XXVI. ДВОЕ РАНЕНЫХ

Луиза почти ничего не поняла в только что разыгравшейся сцене. Она догадывалась, что спасла жизнь человека, которым Чирилло очень дорожит, — вот и все.

Заметив, что доктор совсем побледнел от пережитых волнений, она подала ему стакан холодной воды, и он сделал несколько глотков.

— А теперь, — сказал Чирилло, порывисто поднявшись с места, — не будем терять ни минуты. Где он?

— Там, — шепнула Луиза, сделав жест в сторону коридора.

Чирилло направился было туда, но Луиза удержала его.

— Но… — нерешительно пробормотала она.

— Но? — повторил Чирилло.

— Выслушайте меня, а главное — простите, друг мой, — ласково сказала она, положив руки ему на плечи.

— Я слушаю, — ответил Чирилло с улыбкой. — Но он не при смерти, не правда ли?

— Нет, слава Богу. Мне кажется, что в его положении ему могло бы быть куда хуже; во всяком случае, такое у меня было впечатление часа два тому назад, когда я ушла от него. Так вот что я хотела вам сказать: необходимо, чтобы вы узнали об этом, прежде чем увидеться с ним. Я не решалась послать за вами, потому что вы друг моего мужа, а я безотчетно чувствую, что ему лучше ничего не знать о случившемся. Я не хотела посвятить врача, в котором не была бы вполне уверена, в важную тайну; ведь здесь действительно кроется тайна, не правда ли, друг мой?

— Тайна страшная, Луиза!

— Королевская, не так ли? — продолжала она.

— Тсс! Кто вам сказал это?

— Сказало само имя убийцы.

— Вам оно известно?

— Микеле, мой молочный брат, узнал Паскуале Де Симоне… Но дайте мне договорить. Так вот, я хотела сказать, что, не решаясь послать за вами и боясь обратиться к другому врачу, я попросила одного человека, который случайно находился поблизости, оказать раненому первую помощь.

— А этот человек сведущ в науке? — спросил Чирилло.

— Нет, но он уверен, что знает секреты врачевания.

— Значит, какой-то шарлатан.

— Нет. Но простите меня, дорогой доктор, я так взволнована, что голова идет кругом. Мой молочный брат Микеле, прозванный Микеле il Pazzo 33… вы, кажется, знакомы с ним?

— Знаком и замечу вам мимоходом: остерегайтесь его! Он заядлый роялист, и я не решился бы попасться ему на глаза, будь у меня прическа на манер Тита и панталоны, а не кюлоты; он только о том и говорит, как бы перевешать и сжечь всех якобинцев.

— Да, но он никогда не выдаст тайну, к которой я имею хотя бы малейшее отношение.

— Возможно. Люди из нашего простонародья представляют собою смесь добра и зла, но у большинства из них зло преобладает над добром. Итак, вы сказали, что ваш молочный брат Микеле…

— Видите ли, под предлогом погадать мне — клянусь, друг мой, что затея эта пришла в голову ему, а не мне — он привел сюда какую-то албанскую колдунью. Она предсказала мне кучу всякого вздора и находилась здесь как раз в то время, когда я подобрала несчастного юношу; с помощью каких-то трав, действие которых ей, по ее словам, хорошо известно, она остановила кровотечение и наложила первую повязку.

— Гм! — недоверчиво буркнул Чирилло.

— Что?

— И у нее не было оснований вредить раненому, не правда ли?

— Никаких: он ей незнаком; напротив, она, казалось, приняла близко к сердцу его беду.

— Значит, вы не боитесь, что она умышленно применила какие-нибудь ядовитые травы?

— Боже мой! — воскликнула Луиза, бледнея. — Мне такое и в голову не приходило! Нет, этого быть не может. После перевязки раненому стало, по-видимому, лучше; осталась только сильная слабость.

— Эти женщины действительно иной раз знают превосходные средства, — пробормотал Чирилло, как бы говоря с самим собою. — В средние века, прежде чем наука пришла к нам из Персии благодаря ученикам Авиценны и из Испании благодаря ученикам Аверроэса, такие знахарки были наперсницами природы, и не будь медицина столь чванливой, она призналась бы, что некоторыми своими самыми ценными открытиями она обязана именно этим женщинам. Но, дорогая Луиза, — продолжал он, снова обращаясь к ней, — существа такого рода дики и ревнивы, и если ваша ворожея узнает, что больного лечит еще кто-то, кроме нее, это может повредить ему. Поэтому постарайтесь удалить ее, чтобы я мог осмотреть раненого наедине.

— Я как раз подумала об этом, друг мой, и хотела вас предупредить, — ответила Луиза. — Теперь, когда вам все известно и когда у вас самого зародились те же опасения, что и у меня, — пойдемте! Вы войдете в соседнюю комнату, я под каким-нибудь предлогом удалю Нанно, и тогда, тогда, дорогой доктор, — сказала Луиза, молитвенно сложив руки, — вы спасете его, правда?

— Спасает, дитя мое, природа, а не наш брат-врач, — отвечал Чирилло. — Мы помогаем ей — только и всего, и я надеюсь, она уже сделала для нашего дорогого раненого все что могла. Однако не будем терять время: в таких случаях быстрая помощь много значит для выздоровления. Надо доверяться природе, но нельзя все предоставлять ей одной.

— Так пойдемте же, — сказала Луиза.

Она пошла впереди, доктор последовал за нею.

Миновали длинную анфиладу комнат, составляющую часть особняка Сан Феличе, потом отворили дверь, ведущую в соседний дом.

— Отлично! — воскликнул Чирилло, отметив эту игру случая, оказавшую столь хорошую службу в таких обстоятельствах. — Это великолепно! Понимаю, понимаю… Он не у вас, он у герцогини Фуско. Есть Провидение, дитя мое!

И Чирилло обратил взгляд к небу, благодаря Провидение, которому медики в общем-то мало доверяют.

— Так вы согласны, что его надо скрывать?.. — сказала Луиза.

Чирилло понял, что она имеет в виду.

— Скрывать от всех, без малейшего исключения, — запомните. Если узнают, что он в этом доме, хоть дом и не ваш, это может страшно скомпрометировать прежде всего вашего мужа.

— Значит, я не ошиблась и хорошо сделала, что ни с кем не поделилась этой тайной! — радостно воскликнула Луиза.

— Да, вы поступили отлично, а чтобы окончательно развеять ваши сомнения, скажу вам одно: если бы этот юноша был опознан и арестован, в опасности оказалась бы не только его жизнь, но и ваша, и жизнь вашего супруга, и моя, да и многих других, куда более ценных, чем моя.

— О, ценнее вас нет никого, друг мой, и никто лучше меня не знает этого. Однако мы у цели, доктор. Позвольте, я войду, а вы подождите.

— Конечно, — отозвался Чирилло, отходя в сторону. Луиза повернула ключ, и дверь отворилась без малейшего скрипа.

Были, по-видимому, приняты все меры к тому, чтобы она отпиралась бесшумно.

К великому удивлению молодой женщины, она застала возле раненого одну только Нину. Держа в руке маленькую губку, девушка по каплям выжимала из нее на грудь больного сок, добытый из трав, которые собрала колдунья.

— Где Нанно? Где Микеле? — спросила Луиза.

— Нанно ушла, синьора. Она говорит, что все идет хорошо и сейчас она здесь не нужна, у нее и других дел много.

— А Микеле?

— Микеле сказал, что после событий минувшей ночи на Старом рынке будет, вероятно, большая сумятица, а так как он один из главарей своего квартала, то непременно хочет быть там.

— Значит, ты осталась одна?

— Совсем одна, синьора.

— Входите, входите, доктор, — сказала Луиза, — никого нет.

Доктор вошел.

Больной лежал на кровати, изголовье которой было прислонено к стене. Грудь его была совсем обнажена, если не считать полотняной повязки, расположенной крест-накрест и уходившей за плечи. Она поддерживала бинты, непосредственно прилегавшие к ране. На рану Нина капала сок, выжатый из трав.

Сальвато лежал неподвижно, сомкнув веки; при появлении Луизы он открыл глаза, и на лице его появилось блаженное выражение, так что следы страданий стали незаметны.

Когда доктор вошел в комнату, раненый сначала посмотрел на него с тревогой. Что за человек? Чей-то отец, вероятно; быть может, муж?

Узнав Чирилло, он с трудом приподнялся, прошептал его имя и протянул ему руку.

Потом опять откинулся на подушки, обессилев от этого легкого движения.

Чирилло приложил палец к губам, показывая, что больному следует молчать и не шевелиться.

Он подошел к Сальвато, снял повязку, сжимавшую ему грудь, и, поддерживая бинты, стал внимательно разглядывать остатки трав, истолченных Микеле, попробовал на вкус выжатый из них сок и улыбнулся, поняв, что перед ним вяжущий настой дымянки, подорожника и полыни.

— Это хорошо, — сказал он Луизе, на которую больной по-прежнему взирал с улыбкой, — можете пользоваться снадобьями колдуньи. Сам я, пожалуй, этого не прописал бы, но и лучшего ничего не смог бы придумать.

Потом, вернувшись к больному, он тщательно осмотрел его.

Благодаря вяжущим свойствам соков, которыми непрерывно смачивали рану, края ее сблизились; они были розового цвета, на вид здоровые и подавали надежду, что внутреннего кровоизлияния не произошло, а если оно и началось, то было прервано тем, что хирурги называют сгустком — чудесным творением природы, которая борется за свои создания столь умно, что науке никогда не сравниться с нею.

Пульс был слабый, но ровный. Оставалось выяснить, в каком состоянии легкое. Чирилло приник ухом к груди больного и прислушался к его дыханию. Луиза внимательно следила за всеми движениями врача. По-видимому, он остался вполне доволен, ибо, поднявшись, взглянул на Луизу и улыбнулся ей.

— Как вы себя чувствуете, дорогой мой Сальвато? — спросил он у раненого.

— Превосходно, только слабость ужасная, — ответил больной. — Хотелось бы так вот и лежать.

— Браво! — воскликнул Чирилло. — Голос у вас лучше, чем я ожидал. Нанно лечит вас отлично, и я полагаю, что вас не очень утомит, если вы ответите мне на несколько вопросов, а важность их вы сами осознаете.

— Понимаю, — отозвался больной.

И действительно, при других обстоятельствах чирилло отложил бы на другой раз своего рода допрос, которому он собрался подвергнуть Сальвато; но положение было настолько серьезно, что следовало, не теряя ни минуты, принять необходимые меры.

— Как только устанете — помолчите, — сказал он раненому, — а если Луиза сможет ответить на вопросы, которые я буду задавать, я прошу ее отвечать вместо вас: тем самым вы будете избавлены от этого труда.

— Вас зовут Луиза? — спросил Сальвато. — Это было одно из имен моей матери. По воле Господней одно и то же имя дано женщине, которая даровала мне жизнь, и той, которая мне ее спасла. Благодарение Богу!

— Друг мой, поберегите силы, — сказал Чирилло. — Я упрекаю себя за каждое слово, что заставляю вас произнести. Не говорите ни одного лишнего!

Сальвато кивнул в знак повиновения.

— В котором часу ночи к раненому вернулось сознание? — спросил Чирилло, обращаясь к обоим.

Луиза поспешила ответить за Сальвато:

— В пять часов утра, друг мой, как раз когда стало светать.

Раненый улыбнулся: при первых лучах солнца он и увидел Луизу.

— Что вы подумали, очнувшись в этой комнате и увидев возле себя незнакомую женщину?

— Первой моей мыслью было, что я умер и ангел Господень снизошел сюда, чтобы вознести меня на небо.

Луиза хотела скрыться за спиной Чирилло, но Сальвато так порывисто протянул к ней руку, что врач задержал ее, и она осталась у раненого на виду.

— Он принял вас за ангела смерти, — сказал ей Чирилло, — докажите ему, что вы, наоборот, ангел жизни.

Луиза вздохнула, приложила руку к сердцу, чтобы умерить его биение, и, уступая воле доктора, приблизилась к раненому.

Взгляды молодых людей встретились и уже не могли оторваться друг от друга.

— Знаете ли вы, кто вас ранил? — спросил Чирилло.

— Я знаю их, — поспешила сказать Луиза, — и я их вам уже назвала. Это приспешники королевы.

Следуя совету Чирилло предоставить Луизе отвечать за него, Сальвато ограничился утвердительным кивком.

— И вы догадываетесь, с какой целью они хотели убить вас?

— Они сами мне об этом сказали, — ответил Сальвато, — они хотели отнять у меня бумаги, что были при мне.

— А где лежали бумаги?

— В кармане плаща, который мне одолжил Николино.

— И что же с ними сталось?

— Когда я уже терял сознание, мне показалось, что кто-то отнимает их у меня.

— Можно мне осмотреть вашу одежду? Раненый кивнул в ответ, но тут Луиза заметила:

— Если хотите, я подам вам его плащ. Но это бесполезно: карманы пусты. Чирилло взглянул на нее, как бы говоря: «Откуда это вам известно?»

— Мы прежде всего стали искать какие-нибудь документы, которые помогли бы нам опознать раненого, — объяснила Луиза, поняв этот немой вопрос. — Если бы оказалось, что в Неаполе у него есть мать или сестра, я почла бы своим первейшим долгом во что бы то ни стало известить их. Но мы ничего не обнаружили, помнишь, Нина?

— Решительно ничего не обнаружили, синьора.

— А что представляют собою документы, которые в настоящее время находятся в руках ваших врагов? Вы помните их, Сальвато?

— Документ был всего лишь один — письмо генерала

Шампионне, в котором французскому послу предписывалось по возможности поддерживать добрые отношения между Францией и Королевством обеих Сицилии, поскольку генерал еще не готов к войне.

— А говорил ли генерал о патриотах, которые вошли с ним в контакт?

— Говорил: он советовал удержать их от несвоевременных выступлений.

— Называл ли он их имена?

— Нет.

— Вы в этом уверены?

— Уверен.

Раненый устал отвечать на вопросы доктора: он закрыл глаза и побледнел.

Луизе показалось, что он теряет сознание, и она в ужасе вскрикнула.

При этом возгласе больной открыл глаза и на губах его снова появилась улыбка, красноречиво говорившая то ли о благодарности, то ли о любви.

— Не беспокойтесь, синьора, не беспокойтесь, — проговорил он.

— Довольно, — сказал Чирилло, — ни слова больше. Все, что мне надо было узнать, я узнал. Если бы дело касалось только моей жизни, я бы не спрашивал ни о чем и предписал бы вам хранить полнейшее молчание. Но вы знаете, что я не один, и простите меня.

Сальвато взял протянутую доктором руку и крепко пожал ее, доказывая тем самым, что он по-прежнему энергичен.

— А теперь — помолчите и успокойтесь, — сказал Чирилло. — Беда не так велика, как я опасался; могло быть хуже.

— Но как же поступить с генералом? — сказал раненый, нарушая предписание врача. — Ведь должен же он знать о положении дел.

— Не пройдет и трех дней, как генерал получит донесение, которое успокоит его на ваш счет, — ответил Чирилло. — Он узнает, что вы опасно, но не смертельно ранены. Узнает, что вы вне досягаемости неаполитанской полиции, как она ни ловка; узнает, что около вас сиделка, которую вы приняли за ангела небесного, прежде чем убедиться, что это просто сестра милосердия; узнает, наконец, дорогой мой Сальвато, что любой раненый хотел бы оказаться на вашем месте и просил бы у своего врача только одного — чтобы он не вылечил его слишком скоро.

Чирилло подошел к столу, где лежали бумага, перо и чернила, и стал писать, в то время как Сальвато завладел рукою Луизы, которую она, краснея, не отнимала у него.

Написав рецепт, Чирилло отдал его Нине, и та сразу же отправилась за лекарством.

Затем доктор подозвал молодую женщину и сказал ей тихо, чтобы больной не услышал:

— Ухаживайте за ним как стала бы ухаживать сестра за братом, больше того — как мать за своим ребенком. Пусть никто, даже Сан Феличе, не знает, что он здесь. Провидение избрало ваши ласковые, целомудренные руки, чтобы доверить им жизнь одного из своих избранников. Вам придется отвечать за него Провидению.

Луиза вздохнула, потупившись. Совет этот, увы, был излишен, ибо голос ее собственного сердца звучал не менее проникновенно, чем голос Чирилло, как бы убедителен тот ни был.

— Я приду послезавтра, — продолжал врач. — Если не случится ничего особенного, не посылайте за мною, потому что после событий минувшей ночи полиция, несомненно, приставит ко мне самых зорких шпионов. Я сделал все необходимое. Позаботьтесь, чтобы у больного не было никаких потрясений — ни физических, ни душевных. Для всех, даже для Сан Феличе, больны одна только вы, ради вас я и прихожу.

— А если муж все-таки узнает?.. — прошептала молодая женщина. :

— Тогда я все беру на себя, — отвечал Чирилло. Полная благодарности, Луиза подняла глаза к небу: на душе у нее стало спокойнее.

Тем временем Нина возвратилась с лекарством.

С помощью девушки Чирилло наложил на рану больного свежеистолченные травы, забинтовал его, посоветовал отдохнуть и, почти уверенный в его выздоровлении, попрощался с Луизой, пообещав прийти через день.

Когда Нина затворяла за ним дверь, с Позиллипо как раз спускалась carrozzella 34.

Чирилло знаком подозвал возницу и сел в карету.

— Куда прикажете, ваше превосходительство?

— В Портичи, друг мой. И получишь пиастр, если мы доберемся туда за час…

Он показал кучеру монету, но не отдал ее.

— Viva San Gennaro! 35 — воскликнул возница. Он подстегнул лошадь, и та понеслась галопом.

При такой езде Чирилло домчался бы до места назначения менее чем за час; но, доехав до улицы Нуова Марина, он увидел огромную толпу, совершенно преградившую дорогу.

XXVII. ФРА ПАЧИФИКО

Микеле не ошибся: на Старом рынке действительно была сумятица, но причина ее оказалась не совсем та, о которой подумал молочный брат Луизы, или, во всяком случае, причина эта была не единственная.

Попробуем рассказать, что же произошло в этом шумном уголке старого Неаполя, своего рода Дворе Чудес, где между лаццарони, каморристами и гуаппи ведется нескончаемый спор о том, кто здесь главный, где Мазаньелло начал свое восстание, где в течение пяти веков зарождались все бунты, потрясавшие столицу Обеих Сицилии, подобно тому как в Везувии зарождались все землетрясения, разорявшие Резину, Портичи и Торре дель Греко.

Часов в шесть утра соседи монастыря святого Ефрема, расположенного на подъеме Капуцинов, могли видеть, как, по обыкновению, из монастырских ворот вышел брат-сборщик, заботящийся о пропитании братии; он гнал перед собою осла, направляясь вниз по длинной улице, ведущей от ворот святой обители к улице Инфраската.

Этим двум персонажам — двуногому и четвероногому — суждено играть роль в нашем повествовании, а потому они, особенно двуногий, заслуживают подробного описания.

Монах был в коричневой сутане капуцина с откинутым на спину капюшоном и в сандалиях (согласно уставу, на босу ногу) с деревянными подошвами, что держались на двух желтых кожаных ремнях и не только стучали по мостовой, но и били по его пяткам. На бритой голове капуцина сохранился лишь венчик из волос, напоминающий о терновом венце Христа; стан его был перехвачен чудо-веревкой святого Франциска, внушающей верующим глубокое уважение к этому ордену, ибо три символических узла на ней напоминают об обетах, которые монахи приносят, отрекаясь от мира, а именно: обеты бедности, целомудрия и послушания.

Сборщика пожертвований, которого мы сейчас вывели на сцену, звали фра Пачифико, что в переводе означает «брат Миротворец». Облачившись в рясу святого Франциска, он, похоже, принял имя, наименее подходящее для его нрава и внешнего облика.

Брат Пачифико был мужчина лет сорока, роста пять футов восемь дюймов, с мощными, мускулистыми руками, геркулесовой грудью, крепкими ногами. У него была черная густая борода, прямой широкий нос, белые, как слоновая кость, зубы, темное от загара лицо и глаза с ужасным взглядом, который во Франции встречается лишь у уроженцев

Авиньона и Нима, а в Италии — только у абруццских горцев, потомков самнитов, которых римлянам было так трудно одолеть, или у марсов, которых они и вовсе не одолели.

Что касается нрава, то он у этого монаха был желчный, склонный к беспричинным ссорам. Поэтому, когда брат Миротворец был моряком — а он вначале служил на флоте, и мы вскоре скажем, какие причины побудили его служение королю поменять на служение Богу, — итак, в те давние дни брат Миротворец, звавшийся тогда Франческо Эспозито, ибо отец забыл признать его своим детищем, а мать решила, что не обязана его кормить 36, — поэтому, повторяем, редко случалось, чтобы брат Миротворец не затевал драки то на борту своего корабля с кем-нибудь из товарищей, то на площади Мола, то на улице Пильеро, то на Санта Лючии с каким-нибудь каморристом или гуаппо, воображавшими, будто имеют такие же права на землю, какие, как считал Франческо Эспозито, он имеет на океан и на Средиземное море.

В качестве матроса на фрегате «Минерва», которым командовал адмирал Караччоло, Франческо Эспозито участвовал в Тулонской экспедиции как преданный союзник французских роялистов и изо всех сил помогал им, когда Тулон был отдан англичанам и роялисты стали расправляться с якобинцами. Правда, за это Франческо был сурова наказан адмиралом Караччоло, не допускавшим, чтобы благие намерения толкали на убийство; но наказание это, вместо того чтобы излечить Франческо от ненависти к «санкюлотам», только усилило ее: теперь одного лишь вида человека, который, следуя новейшей моде, принес в жертву на алтарь отечества косичку и кюлоты и стал носить прическу на манер Тита и панталоны, достаточно было, чтобы вызвать у Франческо такие судороги, что, будь то средние века, пришлось бы прибегнуть к изгнанию из него нечистой силы.

Однако Франческо Эспозито оставался примерным христианином; каждый день, утром и вечером, он исправно молился. На груди он носил образок Богоматери, который надела на него родительница, прежде чем сдать мальчика в приют; при этом она постаралась не оставить ни малейшего признака, дававшего маленькому Эспозито надежду, что в один прекрасный день его востребуют родители. По воскресеньям, когда ему разрешали съездить в Тулон, он с примерным благоговением выслушивал мессу и ни за какие блага в мире не вышел бы из храма, прежде чем священник не удалится в ризницу, и до этого ни за что не отправился бы с приятелями в кабак, чтобы опорожнить бутылочку красного вина с Ламальга или белого из Касиса. Впрочем, столь похвальное благочестие не мешало тому, чтобы распитие бутылочки красной или белой жидкости постоянно не сопровождалось появлением в перечне дружеских шрамов какого-нибудь более или менее широкого пореза или более или менее глубокого прокола — следствия поединка на ножах, столь обычного в той темной среде, где жил Франческо Эспозито и где убийства воспринимаются как самое обычное дело.

Все знают, как окончилась осада: это произошло совсем неожиданно. Однажды ночью Бонапарт захватил Малый Гибралтар; на другой день были взяты форты Эгийетт и Балагер и имевшиеся там орудия были тотчас же обращены против английских, португальских и неаполитанских кораблей. Нечего было и думать о сопротивлении. Караччоло, владевший фрегатом, как всадник своим конем, приказал поднять на «Минерве» все паруса, начиная с нижних и кончая бом-брамселями. Чтобы развернуть парус на брам-стеньге, наверх был послан Франческо Эспозито, как один из самых крепких и ловких матросов. Несмотря на сильную качку, ему, к великой радости своего капитана, удалось справиться с этой задачей, как вдруг на расстоянии полуметра от мачты французское ядро сорвало рею, на которой стоял матрос. От толчка он потерял равновесие, однако успел ухватиться за развевающийся парус и крепко держался за него. Положение создалось опасное; Франческо чувствовал, что парус постепенно рвется. Смельчаку оставалось только броситься в море, выбрав момент, когда качка позволит сделать это, — в таком случае у него было на спасение пятьдесят шансов из ста. Если же мешкать и дотянуть до момента, когда парус окончательно разорвется, можно упасть на палубу и тут уж из ста шансов девяносто девять будет за то, что свернешь себе шею. Франческо выбрал первый вариант, суливший пятьдесят шансов на благополучный исход, а чтобы заручиться благосклонностью Провидения, он дал обет своему заступнику, святому Франциску, что если останется жив, то снимет с себя матросскую куртку и облачится в монашескую рясу. Тем временем капитан, очень ценивший Эспозито, несмотря на его буйный нрав, и считавший этого храбреца одним из лучших своих матросов, дал знак находившейся неподалеку шлюпке, чтобы она подошла к фрегату и готова была прийти ему на помощь. Смельчак, бросившись с высоты шестидесяти футов, упал в трех метрах от шлюпки, так что, когда он вынырнул из воды, несколько ошеломленный падением, ему оставалось только сделать выбор между протянутыми к нему руками и веслами. Решив, что руки надежнее, матрос ухватился за те, что оказались ближе; его вытащили из воды и водворили на палубу, где Караччоло не замедлил поздравить бравого моряка с успешным полетом. Однако Эспозито выслушал похвалы капитана весьма равнодушно, а на вопрос Караччоло о причинах такого безразличия поведал о данном им обете, причем твердил, что теперь в нашем ли, в другом ли мире с ним неминуемо случится беда, если он нарушит клятву даже в обстоятельствах, независимых от его воли. Караччоло, не желавший брать на себя ответственность за гибель души столь славного христианина, пообещал Эспозито, что тотчас же по возвращении в Неаполь уволит его по всей форме, но с условием, что на другой же день после пострижения и, следовательно, вступления в тот или иной монашеский орден Эспозито явится к нему на борт «Минервы» и повторит в рясе прыжок, который он совершил будучи в матросской форме. Само собою разумеется, что та же шлюпка, с теми же людьми будет наготове, чтобы прийти к нему на помощь, как и в первый раз. Эспозито был полон веры; он ответил, что убежден в помощи своего святого заступника и, не колеблясь, готов повторить испытание. Затем Караччоло приказал подать ему двойную порцию водки и отослал его отдохнуть, освободив на сутки от всякой работы. Эспозито поблагодарил капитана, спустился в люк, выпил двойную порцию водки и крепко заснул, несмотря на адский грохот, исходивший из трех французских фортов: они палили и по городу, и по трем союзническим эскадрам, торопившимся выйти из порта; все вокруг было освещено заревом пожара — то горел арсенал, подожженный отступавшими англичанами.

Невзирая на французские ядра, преследовавшие «Минерву» на рейде, и на шторм, встретивший ее в открытом море, фрегат под командованием отважного капитана достиг Неаполя без особых повреждений. По возвращении в порт Караччоло, верный своему слову, подписал увольнение Эспозито и напомнил ему об обязательствах, которые тот на себя принял и обещал исполнить.

Франческо Караччоло, став, как мы, кажется, уже сказали, адмиралом именно после тулонского дела, совершенно забыл и самого Эспозито, и его увольнение, и условия, на которых это увольнение было тому дано, как вдруг 4 октября 1794 года, в день святого Франциска, находясь на борту своего фрегата, расцвеченного флагами и дававшего орудийные залпы в честь тезоименитства наследного принца, носившего имя Франческо, он заметил, что от берега отчалила дюжина лодок, полных капуцинов с крестами и хоругвями; лодки эти стройной колонной, словно руководимые опытным капитаном, приближались к «Минерве», причем с них доносились песнопения, исполнявшиеся несколько гнусавыми голосами, как то свойственно ордену францисканцев. Сначала адмирал подумал, что лодки идут на абордаж, и хотел было объявить боевую тревогу, но вскоре повсюду, от фок-мачты до бизань-мачты, на вантах, куда забрались матросы, чтобы поглазеть на это странное зрелище, раздались возгласы:

— Франческо Эспозито! Франческо Эспозито! Караччоло все понял: присмотревшись к флотилии с людьми в рясах, он увидел своего бывшего матроса на первой лодке, которая, по-видимому, вела за собою остальные. Франческо Эспозито, одетый в рясу капуцина, участвовал в благочестивом песнопении и громовым голосом славил своего святого заступника.

Лодка, управляемая Эспозито, скромно причалила к трапу левого борта; но Караччоло через своего помощника приказал ей перейти к правому борту, а сам стал на верху почетного трапа, чтобы должным образом встретить неофита.

Эспозито поднялся один, а дойдя до верхней ступеньки трапа, по-военному отдал адмиралу честь со словами:

— Вот и я, адмирал; прибыл выполнить данное мною слово.

— Так поступают истинные моряки! — ответил Караччоло. — И я от своего имени и от имени всех твоих товарищей благодарю тебя за то, что ты своего обещания не забыл, — это делает честь и капуцинам монастыря святого Ефрема, и экипажу «Минервы». Но, с твоего разрешения, я удовольствуюсь проявленной тобою доброй волей и надеюсь, что Господу она будет столь же приятна, как и мне.

Но Эспозито покачал головой.

— Простите, адмирал, — возразил он, — но так не пойдет.

— Почему же, если я вполне удовлетворен?

— Неужели вы, ваше превосходительство, пожелаете повредить нашей бедной обители и лишить меня надежды быть канонизированным после смерти?