ПРЕДИСЛОВИЕ

Порой мне кажется, что я провел на Земле не одну тысячу лет и что бесплотный мой дух, вобрав в себя целую череду человеческих судеб, переселился на Марс, где пребывает и поныне.

— Обрел ли он счастье, покинув нашу юдоль слез? — спросят себя те, кто остался скорбеть на Земле.

— Вовсе нет, поверьте! Хотя пребывать на планете, где я теперь нахожусь, неоспоримо лучше, ничто меня здесь не радует.

Когда со мной случаются приступы хандры, я оглядываюсь назад; именно под влиянием одного из них я взялся сегодня за перо, пытаясь запечатлеть на бумаге лучшие воспоминания былых лет.

Должен признаться моим будущим читателям, что в своих земных воплощениях я был великим грешником перед Всевышним. Вот почему лучшее для меня утешение — созерцать среди встающих в моем воображении теней силуэты женщин.

Та, что пробуждает сегодня мои дремлющие чувства, проносящиеся лишь, увы, легким поэтическим облачком в воздухе, которым я сейчас дышу, носила на земле благозвучное имя Виолетта. Рядом с ней я познал радости рая, обещанные Магометом самым горячим своим почитателям; смерть ее была для меня горчайшей утратой.

Никому не ведомо, кого скрыл я под этим красивым псевдонимом. А значит, я волен откровенно описать историю нашей любви! Поистине, она неповторима!

И все же с моей стороны было бы осмотрительно предварить эту книгу одним замечанием, прежде чем доверить любовному зефиру принести на стол отважного издателя повествование, не предназначенное для юных девиц.

Целомудренные читатели, боязливые читательницы, страшащиеся назвать кота — котом, а Роле — мошенником, остановитесь вовремя: я писал не для вас.

Пусть лишь те, кто понимает, любит и использует сладчайшую науку, именуемую Наслаждением, следуют за мной.

I

В пору моего знакомства с Виолеттой мне минуло тридцать лет.

Я жил на пятом этаже достаточно внушительного дома на улице Риволи. Наверху в бесчисленных комнатенках обитала прислуга и молоденькие мастерицы, работавшие у торговки бельем (ее магазин до сих пор сохранился на нижнем этаже за колоннадой).

В то время у меня была любовная связь с весьма привлекательной и чрезвычайно аристократичной дамой. У нее была кожа того белоснежного цвета, который прославил Теофиль Готье в «Эмалях и камеях», и волосы, подобные тем, что заплел Эсхил на голове Электры, сравнивая их с колосьями Арголиды. Однако вскоре она начала стремительно полнеть. Ранняя тучность крайне раздражала ее, и, не зная, на кого свалить вину за избыточный вес, она изводила всех окружающих своим несносным нравом. За этим последовал разлад наших отношений, мы стали реже видеться; предвидя ее причуды, я и не пытался расположить ближе друг к другу наши спальни: они находились в противоположных концах квартиры. Свою комнату я выбрал, пленившись видом на сад Тюильри. Я уже был одержим манией пачкать пальцы чернилами, а для сочинителя нет отдохновения сладостней и прекрасней, чем наблюдать из окна за тенистой громадой вековых деревьев сада.

Летом, при свете дня, под их сенью дикие голуби спорят за место на верхних ветвях; с наступлением темноты вновь воцаряются покой и безмолвие.

В десять вечера бьют отбой, запирают решетки, и наступает неповторимая ночная пора, медленно выплывает луна, серебря макушки деревьев своими бледными лучами.

Появление луны часто сопровождает легкий ветерок, и тогда трепещущие листья озаряются светом, пробуждаются, оживают, излучая любовь и томясь по наслаждению.

Постепенно, одно за другим, гаснут окна, силуэт дворца становится неясным, чернея на фоне прозрачной небесной лазури.

Мало-помалу замирает городской гул, затихает громыханье последнего фиакра или омнибуса, и твой слух упивается тишиной, нарушаемой лишь дыханием уснувшего исполина.

Взор отдыхает при виде дворца и деревьев, позаимствовавших у мрака его неподвижную величественность. Там, у окна, я нередко часами предавался мечтам.

О чем я грезил?

Я и сам уже не помню; наверное, о том, о чем грезят в тридцать лет: о любви, о женщинах, которых уже встретил, а еще чаще — о тех, которых еще не встречал.

По правде сказать, самая привлекательная женщина — это та, какую ты еще не познал.

Есть люди, обиженные природой: солнце — душа нашего мира — забыло озарить их своим лучом; они все видят в сером цвете и в течение сумеречного своего существования исполняют как гражданский долг действо, которым Господь одарил излюбленное свое создание, назначив высшим счастьем необузданную вспышку чувств, до боли острый восторг сладострастия, способный умертвить и гиганта, продлись он целую минуту вместо пяти секунд.

Они не рождают детей, а размножаются; они часть огромного человеческого муравейника, который строит дом по камешку, по кирпичику; они летом запасаются едой на зиму и на вопрос Всевышнего: «Что ты делал на Земле?» — отвечают: «Работал, пил, ел, спал».

Блажен тот, кто после бесполезных поисков смысла своего пребывания на этом свете ограничится оправданием перед гласом небесным: «Я любил!»

Во власти таких размышлений, уводящих в беспредельное пространство, где неразличимы небо и земля, я вздрогнул при звуке башенных часов соседней церкви, пробивших два часа ночи, и тут мне показалось, что кто-то постучал в мою дверь. Я подумал, что ошибся, и прислушался: стук повторился. Тогда я решил взглянуть, кому вздумалось посетить меня в подобный час. В отворенную дверь проскользнула юная девушка, почти ребенок.

— Ах, сударь, спрячьте меня, прошу вас! — залепетала она.

Я приложил палец к губам, призывая ее хранить молчание, как можно осторожнее прикрыл дверь и, следуя за образовавшейся полоской света, обняв девушку за плечи, проводил ее к себе в спальню.

Там, при свете двух свечей, я стал приглядываться, что за птичку, вырвавшуюся из клетки, подбросила мне судьба.

Первое впечатление подтвердилось: это была очаровательная девочка лет пятнадцати, тоненькая и гибкая, как тростинка, но уже вполне сформировавшаяся.

Рука моя случайно скользнула по ее телу и, наткнувшись на живую округлость, нащупала грудь.

От одного этого прикосновения по жилам моим пробежала дрожь. Есть женщины, наделенные природой чарующим даром пробуждать чувственность, едва до них дотронешься.

— Мне так страшно, — прошептала она.

— Неужели?

— О да! Какое счастье, что вы еще не спите.

— И кто же вас так сильно напугал?

— Господин Берюше.

— Кто такой господин Берюше?

— Муж белошвейки, у которой я работаю там, внизу.

— И чем же вам досадил этот господин Берюше? Ну же, рассказывайте.

— Вы приютите меня на всю ночь, не так ли?

— Вы останетесь здесь настолько, насколько пожелаете. Я не имею обыкновения выставлять за дверь красивых девушек.

— О, я еще всего лишь маленькая девочка, а не красивая девушка.

— Как сказать!..

Взгляд мой, нырнув сквозь ее приоткрытую рубашку, обнаружил, что моя гостья вовсе не такая уж маленькая девочка, какой представляет себя.

— Завтра на рассвете я уйду, — сказала она.

— И куда вы направитесь?

— К сестре.

— Сестре? Где сейчас ваша сестра?

— На улице Шапталь, дом четыре.

— Ваша сестра живет на улице Шапталь?

— Да, на антресолях. У нее две комнаты, одну она предоставит мне.

— И что делает ваша сестра на улице Шапталь?

— Работает на магазины. Ей помогает господин Эрнест.

— Она старше вас?

— На два года.

— Как ее зовут?

— Маргарита.

— А как зовут вас?

— Виолетта.

— Похоже, в вашей семье отдают предпочтение подобным именам.

— Это мама обожала цветы.

— Ваша мать умерла?

— Да, сударь.

— Какое имя она носила?

— Роза.

— Определенно, у вас дома было заведено давать такие имена. А что с вашим отцом?

— О, он в добром здравии!

— И чем он сейчас занимается?

— Он сторожит ворота в Лилле.

— Его имя?

— Руша.

— Заметьте, вот уже целый час я расспрашиваю вас, но так и не выяснил, отчего же вы испугались господина Берюше?

— Оттого что он все время пытался меня поцеловать.

— Вот оно что!

— Он повсюду преследовал меня: я даже не осмеливалась в темноте заходить в комнату за лавкой, поскольку была уверена, что он там меня поджидает.

— А вам было неприятно, что он хотел вас поцеловать?

— Ужасно неприятно!

— И почему вам это так не нравилось?

— Потому что я считаю его уродливым, и, к тому же, он, кажется, добивался чего-то большего, чем поцелуй.

— Чего же он еще добивался?

— Не знаю.

Пристально вглядываясь в нее, я старался определить, не смеется ли она надо мной. Безукоризненно целомудренное выражение лица свидетельствовало об ее искренности.

— Но, кроме попытки поцеловать вас, он предпринимал еще какие-то действия?

— Да.

— Какие же?

— Позавчера, когда я уже легла в постель, кто-то поднялся по лестнице и пытался открыть дверь моей комнаты. Думаю, что это был он.

— Он ничего не произнес?

— Тогда — нет, но днем он подошел ко мне со словами: «Не закрывай сегодня вечером свою дверь, малышка, как ты это сделала вчера ночью, мне нужно сказать тебе что-то важное».

— И вы все же заперли дверь?

— Еще бы! Тщательнее, чем когда-либо.

— И он явился?

— Пришел, стал поворачивать ручку двери во все стороны, тихо стучался, потом сильнее, приговаривая: «Это я, откройте же, это я, моя крошка Виолетта».

Как вы понимаете, я не отзывалась, а тряслась от страха в своей постели. Чем настойчивее господин Берюше повторял, что это он, и называл меня своей крошкой Виолеттой, тем сильнее я натягивала на голову одеяло. Это длилось не менее получаса, потом он ушел, что-то сердито бормоча.

Сегодня весь день он на меня дулся, и я надеялась, что на этот вечер отделалась от него. Я уже, как вы видите, почти разделась, когда вспомнила, что нужно закрыть дверь на засов. И тут обнаруживаю, что моя задвижка похищена, у меня теперь нет замка, а значит, дверь больше не запирается. Тогда, не теряя ни секунды, я убежала и постучалась к вам. О, это было внушение свыше!

И малютка обвила руками мою шею.

— Меня, значит, вы не боитесь? — спросил я.

— О нет!

— И если бы мне захотелось вас поцеловать, вы бы не убежали?

— Посмотрите, как бы я поступила, — сказала она и прижала свой свежий влажный ротик к моим иссохшим губам.

Руки мои, словно повинуясь чужой воле, обхватили ее головку, а губы на несколько мгновений задержались на ее губах, пока кончиком языка я поглаживал ее зубы. Она закрыла глаза и, запрокинув голову, произнесла:

— Как приятно целоваться!

— До сих пор вам это было незнакомо? — поинтересовался я.

— Нет, — ответила она и провела языком по своим разгоряченным губкам. — Так вот обычно и целуют?

— Тех, кого любят.

— Значит, вы меня любите?

— Пока нет, но весьма к этому склонен.

— И я тоже.

— Вот и прекрасно!

— А как поступают, когда любят друг друга?

— Целуются, как мы только что.

— И ничего больше?

— Ничего.

— Странно, а мне казалось, должны присутствовать еще какие-то желания, будто поцелуй, при всей его приятности, только начало любви.

— А что вы сейчас испытываете?

— Трудно выразить словами: истома во всем теле, блаженство, какое я порой испытываю во сне.

— А пробуждаясь после таких счастливых снов, что вы чувствуете?

— Я вся разбитая.

— И у вас никогда не возникало подобных ощущений наяву?

— Только сейчас, когда вы меня поцеловали.

— Неужели я первый мужчина, который вас целует?

— Так, как вы, да. Отец часто целовал меня, но это было совсем по-другому.

— В таком случае, вы девственница?

— Девственница? Что это означает?

В ее интонации не было ни тени притворства.

Я преисполнился жалости или, скорее, почтения к невинной девочке, столь безоглядно доверившейся мне. Было бы преступно похищать украдкой, точно вору, бесценное сокровище природы, которым она, сама того не ведая, владела и которое, единожды отданное, утрачиваешь навсегда.

— А теперь, дитя мое, давайте спокойно все обсудим, — сказал я и выпустил ее из своих рук.

— Ведь вы не отошлете меня обратно?

— Не волнуйся, я так рад, что обрел тебя. И, собравшись с мыслями, я продолжил:

— Послушай, поступим вот как — зайдем за твоей одеждой.

— Очень хорошо. И куда я отправлюсь?

— Отныне это уже моя забота. А сейчас поднимемся вдвоем в твою комнату.

— А как же господин Берюше?

— Скорее всего его там нет. Уже отзвонило три часа ночи.

— А что мы будем делать у меня в комнате?

— Возьмем твои вещи.

— А потом?

— У меня в городе есть еще одна квартира; я отвезу тебя туда с вещами, и там ты под мою диктовку напишешь письмо господину Берюше. Согласна?

— Ах, да, я сделаю все, чего ты захочешь! Восхитительная доверчивость юности и целомудрия!

Стоило только попросить — и прелестная девочка тотчас исполнила бы любое мое желание.

Мы поднялись в комнату, лишенную засова, собрали скромные пожитки Виолетты: их оказалось так немного, что они легко уместились в одной дорожной сумке. Виолетта оделась, и мы спустились к воротам. Не найдя фиакра, мы, рука об руку, весело и непринужденно, как два школьника, зашагали на улицу Сент-Огюстен — месторасположение очаровательной квартирки, куда я хаживал в те дни или, вернее, в те ночи, когда предавался распутству.

Час спустя я вернулся домой, так и не продвинув ни на шаг свой роман с Виолеттой.

II

Моя наемная квартира на улице Сент-Огюстен представляла собой не просто меблированную комнату в гостинице, отнюдь нет — обстановка была подобрана мною лично согласно ее назначению и изяществом своим способна была удовлетворить запросы самой взыскательной возлюбленной.

Стены и потолок были обиты алым бархатом; портьеры на окнах, полог кровати и обивка кровати были из бархата того же тона, оттененные витыми шнурами и лентами из атласа тускло-золотого цвета.

У изголовья постели находилось зеркало; точно напротив, между двумя окнами, — другое: так достигалось многократное повторение того, что в них отражалось.

Подобное же зеркало, установленное на камине, было украшено в стиле Прадье — великолепного скульптора, который умел придать чувственность даже статуе самой добродетели.

Задрапированная алым бархатом дверь вела в туалетную комнату. Освещенная сверху и обитая кретоном, она отапливалась камином из спальни и была снабжена прелестными английскими умывальными чашами, главным украшением которых служила прозрачная поверхность воды.

Ванна была скрыта в канапе; рядом лежала огромная черная медвежья шкура, и ступавшие на нее маленькие ножки казались еще белее.

На той же лестничной площадке находилась комната хорошенькой горничной, в чьи обязанности входило прибираться в квартире, а также заботиться о появляющихся там дамах.

Горничной через дверь давалось указание готовить ванну в туалетной комнате так, чтобы не будить особу, находящуюся в спальне.

Мы вошли в темноте, и я зажег лишь ночник из розового богемского стекла. Я отвернулся, чтобы девочка могла улечься без стеснения, хотя в простодушии своем она несомненно проделала бы это и передо мной. Наконец я поцеловал ее в глаза, пожелал спокойной ночи и вернулся к себе.

Несмотря на недавние переживания, Виолетта безмятежно, как кошечка, раскинулась на кровати и, зевнув, пожелала мне доброй ночи; уверен, что на новом месте она без труда уснула еще до того, как я спустился по лестнице.

Со мной все обстояло иначе. Меня мучила бессонница: вспоминались грудь, задетая моей рукой, рот, прижавшийся к моим губам, приоткрытая сорочка, сквозь которую так далеко проник мой пытливый взор, и невольный трепет пробегал по моему телу.

Уверен, читатель-мужчина догадается, что остановило меня в начале пути, и не потребует разъяснений.

Читательницы же, более любопытные или менее сведущие в некоторых статьях нашего кодекса, безусловно поинтересуются, почему я не продвинулся дальше.

Спешу оговориться: причина вовсе не в отсутствии влечения к девочке. Просто Виолетте, если помните, едва исполнилось пятнадцать лет, она была так наивна, что представлялось истинным преступлением лишить ее целомудрия, не объяснив ей, что она отдает. К тому же — да позволят мне заметить о себе самом, — я из тех натур, которым нравится смаковать все тонкости любви и все изыски сладострастия. Невинность — цветок особенный, его следует как можно дольше выдерживать на стебельке, обрывая лепесток за лепестком.

Бутону розы порой нужна целая неделя, прежде чем он распустится. Что же касается меня, то я предпочитаю утехи, не отягощенные угрызениями совести, и мне не хотелось омрачать старость отцу-ветерану, живущему в стенах славного города, который так бесстрашно противостоял врагу в 1792 году.

Похоже, этот славный малый не делал попыток повеситься из-за бесчестья, приключившегося со старшей дочерью, но кто знает — может, к младшей он испытывал чувства более нежные, уповая на ее замужество; я не желал расстраивать его планы. Кроме того, я не раз замечал: если не торопить события — дела устраиваются сами к взаимному удовлетворению сторон.

Подобные мысли не давали мне покоя до рассвета. Разбитый от усталости, я уснул на часок-другой и проснулся в восемь.

Спешно поднявшись — ведь Виолетта привыкла рано вставать на службе у г-на Берюше, — я предупредил прислугу, что, по-видимому, не вернусь к обеду, вскочил на извозчика и пять минут спустя прибыл на улицу Нёв-Сент-Огюстен.

Я вприпрыжку взбежал по лестнице, и сердце мое колотилось, как во времена моей первой влюбленности.

На площадке я столкнулся с коридорными, готовившими ванну. Вставив ключ в замок, я старался не шуметь. Дверь отворилась, и я обнаружил, что все осталось на своих местах. Виолетта спала в той же позе, лишь отбросив простыни и покрывало (видимо, ей стало жарко), рубашка ее распахнулась.

Трудно представить зрелище более прекрасное, чем эта обнаженная грудь и чуть откинутая назад, утопающая в потоке волос голова, казалось сошедшая с полотен Джорджоне.

Грудь была удивительной белизны и округлости; она могла бы заполнить знаменитое углубление в пепле Помпеев, запечатлевшее грудь рабыни Диомеда. Бутончик ее был ярко-красного, почти клубничного цвета, что совсем не свойственно брюнеткам. Я наклонился и бережно коснулся его губами. По коже пробежала дрожь, сосок затвердел. Откинь я сейчас простыни — Виолетта бы не проснулась.

Лучше было подождать, пока она сама откроет глаза.

Неудивительно, что она еще спала: в комнату не проникало ни одного луча света, и, проснувшись, она решила бы, что еще два часа ночи.

Присев рядом, я взял ее за руку.

При свете ночника я стал ее разглядывать. Кисть у Виолетты была маленькая, изящная, точно у испанки, с розовыми удлиненными ноготками, лишь на указательном пальце ноготь был испорчен из-за работы в швейной мастерской.

И тут веки девочки разомкнулись и она открыла глаза — то ли просто настал миг пробуждения, то ли ей передалось тепло моей руки.

— О! Вы здесь, как я рада! — воскликнула она. — Не будь вас рядом, я подумала бы, что это продолжение сна. Вы не покидали меня?

— Я оставил вас на четыре или пять долгих часов и вернулся, надеясь стать первым, кого вы увидите, открыв глаза.

— И давно вы здесь?

— Уже полчаса.

— Надо было разбудить меня.

— Я боялся нарушить ваш сон.

— Вы даже не поцеловали меня.

— Отчего же, ваша грудь обнажилась, и я запечатлел поцелуй на ее бутончике.

— На котором из двух?

— Вот на этом, левом.

Она раскрылась и с очаровательным простодушием попыталась достать его кончиками собственных губ.

— О, как досадно, самой мне не удается!

— Зачем вам целовать его?

— Чтобы мои губы оказались там, где побывали ваши. Она попыталась проделать это еще раз.

— Не получается. Ну что ж, — она придвинула свою грудь к моему рту, — только что вы делали это для себя, а теперь сделайте для меня.

— Ложитесь снова, — велел я.

Она подчинилась, я склонился над ней, захватил кончив груди губами и стал ласкать его языком, подобно тому, как я проделал это вчера с ее зубками.

Она вскрикнула от удовольствия.

— О, как это прекрасно!

— Не хуже вчерашнего поцелуя?

— О, это было так давно, я уже о нем и не помню.

— Начнем сначала?

— Вы прекрасно понимаете, что я хочу этого, ведь вы сами сказали, что так целуют тех, кого любят.

— Но я еще не уверен, что влюблен в вас.

— Зато я уверена, что люблю вас; так что, если вам не хочется — не целуйтесь, но сама я поцелую вас.

И, как накануне, она припала губами к моему рту, только на этот раз ее язычок скользил по моим зубам.

Я хотел было отстраниться, но не смог — так сильно она держала меня. Наше дыхание смешалось. Наконец она запрокинула голову и, закатив глаза, с замиранием губ прошептала:

— Как я тебя люблю!

Этот поцелуй буквально лишил меня ума: я обвил ее руками, вырвал из постели и прижал к своему сердцу, словно увлекая на край света, губы мои скользили по ее груди, покрывая поцелуями.

— О, что ты со мной делаешь, я просто умираю!

Эти ее слова обуздали мои чувства и вернули мне способность рассуждать. Нельзя было овладевать ею так, застигнув врасплох и тем самым лишив себя истинного блаженства.

— Милое дитя, я распорядился приготовить ванну в туалетной комнате, — сказал я Виолетте и отнес ее туда на руках.

— Ах, как хорошо в твоих объятиях! — вздохнула она.

Я пощупал воду — она оказалась достаточно разогретой. Опустив Виолетту в ванну прямо в сорочке, я выплеснул туда полфлакона одеколона, чтобы вода помутнела.

— Здесь есть мыло всех сортов и губки любых размеров; бери, растирайся, а я пока затоплю камин, чтобы ты не замерзла, когда выйдешь.

Я разжег огонь и разложил перед камином черную медвежью шкуру.

Коридорные, приносившие ванну, обычно разогревали мое белье у себя в натопленной комнате и приносили его в ящике из красного дерева, где оно долго сохраняло тепло. Я положил ящик на стул возле ванной и достал оттуда пеньюар из батиста и несколько хлопчатобумажных полотенец, после чего повесил на кресло халат из белого кашемира, поставив внизу турецкие домашние туфельки из красного бархата с золотым шитьем.

Через четверть часа моя маленькая продрогшая купальщица выпорхнула из туалетной комнаты и мелкими шажками с очаровательным «брр…» подошла поближе к огню.

— О, как красиво и как тепло! — воскликнула она и села на корточки перед камином, пристроившись у моих ног.

Она была задрапирована, словно Полимния. Пеньюар живописно облегал влажное тело. Сквозь тонкий батист просвечивала кожа.

Девочка с любопытством огляделась вокруг:

— Боже мой, как здесь мило. Неужели я здесь останусь жить?

— Пожалуйста, если тебе угодно. Но только для этого необходимо разрешение одного человека.

— Кого же?

— Твоего отца.

— Отца! Да он будет счастлив, когда узнает, что у меня появилась прекрасная комната и свободное время, чтобы учиться.

— Чему ты желаешь учиться?

— Ах, и вправду нужно сказать вам об этом.

— Расскажи мне, дитя мое, надо мне все рассказать, — наклонился я к ней, она приподнялась, и наши губы соприкоснулись.

— Помните, однажды вы дали мне билет на спектакль?

— Да, припоминаю.

— В театр Порт-Сен-Мартен, на «Антони» господина Александра Дюма.

— Безнравственная пьеса, девочкам не следует ходить на такие представления!

— Я так не считаю. Спектакль настолько взволновал меня, что с этого дня я заявила сестре и господину Эрнесту о своем желании стать актрисой.

— Вот оно что!

— Господин Эрнест с сестрой переглянулись, и она сказала: «Право же, если у нее обнаружатся хоть малейшие способности, пусть лучше будет актрисой, чем останется белошвейкой!»

А господин Эрнест добавил: «Если она действительно способная, я мог бы ее продвинуть через свою „Театральную газету“».

— Все это просто невероятно! — вырвалось у меня.

— Госпожа Берюше была предупреждена, что я останусь ночевать у сестры и вернусь на следующее утро. После спектакля мы пришли на улицу Шапталь; там я принялась декламировать, показывать основные запомнившиеся мне сцены и разводить руками вот так.

Виолетта широко взмахнула руками — батистовый пеньюар раскрылся, и она невольно продемонстрировала мне истинные сокровища любви.

Я обнял ее, усадил себе на колени; она там свернулась клубком, точно в гнездышке.

— Что же было дальше? — спросил я.

— Так вот, господин Эрнест сказал: «Если она твердо решила, то понадобится два-три года подготовки, прежде чем она сможет дебютировать, и надо бы написать отцу».

«А на что она будет жить эти два-три года?» — спросила Маргарита.

«Все будет хорошо, — успокоил ее господин Эрнест, — она хорошенькая. А красивой девушке нечего тревожиться за свое будущее — она никогда не пропадет. От пятнадцати до восемнадцати лет она наверняка найдет какого-нибудь покровителя, тем более что потребности у твоей сестренки, как у птички. Ей бы только крупинку проса да гнездышко».

Я повел плечами, глядя на маленькое беззащитное создание, лежавшее в моих объятиях, словно в колыбели.

— На следующий день мы написали папе, — продолжила она.

— И что ответил папа?

— Его ответ был таков: «Вы обе бедные сиротки, брошенные в этот жестокий мир, и единственная ваша опора — шестидесятисемилетний старик, но и меня вы можете лишиться в любую минуту. Умру я — и вы останетесь без всякой поддержки. Так что храни вас Бог! Действуйте как сочтете нужным, лишь бы старому солдату не пришлось краснеть за своих дочерей».

— У тебя сохранилось это письмо?

— Да.

— Где оно?

— В кармане одного из моих платьев. И тут я подумала о вас. Я рассудила так: раз вы дали мне билеты в театр, значит, водите знакомство с теми, кто ставит спектакли. Мне давно хотелось обратиться к вам, а я не осмеливалась, все откладывала на завтра… Но поведение господина Берюше придало мне решительности. Видно, так было угодно самому Провидению.

— Да, дитя мое, теперь я действительно начинаю в это верить.

— Значит, вы сделаете все, что сможете, чтобы я выступала на сцене.

— Я сделаю все, что смогу.

— Ах, какой вы милый!

И Виолетта, ничуть не смущаясь тем, что у нее раскрылся пеньюар, бросилась мне на шею.

На этот раз, признаюсь, я был ослеплен; рука моя скользнула вдоль ее спины, изогнувшейся от одного этого касания, и остановилась лишь тогда, когда двигаться стало уже некуда — пределом движению стал пушок, нежный и гладкий, точно шелк.

При первом же соприкосновении с моей рукой все тело девочки напряглось, голова с ниспадающим каскадом черных как смоль волос запрокинулась, сквозь приоткрывшийся рот засияли белоснежные зубы и стал виден дрожащий язык; взор подернулся сладкой истомой. А ведь я едва притрагивался к ней пальцами.

Обезумевший от желания, от ее счастливых вскрикиваний и моих ответных радостных возгласов, я отнес ее на кровать, встал перед ней на колени, рука моя уступила место моему рту, и я вкусил крайнюю степень наслаждения, доступную губам любовника при его близости с пылающей от страсти девственницей.

С этой минуты с ее стороны доносились лишь невнятные постанывания, завершившиеся долгими спазмами, из тех, что переворачивают всю душу.

Я опустился на колени и стал наблюдать, как она приходит в себя. Открыв глаза, она с усилием привстала, бормоча:

— Ах, Боже мой! Как хорошо! Нельзя ли это повторить? Внезапно она поднялась, пристально глядя на меня, и спросила:

— Знаешь, о чем я подумала?

— О чем же?

— Уж не сделала ли я что-нибудь дурное? Я присел рядом с ней на кровать:

— С тобой когда-нибудь вели серьезные разговоры?

— Да, когда я была маленькая, отец порой ругал меня.

— Речь идет о другом. Я спрашиваю, понимаешь ли ты, когда с тобой говорят о серьезных вопросах?

— Не знаю как с посторонними, но с тобой я постараюсь вникнуть во все, что ты скажешь.

— Тебе не холодно?

— Нет.

— Тогда слушай меня внимательно.

Она обхватила меня за шею, неподвижно глядя мне в глаза и явно открывая моим словам все доступы к своему сознанию.

— Говори, я тебя слушаю.

— При сотворении мира, — начал я, — женщина от рождения была наделена Создателем равными с мужчиной правами, а именно правами следовать своим естественным склонностям.

Мужчина прежде всего решил строить семью — он завел жену и детей; семьи стали объединяться в родовые общины; пять-шесть родовых общин, собранных воедино, образовали общество. Этому обществу потребовались установленные законы. Окажись женщины более стойкими, мир и по сей день подчинялся бы их прихотям, однако мужчины превзошли их по силе, сделавшись повелителями, женщинам же пришлось довольствоваться ролью рабынь. Один из основополагающих законов, предписанных девушкам, — целомудрие; одно из непреложных правил для женщин — сохранение верности.

Навязав женщинам подобные законы, мужчины оставили за собой право удовлетворять собственные страсти и не задумывались о том, что, давая волю своим страстям, они тем самым побуждают женщин не исполнять обязанности, которые сами же им вменили.

Такие женщины, позабыв о собственном спасении, даруют мужчинам счастье; те же клеймят их позором.

— Ужасная несправедливость! — заметила Виолетта.

— Да, дитя мое, это величайшая несправедливость. И находятся женщины, восстающие против нее и рассуждающие следующим образом: «Общество принуждает меня к рабству, а что оно предлагает взамен? Брак с человеком, которого я, возможно, никогда не полюблю, который овладеет мною в восемнадцать лет, отнимет у меня все и сделает меня на всю жизнь несчастной? Предпочитаю выйти за общепринятые рамки, свободно следовать своим прихотям и любить того, кто мне понравится. Буду женщиной, подчиняющейся законам природы, а не законам общества».