CXCI. КОРОЛЕВСКОЕ ПОВЕЛЕНИЕ

Неделю спустя вице-король Неаполя, князь де Кассеро Стателла, находясь в театре Фьорентини вместе с нашим старым знакомым маркизом Маласпина, увидел, как отворилась дверь его ложи, и в дверном проеме разглядел стоящего в коридоре дворцового служителя в сопровождении морского офицера.

В руках у офицера был конверт с большой красной печатью.

— Его сиятельству вице-королю! — объявил служитель. Моряк с поклоном протянул князю депешу.

— От кого? — осведомился князь.

— От его величества короля Обеих Сицилии, — отвечал офицер. — Депеша весьма важная, потому смею просить ваше сиятельство расписаться в получении.

— Значит, вы прибыли из Палермо? — спросил князь.

— Я отплыл оттуда позавчера на «Сирене», монсиньор.

— В добром ли здравии их величества?

— В превосходном, князь.

— Выдайте расписку от моего имени, Маласпина. Маркиз вынул из кармана бумажник и начал писать расписку.

— Не соблаговолит ли ваше превосходительство указать место и час получения депеши?

— Вот как? — спросил Маласпина. — Стало быть, это очень важная депеша?

— Чрезвычайно важная, ваше превосходительство. Маркиз выдал требуемую расписку, вернулся в ложу, и дверь закрылась за ним.

Князь как раз кончал читать депешу. Он протянул бумагу маркизу со словами:

— Держите, Маласпина, это по вашей части. Маркиз Маласпина взял депешу и прочитал следующий краткий и ужасный приказ:

«Препровождаю к вам Сан Феличе. Через двенадцать часов после прибытия в Неаполь она должна быть казнена.

Она исповедовалась, следовательно, находится в состоянии Божьей благодати.

Фердинанд Б.»

Маласпина изумленно уставился на князя де Кассеро Стателла.

— Как это понять?

— А как хотите, любезный, поразмыслите, это ваше дело.

И князь снова погрузился в звуки «Matrimonimo segreto» 80, шедевра бедняги Чимарозы, который только что умер в Венеции от страха, что его повесят в Неаполе.

Маласпина онемел. Он никогда не предполагал, что в число его обязанностей секретаря вице-короля входит устройство смертных казней.

Однако, как уже говорилось, маркиз был хоть и насмешливым, но послушным царедворцем, так что стоило князю обернуться к нему со словами: «Вы слышали?» — как он поклонился и вышел молча, но готовый повиноваться.

Он спустился по лестнице, у дверей театра сел в карету и велел везти себя в Викариа.

Еще и часа не прошло с тех пор, как туда прибыла Сан Феличе, разбитая горем, раздавленная страданиями, полуживая. Ее препроводили в камеру, примыкавшую к часовне, ту самую, где пережили свои предсмертные мгновения Чирилло, Карафа, Пиментель, Мантонне и Микеле.

Депеша сопровождалась единственной инструкцией:

«Его превосходительству князю де Кассеро Стателла поручается осуществить казнь этой женщины; за эту казнь он отвечает своей головой».

Маркиз Маласпина понял, что ему, действительно, следует поразмыслить, как выразился вице-король.

Он мог колебаться, прежде чем принять решение, но, приняв, неуклонно выполнял его.

Сев в карету, он крикнул кучеру:

— На улицу Вздохов-из-Бездны!

Читатель помнит, что на этой улице жил маэстро Дона-то, неаполитанский палач.

Остановившись у его двери, маркиз Маласпина почувствовал некоторое отвращение, помешавшее ему войти в это проклятое жилище.

— Позови маэстро Донато, — приказал он кучеру, — пусть выйдет ко мне на разговор.

Кучер соскочил с козел, отворил дверь и крикнул:

— Эй, маэстро Донато, выйдите-ка сюда! В ответ послышался женский голос:

— Отца нет в Неаполе.

— Как так твоего отца нет в Неаполе?! Он, что же, уволился, твой отец?

— Нет, ваше превосходительство, — ответил, приближаясь, тот же голос. — Он в Салерно по служебным делам.

— По служебным? Что это значит? — удивился маркиз Маласпина. — Объясните, красотка.

И правда, в дверях показалась молодая женщина, а за нею мужчина, по виду ее любовник или муж.

— Ах, ваше превосходительство, все очень просто, — отвечала молодая женщина, не кто иная, как Марина. — Вчера умер его собрат по ремеслу из Салерно, вот отцу и придется совершить там четыре казни, две завтра, две послезавтра. Он уехал сегодня в полдень, а вернется послезавтра к вечеру.

— И он не оставил заместителя?

— С чего бы? Ведь такого приказа не было, а тюрьмы вроде бы почти пустые. Он и помощников забрал с собою, потому что не доверял чужим людям, с которыми прежде никогда не работал.

— А этот малый не мог бы в случае надобности его заменить? — спросил маркиз, указывая на стоящего за ней мужчину.

Джованни — читатель уже догадался, что это был Джованни, который достиг предела своих мечтаний, женившись на Марине, — отрицательно покачал головой.

— Я не палач, — сказал он, — я рыбак.

— Как же быть? — произнес Маласпина. — Посоветуйте, если не хотите помочь.

— Постойте-ка… Мне пришла одна мысль! В нашем квартале живут мясники, а мясники по большей части роялисты. Если они узнают, что надо повесить какого-нибудь якобинца, может быть, один из них согласится это сделать.

Маласпина понял, что это единственное возможное решение, и, так как его карета не могла проникнуть в лабиринт улочек, тянущихся между набережной и Старым рынком, отправился пешком на поиски палача-любителя.

Он тщетно пытался уговорить трех молодцов, которые отказались, невзирая на предложенные семьдесят пиастров и показанное им распоряжение за подписью короля произвести казнь в течение двенадцати часов.

Маласпина совсем уже было отчаялся и, выходя от последнего мясника, бормотал: «Не могу же я убить ее сам!» — как вдруг тот, осененный внезапной мыслью, окликнул маркиза.

— Ваше превосходительство, кажется, я придумал, как уладить ваше дело.

— Вот это удача, — с облегчением пробормотал Маласпина.

— У меня есть сосед… Он, правда, не мясник, а убойщик козлов, но вам ведь не обязательно нужен мясник, не так ли?

— Мне нужен человек, который, как вы только что сказали, уладит мое дело.

— Ну что ж, тогда обратитесь к Беккайо. Ему, бедняге, очень уж насолили республиканцы! Он рад будет им отплатить.

— А где живет этот Беккайо? — спросил маркиз.

— Поди-ка сюда, Пеппино! — крикнул мясник подростку, дремавшему на куче наполовину высохших бычьих шкур в углу лавки. — Поди сюда и проводи их превосходительство к дому Беккайо.

Подросток поднялся, потянулся и, недовольно ворча, потому что нарушили его первый сон, приготовился повиноваться.

— Пойдем, голубчик, — сказал Маласпина, подбадривая его, — и если дело нам удастся, получишь пиастр.

— А если не удастся, — возразил мальчик с непоколебимой логикой эгоизма, — все равно вы меня потревожили.

— Верно, — согласился Маласпина. — Вот тебе пиастр на случай, если ничего не выйдет, а выйдет, получишь и другой.

— Вот это разговор! Потрудитесь следовать за мной, ваше превосходительство.

— А далеко ли идти? — спросил маркиз.

— Да нет, ваше превосходительство, перейти улицу, только и всего. Мальчик пошел вперед, маркиз за ним.

Проводник не солгал, надо было только пересечь улицу. Но лавка Беккайо оказалась заперта, хотя через плохо пригнанные ставни просачивался свет.

— Эй! Беккайо! — закричал мальчик, стуча в дверь кулаком.

— Кто там? — послышался грубый голос.

— Господин, одетый в сукно, хочет с вами потолковать 81. Но это сообщение, при всей его точности, казалось, не произвело на Беккайо должного впечатления, так что маркиз заговорил сам:

— Отвори, друг мой, я пришел от имени вице-короля, я его секретарь. Эти слова подействовали как волшебная палочка: дверь немедленно распахнулась и в неверном свете коптящей лампы, которая слабо озаряла груду окровавленных козьих шкур и костей, на пороге возникла отвратительная фигура, искалеченная и безобразная.

То был Беккайо со своим вытекшим глазом, изуродованной рукой и деревяшкой вместо ноги.

Стоя при входе на свою бойню, он был подобен духу истребления. Маласпина, хоть и не отличался излишней чувствительностью, невольно отпрянул с омерзением.

Это не ускользнуло от внимания Беккайо.

— Э, что правда, то правда, я не слишком хорош собою, ваше превосходительство, — проговорил он, скрежеща зубами (то был его способ смеяться). — Но, полагаю, вы не ожидали найти здесь статую вроде тех, что стоят в Бурбонском музее?

— Нет, я ожидал найти верного слугу короля, человека, который не любит якобинцев и поклялся им отомстить. Меня послали к вам и сказали, будто вы и есть тот, кто мне нужен.

— Вас не обманули, ваше превосходительство. Не угодно ли зайти? Поборов отвращение, маркиз зашел внутрь бойни.

Маленький проводник, которому не терпелось узнать, чем кончатся переговоры, хотел проскользнуть вслед за ним, но Беккайо занес над мальчишкой искалеченную руку.

— Назад, малый! — рявкнул он. — Нечего тебе тут делать!

И он захлопнул дверь под носом у мальчишки.

Минут десять маркиз и Беккайо провели наедине взаперти; потом маркиз вышел.

Беккайо с почетом проводил его до двери.

Пройдя по улице несколько шагов, Маласпина наткнулся на маленького проводника.

— А, ты здесь, мальчик, — промолвил он.

— Конечно, я здесь, — отвечал тот. — Я жду.

— Чего ты ждешь?

— Хочу узнать, вышло ли ваше дело?

— Вышло. А что из этого следует?

— Вспомните, ваше превосходительство, вы должны мне еще один пиастр. Маркиз порылся в кармане.

— Держи, — сказал он, протягивая мальчишке серебряную монетку.

— Спасибо, ваше превосходительство, — проговорил тот, зажав в кулаке обе монеты и позванивая ими, словно кастаньетами. — Дай вам Бог долгой жизни!

Маркиз снова сел в карету и велел кучеру ехать обратно в театр Фьорентини.

А тем временем Пеппино, взобравшись на каменную тумбу, при свете лампады, горевшей перед изображением Мадонны, изучал полученную монету.

— Вот тебе и раз! — пробормотал мальчик. — Он дал мне дукат вместо пиастра! Облапошил на два карлино. Ну и жулики эти знатные синьоры!

Пока Пеппино произносил эту похвалу, маркиз Маласпина катил к Фьорентини.

У дверей театра, вернее на маленькой площади перед ним, стояла карета вице-короля; это значило, что князь еще на спектакле. Маркиз выскочил из своего экипажа, заплатил кучеру, взбежал по лестнице и отворил дверь ложи князя.

Услышав шум отворяемой двери, тот обернулся.

— Ах, это вы, Маласпина, — произнес он.

— Да, князь, — ответил маркиз с обычной своей грубоватостью.

— Ну, что?

— Все устроено, завтра в десять утра приказ его величества будет исполнен.

— Благодарю, — отвечал князь. — Садитесь же. Вы пропустили дуэт в первом акте но, по счастью, вернулись вовремя, чтобы услышать «Pria che spunti l'aurora» 82.

CXCII. МУЧЕНИЦА

Нам хотелось бы опустить последние подробности, о которых еще осталось рассказать, и, проследив до конца этот крестный путь, просто начертать на могильном камне: «Здесь покоится Луиза Молина Сан Феличе, мученица». Но неумолимая История, ведущая нас на всем протяжении долгого сего повествования, не велит нам отступать ни на шаг, даже если силы наши иссякают и нам придется, как Божественному учителю нашему, трижды упасть на дороге, изнемогая под тяжестью своей ноши.

Но поклянемся хотя бы, что не станем смаковать ужасы. Мы ничего не выдумываем, мы излагаем события, как рядовой зритель пересказал бы увиденную на театре трагедию. Увы! На сей раз реальная действительность превосходит все, что могло бы измыслить человеческое воображение.

Бог Страшного суда! Бог мститель! Бог Микеланджело! Дай нам силы дойти до конца!

Как было сказано в предыдущей главе, пленница Кастелламмаре, едва оправившись от родовых мук, была препровождена из Палермо в Неаполь на корвете «Сирена» и направлена в тюрьму Викариа, а там помещена в камеру, примыкавшую к часовне.

Не в силах ни стоять на ногах, ни даже сидеть, она буквально рухнула на тюфяк, ослабленная, умирающая, почти мертвая, так что тюремщики не нашли нужным надевать на нее цепи. Они не боялись, что она может бежать, как охотник не боится, что улетит голубка, которой он выстрелом из ружья перебил оба крыла.

И верно: все узы, связывавшие ее с жизнью, были порваны. Она видела, как покачнулся, упал и умер ради нее Сальвато, и дитя, охранявшее ее, поторопилось до срока, предуказанного природой, выйти из ее чрева. Казалось, то было знамение, что она не имеет права пережить того, кого так любила.

Теперь нетрудно было извлечь душу из этого несчастного, разбитого тела. То ли из жалости, то ли в согласии с ужасным церемониалом смерти, тюремщики спросили, не нуждается ли она в чем-нибудь.

У нее не хватало сил ответить, она лишь отрицательно покачала головой. Уведомление Фердинанда, что Сан Феличе находится в состоянии благодати и может умереть без исповеди, передали коменданту Викариа, вследствие чего священника вызвали лишь ко времени, когда ей предстояло покинуть тюрьму, то есть к восьми часам утра.

Казнь должна была состояться в десять, но бедная женщина, обвиненная в том, что по ее вине погибли Беккеры, обязана была еще публично покаяться перед их домом и на месте их расстрела.

В этом решении заключалась большая выгода для властей. Читатель помнит письмо Фердинанда к кардиналу Руффо, в котором король говорил, что не удивляется ропоту на Старом рынке, потому что в Неаполе уже неделю никого не вешают. А теперь казней не было целый месяц! Палачи опустошили тюрьмы почти полностью, и нечего было рассчитывать на подобные зрелища, чтобы держать в повиновении чернь. Казнь Сан Феличе пришлась как нельзя более кстати, и надо было сделать ее как можно более захватывающей и мучительной, чтобы угомонить на время свирепых зверей со Старого рынка, которых король Фердинанд вот уже полгода кормил человеческой плотью и поил людской кровью.

К тому же случаю угодно было удалить маэстро Донато, профессионального палача, и заменить его палачом-любителем Беккайо, что сулило приятные неожиданности возлюбленному народу его сицилийского величества.

Мы даже не пытаемся описать последнюю ночь несчастной женщины. Ее возлюбленный был убит, ее дитя мертво, она осталась одна на целом свете; измученная телом, искалеченная душой, лежа ничком на зловонном тюфяке в преддверии эшафота, на котором погибло столько мучеников, она пребывала в каком-то страшном духовном и физическом оцепенении; из этого состояния ее лишь на краткий миг выводил бой часов: она считала удары, и каждый из них кинжалом пронзал ее сердце; когда замирал последний отзвук, она подсчитывала, сколько ей осталось жить, голова ее снова падала на грудь, и она снова впадала в мучительное забытье.

Пробило четыре, пять, наконец, шесть часов, и наступил день. Последний день!

Он оказался сумрачным и дождливым, вполне соответствующим той зловещей церемонии, которой предстояло пройти при его свете: мрачный ноябрьский день, один из тех, что возвещают об уходе года.

В коридорах свистел ветер; проливной дождь хлестал в окна.

Чувствуя, что близится роковой час, Луиза с трудом приподнялась на колени, прислонилась головой к стене и, опираясь на нее, чтобы не упасть, принялась молиться. Но ни одна молитва не приходила ей на ум, вернее, она никогда не предвидела, что может оказаться в таком положении, и не знала подходящей для этого молитвы, так что губы ее просто лепетали слова, которые были стоном ее разбитого сердца: «Боже мой! Боже мой! Боже мой!»

В семь часов отворилась наружная дверь комнаты bianchi. Луиза вздрогнула, не понимая значения этого звука, но для нее всякий звук означал, что смерть стучится во врата жизни!

В половине восьмого она услышала тяжелые и словно спотыкающиеся шаги в часовне; потом дверь ее тюрьмы отворилась и на пороге возникло нечто столь же фантастическое и безобразное, как те существа, что порождают удушающие объятия кошмара.

То был Беккайо со своей деревянной ногой, изувеченной левой рукой, со шрамом на лице и вытекшим глазом.

За поясом у него, рядом с ножом живодера, был заткнут большой топор. Он смеялся.

— А, вот ты где, красавица! — проговорил он. — Я и не знал, как мне повезло. Мне было известно, что ты донесла на бедняг Беккеров, но не было известно, что ты любовница гнусного Сальвато!.. Он, значит, умер, — прибавил Беккайо. скрежеща зубами, — и я лишен радости прикончить вас обоих… Впрочем, мне трудно было бы решить, с которого начать!

Он спустился на несколько ступеней, что вели из молельни в тюрьму, и, заметив роскошные локоны Луизы, разметавшиеся по плечам, продолжал:

— Придется срезать эти волосы, а жалко. И он направился к узнице.

— А ну-ка встанем, уже время.

И грубым движением Беккайо потянулся к Луизе, готовясь схватить ее за руку. Но не успел он проковылять через комнату на своей деревянной ноге, как отворилась дверь комнаты bianchi и между палачом и его жертвой встал, раскинув руки и преграждая живодеру путь, кающийся в длинной белой рясе со сверкающими сквозь отверстия капюшона глазами.

— Вы прикоснетесь к этой женщине только на эшафоте! — сказал он.

При звуке его голоса Сан Феличе испустила страшный крик и, внезапно обретя силы, каких сама в себе не ожидала, поднялась во весь рост, опираясь на стену, словно голос этот, такой кроткий, испугал ее больше, нежели угрозы и насмешки Беккайо.

— Ей надо быть в одной рубашке и босой, чтобы совершить публичное покаяние, — возразил живодер. — Ей надо остричь волосы, чтоб я мог отрубить ей голову. Кто ее острижет? Кто снимет с нее платье?

— Я, — отвечал кающийся тем же кротким и в то же время твердым голосом.

— О да, вы! — молвила Луиза с невыразимым выражением, молитвенно сложив руки.

— Ты слышишь? — обратился кающийся к живодеру. — Уходи и жди нас в часовне; здесь тебе нечего делать.

— Я имею все права на эту женщину! — вскричал Беккайо.

— Ты имеешь право на ее жизнь, а не на нее самое; ты получил от людей приказ убить ее, я получил от Бога приказ помочь ей умереть. Каждый из нас должен исполнить полученный им приказ.

— Ее вещи принадлежат мне, ее деньги принадлежат мне, все, чем она владеет, принадлежит мне. Одни ее волосы стоят четыре дуката!

— Вот сто пиастров, — сказал кающийся, бросая через дверь часовни набитый золотом кошелек, чтобы заставить Беккайо пойти за ним. — Замолчи и уходи.

В подлой душе Беккайо какое-то мгновение скупость боролась с жаждой мести; скупость взяла верх. Сквернословя и изрыгая проклятия, он заковылял за кошельком.

Кающийся последовал за ним и притворил дверь, не плотно, но достаточно, чтобы скрыть узницу от любопытных взглядов.

Мы уже рассказывали, как велико было могущество bianchi, которые покровительствовали осужденным до последней минуты; во власти палача те оказывались лишь после того, как кающийся снимал с их плеча руку и говорил исполнителю приговора: «Этот мужчина (или эта женщина) принадлежит тебе».

Кающийся медленно спустился по ступеням и, вытащив из-под своего одеяния ножницы, приблизился к Луизе.

— Вы сами или я? — спросил он.

— Вы! О, вы! — воскликнула Луиза.

И она повернулась к нему спиной, чтобы он мог выполнить торжественный и мрачный обряд, именуемый подготовкой приговоренного к смерти.

Кающийся подавил вздох, поднял глаза к небу, и в отверстия полотняной маски можно было бы увидеть, что из этих глаз покатились крупные слезы.

Потом как можно деликатнее он собрал в левую руку роскошные волосы узницы и со всею осторожностью, чтобы не задеть ее шею ножницами, стал правой рукой медленно отрезать локоны, которые служили ей украшением при жизни и могли стать помехой в ее смертный час.

— Кому желаете вы передать эти волосы? — спросил кающийся, покончив со стрижкой.

— Сохраните их в знак любви ко мне, умоляю вас! — отвечала Луиза. Кающийся так, чтобы она не видела, поднес волосы к губам и поцеловал их.

— А теперь, — проговорила Луиза, с содроганием проведя рукою по обнажившейся сзади шее, — что мне остается делать?

— Вы присуждены к публичному покаянию босой, в одной рубашке.

— О, звери! — прошептала Луиза, оскорбленная в своей стыдливости. Кающийся, не ответив, вышел в комнату bianchi, у дверей которой прохаживался взад и вперед часовой, снял с гвоздя белую рясу кающегося, отрезал ножницами капюшон и принес ее Луизе.