- Убивают! - закричали в толпе. - Убивают!
      Словно ожидая только этого крика, две-три сотни полицейских вынули из-под рединготов кастеты, похожие на тот, которым только что размозжили голову несчастному.
      Война была объявлена.
      Те, у кого были палки, подняли их вверх, у кого были ножи, вынули их из карманов.
      Умело подогреваемые страсти привели к взрыву.
      Жан Бычье Сердце, человек отчаянной смелости, привыкший действовать по первому побуждению, забыл о предупреждениях Сальватора.
      - Ага! - промолвил он, выпустив руку Фифины и поплевав на ладони. Похоже, сейчас будет жарко!
      Словно желая испытать свои силы, он схватил за грудки первого попавшегося полицейского и приготовился отшвырнуть его в сторону
      - Ко мне! На помощь! На помощь, друзья! - завопил полицейский, и голос его звучал все тише; хватка у Жана Бычье Сердце была железная.
      Хлыст услышал этот отчаянный крик, ужом проскользнул в толпу, подкрался сзади и уже занес было над головой Жана Бычье Сердце короткую свинцовую дубинку, как вдруг Кирпич ринулся ему наперерез и перехватил дубинку, а тряпичник вплотную подошел к Хлысту, подставил ему ножку и опрокинул беднягу навзничь.
      С этой минуты все смешалось, пронзительно закричали женщины.
      Полицейский, которого Жан Бычье Сердце обхватил поперек туловища, как Геракл - Антея, выпустил кастет, и тот покатился к ногам Фифины. Она его подобрала и засучила рукава. С развевавшимися по ветру волосами, Фифина стала раздавать удары направо и налево всем, кто осмеливался к ней приблизиться.
      Два-три удара нашей Брадаманты, не уступавшие по силе мужским, привлекли к ней внимание нескольких полицейских, и ей, несомненно, пришел бы конец, если бы не Коперник и Фафиу,- поспешившие на помощь.
      При виде Фафиу, приближавшегося к Фифине, Жан Бычье Сердце решил действовать наверняка. Он швырнул в толпу полицейского и, обращаясь к паяцу, сказал:
      - И ты туда же!
      Он протянул руку и схватил Фафиу за шиворот.
      Однако едва он до него дотронулся, как получил удар свинцовой дубинкой и выпустил жертву.
      Он узнал поразившую его руку.
      - Фифина! - взвыл он, закипая от гнева. - Ты что, хочешь, чтобы я тебя изничтожил?
      - Ну ты, тряпка! Только попробуй поднять на меня руку!
      - Не на тебя, а на него...
      - Только взгляните на этого хулигана! - возмутилась она, обращаясь к Кирпичу и Костылю. - Он хочет задушить человека, который спас мне жизнь!
      Жан Бычье Сердце испустил тяжелый вздох, похожий, скорее, на рык, потом обратился к Фафиу:
      - Убирайся! И если твоя жизнь тебе дорога, не вставай больше у меня на пути!
      Теперь посмотрим, что происходило в той стороне, где стояли Сальватор и четверо его товарищей.
      Как мы видели, Сальватор посоветовал Жюстену, Петрусу, Жану Роберу и Людовику ни в коем случае ни во что не вмешиваться, однако Жюстен, по виду самый невозмутимый из всех, не послушался этого совета.
      Расскажем сначала, как они стояли.
      Жюстен расположился слева от Сальватора, трое других молодых людей держались позади него.
      Вдруг Жюстен услышал в нескольких шагах от себя душераздирающий крик, детский голос взывал:
      - Ко мне, господин Жюстен! На помощь!
      Услышав свое имя, Жюстен бросился вперед и заметил Баболена, опрокинутого навзничь: полицейский избивал его ногами.
      Жюстен стремительно бросился вперед, с силой оттолкнул полицейского и склонился, чтобы помочь Баболену подняться.
      Но в ту минуту, как он наклонялся, Сальватор увидел, что полицейский занес над его головой кастет. Он, в свою очередь, устремился на помощь, выбросив вперед руку и собираясь принять удар на себя; но, к его величайшему изумлению, кастет замер в воздухе и почтительный голос произнес:
      - Э-э, здравствуйте, дорогой господин Сальватор! Как я рад вас видеть!
      Голос принадлежал г-ну Жакалю.
      VIII
      Арест
      Господин Жакаль признал в Жюстене друга Сальватора и возлюбленного Мины; увидев, какая опасность угрожает молодому человеку, он в одно время с Сальватором бросился ему на помощь.
      Вот как руки Сальватора и г-на Жакаля встретились.
      Однако на этом покровительство г-на Жакаля не кончилось.
      Он одним взмахом руки приказал своим людям не трогать молодых людей и отозвал Сальватора в сторонку.
      - Дорогой мой господин Сальватор! - проговорил начальник полиции и приподнял очки, чтобы не упустить во время разговора ничего из того, что происходило в толпе. - Дорогой господин Сальватор! Позвольте дать вам хороший совет.
      - Говорите, дорогой господин Жакаль.
      - Дружеский совет... Вы же знаете, что я вам друг, не так ли?
      - Льщу себя надеждой, - отозвался Сальватор.
      - Порекомендуйте господину Жюстену и другим лицам, могущим вас интересовать, - глазами он указал на Петруса, Людовика и Жана Робера, порекомендуйте им удалиться и...
      последуйте их примеру сами.
      - Почему же это, господин Жакаль?! - вскричал Сальватор.
      - Потому что с ними может случиться несчастье.
      - Да ну?
      - Да, - кивнул г-н Жакаль.
      - Мы, стало быть, явимся свидетелями мятежа?
      - Очень боюсь, что так. То, что сейчас происходит, о том свидетельствует. Именно так все мятежи и начинаются.
      - Да, начинаются они все одинаково, - заметил Сальватор. - Правда, заканчиваются они, как правило, по-разному.
      - Этот кончится хорошо, за это я отвечаю, - заверил г-н Жакаль.
      - Ну, раз вы отвечаете!.. - бросил Сальватор.
      - На этот счет я ничуть не сомневаюсь.
      - Дьявольщина!
      - Но вы должны понимать, что, несмотря на особое покровительство, которое я готов оказать вашим друзьям, с ними, как я уже сказал, может произойти несчастье. А потому попросите их удалиться.
      - Увольте меня от этого, - попросил Сальватор.
      - Отчего же?
      - Они решили остаться до конца.
      - С какой целью?
      - Из любопытства...
      - Знаете, не так уж это интересно.
      - ...тем более что, судя по вашим словам, в одном можно быть уверенным: сила останется на стороне закона.
      - Что, однако, не помешает вашим друзьям, если они останутся...
      - Чему же?
      - ...подвергнуть себя риску...
      - Какому риску?
      - Черт побери! Какому риску подвергается любой человек во время мятежа? Возможны неконституционные меры...
      - В таком случае, дорогой господин Жакаль, как вы понимаете, не мне их жалеть.
      - То есть, как?
      - Они получат то, чего заслуживают.
      - Что вы хотите этим сказать?
      - Они пожелали увидеть мятеж: пусть расплачиваются за свое любопытство.
      - Они хотели посмотреть на мятеж? - переспросил г-н Жакаль.
      - Да, - отвечал Сальватор.
      - Так они, значит, знали, что был должен вспыхнуть мятеж?
      Ваши друзья заранее знали о том, что здесь произойдет?
      - Во всех подробностях, дорогой господин Жакаль. Даже самые бывалые моряки не могут предсказать бурю с большей проницательностью, нежели мои друзья почуяли надвигающийся мятеж.
      - В самом деле?
      - Можете не сомневаться. Признайтесь, дорогой господин Жакаль, что только слепец может не понять, что здесь происходит.
      - И что же происходит? - спросил г-н Жакаль, водружая очки на нос.
      - А вы не знаете?
      - Не имею ни малейшего представления.
      - Тогда спросите вон у того господина, которого арестовывают на наших глазах.
      - Где? - спросил г-н Жакаль, не поднимая очков; это свидетельствовало о том, что он не хуже Сальватора видел, что происходит. - У какого господина?
      - Ах да, верно, у вас такое слабое зрение, что вы, наверное, не видите. Попытайтесь, однако... Смотрите; вон там, в двух шагах от монаха.
      - Да, в самом деле, я, кажется, вижу белое одеяние.
      - Ах, клянусь Небом, это же аббат Доминик, друг несчастного Коломбана! - вскричал Сальватор. - А я-то полагал, что он в Бретани, в замке Пангоэлей.
      - Он там действительно был и вернулся нынче утром, - сообщил г-н Жакаль.
      - Нынче утром? Благодарю вас, вы прекрасно осведомлены, господин Жакаль, - с улыбкой подхватил Сальватор. - А рядом с ним, видите?..
      - Да, черт возьми, там арестовывают какого-то человека, верно, и мне от всей души жаль этого господина.
      - Так вы не знаете, кто это?
      - Нет.
      - А тех, кто его арестовывает, вы знаете?
      - У меня такое слабое зрение... И потом, их там много, как мне кажется.
      - Вы не знаете даже тех двоих, что держат его за шиворот?
      - Да, да, эти парни мне знакомы. Но где, черт возьми, я мог их видеть? Вот в чем вопрос.
      - Итак, вы не помните?
      - По правде говоря - нет.
      - Хотите я вам помогу?
      - Доставьте мне это удовольствие!
      - Того, что ростом пониже, вы видели, когда он отправлялся на каторгу, а высокого - когда он с каторги возвращался.
      - Да, да, да!
      - Теперь вспомнили?
      - Да я их знаю как облупленных: они же находятся у меня на службе. Какого дьявола они там делают?
      - Полагаю, они работают на вас, господин Жакаль.
      - Уф! - произнес г-н Жакаль. - Не исключено, что сейчас чудаки работают на себя. Такое с ними случается.
      - Да, в самом деле, - заметил Сальватор. - Один из них только что срезал у пленника часы.
      - Я же вам говорил... Ах, дорогой господин Сальватор!
      Полиция так несовершенна!
      - Кому вы это рассказываете, господин Жакаль!
      И, не заботясь, видимо, больше тем, чтобы его дольше видели в обществе г-на Жакаля, Сальватор отступил на шаг и поклонился.
      - Рад был увидеться с вами, господин Сальватор, - проговорил, отступая, начальник полиции и торопливо зашагал в ту сторону, где Жибасье и Карманьоль пытались арестовать г-на Сарранти.
      Мы говорили "пытались", потому что, хотя г-на Сарранти и схватили за шиворот двое полицейских, он не намерен был сдаваться.
      Прежде всего он попытался вступить в переговоры.
      Заслышав слова: "Именем короля вы арестованы", которые шепнули ему с двух сторон Карманьоль и Жибасье, он отозвался в полный голос:
      - Я арестован?! За что?
      - Не надо шуметь! - вполголоса заметил на это Жибасье. - Мы вас знаем.
      - Вы меня знаете? - вскричал Сарранти, смерив взглядом сначала одного, потом другого полицейского.
      - Да, вы - Дюбрей, - отвечал Карманьоль.
      Как помнят читатели, г-н Сарранти написал сыну, что находится в Париже под именем Дюбрея, и г-н Жакаль, не желавший придавать этому аресту политической окраски, посоветовал своим людям арестовать ловкого заговорщика как Дюбрея.
      Видя, что его отца пытаются арестовать, Доминик поддался сыновнему чувству и бросился ему на помощь.
      Однако г-н Сарранти жестом остановил его.
      - Не вмешивайтесь в это дело, сударь, - сказал он монаху. - Я пал жертвой ошибки; я уверен, что завтра же меня освободят.
      Монах поклонился и отступил: он воспринял слова отца как приказ.
      - Разумеется, - подхватил Жибасье, - если мы ошибемся, то принесем вам свои извинения.
      - А по какому праву вы налагаете на меня арест?
      - Мы действуем согласно постановлению об аресте некоего господина Дюбрея, а вы так на него похожи, что я счел своей первейшей обязанностью вас арестовать.
      - Однако, если вы боитесь огласки, почему задерживаете меня именно здесь?
      - Да где встретили вас, там и задержали! - ухмыльнулся Карманьоль.
      - Не говоря уж о том, что мы гоняемся за вами с самого утра, поддержал Жибасье.
      - С самого утра?
      - Ну да! С той самой минуты, как вы покинули гостиницу.
      - Какую гостиницу? - удивился Сарранти.
      - Ту, что находится на площади Сент-Андре-дез-Арк, - уточнил Жибасье.
      Господина Сарранти словно осенило. Ему почудилось, что он уже видел лицо и слышал голос Жибасье.
      Он вспомнил свое путешествие, мадьяра, курьера, кучера - все это как в тумане и в то же время достаточно ясно, скорее инстинктивно, чем осознанно, но сомнений у него не осталось.
      - Ничтожество! - смертельно побледнев, бросил корсиканец и решительно запустил руку в складки плаща.
      Жибасье увидел, как сверкнуло лезвие кинжала, и вполне возможно, что за этим последовала бы смерть, как гром сопутствует молнии, если бы не Карманьоль: он увидел и понял, что происходит, и обеими руками перехватил занесенное было оружие.
      Чувствуя себя зажатым с обеих сторон, Сарранти неимоверным усилием сбросил с себя полицейских и, зажав в руке кинжал, прыгнул в толпу с криком:
      - Дорогу, дорогу!
      Но Жибасье и Карманьоль бросились следом, сзывая на помощь своих товарищей.
      Вокруг г-на Сарранти в одно мгновение сомкнулось плотное кольцо; над его головой уже были занесены два десятка кастетов, и он, очевидно, пал бы, как бык под ударами мясников, но в эту минуту раздался приказ:
      - Живым!.. Брать только живым!
      Полицейские узнали голос своего начальника г-на Жакаля, и мысль о том, что они трудятся у него на виду, будто придала им сил: они так и набросились на г-на Сарранти.
      Произошла ужасная свалка. Один человек отбивался от двадцати; потом он упал на одно колено, а вскоре и вовсе пропал из виду...
      Доминик ринулся было ему на помощь, но толпа в панике шарахнулась в сторону и с криками устремилась по улице, разлучив сына с отцом.
      Монах уцепился за решетку особняка, чтобы обезумевшие от страха люди не унесли его вместе с собой; но когда толпа схлынула, г-н Сарранти вместе с избивавшими его полицейскими уже исчез.
      IX
      Официальные газеты
      Мы дали читателям представление о том, какие сцены разыгрывала полиция г-на Делаво 30 марта благословенного 1827 года.
      Чем объяснить такой скандал? Какова причина нелепой профанации, совершавшейся над тем, что осталось от благородного герцога?
      Никто этого не ведал.
      Правительство не могло простить г-ну де Ларошфуко-Лианкуру искренности его убеждений. Чтобы урожденный Ларошфуко принадлежал к оппозиции и голосовал за нее!.. По правде говоря, в этом и состояло его преступление, это было оскорблением его величества, и правительство просто обязано было покарать виновного.
      Оно позабыло о Ларошфуко-фрондере. Правда, он был наказан: сначала выстрелом из аркебузы в лицо, затем - черной неблагодарностью.
      Действительно, правительство мало-помалу лишило г-на де Ларошфуко - мы, разумеется, имеем в виду нашего современника - всех званий, а также возможности заниматься благотворительностью. И вот, притесняемый при жизни, он не нашел покоя и после смерти: правительство стремилось помешать благодарным согражданам засвидетельствовать свое почтение усопшему; оно пыталось противостоять любви и уважению, которое внушал парижанам герцог благодаря своей долгой и самоотверженной службе на ниве благотворительности и образования.
      Толпа знала, откуда исходил приказ, и во всеуслышанье обвиняла г-на де Корбьера, которого заслуженно или нет сделали козлом отпущения всего кабинета министров 1827 года.
      Мы еще будем свидетелями отвратительных сцен, беспорядков, мятежей, подстроенных самой полицией той эпохи. Пока же мы полагаем, что дали достаточно ясное представление об ужасной свалке и кровавой бойне, которыми закончились похороны прославленного герцога.
      Что же послужило причиной того, как мужчины, женщины и дети хлынули сплошным потоком по улице и разлучили Доминика с г-ном Сарранти, сына с отцом.
      В то мгновение, как мятеж достиг высшей точки, когда со всех сторон стали доноситься крики гибнущих в давке людей, завывания мужчин, жалобные стоны женщин, рыдания детей, иными словами - в ту минуту, как солдаты, примкнув штыки, двинулись на учащихся Шалонской школы, чтобы силой завладеть гробом, вдруг раздался пронзительный крик, а вслед за тем оглушительный шум, после чего словно по волшебству вдруг стихли все другие крики, стоны, завывания человеческого океана.
      На мгновение установилась пугающая тишина; можно было подумать, что неведомая сила лишила жизни сразу всех присутствующих.
      Крик, заставивший замереть толпу, донесся из одного из окон, выходивших на площадь, где разыгралась эта кощунственная драма.
      Толпа загудела, когда одного из юношей, несших гроб, ранил штыком солдат; между учащимися и солдатами завязалась борьба; и гроб с телом герцога с оглушительным грохотом упал на мостовую.
      В ту же секунду свидетели этой жуткой сцены, словно пораженные громом, отпрянули, объятые необъяснимым ужасом, и подавленные юноши остались одни в образовавшемся вокруг них пространстве.
      Это движение было неверно истолковано теми, кто испытал толчок, но не знал его причины: толпа хлынула в прилегающие улицы, основной поток затопил улицу Мондови.
      Один из учащихся распластался на мостовой рядом с гробом: он получил удар штыком в бок. Товарищи подняли его и сомкнули ряды.
      Кровавый след тянулся от гроба до того места, куда скрылся раненый.
      Офицер, комиссар полиции и солдаты оказались хозяевами положения.
      Сила осталась на стороне закона, как говорил Сальватор; он стоял на прежнем месте, одной рукой удерживая Жюстена, другой - Жана Робера, и говорил Петрусу и Людовику:
      - Заклинаю вас: не двигайтесь!
      Подавленные и пристыженные солдаты подошли к разбитому гробу, подобрали покров и знаки отличия покойного, вывалянные в грязи и частично угодившие в лужу.
      Как мы уже сказали, вслед за раздавшимся из окна криком, леденящим кровь и перекрывшим все остальные крики, вслед за первым движением толпы, метнувшейся в разные стороны, наступила гробовая тишина.
      Ни громкий протест, ни энергичная защита, ни бурное возмущение не способны были бы выразить упрека горше и угрозы более зловещей, чем эта сдержанность толпы, почтительное созерцание мертвого тела, молчаливое осуждение обидчиков.
      И вот среди грозного молчания виновник всего этого кощунства, человек в черном, комиссар полиции, выскочил вперед, знаком приказал носильщикам взяться за гроб, поставить его на катафалк, а офицеру жестом дал понять, чтобы тот был наготове, потому что может понадобиться его помощь.
      Вдруг комиссар и офицер смертельно побледнели, на их лицах выступил холодный пот: сквозь щели поврежденного во многих местах гроба они увидели, как в их сторону простерлась исхудавшая рука покойника, будто осуждавшего их действия, и, отделившись от тела, готова была вот-вот опуститься на мостовую.
      Если кому-нибудь вздумается обвинить нас в стремлении нагнать на читателя ужас, советуем обратиться к выводам следствия, проведенного в результате этого скандального события: когда гроб с телом герцога де Ларошфуко привезли в Лианкур, где находится фамильный склеп семейства Ларошфуко, то в ночь, предшествовавшую погребению, пришлось не только заняться починкой гроба, сильно пострадавшего, как мы уже сказали, но и "вернуть в их естественное положение члены, отделившиеся от туловища"[Ахилл де Волабель. "История двух Реставраций", т. 6, гл. VII. (Примеч авт.)].
      Поспешим прибавить - чтобы более не возвращаться к этой печальной теме, - что возмущение всколыхнуло всю Францию.
      Все неправительственные газеты опубликовали отчет об этом отвратительном происшествии и вполне справедливо выразили гнев и презрение виновникам одиозной профанации.
      Обе палаты откликнулись на всеобщее возмущение, в особенности палата пэров, воспринявшая происшествие как оскорбление одного из ее членов; она не ограничилась осуждением этого надругательства над телом человека, единственное преступление которого состояло в том, что он голосовал против правительства: палата поручила своему хранителю печати провести расследование; и тот изложил на заседании палаты его результаты и во всеуслышанье обвинил полицию в преднамеренном скандале, скандале тем более предосудительном, что имели место многочисленные прецеденты, когда гроб несли на руках, например во время похорон Делиля, Беклара и г-на Эмери, настоятеля семинарии Сен-Сюльпис: тогда полиция разрешила нести останки друзьям и ученикам усопших. Гроб г-на Эмери был перенесен таким образом слушателями его семинарии до самого кладбища Исси.
      Господин де Корбьер выслушал все эти упреки и принял их со свойственными ему холодностью и высокомерием (на что порой палата отвечала гневными вспышками); он не только не счел нужным осудить действия полицейского, оскорбившего память достойнейшего человека, которого он, министр, оскорблял при жизни, но поднялся на трибуну и произнес следующее:
      "Если бы выступавшие до меня ораторы ограничились выражением своих сожалений, я бы отнесся с пониманием к их чувствам и не стал бы брать слово. Но они жалуются на правительственные учреждения!.. Префект полиции и полицейские вели себя должным образом; они нарушили бы свои обязанности и навлекли на себя справедливое наказание с моей стороны, если бы действовали иначе".
      Члены палаты поблагодарили хранителя королевской печати за доклад и решили дождаться окончания судебного разбирательства. Разбирательство, разумеется, в положенный срок было окончено, да вот никаких результатов не принесло!
      Пока оппозиционные и независимые газеты публиковали на первых полосах возмущенные статьи, выражавшие мнение всего населения, в правительственной прессе появилась нота, продиктованная, очевидно, из кабинета министров или из префектуры, потому, что хотя заявления были напечатаны в трех различных газетах, они были похожи и по форме, и по содержанию.
      Вот приблизительный текст этой ноты, цель которой заключалась в том, чтобы переложить ответственность за недавние беспорядки на "бонапартистов":
      "Гидра анархии снова поднимает голову, которая, как казалось совсем недавно, уже отсечена; революция, которую полагали угасшей, возрождается из пепла и стучится в наши двери. Она во всеоружии продвигается вперед, незаметно и бесшумно, и монархия вот-вот снова окажется лицом к лицу со своей извечной противницей.
      Тревега, преданные слуги Его Величества! Восстаньте, верноподданные! Алтарь и трон, священник и король в опасности!
      Имевшие вчера место прискорбные происшествия повлекли за собой неизбежное насилие; прозвучали угрозы, призывы к мятежу и убийствам.
      По счастью, в руках префекта полиции уже за сутки до происшедших событий имелись все нити заговора. Благодаря усердию этого добросовестного исполнителя власти заговор провалился; г-н префект выражает надежду, что ему удалось усмирить бурю, в который уже раз угрожавшую поглотить наш корабль.
      Был арестован руководитель этого крупного заговора. Он находится в руках полиции, и друзьям порядка, верноподданным короля, еще предстоит узнать, какую важность имел этот арест, когда им станет известно, что предводитель этого заговора, имевшего целью свергнуть монарха и восстановить на троне герцога Рейхштадтского, - не кто иной, как знаменитый корсиканец Сарранти, прибывший недавно из Индии, где и был замышлен заговор.
      Невозможно не содрогнуться при мысли об опасности, угрожавшей правительству Его Величества. Однако очень скоро ужас уступит место возмущению, и все еще раз увидят, чего можно ждать от людей, находившихся на службе у узурпатора, а теперь прислуживающих его сыну, когда узнают, что этот самый Сарранти, в течение нескольких дней скрывавшийся в столице, покинул Париж семь лет назад, когда подозревался в краже и убийстве.
      Те из вас, кто читали газеты тех лет, помнят, может быть, что в небольшой деревушке Вири-сюр-Орж в 1820 году разыгралась ужасная драма. Один из уважаемых жителей кантона, возвратившись однажды вечером домой, увидел, что его сейф взломан, служанка убита, двое его племянников похищены, а воспитатель детей исчез.
      Этим воспитателем был не кто иной, как г-н Сарранти.
      По настоящему делу уже возбуждено уголовное следствие".
      Х
      Родство душ
      Выразительный взгляд, который г-н Сарранти бросил аббату Доминику, а также несколько слов, которые он успел ему шепнуть в тот момент, когда его брали под стражу, повелевали несчастному монаху не вмешиваться и ничем не выдавать своего отношения к происходящему.
      Когда толпа, разлучившая Доминика с отцом, схлынула, он бросился вверх по улице Риволи. Там он заметил небольшую группу взволнованных, гомонящих людей, торопливо шагавших в сторону Тюильри, и догадался, что в центре этой группы находится г-н Сарранти. Тогда он пошел следом, но на расстоянии; он старался действовать осмотрительно: ведь его ряса могла привлечь внимание полицейских.
      В самом деле, в те времена Доминик был, может быть, единственным монахом-доминиканцем на весь Париж.
      На углу улицы Сен-Никез группа остановилась, и с площади Пирамид, где, в свою очередь, остановился Доминик, он разглядел того, кто, как казалось, возглавлял отряд полицейских; этот человек кликнул фиакр, куда и посадили г-на Сарранти.
      Доминик последовал за фиакром, пересек площадь Карусели так скоро, как позволяла ему ряса, и подошел к калитке Тюильрийской набережной в ту минуту, как фиакр сворачивал на Новый мост.
      Стало понятно, что г-на Сарранти везут в префектуру полиции.
      Когда фиакр исчез на углу набережной Люнет, аббат Доминик почувствовал, как кровь прилила к сердцу, а на ум стали приходить мысли одна ужаснее другой.
      Два дня и две ночи, проведенные в томительном ожидании, волнения, пережитые в этот день, необъяснимый арест отца - всего этого было более чем достаточно, чтобы сломить самого выносливого и мужественного человека.
      Когда он вернулся к себе, уже стемнело. Он рухнул на кровать, позабыв о еде, и попытался заснуть. Но тысячи тревожных мыслей роились в мозгу и не давали ему покоя: четверть часа спустя он поднялся и в волнении зашагал по комнате словно для того, чтобы уснуть: ему было необходимо израсходовать остатки сил.
      Снедавшее беспокойство выгнало его прочь из дому. С наступлением ночи его ряса не так бросалась в глаза и не привлекала любопытных взглядов. Он направил стопы к префектуре полиции, за дверью которой исчез его отец. Она напомнила Доминику бездну, в которую бросается шиллеровский ныряльщик и откуда его отцу, подобно этому ныряльщику, суждено выйти, испытав неподдельный ужас от увиденных там чудищ.
      Однако он не рискнул туда войти. Если узнают, что Сарранти - его отец, он таким образом выдаст его настоящее имя.
      Ведь г-н Сарранти был арестован под именем Дюбрея. Не лучше ли было оставить полицию в заблуждении, чтобы г-н Сарранти мог извлечь выгоду из вымышленного имени, за которым скрывался настойчивый и опасный заговорщик?
      Доминик пока не знал, с какой целью его отец вернулся во Францию, однако догадывался, что речь идет о деле всей его жизни: отстаивании интересов императора или, вернее, его наследника, герцога Рейхштадтского. Два часа сын тенью бродил вокруг того места, где исчез его отец; он вышагивал вдоль улицы Дофин, выходил на площадь Арлей, а от набережной Люнет доходил до площади Дворца правосудия, не чая вновь увидеть того, кого безуспешно искал: было бы настоящим чудом разыскать экипаж, в котором Сарранти перевозили из Депо [Центральный дом для бродяг в Париже. (Примеч пер )] в другую тюрьму; но Господь мог совершить такое чудо, и простосердечный, добрый, великодушный Доминик верил в Божью помощь.
      На сей раз надежды его оказались тщетны. В полночь он вернулся к себе, лег, смежил веки и почувствовал такое изнеможение, что сейчас же заснул.
      Но едва он задремал, как его стали одолевать кошмары один другого ужаснее; всю ночь они витали над его головой, а с рассветом Доминик почувствовал, что сон не освежил его, скорее, наоборот.
      Он встал и попытался оживить в памяти видения ночи; ему почудилось, что среди мрачных теней промелькнул светлый и непорочный ангел.
      Молодой человек подошел к Доминику, лицо у него было открытое и располагающее; он протянул Доминику руку и на незнакомом языке, который, однако, монах понял, сказал: "Обопрись на меня, я тебя поддержу".
      Лицо его Доминику было знакомо. Но где, когда, при каких обстоятельствах он его видел? Да и существовал ли в действительности этот пригрезившийся человек? Или это было всего лишь туманное воспоминание, которое, кажется, сопутствует нам из предыдущей жизни и появляется только во сне?
      Не было ли этр видение воплощением надежды, этакой мечтой бодрствующего человека?
      Доминик изо всех сил пытался заглянуть в самые потаенные уголки своей памяти; в задумчивости он присел у окна на тот самый стул, где сидел накануне, разглядывая портрет св. Гиацинта, которого теперь не было с ним. Он вспомнил о Кармелите и Коломбане, а потом мысленно представил себе и Сальватора.
      Вот кто был ангелом из его ночного кошмара; вот кто сидел в ночи у его изголовья и старался победить отчаянье Доминика.
      И юный монах снова ясно вспомнил обстоятельства, при которых он познакомился с Сальватором. Он будто опять очутился в павильоне Коломбана в Ба-Медоне, где неспешно читал заупокойные молитвы, а из его глаз, поднятых к небу, катились слезы.
      Вдруг в комнату, где лежал покойник, вошли двое молодых людей, обнажив и преклонив головы; это были Жан Робер и Сальватор.
      Заметив тогда монаха, Сальватор радостно вскрикнул, и Доминик ни за что на свете не догадался бы, чем вызвана эта радость. Но Сальватор подошел к нему и взволнованным голосом, но довольно твердо произнес: "Отец мой! Сами того не подозревая, вы спасли жизнь стоящему перед вами человеку; и человек этот, никогда вас до сих пор не видавший, бесконечно вам за это признателен. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь быть вам полезен, но всем самым святым, телом святого человека, только что отдавшего Богу душу, клянусь, что спасенная вами жизнь принадлежит вам". А он, Доминик, отвечал так: "Я охотно принимаю ваше предложение, сударь, хотя не знаю, когда и каким образом я мог оказать вам услугу, о которой вы говорите; впрочем, люди - братья и рождены, чтобы друг другу помогать. Итак, когда мне понадобится ваша помощь, я к вам приду. Как вас зовут и где вы живете?"
      Читатели помнят, что Сальватор подошел к письменному столу Коломбана, написал свое имя и адрес на листе бумаги и подал монаху, а тот сложил листок и спрятал его в свой часослов.
      Теперь Доминик поспешно подошел к книжному шкафу, взял со второй полки книгу и отыскал в ней упомянутый лист бумаги.