CXXII. КОРШУН И ШАКАЛ

Вернувшись из Салерно и войдя в кабинет Шампионне, которому он привез известия о высадке кардинала Руффо в Калабрии, Сальвато застал там двух неизвестных, чье присутствие, как он заметил по нахмуренным бровям и презрительно сжатым губам генерала, было тому не особенно приятно.

На одном из них был костюм штатского сановника — иными словами, голубой фрак без эполет и шитья, трехцветный пояс, короткие белые штаны, сапоги с отворотами и сабля; на другом — мундир полкового адъютанта.

Первый был некто Фейпу; этот господин возглавлял гражданскую комиссию, посланную в Неаполь, чтобы получить контрибуцию и завладеть тем, что римляне называли доспехами неприятеля, доставшимися в качестве трофея.

Второй, Виктор Межан, был только что назначен Директорией на место Тьебо, которого Шампионне возвел перед Капуанскими воротами в чин генерал-адъютанта; Директория действовала вопреки представлению главнокомандующего, намечавшего на этот пост своего адъютанта Вильнёва, который в это время защищал патриотов Потен-цы, и в первую очередь жизнь Никола и Базилио Аддоне, двух главных действующих лиц описанной нами катастрофы.

Гражданину Фейпу было лет сорок пять; он был высок, сухощав и сутул, какими обычно бывают конторские служащие и счетоводы; его отличали нос, напоминающий клюв хищной птицы, тонкие губы, череп, сдавленный у висков, выпуклый затылок, подбородок, выступающий вперед, короткие волосы и словно обрубленные на концах пальцы.

У тридцатидвухлетнего Виктора Межана лоб был изрезан вертикальными морщинами, идущими от переносицы вверх, что обычно для человека, обремененного заботами и доступного дурным мыслям; он привычно гасил усилием воли блеск глаз, порой загоравшихся завистью, злобой и гневом. В своем мундире он выглядел неловким; впрочем, это не удивляло тех, кто знал, что свои эполеты полкового адъютанта он нашел однажды утром под подушкой одной из многочисленных любовниц Барраса, который был вынужден убрать его со службы за какую-то подтасовку в счетах и заставил перейти в армию не за храбрость и верность, а как провинившегося чиновника, наказанного изгнанием. Услышав, как чья-то уверенная рука отворяет дверь его кабинета, Шампионне обернулся и увидел открытое и суровое лицо своего друга.

— Дорогой Сальвато, — сказал генерал, — имею честь представить вам (тут презрение на его лице уступило место насмешке) полковника Межана; он приехал заместить славного Тьебо, получившего звание генерал-адъютанта, как вы знаете, на поле боя. Я просил за нашего милого Вильнёва, но господа члены Директории не сочли его достойным такой должности. Они пожелали вознаградить особые услуги этого господина и поэтому предпочли его. Что ж! Мы найдем для Вильнёва что-нибудь получше. Вот ваш мандат, гражданин Межан. Я не могу и не хочу противиться решениям Директории в случаях, когда они не компрометируют армию, которой я командую, и не вредят интересам Франции. Заметьте, я не говорю: «интересам правительства», я говорю: «интересам Франции», потому что именно ей я служу прежде всего. Правительства уходят, — и, благодарение Богу, в течение десяти лет я видел, сколько их сменилось, а сколько еще, вероятно, сменится на моих глазах, — но Франция останется. Ступайте же, сударь, спешите занять ваш пост.

Полковник Межан, как всегда хмурый, слегка побледнел и, не ответив ни слова, отдал честь и вышел.

Генерал подождал, пока за ним закрылась дверь, сделал Сальвато знак, заметный только ему одному, и, повернувшись к другому посланцу Директории, продолжал:

— А сейчас, мой дорогой Сальвато, я представлю вам господина Гийома Шарля Фейпу, председателя комиссии по гражданским делам. Он принял на себя тяжелую и неблагодарную миссию, особенно трудную в этой стране: обременил себя обязанностью взимать контрибуцию и, кроме того, наблюдать за мною, чтобы я не стал ни Цезарем, ни Кромвелем. Судя по взглядам, высказанным этим господином, не думаю, что мы долгое время останемся с ним в ладу. Если мы окончательно повздорим — а мы уже начали немного ссориться, — одному из нас придется покинуть Неаполь. (Сальвато сделал протестующее движение.)

Успокойтесь, друг мой: тем человеком, который покинет Неаполь, если только, разумеется, не будет приказа свыше, буду не я. Пока же, — добавил Шампионне, обращаясь с Фейпу, — будьте добры оставить мне инструкции Директории. Потом я рассмотрю их на свежую голову. Я помогу вам в исполнении тех, которые сочту справедливыми; но предупреждаю, что буду всей своей властью противиться всему, что найду несправедливыми. А сейчас, — закончил Шампионне, протягивая руку за бумагами, — если я попрошу сорок восемь часов для изучения ваших инструкций, это будет не слишком много, как вы считаете?

— Не мне устанавливать генералу время для этого изучения, — ответил гражданин Гийом Шарль Фейпу, — но позволю себе все же заметить, что Директория спешит и что, чем скорее я получу возможность выполнить намерения моего правительства, тем будет лучше.

— Согласен. Считаю, что время терпит и сорок восемь часов промедления не грозят гибелью государству; надеюсь на это, по крайней мере.

— Итак, генерал?..

— Итак, гражданин комиссар, послезавтра, в этот же час.

Фейпу поклонился и вышел, но не смиренно и безмолвно, как Межан, а шумно и угрожающе, как Тартюф, уведомивший Оргона, что дом Оргона теперь принадлежит ему.

Шампионне только пожал плечами.

Затем, обратившись к своему молодому другу, он сказал:

— Клянусь честью, Сальвато! Вы покинули меня только на один миг, а вернувшись, уже застали между двумя злыми созданиями: между коршуном и шакалом. Уф!

— Вы знаете, дорогой генерал, — смеясь, ответил Сальвато, — вам стоит сказать лишь одно слово, и я возьму за шиворот одного и дам пинка другому.

— Вы останетесь сейчас со мною, не правда ли, дорогой друг, чтобы вместе посетить авгиевы конюшни? Я прекрасно знаю, что нам не удастся их очистить. Но мы постараемся, по крайней мере, чтобы они не переполнились.

— Охотно, — отвечал Сальвато, — я весь в вашем распоряжении. Однако у меня есть для вас два чрезвычайно важных известия.

— В вашей жизни случилось что-то очень хорошее. Это меня радует, но не удивляет. Ваше лицо сияет счастьем.

Сальвато, улыбаясь, протянул руку Шампионне.

— Да, правда, я счастлив, — сказал он. — Но известия, которые я вам должен сообщить, политические, к ним мое счастье или несчастье отношения не имеет. Кардинал Руффо пересек пролив и высадился в Катоне. Кроме того, кажется, и герцог Калабрийский, со своей стороны, обогнул «сапог», и, пока его преосвященство причаливал у его подъема, он высадился у каблука, то есть в Бриндизи.

— Черт побери! — воскликнул Шампионне. — Это поистине важные вести, дорогой Сальвато! Вы считаете их достоверными?

— Я уверен в первом, потому что узнал его от адмирала Караччоло, который сегодня утром высадился в Салерно: он прибыл из Катоны и сам видел Руффо во главе трех-четырех сотен людей и королевское знамя, развевавшееся на балконе дома, где тот остановился. Оттуда он готов отправиться в Пальми и Милето — там была назначена встреча с новобранцами. Что касается второго известия, его мне также сообщил Караччоло, однако он сам сомневается в его достоверности, ибо не считает герцога Калабрийского способным на столь решительный шаг. Во всяком случае, верно то, что, кто бы ни разжег этот пожар, Верхняя Калабрия и вся Терра ди Отранто в огне.

В эту минуту вошел вестовой и доложил о приходе военного министра.

— Проси! — с живостью сказал Шампионне. Габриэль Мантонне явился тотчас же.

За несколько дней до того прославленный патриот имел с главнокомандующим довольно горячий спор по поводу десяти миллионов контрибуции, установленной по договору в Спаранизе и еще невыплаченной; однако перед лицом серьезных событий, о которых военный министр только что узнал, всякая враждебность исчезла, и он явился к Шампионне как к военачальнику и политическому наставнику просить советов и, в случае необходимости, даже приказов.

— Добро пожаловать, — сказал Шампионне, протягивая руку с присущим ему прямодушием и приветливостью, — вы наш желанный гость. Я как раз собирался послать за вами.

— Вы знаете, что происходит?

— Да. Полагаю, что вы собираетесь сообщить мне о высадках в Калабрии и Терра ди Отранто войск кардинала Руффо и герцога Калабрийского?

— Именно так. Как раз эта новость и привела меня к вам, дорогой генерал. Адмирал Караччоло, от которого я ее узнал, приехал из Салерно и сообщил мне, что видел там гражданина Сальвато и все ему рассказал.

Сальвато поклонился.

— Гражданин Сальвато уже передал мне все, — подтвердил Шампионне. — Сейчас необходимо срочно отправить надежных людей навстречу мятежникам. Нельзя допустить распространения мятежа за пределы Верхней Калабрии и Терра ди Отранто. Пусть варятся в своем котле. Нас это мало трогает. Но надо постараться, чтобы они не обошли Катандзаро с одной стороны и Альтамуру — с другой. Я дам сейчас приказ Дюгему отправиться в Апулию с шестью тысячами французов. Не хотите ли присоединить к нему неаполитанский корпус и одного из ваших генералов?

— Да. Этторе Карафа, если вы пожелаете, генерал с тысячью человек. Только я вас предупреждаю, что Карафа захочет идти в авангарде.

— Тем лучше! Я предпочитаю поддерживать ваших неаполитанцев, чем быть поддержанным ими, — с улыбкой отвечал Шампионне. — Итак, эти войска мы отправляем в Апулию.

— А в Базиликате у вас есть колонна?

— Да. Вильнёв со своими шестью сотнями солдат сейчас в Потенце. Но, признаюсь вам откровенно, мне не хотелось бы, чтобы мои французы сражались с войском кардинала. Если предположить победу, она будет бесславна, если поражение — то позорно. Пошлите туда неаполитанцев, калабрийцев, если можете. Помимо мужества, их воодушевляет еще и ненависть.

— У меня есть один ваш или, вернее, наш человек: это Скипани.

— Я беседовал с ним дважды. Мне показалось, что он исполнен мужества и патриотизма, но ему недостает опыта.

— Это верно, но в дни революции генералами становятся быстро. Ваши Гоши, Марсо, Клеберы стали генералами сразу, и это ничуть не умаляет их талантов. Мы дадим под начало Скипани тысячу двести неаполитанцев и поручим ему собрать и объединить всех патриотов, которые бегут или должны бежать от кардинала и его бандитов… Первый корпус — иными словами, Дюгем со своими французами и Карафа с неаполитанцами, — усмирив Апулию, войдет в Калабрию, а Скипани со своими калабрийцами ограничится тем, что станет сдерживать Руффо и его санфедистов. Цель Карафы будет побеждать, цель Скипани — оказывать сопротивление. Только, генерал, попросите Дюгема побыстрей одержать победу, — прибавил Мантонне, — мы в этом полагаемся на него, потому что нам необходимо как можно скорее отвоевать Апулию: она кормит весь наш край, а бурбонцы с суши и англичане с моря не дают вывозить оттуда пшеницу и муку. Когда бы вы могли дать Дюгема и его шесть тысяч солдат, генерал?

— Завтра, сегодня вечером, сейчас! Как вы сказали — чем раньше, тем лучше. Что касается Абруцци, не тревожтесь: спокойствие там обеспечено французскими постами вдоль всей линии боевых действий между Романьей и Неаполем и крепостями Чивителлы и Пескары.

— Тогда все в порядке! Так как же быть с генералом Дюгемом?

— Сальвато, — сказал Шампионне, — предупредите Дюгема от моего имени, что он должен немедленно связаться с графом ди Руво и быть готовым выступить в поход сегодня же вечером. Прибавьте также: я надеюсь, что он не уедет, не познакомив меня со своим планом и не получив от меня не столько приказы, сколько советы.

— Ну а я, — сказал Мантонне, — со своей стороны тотчас распоряжусь отправить к нему Этторе.

— Простите, — остановил его Шампионне, — одно слово!

— Слушаю, генерал.

— Как вы считаете, нужно ли держать эти новости в тайне или, напротив, дать им широкую огласку?

— Я считаю, что нужно рассказать о них всем. Правительство, которое мы только что свергли, держалось на хитрости и лжи; надо, чтобы наше правительство было откровенным и правдивым.

— Действуйте, друг мой, — сказал Шампионне, — быть может, вы поступаете как плохой политик, но зато как прекрасный, храбрый и честный гражданин.

И, протянув одну руку Сальвато, другую — Мантонне, генерал проводил их взглядом; когда же дверь за ними затворилась, он поудобнее расположился в кресле, раскрыл с отвращением инструкции, привезенные Фейпу, и передернув плечами, с глубоким вниманием погрузился в чтение.

CXXIII. ОРЕЛ И КОРШУН

Обстоятельство, столь возмутившее Шампионне в отношении гражданина Фейпу и миссии, возложенной на него Директорией, заключалось в том, что, приняв командование Римской армией, он увидел бедственное состояние древней столицы мира, изнемогающей под бременем контрибуций и всякого рода поборов. Тогда он стал искать причины этой нищеты и узнал, что в ней повинны агенты Директории, которые под разными должностными именами утвердились в Вечном городе и, утопая в бесстыдной роскоши, оставили уцелевшую часть славной армии без хлеба, без обмундирования, без обуви, без жалованья.

Шампионне тотчас же направил в Париж следующее послание:

«Граждане члены Директории,

все средства Римской республики уже истощены: их поглотил рой негодяев, которым не терпится насытить свою алчность, завладев тем, что еще осталось. Эти кровососы отечества прячутся под любыми личинами; но, уверенный в вашей поддержке, я заявляю, что не потерплю, чтобы эти грабители безнаказанно посягали на средства, отпущенные армии. Я буду уничтожать этих страшных гарпий, пожирающих землю, что завоевана ценой человеческих жизней».

Затем он собрал свои войска и сказал:

— Мои храбрые товарищи! Вы терпите большие лишения, я это знаю. Подождите еще несколько дней — и царствование грабителей кончится. Завоеватели Европы не будут больше пребывать в этой жалкой нищете, которая унижает людей, увенчанных славой.

Но Шампионне был или очень неосторожен, или совсем плохо знал людей, к которым он обращался. Преследовать расхитителей — значило нападать на самих членов Директории, так как новоиспеченная комиссия, которую дирек-торы наделили своими полномочиями, должна была отчитываться только перед правительством. Чтобы дать представление о том, какие доходы получали пятеро заседавших в Люксембургском дворце, достаточно сказать, что казначей, собирающий налоги, получил право взимать в свою пользу три сантима с франка из поступавших сумм; таким образом, при шестидесяти примерно миллионах сборов на долю этого чиновника, далекого от опасностей войны, приходилось миллион восемьсот тысяч франков, тогда как жалованье французских генералов составляло двенадцать-пятнадцать тысяч в год, если они вообще его получали.

Директория, несколько членов которой занимали в армии высокие посты, была довольно серьезно встревожена тем, что после долгой и победоносной войны главное место могут занять военачальники, вернувшиеся в ореоле славы. Вступив на путь сомнений и страхов, Директория, прекрасно понимая мощь коррупции, создаваемой богатством, прежде всего позаботилась о том, чтобы не допустить скопления слишком значительных сумм в руках генералов.

Но предосторожности Директории были недостаточны. Лишив командующих возможности получать средства и распоряжаться ими, она оставила им право устанавливать размер и определять характер контрибуции.

Убедившись, что это право остается за ним, Шампионне спокойно ожидал гражданина Фейпу: он должен был явиться к нему через двое суток в тот же час.

Гражданин Фейпу, который позаботился о том, чтобы его тестя назначили казначеем, собирающим налоги, не преминул явиться в назначенное время и увидел Шампионне на том же месте, где его оставил, словно генерал за эти сорок восемь часов так и не покидал своего кресла.

Главнокомандующий, не вставая, кивнул ему и указал на кресло, стоявшее напротив.

— Итак? — усаживаясь, спросил комиссар по гражданским делам.

— Милостивый государь, — отвечал генерал, — вы опоздали.

— Что такое? Опоздал получить контрибуцию?

— Нет. Опоздали организовать ее получение так, как это делается в Риме. Хотя сбор трех сантимов с франка не просто много, а чрезмерно, но я оставляю это за вами.

— Потому что не можете сделать иначе, генерал, признайтесь!

— О! Признаюсь от всей души. Если бы я мог помешать вам брать даже одно денье, я сделал бы это. Но слушайте внимательно: ваш труд сведется к получению сборов, и это даст вам недурной доход, ведь только от сборов в ваш карман попадет два миллиона с лишним.

— Как это, генерал? Разве контрибуция, которую французское правительство наложило на Неаполитанское королевство, составит не больше шестидесяти миллионов?

— Она составит шестьдесят пять. Я вам сказал «два миллиона с лишним»; если подсчитать точнее, следовало бы сказать: два миллиона сто пятьдесят тысяч франков.

— Я не понимаю вас, генерал.

— Не понимаете? Однако это очень просто. С той минуты как я нашел в неаполитанской аристократии и буржуазии уже не врагов, а союзников, я торжественно объявил, что отрекаюсь от права завоевания и ограничиваюсь только требованием контрибуции в шестьдесят пять миллионов франков для содержания армии освободителей. Вы понимаете, сударь, что я прогнал неаполитанского короля не для того, чтобы стоить Неаполю дороже, чем стоил ему король, и что я разбил оковы неаполитанского народа не для того, чтобы сделать его рабом Французской республики. Только варвар, знайте это, господин комиссар, какой-нибудь Аттила или Гейзерих, может обесславить такую победу, как наша, победу принципов, захватив вооруженной силой имущество и собственность народа, к которому он пришел, обещая ему свободу и счастье.

— Я сомневаюсь, генерал, что Директория примет эти условия.

— Она должна будет их принять, сударь, — надменно отрезал Шампионне, — потому что я не только установил их, имея на это право, но и предъявил неаполитанскому правительству, и они были им приняты. Излишне говорить, что я оставляю вам полное право контроля, господин комиссар, и что, если вы можете уличить меня в каком-нибудь неблаговидном деле, я от всего сердца разрешаю вам это сделать.

— Генерал, позвольте мне заметить вам, что вы разговариваете со мною так, будто вам неизвестны инструкции правительства Директории.

— Напротив, сударь. Это вы говорите так, словно вам неизвестна дата написания этих инструкций. Они помечены пятым февраля, не правда ли?

— Да. И что?

— А то, что мой договор с неаполитанским правительством подписан первого февраля: итак, дата моего договора опережает ваши инструкции на пять дней.

— Стало быть, вы отказываетесь признать инструкции Директории?

— Нет, напротив, я признаю их как самоуправные, невеликодушные, небратские, антиреспубликанские, антифранцузские, и я противопоставляю им мой договор.

— Послушайте, генерал, — сказал комиссар, — нам лучше договориться как умным людям, вместо того чтобы затевать ссору. Неаполь — страна неразведанная, и здесь можно заработать миллионы.

— Воры не преминули бы сделать это, сударь, да, знаю. Но пока я в Неаполе, ворам здесь делать нечего. Взвесьте эти слова, господин комиссар, и отправляйтесь как можно скорее в Рим со своей свитой. Вы забыли несколько кусков мяса на костях скелета, который был римским народом; спешите же содрать их, а то, пожалуй, вороны ничего не оставят коршунам.

И поднявшись, Шампионне жестом, полным презрения, указал комиссару на дверь.

— Хорошо, — заявил тот, — вы хотите войны, и вы ее получите, генерал.

— Пусть так, — ответил Шампионне, — война для меня привычное занятие. Но наживаться на различных незаконных сделках, сопровождающих конфискации имущества, реквизиции продовольствия и военных припасов, на сомнительных продажах, подложных или фиктивных отчетах — это не мое ремесло; оставить без поддержки братьев парижских граждан — граждан Неаполя, чье положение зависит от моей воли, и конфисковать собственность эмигрантов в стране, где эмигрантов нет, — это не мое дело; наконец, грабить банки, где хранятся скудные сбережения людей, и в то время, как самые грубые варвары не всегда решаются разорить чью-нибудь могилу, разорять могилу целого города, разграбить гробницу Помпеи, чтобы похитить сокровища, скрытые там в течение двух тысяч лет, — это тоже не для меня. Если же этим занимаетесь вы, сударь, предупреждаю: пока я здесь, я этого не допущу. А теперь, когда я сказал вам все, — ступайте вон!

В то же утро, в ожидании предстоящих событий, Шампионне велел расклеить договор с неаполитанским правительством, тот самый, что обязал Неаполь выплачивать шестьдесят пять миллионов контрибуции ежегодно на нужды французской армии.

На другой день генерал увидел, что поверх его договора повсюду наклеены объявления комиссара Фейпу. Там говорилось, что по праву завоевания Директория объявляет достоянием Франции имущество неаполитанской короны, дворцы и дома короля, королевские охотничьи угодья, вклады, сделанные в пользу Мальтийского и Константиновского орденов, имущества монастырей, аллодиальные поместья, банки, фарфоровые фабрики — короче, как сказал Шампионне, все — вплоть до античных ценностей, еще зарытых в песках Помпеи и лаве Геркуланума.

Шампионне счел этот акт не только нарушением своих прав, но и оскорблением; послав Сальвато и Тьебо потребовать от комиссара по гражданским делам удовлетворения своих требований, он велел в случае отказа арестовать его, препроводить за границы Неаполя и оставить на дороге, ведущей в Рим.

Этот поступок Шампионне неаполитанцы встретили взрывом энтузиазма. Любимый и уважаемый дворянством и буржуазией, генерал стал популярным и в низших слоях общества.

Кюре церкви святой Анны нашел в церковных записях, что некий Джованни Шампионне, не имевший, правда, к главнокомандующему никакого отношения ни по возрасту, ни по родству, был там крещен. Он извлек этот акт на свет Божий, объявил генерала своим прихожанином, и народ, который уже не раз удивлялся легкости, с какой Шампионне владел неаполитанским наречием, нашел объяснение этому обстоятельству и пожелал непременно видеть во французском главнокомандующем своего соотечественника.