XXI. ВРАЧ И СВЯЩЕННИК

Оставим события этой бурной ночи и продолжим рассказ, теперь уже не будучи вынужденными прерывать его или возвращаться вспять.

Если читатель прочел предыдущую главу внимательно, он, конечно, помнит, что после отъезда Сальвато Пальмиери заговорщики разделились на две группы, по трое в каждой; одна из них поднялась на Позиллипо, другая на лодке отплыла в море.

На Позиллипо взошли Николино Караччоло, Веласко и Скипани. Во вторую группу, что отправлялась от главного портика дворца королевы Джованны на лодке, которая была пришвартована здесь и выдержала шторм, входили Доменико Чирилло, Этторе Карафа и Мантонне.

Этторе Карафа, как было уже сказано, скрывался в Портичи, Мантонне там жил. У Мантонне, страстного рыболова, была собственная лодка. На ней он, с помощью Этторе Карафа, добирался морем из Портичи во дворец королевы Джованны. Оба были сильными гребцами, и в тихую погоду этот путь занимал у них всего два часа. Когда дул ветер, и притом попутный, они плыли под парусом и могли не грести.

В ту ночь они, как обычно, возвращались из дворца королевы Джованны на веслах, потому что ветер утих и на море было спокойно; по пути им предстояло высадить Чирилло в Мерджеллине. Чирилло жил в конце набережной Кьяйа, поэтому они не поплыли прямо в направлении Портичи, и сбиры видели, как они идут вдоль берега.

Добравшись до королевского особняка, которым ныне владеет князь Торлониа, они выбрали место, где склон не так крут и легче было выйти на дорогу, в наши дни ставшую улицей; тут Чирилло сошел на берег.

Потом они снова пустились в море, на этот раз стараясь как можно больше отдалиться от берега, и взяли курс на мыс, где высится Кастель делл'Ово.

Итак, Чирилло, никем не замеченный, без труда выбрался на дорогу, как вдруг, пройдя сотню шагов, он увидел группу солдат; они остановились посреди дороги и, по-видимому, что-то обсуждали; пламя двух факелов, отражаясь на дулах их ружей, освещало тела двух мужчин, лежавших на земле; солдаты рассматривали их.

Чирилло понял, что это дежурный патруль.

И действительно, это был тот самый патруль, приближение которого услышал Паскуале Де Симоне, когда он поспешил скрыться, чтобы не скомпрометировать королеву.

Как и предполагал сбир, патруль, дойдя до места схватки, нашел на lastrico 29 одного убитого и одного раненого; двое других раненых — тот, что получил удар сабли по лицу, и тот, которому раздробили плечо пулею, нашли в себе силы убежать по улочке, идущей вдоль северной ограды сада Сан Феличе.

Патрулю нетрудно было убедиться, что один из лежавших на земле умер и, следовательно, заниматься им бесполезно; второй же, хоть и был без сознания, еще дышал, и патрульные подумали, что его, может быть, удастся спасти.

Они находились шагах в двадцати от Львиного фонтана; кто-то из солдат, набрав там в свою шапку воды, плеснул ею раненому в лицо, и тот, почувствовав неожиданную свежесть, очнулся и открыл глаза.

Увидев обступивших его солдат, он попытался приподняться, но это ему не удалось; совершенно обессиленный, он мог только поворачивать голову из стороны в сторону.

— Скажите, друзья мои, — проговорил раненый, — если мне остается только умереть, нельзя ли перенести меня на койку помягче?

— Право же, это славный малый, — сказали солдаты, — кто бы он ни был, надо исполнить его просьбу.

И они попытались поднять его.

— Ох, черт возьми, беритесь за меня бережно, словно я стеклянный! Mannaggia la Madonne! 30 (Это ругательство одно из самых крепких, какое только может вырваться у неаполитанца; по одному этому легко было судить, какую нестерпимую боль ему причинили.)

Когда Чирилло увидел эту группу, первой его мыслью было как-нибудь обойти ее, но он тут же сообразил, что патруль и тела, лежащие на дороге, находятся как раз в том месте, где должен был пройти Сальвато Пальмиери, направляясь к французскому послу, и что это скопление людей, вернее всего, объясняется каким-то страшным происшествием, в котором участвовал и сыграл свою роль молодой посланец генерала Шампионне.

Поэтому он решительно двинулся вперед, в то время как начальник патруля собирался взломать дверь дома, расположенного на углу улицы по ту сторону Львиного фонтана, ибо одна из отличительных черт неаполитанцев состоит в том, что они не любят помогать ближнему, даже если он находится в смертельной опасности.

Но грозный приказ начальника и особенно стук прикладами в дверь привели к тому, что она наконец отворилась и до слуха Чирилло донеслись два-три голоса, спрашивавшие, где можно отыскать хирурга.

И чувство долга, и любопытство побудили его предложить свои услуги.

— Я врач, а не хирург, — сказал он, — но это не важно: в крайнем случае могу сойти за хирурга.

— Ах, господин доктор, — вмешался раненый, которого принесли в дом, так что он слышал слова Чирилло, — боюсь, как бы я не оказался плохим пациентом.

— Ничего! — возразил Чирилло. — Голос у вас бодрый.

— Только язык у меня и ворочается, — сказал раненый, — им я и пользуюсь.

Тем временем с кровати сняли матрас, положили его на стол, стоявший посреди комнаты, и перенесли на него раненого.

— Подушек, подушек под голову, — распорядился Чирилло, — голова раненого всегда должна лежать высоко.

— Спасибо вам, доктор, спасибо! — сказал сбир. — Я буду благодарен вам, даже если вы потерпите неудачу.

— А кто вам сказал, что я потерплю неудачу?

— Ну, что ни говорите, в ранах я разбираюсь. Тут очень глубокая.

Он жестом попросил Чирилло приблизиться. Врач склонился к раненому.

— Я отнюдь не сомневаюсь в вашем искусстве, — заметил тот, — а все ж, сдается мне, вы бы хорошо сделали, если бы послали за священником, но так, будто вам самому пришла в голову эта мысль.

— Разденьте этого человека как можно осторожнее, — сказал Чирилло. Потом он обратился к хозяину дома: тот вместе с женой и двумя ребятишками с любопытством рассматривал раненого.

— Пошлите кого-нибудь из детей в церковь Санта Мария ди Порто Сальво, и пусть они позовут сюда дона Микеланджело Чикконе.

— Да мы его знаем! Беги, Торе, беги! Слышал, что сказал господин доктор?

— Я мигом! — ответил мальчик. И он бросился из дому.

— Здесь неподалеку аптека, — крикнул ему вдогонку врач, — когда пойдешь мимо, разбуди аптекаря и скажи ему, что доктор Чирилло сейчас пришлет к нему с рецептом. Пусть не запирает дверь и ждет.

— И какая вам корысть в том, чтобы я остался жив? Ради чего вы стараетесь? — спросил раненый.

— Корысть? — возразил Чирилло. — Корысти никакой, я действую во имя человечности.

— Чудное слово! — молвил сбир, горестно ухмыльнувшись. — Первый раз слышу… Ах, Madonna del Carmine! 31

— Что с вами? — спросил Чирилло.

— А то, что боль прямо адская… пусть они лучше меня не раздевают! Чирилло открыл свою сумку с инструментом, вынул скальпель и разрезал штаны, куртку и рубаху сбира, так что обнажился весь его левый бок.

— Ловко! — сказал раненый. — Вот камердинер, знающий свое дело! Если вы так же хорошо сшиваете, как режете, то вы молодчина, доктор!

И он указал на рану, зиявшую между ребрами:

— Вот она.

— Вижу, — кивнул доктор.

— Неудачное место, не правда ли?

— Промойте рану свежей водой, и как можно бережнее, — обратился доктор к хозяйке дома. — Есть у вас белье помягче?

— Особенно мягкого нет, — отвечала она.

— В таком случае — держите, вот мой носовой платок; и сейчас же пошлите к аптекарю за лекарством, которое я выпишу.

И он тут же выписал карандашом успокаивающее сердечное средство, состоящее из обыкновенной воды, нашатыря и лимонного сока.

— А кто платить будет? — спросила женщина, обмывая рану при помощи платка доктора.

— Я, конечно, — ответил Чирилло.

Он завернул в рецепт монетку и сказал второму малышу:

— Беги скорее. Сдача будет твоя.

— Доктор! — сказал сбир. — Если я выживу, то постригусь в монахи и всю жизнь буду молиться за вас.

Тем временем врач достал из своей сумки серебряный зонд и подошел к раненому.

— Ну, друг мой, — промолвил он, — надо быть мужчиной.

— Вы хотите воткнуть его в рану?

— Придется, иначе не узнаешь, что с ней делать.

— А ругаться можно?

— Можно, только не забывайте, что на вас смотрят и все слышат. Если вы станете уж очень кричать, вас сочтут неженкой, а будете чересчур ругаться — скажут, что вы безбожник.

— Доктор, вы упомянули о сердечном снадобье. Я не отказался бы от глотка перед операцией.

Мальчик вернулся, запыхавшись, с бутылочкой в руке.

— Мама, мне осталось шесть гранов, — похвастался он. Чирилло взял у него бутылку.

— Дайте ложку, — попросил он.

Ему подали ложку; он налил в нее лекарства и велел больному выпить его.

— Надо же, — промолвил раненый, — мне от него лучше.

— Для этого я вам его и даю. Затем Чирилло сурово спросил:

— Теперь вы готовы?

— Готов, доктор, — отвечал раненый, — верьте, я постараюсь не подвести вас.

Врач медленно, но решительно ввел зонд в рану. По мере того как инструмент погружался в нее, лицо пациента все больше искажалось; однако он не издал ни единого стона. Страдания его и мужество были столь очевидны, что в тот момент, когда врач вынул зонд, у солдат, с любопытством наблюдавших за этим волнующим и мрачным зрелищем, вырвался вздох облегчения.

— Все в порядке, доктор? — спросил сбир, весьма гордый самим собою.

— Я даже не ожидал такого самообладания, друг мой, — сказал Чирилло, рукавом вытирая пот с его лба.

— Дайте-ка попить, а не то мне совсем дурно станет, — попросил раненый слабым голосом.

Чирилло дал ему еще ложку лекарства.

Рана была не только тяжелой, она была, как понял и сам раненый, смертельной.

Острие сабли вонзилось между нижними ребрами, задело грудную аорту и прошло сквозь диафрагму. Все средства медицины могли лишь уменьшить кровотечение при помощи давящей повязки и таким образом продлить жизнь умирающего на несколько минут — только и всего.

— Дайте мне какого-нибудь полотна, — сказал Чирилло, озираясь вокруг.

— Полотна? — переспросил хозяин. — У нас нет полотна. Чирилло отворил шкаф, выхватил оттуда рубашку и разорвал ее на узкие полосы.

— Что вы делаете? — закричал хозяин. — Вы рвете мои рубашки!

Чирилло вынул из кармана два пиастра и подал их ему.

— Ну, за такие деньги рвите хоть все, — сказал тот.

— Послушайте, доктор, — сказал раненый, — если у вас много таких пациентов, как я, вы вряд ли разбогатеете.

Из нескольких лоскутов Чирилло сделал тампон, из других получился бинт.

— Теперь вам получше? — спросил он у раненого. Тот медленно, осторожно вздохнул.

— Получше.

— Значит, вы можете ответить на мои вопросы? — спросил патрульный офицер.

— На вопросы? А зачем?

— Я обязан составить протокол.

— Ну, ваш протокол я вам продиктую в трех словах, -к ответил раненый. — Доктор, еще ложечку снадобья.

Приняв лекарство, сбир продолжал:

— Мы вшестером поджидали некоего молодого человека, чтобы убить его; он сразил одного из наших, троих ранил, — я из их числа. Вот и все.

Легко понять, как внимательно слушал Чирилло рассказ умирающего; значит, предположения его оправдывались: тот молодой человек, которого сбиры поджидали, чтобы убить, несомненно был Сальвато Пальмиери, да и кто иной, кроме него, мог бы вывести из строя четверых человек из шести?

— А как зовут ваших товарищей? — спросил офицер. : Раненый попытался улыбнуться.

— Ну, дорогой мой, вы уж чересчур любопытны. Если и узнаете их имена, так, во всяком случае, не от меня. Вдобавок, даже назови я их вам, пользы вам от этого не будет.

— Польза получилась бы та, что их бы поймали.

— Вы так полагаете? Ну что ж, я назову вам человека, который их знает; если угодно — обратитесь к нему.

— А кто это такой?

— Паскуале Де Симоне. Сказать, где он живет? Бассо Порто, на углу Каталонской улицы.

— Сбир королевы! — зашептали вокруг.

— Благодарю, друг мой, — сказал офицер, — протокол мой готов.

Потом он обратился к патрулю:

— Теперь — в дорогу! Мы потеряли здесь целый час! Послышались лязг оружия и удаляющиеся мерные шаги. Чирилло остался возле раненого.

— Заметили вы, как они поспешили удрать? — спросил сбир.

— Заметил, — отвечал Чирилло. — И понимаю, что вы не хотели сказать ничего, что принесло бы вред вашим товарищам, но мне вы, надеюсь, не откажетесь сообщить кое-какие сведения, которые никого не порочат и интересны только мне?

— Вам-то, доктор, я все охотно расскажу. Вы хотели мне помочь и помогли бы, если бы это было возможно. Но торопитесь, я все больше слабею; спрашивайте поскорее, что вы хотите знать, а то у меня язык заплетается, это, как говорится, начало конца.

— Всего несколько вопросов. Тот молодой человек, которого Паскуале Де Симоне подкарауливал, чтобы убить, был французский офицер?

— По-видимому, это был француз. Но по-неаполитански он говорил не хуже нас с вами.

— Он умер?

— Не решусь утверждать, могу только сказать, что если и жив, так тяжело ранен.

— Вы видели, как он упал?

— Видел, но не особенно отчетливо, сам я уже лежал на земле и был занят не столько им, сколько самим собою.

— А все-таки что же вы видели? Постарайтесь припомнить: мне крайне важно узнать, что сталось с этим юношей.

— Так вот, я видел, что он свалился у калитки сада, где пальма, и мне показалось, будто калитка отворилась и женщина в белом платье повлекла его за собой. Однако, может быть, это было видение и я принял за женщину в белом ангела смерти, спустившегося с небес за его душой.

— А больше вы ничего не видели?

— Видел. Видел Беккайо, — он бежал, обхватив голову руками; кровь совсем залила ему глаза.

— Благодарю вас, друг мой. Я узнал все, что хотел. И к тому же мне как будто послышался…

И Чирилло напряг слух.

— Да, это священник с колокольчиком. Я тоже слышал… Когда этот колокольчик приближается ради тебя, его слышишь издалека.

Наступило молчание; колокольчик звенел все ближе.

— Итак, — обратился сбир к Чирилло, — всему конец, не правда ли? О земном уже думать нечего?

— Вы доказали мне, что вы настоящий мужчина, и я скажу вам, как мужчина мужчине: вы еще успеете примириться с Богом — но и только.

— Аминь! — промолвил сбир. — А теперь еще одну, последнюю ложечку вашего снадобья, чтобы у меня хватило сил продержаться до конца: мне очень плохо.

Чирилло исполнил просьбу умирающего.

— Теперь сожмите мне руку, да покрепче. Чирилло сжал его руку.

— Покрепче, — повторил сбир, — я не чувствую. Чирилло изо всех сил стиснул его уже бесчувственную ладонь.

— Перекрестите меня. Бог свидетель, я хотел сделать это сам, но не могу.

Чирилло перекрестил его, а раненый совсем ослабевшим голосом прошептал: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь!»

В эту минуту в дверях показался священник, предшествуемый мальчиком, который был послан за ним: в левой руке мальчик нес крест, в правой — святую воду, а сам священник нес причастие.

При его появлении все стали на колени.

— Меня звали сюда? — спросил он.

— Да, отец мой, — ответил умирающий, — жалкий грешник собирается отдать Богу душу, если только она у него есть, и в этом трудном деле он хотел бы, чтобы вы помогли ему своей молитвой, а вашего благословения он даже не решается просить, так как сознает, что недостоин его.

— В благословении, сын мой, я не отказываю никому, — отвечал священник, — а чем грешнее человек, тем больше он в нем нуждается.

Он пододвинул стул к изголовью и сел, держа дароносицу в руках и приложив ухо к губам умирающего.

Чирилло уже ничего не оставалось делать возле этого несчастного, которому он по возможности облегчил предсмертные минуты: врач сделал свое дело, теперь настала очередь священника. Чирилло удалился, торопясь на место схватки, чтобы убедиться, что сбир сказал ему правду относительно Сальвато Пальмиери.

Местность эта нам знакома. Увидев пальму, изящные ветви которой колыхались над апельсиновыми и лимонными деревьями, Чирилло узнал дом кавалера Сан Феличе.

Сбир очень точно описал место происшествия. Чирилло направился прямо к калитке, за которой — как видел сбир, или как ему показалось — скрылся раненый; Чирилло осмотрел калитку и увидел на ней какие-то пятна.

Но являлись ли эти черные потеки следами крови или просто сырости? У Чирилло не было платка — он оставил его у женщины, которая промывала рану сбира; он снял с себя галстук, смочил один конец его водой из Львиного фонтана, потом вернулся к калитке и потер то место, что казалось самым темным.

Неподалеку отсюда, в направлении дворца королевы Джованны, перед статуей Мадонны светилась лампада.

Чирилло поднялся на каменную приступку и поднес галстук к огоньку.

Сомнений не оставалось: на ткани была кровь.

— Сальвато Пальмиери здесь, — прошептал он, протянув руку к жилищу кавалера Сан Феличе, — но жив ли он или мертв? Это я узнаю сегодня же.

Он повернулся назад и, проходя мимо дома, куда отнесли раненого сбира, заглянул в окно.

Раненый только что скончался; дон Микеланджело Чикконе молился у его изголовья.

Когда Доменико Чирилло входил к себе, на церкви Пие ди Гротта пробило три часа.

XXII. ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СОВЕТ

Помимо заседаний, которые проводились у королевы, в той самой темной комнате, куда мы ввели нашего читателя, и которые более всего напоминали тайные судилища инквизиции, во дворце еженедельно происходило четыре обычных заседания Совета: по понедельникам, средам, четвергам и пятницам.

В состав Государственного совета входили следующие лица.

Король — в тех случаях, когда важность обсуждаемых вопросов делала его присутствие необходимым.

Королева, присутствовавшая здесь по праву, которое мы уже объяснили.

Генерал-капитан Джон Актон, председатель Совета.

Князь Кастельчикала, министр иностранных дел, мореходства и торговли, а в свободное время также шпион-доносчик и судья.

Бригадный генерал Джованни Баттиста Ариола, военный министр, человек умный и сравнительно порядочный.

Маркиз Саверио Симонетти, министр юстиции.

Маркиз Фердинандо Коррадино, министр вероисповеданий и финансов, который был бы самым бездарным министром, если бы не Саверио Симонетти, также заседавший там, не являл собою еще более совершенного примера бездарности.

В случаях необходимости к этим господам добавляли маркиза де ла Самбука, князя Карини, герцога ди Сан Николо, маркиза Бальтазара Чито, маркиза дель Галло и генералов Пиньятелли, Колли и Паризи.

В отличие от короля, из десяти заседаний обычно посещавшего только одно, королева неизменно присутствовала на всех; правда, часто она, казалось, просто слушала обсуждение, расположившись поодаль от стола, где-нибудь в углу или у окна вместе со своей любимицей Эммой Лайонной, которую она брала с собой в зал заседаний в качестве своей неотъемлемой принадлежности, имевшей не больше значения, чем сопутствовавшая Фердинанду его любимая испанская ищейка Юпитер.

В этой комедии каждый старательно играл свою роль: министры делали вид, будто что-то глубокомысленно обсуждают, Фердинанд притворялся внимательно слушающим, Каролина напускала на себя рассеянность, король почесывал голову своего пса, королева перебирала кудри Эммы; любимец и любимица лежали, растянувшись: один — у ног своего повелителя, другая — склонив голову на колени хозяйки. Министры то мимоходом, то в перерывах между обсуждаемыми вопросами ласкали Юпитера, говорили что-нибудь лестное Эмме, причем наградой за эту ласку или комплимент была благосклонная улыбка хозяина или хозяйки.

Генерал-капитан Джон Актон, единственный лоцман, который отвечал за этот корабль, застигнутый революционным ураганом, что несся из Франции, и оказавшийся вдобавок в море со множеством опасных рифов и сирен, за шесть столетий погубивших восемь различных владычеств, — Актон сидел нахмурившись, и руки у него дрожали, словно в самом деле лежали на руле; казалось, он один сознавал серьезность положения и надвигавшуюся опасность.

Надеясь на английский флот, почти не сомневаясь в поддержке Нельсона, а главное, вдохновляясь ненавистью к Франции, королева была готова не только встретить опасность, но и опередить ее, бросив ей вызов.

Фердинанд же, напротив, прикрываясь своим напускным добродушием, лавировал, предпочитая если не согласиться на все требования Франции, то, во всяком случае, не давать ей повода к ссоре.

И вот из-за неосторожности Каролины события стали развертываться скорее, чем предполагал король, которому хотелось не торопить их, а наоборот, предоставить им развиваться с разумной неспешностью; после торжественной встречи Нельсона, вопреки договорам, заключенным с Францией, английский флот был принят в неаполитанском порту; наконец, после ослепительного празднества, устроенного в честь победителя при Абукире, посол Республики, не выдержав всего этого вероломства, лжи и оскорблений и даже не рассчитав, готова ли Франция к такому испытанию, объявил от ее имени войну правительству Обеих Сицилии; а теперь, в довершение всех бед, королю, назначившему на вторник 27 сентября великолепную охоту, о которой должны были возвестить троекратные сигналы рога, пришлось, как мы видели, получив записку королевы, отменить охоту и превратить ее в заседание Государственного совета!

Впрочем, и министры, и члены Совета были предупреждены Актоном о том, что его величество, вероятно, будет не в духе и поэтому им следует придерживаться пифагорова молчания.

Королева пришла на заседание раньше короля и застала тут, кроме министров и советников, также кардинала Руффо; Каролина тотчас осведомилась, какому счастливому обстоятельству она обязана его присутствием, и тот ответил, что он здесь по собственному распоряжению его величества; королева и кардинал обменялись приветствиями: она еле склонила голову, он низко поклонился — и все стали ждать появления монарха.

В четверть десятого двери широко распахнулись и секретарь объявил:

— Его величество!

Фердинанд вошел весьма недовольный; его нахмуренная, угрюмая мина особенно бросалась в глаза рядом с победоносно сияющей королевой; наш знакомец Юпитер, не уступая в уме коням Ипполита, брел за своим хозяином, понурив голову и поджав хвост. Хотя охота и была отложена, король, как бы протестуя против совершенного над ним насилия, появился в охотничьем наряде.

Он утешался этим, и поведение его поймут только те, кому известно, как он увлекался забавой, которой его лишили.

При его появлении все встали, даже королева.

Фердинанд искоса посмотрел на нее, тряхнул головой и вздохнул как человек, который оказался перед камнем преткновения, препятствующим его утехам.

Потом, раскланявшись направо и налево в ответ на поклоны министров и членов Совета и отвесив особый, отдельный поклон кардиналу Руффо, он произнес печально:

— Господа, я в отчаянии, что мне пришлось побеспокоить вас в день, когда вы, быть может, как и я сам, рассчитывали, вместо того чтобы здесь заседать, заняться на досуге своими делами или развлечениями. Уверяю вас, не я повинен в этом: нам, оказывается, необходимо обсудить весьма важные вопросы, которые, по мнению королевы, могут быть рассмотрены только при моем участии. Ее величество изложит вам суть дела; вы обсудите вопрос и поможете мне своим советом. Садитесь, господа.

Он и сам сел — несколько позади других, напротив королевы.

— Пойди ко мне, мой друг Юпитер, — заговорил он снова, похлопав себя по колену, — мы с тобой славно позабавимся.

Пес подошел, позевывая, и лег возле короля, вытянув вперед лапы, в позе сфинкса.

— Господа, — начала королева с раздражением, которое супруг всегда вызывал у нее своей манерой говорить и действовать, столь отличной от ее собственной, — вопрос очень простой, и если бы король был сегодня в настроении, он изложил бы его нам в двух словах.

Затем, видя, что все слушают ее с величайшим вниманием, она добавила:

— Посол Франции, гражданин Гара, этой ночью уехал из Неаполя, объявив нам войну.

— И надо добавить, господа, — заметил король, — что объявления войны мы вполне заслужили и наш добрый друг Англия добилась своего. Теперь остается только выяснить, в чем будет заключаться ее помощь, а это дело господина Актона.

— И отважного Нельсона, ваше величество, — вставила королева. — Впрочем, он только что доказал при Абукире, что может совершить талант и отвага.

— Все же, сударыня, — сказал король, — должен откровенно заметить вам, что война с Францией — дело трудное.

— Не такое уж трудное, согласитесь, — колко возразила королева, — раз гражданин Буонапарте, хоть он и именует себя победителем при Дего, Монтенотте, Арколе и Мантуе, теперь застрял в Египте и останется там до тех пор, пока Франция не построит новый флот, чтобы отправиться ему на выручку; надеюсь, это даст ему возможность увидеть всходы репы — ее семена ему послала Директория, чтобы засеять берега Нила.

— Да, — не менее язвительно возразил король, — но в отсутствие гражданина Буонапарте, который так добр, что именует себя победителем лишь при Дего, Монтенотте, Арколе и Мантуе, хоть мог бы приписывать себе по праву также победы при Роверето, Бассано, Кастильоне и Миллезимо, у Франции остаются еще Массена, победитель при Риволи, Бернадот, победитель при Тальяменто, Ожеро, победитель при Лоди, Журдан, победитель при флёрюсе, Брюн, победитель при Алкмаре, Моро, победитель при Раштадте, — так что там немало победителей, особенно сравнительно с нами, никогда никого не побеждавшими. Да, я забыл еще о Шампионне, победителе при Дюнах, который, замечу мимоходом, находится всего лишь в тридцати льё от нас, то есть в трех переходах.

Королева пожала плечами и презрительно улыбнулась; улыбка ее относилась к Шампионне, о чьем временном бессилии она знала, но король принял насмешку на свой счет.

— Если я и ошибаюсь, сударыня, так лишь на два-три льё, не более, — сказал он. — С тех пор как французы заняли Рим, я не раз справлялся, на каком расстоянии они находятся от нас, — это надо знать.

— А я отнюдь не оспариваю ваших познаний в географии, государь, — отвечала королева, оттопырив свою австрийскую губу до самого подбородка.

— Конечно, понимаю. Вы довольствуетесь тем, что оспариваете мои способности в области политики. Но как ни старался Сан Никандро превратить меня в осла и хоть, по-вашему, он, к несчастью, преуспел в этом, я все же обращу внимание присутствующих господ, имеющих честь быть моими министрами, что положение усложняется. В самом деле, теперь уже речь не о том, чтобы, как в тысяча семьсот девяносто третьем году, послать в Тулон три-четыре корабля и пять-шесть тысяч солдат. Да и то не мешало бы вспомнить, в каком виде тогда вернулись из Тулона и корабли и люди! Гражданин Буонапарте, хоть и не одержал еще никаких побед, изрядно потрепал их! Теперь наша задача не в том, чтобы, как в тысяча семьсот девяносто шестом году, послать в помощь союзникам четыре кавалерийских полка, которые совершили чудеса храбрости в Тироле, что не помешало Куто попасть в плен, а Молитерно лишиться лучшего из своих прекрасных глаз. Заметьте к тому же, что в девяносто третьем и девяносто шестом годах мы были защищены границей, тянущейся вдоль Северной Италии, где стояли войска вашего племянника, который — не в обиду будь сказано, — кажется, не особенно торопится приступить к военным действиям, впрочем, гражданин Буонапарте порядком убавил ему спеси Кампоформийским договором. Дело в том, что ваш племянник Франц — человек осмотрительный. Чтобы начать войну, ему мало тех шестидесяти тысяч солдат, предлагавшихся ему вами; он ждет еще пятьдесят тысяч штыков, обещанных русским императором. Французов он хорошо знает: он уже бился с ними, и они изрядно его побили.

Тут Фердинанд, понемногу приходивший в хорошее расположение духа, рассмеялся — ему понравилась игра слов, так кстати пришедших ему на ум по поводу неудач австрийского императора; тем самым он подтвердил глубокое и грустное изречение Ларошфуко, что в несчастье друга для нас всегда заключается нечто приятное.

— Я позволю себе заметить вашему величеству, что неаполитанское правительство, в отличие от правительства Австрии, не свободно в выборе времени, — ответила Каролина, задетая шуткой короля. — Не мы объявляем Франции войну, а Франция объявляет ее нам, и даже уже объявила. Следовательно, надо как можно скорее выяснить, какими мы располагаем средствами для ведения этой войны.

— Конечно, это надо выяснить, — сказал король. — Начнем с тебя, Ариола. Вот называют цифру в шестьдесят пять тысяч солдат. Где они, твои шестьдесят пять тысяч?

— Где они, государь?

— Да, покажи мне их!

— Нет ничего легче! И генерал-капитан Актон подтвердит, что я говорю правду.

Актон утвердительно кивнул.

Король посмотрел на него искоса. Иной раз ему случалось не то чтобы испытывать ревность — для этого он был слишком склонен смотреть на вещи философски, — а позавидовать. Поэтому в присутствии короля Актон нарушал молчание лишь в тех случаях, когда тот обращался непосредственно к нему.