XIV. ЛУИЗА МОЛИНА

В то утро, когда маленькой Луизе предстояло уехать из Портичи, можно было видеть, как кавалер Сан Феличе, не желая доверить кому бы то ни было это важное дело, сам бегает по лавкам игрушек на улице Толедо, спеша накупить множество белых барашков, заводных кукол, кувыркающихся пульчинелл; люди, знающие, что все это отнюдь не надобно самому ученому, могли подумать, будто он исполняет просьбу какого-нибудь знатного иностранца, пожелавшего собрать для своих детей полный набор неаполитанских игрушек. Но люди эти ошиблись бы: все его странные приобретения предназначались для крошки Луизы Молины.

Затем подготовились к ее переезду. Лучшая комната, одно из окон которой выходило в сторону залива, а другое — в сад, была приготовлена для новых обитательниц; прелестную медную кроватку, какие так изящно делают в Неаполе, поставили рядом с кроватью для няни; по указанию ученого кавалера и под его присмотром над детским ложем была протянута кисейная сетка, все размеры которой, геометрически выверенные, должны были расстроить самые ловкие маневры осаждающих — этот прозрачный полог должен был уберечь ребенка от укусов комаров.

Одному из пастухов, которые гонят по улицам Неаполя стада коз и заставляют их подниматься иной раз до шестого этажа домов, было приказано ежедневно останавливаться у их подъезда. В стаде выбрали самую красивую белую козу, чтобы она одарила малютку своим молоком, и тут же нарекли избранницу мифологическим именем Амалфеи.

Когда было приготовлено все необходимое для удобства, забавы и питания ребенка, кавалер нанял уютный, вместительный экипаж и отправился в Портичи.

Переезд совершился без малейшей помехи, и спустя три часа после отбытия Сан Феличе в Портичи Луиза, радовавшаяся, как все дети, перемене обстановки, уже одевала и раздевала куклу, которая не уступала ей в величине и обладала столь же богатым и разнообразным гардеробом, как Мадонна дель Весковато.

Долгие недели и даже месяцы кавалер забывал о всех чудесах природы, занимаясь только чудом, что находилось у него перед глазами; и действительно, чего стоит набухающая почка, распускающийся цветок или созревающий плод в сравнении с юным сознанием, которое, развиваясь, день ото дня рождает новую мысль и придает большую ясность мысли, возникшей накануне. Формирование ума ребенка, связанное с совершенствованием его органов чувств, иной раз порождало у кавалера сомнение в существовании бессмертной души, коль скоро она зависит от развития этих органов так же, как цветок или плод зависят от питательных соков, и, стало быть, душа, которую мы наблюдали, так сказать, во время ее рождения, роста, приобретения ею сил, затем в зрелом возрасте наслаждается своим расцветом и наконец неощутимо, но, тем не менее, неуклонно теряет силы, по мере того как органы ее грубеют и, старея, отмирают, подобно тому, как цветы утрачивают аромат, а плоды — вкус, когда иссякают питающие их соки. Но кавалер Сан Феличе, как все великие умы, был отчасти пантеистом, и даже пантеистом психологическим; он считал Бога всеобъемлющей душою мироздания, а потому индивидуальная душа казалась ему чем-то избыточным, однако он сожалел об этом, как сожалел, что, в отличие от птиц, у него нет крыльев; однако эта бережливость Неба, осуществляемая за счет человека, совсем не возмущала его.

Вынужденный отказаться от обычного течения жизни, он искал утешения в ее видоизменениях. Египтяне клали скарабеев в гробницы своих любимых покойников. Почему они так поступали? Потому, что скарабей, как гусеница, трижды умирает и трижды возрождается.

Неужели Бог в своем бесконечном милосердии делает для человека меньше, чем для насекомого? Так рассуждал народ, чьи бесчисленные гробницы сохранили до нашего времени реликвии, завернутые в священные пелены.

Теперь кавалер Сан Феличе задавался вопросом, который я тоже задаю себе и над которым, несомненно, задумывались и вы: помнит ли гусеница о яйце, помнит ли куколка бабочки о гусенице, помнит ли бабочка о куколке и, наконец, в довершение круга превращений, — помнит ли яйцо о бабочке?

Увы, это мало вероятно: Богу не угодно было, чтобы человек, обладая такою памятью, возгордился, принимая во внимание, что животным такой памяти не дано. Если бы человек помнил, чем он был до того, как стал человеком, он обрел бы бессмертие.

Пока кавалер размышлял над всем этим, Луиза росла, незаметно для самой себя научилась читать и писать и обращалась к нему за разъяснением всех занимавших ее вопросов либо по-французски, либо по-английски, потому что кавалер раз навсегда объявил, что будет отвечать только на вопросы, заданные на одном из этих языков. А так как Луиза была крайне любопытна и, следовательно, задавала множество вопросов, она вскоре научилась не только спрашивать по-французски или по-английски, но и отвечать на этих языках.

Постепенно, сама того не замечая, она научилась и многому другому. Астрономию она постигла настолько, насколько это подобает женщине; например, она знала, что Луна особенно любит Неаполитанский залив и объясняется это, вероятно, тем, что, одаренная богаче гусеницы, скарабея и человека, Луна помнит, как некогда она была дочерью Юпитера и Латоны, родилась на плавучем острове, звалась Фебой, была влюблена в Эндимиона, а будучи, как все женщины, кокеткой, она имеет слабость часто смотреться в зеркало и не находит на всей земле лучшего, чем Неаполитанский залив.

Луна очень занимала маленькую Луизу; девочка называла ее небесной лампадой; в полнолуние она всегда говорила, что видит на Луне лицо, а когда Луна убывала, она спрашивала: неужели на небе водятся крысы, и неужели там, наверху, они грызут Луну, как здесь, внизу, грызут сыр?

И вот кавалер Сан Феличе, довольный тем, что может показать ребенку научный опыт и желая сделать его доступным для детского понимания, с радостью принялся за изготовление большой модели нашей звездной системы. Он показал Луизе Луну, наш спутник, по размеру в сорок девять раз уступающий Земле; он вращал его вокруг нашей планеты, заставляя в течение минуты совершать путь, который тот проходит за двадцать семь дней, семь часов и сорок три минуты, вращаясь при этом также и вокруг собственной оси; он показал, как за это время Луна то приближается к нам, то удаляется; объяснил, что наиболее удаленная от нас точка ее орбиты называется апогеем ив это время расстояние от Земли до Луны достигает девяноста одной тысячи четырехсот восемнадцати льё, а ближайшая точка ее орбиты, когда расстояние между нею и Землей сокращается до восьмидесяти тысяч семидесяти семи льё, называется перигеем. Он объяснил, что Луна, как и Земля, сияет лишь светом, отраженным от Солнца, и поэтому нам видна только та ее сторона, куда падают солнечные лучи, и не видна та, на которую Земля отбрасывает свою тень; следовательно, мы видим ее различные фазы; он разъяснял девочке, что лицо, которое мерещится ей на Луне в полнолуние, не что иное, как выпуклости на поверхности планеты, впадины, где сгущаются тени, и горы, отражающие свет; он даже на большой карте Луны, недавно составленной в Неаполитанской обсерватории, показал девочке то, что представляется ей подбородком, и объяснил: это всего лишь вулкан, тысячи лет тому назад извергавший пламя, подобно Везувию, а затем он потух, как со временем потухнет и Везувий. Сначала она многого не понимала и просила повторить все это, но после второго или третьего объяснения стала кое-что улавливать.

Однажды в их доме появился трепел — его купили, чтобы обновить медную кроватку Луизы, — и девочка увидела, как кавалер рассматривает в микроскоп этот красноватый порошок; она подошла к нему на цыпочках и спросила:

— Что ты тут разглядываешь, милый Сан Феличе?

— Подумать только — ведь сто восемьдесят семь миллионов таких инфузорий составят всего лишь один гран этого порошка! — воскликнул кавалер, говоря сам с собой и в то же время отвечая Луизе.

— Сто восемьдесят семь миллионов чего? — спросила девочка.

Ответить на это было нелегко. Кавалер посадил Луизу к себе на колени и сказал:

— Земля, милая крошка, не всегда была такою, как теперь, то есть покрытой травами, цветами, осененной олеандрами, гранатовыми и апельсиновыми деревьями. Прежде чем на ней появились человек и известные тебе животные, она была покрыта сначала водой, потом гигантскими папоротниками, затем огромными пальмами. Подобно тому как дома растут не сами по себе, а их надобно строить, так и Богу, великому зодчему мира, пришлось строить Землю. Ну вот, как дома сооружают из камня, извести, цемента, песка и черепицы, так и Бог соорудил мир из разных материалов, и один из таких материалов составляют микроскопические существа, у которых, как у устриц, имеются раковины и, как у черепах, панцири. Их хватило на то, чтобы создать огромные горные цепи в Перу, именуемые Кордильерами. Апеннины в Центральной Италии, вершины которых ты видишь, тоже построены из их останков, а их чешуйки, превращенные в еле уловимую пыль, служат для полировки меди. Вот посмотри.

И он указал ей на кровать, которую полировал слуга.

В другой раз, увидев прекрасное коралловое деревце, принесенное кавалеру рыбаком из Торре дель Греко, девочка спросила, почему у коралла есть ветви и нет листьев.

Кавалер объяснил ей, что коралл — не растение, как она думает, а животное образование. К великому ее изумлению, он рассказал ей, как тысячи полипов соединяются, как затем из извести, которой они питаются и которую неистовые волны вырывают из скал, образуются ветви — сначала мягкие, поэтому их обсасывают и объедают рыбы, но затем постепенно твердеющие и приобретающие тот прелестный красный цвет, что поэты сравнивают с женскими устами. Он сказал ей, что крошечное существо вермет, которое он покажет ей в микроскоп, заполняет пустоту, оставляемую мадрепорами и кораллами, и строит таким образом барьер вокруг Сицилии, в то время как другие микроскопические существа тубипоры образуют в Океании острова в тридцать льё в окружности, причем соединяют их подводными рифами, и те со временем преградят путь кораблям и помешают судоходству.

По тому, что мы сейчас рассказали, можно представить себе, какое образование получила маленькая Луиза Молина, находясь на попечении у такого неутомимого и знающего учителя; она получила, в соответствии со своим умственным развитием, ясное, понятное и точное объяснение всего, что вообще объяснимо, и благодаря этому в уме ее не осталось никаких неопределенных, туманных представлений, тревожащих воображение подростков.

Притом, как обещал Сан Феличе своему другу, она выросла крепкой и гибкой, словно та пальма, у подножия которой в большинстве случаев и давались ей эти объяснения.

Кавалер Сан Феличе поддерживал постоянную переписку с князем Караманико; дважды в месяц он сообщал ему сведения о Луизе, а девочка в каждом письме опекуна добавляла несколько слов для своего отца.

Около 1790 года князь Караманико был переведен из Лондона в Париж, но когда роялисты сдали Тулон англичанам, а правительство Обеих Сицилии, не объявляя себя союзником г-на Питта, послало войска против Франции, Караманико, слишком честный, чтобы оставаться на своем новом посту, подал в отставку. Актон ни за что не соглашался на это; наконец он добился назначения Караманико вице-королем Сицилии, вместо только что скончавшегося маркиза Караччоло.

Караманико направился к новому месту службы, минуя Неаполь.

Едва лишь князь стал правителем прекрасной страны, именуемой Сицилией, его выдающийся ум и природная благожелательность стали творить там чудеса, и происходило это именно в то время, когда под пагубным правлением Актона и Каролины Неаполь катился в пропасть: тюрьмы его были переполнены самыми выдающимися гражданами, Государственная джунта требовала введения пыток, отмененных еще в конце средневековья, город стал свидетелем казни Эммануэле Де Део, Витальяни и Гальяни, то есть троих несовершеннолетних.

Поэтому неаполитанцы, сравнивая ужасы, окружающие их и законы, грозящие им изгнанием и смертью, с благосостоянием сицилийцев и гуманными порядками, действующими там, если и не решались иначе как шепотом осуждать королеву, зато вслух осуждали Актона, возлагая всю вину на этого чужестранца, и не скрывали, что хотели бы, чтобы Караманико сменил Актона, как Актон некогда сменил Караманико.

Более того, говорили, что королева, памятуя свою первую любовь, разделяет желания неаполитанцев и что, если бы не ложный стыд, она также одобрила бы подобную замену.

Слухи эти держались так упорно, что могло показаться, будто в Неаполе действительно есть народ и что он не лишен голоса. Между тем кавалер Сан Феличе однажды получил от Караманико письмо следующего содержания.

«Друг мой!

Не знаю, что со мной творится, но вот уже десять дней, как волосы мои седеют и выпадают, зубы шатаются и еле держатся в деснах; я чувствую непреодолимую слабость и нахожусь в гнетущем унынии. Тотчас по получении этого письма приезжай с Луизой на Сицилию, иначе можешь не застать меня.

Твой Джузеппе».

Это происходило в конце 1795 года; Луизе шел двадцатый год, и она уже четырнадцать лет не виделась с отцом; она помнила его любовь, но образ его забыла; память сердца оказалась у нее крепче, чем память зрительная.

Сан Феличе сначала не открыл девушке всей истины, он только сказал, что отец болен и желает видеть ее, и тотчас поспешил в гавань, чтобы подыскать подходящее судно. К счастью, один из быстроходных кораблей, именуемых сперонарами, только что доставил пассажиров в Неаполь и собирался без груза идти обратно на Сицилию; кавалер зафрахтовал его на месяц, чтобы уже не заботиться о возвращении, и в тот же день отплыл вместе с Луизой.

Все благоприятствовало этому печальному путешествию: погода стояла прекрасная, дул попутный ветер. Три дня спустя они бросили якорь в порту Палермо.

Едва лишь кавалер и Луиза ступили на берег, им показалось, что они попали в некрополь; на улицах царило уныние, город, сам себя называвший Счастливым, был словно окутан траурным крепом.

Дорогу им преградил крестный ход: в собор несли раку святой Розалии. Они прошли мимо храма; он был обтянут черным, там молились за умирающих.

— Что случилось? — спросил кавалер у человека, входившего в церковь. — Почему у всех такой печальный вид?

— Вы не сицилиец? — спросил тот.

— Нет, я неаполитанец и только что прибыл из Неаполя.

— Наш отец умирает, — сказал сицилиец.

Храм был так полон, что человек этот не мог в него войти; он стал на колени на паперти и громко воскликнул, ударяя себя в грудь:

— Пресвятая Матерь Божья! Скажи своему божественному сыну, пусть возьмет мою душу, если смерть бедного рыбака, вроде меня, может стать выкупом за жизнь нашего возлюбленного вице-короля.

— Слышишь, друг мой? — вскричала Луиза. — Молятся за моего отца. Мой отец умирает… Скорей, скорей!

XV. ОТЕЦ И ДОЧЬ

Пять минут спустя Сан Феличе и Луиза стояли у входа в старинный дворец Рожера, в противоположном порту конце города.

Князь уже никого не принимал. При первых же признаках болезни он отослал жену и детей в Неаполь, сославшись на то, что должен заняться делами.

Хотел ли он избавить их от зрелища смерти? Или желал умереть на руках у той, с кем был разлучен всю жизнь?

Если бы у нас оставались какие-либо сомнения на этот счет, то письмо, посланное князем Караманико кавалеру Сан Феличе, окончательно развеяло бы их.

Так как было приказано никого не принимать, вновь прибывших тоже вначале не хотели впустить в дом, но едва только Сан Феличе назвал себя, едва он произнес имя Луизы, как камердинер бросился в комнаты князя, радостно восклицая:

— Ваше сиятельство, это он! Ваше сиятельство, это она! Князь уже три дня не поднимался со своего кресла, и когда он пил лекарства, несколько успокаивавшие боль, его приходилось поддерживать под руки, но тут он встал на ноги:

— Я знал, что Господь, послав мне столько испытаний, все-таки позволит перед смертью увидеть их обоих!

Князь распахнул объятия; кавалер и Луиза появились на пороге его спальни. В сердце умирающего уже не было места для двоих, и Сан Феличе подтолкнул к нему Луизу, сказав:

— Иди, дитя мое, — это твое право.

— Отец! Отец! — воскликнула девушка.

— Какая красавица! — прошептал умирающий. — О, ты превосходно выполнил свое обещание, мой бесценный друг!

Одной рукою прижимая к сердцу свою дочь, он протянул другую руку кавалеру.

Луиза и Сан Феличе разрыдались.

— Утешьтесь — сказал князь с какой-то невыразимой улыбкой. — Не плачьте! Сегодня для меня праздник. Ведь требовалось какое-то великое событие, вроде того, что вскоре свершится, чтобы мы еще раз увиделись в этом мире. И как знать — быть может, смерть разделяет меньше, чем разлука. Разлука — явление, всеми испытанное, смерть же — тайна. Поцелуй меня, дорогое дитя; да, поцелуй меня двадцать, двести, тысячу раз; поцелуй меня за все годы, за каждый день, за каждый час этих четырнадцати лет, что мы провели врозь! Какая ты красавица! И как я благодарю Бога за то, что он позволили мне запечатлеть в сердце твой образ и унести его с собою в могилу!

И с силою, какой сам не подозревал в себе, князь прижал дочь к груди, словно хотел, чтобы она действительно проникла в его сердце.

Потом он сказал стоявшему в стороне камердинеру:

— Кто бы ни пришел, — слышишь, Джованни, — не впускать никого, даже врача, даже священника! Теперь войти сюда имеет право только смерть!

Изнемогая от непосильного волнения, князь снова упал в свое кресло; дочь опустилась возле него на колени, чело ее оказалось на уровне его губ; Сан Феличе стоял рядом.

Князь медленно поднял голову, поглядел в лицо другу и слабеющим голосом прошептал:

— Они меня отравили. Дочь его залилась слезами.

— Я удивляюсь только, что они так долго медлили. Они дали мне три года жизни, и я воспользовался отсрочкой, чтобы сделать кое-что хорошее для этой несчастной страны. Надо быть им благодарным за это. Два миллиона сердец пожалеют обо мне, два миллиона уст за меня помолятся. Дочь смотрела на него, словно что-то припоминая; заметив это, он сказал:

— Конечно, ты не помнишь меня, милая дочка. Но даже если бы помнила, ты не узнала бы меня, настолько я изменился. Еще недели две тому назад, Сан Феличе, я, несмотря на свои сорок восемь лет, казался молодым человеком. За две недели я постарел на полстолетия… Значит, мне уже сто — пора умирать!

Потом, положив руку на голову Луизы, он добавил:

— Зато я узнаю тебя. У тебя все те же прекрасные белокурые волосы и большие черные глаза; теперь ты прелестная девушка, но и ребенком ты была очаровательна! Когда я последний раз видел ее, Сан Феличе, я ей сказал, что мы расстаемся надолго, может быть, навсегда; она разразилась рыданиями, как вот сейчас; но тогда еще была надежда, а потому я обнял ее и сказал: «Не плачь, дитя мое, ты огорчаешь меня». А она, подавляя вздохи, воскликнула: «Прочь от меня, горе, — такова воля отца!» И сквозь слезы она улыбнулась мне. Нет, даже ангел, выглянувший из небесных врат, не мог бы быть ласковее и милее…

Умирающий приник губами к голове девушки, и две крупные слезы скатились на ее волосы, которые он целовал.

— Но сегодня я так уже не скажу, — прошептала Луиза, — потому что сегодня горе мое безмерно… Отец, дорогой отец, неужели никак нельзя спасти вас?

— Актон — сын искусного химика и учился под его руководством, — отвечал Караманико.

Потом он обернулся к Сан Феличе:

— Прости меня, Лучано, но я чувствую приближение смерти и хотел бы остаться на несколько минут наедине с дочерью, не ревнуй — я прошу тебя о нескольких минутах, а тебе я ее оставил на целых четырнадцать лет… Четырнадцать!.. Я мог бы быть так счастлив все эти годы!.. О, как безрассуден человек!

Кавалер, растроганный тем, что князь вспомнил имя, которым называли его в коллеже, пожал руку друга и тихо удалился.

Князь следил за ним взглядом, а когда он скрылся за дверью, сказал:

— Вот мы и одни, моя Луиза. Насчет состояния твоего я спокоен, ибо на этот счет принял необходимые меры, но я беспокоюсь о твоем счастье… Так вот, забудь, что я для тебя почти что чужой человек, забудь, что мы были разлучены целых четырнадцать лет; представь себе, что ты выросла возле меня и привыкла доверять мне все свои помыслы. Если бы так было в действительности, если бы мы дожили так до этого рокового дня — что ты могла бы поведать мне?

— Только одно, отец: когда мы подъезжали ко дворцу, мы видели простолюдина; он опустился на колени на паперти храма, где молились за вас, и присоединился к общей молитве, воскликнув: «Пресвятая Матерь Божья! Скажи своему божественному сыну, пусть возьмет мою душу, если смерть бедного рыбака, вроде меня, может стать выкупом за жизнь нашего возлюбленного вице-короля». Ни вам, ни самому Господу я не могла бы сказать ничего другого, как повторить слова этого человека, обращенные к Мадонне.

— Жертва была бы непомерной, — сказал князь, ласково покачав головой. — Хорошо ли, плохо ли — я прожил свое, а тебе, дитя, еще предстоит жить. Не скрывай же от меня ничего, тогда, быть может, я еще успею что-нибудь сделать для твоего счастья.

— У меня нет тайн, — ответила девушка, обратив на него взгляд, и в ее больших ясных глазах заметно было некоторое удивление.

— Тебе девятнадцать лет, Луиза?

— Да, отец.

— Неужели ты еще никого не любила?

— Я люблю вас, отец; люблю кавалера, заменившего мне вас. Вот и все мои привязанности.

— Ты меня не понимаешь, Луиза, или делаешь вид, что не понимаешь. Я спрашиваю, не отдавала ли ты предпочтение какому-нибудь юноше из числа тех, кого встречала у Сан Феличе или видела где-нибудь еще?

— Отец, мы никогда никуда не выезжали, и я не видела у своего опекуна никаких молодых людей, если не считать моего молочного брата Микеле; он приезжает к нам каждые две недели за небольшой суммой, которую я посылаю его матери.

— Итак, ты ни в кого не влюблена?

— Ни в кого, отец.

— И тебе до сих пор жилось счастливо?

— Очень счастливо.

— И у тебя не бывало никаких желаний?

— Мне хотелось повидаться с вами — вот и все.

— А была бы ты рада, если бы могла пожить еще некоторое время так, как жила до сегодняшнего дня?

— Я молила бы Бога довести меня этой дорогой до небес. Кавалер такой добрый!

— Послушай, Луиза! И все-таки ты никогда не поймешь, чего стоит этот человек.

— Не будь на свете вас, отец, я бы сказала, что не знаю никого лучше, ласковее, преданнее его! Всем известно, какой это прекрасный человек, только сам он себя не ценит, и это еще одно его достоинство.

— Луиза, уже несколько дней, вернее, с тех пор как мне остались только две мысли — о смерти и о тебе, — я думаю, что у тебя есть одна возможность прожить свой век в нашем жестоком и развратном мире, не соприкасаясь с ним. Послушай, у нас нет времени для околичностей, поэтому положа руку на сердце скажи мне: согласилась бы ты стать женою Сан Феличе?

Девушка вздрогнула и посмотрела на князя.

— Ты слышала, что я сказал?

— Слышала, отец. Но ваш вопрос так неожидан…

— Хорошо, Луиза, оставим этот разговор, — сказал князь, приняв ответ девушки за скрытый отказ. — Я старый эгоист и задал этот вопрос скорее в своих, чем в твоих интересах. Когда человек умирает, его охватывает растерянность и смятение, особенно при мысли о тех, кому еще предстоит жить. Я умер бы спокойно и был бы уверен в твоем благополучии, если бы доверил тебя человеку, обладающему таким глубоким умом, таким благородным сердцем. Оставим, однако, эту тему и позовем его… Лучано!

Луиза быстро сжала руку отца, как бы для того, чтобы помешать ему еще раз произнести имя кавалера. Князь взглянул на нее.

— Я вам еще не ответила, отец, — сказала она.

— Так говори же! Времени у нас не много.

— Я никого не люблю, отец, — отвечала Луиза, — но даже если бы я любила кого-нибудь, желание, высказанное вами в такой момент, стало бы для меня приказом.

— Подумай хорошенько, — прошептал князь, и лицо его засветилось радостью.

— Я все сказала, отец! — добавила девушка, твердый ответ которой объяснялся, по-видимому, торжественностью минуты.

— Лучано! — крикнул князь. Сан Феличе вошел в комнату.

— Скорее, скорее, друг мой! Она согласна, согласна! Луиза протянула кавалеру руку.

— С чем ты согласна, Луиза? — спросил кавалер, как всегда, нежным, ласковым голосом.

— Отец говорит, что умрет счастливым, если я, друг мой, пообещаю стать вашей женой, а вы — моим мужем. За себя я дала слово.

Если Луиза не ожидала предложения подобного рода, то кавалер был подготовлен к нему еще меньше; он с изумлением взглянул на князя, потом на Луизу и растерянно воскликнул:

— Но ведь это совершенно невозможно!

Между тем взгляд, обращенный им на Луизу, ясно говорил, что если серьезные препятствия существуют, так, во всяком случае, не с его стороны.

— Невозможно? А почему? — спросил князь.

— Да ты посмотри на нас. Посмотри на нее, она стоит на пороге жизни во всем блеске юности, она не ведает любви, а еще только мечтает познать ее, — и посмотри на меня… На меня, сорокавосьмилетнего, седеющего, с головою, поникшей от научных трудов!.. Сам видишь, это немыслимо, Джузеппе.

— Она сейчас мне сказала, что только нас двоих и любит на всем свете.

— Вот так оно и есть; она любит нас одинаковой любовью. Мы с тобой дополняли друг друга: ты был ей отцом по крови, я — по воспитанию; но недалек день, когда ей станет такой любви мало. Юности нужна весна: почки распускаются в марте, цветы — в апреле, свадьбы в природе совершаются в мае; садовник, который вздумал бы нарушить порядок времен года, оказался бы не только безумцем, но и святотатцем.

— А я так надеялся! — прошептал князь.

— Видите, отец, не я, а он отказывается.

— Да, но это решение мне диктует разум, а не сердце. Разве зима откажется когда-нибудь от солнечного луча? Будь я эгоистом, я сказал бы: «Согласен!» Я унес бы тебя на руках, как в древности боги похищали нимф. Но, как тебе известно, Плутон, женившись на дочери Цереры, хоть и был богом, все же не мог подарить ей ничего другого, кроме вечной ночи, и она умерла бы от тоски и печали, если бы мать не дарила ей шесть светлых месяцев. Нет, Караманико, не помышляй больше об этом: ты думаешь составить счастье дочери и твоего друга, а на самом деле ты искалечил бы два сердца.

— Он любит меня как дочь, но не хочет, чтобы я была его женой, — сказала Луиза. — А я люблю его как отца и все-таки хотела бы, чтобы он стал моим мужем.

— Будь благословенна, дочь моя! — воскликнул князь.

— А я, Джузеппе, лишаюсь родительского благословения? Как можешь ты, — продолжал Сан Феличе, пожав плечами, — как ты, испытавший на себе все страсти, можешь до такой степени обманываться насчет великой тайны, именуемой жизнью?