VII. Как организовать мятеж

Двоим полицейским хватило одного взгляда; в ту же минуту они отвернулись и направились в противоположную сторону — к хорам.

Однако, когда они развернулись и не спеша двинулись в обратном направлении, Доминик по-прежнему стоял у колонны на коленях, а Сарранти исчез.

Жибасье был близок к тому, чтобы усомниться в непогрешимости г-на Жакаля, однако его восхищение начальником полиции лишь возросло: сцена, описанная и как бы предсказанная г-ном Жакалем, длилась не более секунды, но она все же имела место.

— Эге! — крякнул Карманьоль. — Монах на месте, а вот нашего подопечного я не вижу.

Жибасье поднялся на цыпочки, бросил натренированный взгляд в толпу и улыбнулся.

— Зато его вижу я! — заметил он.

— Где?

— Справа от нас, по диагонали.

— Так-так-так…

— Смотрите внимательнее!

— Смотрю…

— Что вы там видите?

— Академика, он нюхает табак.

— Так он надеется проснуться: ему кажется, что он на заседании… А кто стоит за академиком?

— Мальчишка! Он вытаскивает у кого-то из кармана часы.

— Должен же он сказать своему старому отцу, который час!

Верно, Карманьоль?.. Та-а-ак… А за мальчишкой?..

— Молодой человек подсовывает записочку девушке в молитвенник.

— Можете быть уверены, Карманьоль, что это не приглашение на похороны… А кого вы видите за этой счастливой парочкой?

— Толстяка, да такого печального, словно он присутствует на собственных похоронах. Я уже не в первый раз встречаю этого господина во время печальных церемоний.

— Ему, верно, не дает покоя грустная мысль, что к себе на похороны он прийти не сможет. Впрочем, вы уже близки к цели, друг мой. Кто там стоит за печальным стариком?

— А-а, и впрямь наш подопечный!.. Разговаривает с господином де Лафайетом.

— Неужели с самим де Лафайетом? — произнес Жибасье с уважением, какое даже самые ничтожные люди питали к благородному старику.

— Как?! — изумился Карманьоль. — Вы не знаете господина де Лафайета?

— Я покинул Париж накануне того дня, когда меня должны были ему представить как перуанского кацика, прибывшего для изучения французской конституции.

Двое полицейских, заложив руки за спину, с благодушным видом не спеша направились к группе, состоявшей из генерала де Лафайета, г-на де Маранда, генерала Пажоля, Дюпона (де л'Эра)

и еще нескольких человек, которые примыкали к оппозиции и тем снискали всеобщую любовь. Вот в это время Сальватор и указал на полицейских своим друзьям.

Жибасье не упустил ничего из того, что произошло между молодыми людьми. Казалось, у Жибасье зрение было развито особенно хорошо: он одновременно видел, что происходит справа и слева от него, подобно людям, страдающим косоглазием, а также — спереди и сзади, подобно хамелеону.

— Я думаю, дорогой Карманьоль, что эти господа нас узнали, — проговорил Жибасье, одними глазами показав на пятерых молодых людей. — Хорошо бы нам расстаться — на время, разумеется. Кстати, так будет удобнее следить за нашим подопечным. Надо только условиться, где мы потом встретимся.

— Вы правы, — согласился Карманьоль. — Эта мера предосторожности нелишняя. Заговорщики хитрее, чем может показаться на первый взгляд.

— Я бы не стал высказываться столь категорично, Карманьоль. Впрочем, не важно, можете оставаться при своем мнении.

— Вам известно, что мы должны арестовать только одного из них?

— Конечно! А что делать с монахом? Он натравит на нас весь клир!

— А мы арестуем его как Дюбрея за то, что он учинит в церкви дебош.

— И ни за что другое!

— Хорошо! — кивнул Карманьоль и пошел вправо, а его собеседник нырнул влево.

Оба описали полукруг и расположились так: один — справа от отца, другой — слева от сына.

Началась месса.

Священник говорил слащаво, все сосредоточенно слушали.

По окончании мессы учащиеся Шалонской школы, доставившие гроб в церковь, подошли, чтобы снова его поднять и отнести на кладбище.

В ту минуту, как они склонились, чтобы в едином порыве поднять тяжелую ношу, высокий, одетый в черное, но без какихлибо знаков отличия человек появился словно из-под земли и повелительным тоном произнес:

— Не прикасайтесь к гробу, господа!

— Почему? — растерянно спросили молодые люди.

— Я не намерен с вами объясняться, — заявил господин в черном. — Не трогать гроб!!

Он повернулся к распорядителю и спросил:

— Где ваши носильщики, сударь? Где ваши носильщики?

Тот вышел вперед и сказал:

— Но я полагал, что тело должны нести эти господа…

— Я не знаю этих людей, — оборвал его человек в черном. — Я спрашиваю: где ваши носильщики? Немедленно приведите их сюда!

Можно себе представить, что тут началось! Нелепое происшествие произвело в церкви волнение; поднялся шум, предшествующий обыкновенно буре; толпа ревела от возмущения.

Очевидно, незнакомец чувствовал за собой силу, потому что в ответ на возмущение присутствовавших лишь презрительно ухмыльнулся.

— Носильщиков! — повторил он.

— Нет, нет, нет! Никаких носильщиков! — закричали учащиеся.

— Никаких носильщиков! — вторила им толпа.

— По какому праву, — продолжали молодые люди, — вы нам запрещаете нести тело нашего благодетеля, если у нас есть разрешение близких покойного?

— Это ложь! — выкрикнул незнакомец. — Близкие настаивают на том, чтобы тело было доставлено обычным порядком.

— Он говорит правду, господа? — обратились молодые люди к графам Гаэтану и Александру де Ларошфуко, сыновьям покойного, вышедшим в ту самую минуту вперед, чтобы идти за гробом. — Это правда, господа? Вы запрещаете нам нести тело нашего благодетеля и вашего отца, которого мы любили как родного?

В церкви стоял неописуемый шум.

Однако, когда присутст вующие услышали этот вопрос и увидели, что граф Гаэтан собирается ответить, со всех сторон донеслось:

— Тише! Тише!

Все стихло как по мановению волшебной палочки, и в установившейся тишине отчетливо прозвучал негромкий голос графа Гаэтана:

— Близкие не запрещают, а, напротив, поручают вам сделать это, господа!

Его слова были встречены громким «ура!»; оно эхом прокатилось по рядам собравшихся и отдалось под сводами церкви.

Тем временем распорядитель привел носильщиков, и те взялись за носилки. Но когда граф Гаэтан выразил свою волю, они передали гроб учащимся, те подставили плечи и медленно двинулись из церкви.

Процессия беспрепятственно пересекла двор и вышла на улицу Сент-Оноре.

Незнакомец, учинивший беспорядок, исчез как по волшебству. В толпе перешептывались, спрашивая друг у друга, куда он делся, но никто не заметил, как он ушел.

На улице Сент-Оноре похоронная процессия перестроилась:

впереди шли сыновья герцога де Ларошфуко, за ними следовали пэры Франции, депутаты, люди, известные благодаря личным заслугам или занимавшие высокое общественное положение, друзья и близкие покойного.

Герцог де Ларошфуко был генерал-лейтенантом. За гробом следовал почетный караул.

Казалось, страсти улеглись, как вдруг в ту минуту, когда этого меньше всего ожидали, тот же незнакомец, послуживший причиной скандала в церкви, появился снова.

При виде его в толпе послышались возмущенные крики.

Однако незнакомец не обратил на крики ни малейшего внимания, приблизился к офицеру, командовавшему почетным караулом, и шепнул ему на ухо несколько слов.

Потом он приказал ему во всеуслышание оказать поддержку полиции, дабы помешать молодым людям нести гроб и поставить его на катафалк, а затем вывезти из Парижа.

Новое требование незнакомца, а в особенности то обстоятельство, что он прибег к помощи вооруженной силы, привело к тому, что толпа взорвалась возмущением и со всех сторон посыпались угрозы.

Перекрывая гул толпы, кто-то отчетливо выкрикнул:

— Нет, нет, не соглашайтесь… Да здравствует гвардия! Долой шпиков! Долой комиссара полиции! На фонарь его!

В ответ на эти крики вся толпа всколыхнулась, словно море во время прилива.

Комиссар полиции отпрянул.

Он поискал глазами крикуна и, окинув собравшихся грозным взглядом, обратился к офицеру с такими словами:

— Сударь! В другой раз приказываю вам прибегнуть к силе.

Офицер посмотрел на своих солдат: они были непреклонны и суровы, готовые исполнить любое приказание.

Снова послышались крики:

— Да здравствует гвардия! Долой шпиков!

— Сударь! — снова заговорил незнакомец в черном. — В третий, и последний раз приказываю прибегнуть к силе! У меня категорический приказ; пеняйте на себя, если посмеете помешать мне его исполнить!

Офицер был побежден повелительным тоном комиссара и угрозой, звучавшей в его приказаниях. Он вполголоса отдал распоряжение, и мгновение спустя сверкнули штыки.

Это движение будто толкнуло толпу на крайность.

Крики, угрозы, призывы к отмщению понеслись со всех сторон.

— Долой гвардию! Смерть комиссару! Долой правительство! Смерть Корбьеру! На фонарь иезуитов! Да здравствует свобода печати!

Солдаты вышли вперед, чтобы захватить гроб.

Теперь, если читателю угодно перейти от общего к частностям и от описания толпы к портретам отдельных индивидов, эту толпу составлявших, мы приглашаем обратить взоры на персонажей нашего романа в ту минуту, как учащиеся Шалонской школы спускаются по ступеням церкви Успения и выходят на улицу Сент-Оноре.

Выйдя из церкви, г-н Сарранти и аббат Доминик незаметно сошлись, не подавая виду, что знакомы, и пошли в конец улицы Мондови, что рядом с площадью Оранжереи, напротив Тюильрийского сада, и там остановились; Жибасье и Карманьоль не спускали с них глаз.

Господин де Маранд и его друзья собрались на улице МонТабор в ожидании, когда процессия двинется в путь.

Сальватор в сопровождении четверых друзей остановился на улице Сент-Оноре, на углу улицы Нев-дю-Лкжсембур.

Когда в толпе произошло движение, ряды сомкнулись, и молодые люди оказались всего в двадцати шагах от решетки, окружающей церковь Успения.

Они обернулись, заслышав крики, которыми возмущенные парижане, принимавшие участие в похоронной церемонии, встретили вмешательство вооруженных сил.

Впрочем, среди тех, кто выражал таким образом свое возмущение, громче других кричали те самые подозрительного вида господа, тут и там выглядывавшие из толпы.

Жан Робер и Петрус отвернулись с отвращением. В эту минуту они хотели только одного: как можно скорее удалиться от этого скопища людей, над которым словно нависла гроза.

Однако они оказались зажаты в кольцо: не было ни малейшей возможности двинуться с места; надо было позаботиться прежде всего о личной безопасности, а потому все их усилия свелись к тому, чтобы не быть задавленными.

Сальватор, человек загадочный, которому были доступны не только тайны аристократии, но и уловки полиции, знал большинство из этих темных личностей, и не просто в лицо, а по именам; для любознательного Жана Робера, поэта с возвышенными чувствами, эти имена были словно вехи на неведомом пути, ведущем к кругам ада, описанным Данте.

Это были Овсюг, Увалень, Хлыст, Драчун — одним словом, вся та команда, которую наши читатели видели во время осады таинственного дома на Почтовой улице, когда один из них, незадачливый Мотылек, неудачно прыгнул вниз и разбился. Со всех сторон Сальватору подмигивали и знаками давали понять, что ему следует вести себя как можно осмотрительнее; и были среди этих людей Костыль и его собрат папаша Фрикасе, окончательно помирившиеся (папашу Фрикасе по-прежнему еще издали можно было узнать по сильному запаху валерьяны, поразившему когда-то Людовика в кабаке на углу улицы Обри-ле-Буше, где начиналась длинная история, которую мы сейчас представляем вниманию наших читателей); здесь же находились Фафиу и божественный Коперник (у них был общий интерес: Коперник боялся поссориться с Фафиу еще больше, чем Фафиу — с Коперником).

Коперник простил Фафиу непочтительный жест, который паяц отнес на счет нервного потрясения, с которым тот не сумел совладать. Однако Коперник заставил Фафиу поклясться, что это более не повторится, и Фафиу исполнил это требование, но про себя сделал оговорку, благодаря которой иезуиты уверяют, что можно обещать что угодно и не сдержать слова.

В нескольких шагах от актеров и, к счастью, на безопасном от них расстоянии стоял Жан Бычье Сердце, держа под руку, словно жандарм — пленника (точь-в-точь как Жибасье недавно держал полицейского), высокую светловолосую девуЩку, рыночную Венеру, по имени Фифина, с извивающимся, как у змеи, телом.

Мы говорим «к счастью», потому что Жан Бычье Сердце нюхом чуял Фафиу, так же как Людовик чувствовал приближение папаши Фрикасе, хотя мы вовсе не хотим сказать, что от несчастного малого исходил тот же запах, что от кошатника (читатели помнят, какую глубокую ненависть, какое закоренелое отвращение питал могучий плотник к своему хрупкому-сопернику).

Неподалеку находились двое приятелей, давших молодым людям бой в кабаке. Каменщик по прозвищу Кирпич, тот самый, что во время пожара сбросил из окна третьего этажа ребенка и жену на руки этому гераклу Фарнезе, прозванному Жаном Бычье Сердце, а потом прыгнул и сам. Кирпич, белый как известь, с которой он частенько имел дело, стоял под руку со смуглолицым великаном. Этот великан, этот титан, этот сын Тьмы оказался тем самым угольщиком, которого Жан Бычье Сердце прозвал однажды Туссеном Бунтовщиком.

Кроме перечисленных выше персонажей в толпе находились те самые люди в черном, которых мы видели во дворе префектуры: они ожидали последних приказаний г-на Жакаля и сигнала к отправлению.

В то мгновение, как солдаты приблизились к гробу, выставив штыки перед собой, около двадцати человек в порыве благородства бросились им наперерез, дабы защитить учащихся Шалонской школы, которые несли тело.

Офицера спросили, неужели он посмеет пустить в ход штыки против молодых людей, единственным преступлением которых является уважение к памяти их благодетеля; тот отвечал, что получил строгий приказ от комиссара полиции и вынужден подчиниться.

И он в последний раз потребовал от тех, кто хотел помешать ему исполнить долг, немедленно удалиться. Затем он обратился к тем из молодых людей, что несли гроб и были защищены живой стеной, и приказал им опустить гроб на землю.

— Не делайте этого! Не слушайте его! — закричали со всех сторон. — Мы с вами

Судя по уверенности, с которой держались молодые люди, они решили не сдаваться и идти до конца.

Офицер приказал своим людям продолжать наступление; те вновь наставили штыки на толпу.

— Смерть комиссару! Смерть офицеру! — взвыла толпа.

Человек в черном поднял руку. В воздухе мелькнул кастет,

и какой-то человек, получив удар в висок, упал, обливаясь кровью.

В то время мы еще не пережили страшные волнения 5 — 6 июня и 13 — 14 апреля, а потому убитый человек еще мог произвести некоторое впечатление.

— Убивают! — закричали в толпе. — Убивают!

Словно ожидая только этого крика, две-три сотни полицейских вынули из-под рединготов кастеты, похожие на тот, которым только что размозжили голову несчастному.

Война была объявлена.

Те, у кого были палки, подняли их вверх, у кого были ножи, вынули их из карманов.

Умело подогреваемые страсти привели к взрыву.

Жан Бычье Сердце, человек отчаянной смелости, привыкший действовать по первому побуждению, забыл о предупреждениях Сальватора.

— Ага! — промолвил он, выпустив руку Фифины и поплевав на ладони. — Похоже, сейчас будет жарко!

Словно желая испытать свои силы, он схватил за грудки первого попавшегося полицейского и приготовился отшвырнуть его в сторону

— Ко мне! На помощь! На помощь, друзья! — завопил полицейский, и голос его звучал все тише; хватка у Жана Бычье Сердце была железная.