- Да, я верю в это всем сердцем! Возможно, я помогу вам добыть доказательство его непричастности.
      - У меня есть это доказательство! - отозвался монах.
      - Вы надеетесь спасти отца?
      - Я в этом уверен!
      - Вам нужны моя сила и мой ум?
      - Никто не сможет мне помочь в исполнении задуманного
      - Чего же вы пришли просить у меня?
      - Мне кажется, то, о чем я пришел просить, невозможно исполнить даже при вашем участии. Однако вы сказали, чтобы я пришел к вам за помощью в любом случае, и я счел своим долгом явиться.
      - Скажите, чего вы хотите!
      - Я должен нынче или самое позднее завтра получить аудиенцию у короля.. Как видите, друг мой, это вещь невозможная... для вас, во всяком случае.
      Сальватор с улыбкой обратился к Фраголе:
      - Голубка! Лети из ковчега и без оливковой ветви не возвращайся!
      Не произнеся ни слова в ответ, Фрагола прошла в соседнюю комнату, надела шляпу с вуалью, набросила на плечи мантильку из английской материи, вернулась в столовую, подставила Сальватору лоб для поцелуя и вышла ,
      - Садитесь, отец мой! - пригласил молодой человек. - Через час вам назначат аудиенцию на сегодня или самое позднее на завтра.
      Священник сел, поглядывая на Сальватора с удивлением, граничившим с растерянностью.
      - Да кто же вы, - спросил он у Сальватора, - если под скромной личиной скрываются столь великие возможности?
      - Отец мой! - отвечал Сальватор. - Я, как и вы, принужден шагать в одиночку по намеченному пути. Но если когданибудь я и расскажу историю своей жизни, то только вам.
      XXV
      Учетверенный союз
      Мастерская или, вернее, оранжерея Регины представляла собой в тот самый час, как аббат Доминик входил к Сальватору, то есть около десяти часов утра, соблазнительное зрелище: три девушки сошлись вместе на софе, а у них в ногах резвилась девчушка.
      Наши читатели, несомненно, узнали этих девушек - графиню Рапт, г-жу де Маранд и Кармелиту, а девочкой, игравшей неподалеку, оказалась юная Пчелка.
      Беспокоясь о том, как Кармелита провела ночь, Регина, проснувшись рано, послала Нанон узнать, как себя чувствует подруга, и поручила служанке привезти ее в экипаже, если здоровье позволит Кармелите провести утро в особняке Ламот-Гуданов.
      Кармелита обладала несгибаемой силой воли, она не заставила себя ждать: только накинула на плечи шаль, села в карету и приехала к Регине.
      Ей хотелось поблагодарить Регину за заботу, которую та проявила накануне, - вот чего прежде всего требовала ее душа, и усталость ее была не в счет.
      А произошло следующее.
      Когда около семи часов утра г-н де Маранд покинул спальню супруги, г-жа де Маранд попыталась заснуть, но безуспешно; это оказалось совершенно невозможно.
      В восемь часов она поднялась, приняла ванну и послала к г-ну де Маранду спросить, может ли она навестить Кармелиту.
      Господин де Маранд также не сомкнул глаз и уже работал; он позвонил и вместо ответа приказал заложить карету, а также передать кучеру, что тот поступает на все утро в распоряжение госпожи.
      В десять часов г-жа де Маранд села в карету и приказала отвезти ее на улицу Турнон.
      Она разминулась с Кармелитой, однако горничная, к счастью, знала, куда та отправилась. Кучер получил приказ отвезти свою хозяйку на бульвар Инвалидов, к графине Рапт.
      Госпожа де Маранд приехала туда десять минут спустя после Кармелиты.
      Когда Кармелита появилась в оранжерее, Пчелка стояла на коленях на табурете перед Региной и с кокетством, которое нетрудно было в ней предположить, расспрашивала сестру о проведенном накануне вечере во всех подробностях.
      В ту минуту, как Регина стала рассказывать девочке об обмороке Кармелиты, - обмороке, который она объяснила духотой гостиных, Кармелита вошла, и девочка обвила ее шею, нежно поцеловала и спросила, как она себя чувствует У Регины было две причины послать Нанон к Кармелите:
      справиться о ее здоровье, а если Кармелита приедет сама - сообщить о большом празднике в министерстве иностранных дел и передать приглашение на вечер: Кармелита могла по своему усмотрению явиться на вечер и как гостья, и как певица; она могла там выступить или не петь вовсе.
      Кармелита приняла приглашение в качестве певицы; накануне у нее было нелегкое, но спасительное испытание, и теперь ей нечего было бояться. Никакой публики, даже министерской, она не робела, как бы далека ни была эта публика от искусства; ни один человек не мог больше испугать ту, что пела перед жутким призраком, явившимся ей на вечере у Марандов.
      Итак, девушки договорились, что Кармелита отправится на этот бал как артистка, представленная и покровительствуемая Региной.
      На том они и порешили, когда, в свою очередь, вошла г-жа де Маранд.
      Обе подруги, как и Пчелка, горячо любившая г-жу де Маранд, радостно вскрикнули.
      - А-а, вот и Бирюзовая фея! - воскликнула Пчелка.
      У г-жи де Маранд были самые красивые в Париже украшения из бирюзы, вот почему Пчелка так ее прозвала, как называла она свою сестру феей Каритой из-за ее приключения с Розочкой; как называла она Кармелиту феей Славкой из-за ее восхитительного голоса, а Фраголу - феей Крошкой из-за ее небольшого роста и изящной шейки. Когда они собирались все вчетвером, Пчелка уверяла, что все королевство фей в полном составе.
      Всем феям суждено было встретиться и в этот день: едва г-жа де Маранд обменялась поцелуем с двумя подругами и села подле них, как дверь отворилась и лакей доложил о Фраголе.
      Три подруги устремились четвертой навстречу, ведь она появлялась реже остальных, и стали по очереди ее целовать, а Пчелка, которой не терпелось принять участие в общей радости, выкрикивала, прыгая вокруг подруг:
      - А я? Я тоже! Ты меня больше не любишь, фея Крошка?
      Фрагола обернулась наконец к Пчелке, подняла девочку, словно птичку, на руки и осыпала поцелуями ее лицо.
      - Тебя давно не было видно! - в один голос заметили Регина и г-жа де Маранд, тогда как Кармелита, от которой верная Фрагола не отходила во время болезни, не могла упрекнуть ее в невнимании и протянула руку.
      - Верно, сестры! - согласилась Фрагола. - Вы - высокородные дамы, я же - бедная Золушка и должна оставаться у своего очага...
      - Только не как Золушка, - возразила Пчелка, - а как Трильби.
      Девочка прочла недавно прелестную сказку Шарля Нодье.
      - И лишь в особых случаях, - продолжала Фрагола, - когда произойдет что-нибудь серьезное... Тогда я набираюсь смелости и прихожу спросить вас, дорогие сестры, по-прежнему ли вы меня любите?
      Ответом ей был поцелуй всех трех подруг.
      - Особые случаи?.. Что-нибудь серьезное?.. - повторила Регина. - Ты действительно выглядишь печальной.
      - Уж не случилось ли с тобой беды? - спросила г-жа де Маранд.
      - С тобой... или с ним? - подхватила Кармелита, понимая, что самая большая беда не всегда та, что случается с нами самими.
      - Нет, слава Богу! - вскричала Фрагола. - Не с ним, не со мной, а с одним из наших друзей.
      - С кем именно? - полюбопытствовала Регина.
      - С аббатом Домиником.
      - А-а, верно! - подхватила Кармелита. - Его отец...
      - ...осужден!
      - На смертную казнь?
      - Да.
      Девушки едва слышно вскрикнули.
      Доминик был другом Коломбана и, значит, их другом.
      - Что можно для него сделать? - спросила Кармелита.
      - Может, похлопотать о помиловании для господина Сарранти? Мой отец достаточно близок к королю.
      - Нет, - возразила Фрагола. - Нужно устроить нечто менее трудное, дорогая Регина, и займешься этим ты.
      - Чем именно? Говори!
      - Необходимо попросить у короля аудиенции.
      - Для кого?
      - Для аббата Доминика.
      - На какой день?
      - На сегодня.
      - Это все?
      - Да... Все, чего он просит... пока.
      - Позвони, сестричка! - приказала Регина Пчелке.
      Та позвонила, после чего обратилась с вопросом:
      - Ах, сестра, неужели его убьют?
      - Мы сделаем все возможное, дабы предотвратить подобное несчастье, пообещала Регина.
      В эту минуту появилась Нанон.
      - Прикажите немедленно заложить карету, - приказала Регина, - и предупредите отца, что весьма важное дело призывает меня в Тюильри.
      Нанон вышла.
      - К кому ты намерена обратиться в Тюильри? - спросила г-жа де Маранд.
      - К кому же еще, как не к изумительной герцогине Беррийской?
      - Ты едешь к ее высочеству? - подхватила Пчелка. - Возьми меня с собой! Мадемуазель сказала, чтобы я непременно приезжала к ней, когда ты или отец отправитесь ко двору.
      - Так и быть, поедем!
      - Какое счастье! - обрадовалась Пчелка.
      - Дорогое дитя! - воскликнула Фрагола, целуя девочку.
      - Пока сестра будет говорить ее высочеству, что нужно сделать для встречи Доминика с королем, я скажу, что мы знаем аббата Доминика и что его отцу не нужно причинять зла.
      Четыре девушки со слезами на глазах слушали наивные обещания девочки, которая, еще хорошенько не зная, что такое жизнь, пыталась бороться со смертью.
      Нанон возвратилась и доложила, что маршал сам только что возвратился из Тюильри и лошадей еще не распрягали.
      - Едем! - проговорила Регина. - Не будем терять ни минуты. Поехали, Пчелка! Сделай все так, как ты говорила, это пойдет тебе на пользу.
      Взглянув на часы и обратившись к трем подругам, она продолжала:
      - Сейчас одиннадцать. В полдень я вернусь с приглашением на аудиенцию. Жди меня, Фрагола.
      И Регина вышла, оставив подруг в надежде на свою влиятельность, но еще более - на общеизвестную доброту той, у которой Регина отправилась испрашивать августейшего покровительства.
      Как помнит читатель, мы однажды уже встречались с четырьмя героинями нашего романа у изножья кровати, на которой возлежала Кармелита. Теперь нам предстоит встретиться с ними у эшафота г-на Сарранти. Мы уже упоминали о том, что они вместе воспитывались в монастыре; вернемся назад, в первые годы их юности, в пору, усеянную благоухающими цветами, и попытаемся понять, что их связывало. У нас есть время, чтобы ненадолго заглянуть в прошлое: Регина сама сказала, что возвратится не раньше полудня.
      Связывало их немало, иначе как могло получиться, что подружились четыре девушки, такие разные и по происхождению, и по темпераменту, с различными вкусами и взглядами?
      Все четыре девушки - Регина, дочь генерала де Ламот-Гудана (еще пребывавшего в добром здравии), Лидия, дочь полковника Лакло (мы знаем, как он умер), Кармелита, дочь капитана Жерве, погибшего в Шанпобере, и Фрагола, дочь трубача Понруа, убитого при Ватерлоо, - были дочерьми легионеров и воспитывались в королевском монастыре Сен-Дени.
      Однако прежде ответим на вопрос, который не преминут задать те, что следуют за нами по пятам и только и ждут случая уличить нас в ошибке.
      Как Фрагола, дочь рядового трубача, простого кавалера ордена Почетного легиона, была принята в Сен-Дени, где воспитываются лишь дочери офицеров?
      Поясним это в нескольких словах.
      В Ватерлоо, в тот момент как Наполеон, чувствуя, что победа ускользает у него из рук, посылал приказ за приказом во все дивизии, ему понадобился нарочный к его сиятельству генералу Лобо, командовавшему молодой гвардией. Император огляделся: ни одного адъютанта! Все разошлись с поручениями, бороздя поле боя во всех направлениях.
      Он заметил трубача и окликнул его.
      Трубач поспешил на зов.
      - Послушай! - обратился к нему император. - Отнеси этот приказ генералу Лобо и постарайся добраться к нему кратчайшим путем. Это срочно!
      Трубач бросил взгляд на дорогу и покачал головой.
      - На этом пути нынче жарковато! - заметил он.
      - Ты боишься?
      - Чтобы кавалер ордена Почетного легиона - и боялся?
      - В таком случае отправляйся! Вот приказ.
      - Могу ли я просить императора о милости в случае моей смерти?
      - Да, говори скорее... Чего ты хочешь?
      - Я хочу, чтобы в случае моей смерти моя дочь Атенаис Понруа, проживающая со своей матерью в доме номер семнадцать по улице Амандье, воспитывалась в Сен-Дени как офицерская дочь.
      - Так тому и быть: отправляйся спокойно!
      - Да здравствует император! - крикнул трубач.
      И пустил лошадь в галоп.
      Он пересек поле боя и прибыл к графу Лобо, но не успел он подскакать к генералу, как рухнул с лошади, протягивая его сиятельству бумагу с приказанием императора. Однако он не смог при этом вымолвить ни слова: у него было сломано бедро, одна пуля застряла в животе, другая - в груди.
      Никто больше никогда не упоминал о трубаче Понруа.
      Но император не забыл данного обещания; по прибытии в Йариж он приказал немедленно перевезти осиротевшую девочку в Сен-Дени.
      Вот как случилось, что скромная Атенаис Понруа - несколько претенциозное имя, данное ей при крещении, Сальватор заменил Фраголой была принята в Сен-Дени вместе с полковничьими и генеральскими дочерьми.
      Эти четыре девушки, столь непохожие по происхождению и состоянию, оказались однажды тесно связаны и крепко подружились, с тех пор их могла разлучить только смерть. Если бы им довелось представлять, так сказать, все французское общество, они воплотили бы собой аристократию, знать времен Империи, буржуазию и простой народ.
      Все четыре девушки были одного возраста и с первых же дней своего пребывания в пансионе почувствовали друг к другу живейшую симпатию, которую, как правило, не дано испытать в коллежах или обыкновенных пансионах ученикам столь разного общественного положения; меж четырех девушек звание, состояние, имя не имели никакого значения: дочь капитана Жерве была просто Кармелитой для Лидии, а дочь трубача Понруа - просто Атенаис для Регины. Мысль о знатности одной или бедности другой не омрачала их чистой любви, которая переросла малопомалу в глубокую дружбу.
      Детская печаль, охватывавшая вдруг одну из них, сейчас же отзывалась в сердцах трех других; они делились друг с другом и грустью, и радостью, и надеждами, и мечтами - словом, жизнью, ведь в то время жизнь для них и была всего лишь мечтой.
      Их дружба в полном смысле этого слова, возраставшая и крепшая с каждым днем, месяцем, в последний год достигла таких размеров, что вошла в Сен-Дени в поговорку.
      Однако приближался день разлуки Еще несколько месяцев, и каждая из них, выйдя из Сен-Дени, должна была отправиться своей дорогой в родительский дом: одна - в предместье СенЖермен, другая - в предместье Сент-Оноре, эта - в предместье Сен-Жак, а та - в Сент-Антуанское предместье. Вот так же и в жизни они должны были пойти разными дорогами и занять место каждая в своем мире, где три другие подруги могли встретить ее лишь по чистой случайности.
      Приходил конец их нежной дружбе, этой чудесной жизни вчетвером, в которой никто не проиграл, а каждая из них лишь выиграла! Больше не биться вместе их четырем сердечкам! Конец безмятежному и радостному детству! Все это должно было кануть в вечность. Вчетвером они мечтали о будущем, а жить в нем придется в одиночку! И некому отныне разделить печаль! Жизнь в пансионе была долгим и восхитительным сном, теперь они стояли на пороге реальной жизни.
      Несомненно, по прихоти случая или, точнее, - назовем это жестокое божество его настоящим именем - судьбы их вот-вот разбросает в разные стороны, разметает, словно цветы, по всему свету. Однако они мужественно сопротивлялись, склоняясь, будто розовые кусты, но не ломаясь.
      Они скрепили в пожатии свои белоснежные руки и торжественно поклялись помогать друг другу, поддерживать одна другую в беде, любить своих подруг - словом, как в пансионе, и так до последнего дня.
      Они заключили этот союз, главным условием которого было являться на помощь подругам по первому зову, в любое время дня и ночи, в любую минуту жизни, в каком бы положении - недвусмысленном или щекотливом, рискованном или отчаянном - ни оказалась подруга или даже все три подруги.
      Мы видели, как, верные данному слову, они явились на зов Кармелиты; читателю еще предстоит увидеть их в не менее серьезных испытаниях.
      Как мы уже упоминали, они договорились встречаться ежегодно в первый день поста во время обедни в соборе Парижской Богоматери.
      За два-три года, прошедших со времени их выхода из пансиона, Кармелита и Фрагола виделись с подругами только в этот день.
      Одну из таких встреч Фрагола пропустила. Если когда-нибудь нам доведется рассказать историю ее жизни, мы объясним, почему она не явилась на встречу с подругами.
      Регина и Лидия виделись несколько чаще.
      Однако то обстоятельство, что четыре девушки встречались довольно редко, отнюдь не охладило их дружбы; опираясь друг на друга, они могли бы, зная все обстоятельства дела, добиться того, что оказалось бы не под силу целому отряду дипломатов.
      И действительно, они вчетвером, стоя на четырех различных ступенях общественной лестницы, держали ключи от всего общественного здания: двор, аристократия, армия, наука, духовенство, Сорбонна, Университет, академии, народ - все им было подвластно, их ключи подходили ко всем замкам, отпирали все двери; вчетвером они представляли высшую власть, неограниченную и абсолютную.
      Только против смерти, как мы уже видели, они были бессильны.
      Наделенные одними и теми же добродетелями, воспитанные на одних принципах, проникнутые одинаковыми чувствами, способные на одни и те же жертвы, на одинаковое самопожертвование, они были словно бы рождены для добра и - порознь или все вместе - старались творить его, как только представлялась для этого хоть малейшая возможность.
      У нас, без сомнения, еще будет случай убедиться в том, как они борются со всевозможными страстями, и тогда, может быть, мы увидим, как они побеждают в опаснейших схватках, выходят закаленными из сражений.
      Теперь давайте послушаем.
      Часы бьют полдень, Регина должна вот-вот вернуться.
      В начале первого раздался грохот колес.
      Три девушки были заняты разговором. О чем они говорили?
      Кармелита, разумеется, о покойном, две другие, возможно, о живых; но вот все три девушки разом поднялись.
      Их сердца бились в лад, но, конечно, Фрагола трепетала больше других.
      Вдруг до них донесся голосок Пчелки, она, словно прелестный вестник, вырвалась вперед и влетела в оранжерею с криком:
      - Вот и мы! Вот и мы! Вот и мы! Сестричка Рина получила аудиенцию.
      Вслед за ней появилась Регина с торжествующей улыбкой на губах: она сжимала в руке приглашение на аудиенцию.
      Аудиенция была назначена на половину третьего: нельзя было терять ни минуты.
      Молодые женщины поцеловались, снова поклявшись в дружбе. Фрагола торопливо вышла, взлетела в экипаж Регины, который обещал доставить ее скорее, чем фиакр, и карета с гербами помчала очаровательную девушку на улицу Макон.
      Двое мужчин поджидали Фраголу у окна.
      - Это она! - в один голос вскричали они.
      - В карете с гербами? - усомнился монах.
      - Да. Впрочем, дело совсем не в этом. Привезла ли она приглашение на аудиенцию?
      - У нее в руке какая-то бумага! - заметил Доминик.
      - Тогда все в порядке, - отозвался Сальватор.
      Доминик бросился на лестницу.
      - Это я! - крикнула Фрагола. - Приглашение у меня!
      - На какой день? - спросил Доминик.
      - На сегодня, через два часа.
      - О! - вскрикнул Доминик. - Да благословит вас Бог, дитя мое!
      - Слава Всевышнему! - подхватила Фрагола, с почтительным видом подаэая монаху зажатое в белой ручке приглашение на аудиенцию к королю.
      XXVI
      Отсрочка
      Король пребывал не в самом веселом расположении духа.
      Роспуск национальной гвардии, о чем немногословно сообщалось в утреннем выпуске "Монитора", взволновал всю торговую часть Парижа. "Господа лавочники", как называли их "господа придворные", всегда бывали недовольны: как мы уже говорили, они роптали, когда им приказывали нести караул, они же роптали, когда им запрещали его нести.
      Чего же они хотели?
      Июльская революция показала, что им было нужно.
      Прибавим к тому, что ужасная новость об осуждении г-на Сарранти, распространившаяся по всему городу, немало способствовала возбуждению среди значительной части населения.
      И хотя его величество отстоял обедню в обществе их королевских высочеств г-на дофина и герцогини Беррийской, хотя король принял его преосвященство г-на канцлера, их превосходительств министров, государственных советников, кардиналов, князя де Талейрана, маршалов, папского посла, посла Сардинии, посла Неаполя, хранителя королевской печати в палате пэров, хотя король подписал брачный договор г-на Тассена де Лавальер, главного казначея в департаменте Верхних Пиренеев, с мадемуазель Шарле - эти разнообразные занятия не развеселили обеспокоенного монарха, и, повторяем, его величество был далеко не в веселом расположении духа 30 апреля 1827 года между часом и двумя пополудни.
      Напротив, его лицо выражало мрачное беспокойство, обыкновенно совсем ему несвойственное. Старый король, добрый и простодушный, отличался поистине детской беззаботностью; он был, кстати, убежден, что идет верным путем, и, будучи последним из породы тех, что встали бы под белое знамя, выбрал своим девизом слова древних героев: "Делай что должно, а там будь что будет!"
      Одет он был, по своему обыкновению, в мундир с серебряным галуном; Берне изобразил его в этом мундире принимающим парад. Грудь его украшали лента и планка ордена Святого Духа, с которыми год спустя он принимал Виктора Гюго и отказал в представлении "Марион Делорм". Еще живы стихи поэта об этой встрече, а уж "Марион Делорм" и вовсе будет жить вечно.
      Зато где вы, добрый король Карл X, отказывающий сыновьям в помиловании их отцов, а поэтам - в постановке их пьес?
      Услышав доклад дежурного лакея о посетителе, за которого хлопотала его невестка, король поднял голову.
      - Аббат Доминик Сарранти? - машинально повторил он. - Да, вот именно!
      Прежде чем ответить, он взял со стола листок и, быстро пробежав его глазами, приказал:
      - Пригласите господина аббата Доминика.
      Доминик остановился в дверях, соединил руки на груди и низко поклонился.
      Король тоже отвесил поклон, но не человеку, а представителю Церкви.
      - Входите, сударь, - предложил он.
      Аббат сделал несколько шагов и снова остановился.
      - Господин аббат! - продолжал король. - Вы можете судить по моей готовности встретиться с вами, с каким почтением я отношусь ко всем священникам.
      - Вы можете этим гордиться, ваше величество, - отвечал аббат, - и в то же время это помогает вам заслужить любовь своих подданных.
      - Я вас слушаю, господин аббат, - сказал король с характерным выражением, свойственным сильным мира сего, дающим аудиенцию.
      - Сир! - начал Доминик. - Этой ночью моему отцу вынесен смертный приговор.
      - Знаю, сударь, и от всего сердца вам сочувствую.
      - Мой отец не совершал преступлений, за которые был осужден...
      - Простите, господин аббат, - перебил его Карл X, - однако господа присяжные придерживаются другого мнения.
      - Ваше величество! Присяжные - живые люди и могут заблуждаться.
      - Я готов согласиться с вами, господин аббат, понимая ваши сыновние чувства, но не могу принять ваши слова как аксиому: насколько правосудие может вершиться людьми, настолько оно и было совершено над вашим отцом, и сделали это господа присяжные.
      - Сир! У меня есть доказательства невиновности моего отца.
      - Неужели? - удивился Карл X.
      - Да, ваше величество!
      - Почему же вы не представили их раньше?
      - Не мог.
      - Что ж, сударь... поскольку, к счастью, еще есть время, давайте их мне.
      - Вам, государь... - потупился аббат Доминик. - Сожалею, но это невозможно.
      - Невозможно?
      - Увы, да, ваше величество.
      - Что же может помешать человеку заявить о невиновности осужденного, да еще если этот человек - сын, а осужденный - его родной отец?
      - Мне нечего ответить вашему величеству; однако король знает: тот, кто побеждает ложь в других, кто посвящает жизнь поискам истины, где бы она ни скрывалась, словом - служитель Господа не может и не захочет солгать. Так вот, государь, пусть меня покарает десница Всевышнего, который меня видит и слышит, если я солгу: я в полный голос заявляю, припадая к стопам вашего величества, что мой отец невиновен; уверяю вас в этом от чистого сердца и клянусь, что рано или поздно представлю вашему величеству неопровержимое доказательство.
      - Господин аббат! - отозвался монарх с поистине королевской добротой в голосе. - Вы говорите как сын, и я понимаю и приветствую чувства, которые вами движут, однако, если позволите, я отвечу вам как король.
      - О, государь! Умоляю вас об этой милости!
      - Если бы преступление, в котором обвиняют вашего отца и за которое он осужден, касалось только меня, если бы он посягал лишь на мою власть словом, если бы это было политическое преступление, покушение на государственное благополучие, оскорбление величества или даже покушение на мою жизнь и я оказался бы ранен смертельно, как мой несчастный сын был ранен Лувелем, я сделал бы то же, что и мой умирающий сын, - из уважения к вашей рясе, вашей набожности, которую я высоко ценю. И я помиловал бы вашего отца - вот что я сделал бы перед смертью.
      - Ваше величество! Вы так добры!..
      - Однако дело обстоит иначе. Товарищ прокурора отклонил обвинение в политическом преступлении, а вот обвинение в краже, похищении детей и убийстве...
      - Сир! Ваше величество!
      - Я знаю, как больно слышать такое. Но раз уж я отказываю, я должен хотя бы объяснить причины своего отказа...
      Обвинение в краже, в похищении детей, в убийстве снято не было. Из этого обвинения следует, что угроза нависла не над королем, не над государством, не над величеством или королевской властью - задеты интересы общества, и отмщения требует мораль.
      - Если бы я мог говорить, государь!.. - заламывая руки, вскричал Доминик.
      - Эти три преступления, в которых ваш отец не только обвиняется, но и осужден, - осужден, потому что есть решение присяжных, а суд присяжных, дарованный Хартией французам, это непогрешимый трибунал, - итак, эти три преступления - самые низкие, самые подлые, самые, так сказать, наказуемые: за любое из трех можно угодить на галеры.
      - Ваше величество! Смилуйтесь, не произносите этого страшного слова!
      - И вы хотите... Ведь вы пришли просить меня о помиловании своего отца...
      Аббат Доминик пал на колени.
      - Вы хотите, - продолжал король, - чтобы я, отец своим подданным, употребил свое право помилования, чем обнадежил бы преступников, вместо того чтобы отправить виновного на плаху, если бы, разумеется - к счастью, это не так, - у меня было право казнить? Вы же, господин аббат, известный заступник для тех, кто приходит к вам исповедаться; спросите же свое сердце и посмотрите, смогли ли бы вы найти для такого же большого преступника, коим является ваш отец, другие слова, нежели те, что продиктованы мне свыше: я прошу Божьего милосердия для мертвого, но обязан свершить справедливость и наказать живого.
      - Государь! - вскрикнул аббат, позабыв о вежливости и официальном этикете, за которым строго следил потомок Людовика ХГУ. - Не следует заблуждаться: сейчас не сын с вами говорит, не сын просит за своего отца, не сын взывает к вашему милосердию, а честный человек, который, зная, что другой человек невиновен, вопиет: "Уже не в первый раз людское правосудие совершает ошибку, ваше величество!" Сир! Вспомните Каласа, Лабара, Лезюрка! Людовик Пятнадцатый, ваш августейший предок, сказал, что отдал бы одну из своих провинций за то, чтобы в период его правления Калас не был казнен. Государь! Сами того не зная, вы допустите, чтобы топор пал на шею невиновного; именем Бога живого, сир, говорю вам: виновный будет спасен, а умрет невиновный!
      - В таком случае, сударь, - взволнованно произнес король, - говорите! Говорите же! Если вы знаете имя виновного, назовите его; в противном случае, бездушный сын, вы - палач и отцеубийца!.. Ну, говорите, сударь! Говорите! Это не только ваше право, но и обязанность.
      - Сир! Долг повелевает мне молчать, - возразил аббат, и на его глаза впервые за все время навернулись слезы.
      - Если так, господин аббат, - продолжал король, наблюдавший результат, не понимая причины, - если так, позвольте мне подчиниться приговору, вынесенному господами присяжными.
      Он начинал чувствовать себя оскорбленным тем, что ему представлялось упрямством со стороны монаха, и знаком дал понять аббату, что аудиенция окончена.
      Но несмотря на властный жест короля, Доминик не послушался, он лишь встал и почтительно, но твердо произнес:
      - Государь! Вы ошиблись: я не прошу или, вернее, уже не прошу о помиловании отца.
      - Чего же вы просите?
      - Ваше величество! Прошу вас об отсрочке!
      - Об отсрочке?
      - Да, государь.
      - На сколько дней?
      Доминик задумался, потом проговорил:
      - Пятьдесят.
      - По закону осужденному положено три дня на кассацию, а на обжалование - сорок дней.
      - Это не всегда так, сир; кассационный суд, если его поторопить, может вынести приговор в два дня, а то и в тот же день; и, кстати сказать...
      - Кстати сказать?.. - повторил король. - Договаривайте.
      - Мой отец не собирается кассировать решение присяжных.
      - То есть, как?
      Доминик покачал головой.
      - Стало быть, ваш отец хочет умереть? - вскричал король.
      - Во всяком случае, он ничего не будет предпринимать для того, чтобы избежать смерти.
      - Значит, сударь, правосудие свершится так, как ему положено.
      - Ваше величество! - взмолился Доминик. - Именем Господа Бога прошу оказать одному из Его служителей милость!
      - Хорошо, сударь, я готов это сделать, но при одном условии: осужденный не будет вести себя вызывающе по отношению к правосудию. Пусть ваш отец подаст кассационную жалобу, и я посмотрю, заслуживает ли он помимо трехдневного срока, положенного ему по закону, сорокадневной отсрочки, которую милостиво предоставляю я.
      - Сорока трех дней недостаточно, ваше величество! Мне нужно пятьдесят! - решительно возразил Доминик.