LVI. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Макк был прав, опасаясь быстрого продвижения французской армии: в ночь после сражения два авангарда, под командованием Сальвато Пальмиери и Этторе Карафа, уже вышли на дорогу в Читтадукале с расчетом, что один из них, миновав Тальякоццо и Капистрелло, дойдет до Соры, а другой, пройдя через Тиволи, Палестрину, Вальмонтоне и Ферентино, достигнет Чепрано и что, таким образом, они не допустят неаполитанцев в Абруццское ущелье.

Что же касается Шампионне, он, покончив со всеми делами в Риме, должен был выйти через Понтийские болота на дорогу в Веллетри и Террачину.

На рассвете, сообщив Лемуану и Казабьянке об одержанной накануне победе и приказав им двинуться на Чит-тадукале, чтобы соединиться с частями Макдональда и Дюгема и вместе с ними двинуться по дороге в Неаполь, Шампионне с шеститысячным войском направился в Рим, прошел за день двадцать пять миль, сделал привал в Ла Сторте, а на другой день, в восемь утра, оказался у Народных ворот, вступил в Рим под приветственные залпы, раздававшиеся из замка Святого Ангела, проехал по левому берегу Тибра и добрался до дворца Корсини, где, как ему и обещал барон Райзак, нашел все свои вещи нетронутыми. В тот же день он приказал расклеить следующее воззвание:

«Римляне!

Я обещал вам возвратиться в Рим не позднее как через двадцать дней; свое слово я выполнил, возвратившись на семнадцатый день.

Армия неаполитанского деспота осмелилась вступить в сражение с французским войском.

Достаточно оказалось одного боя, чтобы разгромить ее, и с высоты ваших крепостных стен вы можете наблюдать, как остатки ее бегут к Неаполю, опережая наши победоносные войска.

Три тысячи убитых и пять тысяч раненых полегли вчера на поле сражения в Чивита Кастеллана; погибшие будут с почестями погребены на самом поле сражения, о раненых позаботятся как о братьях, ведь в глазах Предвечного, создавшего людей, все они братья.

Наши трофеи состоят из пяти тысяч пленных, восьми знамен, сорока двух пушек, восьми тысяч ружей, множества боеприпасов, снаряжения, лагерных принадлежностей и, наконец, из казны неаполитанской армии.

Неаполитанский король бежит в свою столицу, куда он прибудет с позором, встреченный проклятиями своего народа и всеобщим презрением.

Господь, покровитель воинства, еще раз благословил начатое нами дело. Да здравствует Республика!

Шампионне».

В тот же день в Риме было восстановлено республиканское правительство; консулы Маттеи и Дзаккалоне, так чудесно избежавшие смерти, вступили в свои прежние должности, а на месте могилы Дюфо, разрушенной, к позору человечества, римским населением, воздвигли саркофаг, в котором не было благородных останков (они были выброшены псам), и просто начертали это доблестное имя.

Как и объявил Шампионне, неаполитанский король бежал. Но, поскольку некоторые стороны его причудливого характера остались бы неизвестны, если бы мы ограничились сообщением об этом факте, как это сделал Шампионне в своем воззвании, мы просим у читателей позволения сопутствовать королю в его бегстве.

У подъезда театра Арджентина Фердинанда ждал экипаж, и король бросился в него вместе с Макком, крикнув д'Асколи, чтобы тот присоединился к ним.

Макк почтительно занял место на передней скамейке.

— Садитесь позади, генерал, — сказал ему Фердинанд, который и тут не мог отказаться от обычной своей иронии, не понимая, что в данном случае смешон и сам. — Вам, кажется, придется еще пятиться немалый путь, а потому не надо этого делать, пока нет крайней необходимости.

Макк вздохнул и пересел к королю.

Герцог д'Асколи поместился на передней скамейке.

Около дворца Фарнезе на минуту остановились; из Вены прибыл курьер с депешей австрийского императора; король поспешно вскрыл ее и прочитал:

«Превосходнейший брат мой, кузен, дядя, тесть, свойственник и союзник!

Позвольте мне сердечно поздравить Вас с успехом Ваших войск и с Вашим триумфальным въездом в Рим…»

Король не стал читать дальше.

— Да, нечего сказать, — заметил он, — депеша подоспела вовремя.

И он сунул ее в карман.

Потом, осмотревшись вокруг, спросил:

— Где курьер, который привез депешу?

— Я здесь, государь, — сказал курьер, подходя к королю.

— Ах, это ты, друг мой? Вот тебе за труды, — сказал король, отдавая ему свой кошелек.

— Ваше величество соблаговолит оказать мне честь, доверив мне ответ для моего августейшего государя?

— Разумеется; но я дам тебе ответ устно, так как у меня нет времени писать. Не правда ли, Макк, у меня нет времени?

Макк склонил голову.

— Не беспокойтесь, — отвечал курьер, — я ручаюсь вашему величеству за свою память, она у меня отличная.

— Значит, ты уверен, что передашь своему августейшему монарху то, что я тебе скажу?

— Слово в слово.

— Так вот, скажи ему от моего имени, — понимаешь: от моего имени…

— Слушаю, государь.

— Скажи ему, что его брат и кузен, дядя и тесть, свойственник и союзник король Фердинанд — осел.

Курьер в ужасе отшатнулся.

— Не меняй ни слова, — продолжал король, — и таким образом ты произнесешь величайшую истину, когда-либо изреченную тобою.

Курьер отошел ошеломленный.

— А теперь, когда я сказал его величеству австрийскому императору все, что должен был ему сообщить, — в дорогу!

— Осмелюсь обратить внимание вашего величества, — сказал Макк, — что ехать через римскую равнину в экипаже небезопасно.

— А как, по-вашему, мне ее пересечь? Пешком идти?

— Нет, ехать верхом.

— Верхом? А почему верхом?

— Потому что в экипаже вашему величеству придется ехать по дорогам, верхом же ваше величество при надобности может следовать по полям. Такой прекрасный наездник, как ваше величество, и притом на хорошем коне, может не опасаться нежелательной встречи.

— Ах, malora! 81 — воскликнул король. — Значит, такая встреча может приключиться?

— Это маловероятно, но я все же должен обратить внимание вашего величества на то, что подлые якобинцы осмелились объявить, что, попадись король в их руки…

— Что тогда?

— Они повесят его на первом же фонаре — если это произойдет в городе, на первом же попавшемся дереве — если это случится в открытом поле.

— Fuimmo, д'Асколи! Fuimmo! 82 Что вы там копаетесь, бездельники? Пару лошадей! Пару лошадей! Да самых лучших! А то, чего доброго, разбойники так и поступят, как грозятся. Но не можем же мы ехать верхом до самого Неаполя?

— Не можете, конечно, государь, — отвечал Мак. — В Альбано вы наймете первую же попавшуюся почтовую карету.

— Вы правы, — согласился король и, повернувшись к лакею, приказал: — Подай сюда сапоги! Не ехать же мне в почтовой карете в шелковых чулках. Подай сапоги, слышишь, бездельник?

Лакей бросился вверх по дворцовой лестнице и вернулся с парой высоких сапог.

Фердинанд переобулся в экипаже, уже не думая о своем друге д'Асколи, словно его и вовсе не существовало.

Он еще только натягивал второй сапог, как привели двух лошадей.

— На коня, д'Асколи! На коня! — сказал Фердинанд. — Что ты там копаешься в экипаже? Ты, кажется, уснул, прости Господи!

— Десять человек охраны и плащ для его величества! — крикнул Макк.

— Да, — сказал король, садясь на лошадь, — десять человек охраны и плащ для меня!

Ему подали темного цвета плащ, который он и надел. Макк тоже сел на коня.

— Я буду спокоен, только когда увижу, что ваше величество выехали за городские стены, а потому прошу у вашего величества разрешения проводить вас до ворот Сан Джованни.

— Вы думаете, генерал, что в городе мне грозит какая-то опасность?

— Предположим… хотя это трудно предположить…

— Черт возьми, — воскликнул король, — а все же предположим!

— Предположим, что Шампионне успел предупредить коменданта замка Святого Ангела и что якобинцы следят за воротами.

— Это возможно, — воскликнул король, — вполне возможно! Так едем же!

— Едем! — согласился Макк.

— Но куда же вы, генерал?

— Я веду вас, государь, к единственным городским воротам, где вас не могут ожидать, потому что они выходят на дорогу, ведущую в противоположную сторону от Неаполя; я имею в виду Народные ворота, они, кстати, ближайшие отсюда. Нам важно выбраться из Рима как можно скорее; выехав из города, мы проедем вдоль земляного вала и четверть часа спустя окажемся у ворот Сан Джованни.

— Французы, видно, хитрющие бестии, если им удалось одолеть такого молодца, как вы, генерал.

Беседуя так, они доехали до конца Рипетты.

Король остановил лошадь Макка, поймав ее за повод.

— Смотрите-ка, генерал, — сказал он, — какие-то люди валом валят в город через Народные ворота. Кто это?

— Если бы можно было пройти за пять часов тридцать миль, я сказал бы, что это бегут солдаты вашего величества.

— Они и есть, генерал. Они и есть. Ах, вы плохо знаете этих молодцов: когда речь идет о том, как бы спастись, у них на пятках вырастают крылья.

Король не ошибся — то был головной отряд бегущей армии; неаполитанцы мчались со скоростью более двух льё в час и теперь уже начали вступать в Рим. Король проехал мимо них, подняв воротник плаща, и они его не узнали.

Выехав за город, кавалькада повернула направо вдоль крепостной стены Аврелиана, миновала ворота Сан Лоренцо, потом ворота Маджоре и добралась, наконец, до знаменитых ворот Сан Джованни, где королю за семнадцать дней до этого были так торжественно поднесены ключи от города.

— А теперь, государь, вот дорога, — сказал Макк. — Через час вы достигнете Альбано, а там уже будете вне опасности.

— Вы покидаете меня, генерал?

— Ваше величество, долг предписывал мне прежде всего позаботиться о короле. Теперь мой долг — заботиться об армии.

— Хорошо. Желаю успеха. Но, как бы ни сложились обстоятельства, мне хотелось бы, чтобы вы помнили: я не желал войны, не я оторвал вас от дел — если таковые были у вас в Вене — и вызвал в Неаполь.

— Увы, это совершеннейшая правда, ваше величество, и я готов свидетельствовать, что все случилось по воле королевы. А теперь — да хранит вас Бог!

Макк поклонился королю и послал лошадь в галоп, направляясь обратно по той же дороге.

— А ты, — прошептал король, вонзая шпоры в бока лошади и гоня ее во весь опор в сторону Альбано, — а ты отправляйся ко всем чертям, идиот!

Как видите, со времени Государственного совета король не изменил мнения о своем главнокомандующем.

Несмотря на все старания десяти солдат, сопровождавших короля и герцога д'Асколи, им пришлось значительно отстать от знатных всадников, у которых лошади были гораздо лучше, не говоря уже о том, что король, охваченный страхом, не склонен был мешкать. К тому же надо заметить, что, сколь бы высокого мнения ни придерживался Фердинанд относительно своих подданных, он не считал этот эскорт достаточным, в случае если в пути встретится опасность. Когда король и его спутник достигли подъема к Альбано, десять солдат из охраны уже давно повернули обратно.

Всю дорогу королем владел панический страх. Нигде в мире не найти местности, которая, особенно по ночам, принимала бы такой фантастический облик, какой принимает римская равнина с ее разрушенными акведуками, что кажутся вереницами гигантов, шествующих в потемках; с ее надгробиями, вдруг выступающими то слева, то справа от дороги; с ее таинственными звуками, похожими на стоны обитающих здесь призраков. Фердинанд поминутно приближался к герцогу и, подобрав поводья своей лошади, словно готовя ее к прыжку через ров, спрашивал:

— Ты видишь, д'Асколи?.. Слышишь, д'Асколи?..

Но д'Асколи, более храбрый, а потому не столь взволнованный, смотрел и, прислушиваясь и качая головой, отвечал:

— Ничего не вижу, государь, ничего не слышу, государь.

Тогда Фердинанд с обычным своим цинизмом добавлял:

— Я говорил Макку, что не уверен в своей отваге; ну, а теперь я уже не сомневаюсь: я отнюдь не храбр.

Так они доехали до Альбано; на это потребовалось меньше часа. Было около полуночи. Все ворота были заперты, в том числе и ворота почтовой конторы.

Герцог д'Асколи узнал контору по вывеске на воротах; он спешился и стал громко стучаться.

Почтмейстер, мирно спавший уже больше трех часов, явился, как обычно бывает в таких случаях, не в духе, но д'Асколи произнес магические слова, отворяющие все запоры:

— Не беспокойтесь, вам хорошо заплатят. Лицо почтмейстера сразу же засияло.

— Что прикажете подать вашим превосходительствам? — спросил он.

— Карету, трех почтовых лошадей и возницу, — такого, чтобы вез нас поживее, — сказал король.

— Через четверть часа все это будет к услугам ваших превосходительств. Стал накрапывать дождик; почтмейстер предложил:

— Не угодно ли господам в ожидании пройти ко мне в комнату?

— Конечно, конечно, — ответил король. — Комнату, поскорее комнату!

— Как поступить с лошадьми ваших превосходительств?

— Поставь их в конюшню. За ними приедут от моего имени, от имени герцога д'Асколи, понял?

— Понял, ваше превосходительство. Герцог д'Асколи взглянул на короля.

— Я знаю, что говорю, — промолвил Фердинанд. — Пойдемте, нечего терять время.

Хозяин отвел их в комнату, зажег две свечи.

— Но у меня имеется только кабриолет, — сказал он.

— Кабриолет так кабриолет, был бы прочный.

— Отличный кабриолет, на нем хоть до самой преисподней доедете.

— А мне только на полдороги до преисподней, так что и этот сойдет.

— Значит, ваши превосходительства покупают у меня кабриолет?

— Нет, они оставляют тебе, дурак, пару лошадей, а цена им полторы тысячи дукатов.

— Значит, лошади остаются мне?

— Если их у тебя не потребуют. Если же потребуют — тебе заплатят за кабриолет. Но действуй попроворнее.

— Сию минуту, ваше превосходительство.

Тут почтмейстер, увидел короля без плаща, всего в орденах, попятился от изумления, кланяясь ему до земли.

— Ну вот, теперь все будет исполнено немедленно, ордена вашего величества произвели должное впечатление, — сказал герцог.

— Ты думаешь, д'Асколи?

— Сами видели, ваше величество, еще немного — и человек побежал бы на четвереньках.

— А знаешь, дорогой мой д'Асколи, что тебе предстоит сделать? — произнес король самым ласковым голосом.

— Мне, государь?

— Да нет, ты, пожалуй, не захочешь.

— Государь, — серьезно возразил д'Асколи, — я захочу всего, чего захочет ваше величество.

— Да, знаю, ты мне предан; знаю, ты мой единственный друг, и только у тебя я могу просить такой услуги.

— Это что-то очень трудное?

— Столь трудное, что будь ты на моем месте, а я на твоем, не знаю, сделал ли бы я для тебя то, что собираюсь просить тебя сделать для меня.

— Государь, но ведь это же не довод, — возразил д'Асколи, чуть улыбнувшись.

— Ты, кажется, сомневаешься в моей дружбе? Это нехорошо, — сказал король.

— В данную минуту, государь, важно, чтобы вы не сомневались во мне, — с достоинством заметил герцог.

— Вот когда ты дашь мне такое доказательство, ручаюсь тебе: никогда уже, ни в коем случае сомневаться не буду.

— Но что же это за доказательство, государь? Позволю себе заметить, что ваше величество тратит много времени на разговор о чем-то весьма простом.

— Весьма простом, весьма простом… — прошептал король, — словом, тебе известно, чем мне осмелились пригрозить разбойники-якобинцы?

— Да: повесить ваше величество, если вы попадетесь к ним в руки.

— Так вот, друг мой любезный… так вот, дорогой д'Асколи, речь о том, чтобы ты поменялся со мною платьем.

— Тогда якобинцы, если схватят нас…

— Понимаешь, если они нас схватят, думая, что ты король, они только тобою и займутся. А я тем временем удеру, а когда ты докажешь, кто ты такой, то, не подвергнув себя большой опасности, прославишься как спаситель своего государя. Понимаешь?

— Речь не о том, большей или меньшей опасности я подвергнусь; речь о том, чтобы услужить вашему величеству.

Тут герцог д'Асколи снял с себя мундир и, подавая его королю, просто сказал:

— Пожалуйте ваш, государь.

Как ни был эгоистичен король, такая преданность растрогала его; он обнял герцога и крепко прижал его к груди; потом, сбросив мундир, с ловкостью и проворством опытного камердинера помог герцогу одеться и застегнул на нем мундир сверху донизу, как ни пытался д'Асколи не допустить этого.

— Готово! — сказал король. — Теперь ордена. Прежде всего он повесил ему на шею Константиновский орден Святого Георгия. Потом вдруг спросил удивленно:

— А ты разве не командор Святого Георгия?

— Командор, государь, но без командорства, хотя ваше величество не раз обещали учредить таковое для меня и старших сыновей нашей семьи.

— Учреждаю его, д'Асколи, учреждаю с рентой в четыре тысячи дукатов. Слышишь?

— Благодарю вас, государь.

— Не забудь напомнить мне об этом. А то я могу и запамятовать.

— Да, знаю, вы очень рассеяны, ваше величество, — сказал герцог не без горечи.

— Молчи! Не будем говорить в такой момент о моих недостатках, это было бы невеликодушно. А орден Марии Терезии у тебя, по крайней мере, есть?

— Нет, государь, этой чести я не удостоился.

— Я скажу зятю, чтобы тебя наградили им. Итак, бедняга д'Асколи, у тебя только орден Святого Януария?

— Его у меня нет, государь, как нет и Марии Терезии.

— И Святого Януария нет?

— Нет, государь.

— Нет Святого Януария? Cospetto! 83 Стыд какой-то! Награждаю тебя им и дарю орденский знак с этого мундира — ты заслужил его. Как мундир тебе к лицу! Словно для тебя и сшит!

— Ваше величество, может быть, не заметили, что орден весь в бриллиантах?

— Заметил.

— Он стоит, пожалуй, тысяч шесть дукатов…

— Мне хотелось бы, чтобы он стоил десять тысяч.

Король облачился в мундир герцога, на котором действительно был всего-навсего один серебряный орден Святого Георгия, и поспешил застегнуться.

— Странно, до чего мне впору твой мундир, д'Асколи; в моем мне почему-то было душно. Ух!

И король глубоко вздохнул.

Тут послышались шаги почтмейстера.

Король схватил плащ и собрался накинуть его на герцога.

— Что вы, ваше величество? — воскликнул д'Асколи.

— Я подаю вам ваш плащ, государь.

— Но я не допущу, чтобы ваше величество…

— Допустишь, черт побери!

— Однако, государь…

— Замолчи! Появился почтмейстер.

— Кабриолет ваших превосходительств заложен, — сказал он и замер от удивления.

Ему показалось, что в путниках произошла какая-то непонятная перемена и что расшитый мундир теперь на других плечах и ордена — на другой груди.

Тем временем король расправлял на герцоге плащ.

— Чтобы избежать беспокойства в дороге, его превосходительство желает заранее уплатить за почтовых лошадей вплоть до Террачины, — сказал король.

— Чего же проще, — подхватил почтмейстер. — Тут всего восемь перегонов наготове, за каждую лошадь по два франка — итого тринадцать дукатов, за двух запасных лошадей по два франка — один дукат. Всего четырнадцать дукатов. А сколько вы, ваши превосходительства, платите своим кучерам?

— По дукату, если они едут хорошо. Но вперед мы им никогда не платим, а то они, получив деньги, и вовсе не сдвинутся с места.

— Если заплатить вознице еще дукат, ваше превосходительство поедет как король, — сказал почтмейстер, кланяясь д'Асколи.

— Вот именно так и желает ехать его превосходительство! — воскликнул Фердинанд.

— Но мне кажется, — заметил почтмейстер, по-прежнему обращаясь к д'Асколи, — что, если ваше превосходительство уж так торопится, можно было бы послать вперед курьера, чтобы приготовили лошадей.

— Пошлите, пошлите! — воскликнул король. — Их превосходительство просто не подумали об этом. Дукат курьеру, полдуката за лошадь, итого еще четыре дуката за лошадей; четырнадцать да четыре — восемнадцать дукатов, если округлить — двадцать. Это вам за беспорядок, который мы у вас учинили.

И король, пошарив в кармане мундира герцога, расплатился его деньгами, в душе посмеявшись такой проделке.

Почтмейстер взял подсвечник и посветил д'Асколи, в то время как Фердинанд заботливо предупреждал его:

— Осторожно, ваше превосходительство, тут порог. Осторожно, ваше превосходительство, здесь у лестницы недостает ступеньки. Осторожно, ваше превосходительство, тут щепка на полу.