Итак, ты всем этим будешь владеть вместе со мной. Ты прекрасно понимаешь, что не можешь умереть!

Услышав такой довод, в силе действия которого г-н Кумб не сомневался, Милетта горько улыбнулась.

Богатства г-на Кумба стоили слишком мало перед вечным сиянием Неба, раскрывавшего уже для нее свои горизонты. Однако она, приблизив свои губы к лицу г-на Кумба, запечатлела у него на лбу целомудренный и в то же время нежный поцелуй; затем она повернула голову и сторону Мадлен.

— Будьте тысячу раз благословенны, — сказала она, — за вашу любовь к нему… Я прошу вас о последнем утешении: постарайтесь сделать так, чтобы я обняла его еще один раз!

Мадлен понимающе кивнула и вышла из домика.

Прибыл комиссар полиции; он рассчитывал на присутствие Мадлен, чтобы получить свидетельские показания Милетты и г-на Кумба по поводу событий, происшедших той памятной ночью. Мадлен проводила его в шале к постели своего брата.

Тесак Пьера Мана поразил г-на Жана Риуфа в грудь и вошел в грудную полость, затронув стенки сердца; рана была опасной, но не смертельной. Холодное оружие, войдя н соприкосновение с наиболее важным из наших органов, вызвало кровотечение в легких, что и привело к продолжительному обмороку, лишившему раненого чувств более чем на тридцать часов.

Он повторил комиссару полиции то же, что сказал своей сестре, и, благодаря его описанию примет своего убийцы, совершенно точно совпадавшему с обликом того, кто смертельно ранил Милетту, вся эта мрачная история начала постепенно проясняться. Он вручил Мадлен записку для передачи ее следователю, чтобы испросить его — основываясь на желании умирающей — распорядиться хотя бы о временном освобождении Мариуса из-под стражи.

Тем временем Милетта слабела прямо на глазах.

Ей стоило нечеловеческих усилий рассказать комиссару полиции в подробностях обо всем, что произошло между нею и ее мужем; ей это удалось, но силы ее при этом иссякли. Ее рану надрезали по краям и расширили; однако сокращение мышц, возникшее вследствие того, что она удерживала Пьера Мана, чтобы дать г-ну Кумбу время приготовиться к защите, привело к весьма значительному внутреннему кровоизлиянию; дыхание ее становилось все более затрудненным, а хрип — все более пронзительным. При каждом приступе икоты, вызывавшем у нее сильнейшую боль, на ее губах появлялась красноватая пена; синеватые круги под глазами расширялись; выражение глаз становилось неподвижным; на лбу выступили капли холодного пота, а кожа, еще совсем недавно такая белоснежная и атласная, стала вдруг шероховатой.

Печальное зрелище этой агонии закончилось для г-на Кумба тем, что он почти лишился рассудка. Казалось, что, когда для него пробил час потерять свою спутницу жизни, он осознал истинную цену этого сокровища, которое он столь долго, на протяжении двадцати лет недооценивал, и теперь искупал свое неблагодарное равнодушие. Его отчаяние выражалось чуть ли не в ярости; он никак не хотел смириться с тем, что приношение в жертву денег не могло сохранить ему Милетту, и его скорбь, еще суетная, превозносила то, что он был настроен сделать. Он поносил врача, тревожил последние мгновения пребывания умирающей на земле, и пришлось удалить его от нее.

Лицо Милетты, напротив, сохраняло полную безмятежность и полный покой. Когда на смену врачу пришел священник, она слушала его увещания с благоговейностью искренней веры. Однако, несмотря на ее религиозное рвение, время от времени она казалась беспокойной: она с усилием отрывала голову от подушки и внимательно к чему-то прислушиналась; губы ее растягивались в улыбке, слабый огонек света появлялся в ее глазах, обращенных к Небу, и, осознавая, что тот, кого она ждала, еще не пришел, шептала:

— Боже, Боже, да исполнится воля твоя!

Вскоре стало казаться, что она совсем близка к концу: глаза ее стали неподвижно смотреть к одну точку; о едва заметном биении жизни в ней можно было судить лишь по легкому шевелению ее губ, пена на которых становилась все более и более бесцветной. Она потеряла много крови и вот-вот должна была испустить последний вздох.

Вдруг, к тот миг, когда врач пытался уловить последние биения ее пульса, она самостоятельно приподнялась и села на кровати, чем привела в ужас присутствующих. Тогда все услышали шаги человека, стремительно поднимавшегося по лестнице; звук их чудесным образом связал готовую оборваться нить, на которой все еще висела ее жизнь.

— Это он!.. Благодарю тебя, Господь мой, благодарю! — внятно воскликнула Милетта.

И в самом деле, в проеме двери показалось взволнованное лицо Мариуса; но, прежде чем он пересек порог двери, каким бы стремительным ни был его порыв, руки бедной женщины, протянутые навстречу ему, тяжело упали на кровать. Она испустила слабый вздох, и молодой человек, потерявший от горя голову, бросился обнимать не что иное, как покинутое жизнью тело своей матери.

Бог, вне всякого сомнения, предначертал другие утешения этому смиренному и достойному похвалы созданию, поскольку он отказал ему еще раз ощутить на губах поцелуй своего ребенка.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Поскольку его отец уже не мог понести наказание, Мариус без колебаний рассказал об обстоятельствах, заставивших его взять на себя ответственность за одно из последних преступлений Пьера Мана. Показания Милетты и утверждения г-на Жана Риуфа подкрепили его рассказ. Временное освобождение Мариуса стало окончательным.

Какой бы сильной ни была его любовь к Мадлен, какими бы очевидными ни были проявления ее нежной любви к нему, он, тем не менее, никак не отозвался на ее напоминание об их планах супружества, взлелеянных ими еще во время их первой прогулки среди прибрежных скал.

Благородный в своих чувствах и чрезмерно деликатный, он ужасался при мысли о том, что может принести девушке позор, связанный с именем его родного отца. Он испытывал стойкое нежелание давать той, кого он любил больше всего на свете, имя, обесчещенное каторгой.

Тем временем намеки мадемуазель Риуф становились более явными и Жан, оправившийся от ранения и совершенно убежденный в том, что счастье его сестры связано с этим браком, отправился к Мариусу и сделал ему формальное предложение. Сын Милетты пребывал в раздумьях и попросил дать ему еще несколько дней на размышление.

В действительности эта отсрочка была нужна ему лишь для того, чтобы подготовить себя к жертвоприношению, которое он рассматривал как свой долг. Он решил уехать куда-нибудь; он рассчитывал, что время и его отсутствие вылечат сердечную рану мадемуазель Мадлен; что же касается его душевной муки, то он не хотел и думать о ней. Накануне того дня, когда Мариус должен был дать ответ г-ну Риуфу, в час, когда г-н Кумб, по его мнению, должен был спать, он взвалил на плечо мешок со своими скромными пожитками и, взяв в руки дорожный посох, отправился в путь, не осмеливаясь даже бросить прощальный взгляд на шале, где оставалась та, которую он так обожал.

Когда он преодолел полчетверти льё, ему вдруг послышался позади легкий скрип песка и чье-то дыхание, словно кто-то украдкой шел за ним. Он резко обернулся и увидел Мадлен, шедшую за ним следом.

— Это вы, вы, Мадлен?! — воскликнул он.

— Ну разумеется, неблагодарный, — ответила она, — я же не забыла, как мы поклялись, что ничто в этом мире не сможет помешать нам принадлежать друг другу. Вы уходите отсюда, так разве место вашей супруги не рядом с вами?..

Две недели спустя тот же священник, что принял последний вздох Милетты, сочетал молодых людей браком в маленькой церкви Бонвена.

По этому случаю г-н Кумб проявил несравненное великодушие: он пожелал усыновить Мариуса и дать ему денег перед вступлением его в брак. Молодой человек не согласился на это, и сразу после свадьбы он и его супруга уехали в Триест, где они намеревались основать торговый дом, подобный тому, который Жан Риуф сохранил в Марселе.

Довольно долго после смерти Милетты хозяин деревенского домика оставался безутешным, хотя в утешениях он не испытывал недостатка.

Мариус и его жена не захотели, чтобы шале было продано; право пользования им они предоставили г-ну Кумбу, взявшему на себя обязанность содержать его в порядке; однако бывший грузчик настолько усердно избегал заниматься этим, что по прошествии некоторого времени прекрасный сад Мадлен, как он того и желал, с буйством тропической растительности заполнили крапива, колючий кустарник и сорная трава. Господин Кумб любил подниматься по лестнице, с помощью которой Мариус представал перед своей возлюбленной, и созерцать приходящую в запустение землю, следить за тем, как постепенно чахнут кусты, подмечать следы, которые каждый мистраль оставлял на прекрасном шале. И в этом подтверждении своего триумфа он находил забвение своим скорбям, отравившим последние годы его жизни, и когда, вдоволь насладившись этим зрелищем, он возвращался к себе в дом, одиночество уже не казалось ему таким горьким.

Постигшая его катастрофа имела еще и другое вознаграждение: она прочно закрепила за ним репутацию храброго человека, которой он так домогался. В Монредоне отцы рассказывали о его подвигах своим детям; вечерами напролет они слагали эти рассказы.

Первые годы все, что напоминало г-ну Кумбу ту, которая была столь смиренно предана ему, бросало его в дрожь, но понемногу похвалы его поведению стали достаточно приятно щекотать его самолюбие, и это чувство подавило сразу и его скорби, и угрызения совести; и очень скоро его прежнее тщеславие настолько сильно стало проступать, что в результате он, вместо того чтобы бояться разговоров, имевших отношение к смерти Пьера Мана, сам намеренно вызывал их. Справедливости ради надо сказать, что преувеличения тех, кто восхвалял подвиги г-на Кумба, придавали им чрезвычайные размеры.

Бандит постепенно превратился в пять ужасных разбойников, и половину их убил г-н Кумб, тогда как другие обратились в бегство.

Господин Кумб не возражал. Читая восхищение в обращенных к нему глазах слушателей, он говорил:

— Ах, Боже мой, но это не так уж трудно, как кажется; надо всего лишь немного сноровки и хладнокровия… Неужто вы думаете, что я не попаду в человека — я, кто попадает дробинкой в глаз воробья, причем с таким изяществом, словно вставляя ее рукой?

Короче говоря, преобладающая страсть г-на Кумба восторжествовала у него над всем, что еще оставалось на этой земле от бедной Милетты: над ее памятью.

Мало-помалу его посещения кладбища в Бонвене, где покоилась Милетта, становились все более редкими; вскоре он и вовсе перестал туда ходить, и земляной свод, покрывавший ее прах, порос травой, такой же густой, как и в саду шале.

Он забыл о ней столь прочно, что, когда он скончался (причем, как это свойственно эгоистам, в исключительно подходящее для этого время — за две недели до открытия канала на реке Дюранс, благодаря которому безлюдные пространства Монредона заполнились бы садами, а это вновь внесло бы беспокойство в жизнь хозяина деревенского домика), в его завещании не было обнаружено ни слова, подтверждавшего, что он все еще помнил о Мариусе или о его матери.

Нет мелких страстей, зато есть мелкие сердца.

КОММЕНТАРИИ

Повесть Дюма «Сын каторжника» («Le Fils du format») впервые была напечатана в периодическом издании «Европейское обозрение» («Revue europeenne») 15.08-16.10.1859 под названием «История деревенского домика и шале» («Господин Кумб») — «Histoire d'un Cabanon et d'un Chalet» («Monsieur Coumbes»). Первое ее книжное издание во Франции: Paris, A.Bourdilliat et Co, 12mo, 1860.

Под названием же «Сын каторжника» («Le Fils du format» — «Monsieur Coumbes») она впервые была напечатана в 1864 г. (Paris, Michel Levy freres, I2mo).

Время ее действия: 1831 — 1849 гг.

Ранее выходивший перевод повести был сверен по изданию: «Histoire d'un Cabanon et d'un Chalet», Paris, Editions Jeanne Laffitte, 1997.

… В то время … предместье Марселя было живописным и романтичным … — Марсель — французский средиземноморский портовый город в департаменте Буш-дю-Рон («Устье Роны»); основан в VI в. до н.э. древнегреческими колонистами из Малой Азии (см. также примеч. к с. 382).

… С высоты горы Нотр-Дам де ла Гард … — Имеется в виду церковь Божьей Матери-охранительницы, одна из самых почитаемых святынь Марселя, его символ; известна с нач. XIII в.; находится на холме в южной части города, на территории крепости, воздвигнутой и XVI в. для обороны города со стороны моря.

… корабли и тартаны, испещрявшие белыми и красными парусами огромную голубую гладь мори … — Тартана — одномачтовое средиземноморское судно с грот-мачтой, которая несет парус на длинном рее, а также с выносной бизанью и бушпритом.

… ни один из этих домов, за исключением, быть может, построенных по берегам Ювоны на развалинах того самого замка Бель-Омбр, где некогда обитала внучка г-жи де Севинье… — Юнона (Юнон) — река в Южной Франции, в департаменте Буш-дю-Рон; протекает через южные окрестности Марселя и впадает в море севернее Монрсдона. Замок Бель-Омбр (chateau de Belle-Ombre) — сведений о нем найти не удалось.

Севинье, Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де (1626-1696) — французская писательница; получила известность благодаря стоим письмам к дочери, госпоже де Гриньян: изданным в 1726 г., им суждено было стать литературным памятником и ценным историческим источником. Внучка госпожи де Севинье, Полина де Гриньян, вышла замуж и конце 1695 г. за маркиза Жана де Симьяна, который принадлежал к старинному провансальскому роду и был придворным герцога Орлеанского, брата Людовика XIV; ее переписка с бабушкой была издана в 1773 г. в Париже под названием «Новые, или недавно обнаруженные письма маркизы де Севинье и маркизы де Симьян» («Lettres nouvelles ou nouvellement recouvres de la marquise de Sevigne et de la marquise de Simiane).

… лавровыми рощами, тамарисками и бересклетами … — Лавр — род вечнозеленых деревьев или кустарников, произрастающих в основном в Южной Европе и на Кавказе; имеет прочную и упругую древесину. Тамариск — род кустов или небольших деревьев, произрастающих в Европе, Центральной и Южной Азии и Африке; засухоустойчив; используется для плетения различных изделий; его кора содержит красящие и дубильные вещества.

Бересклет — род кустарников или небольших деревьев, встречающихся во всех частях света; культивируется как декоративное растение.

… Дюранс не протекала тогда еще по этой местности … — Дюранс — река в Южной Франции, приток Роны; длина ее 305 км; известна сильными наводнениями в своем нижнем течении.

… так, как поступил г-н де Жюсьё со своим кедром … — Жюсьё, Бернар (1699 — 1777) — французский ботаник; основатель ботанического сада в Версале, в котором он расположил растения по разработанной им т.н. «естественной системе»; в 1736 г. посадил в парижском Ботаническом саду первый во Франции ливанский кедр.

… деревня Монредон как нельзя более полно представляла собой образ иссохшей земли, некогда характерный для окрестностей старинного поселения фокейцев. — Монредон — селение у южных окраин Марселя; ныне вошло в черту города.

Фокея — в древности греческий город в Малой Азии, основанный выходцами из Афин. Фокейцами здесь названы марсельцы, так как их город, называвшийся в античные времена Массалией, был основан колонистами из Фокеи.

… Монредон расположен за тремя деревнями, называемыми Сен-Женьес, Бонвен и Мазарг; он находится в основании треугольника — мыса Круазет, который выдается в море … — Сен-Женьес (Saint-Genies) — идентифицировать этот топоним не удалось.

Бонмен — селение и южной окрестности Марселя, к югу от города; ныне находится в черте города.

Мазарг — расположенное восточнее Монредона селение к югу от Марселя, ныне его пригород.

Круачет — мыс в южной окрестности Марселя.

… Восхитительный парк, который господа Пастре окружили степами, скрывал в себе скромную виллу, послужившую убежищем семье Бонапарта в период ее длительного пребывании в Марселе во время Революции … — Пастре — графское семейство, владевшее землями в окрестности Марселя; в 1974 г. принадлежавший ему парк площадью 125 га, располагающийся рядом с Монредоном, перешел в собственность города и наливается теперь парком Монредон-Пастре. Весной 1793 г. Бонапарт (см. примеч. к с. 11) после конфликта с сепаратистами на Корсике, где он служил, вынужден был покинуть родину и перевезти свою семью в Тулон, а затем в Марсель. Отец Наполеона Бонапарта, Шарль Бонапарт (1746-1785), к этому времени уже умер, и семья будущего генерала включала его мать Петицию Рамолино( 1750-1836) и братьев и сестер: Жозефа (1767-1844), Люсьена (1775-1840), Элизу (1777-1820), Луи (1778-1846), Полину (1780-1825), Каролину (1782-1839) и Жерома (1784-1860).

… короли и королевы доброй половины Европы оставили свои следы на его песчаных аллеях … — Из тех, кто бывал в этом парке, европейскими государями, помимо самого Наполеона, императора французов с 1804 г. и короля Италии с 1805 г., стали его братья и сестры: Жозеф — король Неаполя (1806-1808) и Испании (1808-1813); Люсьен — князь Канино (папский титул); Элиза — княгиня Луккская и Пьомбино (с 1805 г.), великая герцогиня Тосканская (с 1809 г.); Луи — король Голландии (1806 — 1810); Полина — герцогиня Гвастальская (1806 — 1814); Каролина, ставшая в 1800 г. супругой маршала Иоахима Мюрата (1767-1815), — великая герцогиня Бергская (1806-1808) и королева Неаполитанская (1808-1815); Жером — король Вестфалии (1807-1814).

Кроме того, королевами стали обе девицы Клари (см. след. примеч.).

… гостеприимство, оказанное этим особам, принесло своеобразное счастье г-ну Клари: его дети были вовлечены в мощный круговорот событий, приведших гостей марсельского парка к тронам, а их самих — к первым ступеням тронов. — Клари — богатый марсельский негоциант, свойственник семьи Бонапартов. Благодаря этим родственным связям члены семьи Клари в нач. XIX в. приобщились к политической жизни Франции и даже получили графский титул. С монархическими кругами Европы были связаны две дочери Клари: Жюли Мари Клер Клари (7 — 1845) в 1794 г. вышла замуж за старшего брата Наполеона — Жозефа Бонапарта, который в 1806 — 1808 гг. был королем Неаполя, а в 1808 — 1813 гг. — королем Испании; Дезире Клари (1777 — 1860) вначале была невестой Наполеона, с которым ее познакомил Жозеф, но в 1798 г. вышла замуж за французского генерала (позднее маршала) Шарля Бернадотта (1764 — 1844), в 1810 г. избранного наследником шведского престола, а в 1818 г. ставшего королем Швеции под именем Карла XIV и основавшего нынешнюю династию шведских монархов.

… самой юной из дочерей Клари чуть было не предложили разделить судьбу с будущим повелителем мира. Уже шла речь о ее свадьбе с молодым артиллерийским командиром… — Наполеон до 1793 г., когда он был произведен сразу в генералы, был артиллерийским офицером французской армии.

… как говорил позднее в подобных же обстоятельствах нотариус г-жи де Богарне, невозможно было выйти замуж за человека, обладающего лишь плащом и шпагой. — Госпожа де Богарне — Жозефина Богарне, урожденная Таше де ла Пажери (1763 — 1814); в 17% г. вторым браком вышла замуж за Наполеона Бонапарта, тогда генерала Республики; с 1804 г. — императрица Франции; с 1809 г. — в разводе с Наполеоном (так как не могла иметь детей). Нотариусом Жозефины Богарне в 1796 г. был некий метр Ренодо, преуспевающий юрист, имевший контору в богатом районе Парижа, на улице Сент-Оноре. Приведенные здесь слова действительно были им сказаны.

… шум этот, несомненно, докатился в одну сторону лишь до Старой Капеллы, а в другую — до Ла-Мадрага, этого Геркулесова столба Монредона. — Старая Капелла (Vieille Chapelle) — сведений найти не удалось. Ла-Мадраг — приморское селение к югу от Монредона, у горы Роз. Геркулесовы столбы — древнее, со времен античности, название Гибралтарского пролива, ведущего из Средиземного моря в Атлантический океан. В древности и средневековье был весьма популярен миф о том, что великий герой Геркулес (см. примеч. к с. 159), обладавший невероятной силой, поставил по обоим берегам пролива колонны, обозначив пределы обитаемого мира. По другим мифам. Геркулес пробил пролив между Средиземным морем и обтекающей землю рекой Океаном, а вынутые им скалы нагромоздил по обоим его берегам.

… Paulo minora canamus. — Это переделанная строка Вергилия (см. примеч. к с. 63) «Paulo majora canamus» («Воспоем чуть более возвышенное» — Эклоги, IV, 1).

… что представляет собой деревенский домик в Провансе … — Прованс — историческая область на юго-востоке Франции; охватывает соврем, департаменты Буш-дю-Рон, Вар, Воклюз, Альпы Верхнего Прованса и Приморские Альпы; в кон. 11 — I в. до н.э. вошла в состав Римской державы (Provincia Romana; отсюда и название Прованс); в 411 г. завоевана германским племенем вестготов; в 536 г. вошла в состав Франкского государства; с 890 г. отдельное королевство; с 1032 г. графство в составе Священной Римской империи; в 1481 г. присоединена к Французскому королевству; до 1790 г. провинция, обладавшая особым статусом. В широком смысле слова Провансом считается весь юг Франции.

… город Марсель послал в Национальное собрание одного или двух грузчиков как своих представителей… — Национальное собрание — здесь имеется в виду Законодательное собрание, созванное на основе Конституции 1791 г. и провозгласившее Францию конституционной монархией. Оно было избрано по цензовой системе, при которой право голоса принадлежало только т.н. активным, т.е. состоятельным гражданам — менее пятой части населения страны. Большинство его членов были представителями крупной буржуазии. Собрание начало свою работу I октября 1791 г. и желало до осени 1792г., когда в результате народного восстания К) августа оно вынуждено было уступить власть Конвенту.

… oн пришел в Марсель в сабо. — Сабо — башмаки, вырезанные из целого куска дерева; во Франции еще в XIX и. обувь крестьян и городских бедняков.

… После экспедиций в Морею, Наваринского мира и захвата Алжира… — В марте 1821 г. в Греции началась национально-освободительная революция против турецкого владычества. Его центром была Южная Греция — полуостров Пелопоннес на южной оконечности Балканского полуострова, в средние века называвшийся Мореей. Это восстание сопровождалось гражданской войной между различными социальными группами народа. Первоначально греческая революция имела некоторые успехи, но к 1827 г. она была почти подавлена турками, прибегнувшими к помощи войск правителя Египта, который был вассалом турецкого султана. Однако к этому времени международное положение Греции изменилось. Зверства турок, всеобщее сочувствие к восставшим грекам со стороны европейских народов, а главное, усиление российского влияния в Греции заставили европейские державы, вначале относившиеся к греческой революции враждебно, вмешаться в конфликт на стороне греков. В апреле 1826 г. в Петербурге был подписан англо-русский протокол о совместном посредничестве с целью прекращения войны и предоставления Греции независимости при условии уплаты ею дани турецкому султану.

В июле 1827 г. аналогичное соглашение заключили Англия и Франция. Однако Турция отвергла всякое посредничество. Тогда для давления на нее в греческие воды по инициативе России была направлена англо-французско-русская эскадра. 20 октября 1827 г. эта эскадра в ответ на провокации египтян уничтожила в бухте города Наварин, расположенного на западном берегу Морей, турецко-египетский флот. Начавшаяся в 1828 г. Русско-турецкая война отвлекла на театр военных действий основные войска Турции и облегчила положение восставших. Победа России обеспечила их успех. По Адрианополь-скому (который здесь назван Наваринским) мирному договору 1829 г. Турция признала автономию Греции. Колониальную войну в Северной Африке Франция начала готовить еше при Наполеоне I. В 1827 г. между Францией и Алжиром возник конфликт по поводу финансовых претензий со стороны Алжира и его столица, город Алжир, был подвергнут блокаде. В июне 1830 г. французские войска высадились в Африке и заняли столицу Алжира. Освободительная борьба алжирцев против французских завоевателей под руководством Абд-эль-Кадира (1808 — 1883) продолжалась с 1832 по 1847 г. В 1847 г. Абд-эль-Кадир был взят в плен. Однако эта колониальная война и покорение всей страны затянулись до 50-х гг. XIX в. Жестокость и насилия колонизаторов неоднократно вызывали восстания, наиболее крупные из которых произошли в 1859 и в 1871-1872 гг.

… на покупку двух арпанов этой земли. — Арпан — старинная французская поземельная мера; в разных провинциях Франции составляла от 0,2 до 0,5 га.

… за образец при их сооружении архитектор взял ют какого-то судна. — Ют (от гол. hut — «нанес», «хижина», «каюта») — кормовая надстройка судна, простирающаяся до его оконечности. На парусных кораблях ютом называлась часть палубы между бизань-мачтой (третьей от носа) и кормовым флагштоком.

… перешел к арабескам … — Арабески (от ит. arabesco — «арабский») — низ сложного орнамента из геометрических фигур, листьев, цветов и т.п.; получил распространение в европейском искусстве главным образом под влиянием арабских образцов.

… Его жилище приобретало вид … Альгамбры … — Альгамбра (Аль-хамбра) — замок-дворец мавританских владетелей в городе Гранада в Испании; построен в XIII — XIV вв.; окружен большим парком; в 1526 г. дополнен дворцом, возведенным в стиле Возрождения.

… В то время, когда начинается эта истории, г-н Кумб, испытывая на себе, как все артистические натуры, влияние романтического стиля, охватившее всех, превратил свое жилище в средневековый замок. — Романтизм — идейное и художественное течение, возникшее в Европе на рубеже XVIII — XIX вв. и нашедшее большое отражение в литературе, музыке и изобразительном искусстве; был порожден революционным и освободительным движением народных масс во время Французской революции и наполеоновских войн, а также неприятием буржуазного общества передовыми представителями искусства. В тематике своих произведений деятели романтического искусства, помимо критики буржуазного общества и интереса к фольклорным мотивам, обращались как к утопическому изображению будущего (т.н. прогрессивный романтизм), так и к идеализации феодального прошлого (консервативный романтизм). Нередко действие романтических произведений переносилось в экзотическую, необычную для Европы обстановку. В архитектуре романтизм имел не очень большое влияние и выразился в псевдоготическом стиле. Для него было характерно подражание образцам готической архитектуры средних веков, в частности — использование имитации средневековых замков в строительстве городских и сельских особняков.

… украшенные гербами, объяснить которые, разумеется, никогда бы не смогли ни д'Озье, ни Шерен. — Имя д'Озье носили французские ученые Пьер дела Гард д'Озье (1592 — 1660) и его сын Рене (1640 — 1732), известные специалисты по истории родословных дворянства. Шерен, Бернар (1718-1785) — французский юрист и историк, специалист по феодальному праву и генеалогии дворянских родов.

… с каким Перро должен был разглядывать Лувр, когда воздвиг там колоннаду. — Перро, Клод (1613-1688) — французский архитектор, один из крупнейших представителей классицизма; по образованию врач; занимался также вопросами математики, теории архитектуры, физики, техники, писал стихи, выполнял переводы и иллюстрировал книги. Лувр — дворцовый комплекс в Париже; известен с XII в.; в XVI — XVII вв. — резиденция французских королей. В 1667 — 1674 гг. Перро построил восточный корпус Лувра; его фасад представлял собой парадную галерею (т.н. «Галерея Перро»), которая должна была украшать вход во дворец.

… Этим врагом был мистраль … — Мистраль (фр. mistral, от лат. magistralis, букв. — «главенствующий») — холодный северный или северо-западный истер, дуюший и зимнее и весеннее время на южном побережье Франции и нередко достигающий силы шторма; чаше бывает в феврале — марте, иногда даже в мае; вызывает резкие похолодания, неблагоприятные для средиземноморских сельскохозяйственных культур и для ранних сортов фруктов и овощей.

… Бог поручил преследовать… колесницу этого триумфатора, играть роль античного раба и постоянно напоминать г-ну Кумбу … что, даже будучи властелином и создателем всех этих прекрасных творении, он остается всего лишь человеком. — В Древнем Риме существовал особый обычай триумфа. Победоносный полководец, которому этот обряд присуждался в качестве высокой награды сенатом, должен был в составе процессии войска, несущего трофеи и ведущего множество пленников, проехать в особой пурпурной тоге по улицам Рима на колеснице. Считалось, что в это время он отождествляется с Юпитером. Однако, согласно верованиям древних, боги не могут допустить, чтобы смертный сравнялся с ними (т.н. «зависть богов»), и потому будут жестоко мстить счастливцу. Дабы отвести их гнев, необходимо было унизить триумфатора: поэтому воины, шедшие сзади колесницы, осыпали своего предводителя насмешками (шедшие впереди восхваляли его), а специально приставленный раб, ехавший на той же колеснице, должен был время от времени говорить ему на ухо: «Помни — ты всего лишь человек!»

… латиняне — circius … — Circius — так древние римляне называли западно-северо-западный ветер в Нарбоннской Галлии (древнеримской провинции, лежавшей на территории современной Южной Франции, между Альпами и Пиренеями).

… Страбон назвал меЛау&ореа … — Страбон (ок. 64 до н.э. — ок. 20 н.э.) — древнеримский географ и историк, происходивший из Малой Азии; его основной труд «География» — важнейший источник сведений об античном мире.

Здесь имеется в виду данное Страбоном описание местности вблизи . Массалии: «Вся лежащая выше страна, как и эта, подвержена действию ветров, но черный северный ветер, резкий и холодный, обрушивается на эту равнину с исключительной свирепостью; по крайней мере говорят, что он увлекает и катит даже некоторые камни; порывы ветра сбрасывают людей с повозок и срывают с них оружие и одежду» (IV, 7).

… тот ветер, который, по словам, г-на Соссюра, так часто разбивал стекла замка Гриньян … — Соссюр, Орас Бенедикт (1740-1790) — швейцарский естествоиспытатель, профессор натурфилософии в Женеве (1762 — 1786), первый исследователь геологического строения Альп; положил начало альпинизму, совершив восхождение на гору Монблан; провел интересные наблюдения за движением воздуха, изменениями температуры и др.; изобрел ряд приборов для исследования явлений природы.

Гриньян — небольшой городок в Провансе; известен замком XVI в., с 1669 г. принадлежавшим графу де Гриньяну, зятю госпожи де Севинье; писательница часто жила в этом замке и умерла в нем (она похоронена в здешней городской церкви).

… тот самый ветер, который приподнял аббата Порталиса над уступом горы Сент-Виктуар и в одно мгновение убил его … — Сведений об аббате Порталисе (Portalis) и упомянутой в связи с ним истории обнаружить не удалось.

Сент-Виктуар — горный хребет в Южной Франции, в департаменте Буш-дю-Рон; высота I 011 м.

… он не свалил на его жилище гранитные пики горы Маршья-Вер … — Этот топоним (Marchia-Veyre) идентифицировать не удалось. … « прошлом веке мы бы назвали ее страстью к „белокурой Амфитрите“ … — Амфитрита — в греческой мифологии одна из морских богинь, супруга бога моря Посейдона (рим. Нептуна); обычно изображалась мчащейся по морю в колеснице в сопровождении морских нимф и чудовищ.

… видел в нем неиссякаемый источник буйабеса. — Буйабсс — провансальское кушанье: острая и пряная рыбная похлебка, иногда приготовленная с вином.

… извлекал из гротов … скорпен и других морских чудовищ, населяющих воды Средиземного моря … — Скорпены (морские ерши) — семейство рыб из отряда окунеобразных; распространены во всех морях жаркого и умеренного поясов.

В оригинале здесь приведены еще пять провансальских названий местных рыб (roucas, bogucs, pataclifs, garri, fielas); идентифицировать их не удалось.

… добавив туда масло, шафран и другие необходимые приправы … — Шафран — небольшое луковичное растение, в диком виде произрастающее на Балканском полуострове и в Малой Азии; высушенные рыльца его цветков имеют сильный пряный запах; культивируется; употребляется в кулинарии для окрашивания пищевых продуктов и как приправа; используется также в парфюмерии.

… родом она была из Арля … — Арль — город в Южной Франции, в департаменте Буш-дю-Рон; с I в. до н.э. римская колония; в нем сохранилось много памятников античной архитектуры.

…со всеми кабачками, которых было так много на улицах Старого порта … — Старый порт — древнейшая часть марсельской гавани; находится в заливе, глубоко вдающемся в сушу в центре города.

… продлить свое пребывание в тюрьмах Экса … — Экс (точнее: Экс-ан-Прованс) — город в Южной Франции, в департаменте Буш-дю-Рон, к северу от Марселя.

… Глава религиозной конгрегации … — Конгрегация — здесь: религиозное братство, включающее в свой состав как духовенство, так и мирян. Конгрегации стали создаваться католической церковью начиная с XVI в. с целью религиозной пропаганды и усиления своего влияния в народе.

… эта рука принадлежала бы одной из граций. — Грации (гр. хариты) — в античной мифологии богини, воплощающие доброе, радостное и вечно юное начало жизни, олицетворение женской прелести и очарования. Их три — Аглая («Сияющая»), Евфросина («Благомыслящая») и Талия («Цветущая»).

… не смог сохранить свое хладнокровие, не смог остаться в совершенно здравом рассудке в те самые минуты, когда его терял даже царь богов. — Речь идет о Зевсе (рим. Юпитере), верховном боге-громовержце, царе богов и людей в античной мифологии, который отличался большой любвеобильностью и имел множество любовных историй с богинями и смертными женщинами.

… стала находить в его домишке поистине олимпийские размеры. — Олимп — самый высокий горный массив в Греции у берегов Эгейского моря; в греческую мифологию вошел как священная гора, место пребывания богов.

… в сундуке… прибавлялись экю за экю… — Экю — см. примеч. к с. 155.

… тесной квартирки на улице Даре … — Улица Даре (фр. darse — «внутренняя гавань») расположена в центре старой части Марселя, неподалеку от Старого порта; идет параллельно улице Кансбьер, восточнее ее; соединяет улицу Паради с Римской улицей. … в пещеристых убежищах горы Ванту … — Ванту — предгорье Альп в департаменте Воклюз (Юго-Восточная Франция); максимальная высота — I 912 м; известно своей повышенной влажностью и резкими ветрами.

… Звали его, как и многих марсельцев, Мариус. Таким образом жители старого Марселя увековечивали память героя, освободившего их страну от нашествия кимвров … — В конце II в. до н.э. северные приграничные области древнеримского государства (соврем. Франция, Северная Италия и др.) подверглись опустошительному нашествию северных германцев — кимвров и тевтонов. В 102 и 101 гг. до н.э. это вторжение было отражено римскими войсками в битвах при Аквах Секстиевых и Верцеллах (соответственно в Южной Франции и Северной Италии). Римлянами командовал Гай Марий (лат. Marius; 156-86 до н.э.) — древнеримский полководец и государственный деятель, вождь демократической партии, который семь раз избирался консулом, вел многолетнюю борьбу за власть с представителями аристократической группировки, подвергался преследованиям и изгнанию и сыграл большую роль в превращении старого римского народного ополчения в наемное войско.

… ни в Бонвене, ни в Эгаладах, ни в Бланкарде, ни за серебро, ни за золото — вы не смогли бы найти то, что вы сейчас увидите. — Бонвен — см. примеч. к с. 382.

Эгалады — населенный пункт в северо-западной окрестности Марселя, у подножия горного массива Этуаль; ныне представляет собой агломерацию городских предместий. Бланкард — восточный пригород Марселя.

… Это было шале… — Шале (фр. chalet) — здесь: в некоторых европейских странах небольшой загородный дом, архитектура которого подражает сельским домикам в горах Швейцарии.

… Чаевые составляли пять луидоров. — Луидор (или луи, «золотой Людовика») — французская золотая монета крупного достоинства, чеканившаяся в XVII — XIX вв.; во времена Второй империи, когда был написан этот роман, называлась наполеондором и стоила 20 франков.

… подсматривать за делами и поступками членов общества Вампиров. — Вампир — по суеверному представлению многих европейских народов, мертвец, выходящий из могилы, чтобы сосать кровь живых людей.

… соорудил нечто вроде бельведера на своей почти плоской крыше… — Бельведер (от ит. belvedere — «красивый вид») — здесь: вышка, надстройка над домом или небольшая отдельная постройка на возвышенном месте, откуда открывается вид на окружающее пространство.

… одежда серых кающихся грешников, тех, кого в Марселе называли членами общества Святой Троицы и в чьи обязанности входило погребение умерших. — Кающиеся — верующие, совершившие какой-либо тяжкий грех и за это приговоренные священником-исповедником к церковному наказанию (ограничению в посещении храма, посту, дополнительному чтению молитв и т.д.). Кающиеся в Западной Европе объединялись и братства, называвшиеся обычно по цвету их особых одежд.

… запели погребальные псалмы. — Псалмы — ветхозаветные религиозные гимны, песни и молитвы. Создание их приписывается древнееврейскому царю и библейскому герою Давиду (см. примеч. к с. 327), но анализ текстов показал, что они писались многими авторами на протяжении более тысячи лет. 150 псалмов, считающихся каноническими, объединены в библейскую книгу Псалтирь и используются христианами при богослужениях различного рода (в том числе погребальных) и в быту.

… Остальные кающиеся распевали «Depmfundis». — Имеется в виду начало католического покаянного псалма «De profundis» (букв. лат. «Из бездн»), читающегося как отходная молитва по умершему. В синодальном переводе: «Из глубины взываю к тебе, Господи» (Псалтирь, 129: I).

… сохранить себя для мести этим манам. — Маны — в римской религии духи мертвых, духи загробного мира.

… занимал досуг … партией игры в пикет. — Пикет — старинная комбинационная карточная игра, требующая специальной колоды; число ее участников — от двух до четырех человек; даже небольшая ошибка в ней может привести к неудаче в казалось бы выигранной партии; была изобретена во Франции.

… было встречено взрывом гомерического хохота. — То есть очень громкого неудержимого смеха, каким смеялись боги в эпической поэме Гомера «Илиада». Выражение это стало нарицательным. … не поехал на намеченную им прежде великолепную рыбную ловлю у Карри … — Карри (Carry) — этот топоним не идентифицирован. Возможно, здесь опечатка в оригинале и имеется в виду остров Жарр (Jarre) к югу от мыса Круазет.

… будь эти молодые люди преемниками Гаспара де Бесса или Мандрена … — Гаспар де Бесс — провансальский разбойник XVIII в., который останавливал в горах и грабил дилижансы; почитался как местный Робин Гуд, раздававший добычу бедным; был четвертован. Мандрен, Луи (1724-1755) — знаменитый французский фальшивомонетчик и предводитель шайки контрабандистов.

… обзаведясь отличным двуствольным ружьем, купленным им у Зауэ … — Сведений о таком торговце оружием (Zaoue) найти не удалось.

… чувствовал себя как какой-нибудь тунец … — Тунец — крупная промысловая рыба из семейства скумбриевых; водится главным образом в тропических и субтропических морях.

… он вообразил, что стал Робинзоном и перенесся на необитаемый остров вместе со своей любимой смоковницей, садом, домом и Милеттой, превратившейся в Пятницу. — Робинзон Крузо — моряк, герой знаменитого романа английского писателя Даниеля Дефо (ок. 1660 — 1731) «Жизнь, необыкновенные и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка» (1719). В первой части этой книги герой, потерпевший кораблекрушение, проводит несколько лет на необитаемом острове в обществе собаки и кошки. Пятница — туземец, спасенный Робинзоном и ставший затем его другом и помощником.

… автор вынужден … совершить заимствование у старика Корне-ля. — Корнель, Пьер (1606-1684) — французский драматург, родоначальник французской трагедии и французского классицизма; автор стихотворных трагедий на исторические темы. … его самолюбие безропотно согласилось пройти под кавдинским ярмом. — В 321 г. до н.э., во время Второй Самнитской войны (327 — 304), в конце концов окончившейся победой Рима над самнитами (воинственными горными племенами Средней Италии), римская армия под командованием консулов, одним из которых был Спурий Постумий, была окружена в Кандинском ущелье и капитулировала. Воины и командиры сдали свое оружие, одежду и военное имущество и должны были совершить позорный обряд — пройти «под ярмом», т.е. через низкие воротца, связанные из копий. За такое поражение римский сенат выдал Постумия самнитам. Эту историю, вошедшую в поговорку как один из примеров величайшего унижения, рассказал Тит Ливии (см. примеч. к с. 336): IX, 1 — 6.

… меня, как панцирь морского ежа, выбросят из этого мира … — Морские ежи — класс морских беспозвоночных животных типа иглокожих; имеют панцирь, покрытый иглами, с чем и связано их название; широко распространены в Мировом океане; в некоторых странах икра морских ежей употребляется в пищу.

… Если понадобится ползти на коленях на Сент-Бом, чтобы молить Бога о вашем здоровье… — Сент-Бом (букв. «Святой Грот» от прованс. Ьаоштю — «грот») — гора в Юго-Восточной Франции, к северу от Марселя, на берегу реки Дюранс, в окрестности города Систерон. Согласно легенде, в этих местах в 42 г. нашла прибежище Мария Магдалина (см. примеч. к с. 441) и провела здесь 33 года в молитвах и размышлениях — вплоть до своей смерти.

… ощутил, что он найдет в юноше Сида Кампеадора, которого он искал, хотя никогда о нем не слышал. — Исторический Сид Кампеадор («Господин Воитель»; настоящее имя — Родриго Диас де Бивар; 1026/1043-1099) — испанский рыцарь и военачальник, прославившийся в борьбе с маврами во время Реконкисты, т.е. в эпоху отвоевания народами Пиренейского полуострова (VIII — XV вв.) территорий, захваченных арабами; герой испанской эпической поэмы «Песнь о моем Сиде» (XII в.) и трагедии «Сид» (1636) Корнеля. Здесь имеется в виду персонаж трагедии «Сид». У Корнеля юный Сид, чтобы отомстить за оскорбление, нанесенное его старику-отцу, убивает на поединке его обидчика, графа дона Гормаса, хотя тот — отец Химены, возлюбленной Сида.

… Квартира и контора … располагались на улице Паради, то есть на одной из крупных артерии Марселя, выходящих на улицу Канебьер. — Улица Паради расположена в южной части Марселя; отходит от улицы Канебьер в восточном направлении недалеко от Старого порта. Улица Канебьер — широкая и короткая улица в центре Марселя, ведущая к Старому порту; место прогулок и предмет гордости марсельцев; ее пересекают несколько больших улиц, отходящих в западном и восточном направлениях; название она получила, по-видимому, от находившегося здесь в незапамятные времена канатного завода (лат. cannabis — «конопля»).

… этого дон Гормаса, которого ему необходимо было наказать ш нанесенные им г-ну Кумбу оскорбления. — См. примеч. к с. 421. … Редингот его был застегнут до подбородка … — Редингот — см. примеч. к с. 38.

… оторвал свой нос от пачки коносаментов … — Коносамент — расписка, выдаваемая капитаном судна или агентом морского транспортного предприятия грузоотправителю и удостоверяющая принятие груза к перевозке.

… покатился по калькуттским циновкам … — Калькутта — см. примеч. к с. 112.

… ее волосы, того золотистого цвета, который с такой любовью воспроизводили на своих полотнах художники Венеции, ниспадали ей на затылок… — Имеются в виду представители венецианской школы живописи, одного из главных направлений итальянской живописи, достигшего своего расцвета в период с XV до XVIII в. Венецианская живопись рано прониклась светским духом; произведения этой школы отличаются эмоциональностью и поэтичностью, высокой техникой и богатым колоритом; на многих картинах венецианцев изображены женщины с распущенными рыжеватыми волосами (например, на полотне Тициана «Мария Магдалина»).

… какой-нибудь мелкий корсар, преследующий, как он полагает, мирное торговое судно … — Корсары (от ит. corsaro — «пират») — так с XVI в. назывались лица, с разрешения правительства снаряжавшие за свой счет корабли (а часто и командовавшие ими) для борьбы с вражеской морской торговлей. На практике корсарство часто переходило в обыкновенный разбой и в сер. XIX в. было запрещено международными соглашениями.

… поднимает флаги расцвечивания и открывает грозные ряды батарей. — Флаги расцвечивания — флаги международного сигнального свода, в особых и торжественных случаях поднимаемые на кораблях (на снастях мачт и между мачтами).

… убежал на мансарду, служившую ему жилищем … — Мансарда — чердачное помещение под скатом крыши; получила свое название от фамилии французского архитектора Франсуа Мансара (1598 — 1666), прибегавшего к сооружению мансард в своих постройках для достижения декоративного эффекта.

… ему привиделось, что он стал одним из четырех сыновей Эмона … — Сыновья графа Эмона (или Эймона, или Аймона): Алар (нем. Адель-гарт), Ришард (Ритсарт), Гишар (Витсарт) и Рено де Монтобан (Рей-нальд из Монтальбана) — непокорные вассалы Карла Великого, храбрые рыцари, герои саги, первоначально, по-видимому, сложенной в раннем средневековье во Франции, а потом проникшей в Германию. Около 1200 г. сага была обработана в роман под названием «История четырех сыновей» («Histoire des quatre fils») и в поэму «Рено де Монтобан» («Renault de Montauban»). В виде книги для народного чтения эта сага была издана в 1493 г. в Лионе; в 1535 г. появился ее немецкий перевод.

… в ней был доставлен тюк инжира т Смирны… — Смирна (сопрем. Измир) — турецкий город и порт и Малой Азии, на побережье Эгейского моря.

… воскликнул он таким тоном, каким Александр Великий должен был шда-вать вопросы своим полководцам. — Штаб Александра Македонского (см. примеч. к с. 80) состоял из большого числа способных военачальников, принимавших участие в его походах и отличившихся в них. После смерти царя они получили прозвище «диадохи» (гр. «наследники») и вступили в междоусобную борьбу за его наследство, продолжавшуюся до 80-х гг. II в. до н.э. Наиболее известные из сподвижников Александра: Антигон Одноглазый (384-301 до н.э.) — завладел Передней Азией, но был побежден и убит в бою; Антипатр (ок. 400-319 до н.э.) — наместник европейской части империи Александра, удержавший ее за собой; Селевк Никатор («Победитель»; ок. 358-280 до н.э.) — к концу жизни подчинил себе почти всю территорию царства Александра, кроме Египта.

Птолемей Сотер («Спаситель»; ок. 360-283 до н.э.) — стал царем Египта.

Неарх (ок. 360 — 314 до н.э.) — командующий флотом; в борьбе диадохов принял сторону Антигона.

Всего история сохранила имена более десяти соратников Александра Македонского. Некоторые из них были казнены или погибли в междоусобной борьбе.

… Напрасно изобретать различные соусы для радужного губана … — Радужный губан (морской юнкер) — небольшая рыба из отряда колючеперых; водится в теплых морях.

…с оконечности несравненного бульвара, который все называли Прадо… — Прадо (исп. prado — «луг», «место для гуляний») — здесь: большой бульвар в Марселе, излюбленное место прогулок горожан; проложен в первой пол. XIX в. в южной части города; известен пышной растительностью.

… Проходя по эспланаде де ла Турет, он увидел открытым вход в церковь Ла-Мажор. — Эспланада де ла Турет — широкая улица с аллеей, ведущая к площади у входа в собор Ла-Мажор. Церковь Ла-Мажор (точнее: собор святой Марии Великой — Sainte Marie-Majeure) — кафедральный собор Марселя, расположенный в западной части старого города, у Старого порта; нынешнее его здание построено в византийском стиле во второй пол. XIX в. на месте прежней старинной церкви с тем же названием.

… Эта картина … была копией знаменитого полотна Корреджо, изображающего великую грешницу, покровительницу Мадлен. — Корреджо (настоящее имя — Антонио Аллегри; ок. 1489/1494 — 1534) — выдающийся итальянский художник эпохи Возрождения; автор картин и фресок на религиозные и мифологические сюжеты. Магдалина, Мария — христианская святая; происходила из города Магдала в Палестине (ныне Мигдал), чем объясняется ее прозвище; была одержима бесами и вела развратную жизнь, однако, исцеленная Христом, покаялась и стала его преданнейшей последовательницей и проповедницей его учения. Поясним, что французское произношение имени Магдалина — Мадлен.

… опрокинула скамеечку для молитвы… — Католики вовремя молитвы преклоняют колени на специальную низенькую скамеечку, соединенную с налоем — маленьким столиком для священных книг.

… готическим шрифтом были оттиснуты всего две буквы … — Готический шрифт (готическое письмо) — первоначально особый способ написания буки латинского алфавита, появившийся в X — XI вв.; характеризуется угловатой и удлиненной (формой букв; с появлением книгопечатания был переведен на типографские литеры; в XIX в. был распространен главным образом в Германии, где он сохранился до сих пор; в других западноевропейских странах в XIX в. этим шрифтом иногда печатали названия книг и газет.

… попросил … подать ему то, что он называл левитом. — Левит — здесь: длинное мужское распашное платье кон. XVIII в.

… единодушно провозглашен святым Георгием. — Святой Георгий — христианский мученик; римский военачальник, ставший проповедником христианства и казненный ок. 303 г. во время гонений на христиан; согласно легенде, убил змея-дракона, истреблявшего жителей некоего города, и освободил дочь правителя этого города, отданную змею на съедение (по наиболее распространенной версии предания, привел змея к повиновению молитвой, после чего дева отвела чудовище в город, где святой и поразил его мечом, а восхищенные жители обратились в христианство); считается покровителем воинов.

… выделывая зонтиком грозные мулине… — Мулине — см. примеч. к с. 16.

… изящные клумбы роз, тубероз, гелиотропов, гвоздик … — Тубероза — многолетнее травянистое растение семейства амариллисовых; происходит из Центральной Америки; цветы его отличаются сильным ароматом; культивируется как декоративное и техническое растение; из его цветков добывается эфирное масло, используемое в парфюмерии. Гелиотроп — род кустарников, полукустарников и траве мелкими цистами; произрастают в тропиках и субтропиках; некоторые виды ядовиты; раньше их душистое эфирное масло употреблялось в парфюмерии.

… превратился в эдемский сад, благоухание которого так жестоко мучило г-на Кумба … — Эдем — в библейских легендах земной рай, местопребывание первых людей до грехопадения; в переносном смысле — благодатный уголок земли.

… пролив, отделяющий остров Помег от Монредона … — Помег — небольшой остров в Средиземном море, в 5 км к западу от Монредона.

… какой-нибудь сентиментальный студент из Франкфурта. — Франкфурт — см. примеч. к с. 25.

… прогулки на острова Риу, обычно служившие театром его подвигов … — Остров Риу расположен в 5 км к юго-востоку от мыса Круазет; рядом с ним находятся мелкие безымянные островки.

… Дайте ему понюхать эту соль … — То есть нюхательную соль — вещество с резким запахом, ранее употреблявшееся в медицине для приведения больного в чувство.

… прежде чем наступит праздник святого Иоанна … — То есть день памяти святого мученика Иоанна Крестителя, или Иоанна Предтечи (ум. ок. 28 г.), первым признавшим Иисуса мессией. Христианская церковь соединила этот религиозный праздник с летним земледельческим праздником многих народов Европы, отмечаемым в день летнего солнцестояния 24 июня. Пращник снятого Иоанна проходит обычно вечером (его называют иногда Иванова ночь) и сопровождается фейерверками, кострами и т.д.

… куски бугелей: я отрываю их от обломков судов… — Бугель — металлическое кольцо на мачте судна, служащее для крепления снастей.

… луна поднялась над холмами святого Варнавы … — Возвышенность под названием холмы святого Варнавы находится в центральной части Марселя.

Варнава — христианский святой и мученик, соратник апостола Павла; жил в I в.; незадолго до распятия Христа уверовал в него и был избран им в число семидесяти апостолов; проповедовал на Ближнем Востоке; на острове Саламинс был побит камнями, убийцы пытались сжечь его тело, но оно не горело; день его памяти — 11 июля.

… ему было предначертано, словно новоявленному Аттиле, истребить всю рыбу в Марсельском заливе. — Аттила (ум. в 453 г.) — предводитель союза гуннских племен с 434 г.; в 40-50-х гг. V в. совершил несколько опустошительных вторжений в Римскую империю. В 451 г. на равнине у города Шалон-сюр-Марн римская армия, состоявшая главным образом из галлов и других варварских племен, нанесла поражение гуннам, после чего Аттила отступил за Рейн. Марсельский залив — здесь, вероятно, имеется в виду часть Средиземного моря, прилегающая к Марселю с запада и юга-запада.

… по своему объему достойно было присутствовать на обеде, во время которого супруга Грангузье съела столько требухи. — Этот эпизод содержится в главе IV первой книги романа Ф.Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль»: жена великана Грангузье (его имя означает по-французски «Большая глотка») Гаргамелла («Пасть»), носившая в своем чреве Гаргантюа, на пиру съела шестнадцать бочек, два бочонка и шесть горшков соленых бычьих кишок. Рабле, Франсуа (1494 — 1553) — французский писатель-гуманист эпохи Возрождения, автор романа «Гаргантюа и Пантагрюэль» — художественной энциклопедии французской культуры эпохи Возрождения; в гротескных образах романа раскрывает жизнеутверждающие идеалы своего времени: свободного приятия жизни, культ телесного и духовного удовлетворения потребностей.

… нежной Амфитрите, словно восставшему гиганту, казалось, хотелось взобраться на небо … — Возможно, здесь имеется в виду древнегреческий миф о том, как От и Эфиальт, сыновья Посейдона от Ифимедии, обладавшие сверхъестественной силой, объявили войну олимпийцам и грозили овладеть Герой и Артемидой; чтобы достичь Олимпа, они водрузили гору Пелион на гору Оссу, но, обманутые Артемидой, убили друг друга.

… был … расположен к тому, чтобы, как Ксеркс, отхлестать бичом это море… — Ксеркс 1 (др.-перс. Хшаяршан; ок. 519 — 465 до н.э.) — древнеперсидский царь династии Ахеменидов, правивший в 486 — 465 до н.э., сын Дария I; в 486-484 гг. до н.э. подавил восстание египтян; разрушил Вавилон, превратив Вавилонское царство в сатрапию; в 480 г. до н.э. начал поход против Греции, окончившийся поражениями персидского флота при Саламине (480 до н.э.) и Микале (479 до н.э.) и разгрома сухопутной персидской армии при Платеях (479 до н.э.); убит в результате дворцового заговора. Здесь имеется в виду эпизод греко-персидских войн (500 — 449 до н.э.). В 480 г. до н.э. Ксеркс решил переправить свое огромное войско из Малой Азии в Европу через пролив Дарданеллы по мосту, наведенному на судах. Мост этот, длиной около 2 км, располагавшийся между городами Сеет и Абидос, строился несколько лет, причем дважды, так как первое подобное сооружение было разбито бурей, за что царь приказал н наказание высечь море плетьми.

… пытался отыграться на зубатках и султанках … — Зубатки — семейство морских промысловых рыб с мощными челюстями, с чем и связано их название; водятся в северной части Атлантического и Тихого океана.

Султанки (барабульки) — род небольших рыб отряда окунеобразных или колючеперых; характеризуются круто срезанной головой и усиками на нижней губе; имеют важное промысловое значение.

… ему приходилось трудиться до кровавого пота, чтобы передвигаться на своей зверюге. — «Зверюга» (по-французски bete) — в Провансе общее название небольших плоскодонных судов различных типов. … путешественник, затерявшийся в страшных безлюдных ущельях Ольюля и услышавший, как от скалы к скале разносится призывный клич Гаспара де Бесса. — Ольюль — небольшой город в Юго-Восточной Франции, в департаменте Вар, в 40 км к юго-востоку от Марселя; в окрестностях этого города разбойничал Гаспар дс Бесс (см. примеч. к с. 416).

… дал Макиавелли десять очков вперед. — Макиавелли, Никколо (1469-1527) — один из виднейших деятелей итальянского Возрождения, историк, писатель, политик, постоянно развивавший идею о необходимости создания на территории Италии мощного независимого государства; идеолог сильной государственной власти, ради укрепления которой допускал применение любых средств.

… уже нельзя было принять язык мадемуазель Мадлен за мальгашский. — Мальгаши — коренное население острова Мадагаскар; язык мальгашей принадлежит к малайско-полинезийской языковой группе.

… как если бы мэр Касиса захотел управлять Марселем! — Касис — небольшой город и порт на Средиземном море, в 10 км к юго-востоку от Марселя, в департаменте Буш-дю-Рон; известен со времен Древнего Рима.

… белые крепостные стены замка Иф … — Замок Иф — замок-крепость на одноименном острове в 2 км западнее Марселя; построен в первой пол. XVI в.; в XVIII — XIX вв. был государственной тюрьмой.

… посмеялась надо мной, как марсовой над сухопутным солдатом … — Марсовой — матрос, работающий с парусами. В некоторых странах между флотом и сухопутными войсками, как между рядовыми, так и офицерами, существовало соперничество и даже вражда.

… буссоль забарахлила в нактоузе… — Буссоль — геодезический и артиллерийский инструмент; служит для определения горизонтальных углов между магнитным меридианом и направлением на какой-либо предмет. Нактоуз — часть буссоли, выполненная из немагнитной полой трубы, которая несет все узлы магнитной системы прибора.

… надо дать два су… — Су — французская мелкая медная (а иногда и железная) монета, двадцатая часть франка. … твои несчастные сорок су … — Монета номиналом в 40 су (дна франка) имела хождение но Франции и XIX и.

… найдете меня завтра … на Новой площади. — Новая площадь — вероятно, имеется в виду набережная Нового берега на восточной стороне Старого порта в Марселе.

… Истинный Капулетти, г-н Кумб отвергал любой союз одного из своих ближних с Монтекки. — Капулетти и Монтекки — персонажи трагедии Шекспира «Ромео и Джульетта», непримиримые враги, главы двух враждующих между собой дворянских семейств.

… теперь он расценивал себя не иначе как соперником Талейраиов и Memmepnuxoe … — См. примеч. к с. 32.

… не на занятом им посту начались страсти г-на Кумба … — Беды г-на Кумба иронически сравниваются здесь со страданиями (по церковной терминологии — «страстями»), которые претерпел Иисус и последние дни своей земной жизни, между арестом и распятием.

… Воображение его, подобно лошади Дон Кихота, закусило удила … — Дон Кихот — обедневший дворянин, вообразивший себя странствующим рыцарем, главный герой романа великого испанского писателя Мигеля Сервантеса де Сааведра (1547 — 1616) «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», человек, чье стремление к справедливости и жажда подвигов приходят в непримиримое противоречие с действительностью; этот образ приобрел нарицательное значение. Своей старой и больной лошади Дон Кихот дал имя Росинант, которое, как и имя ее хозяина, стало нарицательным.

… видел разрушение шале, его собственного Карфагена … — Карфаген — город-государство в Северной Африке в районе современного города Туниса; основан в кон. IX в. до н.э. финикийцами; крупный торговый центр, завоевавший много земель и распространивший свое влияние на всю западную часть Средиземноморья; после многолетней борьбы с Древним Римом в III — II вв. до н.э. был в 146 г. до н.э. разрушен римлянами.

… свирепый дракон … охраняет этот сад гесперид… — Геспериды — в греческой мифологии нимфы, дочери титана Атланта и дочери ночи Гесперы, обитавшие где-то на крайнем западе земли. Согласно мифу, геспериды жили в саду, где росли золотые яблоки, полученные в день ее свадьбы верховной богиней Герой от Геи-Земли. Похищение яблок из сада гесперид, охранявшегося драконом Ла-доном, было одним из двенадцати подвигов Геракла.

… должен был заключать в своем чреве сокровища Перу … — Перу — государство в западной части Южной Америки. В древности населявшие территорию Перу индейцы создали свое государство, которое в первой пол. XVI в. было разрушено завоевавшими страну испанскими колонизаторами, которые основали там вице-королев-ство. Испанцы вывезли из Перу громадное количество серебра и золота, как награбленного, так и добытого на местных рудниках путем эксплуатации подневольного труда индейцев.

… передают ему ту живительную энергию, какую земля отдавала Антею… — Антей — великан греческой мифологии, сын бога моря Посейдона и богини Геи — Земли; жил и Линии (так древние греки называли известную им часть Африки) и заставлял всех людей, приходивших в его владения, бороться с ним. Антей был непобедим в единоборстве, пока он касался матери-земли, от которой получал все новые силы. Геракл победил Антея, подняв его в воздух и задушив.

… однажды на праздник Тела Господни я нарядила его святым Иоанном Крестителем … — Праздник Тела Господня установлен в 1264 г. христианской церковью в честь таинства пресуществления (превращения) вина и хлеба, над которыми совершается богослужение, в кровь и тело Христа; вкушая их во время службы, верующие приобщаются к святости Иисуса. У католиков этот праздник отмечается в десятое воскресенье после Пасхи, т.е. во второе воскресенье после Троицы. Иоанн Креститель — см. примеч. к с. 460.

… если тебе так больше нравится, в Тулой … — Тулон — город и порт в Южной Франции, на Средиземном морс; расположен к востоку от Марселя; крупнейшая французская военно-морская база в этом районе; в XIX в. в Тулоне помещалась известная каторжная тюрьма.

… На галеры! — Галера — парусное и гребное (в основном) боевое или торговое судно VI — XIX вв. На военных галерах гребная команда в значительной степени комплектовалась из преступников, отбывающих наказание. Во Франции в нач. XVIII в. ссылка на галеры была заменена каторжными работами на суше, но слово «галеры» сохранилось в речевом обиходе как синоним слова «каторга».

… у меня есть время дать тягу и оказаться на другом берегу Вара. — Вар — река на юге Франции, длиной 120 км; впадает в Средиземное море западнее Ниццы; до I860 г., когда Ницца, принадлежавшая ранее Пьемонту, была присоединена к Франции, служила границей между Францией и Пьемонтом.

… не заметила ничего, кроме огней маяка Планье… — Планье — маяк в 14 км к юго-западу от Марселя; открыт в 1774 г.

… расчехлил рей, вокруг которого был намотан парус… — Рей (рея) — металлический или деревянный поперечный брус, прикрепленный к мачте корабля; предназначен для крепления прямых парусов и поднятия сигналов. Здесь имеется в виду рей, на котором поднимается треугольный косой (т.н. латинский) парус.

… меняя галсы, лодка могла подойти к Монредону… — Галс — курс судна относительно ветра. «Изменить галс» (или «лечь на другой галс») — означает повернуть судно так, чтобы ветер дул в другой его борт.

… он не забыл, что одной из добродетелей воина является осмотрительность … — Возможно, Дюма здесь перефразирует слова Фальстафа, героя хроники Шекспира «Король Генрих IV»: «Одно из украшений храбрости — скромность» (часть I, V, 4). Это изречение Фальстаф произносит после того, как он спасся в поединке, притворившись мертвым.

… он и его супруга уехали в Триест … — См. примеч. к с. 189.

…за две недели до открытия канала на реке Дюранс … — Имеется в виду Марсельский канал, соединивший Дюранс с Марселем для снабжения города водой и ирригации; построен в 1839 — 1849 гг.

Note1

Воспоем чуть менее возвышенное (лат.)

Note2

Сокрушительный (гр.).

Note3

Западно-северо-западный ветер (лат.)

Note4

Черный северный ветер (гр.)

Note5

Страбон, «География», IV, 7.

Note6

«Из бездн (взываю)» (лат.).

Note7

Дурак. (Примеч. автора.)

Note8

Королевский прокурор. (Примеч. автора.)

Note9

Королевский прокурор. (Примеч. автора.)

Note10

Обыватели. (Примеч. автора.)

Note11

Задумать кражу. (Примеч. автора.)