CLXXXVIII. ТОНИНО МОНТИ

В те самые минуты, когда разъяренный король ринулся прочь из спальни наследной принцессы, а за ним Сан Феличе, разрывая в клочья прошение, капитан Скиннер обсуждал с высоким красивым малым лет двадцати пяти условия, на которых тот предлагал себя в качестве члена судовой команды.

Мы говорим «предлагал себя», но можно было бы выразиться точнее. Накануне один из лучших матросов, исполнявших на шхуне обязанности боцмана, уроженец Палермо, получил от капитана приказ завербовать несколько человек для пополнения экипажа. На улице Салюте у дверей дома № 7 он увидел крепкого молодого человека в рыбацком берете и засученных выше колен штанах, открывавших сильные и вместе с тем изящные икры.

Остановившись перед ним, боцман с минуту внимательно и упорно разглядывал молодого рыбака, так что тот наконец спросил на сицилийском наречии:

— Чего тебе от меня надо?

— Ничего, — отвечал на том же наречии боцман. — Гляжу я на тебя, а в душе думаю, что это просто срам.

— Что срам?

— Да то, что такому красивому и сильному парню, как ты, вместо того чтоб быть славным матросом, суждено быть плохим тюремщиком.

— Кто тебе сказал? — спросил молодой человек.

— Какая разница, раз уж я знаю? Молодой человек пожал плечами.

— Что поделаешь! — сказал он. — Рыбацким ремеслом не прокормишься, а должность тюремщика приносит два карлино в день.

— Подумаешь! Два карлино в день! — щелкнув пальцами, возразил боцман. — Разве это плата за такое скверное ремесло! Я вот служу на корабле, так у нас два карлино получают юнги, молодые матросы — четыре, а матросы все восемь!

— Ты зарабатываешь восемь карлино в день? Ты?! — вскричал молодой рыбак.

— Я-то зарабатываю двадцать, ведь я боцман.

— Проклятье! Какую же торговлю ведет твой капитан, что он платит своим людям такие деньги?

— Он никакой торговли не ведет, он плавает для своего удовольствия.

— Выходит, он богатый?

— Миллионер.

— Хорошее дело. Еще лучше, чем быть матросом и получать восемь карлино.

— А быть матросом лучше, чем быть тюремщиком и получать два карлино.

— Я ничего не говорю. Это мой отец вбил себе в голову — непременно хочет, чтобы я унаследовал его должность главного тюремщика.

— А сколько же платят ему?

— Шесть карлино в день. Боцман расхохотался.

— Вот уж истинно великое богатство тебя ожидает! И что же, ты решился?

— Да нет у меня к этому никакого призвания! Однако, — прибавил он со свойственной жителям юга беззаботностью, — надо же чем-нибудь заниматься.

— Не так уж приятно подниматься среди ночи, делать обход по коридорам, заглядывать в темницы и смотреть, как плачут бедные узники!

— Да чего там, к этому привыкаешь. Люди везде плачут, куда ни погляди!

— А, вижу, в чем дело, — сказал боцман. — Ты влюблен и не хочешь покидать Палермо.

— Влюблен? У меня за всю жизнь было две любовницы, и одна бросила меня ради английского офицера, а другая — ради каноника из церкви святой Розалии.

— Значит, ты свободен как ветер?

— Как ветер, это точно И уже три года жду, а меня все не назначают тюремщиком, так что, если ты можешь предложить хорошее место, предлагай.

— Хорошее место?.. У меня есть только место матроса на борту моего судна.

— А как называется твое судно?

— «Ранер».

— Вот оно что? Вы, значит, из американского экипажа?

— А в чем дело, ты имеешь что-нибудь против американцев?

— Они еретики.

— Наши матросы такие же католики, как и мы с тобой.

— И ты берешься меня устроить?

— Я поговорю с капитаном.

— И мне будут платить восемь карлино, как всем другим?

— А как же!

— А что, у вас люди на хлебе сидят или их кормят?

— Кормят.

— Прилично?

— Утром кофе и стаканчик рома; в полдень суп, кусок жареной баранины или говядины, рыба, если попадется на крючок, а вечером макароны.

— Хотел бы я на это поглядеть!

— Дело за тобой. Сейчас половина двенадцатого, обед в полдень. Я тебя приглашаю поесть с нами.

— А как же капитан?

— Капитан? Да он в твою сторону и не поглядит!

— Согласен, черт побери, — сказал молодой человек. — Я как раз собирался пообедать куском baccala 79.

— Фу! — фыркнул боцман. — Такой гадости у нас и корабельный пес есть не станет!

— Мадонна! — воскликнул молодой рыбак. — В таком случае немало найдется христиан, которые рады были бы стать корабельными псами на твоей шхуне!

И, взяв под руку боцмана, он отправился вместе с ним вдоль по набережной к Маране.

Там у дебаркадера качался ялик. Охранял его только один матрос, но боцман засвистел в свою дудку, и сейчас же прибежали трое других, вскочили в лодку, а за ними боцман с молодым рыбаком.

— На «Ранер»! Живей! — приказал на плохом английском боцман, садясь за руль.

Матросы налегли на весла, и легкое суденышко заскользило по воде.

Спустя десять минут оно причалило к трапу левого борта «Ранера».

Боцман сказал правду. Ни капитан, ни его помощник, казалось, даже не заметили, что на борт ступил посторонний человек. Все уселись за стол, и так как рыбы наловили много, один из матросов, провансалец родом, приготовил буйабес; трапеза оказалась еще лучше, чем обещал боцман.

Мы должны признаться, что три блюда, последовавшие одно за другим и орошенные полбутылкой калабрийского вина, оказали благоприятное воздействие на расположение духа молодого гостя.

За десертом на палубе показался капитан в сопровождении помощника и, гуляя, приблизился к носовой части маленького судна. Матросы встали, но капитан подал знак, чтобы все снова сели за стол.

— Прошу прощения, капитан, — обратился к нему боцман, — у меня есть к вам одна просьба.

— Чего ты хочешь? Говори, Джованни, — сказал, улыбаясь, капитан Скиннер.

— Не я хочу, капитан, а один мой земляк, которого я подцепил на палермской улице и пригласил с нами пообедать.

— Вот как! И где же он, твой земляк?

— Он здесь, капитан.

— О чем он просит?

— О большой милости, капитан.

— Какой?

— Позвольте ему выпить за ваше здоровье.

— Решено, — сказал капитан. — Мне это пойдет на пользу.

— Ура капитану! — дружно закричали матросы. Скиннер приветственно кивнул.

— Как зовут твоего земляка? — спросил он.

— Ей-Богу, не знаю, — отвечал Джованни.

— Меня зовут вашим покорным слугой, ваша милость, — отозвался молодой человек, — и я бы очень хотел, чтобы вы звались моим хозяином.

— О-о! Да ты остер, малый!

— Вы так думаете, ваша милость?

— Уверен, — отвечал капитан.

— А ведь никто этого не замечал с тех самых пор, как матушка говорила мне это в бытность мою сосунком.

— Но у тебя все-таки есть и другое имя, кроме имени моего покорного слуги?

— Целых два, ваша милость.

— Какие же?

— Тонино Монти.

— Постой, постой, — проговорил капитан, словно пытаясь что-то вспомнить. — Кажется, я тебя знаю.

Молодой человек с сомнением покачал головой.

— Это было бы удивительно.

— Дай-ка припомнить… Ну, конечно! Не сын ли ты главного тюремщика в Кастелламмаре?

— Ей-Богу, правда! Ну, вы, должно быть, колдун, раз смогли угадать…

— Я не колдун, зато я приятель кое-кого, кто для тебя хлопочет о должности тюремщика. Я друг кавалера Сан Феличе.

— Который, разумеется, ничего для меня не выхлопочет.

— Вот тебе и раз! Почему же не выхлопочет? Кавалер ведь не только библиотекарь герцога Калабрийского, он его друг.

— Да, но он муж арестантки, о которой так заботится его величество, что она только чудом еще жива. Если бы у кавалера был влиятельный покровитель, он прежде всего спас бы жизнь своей жене.

— Именно потому, что ему отказали или откажут в большой милости, при дворе рады будут оказать ему ничтожную услугу.

— Пусть бы Господь Бог вас не услышал!

— Это почему же?

— Потому что меня больше устроило бы служить вам, чем королю Фердинанду.

— Ну, знаешь, — сказал, смеясь, капитан Скиннер, — я не хочу с ним соперничать!

— О капитан, вы не будете с ним соперничать, я подаю в отставку еще до назначения.

— Возьмите его, капитан, — вступил Джованни. — Тонино — славный малый. Он с самого детства рыбачит, значит, из него выйдет добрый матрос. Я за него в ответе. Мы все будем рады, если увидим его матросом.

— Да! Да! Да! — загалдели матросы. — Верно!

— Капитан, — сказал Тонино, приложив руку к сердцу, — даю честное слово сицилийца, если ваша милость согласится на мою просьбу, вы будете мною довольны.

— Пожалуй, приятель, — отвечал капитан, — я готов, потому что ты, как мне кажется, добрый малый. Но я не хочу, чтобы люди говорили, будто я вербовщик и нанял тебя в пьяном виде. Развлекайся с товарищами сколько тебе угодно, но вечером отправляйся домой. Поразмысли хорошенько за ночь и за завтрашний день, а если к вечеру не передумаешь, возвращайся; тогда и договоримся.

— Да здравствует капитан! — воскликнул Тонино.

— Да здравствует капитан! — повторил весь экипаж.

— Вот вам четыре пиастра, — продолжал Скиннер. — Отправляйтесь на берег, пропейте их, проешьте, это меня не касается. Но чтобы к вечеру все были на месте и чтобы не было видно и следа выпитого. Идите.

— А как же шхуна, капитан? — спросил Джованни.

— Оставь двух вахтенных.

— Да ведь никто не захочет оставаться, капитан!

— Киньте жребий, и те, кто вытянет, получат в утешение по пиастру на брата.

Кинули жребий, и два матроса, кому он выпал, получили по пиастру.

К девяти часам вечера все вернулись на борт, как велел капитан, только слегка навеселе.

Капитан произвел смотр экипажу, как делал, по обыкновению, каждый вечер, потом подал знак Джованни следовать за ним в капитанскую каюту.

Через десять минут на борту «Ранера» все, кроме двух вахтенных, крепко спали.

Джованни проскользнул в капитанскую каюту, где его ожидали Скиннер с помощником капитана. Оба, казалось, горели нетерпением.

— Ну, как? — спросил Скиннер.

— Он наш, капитан.

— Ты уверен?

— Так уверен, будто уже видел его в списке экипажа.

— И ты думаешь, что завтра?..

— Завтра в шесть часов вечера он подпишет, это так же верно, как то, что меня зовут Джованни Каприоло.

— Дай Бог! — пробормотал капитанский помощник. — Значит, половина дела будет сделана.

И действительно, на следующий день, как обещал Джованни и как уже было сказано в первых строках этой главы, поспорив для видимости о сумме жалованья, которая по его особому требованию была внесена в договор, Тонино Монти, холостой, совершеннолетний, завербовался на три года матросом на судно «Ранер» и получил вперед деньги за три месяца, готовый нести полную ответственность перед законом, в случае если не сдержит своего слова.

CLXXXIX. ГЛАВНЫЙ ТЮРЕМЩИК

Не успел новичок — с некоторым трудом, но все же разборчиво — подписать договор о найме, как в каюту вошел матрос, держа конверт с бумагами, которые доставил посланный от кавалера Сан Феличе; матросу строго-настрого велено было передать их капитану Скиннеру из рук в руки.

Уже с полудня по городу пошел слух, что у герцогини Калабрийской начались родовые схватки. Хозяева шхуны были слишком заинтересованы в этом событии и потому были поставлены в курс дела одними из первых; скоро по колокольному звону и выставлению святых даров они догадались, какие страхи переживает двор; наконец петарды и фейерверк дали им знать о счастливом исходе дела, в некотором роде связанного с судьбой узницы.

Поэтому капитан Скиннер сразу понял, что в конверте содержится — каково бы оно ни было — решение короля.

Он сделал знак Сальвато, и тот, взглянув на договор, сказал Тонино, что все правильно, взял документ и спрятал его в кармане.

Тонино, в восторге от того, что наконец-то стал законным членом судовой команды, побежал на палубу.

Оставшись одни, Сальвато и его отец поспешили вскрыть конверт: там лежало прошение Луизы, разорванное на восемь или десять кусков.

Как мы знаем, это означало: «Король оказался безжалостным».

Но, кроме клочков прошения, в конверте оказались две другие, целые бумаги.

Сальвато развернул первую, исписанную почерком кавалера.

Там содержалось следующее:

«Яуже собирался отправить вам разорванное прошение без всяких объяснений: как мы и договорились, это должно было означать, что принцесса потерпела неудачу и нам тоже не на что надеяться; но тут как раз начальник полиции удовлетворил мое ходатайство о назначении Тонино Монти на должность помощника тюремщика. Открывает ли это нам путь к спасению? Не знаю и даже не пытаюсь понять, потому что совсем потерял голову; однако вы люди находчивые, наделенные воображением, у вас есть средства устроить побег, каких нет у меня, есть исполнители, каких я не имею и не мог бы найти. Ищите, думайте, изобретайте, если надо, совершите что-то безумное, невозможное — но спасите ее!

Я могу только ее оплакивать.

Прилагаю приказ о назначении Тонино Монти».

Весть была ужасной. Но ни Сальвато, ни его отец ни минуты не рассчитывали на королевское милосердие. Поэтому разочарование на этот счет не было для них столь страшным ударом, как для кавалера Сан Феличе.

Они переглянулись печально, но без отчаяния. Больше того, им показалось, что назначение Тонино Монти вознаграждает за неудачу, о которой гласило разорванное прошение.

Как мы видели, они тоже возлагали надежду на это обстоятельство и на всякий случай приняли меры, заполучив Тонино.

Их планы пока что были весьма неопределенными, или, вернее, у них еще не было вообще никаких планов. Они держались начеку, навострив глаза и уши, приготовив руки, чтобы не упустить счастливый случай, если он вдруг представится. В том обстоятельстве, что удалось заманить Тонино, брезжил, как им казалось, какой-то свет, который усилился, когда стало известно о его новом назначении. И при этом едва брезжущем свете они пытались найти некое воплощение своей зыбкой, до той минуты ускользавшей мечты.

Было семь часов вечера. В восемь они, казалось, приняли какое-то решение, ибо всему экипажу было сказано, что послезавтра ближе к вечеру шхуна снимается с якоря.

Тонино получил разрешение в течение этого вечера или следующего дня пойти попрощаться с отцом. Но он заявил, что боится отцовского гнева и не только не хочет идти прощаться, но даже спрятался бы в трюме, если бы заметил, как тот направляется к шхуне.

Похоже, Сальвато и его отца этот страх вполне устраивал: они обменялись знаком, выражавшим удовлетворение.

А теперь мы изложим все события по порядку, строго придерживаясь фактов и не пытаясь их толковать.

На другой день в пять часов вечера, при пасмурной погоде и затянутом тучами небе, шхуна «Ранер» начала готовиться к поднятию якоря.

Во время этой операции, то ли по неумелости экипажа, то ли из-за повреждения цепи, одно кольцо сломалось, и якорь остался на дне.

Такие случаи бывают, и если якорь лежит не на слишком большой глубине, дело, с которым не справится судовой ворот, выполняют ныряльщики.

Несмотря на неприятность с якорем, приготовления к отплытию не прекратились; но, поскольку якорь лежал на глубине всего трех саженей, условились, что для его поднятия останется лодка с боцманом Джованни и восемью матросами, а шхуна будет их ждать, курсируя у выхода из порта.

Чтобы лодка могла найти шхуну в безлунную ночь, на борту должны были зажечь три разноцветных огня.

Около восьми часов вечера шхуна отделилась от стоявших в порту судов и начала курсировать вдоль берега в условленном месте, а восемь матросов, которые были нужны на шхуне для приготовления к отплытию и выходу из порта, возвратились в лодке обратно, чтобы вытянуть со дна якорь.

В этот самый час главный тюремщик Кастелламмаре Риккардо Монти вышел из тюрьмы, сказав коменданту, что получил письмо от сына с сообщением о его назначении помощником тюремщика в соответствии с горячим желанием отца и теперь надо уладить кое-какие формальности с полицией, а потом, между девятью и десятью часами, они вместе вернутся в крепость.

Вероятно, Тонино написал это письмо по совету какого-нибудь товарища, чтобы отвлечь внимание отца от движений шхуны, ведь тому могли рассказать, что сын на нее нанялся.

Встреча была назначена в одной из маленьких таверн на Марине. Риккардо Монти, ничего не подозревая, зашел туда и спросил Тонино Монти. Ему указали коридор, ведущий в залу, где, как уверили тюремщика, его сын пил с тремя или четырьмя товарищами.

Но едва он вошел в эту залу и тщетно стал искать глазами того, кто назначил ему встречу, как четверо мужчин схватили его сзади, связали руки, заткнули ему рот и уложили на кровать, заверив, что утром он будет свободен и ему не причинят никакого зла, если он не попытается бежать.

Единственное совершенное над ним насилие, потребовавшее некоторой борьбы, а главное, угроз, состояло в том, что у него отобрали висевшие на поясе ключи, при помощи которых он входил в камеры к заключенным.

Эта связка ключей была передана кому-то, ожидавшему за полуотворенной дверью.

Полчаса спустя молодой человек, по росту и возрасту похожий на Тонино, постучал в ворота крепости и заявил, что от имени отца ему надо поговорить с комендантом.

Комендант приказал ввести его.

Молодой человек рассказал, что Риккардо Монти, проходя по улице Толедо, где народ праздновал рождение наследного принца, был ранен взорвавшейся петардой и препровожден в госпиталь Пилигримов.

Раненый сейчас же призвал к себе сына, передал ему ключи и велел немедленно отправляться к его милости коменданту, предупрежденному о назначении, предъявить свое свидетельство и заменить отца на его посту вплоть до выздоровления, которое не заставит долго себя ждать.

Комендант прочитал свидетельство нового помощника тюремщика; оно было в полном порядке. В происшествии с Риккардо Монти не было ничего удивительного, такого рода несчастные случаи сопровождали каждый праздник. И ведь тюремщик предупредил его, что идет за сыном. Поэтому у коменданта не возникло никаких подозрений; он велел мнимому Монти временно оставить у себя отцовские ключи, ознакомиться со своими обязанностями и приступать к их исполнению.

Новый тюремщик бережно положил в карман свое свидетельство, взял со стола предъявленные коменданту ключи, снова привязал их к поясу и вышел.

Смотритель, которому сообщили о распоряжении коменданта, стал водить новичка из коридора в коридор, показывая ему обитаемые камеры.

Их было девять.

Проходя мимо камеры Сан Феличе, он на минуту задержался, чтобы объяснить, какая это важная заключенная: три раза в день и два раза в течение ночи — в девять вечера и в три после полуночи — следовало входить к ней в камеру и удостоверяться, что она на месте.

Как раз в этот день поступил новый приказ удвоить бдительность внутренней и внешней охраны.

Закончив обход, смотритель показал новичку комнату стражи. Тюремщик, которому доверена была эта часть крепости, обязан был оставаться тут на всю ночь напролет. Для сна ему были отведены четыре дневных часа.

Если ему становилось скучно сидеть в караульном помещении или если он боялся заснуть, он мог прогуливаться по коридорам.

Когда смотритель расстался с новым тюремщиком, посоветовав ему соблюдать бдительность и аккуратность, была половина двенадцатого; новичок обещал, что постарается сделать на новом месте больше, чем от него ожидают.

И верно, увидев его перед дверью караульного помещения, выходящей в первый коридор у подножия лестницы № 1, как он стоит там с широко открытыми глазами, чутко прислушиваясь к каждому звуку, всякий сказал бы, что он добросовестно держит слово.

Он стоял неподвижно до тех пор, пока в крепости не затихли последние шаги стражи.

Пробило полночь.

CXC. ПАТРУЛЬ

Едва прозвучал двенадцатый удар, как новый тюремщик, которого до сих пор можно было принять за статую Ожидания, вдруг ожил и, словно движимый внезапным решением, не спеша, но и не задерживаясь, взошел вверх по лестнице. Если бы кто-нибудь услышал его шаги, если бы его заметили, если бы ему стали задавать вопросы, он мог бы ответить: «Пока здесь нет моего отца, мне велено сторожить тюрьму, и я сторожу».

Но в крепости все спало: никто его не видел, никто его не слышал, никто не задавал ему вопросов.

Достигнув третьего этажа, он прошел через весь коридор до самого конца и повернул обратно, но теперь он шел осторожнее, заглушая шаги, затаив дыхание и прислушиваясь.

Внезапно он остановился перед дверью камеры Сан Феличе.

В руке он держал наготове ключ от этой камеры. Он вставил ключ в замочную скважину и повернул его с такой осторожностью, что едва можно было уловить лязг железа, прикоснувшегося к железу. Дверь отворилась.

На этот раз ночь была темная, ветер свистел в прутьях оконной решетки, и само окно невозможно было различить во мраке.

Молодой человек ступил вперед, сдерживая дыхание.

Глаза его тщетно искали узницу, он шепнул:

— Луиза!..

Его ухо уловило чуть слышный ответ: «Сальвато!» — и в тот же миг чьи-то руки обвили его шею, чьи-то уста прижались к его устам.