LXXXI. ГДЕ СЛУЧАЕТСЯ ТО, ЧТО ДОЛЖНО БЫЛО СЛУЧИТЬСЯ

Перемирие, как мы уже сказали, было подписано 10 января, и город Капуа, согласно его условиям, 11-го перешел к французам.

Тринадцатого января князь Пиньятелли вызвал во дворец представителей города.

Наместник рассчитывал побудить их к тому, чтобы они изыскали способ распределить между крупными собственниками и богатыми негоциантами города половину контрибуции в два с половиной миллиона дукатов, которую необходимо было выплатить через день. Но депутаты, на этот раз впервые удостоенные милостивого приема, наотрез отказались взять на себя эту неблагодарную миссию, заявив, что это их никак не касается и пусть тот, кто принял такое обязательство, выполняет его сам.

Четырнадцатого января (события с каждым днем становятся все более грозными вплоть до 20 января, и мы будем рассказывать об этом) восемь тысяч солдат генерала Назелли, снова погруженные на суда в устье Вольтурно, прибыли в Неаполитанский залив с оружием и боевыми припасами.

Можно было расположить этих людей на дороге, ведущей из Капуа в Неаполь, заручиться поддержкой тридцати тысяч лаццарони и обеспечить таким образом неприступность города.

Но князь Пиньятелли, утративший всякую популярность, чувствовал себя недостаточно прочно, чтобы принять подобное решение, а это было сейчас крайне необходимо, дабы предотвратить нависшую угрозу нарушения перемирия. Мы говорим о нависшей угрозе потому, что если пять миллионов, из которых еще не было выплачено ни одного су, на другой день не были бы внесены, то перемирие по праву считалось бы нарушенным.

С другой стороны, патриоты желали нарушения перемирия, которое удерживало французов, их братьев по духу, от похода на Неаполь.

Князь Пиньятелли не принял никаких мер в отношении восьми тысяч солдат, прибывших в порт; видя это, лаццарони бросились к лодкам, стоящим вдоль берега от моста Магдалины до Мерджеллины, доплыли до прибывших фелук и захватили пушки, ружья и боеприпасы; солдаты позволили обезоружить себя, не выказывая никакого сопротивления.

Не стоит говорить, что наши друзья Микеле, Пальюкелла и Фра Пачифико руководили этой операцией, благодаря которой их люди получили отличное вооружение.

Почувствовав себя столь хорошо вооруженными, восемь тысяч лаццарони принялись кричать: «Да здравствует король!», «Да здравствует вера!», «Смерть французам!»

Солдат высадили на берег и отпустили на все четыре стороны.

Но, вместо того чтобы этим воспользоваться, они объединились в группы и стали кричать громче других: «Да здравствует король!», «Да здравствует вера!», «Смерть французам!»

Увидев, что происходит, и слыша громкие крики, комендант Кастель Нуово Масса понял, что крепость, вероятно, скоро подвергнется нападению, и послал одного из своих офицеров, капитана Симеонео, к главному наместнику спросить, каковы будут указания на случай атаки.

— Защищайте крепость, — ответил главный наместник, — но остерегайтесь причинять народу какое-нибудь зло.

Симеонео передал коменданту этот ответ, который показался обоим странным и неясным.

И в самом деле, трудно было согласовать две такие задачи — защищать крепость от нападающих и не причинять им при этом никакого вреда.

Комендант вторично послал капитана Симеонео, чтобы добиться более определенного ответа.

— Стреляйте холостыми зарядами: этого будет достаточно, чтобы рассеять толпу.

Симеонео удалился, пожав плечами; но, когда он пересекал Дворцовую площадь, его нагнал герцог Джессо, один из тех, кто вел переговоры по поводу заключения перемирия в Спаранизе, и передал новый приказ Пиньятелли — не стрелять вовсе.

Вернувшись в Кастель Нуово, Симеонео хотел было рассказать о своем посещении главного наместника, но в ту самую минуту, когда он начал свой доклад, огромная толпа устремилась к замку, сломала въездные ворота и ворвалась на мост с криками: «Королевское знамя! Королевское знамя!»

Действительно, после отъезда Фердинанда королевское знамя исчезло с башен замков, так же как в отсутствие главы государства знамя исчезало с купола Тюильри.

По желанию народа королевское знамя было возвращено на прежнее место. Тогда толпа, и в первую очередь солдаты, только что позволившие разоружить себя, потребовали оружия и боеприпасов.

Комендант ответил, что, имея все военное снаряжение на счету и под своей личной ответственностью, он не может выдать ни одного ружья и ни одного патрона без приказа главного наместника.

Пусть они придут с приказом главного наместника, и он готов отдать им все, даже замок.

Пока инспектор куртины Миникини вел переговоры с народом, Самнитский полк, охранявший двери замка, открыл их для народа.

Толпа ворвалась в замок и устремилась за комендантом и офицерами.

В тот же день и час, будто условившись заранее — да, вероятно, так и было, — лаццарони захватили три других замка — Кастель Сант'Эльмо, Кастель делл'Ово и Кастель дель Кармине.

Было ли это стихийным восстанием? Или же толпа выполняла волю главного наместника, который видел в народной диктатуре двойную пользу — возможность разрушить планы патриотов и исполнить поджигательские указания королевы?

Это осталось тайной. Однако, хотя причины и скрыты от нас, факты очевидны.

На другой день, 15 января, около двух часов пополудни пять колясок с французскими офицерами, среди которых был комиссар-распорядитель Аркамбаль, подписавший перемирие в Спаранизе, въехали в Неаполь через Порта Капуана и остановились у «Albergo reale» 6.

Они прибыли получить пять миллионов контрибуции, которая по условию перемирия должна была быть выплачена генералу Шампионне, и, что вполне в духе французов, посетить спектакль в театре Сан Карло.

В городе немедленно распространился слух о том, что французы явились завладеть Неаполем, что короля предали и что надо отомстить за него.

Кто был заинтересован в распространении этого слуха? Очевидно, тот, кому полагалось выплатить пять миллионов: не имея их, чтобы выйти из положения, он был готов на любое средство, сколь бы низко и преступно оно ни было.

К семи часам вечера пятнадцать — двадцать тысяч солдат и вооруженных лаццарони устремились к «Albergo reale» с криками: «Да здравствует король!», «Да здравствует вера!», «Смерть французам!»

Во главе этой толпы стояли застрельщики бунтов, в которых ранее погибли братья делла Торре и был изрублен в куски несчастный Феррари, — другими словами, Паскуале, Ринальди, Беккайо. Где был Микеле, мы скажем позднее.

По счастью, Аркамбаль находился в это время во дворце у князя Пиньятелли, который, не имея возможности расплатиться с французами звонкой монетой, пытался возместить долг сладкими речами.

Другие офицеры были на спектакле.

Разъяренная толпа устремилась к театру Сан Карло. Часовые у входа пытались оказать сопротивление, но толпа их смяла. Поток лаццарони, клокоча и угрожая, внезапно заполнил партер.

Крики «Смерть французам!» раздавались повсюду — на улице, в коридорах театра, в зрительном зале.

Что могли сделать двенадцать или пятнадцать офицеров, вооруженных одними лишь саблями, против нескольких тысяч убийц?

Патриоты окружили их, загородив собственными телами, и втолкнули в коридор, соединявший театр с дворцом; о существовании этого хода, предназначенного для одного только короля, народ не знал. Во дворце офицеры нашли Аркамбаля с князем Пиньятелли и, не получив из пяти миллионов ни одного су, но зато сохранив жизнь, отправились обратно в Капуа под охраной сильного кавалерийского пикета.

При виде черни, ворвавшейся в зал, актеры опустили занавес и прервали спектакль.

Что касается зрителей, равнодушных к судьбе французов, то они думали только о своей безопасности.

Тот, кому известна ловкость рук неаполитанцев, может представить себе, какой начался грабеж, когда вся эта толпа хлынула в зал. Многие из спасавшихся бегством были задавлены в дверях, некоторых затоптали на лестницах.

Разбой продолжался и на улице Там те из нападавших, кто не смог войти в зал, получили свою долю добычи.

Под предлогом розыска французов они распахивали дверцы карет и грабили все, что было внутри.

Члены муниципалитета, патриоты, наиболее достойные люди Неаполя тщетно пытались восстановить порядок среди этой толпы, которая, мечась по улицам, грабила и убивала. Видя это, члены муниципалитета с общего согласия обратились к архиепископу Неаполитанскому монсиньору Капече Дзурло, человеку глубокоуважаемому, известному величайшей кротостью духа и праведностью своих дел, умоляли его прийти на помощь и, если нужно, прибегнуть к влиянию религии, чтобы ввести в берега этот разнузданный людской поток, катившийся по улицам Неаполя, как кипящая лава, сметая все на своем пути.

Архиепископ выехал в город в открытой коляске, окруженный своими слугами с факелами в руках, избороздил, если можно так выразиться, толпу во всех направлениях, но не мог добиться, чтобы она услышала хоть единое слово, голос его беспрестанно заглушался криками: «Да здравствует король!», «Да здравствует вера!», «Да здравствует святой Януарий!», «Смерть якобинцам!»

И действительно, народ — хозяин трех замков — стал теперь хозяином всего города и ознаменовал начало своей власти убийствами и грабежами, невзирая на присутствие архиепископа. Со времен Мазаньелло, то есть в течение ста пятидесяти двух лет, кобылица, которая изображена на гербе Неаполя, находилась в железной узде; сейчас она разорвала эту узду и наверстывала потерянное время. До сей поры убийства были, так сказать, явлением случайным, с этой минуты они стали в порядке вещей. Хорошая одежда и коротко подстриженные волосы считались признаком якобинца, а каждый, получивший эту кличку, мог считать ее своим смертным приговором. Женщины-простолюдинки, всегда более свирепые, чем мужчины, чей разгул они охотно разделяют в часы революций, вооружившись ножницами, ножами и бритвами, под гиканье и хохот наносили несчастным жертвам, осужденным их мужьями, самые ужасные и омерзительные увечья. Среди этой мрачной разнузданности страстей, когда жизнь каждого честного человека в Неаполе висела на волоске, зависела от одного слова, от злой прихоти, некоторые из патриотов подумали о своих друзьях, брошенных в тюрьмы и забытых прокурором Ванни в темницах Викариа и дель Кармине. Одевшись как лаццарони, они стали призывать толпу освободить узников и тем самым усилить лагерь храбрецов. Предложение было принято с воодушевлением. Бросились в тюрьмы, выпустили на свободу заключенных, но вместе с патриотами из-за решетки вырвались пять или шесть тысяч каторжников, ветеранов убийств и грабежей, и растеклись по всему городу, удваивая смятение и тревогу.

Достопримечательная особенность жизни Неаполя и южных провинций — участие каторжников во всех революциях. Так как следующие одно за другим деспотические правительства Южной Италии начиная с испанских вице-королей и до падения Франческо II, то есть с 1503 до 1860 года, всегда строили свою политику на развращении народа, галерник не внушает простонародью той неприязни, какую он вызывает в нас. Вместо того чтобы находиться на каторге, быть вне общества, исторгнувшего их из своей среды, каторжники смешиваются с населением, которое не делает их лучше, зато само становится хуже от общения с ними. Число их огромно, оно почти вдвое превышает число каторжников во Франции, так что для королей, которые не гнушаются подобным альянсом, они составляют мощный и страшный военный резерв в Неаполе, а под Неаполем мы понимаем все неаполитанские провинции. Пожизненных галер не бывает. Мы произвели подсчет, весьма, впрочем, несложный, и получилось в среднем по девять лет для каждого из тех, кто осужден на пожизненную каторгу. Итак, с 1799 года, то есть в течение шестидесяти пяти лет, двери каторги раскрывались шесть раз, и всякий раз королевской властью, которая в 1799, в 1806, в 1809, в 1821, в 1848 и 1860-м набирала там своих бойцов. Мы увидим, как кардинал Руффо, сражаясь вместе с этими странными союзниками и не зная, как от них отделаться, всякий раз посылал их в огонь.

В течение двух с половиной лет, проведенных мною в Неаполе, во дворце Кьятамоне, я жил в соседстве с сотней каторжников: они помещались в отделении тюрьмы, расположенном на той же улице, где стоял мой дворец. Эти люди не были заняты никаким трудом и проводили дни в полном бездействии. В часы летней прохлады, с шести до десяти утра и с четырех до шести вечера, они выходили на воздух и, то сидя верхом на каменной стене, то стоя облокотившись на нее, созерцали великолепную морскую даль, где на горизонте темным силуэтом вырисовывался остров Капри.

— Кто эти люди? — спросил я однажды у кого-то из местных властей.

— Gentiluomini («благородные»), — отвечал тот.

— А что они сделали?

— Nulla! Hanno amazzato. («Ничего! Они убивали»).

И действительно, в Неаполе убийство — не больше чем жест, и невежественный лаццароне, никогда не задумывавшийся над тайнами жизни и смерти, отнимает жизнь и несет смерть, не имея ни малейшего представления о философском или моральном смысле того, что он несет и что отнимает.

Итак, пусть читатель сам представит себе, насколько кровавую роль должны были играть в обстановке, подобной той, что мы сейчас описали, люди, образцами которых были Маммоне, пивший кровь своих пленников, и Ла Гала, жаривший их на костре и пожиравший!

LXXXII. КНЯЗЬ МОЛИТЕРНО

Необходимо было немедленно принять решительные меры, иначе Неаполь погиб бы и приказ королевы оказался бы выполненным буквально: буржуазия и знать исчезли бы в массовой резне, остался бы один народ, вернее — чернь.

Депутаты от города собрались в старой базилике Сан Лоренцо, где столько раз обсуждались права народа и королевской власти.

Партия республиканцев, как мы знаем, уже установившая отношения с князем Молитерно, оценив его мужество в кампании 1796 года и при недавней защите Капуа, а также поверив его обещаниям, решила, что может на него положиться, и предложила его как народного генерала.

Лаццарони, только что видевшие, как храбро он сражался с французами, отнеслись к Молитерно с доверием и приветствовали его восторженными криками.

Его въезд в город был заранее подготовлен и состоялся среди всеобщего ликования. В ту минуту, когда народ кричал: «Да, да, Молитерно! Да здравствует Молитерно!», «Смерть французам!», «Смерть якобинцам!» — князь появился верхом на лошади, вооруженный с головы до ног.

Неаполитанцы — это дети, легко поддающиеся театральным эффектам. Появление князя под крики «браво!», приветствующие его избрание, показалось им знамением самой судьбы. При виде его они закричали вдвое сильнее. Лошадь Молитерно окружили, как накануне и еще в этот же день утром окружали карету архиепископа, и каждый надрывался на свой лад, так, как это можно услышать только в Неаполе:

— Да здравствует Молитерно! Слава нашему защитнику! Да здравствует наш отец!

Молитерно спешился и, оставив лошадь в руках лаццарони, вошел в церковь Сан Лоренцо. Там, уже принятого народом, муниципальный совет провозгласил его диктатором и облек неограниченной властью с правом самому избрать себе заместителя.

Во время заседания и даже до того, как Молитерно вышел из церкви, было решено направить посланцев к главному наместнику и передать ему, что выбранные представители города и народ не хотят больше повиноваться иному вождю, кроме только что избранного синьора Джироламо, князя ди Молитерно.

Итак, посланцы должны были предложить главному наместнику признать новую власть, созданную муниципальным советом и принятую — лучше сказать, провозглашенную — народом.

В число депутатов, предложенных и утвержденных, входили Мантонне, Чирилло, Скипани, Веласко и Пагано.

Депутация направилась во дворец.

Революция, начавшаяся два дня назад, шла вперед гигантскими шагами. Народ, обольщенный ею, был готов оказать ей немедленную помощь, так что на этот раз депутаты явились к наместнику уже не как просители, а как хозяева положения.

Эти перемены не должны удивлять наших читателей, видевших, как они происходили на их глазах.

Говорить было поручено Чирилло.

Его речь была короткой; он опустил титул «князь» и даже обращение «ваше превосходительство».

— Сударь, — сказал он главному наместнику, — мы пришли от имени города предложить вам отказаться от власти, данной вам королем, и просить передать нам или, вернее, муниципалитету государственную казну, находящуюся в вашем распоряжении, а также подписать указ, последний, который вы издадите, о полном подчинении муниципалитету и князю Молитерно, ибо народ провозгласил его своим вождем.

Главный наместник не ответил ничего определенного, но попросил сутки на размышление, сказав, что ночь принесет ему совет.

Ночь принесла ему такой совет — грузиться на рассвете с остатком королевской казны на корабль, отходивший в Сицилию.

Но вернемся к князю Молитерно.

Новый диктатор, дав патриотам клятву при всех обстоятельствах действовать с ними заодно, вышел из церкви, снова сел на лошадь и с саблей в руке, ответив на крики «Да здравствует Молитерно!» возгласом «Да здравствует народ!», назначил своим помощником дона Лючио Караччоло, герцога Роккаромана. после блестящего сражения при Кайяццо ставшего таким же популярным, как он сам. Имя этого достойного дворянина, в течение двух недель трижды менявшего свои убеждения и сейчас готового заслужить прощение новой изменой, было встречено с огромным воодушевлением.

После этого князь Молитерно произнес речь, в которой призывал народ сложить оружие в ближайшем монастыре, предназначенном служить штабом, и приказал под страхом смерти повиноваться всем мерам, какие он сочтет необходимым принять ради восстановления общественного спокойствия.

В то же время, чтобы придать больше веса своим словам, он приказал поставить виселицы на всех улицах и площадях и наводнил город патрулями из самых храбрых и честных граждан, дав им приказ хватать и вешать без судебного разбирательства воров и убийц, застигнутых на месте преступления.

Затем он дал согласие заменить белое знамя, то есть королевское, на знамя народное — трехцветное. Но только три цвета неаполитанского стяга были — синий, желтый и красный.

Тем, кто требовал объяснить смысл этой замены и пытался спорить с ним, Молитерно отвечал, что он заменил неаполитанское знамя, чтобы не показывать французам то, которое перед ними отступало! Народ, гордившийся своим знаменем, смирился.

Когда утром 17 января в городе стало известно о бегстве главного наместника и о новых бедах, что теперь угрожали Неаполю, весь гнев народа, понявшего бесполезность преследования Пиньятелли, которого уже нельзя было задержать, обратился против генерала Макка.