VIII. Катастрофа

На следующий вечер в десять часов Петрус устроился в засаде за самым толстым деревом на бульваре Инвалидов неподалеку от садовой калитки особняка, принадлежавшего маршалу де Ламот-Гудану. Он надеялся, что Регине удастся сдержать обещание.

В пять минут одиннадцатого калитка неслышно отворилась, появилась старая Нанон.

Петрус проскользнул в липовую аллею.

— Идите, идите! — шепнула кормилица.

— На круглую поляну, верно?

— О, вы не успеете до нее дойти!

И действительно, когда Петрус оказался в конце аллеи, его схватила за руку Регина.

— Как вы добры, как прелестны, милая Регина! Благодарю, что сдержали обещание! Я люблю вас! — воскликнул молодой человек.

— Надеюсь, вы не станете об этом кричать? — остановила его молодая женщина.

Она прижала руку к его рту. Петрус горячо припал к ней губами.

— Ах, Боже мой! Да что с вами нынче такое? — удивилась Регина.

— Я без ума от любви, Регина. Я только и думаю о том, какое меня ждет счастье: целый месяц открыто видеться с вами через день у меня во время сеансов, а по вечерам — здесь…

— И не через день.

— …А как можно чаще, Регина… Неужели вам хватит мужества, когда мое счастье окажется в ваших руках, играть им?

— Ваше счастье, друг мой, — это мое счастье, — заметила молодая женщина.

— Вы спрашивали, что со мной.

— Да.

— Мне страшно, я трепещу! Я то и дело подходил вчера к двери и прислушивался…

— Вам не пришлось слишком долго ждать.

— Нет, и я благодарю вас от всей души, Регина!.. Когда я вас ждал, меня охватывала дрожь.

— Бедный друг!

— Я говорил себе: "Застану ее в слезах, в отчаянии, она мне скажет: "Петрус, невозможно! Я приняла вас нынче вечером только затем, чтобы сообщить: «Я не увижу вас завтра!»

— Как видите, друг мой, я не в слезах, не в отчаянии, я весело улыбаюсь. Вместо того чтобы сказать: «Я не увижу вас завтра!» — я говорю вам: «Завтра ровно в полдень, Петрус, я буду у вас». Правда, завтра мы приедем не вдвоем с Пчелкой, а еще и с тетей. Но она плохо видит без очков, зато так кокетлива, что надевает их лишь в случае крайней нужды. Тетя время от времени засыпает и тогда видит еще меньше. Мы будем обмениваться взглядами, касаться друг друга, вы будете слышать шелест моего платья, я склонюсь над вашим плечом, проверяя сходство портрета с оригиналом, — не в этом ли радость, счастье, опьянение, Петрус, особенно если сравнивать со страданием, когда мы не можем видеться?

— Не видеться, Регина! Не произносите этого слова! Это моя извечная душевная мука: в любую минуту может случиться так, что я вас больше не увижу.

Регина едва заметно пожала прекрасными плечами.

— Не увидите меня больше! — повторила она. — Да какая сила в мире может помешать мне с вами видеться? Этот человек?

Но вы же знаете, что мне нечего его бояться. Вот если бы о нашей любви узнал маршал… Однако кто может ему донести? Никто!

А если и донесут, я стану отрицать, я готова солгать, я скажу, что это неправда. А ведь мне было бы непросто заявить, что я вас не люблю, дорогой Петрус, не знаю, хватит ли у меня на это смелости.

— Дорогая Регина! Значит, в посольстве все по-старому?

— Да.

— И он уезжает в конце этой недели?

— Сейчас он получает в Тюильри последние указания.

— Хоть бы ничего не изменилось!

— Не изменится. Кажется, решение уже принято на Совете министров. О, если бы мне не было так скучно говорить о политике, я передала бы вам разговор моего отца с господином Раптом, что убедило бы вас окончательно.

— Расскажите, расскажите, дорогая Регина! С той минуты, как политика может влиять на наши встречи, политика становится для меня объектом пристального изучения, какому только может отдаваться человеческий разум.

— В настоящее время возможна смена министра.

— Ах, дьявольщина. Вот чем объясняется отсутствие моего друга Сальватора, — заметил Петрус. — Он в этом замешан.

— Неужели?

— Да. Продолжайте, Регина.

— В кабинет министров входят господин де Мартиньяк, господин Порталис, господин де Ко, господин Руа. Портфель министра финансов предложили господину де Маранду, но он отказался. Еще туда войдут господин де ла Ферронней и, может быть, мой отец… Но отец не хочет входить в смешанный кабинет, в переходный кабинет, как он его называет.

— Ах, Регина, политика — прекрасная вещь, когда о ней говорите вы!.. Продолжайте, я вас слушаю.

— Господин де Шатобриан, впавший в немилость после своего письма королю за три дня до известного смотра национальной гвардии, на котором солдаты кричали: «Долой министров!» — и удалившийся в Рим после пепелища, получит назначение посла; происходит, как говорят, поворот в политике.

— А вы, дорогая Регина, какое назначение получили?

— Мне поручено охранять особняк на бульваре Инвалидов, в то время как мой отец будет, по-видимому, назначен комендантом дворца, а господин Рапт — чрезвычайным посланником к его величеству Николаю Первому.

— Именно этого я и боялся: вдруг это поручение окажется неисполнимым?

— Напротив, можно быть уверенными в успехе: наши политики намерены выйти из союза с англичанами и войти в альянс с русскими. Маршал стремится к этому всеми силами. Тогда мы получили бы рейнские области и возместили бы убытки Пруссии за счет Англии… Ну, все понятно?

— Я ошеломлен! Как все это помещается вот в этой прелестной головке, Бог мой! Позвольте мне поцеловать вас в лоб, прекрасная Регина, а то мне кажется, что его уже избороздили морщины.

Регина откинула голову назад, и Петрус мог убедиться, что со вчерашнего дня она не успела постареть на пятьдесят лет.

Петрус поцеловал ее в перламутровый лоб, потом в глаза.

У него вырвался стон.

Регина отпрянула. Она почувствовала на своих губах горячее дыхание Петруса.

Петрус бросил на нее умоляющий взгляд, и она сама кинулась ему на шею.

— Значит, в конце недели он уедет и вы будете свободны? — прошептал Петрус.

— Да, милый.

— Ждать осталось совсем немного. Лишь бы только за эти дни, ночи, часы и минуты не случилось несчастья!

И молодой человек, подавленный дурными предчувствиями, опустился на скамейку, увлекая за собой Регину.

Они нежно прильнули друг к другу, и голова Регины сама собой опустилась Петрусу на плечо. Девушка хотела было ее поднять, но Петрус взмолился:

— О, Регина!

И головка опустилась снова. Им обоим было так хорошо вдвоем, что они не замечали времени.

Вдруг до их слуха донесся стук колес. Регина подняла голову и прислушалась.

Кучер крикнул:

— Ворота!

Ворота распахнулись. Грохот колес приближался. Карета въезжала во двор.

— Вот они! — сказала Регина. — Я должна встретить отца.

До завтра, дорогой Петрус!

— Боже мой! — пробормотал Петрус. — Как бы я хотел остаться здесь до завтра!

— Да что с вами такое?

— Не знаю, но чувствую, что несчастье близко.

— Мальчишка!

Регина снова подставила Петрусу лоб для поцелуя.

Молодой человек коснулся его губами, и девушка исчезла в темных аллеях, бросив на прощание тому, кого покидала, два слова в утешение:

— До завтра!

— До завтра! — грустно вымолвил Петрус в ответ, будто слышал не любовное обещание, а угрозу.

Несколько минут спустя Петрус услышал шаги, его тихо окликнули.

Это была Нанон.

— Калитка открыта, — сообщила старушка.

— Да, да, спасибо, Нанон, — отозвался Петрус, сделав над собой усилие, прежде чем подняться на ноги.

Послав мысленно Регине поцелуй, в который молодой человек вложил душу, сердце, жизнь, он вышел через калитку незамеченным. Коляска ожидала его в сотне футов.

Вернувшись домой, он спросил лакея, где капитан. Капитан заходил около десяти часов, расспросил о Петрусе и, узнав, что молодой человек вышел, около часа провел в мастерской. В половине двенадцатого капитан, не дождавшись Петруса, ушел к себе.

Охваченный смутным предчувствием, Петрус спустился и постучал. Никто не отвечал.

Петрус поискал ключ. Ключа тоже не было.

Он снова постучал. То же молчание в ответ. Либо капитан спал, либо вышел. Петрус снова поднялся к себе.

Он долго ходил из мастерской в спальню и обратно.

Капитан оставил гореть лампу в мастерской. На столе лежал открытый томик Мальбранша. Петрус решил наконец лечь спать. Он задыхался. Отворив окно, он подышал холодным ночным воздухом. Ночная свежесть подействовала на него успокаивающе.

Наконец он лег. Сон долго не приходил, потом Петрус задремал, но то и дело просыпался. Однако к пяти часам сон сморил его.

В семь часов раздался стук в дверь. Вошел лакей.

Петрус вскочил.

— Что случилось, Жан? — спросил он.

— Дама под вуалью желает с вами поговорить, — испуганно отвечал тот.

— Дама под вуалью — у меня?

— Так точно.

— Ты знаешь, кто это? — спросил Петрус.

— Она не представилась, сударь… но…

— Что?

— Мне кажется…

— Что тебе кажется? Договаривай!

— По-моему, это княжна.

— Регина?

— Уверен, это она!

— Регина! — вскрикнул Петрус. Он спрыгнул с кровати, поскорее натянул панталоны и накинул шлафрок.

— Регина здесь! В такой час! Должно быть, случилось несчастье! Мои предчувствия оправдываются.

Петрус торопливо закончил туалет.

— Просите, — приказал он. — Я буду ждать в мастерской.

Слуга сошел вниз.

— Боже мой! Боже мой! — почти потеряв голову от беспокойства, бормотал Петрус — Я чувствовал, что надвигается чтото страшное. Что же может произойти?

В эту минуту на пороге появилась дама под вуалью. Лакей следовал за ней. Он не ошибся. Петрус узнал Регину.

— Ступайте! — приказал он Жану.

Тот вышел и притворил за собой дверь.

— Регина! — вскричал Петрус, бросаясь к едва державшейся на ногах девушке. — Регина! Неужели это вы?!

Гостья подняла вуаль и сказала: — Это я, Петрус.

Петрус отпрянул при виде застывшего, смертельно-бледного лица графини Рапт.

Что же произошло?

IX. Рим

Надеемся, наши читатели не будут возражать, если мы отложим на время объяснение между Петрусом и Региной и последуем за одним из странствующих героев нашей истории, которого мы уже давно потеряли из виду, а между тем читатели принимают в этом герое живейшее участие.

Мы не можем проследить за ним в его долгом путешествии через Альпы, через Апеннинский полуостров. Прошло полтора месяца с тех пор, как брат Доминик простился с Сальватором на дороге на Фонтенбло. Неделю назад он прибыл в Рим. То ли случайно, то ли благодаря мерам предосторожности, принятым заранее папой Леоном XII, но Доминик до сих пор безуспешно пытался попасть к нему на прием. Он отчаялся и решил прибегнуть к помощи письма, которое на этот случай передал монаху Сальватор.

Мы приглашаем вместе с нами читателя во дворец Колонны, на виа деи Санти-Апостоли; поднимемся al piano nobile, то есть во второй этаж, пройдем, благодаря преимуществу романиста проникать повсюду, через приотворенную двустворчатую дверь и окажемся в кабинете французского посла.

Кабинет выглядит скромно, стены оклеены зелеными обоями, на окнах — шелковые узорчатые занавески, мебель обита такой же тканью.

Единственное украшение кабинета, когда-то одного из самых знаменитых в Риме своими картинами, — портрет французского короля Карла X.

Вдоль стен лежат остатки колонн, мраморная женская рука, мужской торс — результат недавних раскопок; рядом с экспонатами — огромная глыба греческого мрамора, а напротив стола — модель надгробия. Простое это надгробие венчает бюст Пуссена.

Барельеф представляет «Аркадских пастухов». Над барельефом — надпись:

НИКОЛЯ ПУССЕНУ

во славу искусств

и Франции

Ф.-Р. де Ш.

Господин за столом составляет депешу. Почерк у него крупный и разборчивый.

Человеку около шестидесяти лет. У него высокий выпуклый лоб, в волосах чуть серебрится седина; из-под черных бровей глаза мечут молнии, нос тонкий и длинный, рот изящно очерчен, подбородок небольшой и круглый; щеки, опаленные во время нескончаемых путешествий, чуть тронуты оспой; выражение лица гордое и вместе с тем ласковое. По всем признакам этот человек умен, находчив, решителен; будучи поэтом или солдатом, он принадлежит к старинной французской породе — породе воинов.

Как поэт он известен своими книгами «Рене», «Атала», «Мученики»; как государственный деятель он опубликовал памфлет, озаглавленный: «Бонапарт и Бурбоны», выступил с критикой известного ордонанса от 5 сентября в брошюре «О монархии согласно Хартии»; будучи министром, он в 1823 году объявил войну Испании; как дипломат он представлял Францию сначала в Берлине, потом в Лондоне. Итак, перед вами виконт ФрансуаРене де Шатобриан, посол в Риме.

Он принадлежит к столь же древнему роду, как сама Франция.

До XIII века его предки имели герб в виде веера из павлиньих перьев в натуральную величину. Однако после битвы при Мансура Жоффруа, четвертый по счету знаменосец Людовика Святого, предпочел скорее завернуться в знамя Франции, чем отдать его сарацинам. Он получил неисчислимые раны, знамя тоже было прорвано во многих местах, и Людовик Святой повелел герою украсить герб множеством золотых цветков лилии и девизом: «Моя кровь — на знаменах Франции». Этот человек — большой сеньор и превосходный поэт. Провидение поставило его на пути у монархии как пророка, о котором говорит историк Иосиф и который шесть дней ходил вокруг стен Иерусалима с криком— «Иерусалим, горе тебе!» — а на седьмой день крикнул:

«Мне горе!» — и свалившийся со стены камень рассек его надвое.

Монархия его ненавидит, как любого, кто справедлив и говорит правду; поэтому-то она его удалила под предлогом благодарности за его верность. Сыграли на его художественной натуре: ему предложили посольство в Риме, он не мог устоять перед притягательными руинами — и вот он уже римский посол.

Чем он занимается в Вечном городе?

Следит за жизнью угасающего Леона XII. Ведет переписку с г-жой Рекамье, Беатриче этого второго Данте, Леонорой этого второго поэта. Он готовит надгробие Пуссену: барельеф он заказал Депре, а бюст — Лемуану В свободное время виконт занимается раскопками в Торре-Вергата, и не на государственные деньги, а на свои собственные разумеется; остатки древностей, которые вы видели в его кабинете, — результат его раскопок.

Сейчас он счастлив, словно мальчишка: накануне он выиграл в эту «лотерею смерти», как ее называют, кусок греческого мрамора, довольно большой, чтобы высечь из него бюст Пуссена. Как раз в эту минуту дверь в кабинет отворяется, виконт поднимает голову и спрашивает привратника:

— Что там такое, Гаэтано?

— Ваше превосходительство! — отвечает лакей. — Вас спрашивает французский монах, он пришел пешком из Парижа и хочет с вами поговорить, как он утверждает, о деле чрезвычайной важности.

— Монах? — удивленно переспросил посол. — А какого ордена?

— Доминиканского.

— Просите!

Он сейчас же встал из-за стола.

Как все великодушные люди, как все поэты, виконт с благоговением относился к святым вещам и людям Церкви.

Теперь можно было заметить, что он невысокого роста, голова у него слишком велика для его хрупкого тела и словно вросла в плечи, как у всех потомков рыцарей, не снимавших шлемы.

Когда монах появился в дверях, виконт встретил его стоя.

Оба с одного взгляда поняли, с кем имеют дело или, говоря точнее, признали один в другом родственную душу.

Есть такая порода людей: те, кто к ней принадлежит, узнают друг друга, где бы они ни встретились; раньше они не виделись, это верно, однако не так ли и на небесах соединяются души людей, никогда не встречавшихся в жизни?

Старший из двоих протянул руки. Молодой поклонился.

Затем старший почтительно произнес:

— Входите, отец мой.

Брат Доминик вошел в кабинет.

Посол взглядом приказал лакею закрыть дверь и позаботиться о том, чтобы никто им не мешал.

Монах вынул из-за пазухи письмо и передал его г-ну де Шатобриану; тому довольно было одного взгляда: он сейчас же узнал собственный почерк.

— Мое письмо! — произнес он.

— Я не знаю никого, кто лучше мог бы представить меня вашему превосходительству, — признался монах.

— Письмо к моему другу Вальженезу!.. Как оно попало к вам в руки, отец мой?

— Я получил его от сына господина де Вальженеза, ваше превосходительство.

— От сына? — вскричал посол. — От Конрада?

Монах кивнул.

— Несчастный юноша! — вздохнул старик. — Я знаю его красивым, молодым, полным надежды: его смерть была так страшна, нелепа!

— Вы, как и все, думаете, что он умер, ваше превосходительство. Однако вам, другу его отца, я могу открыться: он не умер, он здравствует и почтительнейше вам кланяется.

Посол бросил на монаха непонимающий взгляд. Он начинал сомневаться, в своем ли уме гость.

Монах словно угадал, что творится у его собеседника в душе, и грустно улыбнулся.

— Я не сумасшедший, — сказал он. — Ничего не бойтесь и ни в чем не сомневайтесь: вы, человек, посвященный во все тайны, должны знать, что действительность богаче фантазии.

— Конрад жив?

— Да.

— Чем он занимается?

— Это не моя тайна, а его, ваше превосходительство.

— Должно быть, это нечто великое! Я хорошо его знал, у него доброе сердце… Теперь расскажите, как и почему он вам передал это письмо. Чем могу вам служить? Располагайте мною.

— Ваше превосходительство предлагает мне свою помощь, даже не узнав, с кем имеет дело, даже не спросив, кто я такой!

— Вы — человек! Значит, вы мой брат. Вы — священник, стало быть, посланы Богом. Больше мне не нужно ничего знать.

— Зато я должен сказать вам все. Возможно, поддерживать со мной отношения небезопасно.

— Отец мой, вспомните Сида… Святой Мартин, переодевшись в лохмотья прокаженного, взывал к нему со дна рва: «Сеньор рыцарь! Сжальтесь над бедным прокаженным, свалившимся в эту яму, откуда он теперь не в силах выбраться. Подайте ему руку. Вы ничем не рискуете, ведь у вас железная перчатка!» Сид спешился, подошел ко рву, снял перчатку и ответил: «С Божьей помощью я протяну тебе обнаженную руку!» И он действительно подал прокаженному руку, а прокаженный обратился в святого и отвел своего спасителя к вечной жизни. Вот вам моя рука, отец мой. Если не хотите, чтобы я рисковал, не говорите мне: «Опасность рядом!»

Монах спрятал свою руку в длинном рукаве.

— Ваше превосходительство! — предупредил он. — Я сын человека, имя которого, несомненно, дошло и до вас.

— Представьтесь.

— Я сын… Сарранти, приговоренного к смерти два месяца назад судом присяжных департамента Сены.

Посол невольно отшатнулся.

— Можно быть осужденным и оставаться невиновным, — продолжал монах.

— Кража и убийство! — пробормотал посол.

— Вспомните Каласа, Лезюрка. Не будьте более строги или, скорее, глухи, чем король Карл Десятый!

— Карл Десятый?

— Да. Когда я к нему пришел, бросился ему в ноги и сказал:

«Сир! Мне нужно три месяца, и я докажу, что мой отец невиновен», он мне ответил: «У вас есть три месяца! Ни один волос не упадет за это время с головы вашего отца». Я отправился в путь, и вот я перед вашим превосходительством; я говорю: «Клянусь всем, что есть святого, кровью Спасителя нашего Иисуса Христа, пролитой за нас, что мой отец невиновен и доказательство этого — здесь!»

Монах хлопнул себя по груди.

— У вас есть при себе доказательство невиновности вашего отца, а вы не хотите его обнародовать? — вскричал поэт.

Монах покачал головой.

— Не могу, — возразил он.

— Что вам мешает это сделать?

— Мой долг, сутана. Железная печать — тайна исповеди — наложена на мои уста десницей рока.

— В таком случае вам необходимо увидеться со святым отцом, папой римским, его святейшеством Леоном Двенадцатым. Святой Петр, чьим преемником он является, получил от самого Христа право освобождать от данного слова.

— За этим я и пришел в Рим! — внезапно просветлев лицом, воскликнул монах. — Вот почему я здесь, перед вами, в вашем дворце. Я пришел вам сказать: вот уже целую неделю мне всячески мешают попасть в Ватикан. А время идет. Над головой моего отца занесен меч, и с каждым мгновением смерть все ближе. Сильные враги хотят его смерти! Я дал себе слово прибегнуть к помощи вашего превосходительства лишь в случае крайней нужды, но вот такая минута настала. На коленях прошу вас, как и короля, которого вы представляете: я должен увидеться с его святейшеством как можно скорее или, как бы я ни торопился, я прибуду слишком поздно!

— Через полчаса, брат, вы будете у ног его святейшества.

Посол позвонил.

Снова вошел лакей.

— Передайте, чтобы закладывали мою карету и подавали мне одеваться!

Он обернулся к монаху и сказал:

— Я должен облачиться в посольский мундир; подождите меня, отец мой.

Через десять минут монах и посол выехали на виа Пасседжо, миновали мост Св. Ангела и покатили на площадь Св. Петра.

X. Преемник святого Петра

Леон XII — Аннибал делла Дженга, родившийся недалеко от Сполете 17 августа 1760 года, избранный папой 28 сентября 1823 года — вот уже около пяти лет занимал папский трон.

В описываемое нами время это уже был шестидесятивосьмилетний старик, высокий, худой, грустный и в то же время просветленный. Обычно он находился в скромном, почти голом кабинете в обществе любимого кота, питаясь кукурузной кашей.

Он знал, что неизлечимо болен, но не терял присутствия духа и со смирением встречал свою судьбу. Уже двадцать два раза он принял предсмертное причащение, то есть двадцать два раза находился на грани жизни и смерти и был готов, подобно Бенуа XIII, поставить под кровать гроб.

Аннибал делла Дженга получил назначение по указанию его собрата кардинала Североли, который был отстранен от понтификата из-за исключения Австрии и указал на него как на своего преемника.

Когда тридцатью четырьмя голосами он был избран папой и только что назначившие его папой кардиналы стали его поздравлять, он поднял пурпурную мантию и указал членам конклава на свои распухшие ноги.

— Неужели вы думаете, что я соглашусь взвалить на себя груз, который вы хотите мне доверить? Он слишком тяжел для меня. Что станет с Церковью среди всей этой неразберихи, когда управление будет передано заботам умирающего калеки?

Именно этому своему качеству — калеки и умирающего — Леон XII и был обязан своим назначением.

Нового папу избирают лишь на том условии, что он умрет как можно раньше, а ни один из двухсот пятидесяти четырех последователей святого Петра еще не достиг к тому времени апостольского возраста, то есть не состоял двадцать пять лет в понтификате.

Non videbis annos Petri! — так гласит пословица или, скорее, предсказание, которым предваряют выборы каждого нового папы.

Принимая имя Леона XII, Аннибал делла Дженга будто взял на себя обязанность поскорее умереть.

Флорентиец Леон XI, избранный в 1605 году, правил всего двадцать семь дней.

Тем не менее этот немощный человек с больными ногами будто получил на время меч Святой Церкви от самого святого Павла.

Он объявил беспощадную войну грабежу, приказав похватать всех крестьян одной деревни и перевезти их в свое родное Сполете. Эти крестьяне обвинялись в связях с бандитами, да и сами пробавлялись грабежом. С этой минуты о них больше ничего не слышали, словно их перевезли в какой-нибудь Ботани-Бей.

Кроме того, он показал себя ревностным исполнителем церковных правил и запретил театр и другие увеселительные зрелища в год своего пятидесятилетия.

Рим превратился в безлюдную пустыню.

Ведь римляне-горожане имели один доход: сдача жилья внаем, а римляне-горцы жили одним занятием: поддерживали связи с бандитами.

В результате папа Леон XI разорил тех и других, и все проклинали его как могли.

После его смерти двух жителей Остиги едва не задушили за одно-единственное прегрешение: они вздумали уважительно высказаться об усопшем.

В молодости, когда он еще не имел отношения к Святой Церкви и звали его просто il marchesino — маленький маркиз, — один астролог предсказал ему, что однажды он станет папой.

Вот после этого предсказания родные и заставили его вступить в орден.

На чем было основано предсказание?

Странная эта история свидетельствует лишь об одном: будущее дано предсказать человеку, по-настоящему обладающему даром провидения.

Учащиеся коллежа в Сполете втайне от преподавателей организовали однажды шуточную процессию, неся на носилках статую Мадонны.

Юный маркиз Дженга — его предки получили титул маркиза и земли из рук Леона X — был самым миловидным мальчиком, его и избрали на роль Мадонны.

Неожиданно появился преподаватель. Ученики, которые держали носилки, пускаются в бегство, а Пресвятая Дева Мария падает вместе с носилками наземь. Колдун предсказывает, что мальчик, изображавший Мадонну и упавший с плеч товарищей, станет однажды папой. Спустя пятьдесят лет, когда колдуна уже нет в живых, его пророчество исполняется.

Внешняя привлекательность, благодаря которой мальчика избрали на роль Пресвятой Девы, по слухам, едва не явилась причиной того, что юный маркиз был готов погубить душу.

Поговаривали о двух великих страстях, очистивших его от грехов, если только не наоборот: во-первых, к благородной римлянке, во-вторых, к великосветской даме из Баварии.

Когда папе доложили о визите посла Франции, он был занят охотой на мелких птиц в саду Ватикана.

Охота была единственной слабостью — святой отец сам в этом признавался, — с которой ему так и не удалось справиться. Zelanti считали такое развлечение настоящим преступлением.

Леон XII очень любил г-на де Шатобриана.

Когда он услышал о его приходе, он поспешил передать в руки лакея одноствольное ружье и приказал незамедлительно проводить прославленного посетителя, а сам поспешил в кабинет.

Посла и его подопечного повели темным коридором в личные апартаменты его святейшества. Когда они появились на пороге кабинета, папа уже сидел за столом и ждал. Он поднялся и пошел навстречу поэту.

Поэт не стал нарушать церемониала и, словно позабыв о своем высоком назначении, опустился на одно колено. Но Леон XII поспешил его поднять, взял за руку и проводил к креслу.

С Домиником папа обошелся иначе. Он не мешал ему встать на колени и поцеловать край его одеяния.

Когда папа обернулся, он увидел, что г-н де Шатобриан опять стоит, и взмахом руки пригласил его сесть снова. Однако тот сказал:

— Пресвятой отец! Я должен не только встать, но и удалиться. Я привел к вам молодого человека, который явился похлопотать за своего отца. Он оставил позади четыреста лье, столько же ему предстоит пройти на обратном пути. Он пришел с надеждой, и в зависимости от того, скажете ли вы ему «да» или «нет», он уйдет с радостью или в слезах.

Обернувшись к молодому монаху, продолжавшему стоять на коленях, он прибавил:

— Мужайтесь, отец мой! Оставляю вас с тем, кто выше всех королей земных настолько же, насколько сами они выше нищего, просившего у нас милостыню у входа в Ватикан.

— Вы возвращаетесь в посольство? — спросил монах, ужаснувшись тому, что остается с папой наедине. — Неужели я вас больше не увижу?

— Напротив! — с улыбкой возразил покровитель брата Доминика. — Я питаю к вам живейший интерес и не хочу оставлять вас. С разрешения его святейшества я подожду вас в Станцах.

Пусть вас не беспокоит, если мне придется ждать: я позабуду о времени перед творениями того, кто его победил.

Папа протянул ему руку и, несмотря на его возражения, посол припал к ней губами. Он вышел, оставив двух людей, занимавших: один — верхнюю, другой — нижнюю ступень иерархической лестницы Святой Церкви — папу и монаха.

Моисей не был так бледен и робок, когда оказался на Синае, ослепленный лучами божественной славы, как брат Доминик, когда остался один на один с Леоном XII.

Во все время его пути сердце его все больше переполняли тоска и сомнение, по мере того как становилась все ближе встреча с человеком, от которого зависела жизнь его отца.

Папе оказалось достаточно одного взгляда на прекрасного монаха: он сейчас же понял, что молодой человек вот-вот лишится чувств.

Он протянул ему руку и сказал:

— Будьте мужественны, сын мой. Какой бы проступок, какой бы грех, какое бы преступление вы ни совершили, Божье милосердие превыше любой людской несправедливости.