IV. Мечты Петруса

Петрус решил проверить, как разместился, по собственному выражению капитана, его гость.

Он негромко постучал в дверь, не желая беспокоить крестного, если тот успел заснуть. Но тот не спал или у него был чуткий сон: едва раздались три удара с равными промежутками, капитан отозвался мощным басом: — Войдите!

Капитан уже лежал в своей койке, его голову обвивал платок, завязанный на шее.

Очевидно, таким образом капитан придавал волосам и бороде необходимую форму.

В руке он держал книгу из библиотеки Петруса и, похоже, наслаждался чтением.

Петрус украдкой взглянул на томик, желая составить себе представление о литературных вкусах крестного и узнать, приверженцем какой школы был Пьер Берто — старой или новой.

Пьер Берто читал басни Лафонтена.

— Ага! Уже легли, дорогой крестный? — спросил Петрус.

— Да, — отвечал тот. — Еще как лег, крестничек!

— Кровать удобная?

— Нет.

— Как — нет?!

— Мы, старые морские волки, привыкли спать на жестком, и здесь для меня, признаться, пожалуй, мягковато, но я привыкну! Ко всему человек привыкает, даже к хорошему.

Петрус отметил про себя, что его крестный слишком часто, может быть, повторяет: «Мы, старые морские волки…»

Впрочем, в своей речи Пьер Берто был, как могли заметить читатели, весьма сдержан в других, чисто морских, выражениях, и вышеуказанная присказка искупалась столькими другими качествами, что Петрус не счел необходимым препираться с капитаном на эту тему.

Он поспешил отогнать от себя мрачные мысли и спросил:

— Вам ничего больше не нужно?

— Абсолютно ничего. Даже адмиральская каюта вряд ли обставлена лучше, чем эта пресловутая холостяцкая квартира; я чувствую, что помолодел лет на двадцать.

— Вольно вам, дорогой крестный, — засмеялся Петрус, — молодеть хоть до конца своих дней!

— Теперь, когда я вкусил новой жизни, я не откажусь, хотя мы, старые морские волки, не любим разнообразия.

Петрус не сдержался и слегка поморщился.

— А-а, моя присказка «мы, старые…». Не волнуйся, я исправлюсь.

— Да что вы, крестный, вы в своем праве!

— Нет, нет, я знаю свои недостатки! Ты не первый упрекаешь меня в этой дурной привычке.

— Заметьте, я вас не упрекаю, скорее, наоборот.

— Мальчик мой! Человек, привыкший за сутки определять по небу приближение бури, замечает малейшее облачко. Еще раз повторяю: не волнуйся, с этой минуты я за собой слежу, особенно при посторонних.

— Мне, право, неловко…

— Отчего же? Оттого что твой крестный, хоть и капитан, остался всего-навсего неотесанным матросом? Впрочем, сердце у него доброе, у тебя еще будет случай в этом убедиться, слышишь, крестник?.. А теперь ступай спать. Завтра еще будет день, и мы поговорим о твоих делах… признайся: ты никак не ожидал, что твой крестный прибудет нынче на всех парах в Париж?

— Как видите, я потрясен, ослеплен, очарован. Честно говоря, если бы я не видел вас сейчас перед собой, я бы решил, что мне все это пригрезилось.

— Вот видишь! — просто сказал капитан.

Он потупился и задумчиво проговорил:

— Можешь мне не верить, крестник, но я предпочел бы иметь хоть какой-нибудь талант или — раз уж я разоткровенничался, позволю себе помечтать вслух — такой талант, как у тебя, чем владеть несметными богатствами. Когда я думаю об этом огромном состоянии, я непременно вспоминаю строки славного Лафонтена…

Указав на книгу, лежавшую на ночном столике, он процитировал:

Ни величие, ни злато счастья нам не принесут!

Сколько б мы им ни молились, что в ответ?

Недолгий отдых, неуверенность в грядущем. .

— Гм! Гм! — обронил Петрус, давая понять, что готов поспорить с капитаном.

— Гм, гм! — передразнил его Пьер Берто. — Да если бы я тебя не нашел, я бы точно запутался. Я не знал, что делать со своими деньгами. Учредил бы какой-нибудь приют для моряковкалек или королей-изгнанников, но, к счастью, обрел тебя и теперь могу повторить вслед за Орестом: «Мое состояние примет иной облик!» Ну, теперь иди спать!

— Придется вам подчиниться, и даже от чистого сердца, потому что завтра мне надо встать пораньше: распродажа назначена на воскресенье, и мне необходимо предупредить оценщика, иначе в субботу он все отсюда вывезет.

— Что вывезет?

— Мебель.

— Мебель! — повторил капитан.

— О, не беспокойтесь, — рассмеялся Петрус, — ваши комнаты останутся в неприкосновенности.

— Это не имеет значения. Вывезти твою мебель, мальчик мой! — нахмурился капитан. — Хотел бы я посмотреть, осмелится ли кто-нибудь, пусть даже этот тупой оценщик, забрать что-либо без моего позволения! Тысяча чертей и преисподняя! Хорошая парусина получится из его шкуры!

— Вам не придется этого делать, крестный.

— Да мне это только доставит удовольствие. Ну, спокойной ночи, и до завтра! Не удивляйся, если я тебя разбужу: мы, старые морские… Ну вот, опять эта поговорка! Моряки обычно поднимаются чуть свет. Обними меня и ступай к себе.

Петрус послушно исполнил, что от него требовалось. Он горячо обнял капитана и поднялся на второй этаж.

Не стоит и говорить, что ему всю ночь снились Потос, Голконда, Эльдорадо.

Во сне или, точнее, в первой его половине капитан представлялся Петрусу в сверкающем облаке, как дух алмазных копей и золотых жил!

Так, в восхитительных видениях, прошла первая половинаночи, похожая на ослепительную восточную сказку; но над всей этой фантасмагорией сияла звезда, это была Регина, и, перебирая ее волосы, Петрус играл, будто сияющими цветами, бриллиантами из обеих Индий.

Отметим, однако, что любимое выражение его крестного «мы, старые морские волки», то забывалось, то вновь обнаруживалось, как пятно на бриллианте чистейшей воды.

На следующий день капитан Монтобанн, как и обещал, проснулся на заре, с первым лучом, пробивавшимся сквозь решетчатый ставень. Он взглянул на свой хронометр.

Было около четырех часов утра.

Ему, разумеется, стало неловко при мысли, что он разбудит крестника в не столько ранний, а скорее поздний час. Он решил бороться с этим непрошеным солнечным лучом: отвернулся к стене и закрыл глаза с ворчанием, свидетельствовавшим о решимости продолжать сон.

Человек предполагает, а Бог располагает.

То ли сказывалась многолетняя привычка вставать чуть свет, то ли совесть капитана была нечиста, но он так и не смог снова заснуть и десять минут спустя поднялся с постели, ругаясь на чем свет стоит.

Немало времени он провел за туалетом.

Он тщательно уложил волосы, потом бороду, оделся и в половине пятого окончил туалет.

Его снова охватили сомнения: как скоротать время?

Прогуляться!

За четверть часа капитан раз десять прошелся из угла в угол, наконец устал, отворил окно,

выходившее на бульвар Монпарнас, и вдохнул свежего утреннего воздуха, прислушиваясь к громкому щебетанию птиц, гомонивших среди ветвей.

Однако очень скоро он пресытился и утренним ветерком, и пением птиц и снова заходил по комнате; но и это занятие ему надоело.

Он вздумал сесть верхом на дубовый стул с высокой спинкой и засвистел одну из морских песен, восхищавших когда-то экипаж его корвета; птицы на бульваре, точь-в-точь как морские птицы, сейчас же умолкли.

Завершив это упражнение для губ, капитан прищелкнул языком, словно после свиста у него пересохло во рту.

Повторив и это упражнение несколько раз подряд, он с печальным видом выговорил по слогам:

— Хо-чу пить!

Он задумался, пытаясь отыскать способ, как помочь этому непредвиденному горю.

Вдруг он с силой хлопнул себя по лбу, так что даже сам удивился тому, какой получился удар, и воскликнул:

— Ах, глупая я скотина!.. Как, господин капитан, вы уже час стоите на палубе и забыли, что трюм с вином, или, иначе говоря, винный погреб, находится у вас под ногами!

Он неслышно отворил дверь и на цыпочках спустился по ступеням в погреб.

Обставлен он был со всевозможным изяществом, хотя выбор оказался небогат.

Там было три или четыре марки местных бордоских и бургундских вин, но самых изысканных.

При свете витой свечи капитану хватило одного быстрого взгляда на бутылки, чтобы по вытянутым горлышкам сейчас же определить бордоские вина.

Он осторожно взялся за одну из них, поднес к глазам, подсветил сзади свечой и признал белое вино.

— Прекрасно! В самый раз, чтобы выпить натощак! — довольно проговорил капитан.

Он прихватил еще одну бутылку, так же бесшумно притворил дверь и, крадучись, поднялся к себе.

— Если вино хорошее, — сказал капитан, заперев за собой дверь спальни и с невероятной предосторожностью поставив бутылки на стол, — мне будет легче дождаться, когда проснется мой крестник.

Он взял с туалетного столика стакан для полоскания рта.

тщательнейшим образом вытер его, чтобы запах туалетной воды v Бото не отбил аромат бордо, и, подвинув стул, сел за стол.

— Другой на моем месте растерялся бы, — сказал он, порывшись в кармане широких казачьих штанов и вынимая оттуда нож с роговой рукояткой и бесчисленными лезвиями и приспособлениями, — имея перед собой две бутылки, но не в силах, подобно античному Танталу, их испробовать за неимением штопора. Но мы, старые морские волки, — с усмешкой продолжал капитан, — ни перед чем не спасуем, ведь мы привыкли быть во всеоружии.

С этими словами он осторожно потянул на себя огромную пробку, потом поднес горлышко бутылки к носу и вскричал:

— Ах, черт возьми! Вот это аромат! Ну, если его содержание соответствует форме, нам будет о чем побеседовать!

Он налил полстакана вина и снова понюхал, прежде чем поднести к губам.

— Букет просто восхитительный! — пробормотал он, смакуя вино.

Поставив стакан на стол, он прибавил:

— Прекрасное начало!.. Да… Если красное вино похоже на белое, мне не придется краснеть за крестника. Как только он проснется, поручу ему запасти для меня несколько корзин этого чудесного вина; так я буду попивать его перед сном и просыпаясь: раз белое вино пьют с утра, чтобы заморить червячка, почему не выпить и вечером, чтобы окончательно разделаться с этим червячком?

Меньше чем за час капитан прикончил обе бутылки бордоского, останавливаясь лишь для того, чтобы изречь мудрое замечание по поводу особенно полюбившегося ему белого вина.

Этот монолог, а также это «монопитие» — да простится нам такое словотворчество для выражения действия человека, пьющего в одиночку, — помогли капитану скоротать время.

В шесть часов он почувствовал беспокойство и пуще прежнего забегал по комнате.

Он взглянул на часы. Они показывали половину седьмого. Часы на Валь-де-Гpac пробили шесть раз.

Капитан покачал головой.

— Сейчас половина седьмого, — заметил он, — должно быть, на Валь-де-Грас часы отстают.

И философски прибавил:

— Да и чего можно ожидать от больничных часов?

Он подождал еще несколько минут.

— Крестник говорил, что хочет встать пораньше. Думаю, он не будет сердиться, если я теперь пойду к нему в спальню. Я, несомненно, нарушу его золотой сон, но что делать?!

Он, насвистывая, поднялся во второй этаж.

Ключ торчал и в двери, ведущей в мастерскую, и в той, что вела в спальню.

— Ого! Ах ты молодость, беззаботная молодость! — воскликнул капитан, видя такое равнодушие к собственной безопасности.

Он бесшумно отпер дверь в мастерскую и просунул голову в образовавшуюся щель.

В мастерской никого не было.

Капитан с шумом выдохнул воздух и как можно тише притворил дверь.

Но как он ни старался, петли скрипнули.

— Дверь-то смазки просит! — прошептал капитан.

Он подошел к двери в спальню и отворил ее с теми же предосторожностями.

Дверь не скрипела, а на полу лежал отличный смирнский ковер, мягкий и заглушавший любые шаги; «старый морской волк» подошел к самой постели Петруса, но тот так и не проснулся.

Петрус лежал, выпростав из-под одеяла руки и ноги и разметав их в стороны, словно пытался во сне подняться.

В таком положении Петрус был очень похож на мальчика из басни, спящего подле колодца.

Капитан, умевший в иные минуты бесподобно владеть ситуацией, потряс крестника за руку, словно мальчика из басни, за собой же, по-видимому, оставил роль Фортуны:

Милый мой! — она ему сказала — Будьте осмотрительнее впредь!

Упади вы вниз, кого винить бы стали?

Возможно, капитан продолжал бы цитату, если бы не Петрус: внезапно проснувшись, он широко раскрыл испуганные глаза и, увидев перед собой капитана, потянулся к оружию, висевшему у него в изголовье для красоты и в то же время для защиты. Он выхватил ятаган и, несомненно, поразил бы моряка, но тот успел перехватить его руку.

— Тубо, мальчик, тубо, как сказал господин Корнель. Вот дьявол! Похоже, тебе привиделся кошмар, признавайся!

— Ах, крестный! — вскричал Петрус. — Как я рад, что вы меня разбудили!

— Правда?

— Да, вы правы, мне снился страшный сон, настоящий кошмар!

— Что же ты видел во сне, мой мальчик?

— Да так, всякую чушь!

— Могу поспорить, тебе привиделось, что я снова уехал из Парижа.

— Нет, если бы так, я был бы, напротив, только доволен.

— Что?! Доволен? Не очень-то ты любезен.

— Если бы вы только знали, что я видел во сне! — продолжал Петрус, вытирая со лба пот.

— Рассказывай, пока будешь одеваться, это меня позабавит, — предложил капитан с напускным добродушием.

— Нет, нет, все это слишком невероятно!

— Уж не думаешь ли ты, мальчик мой, что мы, старые морские волки, неспособны понимать некоторые вещи?

— Аи! — едва слышно обронил Петрус, поморщившись. — Опять этот «морской волк»!

Вслух он прибавил:

— Вы непременно этого хотите?

— Конечно, хочу, раз прошу тебя об этом.

— Ну, как угодно, хотя я бы предпочел никому об этом не рассказывать.

— Я уверен, тебе приснилось, что я питаюсь человечиной, — рассмеялся моряк.

— Лучше бы уж так…

— Скажешь тоже! — вскричал капитан. — И того было бы довольно!

— Что вы, крестный, все гораздо хуже!

— Врешь!

— Когда вы меня разбудили…

— Когда я тебя разбудил?..

— …мне снилось, что вы меня убиваете.

— Я — тебя?

— Вот именно.

— Слово чести?

— Клянусь!

— Считай, что тебе крупно повезло, парень.

— Почему?

— Как говорят индусы, «покойник — к деньгам», а они-то разбираются и в смерти, и в золоте. Везет тебе, Петрус.

— Правда?

— Мне тоже приснился однажды такой сон, а на следующий день знаешь что случилось?

— Нет.

— Мне приснилось, что меня убивает твой отец, а на следующий день мы захватили в плен «Святой Себастьян», португальское судно, которое шло из Суматры, набитое рупиями.

Твоему отцу досталось тогда шестьсот тысяч ливров, а мне — сто тысяч экю. Вот что бывает в трех случаях из четырех, когда снятся покойники.

V. Петрус и его гости

Петрус встал и позвонил прежде, чем успел одеться.

Вошел лакей. — Вели запрягать, — приказал Петрус, — я нынче выезжаю до завтрака.

Молодой человек занялся туалетом.

В восемь часов лакей доложил, что коляска готова.

— Будьте как дома, — сказал Петрус капитану, — спальня, мастерская, будуар к вашим услугам.

— Ого! Даже мастерская? — удивился капитан.

— Мастерская — в первую очередь. Полюбуетесь там сундуками, японскими вазами и картинами, которые вы спасли.

— В таком случае прошу твоего разрешения побыть в мастерской до тех пор, пока я не буду тебе в тягость.

— Вы можете оставаться там, пока… ну, вы сами знаете.

— Да, пока к тебе не прибудет модель или у тебя не будет сеанса. Договорились!

— Договорились, спасибо. В воскресенье я приступаю к портрету, это займет около двадцати сеансов.

— Ого! Какой-нибудь крупный сановник?

— Нет, маленькая девочка.

Потом, напустив на себя безразличный вид, прибавил:

— Младшая дочь маршала де Ламот-Гудана.

— О!

— Сестра графини Рапт.

— Не знаю таких. А у тебя здесь есть книги?

— И здесь, и внизу. Вчера вечером я видел у вас в руках томик Лафонтена.

— Верно. Лафонтен и Бернарден де Сен-Пьер — мои любимцы.

— Вы найдете там помимо этих авторов еще современные романы и довольно приличную коллекцию путевых заметок.

— Ты говоришь как раз о тех двух видах литературы, которые я терпеть не могу.

— Почему?

— Что касается путешествий, я поездил по свету и прихожу в бешенство, когда вижу, какие сказки нам рассказывают путешественники. А романы, дорогой друг, я глубоко презираю, как и их сочинителей.

— Почему?

— Я отчасти наблюдатель и заметил, что никогда воображение не заходит так же далеко, как реальная жизнь. Читать выдумки, менее интересные, чем разворачивающиеся на наших глазах события?! Заявляю со всей решительностью, что это занятие не стоит нашего труда и что я не намерен гробить свое время на подобные глупости. Философия, дорогой крестник, — с удовольствием! Платон, Эпиктет, Сократ — из древних; Мальбранш, Монтень, Декарт, Кант, Спиноза — из нынешних. Вот мое любимое чтение.

— Дорогой крестный! — рассмеялся Петрус. — Признаюсь, я много слышал о ваших любимцах, но сам читал лишь Платона, Сократа и Монтеня. Но у меня есть знакомый книгоиздатель, который покупает пьесы у моего друга Жана Робера, а мне продает «Оды и баллады» Гюго, «Размышления» Ламартина и «Поэмы» Альфреда де Виньи. Я загляну к нему по дороге и передам, чтобы он прислал вам философские труды. Сам я их читать не стану больше, чем сейчас, но закажу для них красивые переплеты, чтобы их имена сияли в библиотеке, словно звезды в тумане.

— Ступай, мальчик мой! Да передай от меня десять ливров посыльному, чтобы он разрезал страницы. У меня нервы не выдерживают, когда приходится этим заниматься.

Петрус в последний раз пожал крестному руку и поспешил из дому.

Крестный Пьер стоял не двигаясь и прислушивался до тех пор, пока до его слуха не донесся стук колес удалявшейся кареты.

Наконец он встал, покачал головой, сунул руки в карманы и перешел, напевая, из спальни в мастерскую.

Там он, как истинный ценитель, долго и тщательно осматривал каждую вещь.

Он отпер все ящики старинного секретера в стиле Людовика XV и проверил, нет ли в них двойного дна.

Комод розового дерева подвергся столь же тщательному осмотру. Похоже, капитан был особенно ловок в такого рода делах. Он надавил на комод или, вернее, потрогал его каким-то особым образом снизу, и вдруг сам собой выдвинулся невидимый ящичек. По всей видимости, ни торговец, продавший комод Петрусу, ни сам молодой человек не подозревали о существовании этого потайного ящичка.

В нем хранились бумаги и письма.

Бумаги представляли собой свернутые в трубку ассигнации.